Комиссар [Яна Каляева] (fb2) читать постранично, страница - 3

Петербурге. Отец мой, дед и прадед служили Отечеству, так что и мой жизненный путь был предопределен. Окончил физико-математический факультет Санкт-Петербургского университета, затем Николаевскую Академию Генштаба. Поступил в действующую армию…

Саша слушала, сверяясь с документами и досье. Ее больше интересовало сейчас не что Щербатов говорил, а как. Она нередко беседовала с военными, и многие из них не могли скрыть, что необходимость разговаривать с ней – большевичкой, еврейкой, бабой наконец – оскорбляет их. Они раздражались, возмущались, отмалчивались. Щербатов же говорил спокойно и серьезно, будто бы видел в ней равную. Видимо, не в его обыкновении тратить силы на беспомощную злобу. Тем более что сил у него действительно оставалось немного.

Стакан у постели больного был пуст. Саша осторожно подошла и наполнила его водой из своей фляжки. Достать чистую воду в Петрограде стало не так уж просто в эти дни.

Щербатов слабо улыбнулся. Вместе с водой принял лекарство из стоящего у постели пузырька.

– Хинин, – пояснил он. – От лихорадки.

Надо же, отметила про себя Саша, лекарство есть у него. И наволочка не настолько несвежая, как была бы, если б ее не меняли с начала болезни. Кто-то явно ухаживает за ним, пусть и нечасто…

– Я могу оставить открытым окно, – сказала Саша, – чтоб вы могли видеть небо.

– Весьма любезно с вашей стороны. Ладно, переходите уже к своим вопросам. Я отвечу.

– Зачем вы прибыли в Петроград? – спросила Саша.

– Думал найти родных, сослуживцев, друзей. Нашел только сыпной тиф, как видите.

– Что вы намерены делать в будущем?

– Затруднительно планировать будущее в моем положении. Я, конечно, понимаю, к чему вы клоните, Александра Иосифовна. Вы хотите, чтоб я поступил на службу в вашу Красную армию.

Саша кивнула. Щербатов был честен с ней, и она тоже не видела смысла в экивоках.

– Но какой толк говорить об этом теперь? – продолжил Щербатов. – Зачем Красной армии, да и какой бы то ни было армии, умирающий?

– Затем, что вам вовсе не обязательно умирать, – ответила Саша. – Вы не обратились в городскую больницу, и правильно. Там бы вам ничем не помогли. Но у РККА свой сыпнотифозный госпиталь. В нем есть врачи, есть медикаменты. Тиф – не приговор, многие выздоравливают. Вот только чтоб попасть в госпиталь РККА, нужно быть частью РККА. Мне хватит вашего слова, чтоб вызвать сюда санитарный транспорт.

Скверно выходит, подумала Саша. Она, по сути, дает ему выбор – Красная армия или смерть. Но ведь не она виновата, что он болен. А касаемо жалкого состояния городских больниц… да, многие сказали бы, что это в том числе и ее вина как большевички. В глубине души Саша знала, что здесь есть доля правды. Большевики власть взяли, а разруху победить не могут. Но теперь уже нет выбора, кроме как скорее закончить войну, чтоб отстроить все заново. И больницы для всех в том числе. А пока многим и многими приходилось жертвовать.

– Я хотел бы задать вам вопрос, – сказал вдруг Щербатов.

– Да, пожалуйста.

– Александра Иосифовна, скажите, почему вы, лично вы, воюете?

Саша глянула на Щербатова с искренним любопытством. Люди в его, да и не только в его положении редко интересуются чем-то, помимо самих себя. Он, конечно, заслуживал самого искреннего ответа.

Саша села на пол по-турецки. Теперь ее глаза находились на одном уровне с глазами ее собеседника.

– О, это просто. За свободу. Капитализм – система, в которой не свободен никто. Работаешь ты по десять часов в сутки, чтоб оплатить койку в туберкулезном подвале, или понукаешь других к такой работе на благо хозяина, или даже пользуешься плодами чужого труда – ты ничего не можешь поменять. Имеет значение потребление, а не созидание. Но разве мы должны жить ради того, чтоб другие могли потреблять плоды нашего труда – или чтоб потреблять плоды чужого труда самим? Вся свобода сводится к тому, чтоб пытаться по головам других людей залезть повыше в этой цепочке. В этом вынужденном, отчужденном труде мы не утверждаем себя, а отрицаем. Не жизнь, а непрерывное принесение себя в жертву – и ради чего? Чтоб у капиталистов были деньги на роскошь и войны? Но ведь люди могут быть свободны и заниматься творческим трудом на общее благо, для развития всех, а не чтоб одни богатели за счет других.

– И что же, вы услышали это все от кого-нибудь и пошли за это воевать?

– Я сама читала и думала. Но, если честно, я никогда не выбирала, воевать мне или нет. Война пришла ко мне двенадцать лет назад. Белосток, девятьсот шестой год. Погром. В мой дом ворвались, мою семью убили. Никто не ответил за это. С тех пор я на войне.

– На войне с русским народом?

– Не повторяйте эти черносотенные глупости, – поморщилась Саша. – Белосток – там в большей степени польский народ, если это вдруг почему-то важно. Русский народ, еврейский, какой угодно – нет разницы. Дело не в народах, а в порочной системе общественных отношений. В системе, которая лишает целые нации или классы права на человеческое достоинство.

– Но ведь