Болото [Валерий Семенович Вычуб] (fb2) читать постранично, страница - 2

Август на исходе. Клюква уже поспевает. Где-то орут, перекликаются, женские голоса, вышли на промысел, но мимо идут. Новенький наш, подселенец, сначала всё молчал, молчал. Мы все так молчали, у каждого своё время было, на сколько терпения хватало. Мат-перемат, скулит, Кристину какую-то поминает. Мы пока своего присутствия не обнаруживаем. А интересно, как они сейчас живут. Пьют что-то и совсем другое. С девчонками, нет у нас так последняя блядь ещё подумает, ещё и откажется. Псковитянин, слышу, сопит, удовольствие для бедных о чужих блядках слушать. Но сколько можно. Ты б, что другое вспомнил.

– Кто? Кто сказал?! Кто тут есть?!

Засыпались. Ну да что нам секретить? Весь день и всю ночь знакомились. Его Сергеем звали. Каждый раз ходил в лес, зарекался в последний раз. С каждым разом, говорит, всё меньше и меньше находят. И эти, официальные следопыты, то тут, то там дорогу переходят. Кого разыщут, у кого медальон в сохранности. Перезахоронят, родным сообщат. Всё честь по чести.

– А ты как, спрашиваю. Если этот самый, медальон найдёшь. Что делаешь? Молчит, не отвечает. Даже псковитянин как-то растерялся. Свой своего, значит, найдёт, обыщет и в канаву. Косточки в канаву, денежки в карман. Гуляет. Что ж, и у нас такие были. Квартиру-то бате дали, после репрессированных она была, квартира. И не откажешься. Вот так.

Болтаем с Сергеем, он тоже евреев ругает, оказывается, успели, Россию американцам продать, разбогатели, Сергея из института попёрли. Кому-то там чего-то не сдал. Еврею, естественно. Пскович ожил, хихикает. Взятку он, Сергей этот не дал, денег, что ль пожалел. А по-честному сдать, мозгов не хватило. Скучная история. Разочаровал, разочаровал подселенец.

Опять своё вспоминаю. Снялся, помню перед войной. Часы первые купил, так циферблат и выставил, смотрите папа-мама, я уже взрослый. Институт закончил, первую зарплату получил. Причёску новую сделал, городскую, модную. А последнюю открытку послал уже в сорок первом. Как сейчас помню, на открытке собачка, такая шерстистая, язык красный высунула. Сестрёнке Люське послал. Она жива, она сохранила. Но далеко, так далеко. Только и чувствую, что далеко, но где? Этот, Сергей, опять плетёт, что евреи все поразъехались, по Америкам там всяким, в Израйль ушмаляли. Гадят там нам русским издалека. А иные Гусинские там, Ходорковские там, Березовский, какой-то, Абрамович, почему-то главная сволочь. Они в России. Все сволочи, все Россию губят.

Скучно под землёй. Свежей падалью пахнет. Гниёт поодаль новая мертвечина. Наш взвод, успели сфотографироваться, послали тоже домой, получили ли? “Вспомни иногда, чем никогда”. Умерла сразу после войны, много, наверное, вспоминала. Гипертония у ней была. Отец до девяноста дотянул. Вспоминал тоже, наверное, как не вспоминать. Он больше Зяму любил, тот весёлый, ласковый, весь в батю. Мы ведь немного хохлы, примешалась где-то хохляцкая кровь. Мать на отца ворчала, гой, гой. Несовременная вы, мама. Так и умерла несовременной. Опять трактора гудят. Но теперь уже до весны, до следующего года, не раньше до нас доберутся.

Не ищут, никто этого гробокопателя, мародёра черного, никто его не ищет. Да и разорвало его, наверное, на мелкие клочки. Мина-то противотанковая была. Сам виноват, не лезь.

А у нас кто был виноват? Дружили с Гитлером, дружили. Как можно так было, товарищ Сталин? Кто тебя обманывал? Теперь не спросишь. А он ведь тоже здесь, на том, то есть, на нашем свете. Не здесь в болоте, но чувствую, что есть, есть. Умер. Это надо же, Сталин и умер. Мы думали, бессмертный. А он, как и мы, взял и перекинулся. Сергей сказал, у кремлёвской стены лежит. Сам только не видел, слышал вроде. Ничегошеньки-то он не знает, Сергей этот. Вроде клопа Маяковского, Пьера Присыпкина.

Скоро, скоро осень. Облетят листья, засыплет нас снегом. Тоска, на всю зиму тоска. Сколько нам ещё маяться? Словно как тогда в артобстрел, стоишь под деревом и ждешь, следующим снарядом тебя разорвёт. Знакомого бойца разорвало рядом в клочья, кровь на тебя брызнула. Ты стоишь, всё равно, бежать некуда. Всюду смерть. И такое почему-то равнодушие. Всё равно. В смерти все равны. Если бы сны, если бы видеть сны. Помолиться бы.

– Пскопской, в боге веруешь? Матом, матом, матом. Сергей хихикает. А ведь крещёный, крестик, сам говорил, в лес шёл, обязательно на шею вешал. Помогает, говорит. Теперь обижен, не помогло.

Светает, ночи сейчас тёмные, хорошо дождей ещё нет, надоели за лето, порой полмесяца одни дожди.

А как Сёма к нам свою невесту привозил. Мы тогда в Брянской жили. В тесноте, клопы, тараканы. Она не то чтоб столичная, в Ленинграде тоже училась. Да не в том дело. Русская! Русская невеста! В еврейскую-то семью. Мать, как и вытерпела. Зяма тот ничего, он добрый, подбадривает, улыбается. А мне не понравилась. Да Сёме с ней жить, его дело, пусть сам смотрит. Чтоб потом не пожалел. Не любит она евреев, я это почувствовал. Любовь пройдёт,