Как я был Диктатором [Денис Алексеевич Ватутин] (fb2) читать онлайн

(рассказ- памфлет)

В отношении всякой великой силы…

человечество всегда должно думать о том,

чтобы сделать из нее орудие своих намерений…

Ф. Ницше

Уничтожение — какое сладкое и успокоительное слово. В голове тромбом не дают дышать непроходимые и странные парадоксы. Нас мало, убийственно мало! Нас не хватает. Мы ищем точку опоры, верный и простой выход. А здесь, вдруг все замирает внутри, подпрыгивает желудок, и как на вираже, захлестывает пенным гребнем волна адреналина. Наркотик. Выстрел. Шаг из люка дирижабля.

Этот сладостный, почти экстатический поворот по часовой стрелке ручки самоликвидатора. Видимый плюс (он же минус) в профессии смертника в том, что он часто остается в живых.

И тут, выход для ярости находится в простом и облегчающем душу слове:

УНИЧТОЖЕНИЕ!

Этот гимн рокота стихийных бедствий и шипение лавы. Многие тысячи тонн… оглушительные и сокрушающие удары… языческая вакханалия выстрелов… блеск погон, залитых кровью и закатным солнцем, таким же, как при Филиппах, где сложил голову Марк Юний.

И все это бушует внутри меня! Дюзы моих реактивных двигателей ревут огненным потоком всепоглощающего бешенства, и я стремглав несусь в ночь к восходу солнца или к катастрофе.

— К нашему большому сожалению, мы вынуждены пойти на крайние меры. Мы будем безжалостно уничтожать наших врагов!

И это более, чем универсально. Этим нельзя грезить, это нельзя обдумывать. Не размышлять! Иначе стресс пройдет!

Вытираю пот со лба и висков. Пытаюсь поймать эту тонкую грань. Сладостная лёгкость даёт ощущение истины. Почему же наступает неизбежный дисбаланс?

Все от Александра Македонского и Чингиз-хана до Ленина и Гитлера (не говоря уже о Мисиме) ошибались в чем-то одном. Найти эту грань максимально чётко, холодно и расчётливо. Это невозможно во время извержения вулкана

(или семени).

* * *

Арес Кор, мой двоюродный брат, говорил однажды, что жизнь — это сильное течение, изменить которое невозможно, но достаточно упасть с берега крупному камню, русло может поменяться… А почему упал камень? Потому что консервативная река не задумываясь, подточила берег, а камень мог бы и не падать. Вот так в тесном сплетении живут эволюция и революция, любовь и ненависть, смерть и жизнь…

Сегодня, соединения тяжёлых ударных цеппелинов «Красного Сентября» в результате массированной атаки, при поддержке авианосных механо-соединений и сил местной самообороны, выбили остатки Пятой Армии ЛеХа из Дублина. Армии Императора предприняли атаку на Лиссабон…

…Казалось этой войне не было начала, и конца ей тоже не будет… Сентябристы захватили около четырёх провинций и столицу восточного побережья, Нью-Глазго. Нью-Йорк и Вшингтон уже лежали в руинах. Через неделю, под огнём головных батарей Имперских броненосцев пал Лиссабон, Рим и Афины. К тому моменту «ментальный бунт» уже бушевал на всех континентах, и только Император окапался на территории Британии, надеясь, что островное положение надёжно изолирует и его персону, и его излучатели, со штатом инженеров, и весь его «горизонт событий», который он провёл в радиусе трёх сотен километров от резиденции.

Это случилось во вторник. События, предшествующие этому давали понять, что силы ЛеХа (легион Хаоса) собираются выступить в неожиданном союзе, с Императором, под Арденами… Всё это осложняло и без того непростую ситуацию на море. А меж тем, в городах шли волнения лавочников и студентов: они решительно не приветствовали реформы сентябристов…

Во вторник, ровно в двенадцать, когда мы ворвались во дворец президента Боливии в Ла-Пасе, я объявил себя диктатором, и наши силы, достаточно многочисленные, отсоединились от коалиции Чёрного Сентября…

Это произошло не по моей воле, а по неумолимой логике событий.

К нам присоединилась кавалерия генерала Эдуардо и бронекорпус «Стальных Тореро».

Эдуардо не самый лучший союзник, да к тому же из новых аристократов.

Мы начали зачищать местные войска на предмет сочувствия Императору… Виселицы тогда стояли до окраин города, а дым от костров был виден в Кочабамба…

* * *

…Где правит любовь, там нет желания властвовать…

Любовь — тень власти.

К. Г. Юнг

В воздухе носился запах какого-то чужого праздника, хотя я и был, далеко не последней его причиной.

Эллен не понимает моего пристрастия к военной форме.

— Ты носишь её даже дома, — говорит она, задумчиво глядя в окно, — это свойственно глубоко закомплексованным людям, которые, за счет такого фетишизма, поддерживают свой слабый, но импульсивный характер.

Я снисходительно улыбаюсь, поправляя перед зеркалом фуражку и застёгивая парадную портупею. Я не хочу ей возражать — ей только этого и надо, чтобы завязался бесполезный спор.

Где-то в недрах камина раздался гулкий стук, словно туда упал трубочист.

— Пойми, — продолжает Эллен, — рано или поздно ты останешься один. Это закон лидерства.

— Я не останусь, тем более один, — зачем-то отвечаю я ей, — нас много!

— Но любая идея когда-нибудь исчерпывает себя, — подхватывает она любимую тему, — вспомни, хотя бы хиппи или битников!

Мелко зазвенели оконные проёмы, словно муха попала между стёкол. Над силуэтом городской ратуши, проплывали китообразные туши бронированных цепеллинов «Красный Сентябрь», ощерившихся бронированными стволами башен, орудий головного калибра…

Я с некоторой теплотой поглядел в след этим гигантом, и всем тем, невидимым людям, из их экипажей.

— У нас нет идеи, — отвечаю я устало, — у нас есть лишь стремление быть самими собой.

— Самими собой?! — Она округлила глаза, — смертные казни и резервации, ты уж меня прости, что я об этом, как-то мало сочетаются с внутренней гармонией.

Лязгая ступоходами по брусчатке прошагал взвод «Стальных Тореро», выпуская из проклёпанных медных котлов, с опознавательными цифрами, струи сжатого ватного пара, и блестели на солнце раструбы перископов.

— Ты прекрасно знаешь, это временные меры.

— Но тебе же будут мстить! Зачем ты заигрываешь с этой сопливой интеллигентской философией? Ты — диктатор, ты — узаконенный убийца, то есть судья. Имей смелость признаться себе хотя бы в этом!

Совершенно не кстати, за окном раздалась громкая и торжественная музыка. В такт ритму раздался стук молотка — рабочие разбивали статую предыдущим правителем.

— То, что я — диктатор, — произнес я медленно, отбивая ритм своих слов стеком по сверкающим сапогам, — это тоже временная мера. Я хочу быть равным среди равных, Эллен, устраивает тебя это или нет.

Я пытался контролировать гнев.

— Диктатор должен быть лишь там, где есть стадо! Ты что, хочешь себя сравнять с ними? — Она кивнула в окно, где под звуки оркестра маршировали отборные части гвардейской дивизии, а праздничная толпа махала флагами, — для них всё это — весёлое шоу.

Стек со свистом описал дугу, сбив три бутона в пышном розовом букете на трюмо, которые отлетели к носкам моих сапог.

— Для меня это — тоже весёлое шоу. Диктатор — это не тот, кому все лижут задницу по уставу. Это не тот, кто захватывает власть и наслаждается ею! Это человек, структурирующий общество, дорогая моя. Это тот, кто строит школы, больницы и тюрьмы. Это тот, кто направляет, а не управляет. Я не Господь Бог! Я просто занимаюсь своим делом!

Щёлкнув каблуками, я развернулся и, чеканя шаг, вышел из комнаты.

* * *

Эмоции — субъективные состояния высших позвоночных,

возникающие в ответ на воздействие внешних или внутренних раздражителей…

— …Последние дни отсчитывает смерть и сон! (Аплодисменты). Декаданс за долгие годы толстым слоем пыли осел на души людей! Словно зомби, встают они под знамёна смерти и шагают в НИЧТО! (Продолжительные аплодисменты). Император пожирает не людей, хотя на полях гибнут тысячи его солдат! Он пожирает сердца! Души! (крики толпы и беспорядочные хлопки) Для создания Нового Общества не нужны циничные молодые хипстеры, скрывающие под эрудицией отсутствие интеллекта, и старые маразматики, бормочущие о гибели «вечных ценностей»! Довольно гниения!!! Смерть потребительству и капитализму!!! (Бурные аплодисменты, перерастающие в овации. Крики «Долой!», «Смерть декадентам!» и «Легализация наркотиков!»).

* * *

(из протокола последнего разговора со старым знакомым)

— Сделай потише… Очень орёт.

— Да, ты изменился.

— А ты — нет.

— Звучит, как приговор.

— Зачем ты уничтожаешь свои картины?

— Нет смысла работать.

— Какого чёрта! Посмотри вокруг!

— Раньше мы понимали друг друга…

— Пошлый тон ты задал!

— Неужели тебе нравится всё это?

— Я не сижу сложа руки…

— А у меня они связаны!

— Да? Ну тогда тебе не нужно и всё остальное. Мне очень жаль! Ты подавал большие надежды… (конвою)

— Расстрелять!

* * *

Кто же противопоставляет свободу диктатуре? Арес всегда говорил, что истина где-то посередине… Мне кажется, что люди, говорящие, что диктатор — это однозначное зло, не совсем всё понимают. Диктатор, это вроде глобального администратора (если, конечно, он честный человек). А не становится ли свобода анархией в чистом виде? Иллюзией, в глазах большинства? Не есть ли та самая свобода, стремление к тупому индивидуализму — «моя хата с краю, ничего не знаю»? Экзистенция, для которой появляются уже другие диктаторы? Им, действительно уже нужно становиться пастухами, а я думал иначе…

* * *

Пыльный театральный зал был засыпан конфетти. Под бордовыми бархатными креслами валялись пустые бутылки и странные комканные тряпки, напоминающие нижнее бельё. Пахло пылью, лёгким призвуком пота и какой-то парфюмерией… За кулисами стоят две группы поддержки

Старые доски, расчерченные на манер шахматной доски слегка поскрипывают, а я перебираю в уме фразы и реплики…

— Ты — трагик!

— Фу, я — комик!

Жанна сделала шаг назад и прикрыла лицо веером:

— Ты — трагик, который вбил себе в голову, что он — комик. Выглядит достаточно истерично.

Тут же раздался удар медного гонга.

— Ты боишься? — Я придвинулся к краю сцены и замер в ожидании её реплики.

— Твоя самая главная ошибка, — Жанна сделала шаг вперед, — что ты считаешь жизнь пьесой, а себя драматургом.

Люди в белых асбестовых масках за кулисами жидко аплодируют.

— Ты хочешь сказать, что я путаю жизнь с искусством, как школьник маму с учительницей? Ты хочешь сказать, что жизнь и искусство — разные вещи?

— А разве — нет? — Жанна замерла в реверансе и её веер, продолжал дугу её рукава, словно кружевной серп.

— Тот, кто об этом думает (я достал из кармана и одел на руку куклу, изображающую Жанну, в том же платье), тот, кто об думает (сказал я назидательно кукле), не знает ни жизни, ни искусства. ШАХ! Да разве это не на острие моего меча?

Я выхватил из ножен офицерскую саблю-палаш, и лезвие сверкнуло с тысячах бликов электрического хрусталя.

— Только никаких харакири! — Жанна надломилась в талии, словно змея, достала такую же куклу, изображающую меня, в мундире, — это же фальшь, фальшь всё, что ты делаешь: герой принадлежит народу. Герой должен умереть, иначе он — мещанин.

Раздался многоголосый вздох удивления…

— К счастью, я — не герой. Я — гораздо больше. Я — рабочий человек, профессионал. Моя профессия — не умирать, а вкалывать, дорогая.

Аплодисментов не было, но издалека раздался возбуждённый разноголосый шёпот…

* * *

Сейчас наш мир раздвоен, хотя всё гораздо сложнее: если разрезать яблоко пополам — половинки не будут принципиально разными. Но, если на одной половинке завелись черви — значит дело плохо. То есть, сами по себе черви не виноваты, что они существуют, и хотят есть, просто они чужеродны яблоку, а яблоко им нет. Они для яблока лишние, пришельцы, паразиты. С точки зрения яблока… с позиции же червей — они полезны, они кушают, и создают новые свои гнёзда, это позволяет им создавать жизнь, которая не кажется хищной. К тому же все в мире яблоки им не сожрать, так что всё честно: вы нам — мы вам. Но тут, неожиданно, до самого обиженного червя доходит: надо создать новую идею. И он, которому достались уже изъеденные сородичами тоннели, произносит красочную речь, после который создаёт тайную организацию обиженных червей. Они объединились с идеей СОЖРАТЬ ВСЕ ЯБЛОКИ МИРА! Плевать, что это приведёт к катастрофе — на наш век хватит, а потом полетим на другие планеты, и будем жрать яблоки там. А пока, миллионы червей окрыляются новой идеей — жить, чтобы сожрать всё! И появляется новый смысл бытия! И все враждовавшие ранее черви, сплачиваются вокруг тех, кого надо…

Но… самое главное… обиженные черви знают, что всех долго кормить не получится, потому, стравливают мелкие гнёзда между собой, отговаривают других червей заводить потомство, чтоб не тратить на него свою долю сочной мякоти, и… о ужас, призывают червей любить только самого себя, чтоб и мысли о потомстве не возникало… разрабатывается целые программы, для создания отравы некоторых яблок. Отравить их так, чтобы это не вредило одним, но убивало других… черви не любят воевать, обиженные черви знают, что их побьют — они пытаются сделать мир «под себя»…

* * *

— Иногда у меня такое ощущение, что мы воюем с местными, вместо того, чтоб воевать с врагом…

— Поверь мне, это только ощущения…

— А за что повесили вот этого малого? В коричневых туфлях?

— Этого? А, его… он украл воду. У него болела жена, и она умирала без воды…

— Но зачем проявлять такую жестокость?

— Пока горная станция в блокаде, воды на всех не хватает…

— Но его жена умирала!

— У многих умирают сейчас близкие, и если начнётся воровство, значит умрёт ещё больше людей. Жизнь его жены, против нескольких других жизней — что мне выбрать? Как поступать?

* * *

Я пытался каждый день начинать с мантры, которую повторял, едва проснувшись: 3ло, это война, а не мы… Зло, это бездействие, а не мы… Это получалось только в те моменты, когда я просыпался сам, а не был резко разбужен Аресом, или другим штабным офицером. В этом случае я повторял мантру, торопливо одеваясь, на бегу застёгивая портупею, под вой леденящих кровь сирен воздушной тревоги…

* * *

Не знаете, случайно одну вещь? Вот простая штука — белый костюм… Зачем люди ходят в белых костюмах? Это, как в Древнем Египте… почему красили люди свои лица, глаза и, даже… мужчины… Вот не было европейско-греческой свободы связей, а красились! Что в этом? Зачем доказывать всем, что у тебя глаза в пол лица? К тому же — заснёшь, и проснёшься, как мужик — но в белом и накрашенный! Вот зачем тебе это, дураку? А затем… вокруг песок, жара, а пляжей нет… а кто вкалывает, себе такого позволить не может, вот и получается, если у тебя не течёт туш, значит ты аристократ… а средневековая бледность — это уже так… другая климатическая полоса… А вы говорите, что гомосексуализм не оказал… оказал — но… это лишнее…

* * *

Маленький, щуплый, с большими подвижными глазами, под которыми — тёмные отпечатки бессонных ночей. Это мой оппонент. Он из провинции, но хоть и плохо обученная, но крупная армия у них есть…

Не понятно, как за такими психами, как он, идут массы людей? Нужно обсудить эту тему с Аресом.

Оппонент одел с запозданием тёмные очки, и оглянулся на свою охрану, словно ища моральную поддержку, так как нападать на него никто не собирался.

Мы сидим в огромном ресторане, который находиться в гондоле штабного дирижабля «Голконда».

По правую руку от меня — заместитель командующего генерал Эдуардо; по левую — тайный советник, Арес Кор.

Гул турбин немного заглушает звуки джазового оркестра, специально приглашённого на встречу…

— И что вы от нас хотите? — я прищурился.

— Вы должны легализовать все наркотики, — сказал мой оппонент, сверкнув революционным блеском в глазах.

— Вообще все? — спросил я, затянувшись сигаретой с анашой и передав её командующему.

— Да, это будет честно!

— Не все к этому готовы!

— На легализацию героина мы не пойдем! — заявил Арес.

— И вообще, вы коку жуёте, как «баблгам»…

— Вставайте под наши знамена, — и личность не будет разлагаться. У нас для всех есть работа.

— Никогда! Вы отберёте у нас свободу, за которую мы потеряли стольких наших товарищей, — он взял переданную командующим сигарету.

— Да у тебя просто уже «приход»! — Рявкнул Арес, — не трогали мы никогда твоих товарищей. Вот, диктатор не даст соврать.

— Не дам! — я сделал максимально зверское выражение лица…

— Эти люди в окопах, уже не знают, что им делать! — оппонент нахмурился, — когда говорят «это переходит все границы», люди форменно теряются! Какого чёрта!.. Всё должно быть по регламенту…

— Да вам просто флагами охота потрясти, — заметил я, — будете нарываться — нарвётесь, но пока — зачем же ссориться?

— И вообще, о чём мы говорим! — Воскликнул Эдуардо, — несите-ка нам заварные пирожные! И джем!

Он помахал пухлой рукой ближайшему официанту…

— Может подпишем что-нибудь? Коммюнике, например, или пакт? — спросил оппонент, — вроде так принято обычно…

— Ну, это ты загнул, — сказал Арес. — Давай-ка ограничимся договором, тоже неплохая штука.

И все согласно кивнули.

* * *

— Демоны! — этот крик дозорного застал меня врасплох, я не ожидал, что атака демонов юга начнётся именно сейчас. Почему молчала разведка???

Небо потемнело, яркие всполохи молний озаряли столицу, словно вспышки тысяч фотографов на концерте. Яркие болиды сыпались с неба будто конфетти… Почему именно сейчас?

Яркой сигарой вспыхнул нос головного дирижабля… гул винтов раздался, словно жужжание в потревоженном улье. Небо резали лучи прожекторов и треск выстрелов звенел в ушах…

Мы забились в подвал, как крысы… да… вот она — власть… Все считают, что это предел мечтаний… брызги крови… я обнял друга, пытаясь оттащить его от выхода, но на мои пальцы упали его осклизлые внутренности… Осколок прошил его брюшную полость… рана в голени мешала мне ползти, но я полз — темные круги в глазах сливались с пульсом… Брызги крови и треск пулемёта… шум в ушах… И тут… лязгая своими ступоходами вышли на улицы «Стальные Тореро»…

* * *

СОН ДИКТАТОРА

El pueblo unido jamás será vencido

Простенькая гитара, играющая незамысловатую мелодию Саймона и Горфанкила (которых, к слову сказать, диктатор не любил). Знакомый в прошлом клоун играет песню, которая ему снится. Вот, мимо пролетел Арес и скрылся в облаках. Земля сплошь состоит из глазури, марципана, заварного крема, шоколада и засахаренных фруктов. Вместо деревьев возвышаются гигантские торты. Пряничные человечки пашут на лошадях из сливового пудинга; озёра и реки полны разных сортов компота, который в «заводях» становится вязким и опасным для пешехода вареньем. Идиллию дополняют облака из сахарной пудры. Но, вдруг, из-за горизонта появляется перепачканная физиономия и гавкающий рот генерала Эдуардо. Он очень любит сладкое, поэтому жрёт всё подряд!

— Вот дерьмо! — кричит диктатор, — Стой, фашист! Каудилио грёбанный! И ты — тоже, Брут?!

— Я — не брутто, я — нетто, — бормочет генерал, раздуваясь, как Монгольфьер, и закрывая полнеба.

— Измена! — закричал диктатор.

— Не знаю, — прожевал Эдуардо, — меня вот что-то на пирожные потянуло…

Вошли часовые со странными жёлтыми повязками на рукавах: таких у них раньше не было. Эллен укрыла диктатора одеялом.

— Не надо кричать во сне, — сказала она ласково.

Вероятно, это был сигнал, так как часовые кинулись к диктатору и связали его.

— Вы арестованы, — сказала Эллен официальным ледяным тоном.

— Кто же мой преемник? — спросил диктатор спокойно, щурясь от света фонарей, направленных в глаза.

В дверь вошел генерал Эдуардо с такой же жёлтой повязкой на рукаве: он что-то жевал.

— Я, — ответила Эллен.

И диктатор разразился приступом гомерического смеха…

* * *

— Спасибо, Жанна… — я провожал глазами стройную фигурку, которая удалялась в солнечном мареве сиесты.

Сквозь решётку я видел ленивого часового с жёлтой повязкой на рукаве: он отрезал кусок зелёного листа коки, дабы отправить его в рот.

Яркий и сочный каравай хлеба, преломлённый мной, обнажил полотно ножовки по металлу. Затем я нашёл стальную трубку и три револьверных патрона.

* * *

Никто не хотел начинать первым, или хотя бы вместе с нами. Все ждали результатов: если у нас получится — к нам примкнут тысячи. Но тогда нам было на это плевать. В те незапамятные времена нас было много, и мы были одним целым, а это удесятеряло нашу силу. Наша громкая поступь неслась эхом через весь земной шар. И все на свете черви тряслись в сумраке своих тёмных, затянутых паутиной залов. Мы надавливали слегка, и на нас брызгала гнилая жижа нарыва старых предрассудков и обывательских страхов, глашатаи которых, захлёбываясь, визжали о том, что мы — варвары-разрушители. Они в упор не хотели видеть, что на выжженной равнине мы заново отстраиваем города и сажаем сады. Мы шли не ради разрушения. Это читалось в глазах, пахнущих кожей и дымом людей, стоящих в нашем строю, бликами от зарева далёких пожарищ и хмельного предвкушения созидательной битвы.

Уничтожение… Какое сладкое и упоительное слово. Но, к счастью, не единственное и не последнее. Никто тогда не знал о страшном вирусе одиночества и предательства. Никто не верил в ложь. Всех охватывала гордость, когда мы смотрели назад, и решимость при взгляде за горизонт. Честные и строгие лица наших товарищей, многих из которых уже нет с нами. Наш праздник бушевал в цветах и огне. Никогда мы не были так близки к Дворцу Императора Пустоты…

2017. март