Нездоровые люди [Вячеслав Игоревич Мешков] (fb2) читать онлайн

Вячеслав Мешков Нездоровые люди

СВАДЬБА

В коридоре было очень тихо, и мне было от этого как-то не по себе. Я старался говорить шёпотом, но моя собеседница говорила эмоционально и порой повышала голос. Нам нужно было успокоиться, но я не был спокоен, разговор изначально шёл не в том русле, в котором я хотел бы.

Да и сама тональность повышалась с каждым моим настойчивым предложением, что также не способствовало располагающему диалогу.

– Слушай, Софья, ну мы же вчера всё оговорили!

– И что? Ну оговорили, а сегодня я говорю: «Нет!».

Я отворачиваю голову в сторону, показывая своё разочарование этим ответом, и пытаюсь изобразить злобу на лице, но у меня ничего не выходит.

Софья закатывает глаза и начинает показывать раздражение.

– Послушай, – продолжаю я, уже повышая голос, – мы вчера всё решили. Ты понимаешь, что я в том числе денег занял тебе на платье? Того, что я откладывал целый год, не хватило бы даже близко. И ты сейчас спокойно говоришь: «Я всё отменяю, у меня плохое настроение». Как так можно делать, а?

– Ну мне реально сегодня очень плохо, я как обычно плохо спала, и опять у меня всю ночь болело в груди. Что я могу ещё сделать? – смотря в пол и как бы ища понимания, процедила Софья.

– Ну нам всего-то часа три, ну, может, максимум четыре хватит. Пойдём сегодня после обеда, а вернемся часам к 17.00, как раз к ужину должны успеть. Я надену свой костюм, быстро сбегаю и возьму у друга новые ботинки, ему как раз к первому сентября новые купили, он мне обещал их дать. Ты же сама говорила, что это твоя мечта – побыть принцессой или невестой, я уже спутался от твоих желаний, и рядом буду я, твой принц, – протягиваю я, слегка повышая голос и поднимая руку в направлении плеча Софьи.

Она резко отстраняется от меня и смотрит подозрительно, показывая, что её лучше сейчас всё же не трогать.

Моя последняя цитата заставляет её не смеяться, не хихикать, а просто ржать… Её смех очень громок и разлетается по всему коридору, напротив нас открывается дверь, и выходит пожилая бабушка, но она плохо слышит или не видит нас в упор и просто проходит мимо. Я также начинаю хохотать, но делаю это чуть тише.

– А туфли я тебе где достану? – заискивающе спрашивает Софья.

– Ну мы с тобой длинное платье возьмём в прокат, чтобы не было видно, что у тебя на ногах надето.

– Ха-ха-ха. И ты правда думаешь, что я надену вечернее платье с кроссовками, ты, по ходу, меня плохо знаешь, – резко отрезает Софья.

– И где я тебе найду твои туфли? – ошарашенно спрашиваю я, пристально смотря в глаза Софье.

– Ну вот и принц закончился, – разочарованно вздыхает Софья, разводя руками.

Мне хочется уйти, но меня что-то держит. Я ловлю взгляд Софьи на себе, и мне хочется дальше продолжать «давить». Я вижу её сомнение и понимаю, что осталось ещё чуть-чуть, и она скажет «да». Но нужно что-то сделать, чтобы она согласилась и мы реализовали её детскую мечту.

– Слушай, – скороговоркой начинаю я, – а в чём ты сюда приехала? В кроссовках, что ли?

– Да, и никакой другой обуви, кроме них и тапочек, у меня нет.

– А какого цвета кроссовки? Белые же?

– Ну да, они белые.

Я резко вскидываю руки вверх и излучаю всем своим видом счастье.

– Так это же здорово! Мы возьмем тебе длинное платье, как у всех этих диснеевских принцесс из мультиков, и под ним не будет видно, что надето на твоих ногах, как тебе идея?

– Идея? Ну так… – Софья явно начинает думать, и я явно посеял зерно сомнения в её голове, и, видимо, идея не с длинным платьем, а сама идея побыть принцессой или невестой ей всё же не даёт покоя, тем более что вчера на этом же месте практически в это же время мы договорились, что пойдём сразу же после обеда гулять в городской парк. Я надену свой классический костюм, который куплен мне моей заботливой бабушкой к первому сентября, а Софье возьмём напрокат какое-нибудь вечернее платье. И просто побудем счастливыми.

Я в целом уже забыл, какую именно мечту Софьи мы должны реализовать – то ли побыть принцессой, то ли побыть невестой, а может, просто нам двоим захотелось подурачиться и просто посмеяться от вида удивлённых прохожих, которые увидят молодого человека и его девушку, которые выглядят, как… Хотя почему «как»? Они и есть те самые молодожёны.

Мы же ещё вчера решили, что у нас свадьба, и мы будем маленькими принцем и принцессой.

– Ну, давай уже решать!!! – чуть не приказывая, продолжаю я, делая один шаг вперед.

– Ладно, – слегка улыбаясь и смотря при этом в пол, отвечает Софья, – давай, так и быть, сразу же после обеда мы пойдём с тобой в этот магазин, что на станции, и возьмём длинное платье напрокат.

– Да, – резко и громко вырывается из моего рта. Я тянусь к Софье, чтобы её обнять, но она резко делает шаг назад.

– Молодой человек, – строго говорит она и делает ещё один шаг назад, – я не ваша принцесса и не невеста, не забывайтесь. Мы всего лишь друзья.

– Да, да, извини, это было лишнее.

После обеда мы уже весело брели по улице в сторону свадебного салона. Я успел переодеться (в том числе надев новые туфли). На улице стояла приятная августовская погода, было где-то плюс 27, а главное, на небе не было туч.

– Принцесса Софья, – высоким тембром сказал я, поддерживая её за руку и открывая дверь в свадебный салон.

– Молодые люди, добрый день, – радостно встретила нас продавщица, на бейдже которой было написано: «Наталья». – Вы хотите взять платье напрокат, у вас выпускной или?

– У нас бал, – резко одёрнул я и начал осматривать, что же можно тут выбрать.

Софья стояла чуть поодаль и после слова «бал» начала улыбаться, прикрывая рот своими ладонями.

– Так всё же бал или?.. – неуверенно продолжила свой вопрос Наталья.

– Скажем так, у нас мероприятие, – словно разряжая обстановку и приближаясь к Наталье, ответила Софья. – Мне нужно что-то лёгкое, не строго консервативное платье, но только не чёрного и не красного цвета.

– И в пределах пяти тысяч рублей, – добавил я, чем вызвал жутчайшую гримасу удивления на лице Софьи.

– Хорошо, если у вас такой ограниченный бюджет, то вам подойдёт вот это платье, – уходя в конец зала и позвав нас с собой, Наталья начала показывать, что можно выбрать. – Так, к примеру, есть вот это белое, – раздвигая вешалку руками и выделяя белоснежное платье, Наталья смотрела на Софью и словно прикидывала, подойдёт оно ей или нет.

– Ой, а можно вон то, – показывая указательным пальцем и чуть вытянувшись в длинную струнку, спросила Софья.

Она указывала на белое платье с длинными рукавами, которое висело сверху. Платье действительно было очень стильное, с небольшим вырезом на груди и изящно утончённым корсетом.

– Никакого шлейфа, никаких бантов, никаких ярких цветов, никакой дурацкой фаты, ничего больше, я так хочу и точка, – беря в руки платье, Софья точно сделала свой выбор, и, по всей видимости, на ценник ей было глубоко плевать. – Так, а где его можно примерить?

– Пожалуйста, проходите за мной, – Наталья сказала это как покорная прислуга, слегка улыбнувшись нам обоим.

Через пятнадцать минут Софья появилась в этом платье, которое было просто создано для неё. Ничего лишнего, всё было под стать, и главное, на её лице сияла улыбка. Я знал её всего ничего, но впервые увидел её улыбку, увидел, как она начинает кокетничать с зеркалом, наверное, представляя какого-то принца или «условного» жениха рядом с собой.

Она рассматривала себя с ног до головы и то подходила к зеркалу впритык, то, наоборот, отходила далеко и медленно шла опять навстречу своему отражению. Было забавно наблюдать со стороны, зная, что сейчас, в эту минуту, все мои друзья обзавидовались бы, зная, что я буду гулять по улицам города с такой красоткой под ручку или, может быть, даже не совсем под ручку. Каждому мужчине хочется большего, а мне захотелось обнять её за талию и почувствовать её ближе.

И конечно же, главное это то, что я увидел её не в пижаме, не в «спортивке», а в белоснежном платье, юбка которого доставала до коленок Софьи и словно делала её ещё ниже ростом. Софья подошла ко мне ближе и показала себя во всей красе. В этот момент я, наверное, понял, что мужчины вкладывают в понятие женственности и элегантности. От Софьи словно пахло каким-то ароматом, но я его не чувствовал, словно что-то было такое, что позволяло мне понять, что лучше, чем на ней, это платье не будет смотреться ни на ком больше. А главное, я увидел её взгляд, который излучал радость.

– Ну всё, осталось только найти мне туфли, и я буду готова выйти в свет, – продолжая рассматривать отражение в зеркале, нахваливала себя Софья.

– Так, подожди, – слегка оборвал я её, – а какая цена платья? И какие условия проката?

– Это платье стоит в сутки десять тысяч рублей, плюс вам необходимо оставить в залог паспорт.

Я разочарованно понял, что точно не смогу расплатиться за это платье, так как мне не хватало пары тысяч.

– Нам нормально, в самый раз, – пристально смотря мне в глаза, отрезала Софья и сделала ещё пару круговых движений перед зеркалом.

Я подошёл к ней ближе и начал шёпотом объяснять, что у меня нет всей суммы, что я рассчитывал на иную, меньшую, стоимость и эту цену я явно не потяну. Софья, словно не слыша меня и игнорируя все мои порывы, продолжала «пританцовывать» перед зеркалом и не обращала на меня никакого внимания. Спустя минуты три она просто шепнула мне: «Расслабься, я тоже взяла деньги, дам тебе взаймы, мой нищий принц». Говоря последние слова, она улыбнулась и погладила меня за подбородок, словно своего любимого кота.

– Я бы рекомендовала вам надеть к этому платью вот эти туфли, – Наталья протянула светло-бежевые туфли на высоком каблуке.

– Вы знаете, нет, обувь у меня с собой, – не обращая ни на кого внимания, ответила Софья. – Я надену свои светло-бежевые балетки, и я надеюсь, что свою одежду, как и мою обувь, можно оставить у вас на хранение. Я думаю, что мой принц вернёт меня в ваш замок до полуночи.

Выходя из магазина, я не мог оторвать глаз от своей спутницы! Единственное, что нам осталось сделать, так это всё же уточнить наш статус, то ли мы молодожены, то ли всё же принц и принцесса.

– Ну как тебе? – озорно спрашивает Софья, смотря мне прямо в глаза.

– Шикарно, тебе действительно очень идёт, у тебя явно есть чувство вкуса.

«Я иду рядом с настоящей принцессой», – подумал я и посмотрел в небо. Действительно, её вид привлекал всех проходивших мимо нас парней, тому подтверждение их заискивающие взгляды по отношению к моей спутнице и завистливый взгляд по отношению к этому болвану, что идёт с ней рядом.

Мы идём медленно, не спеша и почему-то молчим. Софья смотрит под ноги, она явно о чём-то думает, я же, напротив, иду налегке, и мой взгляд обращён вперёд. Софья периодически оглядывается, её явно что-то беспокоит, но я делаю вид, что не обращаю на это внимания, и продолжаю наслаждаться мгновением.

До конца дня ещё столько времени, а вчера мы условились, что будем гулять в городском парке, далее дойдём до речки или канала, так как я всё время не могу запомнить его точное название (и вечно путаю его наименование). Ну а дальше решим, что делать и во сколько вернёмся в точку отправления, ведь там остались наши вещи, а нам ещё столько нужно сделать сегодня.

– Ну что, идём в парк? – слегка улыбаясь и подхватывая меня под руку, спрашивает Софья.

Я отвечаю ей кивком головы, и мы сворачиваем на пешеходную улицу. Навстречу нам идут мамочки с колясками, какие-то суетливые бабули с авоськами и влюблённые парочки, которые держатся за руки и никого кроме себя не видят. На этой улице есть скамейки, мы ищем взглядом какую-нибудь свободную, но, увы, все они оказываются занятыми, и мы бредём дальше в сторону парка.

В конце улицы на скамейке сидит бабуля, голова которой укутана в цветной платочек. Бабушка сидит у края скамьи и продаёт свежие цветы. Она ласково ловит мой взгляд и предлагает купить её цветочки. Мы останавливаемся, Софья начинает болтать с бабулей, и та спрашивает её: «Что, никак свадьба или помолвка?». Софья как-то неуклюже отшучивается, я сохраняю молчание, и бабушка решает подарить ей несколько разноцветных тюльпанов, чем вызывает наш восторг.

– Бери, бери, – протягивает руки бабушка. – Я на вас смотрю и себя молодой вспоминаю. Сразу после войны замуж вышла, ох уж мой муж был! Красавец-мужчина, жаль, что умер в том году, вот я теперь тут. У нас дача за Сходней, там и цветы выращиваю, и когда есть настроение, тут их продаю. Знаете, как приятно?

– Представляю, – растянула Софья, вдыхая аромат цветов и прижимая их к своей груди.

– И жених у вас какой молчаливый, – словно подтрунивая надо мной и слегка улыбаясь, выговорила бабуля.

– Жених? Ха-ха-ха, – рассмеялась Софья, смотря в этот момент на меня.

– А кто же тогда? – растерянно прошептала бабуля, слегка опешив от смеха моей спутницы.

– Это мой принц, и точка!

Бабуля удивлённо начинает рассматривать меня с ног до головы, показывая некий восторг на своём лице, и ей явно становится веселее от моего вида, а может, ей просто приятно посмотреть на молодых, красивых и здоровых, у нас же вся жизнь впереди и все двери нам открыты.

– Вы, стало быть, голубых кровей? – как-то неуклюже переспрашивает бабуля, делая вид, что не понимает, кто мы.

– Расслабьтесь, бабуля, – отвечаю я. – У нас сегодня торжество, мы просто хотим побыть счастливыми, и вот мы подарили себе частичку этого счастья.

Теперь наш вид принял законченное очертание. Я, моя спутница и подарок в её руках. Было так приятно просто ощущать это, а главное, теперь пахло свежими полевыми цветами, и да, я понял, что сегодня я принц, а не просто друг или ещё кто-то. Мы продолжали молчать, и, по сути, нам было хорошо, я смотрел на Софью, а она всякий раз улыбалась, когда наши глаза встречались, но теперь она уже никуда не оборачивалась, а так же как и я смотрела вперёд.

Наше молчание прервал оглушительный рёв мотора, и какая-то свадебная песня, что играла из салона автомобиля.

– Слушай, так это же настоящая свадьба! – кричала мне в ухо уже моя без пяти минут принцесса.

– Ну да.

– Я даже знаю, куда они едут. Это, скорее всего, церковь на улице Дружбы. Погнали туда!

Мы перешли с размеренного шага на скандинавскую ходьбу, и я стал ещё более отчётливо чувствовать хруст своих новых ботинок, особенно в районе большого пальца. Хорошо, что платье не длинное и его не нужно поднимать при ускоренном шаге, особенно когда спешишь на чужую свадьбу.

Мысли путались в голове, а что, собственно, мы там увидим? Маму, папу молодых, красивую невесту (все же собираются на свадьбе поглазеть на невесту), горы подарков, танцы, обряд венчания или просто пожелания жить долго и счастливо, танец невесты с папой или она должна первый танец всё же с мужем танцевать?..

Я и не знал, как вообще проводятся эти свадьбы… Чёрт, да я и на свадьбах никогда не был, и, по сути, вчера мы решили прожить этот настоящий день как муж и жена, или не решили, учитывая, что Софья записала меня в свои принцы, или же мы решили провести формально какую-то церемонию? Мысли летали в моей голове, словно атомы во время распада, хаос наступил стремительно, и я толком не успевал за своей спутницей, которая всё ускоряла и ускоряла шаг.

Наконец-то мы прибежали к изгороди, которая формально отделяла дом Господний от мирского. Софья оказалась права, и спустя несколько минут мы увидели, как несколько красиво украшенных машин остановились у церкви. Из машин начали выходить многочисленные родственники, и мой взгляд застыл в ожидании увидеть настоящую невесту, Софья же стояла рядом, положа руки на изгородь.

В груди моей колотилось сердце, и стало чуть больно от этого, но ожидание увидеть настоящую невесту и поглядеть на нее стоило любой боли.

Увиденное нами в итоге не оправдало ни моих ожиданий, ни ожиданий моей принцессы. Жених, по всей видимости, вчера поздно вернулся и бурно отметил последний день свободы, он был явно навеселе, ибо его рубашка была плохо заправлена, а галстук был повязан, мягко говоря, неровно. Лицо не излучало улыбки, а напротив, выглядело очень уставшим.

Что касается невесты, то ей при входе в церковь зачем-то начали на голову надевать кокошник, в этот момент мы с Софьей переглянулись, словно всем видом показывая удивление от несуразности этого действа.

Самое интересное было уже при входе молодых в дом Господний. Родственники или кто-то из гостей начали крутить их перед караваем с солоницей, что явно не нравилось жениху, а невеста покорно исполняла все их команды, в итоге со стороны мы смотрели не на торжество, а на парад абсурда: невеста в кокошнике, жених в изрядно помятой рубашке и с криво повязанным галстуком. Вся эта процессия не вызывала у нас ощущения праздника и счастья за молодых, тем более молодым как-то всё было безразлично. Я не видел улыбок на их лицах, не видел веселья от самого действа, не слышал смеха и каких-то восторженных слов, да и, похоже, между ними не было той самой искры, которая жжёт сердце и душу. Доказательством тому было то, что молодые всё время стояли поодаль друг от друга и почти не смотрели друг на друга, не было между ними того самого чувства, которое все вокруг называют любовью.

По всей видимости, искра то ли не загорелась и не дала жара, то ли вовсе погасла… То ли молния, ударив обоим в голову резко, как и бывает в природе, потухла, оставив после себя статический разряд, который не дал энергии должного импульса.

– Ну вот, а я-то думала… – грустно начала Софья. – Сейчас будут голуби летать, родители будут плакать, родственники кидать конфеты, маленькие ангелы в роли девочек торжественным и размеренным шагом будут держать полу платья, а муж, ну муж!!! Должен, просто обязан вести свою избранницу под руку и смотреть, смотреть ей в глаза, а он её, по ходу, даже и не слышит, запаха не чувствует. А тут?.. Ты видел его рубашку, а его галстук красного цвета? Ну кто ему это выбирал… Как так можно? – сокрушалась Софья, смотря на виновников торжества, которые уже начинали заходить в церковь.

– Ну да, как-то не торжественно.

– Ладно, принц, разрешаю тебе далее выбирать маршрут самостоятельно. Я бы не прочь сходить в городской парк, тут тем более близко, я бы сказала даже, два шага, ты как?

Я, конечно же, согласился, и мы пошли по Ленинскому проспекту. В парке было тихо, мы быстро нашли свободную лавочку, без соседей, и сели рядом. Вдруг порыв ветра обрушил на нас лавину из пожелтевших листьев, один из которых упал Софье прямо на коленки, а остальные неестественно прилипли к её ногам и тихо сползали вниз.

– Вот и мы так же, сначала рождаемся, далее растём и зеленеем, зеленеем, потом заболеваем, желтеем, выгораем и падаем вниз, – вертя в руках листочек, прошептала Софья.

– Ну да… – как-то неуверенно поддержал беседу я, понимая, что сейчас будет серьёзный разговор.

– Эх, сейчас бы стать зелёной, а не желтой и больной…

– Да брось ты! Ну должны же тебя вылечить, ну не может так быть, чтобы этот чёртов рак был неизлечим.

– Может, ещё как может. Лейкоз на этой стадии не вытащить, увы… Вот ты как думаешь, я похожа на этот листик? – спросила Софья, направив листочек в сторону солнца и начав разглядывать его прожилки. – Смотри, его прожилки как мои вены: такие же тонкие и больные.

– Нет, вовсе нет, – я резко встаю и присаживаюсь на колени перед своей принцессой, смотря ей прямо в глаза, – ты не мёртвая, ты живая, в том-то разница.

– Живая? Мне от силы остался месяц, если не меньше. Так что, увы, мой маленький принц, тебе не суждено стать мне ни мужем, ни другом, ни кем-либо ещё, – говоря эти последние слова, Софья сбилась на лёгкий хрип и выронила из рук этот жёлтый листочек, закрыла одной ладонью своё лицо и начала всхлипывать, вытирая выступающие слёзы.

Действительно, ей осталось меньше месяца или, может, чуть больше. Мы познакомились два месяца тому назад, когда стояли в очереди на анализы в Химкинской городской больнице. Я стоял после Софьи и вдыхал больничные ароматы, которые чередовались камфорой, спиртом и, конечно же, спёртым запахом.

Мне сразу понравилась эта девушка, её бледный цвет лица придавал ей какой-то естественный шарм, кудрявые волосы добавляли изюминку романтики, и это действительно было очень мило.

Поначалу всё ограничилось стандартными «привет» и «пока» в коридорах или в столовой, но чуть позже мы разговорились, и нам стало интересно просто болтать, тем более разницы в возрасте не было, ибо рождены мы были в один год. Вместе беду переживать легче, есть с кем поделиться и кому излить душу. Порой даже было весело, хотя если ты лежишь в детском отделении городской больницы, то особо не до смеха. Софья лежала тут уже более шести месяцев, я же пролежал чуть более одного.

На прошлой неделе я предложил ей сбежать, хотя бы на пару часиков, но ей эта идея явно не понравилась, хотя, по её словам и мимике лица я понял, что на самом деле она не особо против, мне оставалось только придумать не совсем уважительную причину для побега, и она была найдена. Как-то Софья мне сама сказала, что единственное, о чём она будет жалеть в свой последний день, так это то, что она так и не исполнила роль принцессы, хотя очень мечтала.

Софья с детства занималась балетом, и именно этим летом должна была выступать со своей балетной школой на отчётном концерте, но, увы, наверно, этому не быть. Тем более что она исполняла роль той самой принцессы, которую должен был защитить принц от крымского султана. И вот сегодня, в этот самый момент, я пытаюсь её защитить, но особого успеха пока что не имею.

– Ладно, ладно, давай, может, лучше я тебе очередную шутку расскажу из нашей школьной жизни, – чуть приобнимая свою спутницу, начинаю я издалека.

– Ой, не нужно, мне уже одной шутки про учительницу английского хватило! Как ты мог подумать, что это может быть смешно???

– Ну не я же писал это на школьной доске.

– No farted! No mercy, – язвительно проговаривает Софья, скрежеща зубами.

– Нет пердежу! Без пощады, – проговариваю я по слогам и начинаю дико ржать.

В этот момент Софья бьёт меня в плечо и начинает читать целую лекцию, что над пожилой женщиной, и тем более учителем, так шутить глупо и, мягко выражаясь, низко. Что в её гимназии за такое поведение грозило либо отчисление, либо публичное извинение перед всеми гимназистами, и что это явно неприемлемо! Я же продолжаю хохотать, вспоминая удивление на лице у нашей «англичанки», после того как она открыла створки классной доски и увидела этот манифест, написанный на английском.

– Слушай, прекрати! – резко обрывает Софья и уже очень сильно начинает меня бить в плечо, сжав кулачки.

– Ладно, ладно, угомонись, – останавливаюсь я и развожу руки.

– Неужели тебе неинтересен был английский?!

– Нет, а зачем он мне и зачем вообще его учить?

– Как зачем, а путешествия? А общение с иностранцами, в конце концов, познать иную культуру, менталитет, пообщаться с ровесниками из других стран! Ну или, в конце концов, понять, что поёт твой любимый исполнитель, – медленно проговаривает Софья, смотря куда-то вдаль.

– Неа, неинтересно мне это. Мне вообще кроме компьютерных игр ничего не интересно, да и как-то всё сейчас в подвешенном состоянии, и я особо говорить про это не хочу.

– Понятно, а что ещё кроме компьютерных игр тебе интересно? Хотя стоп! Ты сегодня принц, так? Так! Ну давай предположим, что есть условная параллельная жизнь, и ты, возможно, увидишь меня там. Сможешь ли ты познакомиться со своей принцессой? Или тебе не интересно и это? Ну, давай, – Софья резко встаёт, поправляет платье и пристально смотрит на меня.

– Ну, я не знаю, я так ни разу не знакомился, – пожимая плечами, отвечаю я.

– Прекрасно, ну и зачем мы тогда сбежали из больницы? Давай возвращаться, – разочарованно вопрошает Софья, пристально смотря на меня.

– Ок, ок, – я поднимаюсь и делаю шаг навстречу.

Возникает пауза, мы стоим лицом к лицу, рядом нет никого, всё тихо. Я слышу, как вдалеке мчится электричка, ветер шуршит листьями, и моё сердце начинает биться чаще, а кровь начинает гнать, ускоряя темп.

Софья делает три шага назад и с интересом смотрит на меня, двигает бровями вверх и вниз, при этом начиная чуть-чуть вращать руками, показывая всем видом, что она чего-то ждёт. Я продолжаю стоять на месте и жутко туплю. Ничего интересного мне в голову не приходит, интересных мыслей нет от слова «совсем».

Я стою неподвижно минуту, другую, с виду я представляю себя ужасным чудиком, и мне становится не по себе. Я смотрю прямо в глаза Софье и не могу ничего с собой сделать, я ловлю её улыбку, при этом улыбаюсь ей в ответ, но делаю это крайне неестественно.

– Ну, – с нетерпением торопит меня кудрявая девушка напротив. – Ну, – продолжает она более настойчиво.

Я продолжаю мяться на месте и пытаюсь что-то из себя выдавить, но слова словно зависли и никак не могут вырваться изо рта.

– Тяжёлый случай, – разводит руками Софья. – Действительно, и зачем учить иностранные языки, интересоваться культурой, ходить в музей, когда можно тупо играть в компьютерные игры и тупить перед принцессой.

– Девушка, можно с вами познакомиться, – вдруг резко вырывается скороговоркой.

– Нет, нельзя, – Софья резко начинает уходить в сторону от меня, и я понимаю, что, видимо, это полный провал. – Девушка, у вас такие золотистые кудряшки, они вам так идут, это так романтично!

Софья останавливается, резко оборачивается и начинает улыбаться.

– Так-то лучше, – продолжая улыбаться, говорит она. – А дальше что? – проговаривая последнюю фразу, она слегка поднимает левую бровь, словно давая мне намёк, чтобы я продолжил и сказал что-то ещё, такое же романтичное и приятное на слух.

– Ну, я лётчик, и работаю в международной авиакомпании, мне кажется, вы неземной красоты, и у меня есть интересное предложение для вас.

Софья слегка смущена от моего внезапно появившегося напора и слегка удивлённо улыбается.

– И какое же ваше предложение, товарищ лётчик?

– Вы можете посмотреть на небо из кабины капитана воздушного судна, скажем, после чашечки чая или кофе в ближайшем кафе.

– Ха-ха-ха, а всего-то надо было тебя раззадорить, у тебя явно есть задатки, – моя спутница приблизилась ко мне на расстояние одного шага и начала что-то рассматривать в моих глазах, пытаясь, по всей видимости, достучаться до моей души. Я чувствую, как она прикасается к моему плечу, словно что-то поправляя, и касается своей ладонью моего запястья.

Спустя пару секунд мы садимся на скамейку и начинаем молчать, на улице так же солнечно, но людей становится больше, очевидно, они спешат с работы домой, и скоро стемнеет, а мы так толком не поговорили, да и сам побег из больницы теперь видится как-то глупо.

– Слушай, а вот в следующей жизни кем бы ты хотел стать? – в этот момент Софья смотрит пристально мне в глаза.

– Да я даже не знаю, не думал.

– Я бы хотела стать артисткой балета или на худой конец закончить МГИМО, чтобы путешествовать без ограничений! Мечтаю объездить весь мир и посмотреть на него, это же так здорово. Мы же живём в Химках, тут два шага до Шереметьево.

Как порой шутили мои мама и папа, если у человека плохое настроение, нужно срочно ехать в сторону Шереметьево, далее следовать к выходу и садиться в самолёт, что летит по направлению к счастью.

– Тогда я стану лётчиком и буду твоим личным поклонником, если ты станешь балериной, – говоря эти слова, я нежно взял ладонь Софьи в свои руки и начал её гладить.

– Хорошо, когда есть какие-то мечты, какие-то стремления, какие-то желания. Знаешь, я бы отдала пару лет своей жизни, чтобы побыть просто здоровой хотя бы один годик. Мы же сегодня должны были выступать с нашей балетной школой, должны были прийти все родители, педагоги, друзья. Мы должны были выступать в театре на Малой Бронной, ты слышал про такое место?

– Не-а, впервые слышу.

– Я не сомневалась, – разочарованно качая головой, ответила Софья. – Мы готовились к этому выступлению больше года. Все мои одноклассники также за меня переживали, я на уроках физкультуры показывала им пару своих движений, и девочки даже пытались за мной повторять. У нас вообще был очень дружный класс, меня часто навещают мои подружки из класса. Жаль, бабуля так и не увидит меня в роли польской красавицы, – говоря последние слова, Софья вроде как захотела разрыдаться, но вовремя остановилась и начала учащённо дышать.

Я просто сидел рядом, слушал и не знал, что ответить. Я-то, по сути, ничего не хотел, и только в этот момент я начал понимать, что со мной действительно что-то не так. Нет, дело не в больном сердце, из-за которого я в очередной раз попал в больницу, и не в чём-то ещё. Дело в том, что я понял, что сам не знаю, что я хочу от этой жизни и куда в итоге я приду или вообще не приду в конце. Эта маленькая принцесса, эта маленькая жизнь жила и живёт совсем иначе, не так, как я и большинство из моего окружения, у них совсем иной взгляд на жизнь и стремления.

– Слушай, – повернувшись к Софье, начал было я, но резко осекся.

– Что? – чуть-чуть успокоившись и поправляя причёску, ответила Софья.

– А давай я сейчас побуду твоим зрителем? По факту на тебе же балетки и белое платье, уверен, Спящая красавица должна быть в белом платье. Если ты могла что-то показывать на уроке физкультуры своим одноклассникам, то почему бы тебе сейчас не исполнить балетное «па» для меня?

– Ты шутишь? – восторженно прокричала моя спутница. – Ты реально думаешь, что тут я могу что-то исполнить?

– Значит, поговорка про плохого танцора – это правда?

Последнее моё утверждение-вопрос поставил принцессу в ступор, она молча встала со скамьи и начала смотреть на меня, не двигаясь и, по всей видимости, не дыша… На её лице не было ни сомнения, ни удивления, и просто была изображена пауза. Губы были сомкнуты, глаза не моргали, и только брови были чуть подняты вверх.

– Так-так-так… И ты предлагаешь, чтобы я сейчас здесь что-то исполнила, так? И ещё киваешь мне, ехидно улыбаясь. Хорошо, я исполню, но не потерплю каких-либо колкостей после исполнения в свой адрес.

Признаться честно, на балете я никогда не был, да и вообще не был ни разу в театре, чего уж говорить о моих познаниях в искусстве? Софья долго тянулась сначала к небу, потом резко опускалась на землю, далее была пара прыжков, ещё пара потягиваний, далее вращение вокруг своей оси, и в конце она неестественно выпрямила спину, сложа руки за спиной. Я даже не совсем понял, что означал этот танец, ой, вернее, действо, но в целом мне понравилось, хотя сравнение её исполнения было, конечно же, с лебедем, или со знаменитым «Лебединым озером». Я думаю, большинство моих друзей при слове «балет» вспоминали тут же «Лебединое озеро».

– Ну как? – держа руки за спиной и чуть поклонившись мне, спросила Спящая красавица.

– Хорошо, – пожав плечами, ответил я, слегка улыбнувшись.

– Ну а что ты ждал? На мне нет пачки, тут нет музыки, нет нормальной сцены, и в целом я показала тебе пару прыжков. Может быть, в следующей жизни ты придешь на моё выступление, и у тебя возникнет чувство дежа вю. Кстати, надень, пожалуйста, форму лётчика, она у них такая красивая, мне нравится очень-очень. Ты, кстати, был где-нибудь за рубежом?

– Нет.

– Ты знаешь, а ведь мой папа был лётчиком, и они с мамой познакомились в буквальном смысле этого слова в небе. Мама работала стюардессой, и в одном из полётов, случилась любовь.

– И спустя девять месяцев появилась ты.

– Господи!!! Ну как ты все коверкаешь! Нет, поженились они в 1985-м, а родилась я в 1987-м.

– Ну шучу я, шучу.

– Ну и шуточки у вас, молодой человек. Хотя, ты знаешь, мама долго отвергала папины ухаживания, и вообще в авиации она оказалась случайно, но, как известно, случайности не случайны.

– Действительно, не зря же мы с тобой познакомились. Вот сегодня то ли свадьба, то ли ещё что… – Говоря последнее, я положил свою правую руку на плечо Софьи и почувствовал её плечо. Она же носиком уткнулась в моё предплечье и застыла.

За всё то время, что я её знал, я ни разу не видел её в таком хорошем настроении, как сегодня, обычно она долго, долго ходила по коридору, туда и обратно, словно львица в клетке.

Когда же нам меняли или ставили капельницу, она также молчала и не реагировала ни на что. А сегодня я узнал её совсем по-другому.

– Кстати, насчёт свадьбы, наша-то в следующей жизни, надеюсь, не в России будет, лётчик гражданской авиации? Отвезёшь меня в наш медовый месяц в Рим или Милан?

– Я даже не знаю, честно говоря, где эти города расположены, но обещаю, что там ты точно окажешься.

– Жаль, в этой жизни мама и папа меня не увидят в свадебном или хотя бы в этом платье… Увы, они умерли в автокатастрофе три года тому назад, и осталась я со своей бабушкой и дедушкой одна, совсем одна, – глядя на меня, грустно и медленно сказала Софья.

– Слушай, у меня тоже нет родителей, я и не знаю, где они. Меня воспитывает бабушка, так что тут мы с тобой очень близки.

После таких откровений мы уселись в обнимку в полной тишине и ничего вокруг себя не видели или просто отключили все свои чувства.

Да и нам в целом не интересно ничего, потому что, очевидно, начинает формироваться некое «мы», и мы сами не можем понять, в чём суть этого «мы», но оно уже есть, и его даже можно как-то ощутить и как-то попробовать, но только визуально. «Мы» сидели долго, но при этом оба молчали и ничего не говорили, за нас говорил кто-то другой, а «мы» делали вид, что нам обоим это интересно.

За этими разговорами мы не заметили, как уже стало смеркаться, и, мы не успеем вовремя вернуть платье, и завтра придётся платить за второй день проката (но нам уже это неважно), но мне как-то не хочется про это думать.

Мы уже понимаем, что и на больничный ужин мы опоздали и можем вообще налететь на серьёзные неприятности, учитывая, что к Софье и ко мне почти каждый день приходят либо бабушки-дедушки, либо близкие люди. Всё это не важно, когда есть «мы», и как-то от этого на душе становится проще и легче.

За всеми этими рассуждениями я вдруг понимаю, что стало слишком поздно, и, очевидно, больницу скоро закроют, так как отбой ровно в 22:00, а после этого времени нас, наверное, не пустят, и может, вообще нас ищут, так как моя бабуля хотела сегодня забежать ко мне вечером. Но мне всё это неважно, как и моей спутнице, которая сидит со мной в обнимку. Она прижимается к моей груди и делает вид, будто бы слушает моё сердце, я же просто прислонился своим подбородком к её голове.

– Слушай, а ты же обещал мне показать белые кораблики, помнишь? – поднимая голову, внезапно прерывает мои рассуждения Софья.

– Погнали, – резко отвечаю я, при этом умалчивая свои рассуждения о скором закрытии больницы.

Мы идём быстро, нам нужно успеть добежать до канала имени Москвы и получить наслаждение от вида больших кораблей, проходящих мимо тебя чуть ли не на расстоянии вытянутой руки. Тем более что никого рядом не будет, и можно стоять в тишине, чувствуя прилив к берегу очередной волны, а если позволит воображение, то вообще можно оказаться на песчаном берегу экзотической страны.

Мы останавливаемся около канала, нам нужно чуть-чуть отдышаться, но уже рядом с нами проходит четырёхпалубный теплоход серебряного цвета. Мы отчётливо видим его горящие огни, на палубе много людей, громко играет музыка, мужчины в деловых костюмах и дамы в вечерних платьях отплясывают под зажигательные ритмы. Кто-то, подойдя к кромке палубы, увидел нас и начал нам махать руками и прыгать на месте. Я в ответ также помахал рукой, Софья же стояла тихо, не выражая каких-либо эмоций. Провожая взглядом белого гиганта, я услышал, что музыка на корабле стихла, и кто-то сказал, по всей видимости, держа в руках микрофон: «А теперь давайте все крикнем: с днем рождения, Саша!».

Люди начали кричать хором, а мы продолжали стоять в тишине и молчать.

– У кого-то свадьба, у кого-то день рождения, а у меня скоро смерть, – тихо прошептала Софья и стала смотреть на воду, подойдя к берегу очень близко.

В это время вода и небо становятся одного цвета, нет, это цвет не чёрный и не синий, мне кажется, что он какой-то угольный, или, точнее, грязный. И если днём можно разглядеть дно у воды, то вот ночью это становится невозможно. Наверное, так и с душой человека, все говорят, что она есть, а её никто не то чтобы не увидел, а просто не смог даже разглядеть. Вот так и мы с Софьей стоим и смотрим друг на друга, а душу друг друга не видим, и не потому, что темно или не хотим разглядеть, а потому что нет этой самой души в нас, кто-то её забрал и не отдаст, пока не умрём.

– Ну, как тебе свадьба, моя принцесса?

– Да так, ожидала большего, – отводя от меня взгляд, отвечает Софья.

– Слушай, давай договоримся? Я предлагаю в следующей жизни, когда ты, к примеру, станешь балериной, а я, к примеру, пилотом или капитаном большого корабля, – указывая на новый корабль, проходящий мимо нас, и смотря в глаза Софьи. – Так, вот, если вдруг увидимся, то давай по-другому отметим нашу свадьбу?

Софья не отвечает, она молчит. Проходит минута, другая, время тянется долго, и мы опять слышим звуки волн, они бьются о берег, и становится как-то не по себе от их ударов.

– Ты знаешь, я себя сейчас чувствую волной. Так же резко разрываю всё на своем пути, мчусь куда-то, а в итоге буду разбита вдребезги. Я же так мечтала об этом дне. Думала, я красивая, в белом платье, фата, кружева, мой избранник и красавец-мужчина рядом. Много гостей, слёзы, и… И где всё это? – последнее вырывается из груди Софьи с надрывом и растворяется над водой.

Мне нечего ей ответить, она даже не услышала или не поняла моего вопроса, и не думает о том, что будет с нами завтра, она смирилась, и ей сейчас очень плохо.

Софья подходит ко мне близко, обнимая, и целует нежно в щёку со словами: «Спасибо, что сегодня постарался сделать меня счастливой, я так давно не чувствовала этого, и мне очень хорошо». Мне остается только её приобнять и стоять, положив голову на её плечо.

Она делает то же самое, и я чувствую её всё сильнее и сильнее. Становится тихо, и я чувствую, как в груди бьётся её сердце, и мне становится хорошо, потому что она тут и живая.

Мы не видим ничего, не слышим ничего, нам в целом не интересно ничего. Я ни о чём не думаю и ничего не чувствую кроме неё, и ощущаю её тепло. Я понимаю, что мне и ей, а теперь уже нам стало тепло и как-то душевно. Есть не я и она, а есть «мы»!

Обидно, когда тебя вырывают из чьих-то объятий, или, наоборот, разрывают эти оковы, делая больно. Спустя короткое время я почувствовал какие-то шаги или даже шуршание за моей спиной, и я понял, что эти шаги приближаются и становятся всё более и более близкими.

– Так, а вот, по ходу, и наши голубки, – строго говорит полицейский, направляя в нашу сторону фонарик. – Ну что, решили сбежать от кого или от чего? – так же повелительно продолжает он. – Сейчас садимся в машину и едем в отделение, там вас уже ждут бабушки.

Мы медленно бредём в сторону полицейского уазика и садимся молча. Я хочу разрядить обстановку и прошу включить сирены и мигалки, объясняя, что у нас сегодня свадьба и что такое бывает раз в жизни. Полицейский-водитель начинает ржать как лошадь и резко дёргает с места, оканчивая так и не начавшуюся свадьбу минорной нотой.

КЛАДБИЩЕ

Софья умирала долго и мучительно. Спустя семь дней после нашей «свадьбы» ей стало резко плохо. С больничной койки она практически не вставала, по ночам её мучали жуткие боли. Я каждый день навещал свою «невесту» и каждый день часами проводил у её койки. Мы старались общаться шёпотом, чтобы никто из других обитателей её палаты не слышал разговоры «молодых».

Да и, собственно, что там можно было услышать? На нас в моменты, когда я ложился рядом, обитатели женской палаты смотрели с какой-то злобой, мол, что тебе нужно в женской палате и чего вообще ты тут делаешь? Софье в день кололи несколько уколов, три раза в день брали на анализы кровь и ставили несколько капельниц.

Я порой позволял себе вольности и ложился рядом со своей «принцессой», чем вызывал шёпот в конце палаты. Врачи, конечно же, запрещали это делать, но мне хотелось последние дни быть ближе к Софье, и я ничего не мог с собой поделать. Я чувствовал её холодные ладони, когда пытался их согреть, чувствовал, как её пульс становится с каждым днём слабее, а лицо больше напоминает цвет луны, такой же бледно-серый, и только её глаза продолжали чуть-чуть блестеть, но они гасли, гасли, гасли, как звёзды перед рассветом. Мне нравилось гладить её волосы и чувствовать её аромат, да, духов не было, но было в нём что-то такое родное, что-то такое близкое, что я не мог почувствовать, а по всей видимости, чувствовало моё подсознание. Она смотрела мне в глаза и молчала. Мы обменивались парой фраз, которые обычно заканчивались: «Я всё так же, не беспокойся». И каждый раз, прощаясь, я пожимал её руку, а в последний день, словно что-то чувствуя, я поцеловал её в ладонь и прижал её к своей щеке, словно давая понять, что именно так я хочу её чувствовать.

Я каждый день разговаривал с ней шёпотом, рассказывал, каким в следующей жизни будет наше «МЫ», и каждый раз придумывал разные истории нашего знакомства. То я задену её в автобусе, то разолью на неё кофе, то я помогу дотащить тяжёлый рюкзак из школы, то мы становимся лётчиком и стюардессой, то я каждый раз жду её после репетиции с букетом алых роз, то мы вообще знакомимся в каком-нибудь баре Рио-де-Жанейро и танцуем самбу до утра. Но всякий мой рассказ кончался одним и тем же: мы танцуем на нашей свадьбе. Я рассказываю про платье Софьи, и да, я не ограничиваю её в бюджете покупки или аренды. Оно белое, а большего вам знать не нужно. Я рассказываю, как мы танцуем свадебный танец, как её мама плачет, а отец прижимает её к себе ближе и утешает. Я даже наигрываю ей какую-то мелодию и говорю, что играет саксофонист и пианист, и что на нашей свадьбе только живая музыка. Я провожу указательным пальцем по её ладони, словно показывая, как мы крутимся в танце, и мне становится так приятно, когда я вижу, как она закрывает глаза и представляет то, что я ей рисую. На её лице появляется улыбка, и мне становится так хорошо, как никогда ещё не было. Но, увы, всё когда-то кончается, как и кончились мои рассказы.

Спустя месяц Софьи не стало, её лечащий врач сказал мне, что она не мучилась, но это, очевидно, было не так, и мне стало от этого ощущения очень больно. Я, наверное, впервые в жизни так долго плакал, в тот день, когда узнал, что её больше нет, и теперь нет никакого «МЫ», а остался только я и всё.

На похороны меня не отпустили из больницы, строго-настрого запретив покидать её пределы без разрешения врача, так как, во-первых, я несовершеннолетний, а во-вторых, пока я нахожусь в больнице, то полную ответственность за мою жизнь и здоровье несут врачи, ну и, конечно же, за наш побег врачам сильно влетело, ибо нас искала полиция.

Но в один из дней я всё же выпросился сбегать на часик на городское кладбище, чтобы навестить мою невесту. Тем более что место захоронения найти в нашем городе было несложно, так как на старом кладбище уже лет десять никого не хоронили, а всех везли на новое.

На улице уже стоял октябрь, которыйразительно отличался от дня нашего побега из больницы. Было очень промозгло, шёл мелкий дождь, и меня он жутко бесил, тем более что на ногах были ещё летние туфли.

В первые же минуты эти туфли стали грязными и быстро промокли, что не вселяло какого-то оптимизма. Тучи летели быстро, подгоняемые шквальным ветром, который местами рвал и метал всё и вся, не давая покоя птицам. От больницы до нового кладбища можно было доехать на автобусе, что я и сделал.

Спустя полчаса я приехал на место покоя своей «невесты». Я шёл к её могиле и не понимал, и что, вот я приду и скажу ей, и как вообще с ней начать диалог? Вернее, о чём мне думать или что ей пожелать? Мыслей было очень много, но сначала нужно было точно знать, где место её погребения. У входа на кладбище стояла церковь, я по привычке зашёл и зачем-то купил пару свечек. Что с ними делать, я не знал и просто поставил рядом с какой-то иконой, далее наступила внутренняя пустота, а что говорить, а кому молиться, а что просить?

Ответов не было, была только тишина внутри и пустота снаружи. По сути, было ни-че-го не ясно. Мой внутренний голос резко смолк, никто мне не мог помочь, вернее, дать совет, что теперь делать дальше? Я стоял молча напротив иконы, но что-то делать дальше я не мог, стало как-то мучительно противно от этого состояния. Я понимал, что зачем-то я сюда пришёл, и мне нужно что-то сделать… А вот что, я подавно не знал. Простояв в таком оцепенении минут 5 или 7, я медленно вышел, разузнав попутно у местной прихожанки, как найти могилу, и есть ли какой-либо список умерших, кто лежит тут? Меня отправили в цеховую к дворникам и указали дорогу.

Дорога, слава богу, была выложена асфальтом, но луж было очень много, и мне приходилось их перепрыгивать регулярно. Цеховая представляла собой обычный рабочий вагончик, но на двери висел замок, и мне пришлось идти по кладбищу в поисках уборщиков. Кладбище хоть и было новым, и вроде бы как здесь всё должно было быть лучше исходя из названия, чем на старом, но, видимо, ничего этого не было.

Спустя короткое время скитаний по кладбищу я наконец-то нашёл дворника, который помог найти место могилы и даже проводил.

С каждым моим шагом по направлению к этому месту мне становилось хуже, и сил идти было всё меньше и меньше. И дело даже не в усталости и не от того, что опять начало колоть в груди, а в том, что я скоро увижу не человека, а то, что от него осталось.

Я иду на место, где покоится близкий мне человек, который ещё месяц тому назад был рядом со мной и разделял со мной все «прелести» существования в больнице, а сейчас я приду уже не к человеку, не к личности, даже не к условной душе, а к его останкам. Не будет тепла, не будет взгляда, не будет, да к чёрту, не будет запаха этой чёртовой больницы, будет земляной холмик, будет крест и всё. Ах да, ещё будет табличка и дата смерти. Дальше пустота.

– Так, смотри сюда, – вдруг резко прервал мои размышления дворник.

– Да, да, – сосредоточенно ответил я.

– Тебе сейчас метров сто прямо, далее направо, и там ищи Софью Львовну Перову. Я её могилу на этой неделе очищал от листьев, там ещё дорожки, правда, нет, вроде в этом году обещали ту часть кладбища заасфальтировать, но, увы, так и не исполнили обещанное.

– Спасибо вам большое, – уже как-то отрешённо говорю я и иду в сторону могилы.

Дворник не обманул, и я действительно спустя пять минут стоял напротив её могилы. Земля была ещё сырая, и чувствовалось, что человека похоронили совсем недавно, деревянный крест и табличка на нём указывали, что я пришёл верно. На моих глазах начали выступать слёзы, но я резко себя оборвал и запретил плакать, так как вспомнил наше первое знакомство с Софьей. Она стояла напротив меня с утра на забор крови. Мы несколько раз пересекались взглядами, и у меня возникло ощущение, что я ей даже понравился. Дальше больше, общий стол на кухне, какие-то разговоры в коридорах, общение у койки, когда кому-то ставят капельницу, смех сквозь слёзы, поддержка, когда кому-то ужасно плохо. А дальше, дальше – побег, полиция, и, по сути, смерть нашей общей, так и не начавшейся истории. Хотя можно ли это было назвать историей, скорее всего, дерзкая интрижка, переросшая в привязанность.

И вот я стою тут, а ты там… Где там? Я не знаю, да никто не знает, никто и не может знать! И что мне тебе сказать, что пожелать? Что сделать для тебя? По сути ничего…

Я стою и смотрю на могилу, идеи, мысли льются через край, но я не могу их как-то успокоить и вырвать из всего этого вихря какое-то верное решение или хотя бы предположение… Я разглядываю крест, в нём нет ничего необычного, обычное дерево, обычные гвозди, никакой изгороди рядом нет, просто тропинка и всё. Просто земля и всё, просто человек лежит и всё. И скоро про этого человека все забудут, а спустя время никто и приходить не будет?

Я начинаю уже вслух разговаривать с собой, что-то пытаюсь оборвать, что-то гоню прочь и чувствую, как мне становится плохо, я присаживаюсь на корточки к могиле и начинаю её гладить. Я чувствую землю, она дико холодная и сырая, я сжимаю остатки земли в своём кулаке и разжимаю его, в горле становится дико больно, словно наждачной бумагой прошлись по основанию и достали до шейных позвонков, я сглатываю, и становится чуть-чуть легче. Я вспоминаю человека, который стал мне дорог, который даже заставил искать ответ на вопрос, а что, собственно, я хочу, и куда я в итоге двигаюсь, и кто я в будущем? Лётчик гражданской авиации или просто уборщик на кладбище, что я буду видеть и как в целом дальше буду жить? Буду ли я дальше смеяться над тупыми шутками одноклассников на уроках английского языка или мне стоит всё же выучить этот самый язык Уильяма Шекспира и прочесть английскую классику?

Я встаю резко и шепчу, смотря на могилу: «Софья, спасибо тебе большое… Ты заставила меня ду-мать-ть».

Мои размышления прервал чей-то голос. Я еле очнулся и резко развернулся в сторону этого человека.

– Вы что-то сказали? – смотря на старушку, в ожидании ответа замер я.

– Да, – очень медленно ответила бабушка. – Я хотела спросить, вам плохо? Вы ведь сидите прямо у могилы, у меня корвалол есть и водичка, – говоря это, бабушка заботливо начала наклоняться в сторону сумки и что-то там искать, вероятно нужную ей вещь. Её действия были медленные, но чувствовалось, что она знала содержание своей сумки досконально.

– Нет, нет, что вы. Всё хорошо, я просто пришёл навестить близкого мне человека. Я, можно сказать, впервые на кладбище, вот и присел, чтобы быть ближе к усопшей.

– А, всё ясно. Наверное, в школе учились? – произнося это, бабушка начала идти в мою сторону, чуть-чуть наклоняясь при ходьбе в левую сторону.

– Нет, не учились, – я резко обрываю и начинаю смотреть под ноги. Не знаю, кто этот человек и что ей от меня надо. Стоит ли вообще продолжать общение, наверно, ей просто хочется с кем-то поболтать и всё. На разговор я явно не настроен, у меня нет желания изливать кому-то душу, тем более малознакомому человеку, да ещё и стоя на кладбище.

В это время бабушка подходит к могиле и трогает рукой крест. Ей явно становится хуже, это выдаёт выражение её лица, кажется, она скоро заплачет. До меня же начинает доходить мысль, что, видимо, она и есть та самая бабушка, про которую мне так часто говорила Софья, когда мы лежали в палате.

– Вам плохо? – как-то неуверенно спрашиваю я.

– Нет, нет. Всё хорошо, – едва сдерживая слёзы и продолжая гладить крест, отвечает бабушка. – Так вы, собственно, кем проходитесь моей внучке? – оборачиваясь ко мне, спрашивает бабушка.

– Я с ней в больнице лежал, на похороны меня не отпустили, скажем так, за плохое поведение. Вот пришел её навестить, я её мало знал, но всё же отдать дань уважения ей я должен.

– А-а-а-а… Поняла, – уже с улыбкой ответила бабушка и направилась в мою сторону. – Стало быть, ты и есть тот самый принц или жених? – уже сквозь улыбку спросила бабушка.

– Стало быть, стало быть, – разводя руками, отвечаю я.

– Эх, молодой человек, молодой человек! – меняясь на глазах, начала повторять моя собеседница. – Сколько же вы мне оба в тот день крови выпили, если бы вы только знали! Я же в обед к ней пришла, принесла её любимые шоколадные трубочки, а её нет в больнице. Начали искать, бегать по всем палатам, охранник только руками развёл. Типа никого не видел, никто не уходил. Далее побежали и всю территорию больницы обыскали, нигде. Врачи полицию вызвали, поехали по всем паркам искать, всех подружек её обзвонила, нигде нет, и только ночью нашли вас.

Я окончательно поник, и ответить мне было нечего, я ещё раз вспомнил тот день, ещё раз воспроизвёл всё в своей голове, ещё раз всё прокрутил, и вдруг мне стало очень грустно. Нет, не от кладбища, не от осознания того, что Софьи нет рядом, а от осознания того, что, это и был самый лучший день в моей жизни!!! Мы беззаботные, молодые, да, нездоровые, и безразлично, но главное, мы в тот день были полностью свободные. Нам никто ничего не указывал, и мы сами не знали, что делать с этой свободой, куда нам идти и как себя реализовать! Это было действительно незабываемо, ярко.

– Извините, – как-то виновато начинаю оправдываться я, но у меня ничего не выходит и получается какая-то белиберда.

Моя собеседница смотрит в этот момент на меня, и, по всей видимости, рассматривает. Наверное, её мучает вопрос вроде: «И что она в нём нашла?». Или её мучает иное чувство, возможно, она меня даже ненавидит или в чём-то винит.

– Тебя как звать-то? Принц Ольденбургский или какой там ещё есть?

– Меня зовут Семён.

– Меня Анна Павловна, очень приятно. Расскажи мне про ваш побег, хочется узнать, как всё было, я же почти каждый день приходила к внучке, – уже подходя ко мне на расстояние одного метра и учащённо дыша, Анна Павловна смотрела пристально мне в глаза.

– Ну а что там рассказывать? – смотря на землю, ответил я и снова потух.

Анна Павловна протянула свою правую руку ко мне и обняла за плечо.

– Эх, Семён, нет больше Софьи, никого у меня больше нет… Ни детей, ни Софьи, ни мужа… Никого… Одна я осталась, и никто мне не нужен, вот собаку себе завела, чтобы хоть кто-то рядом был, чтобы хоть как-то себя отвлечь, а то совсем сил нет, и с каждым днём чувствую я, как становится всё хуже, хуже и хуже. Если бы ты только знал, как Софья тебе благодарна была за тот ваш побег. Сколько она мне про твою шутку насчёт мигалок в машине полицейской говорила, и как она в этот момент смеялась. А платье, расскажи мне про платье, я же её так и не увидела в этом платье. Ну расскажи, – Анна Павловна продолжала смотреть пристально в мои глаза, искать в них какие-то ответы на свои вопросы или, наоборот, пытаясь вывести меня на какое-то откровение.

– Ну, – неуверенно начал я. – Платье было белое, как она и хотела, её размер, я могу вам его показать, оно же в магазине есть, мы напрокат брали. Ей оно очень подошло, она в нём была как Дюймовочка, реально как маленькая принцесса.

– Да, а где это платье?

– У станции Химки, там свадебный салон есть, можем как-нибудь туда сходить, я вам покажу его.

– Да, да, я очень хочу его увидеть.

– Вы уверены, может быть, не нужно?

– Нужно, нужно, я должна его увидеть, я должна. Хочу прямо сейчас, у тебя есть время? – возбуждённо смотря в мои глаза, начала тараторить бабуля.

– Подождите, подождите, туда отсюда ехать далеко.

– У меня есть деньги, на такси доедем, я заплачу и тебя потом до больницы довезу, – уже взяв меня под руку и буквально на ходу продолжила старушка, мигом ускорив шаг.

Очевидно, что у Анны Павловны был пробивной характер, ибо спустя минут десять мы уже ехали на такси к свадебному салону. В дороге я только и слышал одно имя – Софья. И я узнал этого человека чуть ближе, чем думал. Балет был её страстью, был для неё всем. Ну и кончено же, путешествия, особенно когда папа лётчик и когда папа знает несколько языков. Всё уничтожила сначала смерть папы и мамы, а теперь уже и смерть самого дорогого, что было у Анна Павловны – её лебедя, как она нежно и ласково называла Софью. Увы, кроме меня на её могилу больше никто не ходил, лучший друг даже не пришёл на похороны, пара подруг были пару раз и всё, исчезли. Я был единственным, кого Анна Павловна плохо знала в окружении Софьи, и ей хотелось, чтобы я поделился с ней чем-то сокровенным, но ничего такого не было даже близко. Да и если бы что-то было, я бы, конечно, ничего не рассказал, так как это должно оставаться тайной.

Наверное, со стороны это кажется глупо, когда парень, которому ещё нет восемнадцати, приходит в свадебный салон с бабулей.

Нас очень растерянно поприветствовал в салоне менеджер, вопросительно меряя взглядом. Я сразу же показал на платье Софьи, и Анна Павловна, как только оно оказалось в её руках, резко схватила его, обняла и начала горько плакать.

– Софочка, не уберегла я тебя, прости меня Христа ради, – начала свои мольбы Анна Павловна, прижимая платье к груди.

– Что вы делаете, – сконфуженно начала спрашивать менеджер, подходя в бабушке.

– Сколько оно стоит?

– Это платье для арены, оно не на продажу. Я могу уточнить, сколько оно стоит. Господи, да не мните это платье…

Анна Павловна не выпускала платье из рук, из её глаз текли слёзы, тушь потекла, она учащённо дышала, я попытался к ней приблизиться, но понял, что этого делать не нужно.

Спустя несколько минут менеджер назвал цену, я её не услышал, но понял, что цена не особо интересовала покупателя, и он был готов заплатить любую стоимость, лишь бы оставить эту реликвию в своих руках.

Мы вышли из магазина вместе, я помог упаковать платье в пакет, помог спуститься по ступенькам, и мы пошли в сторону автобусной остановки. Шли мы медленно, периодически останавливаясь, так как Анне Павловне было не совсем хорошо, она несколько раз выпивала какие-то таблетки, вытаскивая их из своей сумочки, и дышала учащённо. Наконец я довёл её до остановки, и она села на скамью.

– Ну что, принц, спасибо тебе большое, – обнимая меня, как-то торжественно изрекла моя спутница.

– Да не за что… Может, вас до дома проводить?

– Нет, что ты. Не нужно, мне ещё в магазин зайти за кормом нужно. Как раз прогуляюсь.

– Ну вы, в общем, не грустите, Софья действительно была светлым человеком. Спасибо, что вы её воспитали такой, какая она есть, – говоря это, я чуть приобнял бабушку, и со стороны, наверное, это выглядело как семейная идиллия.

– Спасибо тебе, милый человек, она же мне про этот день, вернее про ваш день, все уши потом прожужжала. Ты бы слышал, как она хвалилась передо мной, и про платье, и про тебя сколько мне всего рассказала, и про твою шутку в машине, я так тогда смеялась сквозь слёзы просто, не переставая. Бывает же такое, – говоря последние слова, бабуля начала гладить пакет и смотреть на него, улыбаясь.

Мы попрощались спустя несколько минут, больше я бабушку не видел, что-либо о ней не слышал, да и про Софью я старался не вспоминать, в груди тут же становилось тяжко, а тяжести ничего хорошего в себе не несут, особенно когда у тебя больное сердце.

Хотя порой Софья мне снилась, мы гуляли в каком-то парке, и о чём-то мило беседовали.

РОВЕСНИКИ

Жизнь в больнице, конечно же, не сахар и не мёд. Ранний подъём, анализы, анализы, кровь из пальца, кровь из вены, моча, проверка давления, уровня кислорода в крови, регулярные капельницы, уколы, уколы и ещё раз уколы, далее осмотр врача, после измерение температуры и ещё много чего.

И так каждый день, изо дня в день, и всё одно и то же. Часы, месяцы, а для кого-то, увы, и целые годы. Распорядок дня в больнице, по всей видимости, не менялся с её самого открытия, и ничего не изменится после. Никогда, не в этой жизни, как порой шутят пациенты.

Я лежу в отделении детской хирургии вот уже второй месяц и жутко устал от однообразия. Поговорить тут особо не с кем, больные дети порой умирают, и именно тут я в первый же день своего пребывания столкнулся лицом к лицу со смертью.

На моей койке до моего появления в палате лежал мальчик, диагноз которого ничего хорошего ему не сулил. Хронический миелолейкоз неизлечим, но проблема в том, что врачу крайне сложно определить верный диагноз. Умерший мальчик, как мне позже рассказывали мои новые друзья по палате, в последнюю неделю жутко мучился. Не спал по ночам, звал родителей, стонал от жуткой боли, ему было сложно даже пить воду, кушать он не мог, так как аппетита не было. Боли внизу живота в конце его жизни не могли сбить даже сильные обезболивающие, и даже дорогое французское лекарство, которое родители мальчика доставили из Франции.

Я не знаю, насколько это было правдой, но ребята говорили мне о том, что у него брали кровь молочного цвета. Мальчик умер ночью, а с утра его увезли, после обеда на его место положили меня, и на меня все смотрели как-то подавленно и с некоторым сожалением.

Узнав историю своего предшественника и о всех его злоключениях, мне стало не по себе, тем более со смертью в таком виде я столкнулся впервые, и сама смерть выбрала не меня, а его! Первую ночь в больнице я спал крайне плохо, мне снились кошмары вперемешку с белой кровью, вампирами и бледными детьми. На следующий же день я захотел уйти из больницы или найти какой-то иной выход, но все мои попытки оказались тщетными. Ни врач, ни медсестра меня, конечно же, никуда не выпустили, а бабушка и слышать не захотела о лечении на дому.

Я не хотел находиться в больничной палате и при первой же возможности старался из неё уходить. Ходить по больничным коридорам было неинтересно, а смотреть на улицу из окна было веселее, там была хоть какая-то жизнь. Машины, люди, мои ровесники радостно бежали куда-то, а какие-то просто медленно шли сюда. Порой я видел нерадостную картину прощания родителей и детей или, наоборот, радость от встречи или условных каникулах дома, вдали от больницы.

Книги я читать не хотел, журналы, газеты, какие-то комиксы, ещё что-то быстро надоедало. Как такового общения со сверстниками у меня не было, да и в целом в моей палате лежали малыши, а я был самым взрослым.

Но однажды, когда я спускался на первый этаж больницы, я встретил на лестнице свою бывшую одноклассницу Марию Закосову, мы обменялись взглядами, секунд пять-семь напрягали память, чтобы полностью восстановить картину: имя, фамилия, где учились, за какой партой сидели и что оставили друг о друге в памяти.

– О!!! Семён, привет, ты тут что делаешь? – улыбчиво обратилась Маша ко мне.

– Ну… – уклончиво начал я, так как не хотел посвящать в детали своего пребывания в больнице. – Я тут лежу, в общем, болею.

– Ясно. А я, как видишь, работаю тут, вернее, практику сначала проходила от медколледжа, а сейчас вот взяли на ночные смены, я на выходных работаю, – разводя руками и оглаживая свой белый халат, сказала Мария и улыбнулась мне.

Действительно, она была в белом халатике и в руках держала небольшой рюкзак. На ногах были белые носки и кроссовки, которые дополняли образ молодой и красивой медсестры. От неё веяло природной красотой и какой-то нежностью, которая, по всей видимости, даётся девушкам от 16 до 18 лет и которая так легко чуть позже куда-то исчезает. Мы стояли неподвижно на лестнице и, по всей видимости, мешали иным «пассажирам» пройти чуть быстрее. Она смотрела на меня и улыбалась, я же просто стоял неподвижно, не показывая каких-либо эмоций или чувств.

Я скорее был ошарашен этой встречей, ещё бы, мы не виделись класса с пятого, наверное, уже лет шесть, стало быть, прошло, а когда-то я приносил ей вкусные пирожки бабушки, провожал до дома, порой списывал домашку или подсказывал, когда она выходила к доске. И сейчас из той самой девочки с золотистыми бантиками она превратилась в настоящую девушку, которая, как и я, не ожидала меня увидеть на лестничном пролёте больницы.

– Слушай, а ты в каком отделении лежишь?

– В отделении сердечно-сосудистой хирургии.

– Это на третьем же этаже?

– Да, на третьем.

– Я на первом работаю, ты можешь часа через три-четыре спуститься на первый этаж в ординаторскую, и мы можем поболтать. Я сегодня на четыре часа пришла, с 17:00 до 21:00 буду тут, нужно медсёстрам помочь, у нас тяжёлые в прямом и переносном смысле пациенты.

В назначенное время я спустился, как было оговорено, на первый этаж и увидел Машу. Она сидела на скамейке и смотрела куда-то вдаль. Я подсел тихо и сказал: «Привет».

– О, это ты, – улыбнулась моя собеседница.

Вид у неё был уставший, ей явно тяжело далась эта смена, и она, наверно, устала не столько физически, сколько морально.

– Как дела? – начал издалека я, вопросительно смотря на мою собеседницу.

– В целом неплохо, но могло быть и получше. Ты знаешь, тут действительно сложно… – Мария вздыхает и продолжает смотреть отрешённо в стену. – Сегодня на моих руках умерла бабуля, ей резко стало плохо, взлетело давление, и всё. Считай, был человек, и не стало его. Что мы только ни делали, и адреналин кололи, и искусственное дыхание, и разрядом били, и ещё врач делал какие-то инъекции, всё, блин, без толку, – в этот момент Мария резко хлопает в ладоши и кривит лицо от злобы. – Давай, впрочем, о другом, ты извини, просто я, наверное, ещё, как тут говорят, маску безразличия на себя не надела, это же работа, как тут шутят, порой в дежурство люди мрут как мухи. Сегодня, тот самый день.

– Да. Я знаю, что такое смерть, я тут уже как бы больше одного месяца лежу.

– Давай не будем о грустном. Расскажи о себе, ты с кем-то из нашего класса общаешься? Как они, с кем-то дружишь?

– Неа, мало с кем общаюсь. Ты же после пятого класса в гимназию ушла, вроде бы так? Я остался в нашей школе, и если выйду отсюда, то буду куда-нибудь поступать, мне же ещё экзамены нужно сдавать.

– Да, да. Понимаю. Как твои успехи в школе, куда после школы намерен пойти?

– Я не знаю, нет каких-то идей, даже не думал об этом.

– Странно, я уже классе в восьмом решила поступать в медколледж, дальше, может, на врача пойду, пока что по учёбе залётов нет, всё у меня отлично. Может, пойдём чаю попьём с конфетками, я тебя со своей напарницей познакомлю?

– Напарницей?

– Ну да, мы так себя прозвали, Лиля – хорошая девчонка примерно нашего возраста.

Мы заходим в комнату, на табличке которой написано «старшая палатная медсестра».

У окна стоит молодая девушка лет 20 и что-то рассматривает. В полутьме её сложно разглядеть, и я не придаю ей какого-либо значения.

– Лиля, знакомься, мой одноклассник, который когда-то сидел со мной за одной партой.

Лиля оборачивается и подходит ко мне, приветствуя молча.

– Да, Маша. Нужно было мне идти на ассистента стоматолога или на косметолога, а не в этом дерьме больничном копаться. И чего я свою бабушку не слушала, – тяжело выдыхая и смотря в потолок, устало произносит Лиля.

– Мне, может, выйти? – спрашиваю я, смотря на Машу.

– Нет, нет, останься, у нас был сегодня тяжёлый день. Всё нормально, ничего страшного. Мы сейчас чайку попьём, и всем станет полегче.

Мы пьём чай, едим конфеты, но обстановка не предполагает к какому-то диалогу. По лицам моих спутниц явно видно, что они устали ментально. Диалога у нас не получается, и всем как-то безразлично друг до друга. Вроде в обед, как я только увидел Машу, мне стало даже как-то неловко, я её не сразу узнал, да и времени сколько прошло.

– Девушки, спасибо за чай. Очень вкусные конфеты, и особенно благодарен за пирожные.

– Пожалуйста, – не смотря в мою сторону, отвечает Лиля. – Блин, на хрен, завтра же уйду отсюда! – резко вырывается из груди Лили. – Нужно же слушать родителей, бабушку, вот я дура… И так каждый день, одно и то же. Этой не так, той не так, эта истерики закатывает, эта ноет, что ей плохо, та просит врача позвать, у этой вообще катетер вылетел, и куча другой херни, – начиная ходить вдоль вымышленной линии, Лиля, по всей видимости, рассуждала вслух.

– Лиль, ну это же наша работа, кто ещё её будет делать? – сидя на стуле, слегка возражает Маша.

– Кто, кто? Кто-нибудь другой. Нужно срочно переводиться на стоматолога или косметолога, на крайний случай на массажиста. Я больше не могу, это очень сложно, и каждый день кто-то умирает, и каждый день их не становится меньше, а порой больше, больше, больше.

Я начал чувствовать нарастающее напряжение, и мне захотелось уйти. Я поставил стакан чая на стол, начал медленно подниматься, но увидел на себе взгляд Лили. Она смотрела на меня вызывающе и с какой-то злобой.

– Кстати, а вот ты, – обратилась она ко мне. – Ты же здесь лежишь, пациент, я так понимаю, да?

– Да, – неуверенно ответил я.

– И как часто ты ноешь?

– Что значит ноешь? – опешил я от такого нелогичного вопроса.

– Ноешь – это значит, выносишь мозг врачам, медсёстрам, персоналу больницы.

– Да я вообще никого особо не трогаю, мне, возможно, операцию будут делать на сердце, и собственно всё.

– Просто пойми, вас (то есть пациентов) много, а мы тут одни, и мы разрываемся порой на три или четыре стороны, и нет никому до этого дела. Мы вечно задерживаемся, эти вечные переработки, особенно на ночных дежурствах, эти вечные стоны, нытье старух, это знаешь, как бесит??? Знаешь? Или эти пошловатые старики со своими подкатами…

– Да, знаю. Понимаю тебя, я сам всё это вижу – и стоны, и нытьё, и понимаю, каково вам тут быть. Сложно. Это действительно почётная работа.

– Маш, не, ну ты слышала? – изумлённо смотря в сторону Марии, спросила Лиля. – А он вроде бы адекватный пациент. – Может, ты ещё врачам периодически говоришь «спасибо»? Ты знаешь, как сложно учиться в меде? Я целыми днями учу эти формулы, анатомию, таскаю с собой книжки уже сюда и надеюсь сдать эту сессию и забыть хотя бы на месяц об учёбе. Но всё время где-то ты не успеваешь, всё время есть какой-то вопрос, на который у тебя нет ответа. Я, между прочим, врачом решила стать ещё в десять лет. И вот моя мечта сбылась, а что я имею?

– Лиля, давай не будем, я понимаю, ты устала, у тебя сессия, и у меня она тоже скоро, но я думаю, что нашему пациенту это как-то неинтересно. Может, лучше сменим тему и поговорим о чём-то хорошем?

– Нет, подожди, Маша. Мне нужно высказаться, я же имею право. Я хочу, чтобы меня услышали, – переходя на крик, продолжает Лиля, уже не смотря в мою сторону. – Так вот, я каждый день спасаю людские жизни и борюсь за их здоровье, а с их стороны нет никакой благодарности. Единицы, единицы только скажут: «Спасибо большое». Может, кто шоколадку принесёт.

Мы все начинаем улыбаться, смотря друг на друга, как-то пытаясь заполнить возникшую паузу. Я смотрю на них и понимаю, каково это действительно в восемнадцать лет уже работать не просто по специальности, а общаться каждый день в прямом смысле с жизнью и смертью. И каждый день просить жизнь остаться, а смерть уйти куда подальше. Просить смерть забирать меньше людей или вечно строить ей козни. Пытаться обманывать смерть всеми возможными способами, искать лазейки, что-то придумывать и не опускать руки, не сдаваться, быть твёрдыми в принятых решениях.

– Ты сам-то что думаешь относительно своего пребывания тут? – продолжила Лиля, подсаживаясь ко мне чуть ближе и пристально смотря в глаза.

– Ну, надеюсь, операция пройдёт хорошо и я сюда больше не приду.

– Вот именно, я так и знала, и ведь все так же думают, что больше сюда ни ногой, а ведь всё иначе происходит в большинстве случаев.

– Лиля! – одёрнула её резко Маша. – Ты явно не в себе, прекрати, он-то тут при чём?

– Да, ни при чём, я так, к слову.

Мне начинает надоедать этот диалог, и сама форма его подачи, я решаю, что пора бы мне уйти, и пытаюсь нормально попрощаться, но ничего путного не выходит. Я выхожу из комнаты и начинаю свое восхождение по лестнице. Сердце начинает колотиться чаще, в ногах чувствую слабость, мне явно нехорошо, и я мечтаю скорее дойти до своей кровати. Внутренний голос пытается начать со мной диалог, но я его отбрасываю и не хочу ни о чём думать. Борьба за жизнь куётся руками таких вот маленьких восемнадцатилетних девушек, которые всегда рядом, близко, на расстоянии вытянутой руки, а мы это не ценим и порой относимся к ним как мачеха к неродным детям.

Но это же их работа, пытается вступить со мной же в конфликт мой же внутренний голос, но я ему не отвечаю, а предлагаю самому как-нибудь попытаться выиграть схватку со смертью, если он так крут. А что я, собственно, из себя представляю и кем я, собственно, являюсь? Они каждый день со смертью борются, и, очевидно, более страшного поединка в этой жизни нет.

Я останавливаюсь напротив окна и смутно вижу своё отражение в нём. Стоп, я же давно не смотрел на себя со стороны. Кто, собственно, я есть и чего я хочу? Видимо, ничего, и звать-то меня никак. Нужно найти зеркало и рассмотреть себя ближе. Я вспомнил, что зеркало висит в туалете, и я иду туда. Там, как обычно, чем-то пахнет, но я делаю вид, что ничего не чувствую. Я подхожу к зеркалу, рассматриваю свои глаза, своё лицо, пытаюсь как-то крутиться перед ним, чтобы рассмотреть поподробнее, но ничего такого особенного я не вижу. Одним словом, типичный толстяк, неуч или просто неудачник, без каких-либо планов на жизнь или без каких-либо требований к своей персоне. Ничего не хочу, играю тупо в игры, друзей нет, кроме бабушки в больницу ко мне никто не приходит, и этот чёртов лишний вес.

«Ну и что ты дальше будешь делать?» – с какой-то издёвкой спрашивает у меня мой внутренний голос. «А какие есть варианты?» – отвечаю я сам себе шёпотом. Да, никаких, ты обречён, ты неудачник и ничего у тебя не выйдет. Вон они (мысленно вспоминаю медсестер) целый день людям помогают, а ты? Вон они людей спасают, а ты? Вон они уже имеют специальность и какие-то перспективы в жизни, а ты? Вон они уже получают зарплату, а ты до сих на бабушкину пенсию живешь. И таких «вон они» было ещё очень и очень много. Я ещё долго стоял перед зеркалом, но ответов на эти пресловутые «вон они» не было и не могло быть.

Всё это было жутчайшей правдой, я забил своё личное «я» и не развивал себя как личность, я был по сути никем, и звать меня было никак. В этот момент внутренний голос торжествовал от своего величия и продолжал топтать мою личность. «Трус, ничтожество, неуч, ничего не хочешь, ты даже не знаешь, кто ты есть, тварь», – продолжали сыпаться в мой адрес угрозы и проклятия. Я же продолжал стоять и смотреть в зеркало, было жутко больно от своей же беспомощности, и слабости. Меня «разбудил» какой-то дед, который вошёл в туалет, удивлённо смотря в мою сторону. «Пора возвращаться в палату, тебе пора спать, завтра не изменится ничего, и так будет каждый день», – злобно прошептал мне мой собеседник, и я пошёл исполнить его же приказ.

Но лёг я с мыслью не о том, что всё образуется, а о том, что настало время кардинально менять жизнь. Нужно наконец-то что-то решать, и явно, когда я вылечусь, начать жить иначе.

ПЕЩЕРА

Мы продолжали общаться с Машей и старались видеться чаще. Но чаще в моем случае – это дни её дежурства, да и то когда у неё была свободная минутка, а у меня не было очередных процедур.

Маша в шутку назвала меня краном.

Нужно помочь поднять бабушку с постели – зовут меня, нужно довести кого-то до кабинета меданализа – зовут меня, нужно пересадить пациента с кровати на инвалидное кресло – зовут меня, нужно посмотреть за капельницей, то также просят это сделать меня. В роли крана я был, идеален, и порой Маше без меня было ну просто никак. Удивлению работе младшего медперсонала просто нет предела, тут и диагноз порой определить нужно, исполнить указания лечащего врача, а ещё применить недюжинную силу, убеждение, чтобы исполнить все рекомендации врача. Мало какой пациент будет доволен лечением, а тем более мало кто это будет высказывать, и уж тем более все эти упреки всегда сыпались на голову молодых леди в белых халатах. То не так посмотрели, то слишком хорошо выглядите. То не так повернулись, то не так процедуру делаете, а вот предыдущая в прошлую смену лучше делала, и уколы она ставит лучше вашего, и улыбается, а ещё и поговорить может, не то что вы.

Пациент пациенту, как известно, врач. «Мало ли, кто там в университетах пять или семь лет учится, всё равно лечить не может, и что, что они там книги читают, вон раньше лечили знахари травами, и все люди здоровые были и не болели», – раздаётся из одного угла палаты во время обхода. «Да, да. Всё верно. Мы в молодости какими здоровыми были, когда в деревнях жили», – отвечает уже противоположный угол. «Всё верно, всё верно. Поддерживаю, вчера в газете читал, что классическая медицина себя полностью дискредитировала, один вред от неё. А прививки! Вы же знаете, что они вредны, и толку от них нет», – тут уже все хором.

«Иной раз эти рассуждения так угнетают, и просто хочется побыть одной», – часто жаловалась мне Маша в личных беседах.

Все эти постоянные доказывания неверности выбранного способа лечения, постоянные жалобы в проверяющие инстанции, вечные отписки в эти инстанции, неадекватные родственники и друзья пациентов, извечные просьбы быть внимательнее к моему папе, маме, брату, сестре, сыну, мужу, дочери, внучке… И каждый требует, требует, требует!

И ни от кого не дождёшься обычных слов благодарности. Я порой молчу и понимаю, что Маше просто нужен громоотвод, а мне просто собеседник, и мы в какой-то степени друг друга дополняем.

Вот только я на гром или молнию не похож, мне больше подходит роль несостоявшегося дождя – все его ждут, ждут, ожидают, а его всё нет и нет. И я так же: Маша мне всё рассказывает, рассказывает, а я её слушаю, слушаю и делаю вид, что меня нет рядом, молчу, одним словом.

Тем более что вот уже как неделю меня перевели в палату с престарелыми пердунами, которые любят вспоминать свои похождения в молодости. Это, конечно же, нужно обсудить во всех тонкостях с соседом напротив, а главное, дать мне кучу наставлений (мол, учись у нас, молодой, перенимай опыт), нравоучений и, конечно же, дать множество советов, как лучше подкатить к «моей» медсестре.

– Вон, смотри, твоя идёт. Халат у неё просто обалденный, – порой слышалось из больничного коридора.

– Я-то в твои годы и не такое вытворял, что я только не делал, – назидательно мне сообщал другой собеседник.

Реально было ощущение пещеры: вроде бы ты один, но всё время кажется, что кто-то рядом, тебе не одиноко, но кто-то капает и капает на мозги, как вода со сталактита, и ты начинаешь медленно-медленно сходить с ума. Ты вроде формально не одинок, но особо поговорить не с кем, тебя не слышат, а ты и сам собеседника слышать не хочешь. Света в конце тоннеля не видно, только мрак, да и попутчики постепенно меняются, и тебе их уже не сосчитать. Для кого-то всё кончено, а для кого-то всё только начинается, а если есть начало пути, то всегда будет его конец.

Больницу мы в шутку называем «Последний путь», то есть зайти сюда можно, а вот уйти на своих двух не у всех получается. Для кого-то путь действительно получается последним, и порой становится жутко от сцен прощания родных с их заболевшими родственниками, которым осталось немного. Кто-то вспоминает последние моменты, кто-то даёт напутствия на оставшуюся часть жизни, кто-то просто, обнявшись, плачет, словно пытаясь урвать нить жизни и заставить эту самую нить катиться дальше и дальше.

Всё это, конечно же, дико раздражало и наводило уныние, и я всегда ждал дня дежурства Маши. Сидеть или лежать в палате было совсем невмоготу, всё жутко бесило, и чтобы время шло быстрее, я искал время на общение или человеческую помощь моей медсестре.

Особенно мне запомнился день, когда в больницу привезли детей из Уфы Они направлялись в Барселону. Практически все дети имели тяжёлые заболевания глаз, кто-то из них был полностью слепым, кто-то был слеп на один глаз или имел тяжёлую патологию. Чартерный самолёт, на котором перевозили детей, не смог продолжить полет из-за плохой погоды в Каталонии, и было принято решение осуществить посадку в аэропорту Шереметьево.

Так как дети нуждались в особом уходе, то было принято решение разместить их в нашей Химкинской больнице, благо ехать от аэропорта до больницы было недолго, да и их пребывание, по всей видимости, не предполагало длительного периода, ибо в любой момент погода в Барселоне могла измениться на солнечную и ясную.

– Семён, у меня тут просьба, – садясь на мою кровать, начала Маша. – После капельницы, ты мне прямо срочно нужен. Нам детей привезли, и они почти все слепые, им бы помощник. Их покормить нужно, я надеюсь, ты поможешь? – спросила, улыбаясь, Маша, поглаживая мою подушку. – С ними сопровождающая едет, но она сейчас уехала в аэропорт узнавать, что там и как с перелётом, и должна приехать через час-два.

– Дети, слепые? А как им помочь? С ложки кормить?

– Да, у нас сестра-хозяйка заболела или отпросилась, – пожимая плечами, ответила Маша. – У нас капельниц сегодня тьма, далее плановые операции, я реально не смогу, а их так жалко, все маленькие, и летели в Барселону на операции, им там обещали помочь. У нас такие операции не делают, а вот там шансы на успех очень большие.

– Они на каком этаже?

– Они всё ещё в приёмном покое, мы их в кабинете сестры-хозяйки расположили. Я тебе покажу, где это. Да, тебе ещё «капаться» осталось минут десять, и я как раз всё организую, ну ты же поможешь? Тем более дети не кушали уже больше шести часов, их же отдельно кормить нужно. Я позвоню, и им принесут всё, повара в курсе. Ну и в целом можешь с ними посидеть, они хорошие, но непоседы, конечно, те ещё. Они меня просили им книжку про Барселону почитать, очень ждут хоть кого-то.

– Да, – как-то неуверенно отвечаю я, смотря в сторону моей капельницы, из которой что-то капает мне в кровь.

После капельницы мы с «моей» медсестрой направились в сторону кабинета сестры-хозяйки, из которой доносились визг и крик. Маша медленно открыла дверь и стала делать маленьким пациентам замечания о том, что в больнице себя нужно вести хорошо и нельзя шуметь. Маша начала усаживать детей по кроватям, говоря, что с ней в комнату заходит её личный помощник, который будет их кормить. Дети хлопают в ладошки и говорят, что очень проголодались и им хочется скорее покушать.

Мне было непривычно видеть столько маленьких детей в одной палате. Более непривычным было то, что все они носили затемнённые очки и держались дружно за руки. Всего в комнате было шесть маленьких пациентов, младшему из которых на вид было шесть лет, а старшему лет десять.

– Детки-конфетки, я вас приветствую, – торжественным голосом начал я.

– Ой, а вы кто? Давайте мы угадаем, – наперегонки начали кричать тонкие голосочки.

– Дядя врач или дядя медбрат?

– Не то и не другое, – строго ответила Маша. – Дядя пришёл помочь вас покормить и наконец-то угомонить. Вы всё же не на улице находитесь, не забывайте, что тут больница.

– Да, да, кушать! – опять загудели дети и захлопали в ладоши.

– Так, Семён! Сиди тут, а я пока что сообщу о нашей готовности повару.

Я сажусь на край одной из кроватей и начинаю молчать. В палате светло, но очень душно, меня охватывает какое-то внутреннее напряжение. Я впервые остался наедине с детьми, которые меня не видят, но знают, что я рядом, и я понимаю, что они смотрят в мою сторону и о чём-то шепчутся, сидя на кровати, стоящей напротив.

– Дядя, а вас как зовут? Семён? – спрашивает самая маленькая девочка.

– Да, так меня зовут, – отвечаю я, кивая в её сторону, но в этот же миг одергиваю сам себя, понимая, что дети меня не видят.

– А почитай нам книжку, нам так скучно. У нас много с собой, – резко вскакивая и направляясь с мою сторону, продолжает девочка.

– Какую книжку? У меня нет с собой никаких книжек.

– У нас много, вот я тебе сейчас дам, подожди.

Девочка отходит от меня, подходит на ощупь к углу кровати, достаёт из-под неё чемодан и пытается его открыть. Я спрашиваю, нужна ли ей помощь, но она отрицательно мотает головой и на ощупь вытаскивает книги.

– Вот, держи, – протягивает она мне несколько книжек.

Я удивлённо смотрю на девочку и понимаю, что хоть она и ничего не видит, но она всё делает на ощупь замечательно. Отдав мне книжку, девочка возвращается на своё место и тихо садится. Я начинаю смотреть, что она дала мне в руки, и выбираю жёлтую книжку с названием: «Путеводитель по Барселоне». Я медленно прочитываю название по слогам вслух и предлагаю начать с неё. Дети одобрительно соглашаются, кивая головой, и в этот момент в комнату заходит Маша, говоря о том, что сейчас нам привезут обед и мы все будем кушать.

Состав обеда ничем не отличался от стандартной еды любой российской больницы. Каша, суп, хлеб и сладкий чай.

Маша показала, как именно нужно кормить детей, и мы начали делать это вместе, для начала подвязав каждому ребёнку на шею слюнявчик. Сначала даётся команда открыть рот, далее содержимое ложки в него загружается, и начинается процесс усваивания пищи. С одной стороны, всё просто, но попробуй это сделать, учитывая, что твой подшефный тебя не видит, да ещё и крайне непослушен и более капризный, чем ты в его возрасте. Как же хорошо видеть, думаю я про себя в этот момент, как же хорошо уметь говорить, поддакивает мне мой внутренний голос, на который я не обращаю внимания. Я делаю свою работу ответственно и молча, ориентируясь на Машу, которая также молчит и одобрительно подбадривает своего пациента, гладя его по голове. Я смотрю на неё, на своего пациента и пытаюсь так же его погладить, но, по всей видимости, делаю это неумело, так как содержимое ложки проливается на пол.

Закончив с обедом, мы встаём и хотим унести из палаты тарелки и ложки, как вдруг кто-то из детей вспоминает про книжку и требует выполнить обещание. Маша недоумённо смотрит в мою сторону и, утвердительно качая головой, даёт мне указание остаться и прочесть детям книжку, забирая из моих рук тарелки.

Я беру путеводитель и начинаю его листать.

– Ну, начинай, – торопят меня дети, начиная слегка прыгать на кровати.

– Да, да, – вторю им я и открываю содержание книги. Нахожу раздел «Олимпиада» (почему-то это первое, что меня заинтересовало) и спрашиваю у детей:

– Давайте я прочитаю вам про Олимпиаду?

– А что это такое? – спрашивает меня кудрявая девочка, сомкнув ладони в замок.

– Олимпиада – это спортивные соревнования, которые проводятся в определённой стране. Наверно, Олимпиада проводилась в Барселоне.

– А что такое соревнование?

– Соревнование – это процесс определения лучшего спортсмена.

– А кто такие спортсмены?

Я вдруг понимаю, что передо мной не просто дети, а нездоровые дети. И не просто нездоровые, как и я, а реально нездоровые, а более того, незрячие! Нужно что-то попроще, чтобы не было много лишних вопросов, даёт мне подсказку внутренний голос. И я опять же возвращаюсь к содержанию и начинаю искать что-то попроще. Так, транспорт города явно неинтересно, далее население, этнический состав также неинтересно, климат, я думаю, тем более, а вот, нашел, глава «Достопримечательности».

– Дети, давайте я прочту вам про достопримечательности Барселоны?

– А что такое достопримечательности? – переспрашивают дети почти хором.

– Достопримечательности – это главные символы города, которые отражают его культурное величие и стиль.

– Мы всё равно это всё не увидим, – обиженным голосом говорит мальчик, снимая с себя очки, и смотрит в мою сторону.

Я отчётливо вижубольшие красные точки на белках его глаз. Остальные дети в этот момент отворачиваются и начинают как бы что-то искать, резко поворачивая головы в разные стороны.

– Ну хорошо, не хотите про достопримечательности, давайте про что-то другое.

– Что другое? Мы всё равно ничего этого не увидим, – не унимается мальчик и продолжает пристально смотреть в мою сторону. – Тебе не понять, у тебя есть глаза, а у нас их, считай, нет!

– Ну я тоже больной, я же не просто так в больнице лежу, – отвечаю я и закрываю путеводитель.

– Стой, стой, стой, – перебивает наш спор девочка, которая и дала мне эту книжку. – Прочитай, нам интересно, да? – обращается она к другим детям, которые хором отвечают: «Да».

Я снова открываю книгу и начинаю с выражением читать детям, словно сказку, обо всех достопримечательностях города. Тут и причудливые названия районов города: Тибидабо, Монжуик, Педральбес, Гуэля парк, и смешные названия улиц и площадей: Гауди, Гуэля, Мила.

Я рассказываю детям про замки, дворцы, описываю архитектуру и пытаюсь сам же со стороны воспроизвести свой голос и поставить себя на место детей. Вот я иду по улице, вижу огромнейший дворец, который продолжает строиться и ещё будет построен неизвестно когда. Вот дом Бальо, в котором нет прямых линий, согласно местной легенде дом построен в форме дракона, в сердце которого вонзили меч. Далее мы сворачиваем в район Эшампле и видим здания, выполненные в стиле модерн, которым уже более ста лет, а самой знаменитой улицей этого района является улица Диагональ. Да и сам район в целом знаменит на весь мир тем, что его улицы образуют квадратные кварталы с характерными скошенными углами.

Я читаю и словно сам переношусь с детьми в этот чудесный и вечно тёплый город, только я не больной, как и они, а полностью здоровый. Нам можно всё: бегать, прыгать, кружиться на месте, и не будет никакой боли в груди, не будет никакой отдышки, не будет никакого головокружения, а главное, всё это можно пощупать и потрогать, ну и, конечно же, увидеть своими собственными глазами.

Дети слушают тихо и спокойно, никто не встаёт и не бегает, все сидят ровно. Я словно с ними перенёсся из дождливого и вечно мокрого октября в тёплый и солнечный город, который дарит ощущение вечного лета и какой-то свободы. Не нужно думать по триста раз, что надеть, когда выходишь на улицу, так как знаешь, что там просто тепло. Хочешь сходить на пляж, так пожалуйста, иди, там же полгода температура превышает тридцать градусов тепла.

Город создан для здоровых и стремительных людей, это реально город будущего.

Мы идём всей нашей компанией в парк развлечения, дети визжат от восторга и кричат, когда мы пробуем всё новые и новые аттракционы, нам весело каждую минуту, дух захватывает на очередном вираже очередной горки.

Мы пробуем на вкус местную еду, детям очень нравится Ботифара с фасолью. «Долой больничную кашу!» – кричим мы и требуем добавки. Мы гуляем по улицам и всё видим: дома, дверцы, окна, что происходит внутри этих помещений, мы даже «видим» запахи, и нам становится так хорошо, как ещё не было никогда.

Вдруг вихрь людей закручивает нас в какой-то фестиваль, и мы становимся его частью, и мы все вместе подтанцовываем под латинскую музыку, мы смеёмся, потому что мы молоды, и нам не нужно идти на забор крови, не нужно сдавать анализы, терпеть и не показывать боль, нет ни слёз, не страданий, у нас наконец-то получилось выздороветь. Мы останавливаемся на какой-то улочке, которая еле-еле вмещает всех желающих увидеть Кастейрес. Дети тут же пытаются проговорить по слогам это слово, но, увы, не у всех получается. «Кас-тей-рес», – повторяем мы вместе и наконец-то можем продолжить дальше наше путешествие, но нам не дают пройти, так как впереди люди выстраиваются в башни, и это реально человеческие башни. Но куда же без нас, простых башкирских ребят, скорее, скорее, канайй (то есть дети на каталонском), ведь без детей невозможно построить башню, именно ребёнок всегда карабкается наверх, как бы символизируя дух молодости и прогресса, устремлённого в будущее. Фиеста продолжается, и мы под ободрительные крики и возгласы идём дальше.

Начинает темнеть, но никому не становится страшно – над нами начинает летать настоящий дракон, но он на нашей стороне и не отправит нас в пекло лавы. Напротив, он указывает нам путь, и мы выходим на какую-то площадь, спустя секунду другая площадь озаряется множеством огней и искр, всё начинает пылать, но нет, это не огонь и не пожар, это фейерверк!

Я заканчиваю свой рассказ ещё парочкой едких историй и вижу, как дети увлечённо покачиваются в такт моим словам, и мне становится необычайно приятно.

Окончив рассказ, я пытаюсь вернуть книжку, но дети начинают капризничать и просить продолжить, уговаривая меня прочитать им про животных, рыбок, моря, океаны, леса и звёзды. Я беру книгу, но в палату заходит Маша, говоря, что детям пора собираться, так как их вылет будет осуществлен в ближайшие часы, транспорт уже подан к входу больницы. Дети оживлённо начинают собираться, и только одна девочка пытается найти меня на ощупь и обнять. Маша говорит мне об этом взглядом, и я разворачиваюсь и обнимаю её в ответ, она говорит мне спасибо и обещает привезти из Барселоны какой-нибудь подарок.

3 и 4 октября

Весь сентябрь я также провалялся в больнице, выполняя домашние задания лёжа в своей кровати. Бабуля записывала для меня домашку, а я, лёжа в кровати, её выполнял. Каждый день она заботливо приходила в мою палату и приносила новый список, забирая то, что я сделал за прошедший день.

Никаких видимых улучшений я не ощущал, а врачи нашей Химкинский больницы так и не могли понять, в связи с чем шумы в сердце становятся всё более и более отчётливыми, и есть ли у меня аномалии в строении сердца или нет. В результате консилиум лечащих врачей принял решение об отправке меня в детскую больницу имени Н.Ф. Филатова.

– Собираемся, с вещами на выход, ваша карета подана, – палатная медсестра явно не будет церемониться, и уже подходя к моей кровати, начала стаскивать с подушки наволочку.

– Карета белого цвета с красными крестами? – слегка улыбаясь, спрашиваю я.

Но ответа не последовало, а последовал лишь пристальный взгляд в мою сторону.

В коридоре меня уже ждал врач скорой помощи, который должен был удостовериться в состоянии моего здоровья. Измерив пульс, температуру, он пошёл со мной по длинному коридору и вывел меня на улицу.

На улице стояла типичная осенняя погода, было довольно прохладно, и шла лёгкая изморось. Я ненавижу это ощущение резкой перестройки, когда из тёплого помещения выходишь на холод, да и ещё в лицо летят мелкие капли и дует ветер. Дверь в машину открылась не с первого раза, и пока я стоял на улице, успел продрогнуть. В машине скорой также было прохладно и пахло какими-то едкими запахами. Устроившись поудобнее в кресле, я хотел было пристегнуться, но понял, что ремень безопасности в нескольких местах порван и привязан лишь для вида.

Машина резко тронулась, и мы поехали из Химок в Москву. В Москве я бывал редко, хоть и ехать тут близко. У бабушки жили какие-то подруги в этом городе, плюс пару раз мы ездили с ней в театр, парк Горького и ВДНХ, и каждая поездка оставляла в моей памяти самые приятные впечатления, которые порой было интересно вспоминать и повторять, когда было грустно.

Вот мы идём кататься на каруселях, вот я довольный прошу её купить мне ещё мороженого, вот мы поднимаемся на колесе обозрения, и люди становятся всё меньше, а мы всё дальше от земли.

– А вон, внучок, видишь, какая большая башня стоит, – указывала в направлении Останкино бабуля, заискивающе смотря в мои глаза.

– Да, вижу, – отвечал я, разглядывая её очертания с нескрываемым удивлением и изумлённо открывая рот.

С друзьями я бывал в Москве пару раз, как-то сбежали из школы в восьмом классе и поехали гулять в район Речного вокзала, а ещё пару раз сбегали в кино на Арбате. Но самые тёплые впечатления от города остались от катания на коньках в парке Сокольники. Сначала ты и стоять-то не можешь ровно, но с каждым разом ноги всё более и более привыкают к конькам, и ты катишься быстрее и быстрее, набирая скорость и размывая попутный ветер. Вкус чая с лимоном, выпитый в ближайшей кафешке, не передать словами!

Воспоминания воспоминаниями, но они рано или поздно заканчиваются, и ты возвращаешься в настоящее.

Всё же есть разные ощущения от встречи с каким-то городом. Одно дело, когда едешь развлекаться или в отпуск, а другое, когда едешь решать какие-то проблемы или неполадки в жизни. Одну встречу ты мысленно притягиваешь к себе, а другую, наоборот, отталкиваешь и не хочешь её наступления, особенно если не уверен, что всё получится.

Я долго думал, можно ли вылечить эти самые шумы в сердце или нельзя, как мне дальше с этим жить? Будут ли какие-то последствия в жизни после операции, и будет ли сама эта операция? И где же эту операцию делать лучше? И делать ли её вообще или, может, не делать вовсе.

За этими размышлениями я не заметил, как прислонился к стеклу кареты скорой, как вдруг резко по этому самому стеклу начал бить дождь. Резко упала видимость, и мне ничего не было видно. Дождь хлестал с такой силой по стеклу, что казалось, оно может его пробить или сделать трещину. Я чуть отодвинулся от стекла и почувствовал, что на мою голову начали литься мелкие капли, по всей видимости, крыша машины в некоторых местах прогнила и, увы, дала течь.

В это время мы остановились у светофора, и я увидел, что стоим мы напротив очень высокого здания белого цвета. Я видел это здание на обложке учебника истории за 10-11 класс и успел прочитать на фасаде: «Дом Правительства». Здание казалось мне чем-то вроде огромной горы, с одной большой вершиной, на фоне соседствующих с ним зданий оно выделялось как своими размерами, так и занимаемой площадью. На этом месте я ранее никогда не был и попытался его разглядеть поподробнее, но что-то разглядеть было сложно, ибо машина тронулась с места.

– О, смотри, какая красота, уже отремонтировали, а ведь лет десять тому назад здание было чёрным от гари, – обратился к врачу водитель.

– Ну да, народу тут полегло тогда немерено, – ответил ему врач.

– А что это за здание и что за чёрный цвет? – спросил я, пересев на кресло, стоящее рядом с дверью.

– Это здание бывшего Верховного Совета, а вон видишь, напротив дом-книжка, – ответил мне водитель, показав рукой в противоположную сторону.

Я посмотрел в окно и увидел действительно высотное офисное здание в виде открытой книги. Моему удивлению не было предела, всё-таки в наших Химках таких строений, очевидно, не было, и дом-книжка смотрелся очень интересно. Особенный лоск придавало ему размытое стекло, так как капли, стекающие по окну, ломали линии и конструкцию дома-книги, позволяя на время представить изменение его конструкции, что не могло не удивить или ввести в некий ступор.

С одной стороны, стоял белый дом, напоминающий неприступную гору, а с другой стороны стояла уже открытая книга, которую закрывать не нужно было, ибо всё написанное в ней было и так понятно читателю.

– А что за чёрный цвет, про который вы ранее сказали? – повторно спросил я у водителя скорой.

– А это тебе учитель на уроках истории расскажет, что тут случилось. Ты ему вопрос задай, он тебе ответит. Только ещё спроси, лучше ли ему жить стало при новой конституции и зарплату подняли ему или нет?

Я отрешённо посмотрел в его сторону и решил не продолжать разговор, а просто рассмотреть эти места поподробнее. Улицы в этом районе Москвы были широкими и очень чистыми, дома росли только ввысь, было видно, что мы находимся где-то в центральном районе города, и от этого было как-то комфортно. Магазины, торговые ларьки, множество народу и дорогих иномарок. Было как-то приятно, и от этого мне становилось лучше.

Краем уха я слышал оживлённый разговор своих «попутчиков», водитель что-то пытался доказать, а врач ему поддакивал.

– Нет, ну ты посмотри, что он сделал, а?

– Ну да. Стрелять по мирным людям явно было лишним!

– Да что лишним, это же государственное преступление! И эти военные туда же, выполнили приказ, без какого-либо сожаления, столько народу загубили, и что в итоге? Получили то, что он им обещал? Конечно же нет, и не получат никогда.

Мне стало интересно, что же они обсуждают, и я начал прислушиваться, но рёв мотора и гул с улицы не позволяли этого сделать, тем более голос у водителя был тихим, но достаточно эмоциональным.

Я же продолжал смотреть в окно и увидел, что около какой-то станции собиралась небольшая процессия с красными флагами, людей было не очень много, но они шли торжественным маршем и остановились у светофора. В основном это были пожилые люди, и я вдруг вспомнил про бабушку, как же она теперь будет ко мне приезжать в Москву из наших Химок, ей же будет сложно преодолевать каждый день столь сложный маршрут. И куда идут все эти бабушки в каких-то старых осенних пальто и повязанных косынках. Я почему-то вспомнил кладбище, так как туда люди обычно приходили в таких же бесцветных одеяниях, просто или даже серо. Тут также одни бабушки, дедушек практически не было, но все шли строем и организованно.

Процессия, как я сказал, была небольшой, но стоило посмотреть на противоположный конец улицы, как я увидел ещё одну такую же вереницу людей пожилого возраста.

Мы остановились у светофора, и водитель как-то по-дружески посигналил проходящим мимо машины людям с красными флагами, они ответили одобрительными возгласами и криками. Я попытался расслышать, о чём водитель разговаривает с врачом, и стал вслушиваться чуть глубже.

– Я же по первому образованию учитель истории, – обратился он к врачу.

Тот одобрительно кивнул и сказал, что это почётная профессия.

– Почётная, почётная, – несколько раз ехидно повторил водитель, ещё пару раз приветственно помахав рукой в сторону движущейся процессии. – Я знаю, куда они идут, сам сегодня хотел пойти, но сегодня работаю тут, – разводя руками и будто бы в пустоту сказал водитель, переключив передачу машины.

– Ты знаешь, такая интересная штука, вот я ровно десять лет тому назад так же шёл, как они, был частью коллектива, а потом всё, как отрезало, во всём разочаровался, и бросил это дело… Не, ну вот ей-богу, как такое могло случиться? Чтобы один под «соусом» защиты демократии расстрелял парламент страны, который, по сути, эту самую демократию отождествляет? – обратился он к врачу, но тот сделал вид, что ничего не услышал и смотрел в сторону, вытирая стекло, которое слегка запотело.

– Не, ну ей-богу, не страна, а парадокс, – продолжал свой монолог водитель. – Приходит один, обещает народу золотые горы, получает полномочия, а потом раз, и как отрезало, а вы меня не так поняли, а я имел в виду другое, а этого я не говорил, а тут я решить проблему не могу, а не нравится вам – вы сейчас получите подзатыльник, не угомонитесь, тогда патронов мы жалеть не будем! И каждый раз мы на те же самые грабли наступаем. Да и само это место несчастливое.

– Вы, Александр Александрович, в курсе, кстати, что в первую русскую революцию больница, в которую мы сейчас едем, принимала на лечение пострадавших с Пресни?

– Нет, не слышал. Вроде как всегда же детской больницей была?

– А, вот видите, – улыбаясь, как бы подкалывая, продолжал водитель. – Да, да, Пресня тогда пылала, вообще нехороший этот район Москвы, нехороший, я бы сказал, что самый несчастливый. Сколько тогда людей погибло, сколько в 1993-м, и ради чего, и, по сути, за что? В обоих случаях «царь» одерживал верх, а всё благодаря псам режима, всё они лижут с руки царёвой, всё они.

– Ну, а вы, стало быть, тогда за демократию были? – спросил врач, пристально смотря в лицо водителю.

– Ай, демократия, дерьмократия – всё одно и то же, – махнув рукой, ответил водитель. – Ты знаешь, за что мы тогда были? Мы были за нашу страну, чтобы её не разрушили эти три негодяя, чтобы не было такой нищеты и разграбления всего того, что было создано за те семьдесят с лишним лет. Вот за что все мы были. А это понятие одно, слово, не более… Придумали же ещё демократию, вон он, ему теперь ещё и памятники ставят, и себя же он тоже считал демократом, вернее, демократически избранным президентом России. Я тогда только университет окончил, мне первую зарплату выдали, так я на неё прожить мог максимум дней десять, и этого хватило только на хлеб, без масла! А они, твари, икру жрали за наш счёт!

Разговор становился каким-то более ожесточенным, я понимал, судя по тембру голоса и по тональности, что водитель чувствовал разочарование от каких-то произошедших событий, которые, по всей видимости, случились совсем недавно или давно, но я о них ничего никогда не слышал или просто не знал.

– Ты знаешь, я ведь тогда там был, в Белом доме. Как нас тогда только не называли, и фашистами, и предателями, и негодяями. Но самое обидное, когда по нам начали стрелять, убивать, а толпа стояла на проспекте Калинина, набережной и аплодировала им. А мы? Мы же за их будущее умирали, за их пенсии, пособия, за их права, а они… – в этот момент водитель ударил кулаком по рулю и выругался матом.

– Я студентом был тогда, особо эти события не помню. Разве что помню, что нас отпустили из университета пораньше, и мы поехали к кому-то на дачу.

– Бухать, наверное, не иначе, – вдруг рассмеялся водитель.

– Ну, не без этого, – одобрительно улыбнулся врач, словно вспоминая те моменты.

– Вот так всегда у нас. Кто-то за бравое дело, а кто-то в сторонке посмотреть, постоять, мол, глядишь, и пронесёт, и всё как-то само образумится, и всё как-то само наладится.

–Да-а-а-а, – протянул врач и начал кивать головой.

– Ага. А ведь приди тогда москвичи и студенты к нам на помощь, дай мы отпор, гляди, и сегодня иначе жили. И не закрыли бы заводы, не разворовали все эти колхозы, не размотали эту армию к чертям собачьим, а?

– Да черт его знает. Кто сейчас ответ даст, как бы правильно нужно себя вести в той или иной ситуации. Никто не знает, как сделать верный выбор, а задним числом, как в народе говорят, все всегда правы.

– Но опыт-то, опыт-то исторический нужно учитывать всегда… А у нас каждый век наступаем на одни и те же грабли, каждый век.

За этими разговорами мы подъехали к детской больнице, и я стал выходить из кареты скорой. На улице было так же отвратительно, как и раньше. Измороси не было, но лил дождь, а ветер все усиливался и усиливался, гоняя по тротуару жёлтые листья, которые взлетали, кружась в хаосе, и резко падали на землю.

Само здание я толком разглядеть не успел, да и времени особо не было, так как хотелось скорее забежать в больницу и почувствовать себя в тепле. В приёмной было много народу, в основном родители и дети. Было очень тесно и как-то темно, так как тусклый свет лампочек озарял пространство не полностью. Я присел на скамейку, как мне сказал врач скорой помощи, и начал ждать.

Из приёмного покоя раздавались детские крики, плакал какой-то маленький ребёнок, которого уговаривали чуть-чуть потерпеть, но он не слушался и продолжал визжать. Эхо от его визга разлеталось по всему коридору, но никто не обращал на это внимание и, по сути, все присутствующие к его плачу и крику быстро привыкли, хотя крик был всё громе и громче.

– Ну что, готов лечь в больницу? – обратился ко мне внезапно появившийся врач скорой.

– Да, готов, куда мне ещё деваться?

– Тогда следуй за мной, мне нужно тебя сдать в добрые руки местных врачей.

Я послушно последовал за моим проводником в белом халате. Мы шли каким-то длинным коридором, стены которого явно не видели ремонта с момента постройки этой больницы. Всё вокруг выглядело дико обшарпанным и грязным, но не потому, что кто-то не убирался, напротив, сам пол был чистый, а вот всё остальное выглядело мрачно из-за тут и там отклеивающихся частей обоев, свисающих частей потолка или разбитых плинтусов.

Мы поднялись на второй этаж, и мне было сказано сесть у стола в центре коридора. Надпись на столе гласила: старшая медицинская сестра.

В коридоре было тихо, и я просто сел на облезлый стул, который начал скрипеть от моих телодвижений. Спустя короткое время ко мне подошла старенькая бабушка в белом халате, на бейдже которой было написано: Агнесса Ивановна Реброва, старшая медицинская сестра.

– Значит, это ты у нас Семён, и значит, ты приехал к нам в поиске своего диагноза? – с лёгкой улыбкой и смотря мне прямо в глаза спросила Агнесса Ивановна.

– Да, я из Химкинской больницы.

– Хорошо, хорошо. Ну что же, пройдём в палату № 310. Сегодня она освободилась, пока что устроим тебя туда, а завтра план диагностики врач определит и будет видно, куда тебя заберут.

Благо палата № 310 находилась в двух шагах от стола, и нам не пришлось далеко идти. Сама палата представляла из себя небольшое помещение с очень высокими потолками и была рассчитана на четырёх пациентов. В палате было одно большое окно округлой формы, но окно было закрыто, и в палате было очень душно.

– Пока что располагайся, принесу тебе через несколько минут твои постельные принадлежности, – закрывая дверь, Агнесса Ивановна мило улыбнулась и ушла.

Я продолжал стоять на месте и не хотел садиться на кровать с железной основой, тем более в карете и на приеме я достаточно насиделся. Мне захотелось посмотреть, что там творится на улице после дождя, и я подошел к окну, которое было в ужасном состоянии, ибо его давно не протирали с внутренней стороны, и оно порядком пропылилось и содержало массу разводов. Я попытался выглянуть и присмотреться, что же именно происходит на улице, как в этот момент зашла Агнесса Ивановна, принеся с собой аккуратно скатанный матрас, подушку и небольшое одеяло.

– Ну что, кровать выбирай сам, какая тебе больше нравится, и обустраивайся, ужин будет спустя часа два, так что можешь поспать немного.

Я учтиво поблагодарил эту милую женщину и застелил свою кровать. Делать особо было нечего, но спать я не хотел и просто лег на кровать. Я долго думал обо всём: сначала о своём будущем, далее о настоящем и в конце – о прошлом. И прошлое мне казалось лучше. Что может быть лучше жить здоровым, ловким и смелым? Вот сейчас бы опять в первый класс и после уроков кататься с друзьями на велосипедах, представляя, как будто ты гоняешь на гоночном байке, или, наоборот, как будто ты летишь на гоночном болиде «Формулы 1»? Но увы, я не маленький мальчик, и лежу в больнице, и у меня реально какие-то проблемы, которые нужно как-то решать. Мысли уносили меня то вверх, говоря, что все образуется, то, наоборот, прибивали на самое дно, рисуя самые негативные сценарии, которые непосредственно могут со мной случиться. Кто придет ко мне на могилу? И тут же я отгоняю эти мысли и представляю себя катающимся на качелях. Как же хорошо окончить четверть без троек и получить причитающееся мороженое или большой торт от любимой бабули, но вот торт исчезает, и в моих руках кружка воды и сухарик. Я валяюсь на песке и загораю, но тут же лежу в больничной палате, и никого нет рядом…

За этими мыслями прошло несколько часов моей больной жизни. Далее был весьма скромный ужин, после чего я захотел пройтись по коридору и посмотреть, кто, как и я, лежит в палатах. Но в коридоре никого не было, а за столом сидела та самая Агнесса Ивановна и что-то заполняла в статистический бланк. На её столе играл радиоприемник. Я прошёл мимо и сделал вид, что будто бы не услышал о том, что там говорили и какая музыка играла. Я просто начал ходить от одного конца коридора в другой и периодически проходил мимо стола. Сквозь закрытые двери я слышал, как в палатах кто-то с кем-то разговаривает, но в коридоре никого не было, так как, очевидно, что все уже лежали в кроватях и готовились ко сну.

Агнесса Ивановна обратилась ко мне:

– Скучно? – Я ничего не ответил ей и просто сел рядом, покивав утвердительно головой. – На вот послушай радио, можешь даже станции переключать, – но я не стал этого делать и просто сел рядом.

По радио шла политическая передача. Обсуждали какое-то событие минувших лет. Люди звонили в студию и высказывали своё мнение в прямом эфире. При этом те, кто был за это событие, должны были звонить по телефонному номеру с последними цифрами на 02, а кто был категорически против, должны были звонить на номер с последними цифрами 01. Люди в эфире активно выражали своё мнение, часто коверкая слово «демократия», почему-то говоря «дерьмократия», и какого-то мужчину проклинали, просто обзывая автократом. Вторая часть звонивших в эфир часто говорила, что было бы явно лучше, если бы победили защитники и такой бы нищеты не было бы, а был бы мир и порядок, и страну в итоге удалось бы как-то возродить, а главное, что не было бы войны, и пьяный мужик понёс бы заслуженное наказание. Ведущий эфира, как мне показалось, был не совсем объективный, так как звонивших в эфир часто перебивал и пытался упрекнуть в том, что это именно они начали стрелять первыми и получили по заслугам, а то, что никто не был в итоге наказан, является высшей мерой справедливости, так как в итоге всех зачинщиков из тюрьмы выпустили, и именно они виновны в этом перевороте.

Слушать это было крайне неинтересно, и я вдруг, набравшись откуда-то взявшейся смелости, спросил у Агнессы Ивановны:

– А вы что думаете?

– Ух ты, какой любознательный! – опешила моя собеседница, отложив письменную ручку от бумаги и удивлённо начав разглядывать меня.

– Ну вот они что-то говорят, про какую-то демократию, расстрел какого-то Белого дома, защитников Конституции, Конституционном Суде… – неуверенно продолжил я и затих.

– Я в то время в Склифе работала, вспоминать ту ночь я не хочу. Да и утро было так себе… Много людей везли из дома Советов в наше учреждение, так что тебе лучше этого не знать.

– А что не знать? – продолжая удивляться этой новостью, настаивал я на продолжении разговора.

– Что-что? В Москве тогда танки стреляли по Белому дому. Ты не слушаешь разве, что они обсуждают?

– Нет, не слушаю, – медленно проговорил я, переведя свой взгляд на радиоприёмник и замолчав.

И действительно, начав слушать внимательнее тему эфира, до я понял, что звонившие на станцию люди резко осуждающе выступали по отношению к действующему тогда президенту, некоторых ведущий отключал от эфира, когда речь переходила на оскорбления или проклятия.

– Ты ещё слишком мал, и надеюсь, подобное не увидишь. Что пришлось увидеть мне тогда, – поправляя очки на носовой перегородке, чуть тихо продолжила Агнесса Ивановна. – Очень много людей пострадало просто ни за что, и никто не мог предположить, что в центре города, средь бела дня будут массово расстреливать безоружных людей только за то, что они не хотели нового порядка и новых устоев! Я далека от политики, что тогда, что тем более сейчас, но в тот день я увидела последствия этой самой политики и поняла, что бывает, когда стороны не могут договориться и начинает литься кровь.

Окончив свой монолог, она кивнула в мою сторону, и в этот момент к нам подбежала какая-то девочка, говоря о том, что у нее опять болит в животе, и начала плакать. Агнесса Ивановна взяла её под руки и пошла с ней в палату, сказав, что сейчас даст таблетки и позовёт дежурного врача.

Я же остался сидеть у стола и продолжил слушать радиоприёмник. Эфир шёл очень оживлённо, люди буквально рвали жилы, доказывая свою правоту, и никто не желал уступать оппоненту. Но в целом обе стороны конфликта сходились во мнении, что никто не получил в итоге того, что хотел. Обе стороны были обмануты, но при этом стороны конфликта не желали и, наверное, не могли простить того, кто их обманул.

Особенно мне запомнился диалог матери одного из трагически погибших в те дни с ведущим эфира. На её резонный вопрос, кто виноват в смерти её сына и будет ли когда-нибудь найден виновный в этом, ведущий как-то ехидно ответил, что он не знает, да и вообще никто не просил её сына быть в здании Верховного Совета в те дни. Эти последние слова вызвали особенное негодование как у самой матери, так и у приглашенных гостей в студии (в эфире началось гудение, и, как мне показалось, кто-то начал топать ногами и свистеть). Женщина продолжила, что уже десять лет она не может добиться справедливости, хоть какой-то компенсации и хоть каких-то извинений от новой власти, которая и виновна, по её мнению, в смерти её сына, но никто (она несколько раз медленно повторила это слово), никто не может дать ей ответ на её вопрос.

Поняв, что как такового ответа не будет, она просто положила трубку, не сказав на прощание ни единого слова, попросив лишь Бога рассудить всех и воздать каждому по заслугам.

В конце эфира каждой стороне дали высказаться, как бы поставив точку в том, за что они боролись и получили ли в итоге желаемое или нет. Обе стороны признали, что никто не вышел победителем. Один из тех, кого пригласили в студию радиостанции, сказал, что его именно так учили всю жизнь: не быть слабым и безвольным, защищать свои идеалы и отстаивать интересы своей Родины, которая, по его словам, была захвачена кучкой реформаторов. И эти самые реформаторы мало того, что обманули, так и ещё и ограбили не богатых, а самых бедных и беззащитных, поставив их на грань нищеты и вынудив не то чтобы жить впроголодь, а напротив, сделали всё для того, чтобы они знали, что такое голод. Именно эти реформаторы, а не те, кто стрелял с обеих сторон, виновны как в самом кризисе, так и в его последствиях, которые, по словам этого человека, ещё долго будут аукаться поколениям.

Наверное, нет ничего более мучительного в жизни, как смерть близкого тебе человека, особенно когда этот самый близкий человек гибнет за некую идею, цель которой или суть ты не разделяешь, или даже, наоборот, не поддерживаешь. Так, по всей видимости, и произошло с этой женщиной и со всеми теми людьми, которые звонили в эфир. Мне показалось, что спустя десять лет они так и не смогли примириться внутренне со своими оппонентами, что и говорить, они не смогут простить смерти своих близких людей и тех, кто лишил их жизни, и не смогут этого сделать никогда!

После окончания эфира уже другой диктор начал читать новости монотонным голосом, а я принял решение идти в палату и ложиться спать, так как в коридоре стало тихо, и только лёгкий крик и слёзы той самой девочки чуть слышно раздавались эхом в коридоре.

Спать мне было сложно, я старался переосмыслить услышанное, но какого-то толкового ответа найти не смог, как и не смог сделать для себя вывода.

За окном тарабанил дождь, и ветки деревьев, склонённые ветром, стучали в окно моей больничной палаты, имитируя звуки выстрелов, мне казалось, что также била молния, которую я, наслушавшись разговоров о войне, ассоциировал со звуками взрывов. Спать под такое звуковое сопровождение как-то расхотелось, но и бодрствовать после услышанного не хотелось тем более, хотелось поскорее забыться и раствориться во сне, чтобы отбросить от себя все эти рассуждения и мысли.

Спустя несколько часов рассуждений и ёрзаний лежа на спине я уснул, но за ночь просыпался несколько раз из-за того, что мне снились кошмары. Какие-то моменты из этих ужасов я вроде даже помнил: танки, перекошенные от ужаса люди, бегающие в пылающем от огня коридоре, всюду осколки битого стекла, звуки хруста этого стекла, чьи-то стоны, крики, вопли, некий посторонний шум, слова: «Врача, срочно», всюду почему-то чёрная кровь и люди в форме с нашивками…

Это ещё ничего

Утром следующего дня я проснулся от того, что кто-то резко распахнул дверь в палату, и я услышал топот чьих-то ног. Просыпаться особо не хотелось, и я просто повернулся на другой бок, надеясь, что смогу продолжить спать, но шума стало только больше, особенно раздражал звук шуршащего целлофанового пакета и чья-то возня. Спустя время возня успокоилась, и я услышал диалог двух людей, а именно матери и сына.

– Дима, ты только не переживай… Всё будет хорошо.

– Да, я уверен в этом.

– Я к тебе каждый день буду приходить, навещать.

– Хорошо.

Я наконец-то окончательно проснулся и начал медленно подниматься. Напротив меня в обнимку сидели женщина и её сын. Женщина гладила его по голове, а он в это время смотрел в пол, сильно опустив плечи. Его маме было на вид лет 40, или, может быть, больше, я всё же не могу определить возраст на глаз, её завитые волосы лежали неровно, а отсутствие макияжа на лице говорило о том, что поездка в больницу для неё то ещё испытание.

Больше меня, конечно же, поразил её сын, который был очень бледным, что особо подчеркивали его тёмные волосы и карие глаза. Но ещё более меня удивила его неестественная худоба. Я и раньше встречал худых людей, но чтобы настолько сильно, как мой нынешний сосед по комнате, я видел впервые.

Мать продолжала гладить сына по голове, а он всё так же смотрел в пол и едва дышал. Я поймал на себе взгляд его матери и кивнул ей головой, она же в ответ просто тяжело вздохнула и поспешила извиниться за то, что они меня разбудили.

– Да ладно, я уже собирался просыпаться, – подавляя зевоту, ответил я и потянулся.

– Вы тут который день, как тут в целом? – с выраженным интересом спросила моя собеседница.

– Я тут второй день, меня вчера привезли из Химок. У меня плановый медицинский осмотр, не могут выяснить точный диагноз.

– А у нас, – в этот момент мама похлопала сына по спине и приобняла его, – плановая операция.

Сын как-то нехотя начал растворяться в её объятиях, но никаких эмоций на его лице не было.

– Понимаю, – кивая ответил я и вышел в коридор, направившись в сторону туалета, который уже был забит другими детьми, и я решил вернуться обратно в палату.

Мои новые соседи так же продолжали сидеть в обнимку, я же сел на свою койку и начал разглядывать потолок в надежде увидеть там что-то интересное, но в этот момент дверь в палату открылась и вошла медицинская сестра, растерянно обратившись к матери Димы:

– Вам необходимо покинуть палату. Скоро начнется утренний осмотр, и следовательно, посторонних в палате быть не должно. Так что попрошу вас.

– Ну всё, давай, – целуя сына в щёку, мама встала и направилась к выходу, сын же не проявил никаких эмоций и только посмотрел ей вслед, не сказав ни слова.

– Ну что, давай знакомиться, – сказал я, встав с кровати и подойдя к своему новому другу.

Он перевёл на меня взгляд, слегка вопросительно посмотрел в мою сторону и тихо ответил:

– Давай.

Я подошёл ближе, протянул руку и пожал её Дмитрию. Его руки были сильно холодными, а рукопожатие очень мягким, эмоций каких-либо он не проявил, а просто продолжил молчать дальше. Я как-то попытался его разговорить, но понял, что это дело не особо перспективное, и решил всё же пойти умыться и почистить зубы в туалете, благо времени уже прошло достаточно и я надеялся, что он свободен.

После всех процедур я вернулся в палату, мои сосед положения своего не изменил и продолжал смотреть в пол… Я заправил кровать и чуть-чуть приоткрыл створку форточки, чтобы в палате стало легче дышать. Мне было как-то неуютно, когда я смотрел в сторону соседа, он напоминал мне чем-то отдалённо одинокую ворону на кладбище. Сгорбленный, худой, чёрный, с белыми пятнами у глаз и в одежде тёмных тонов. Он так же продолжал сидеть не двигаясь, периодически тяжело вздыхая. Мне хотелось его морально подержать, я тоже был бы не особо весел при слове «операция», но что-то внутри подсказывало мне, что этого делать не нужно и я сделаю только хуже.

За этими мыслями дверь в палату открылась, и я увидел своего нового соседа, который сидел в инвалидной коляске.

– Аккуратно, аккуратно, – говорил он, когда медсестра не совсем верно рассчитала параметры дверного проёма, въезжая в наш скромный номер.

– Так, – обращалась медсестра к парню, сидящему на кресле, – какую кровать тебе хочется выбрать? Эту? – указывая пальцем на кровать рядом с окном. – Или вот эту? – указывая на соседнюю кровать с моей и разворачивая своего пассажира по направлению движения, продолжала медсестра.

– Эту, – показывая указательным парнем в сторону кровати у окна, ответил парень и сам поехал, активно перебирая руками колеса.

– Вам, может, помочь? – учтиво спросил я, смотря в этот момент на новенького и медсестру.

– Нет, спасибо, – одёрнул мой собеседник, спрыгнув с кресла, и спокойно самостоятельно чуть ли не по-пластунски начал залезать на кровать. Я смотрел на его самостоятельные действия, и понимал, что это человек, по всей видимости, крепкого духа, который знает, что такое трудности, ибо одной ноги у него не было.

– Завтра тебе будут новый протез примерять, а пока отдыхай, – закрывая дверь, напоследок сказала медсестра и ушла.

В комнате стало очень тихо и спокойно. Я лежал на кровати и решил лечь на бок, смотря в стену напротив меня. Ничего такого в ней не было, она была одного монотонного цвета, а мне почему-то хотелось каких-то красок или яркого цвета. Соседи также продолжали молчать, и ничего интересного в таком положении явно не было.

Спустя короткое время нам в палату принесли еду. Больничная еда, конечно же, не мёд. Обычно завтрак состоит из пустой каши, хлеба с маслом и стакана чая. Я было попробовал помочь поднести еду соседу без ноги, но он запретил мне это делать и сам решил проблему с доставкой еды на свою кровать.

Мы ели молча, разве что Дмитрий делал это очень медленно, как будто кто-то поставил его на паузу или заморозил время.

После того как я закончил со своей кашей, я пошёл помыть посуду и хотел помочь с этим соседу без ноги, но он несколько раздражённо ответил, что сможет сделать это сам и в моей помощи не нуждается.

И действительно, мой сосед без ноги всё сделал сам: добрался до туалета, сам помыл тарелку и кружку и смог самостоятельно вернуться в палату. Без колебаний взобравшись на кровать опять же по-пластунски.

– Ловко ты это делаешь, – глядя на соседа в момент его заползания, резюмировал я.

– Ха-ха, ну да, – ответил он улыбаясь. – В моей ситуации иначе и нельзя. Завтра, вроде, протез должны поставить, может, избавлюсь от этой чёртовой рухляди, – глядя на инвалидное кресло, ответил он, не убирая с лица улыбки.

– Меня, кстати, Семёном звать, а тебя как?

– Меня Максимом, вот и познакомились, – кивая, ответил мой собеседник, уже сев на кровати и свесив одну ногу к полу.

Я подошёл к нему и пожал ему руку, на моё удивление, или же он сделал это специально, он сильно сжал мою ладонь, глядя мне прямо в глаза.

– Да, надеюсь, протез тебе поможет и ты будешь ходить, а может, даже бегать.

– Ох, как мне хотелось бы… Уже лет пять мучаюсь с этим, – кивал Максим в сторону кресла, чуть-чуть изображая на лице гримасу мучения, поджимая свои губы. – Обычный день, переходил дорогу в неположенном месте, далее на меня наезжает мотоциклист, и всё…

Собеседник как-то тут же сник, в палате наступила тишина, но он резко продолжил, рассказывая о дальнейших мучениях. Год в больничной палате: три операции, в итоге вердикт – ампутация, далее реабилитация, и завтра наконец-то по квоте ему должны будут поставить новый протез, который вернёт его к жизни.

– Ну а у тебя что? – кивнул в мою сторону Максим.

– У меня как-то неясно, – ответил я. – Может, тут что-то скажут, что у меня. В родных Химках делали всякие анализы, потом ещё анализы, затем ещё и ещё, и всё без толку.

– Даже не знаю, у кого хуже.

– Ну а у тебя, друг? – Максим чуть приподнялся и посмотрел в сторону Димы, который продолжал лежать на спине, смотря в потолок.

Тот, не отводя глаз от потолка, рассказал свою историю, которая, конечно же, была печальнее некуда. Точный диагноз я не запомнил, но там точно были слова «поликис» и «почечная недостаточность». По его словам, всё началось как-то внезапно на уроке физкультуры в седьмом классе, когда все бежали стандартные школьные два километра. На половине дистанции Диме стало плохо, и бежать дальше он не смог. Далее еле-еле дошёл до дома, вызвал скорую, и спустя два месяца ему поставили этот самый диагноз. Сейчас же положили в больницу, и врачи будут думать, что всё же делать: то ли чистить почки с помощью диализа, то ли искать донора и пересаживать новые почки, а это долго и, наверно, дорого. Последние слова прозвучали с некой обречённостью, и наш друг умолк. Мы также молчали, и в палате опять стало тихо. Я слышал, как дети играют в коридоре, чьи-то детские крики начали меня впервые в жизни раздражать, какого это они там бегают, хотя они, наверное, тоже чем-то болеют, но мне захотелось покоя.

– Ну, я надеюсь, что всё у тебя будет хорошо, – ободрительно произнёс я, развернувшись в сторону Димы.

– Я тоже надеюсь, – чуть усмехаясь, ответил он и отвернулся к стене, словно давая понять, что особо говорить не хочет.

Я посмотрел в сторону двери, и она открылась, медсестра сообщила, что Дмитрию пора на выход, а за мной скоро придёт врач. Дима встал и медленно вышел из комнаты.

– Да, что-то он совсем плох…

– Этот, что ли? – поглаживая здоровую ногу, вопросительно заметил Максим.

– Ну да, – ответил я.

– Боюсь представить, что с ним было бы, если бы у него была одна нога!

– Ну-у-у, – протянул я, как бы задумавшись.

– А что? Вон ноги есть, он ходит, раньше так вообще бегал. Я же знаешь сколько со своей мучаюсь? – показывая на свою отсутствующую ногу, строго спросил Максим.

Я не знал, что ему ответить, и просто замолчал. Да и сам разговор зашёл не в то русло, о котором я хотел… Да и зачем я вообще начал этот разговор? Здоровый человек больного не поймет, так как чужую беду легко решить, пока ты не оказался на месте бедолаги. Дал совет человеку и идёшь дальше спокойно себе, а окажись в его «болоте», не выйдешь оттуда сухим, вернее даже, не вытащишь сам себя, затащит тебя проблема, и концов не найдёшь.

Я почему-то начал вспоминать про близких мне людей, интересно, как там бабушка, Софья? Сколько дней прошло, как её не стало, каково ей там сейчас? А интересно, может она меня видеть или нет?

Эти разговоры прервала медсестра, в приказном порядке потребовав от меня проследовать за ней на приём к врачу. Я встал и кивнул Максиму, который мне ничего не ответил, а просто перевёл взгляд, сделав вид, что я ему не особо интересен.

Разговор с врачом прошёл в обычном ключе. Ничего нового мне, конечно же, сказано не было. Были выписаны направления на новые анализы, новые процедуры, и, резюмируя сказанное, мне было сообщено, что спустя короткое время со мной должны разобраться.

Я сидел и слушал, но мне особо было не интересно, я, честно говоря, уже устал и, по всей видимости, успел смириться, тем более было как-то все равно… Выйдя из кабинета, я обратил внимание, что в очереди уже сидело множество других детей, но особенно мне запомнилась полная девушка, которая, была моей ровесницей, мы встретились с ней взглядами и даже поймали друг друга в моменте, когда я проходил мимо неё. Она действительно сильно выделялась на общем фоне, так как была толстой, а окружающие её дети были сильно младше её как по возрасту, так и по габаритам.

Я вернулся в палату первым и не застал в ней никого. Я подошёл к окну и начал разглядывать, что же там происходит интересного. Но ничего интересного за окном непроисходило, так как стояла типичная октябрьская погода, но, на удивление, было солнечно, хотя порой солнце скрывалось за тучами, и становилось как-то сразу хмуро. Было интересно смотреть на то, как солнце резко выпрыгивало из-под облаков, а потом опять же резко за ними же скрывалось, и всё становилось опять же хмуро.

Я на время отключился и полностью погрузился в свои думы, а в это время в палату начали возвращаться мои новые друзья, при этом вернулись они вместе. Оба были в приподнятом настроении, и у Димы, как мне показалось, даже изменился цвет лица с бледного на чуть более розовый. Они что-то обсуждали, а я в это время смотрел на небо и облака, ловя лучи солнца на своем лице, которое то дарило мне тепло, то вдруг резко скрывалось за облаками, пропадая на время.

– Слушай, но, может, и не так всё плохо? – обращался Максим к Диме.

– Да, завтра уже точно скажут, что будут со мной делать. Тут или чистить, или лежать в ожидании донора, или вон, – махая рукой в сторону окна и вздыхая, – идти домой и там ждать хорошего случая, а сколько его ждать, я не знаю.

– А у меня, слушай, новость. Вроде как готов протез, и сегодня смогу даже его попробовать, но там процесс не быстрый, врач-реабилитолог сказал мне, что около месяца они меня будут учить ходить заново.

– Да, у тебя сегодня хороший день, – кивая, ответил Дима, смотря в это время почему-то в мою сторону.

– Да, кстати, у тебя-то какие новости? – обратился ко мне Максим, развернувшись в мою сторону.

– Да всё так же. Анализы, лечение, а дальше видно будет, – ответил я, продолжая смотреть на солнце и облака.

– Эх, вот мне бы ваши проблемы, ребята, – обратился к нам Максим, забираясь на кровать. Я бы вам за ноги пол своей жизни бы отдал, вот не шучу.

– Давай меняться? – улыбаясь, ответил ему Дима. – Ты мне полжизни, а я тебе свои обе почки, вот и поживешь.

– А что, давай, я бы сразу в город поехал, так я соскучился по прогулкам, погулял бы в районе Цветного бульвара, далее пошёл бы в сторону Китай-города, посидел бы в какой-нибудь кафешке, а может, вечером бы зашёл в какой-нибудь ночной клуб.

Говоря эти слова, Максим опрокинулся на подушку и замолчал, наверное, он представил, как снова сможет стоять, да что там стоять, бегать. Прыгать, а может, и летать. Инвалидом быть плохо, инвалидом в России плохо быть втройне. Хорошо, что в больнице есть лифт, а, наверное, в какой-нибудь условной Твери не во всех больницах он есть. На входе есть пандусы, а в Химкинской больнице я пандусов не видел, интересно, почему? Даже в подъезде бабушки нет никаких приспособлений для передвижения инвалидов, не говоря уже просто о пандусах, а ведь на пятом этаже живёт неходячая подруга бабушки. Я, по всей видимости, всё больше и больше проникался проблемами действительно нездоровых людей, к которым пока что себя не относил.

– Слушайте, а меня осенила шикарная мысль, парни, а может, нам на улицу сходить? Вы как?

Дима и Максим вопросительно посмотрели на меня, и оба сначала недоумённо молчали, а чуть позже Максим ответил твёрдым согласием, а Дима, наверно, кивнул за компанию.

– Я иду, но только с одним условием: я сам буду преодолевать все препятствия, связанные со своим передвижением, вы мне только поможете по лестнице спуститься и всё, – говоря это, Максим поднял указательный палец правой руки, как бы показывая, что это условие не может быть оспорено ни в какой форме. Я в ответ на это просто кивнул и пошёл к своей кровати, чтобы надеть ботинки.

Парни также переобулись, и мы начали свою прогулку.

Максим действительно преодолел все преграды по пути на улицу самостоятельно, и мы порой только недоумённо смотрели на то, как он виртуозно обращался со своим транспортным средством и как легко разгонялся, даже порой обгоняя нас двоих.

На улице стояли последние тёплые октябрьские дни, и мне стало как-то хорошо, как только я вдохнул уличный воздух. Я сделал глубокий вдох и почувствовал, как мне стало лучше, особенно после больничного спёртого воздуха. Ещё бы добавить чуточку моря, морского лёгкого бриза, и было бы вообще супер, а так… Осень, Москва, больница и тоска!

Максим поехал вперёд и позвал нас за собой.

– Пойдемте присядем на скамейку, – показал он рукой в сторону двух стоящих рядом скамеек.

– А ты довольно шустрый, – слегка улыбаясь, сказал я, потрепав по плечу Максима.

– Будешь тут шустрым, скорее бы от неё избавиться и поскорее начать ходить. Вот тогда точно стану шустрым, – одобрительно ответил он, смотря мне в глаза. – Я же вообще хочу начать заниматься бегом.

– Бегом? – удивлённо спросил Дима.

– Ну да, а что тут такого? Есть даже специальные секции для инвалидов, ты разве не слышал? Хотя откуда тебе слышать, ты же не инвалид.

– Не инвалид? –переспросил Дима.

– Ну да, а что ты? Вон, ноги есть, руки есть, ходишь прямо, – пожимая плечами и удивлённо поджимая губы, ответил Максим.

– Ну да, ноги есть. Но я порой ночами не сплю из-за боли в пояснице, порой падаю просто от потери сознания, извини, у меня вторая группа уже как три года, ещё неизвестно, как меня тут почистят и что дальше будет, может, вообще скажут: иди домой и доживай свой век, для тебя доноров нет!

– Ну ладно, ладно, не заводись, всё нормально будет.

– Да какой там нормально? Я уже так столько лет мучаюсь, устал я сильно, – говоря это, Дима отвернулся в сторону, и мне кажется, ему было очень больно открыть нам душу и раскрыть свою боль.

– Парни, а гляньте на солнце, видите, какое оно сегодня? – обратился я к своим новым друзьям, дабы сменить тему разговора.

– Ну да, солнце в зените, светит красиво. Хорошо ты придумал на улицу выйти, хорошо тут, светло, хоть на птичек можно посмотреть, – ответил мне Максим и поехал в сторону близстоящего тополя.

Я остался сидеть рядом с Димой и молчал, он тоже молчал, смотря куда-то вдаль, не говоря ни слова, отвернувшись от меня. Я посмотрел на него, и мне стало жаль его, глядя только на его осунувшийся вид. Он сидел на краю скамьи какой-то скукоженный, и его болезненное состояние выдавали худоба и бледное лицо, а всё это ещё более выделяли круги под глазами и безразличное ко всему происходящему выражение лица. Когда он говорил с нами, он почти не улыбался, речь его была медленная, как и он сам.

Я словно чувствовал, как будто его обвязывает со всех сторон змей, изображённый на многочисленных брошюрах, посвященных здоровью. Этот змей уже почти подобрался к его шее и вроде как даже начал его душить, но этот парень верит в счастливую развязку и начинает сопротивляться, разжимая его стальной захват с помощью этих белых ангелов в белых и голубых халатах.

– Давай тоже пройдёмся, – обращаюсь я к нему, и мы начинаем идти в сторону тополя, у которого остановился Максим.

У каждого человека есть своё любимое животное или дерево, вот и мне нравятся все без исключения что животные, что деревья. Мы подходим к тополю, и я опираюсь на него своим плечом, а Максим дотрагивается до него рукой.

– Дерево, – говорит Максим и улыбается мне.

– Живое, – отвечаю я ему.

– А ещё оно пахнет, – подхватывает Дима, слегка поглаживая кору тополя.

Он делает это медленно, его рука скользит по коре, как рука матери, которая гладит своё дитя перед сном и поёт ему колыбельную. Я тоже дотрагиваюсь до коры и чувствую, что она холодная и крайне грубая. Я прислоняюсь к дереву спиной и закрываю глаза. Мне становится легче, я чувствую, как ветки дерева наклоняются под силой ветра, как на моём лице играют тени от листьев. Меня всё это расслабляет, и я куда-то улетаю… Представляю, что это дерево ещё живой организм, но скоро оно уйдёт в долгую спячку или станет чуть-чуть законсервированным, а сейчас оно готовится к этой самой операции, или не готовится, может, ему вообще безразлично.

– А у тебя-то самого что? – вытаскивает меня из моих воображений Дима.

– У меня? – удивлённо отвечаю я.

– Ну да, у тебя. Руки, ноги есть, голова вон тоже есть, – слегка усмехаясь, продолжает Дима.

– Н-у-у-у, – растягиваю я и замолкаю.

И действительно, а что мне ему ответить? Я и сам не знаю, что со мной. Перечислять диагнозы я не хочу, симптомы также, рассказать ему о прогнозах врачей аналогично.

– Да, я и сам не знаю, – я отворачиваюсь в сторону и всем видом намекаю, что продолжать разговор не хочу.

– Ясно, – как-то удручённо отвечает Дима и возвращается к скамейке.

Я следую за ним, и мы махом руки подзываем Максима. Посидев ещё немножко, как бы «на дорожку», мы возвращаемся в свою палату и поспеваем прямо к обеду.

На обед нам приносят и первое, и второе, что после прогулки только радует. Я легко съедаю всё и допиваю свой чай, смотря в это время на Диму и Максима. После еды мы принимаем решение прогуляться ещё раз, но нас не выпускают на улицу, и мы вынуждены остаться в палате.

– Слушай, – обращается Максим к Диме, – а тебе какие сны снятся обычно?

– Обычно или каждую ночь?

– Подожди, не понял, я имел в виду, ну, какие сны?

– Мне снится только один сон каждую ночь.

– Ну, расскажи давай!

Дима ложится на кровать, поднимает правую руку вверх и рассказывает про то, что последние три года каждую ночь ему действительно снится один и тот же сон. Смысл в том, что он стоит у моря и держит за руку какую-то девушку, она оборачивается, глядя на него, но лицо показывает не полностью, у неё красивые длинные волосы до плеч, которые развеваются на ветру, белое платье, и она босая. Они стоят оба у берега то ли реки, то ли океана, он не может понять, а вдалеке садится солнце, которое озаряет всё вокруг красным цветом. Спустя небольшое время девушка начинает медленно идти в сторону речки, а Дима её пытается удержать и не выпустить из руки, но она всё же медленно ускользает… Он пытается идти за ней, но она уходит всё дальше и дальше. Говоря последние слова, он шмыгает носом, и мне кажется, что он начинает плакать или ему просто становится хуже.

Мы оба молчим, в палате повисает немая тишина, и становится как-то не по себе.

– А ты у неё сегодня имя спроси, – даю совет я и смотрю сторону своего собеседника.

– В том-то и дело, что я только держу её руку, даже лица толком не вижу, так, силуэт, не более, и шум от волны. Всё.

– Какой-то грустный сон, – начинает было Максим, но продолжать, не хочет.

– Грустный, как и моя жизнь, – сквозь зубы отвечает ему Дима.

– Ну, ну, ну, решаема же твоя проблема, что ты прямо так себя коришь?

– Да, уже столько лет решаема, – хлопая в ладоши отвечает Дима, как бы подводя итог всего разговора. – Кстати, а вот тебе что снится? – не смотря в сторону Максима, спрашивает Дима.

– Мне снится, ты знаешь, я даже не знаю, как тебе сказать. Я сны обычно не помню. Я пару раз помнил. Ну как? Там машины, скорость, мотоцикл и ещё что-нибудь, а что, я не знаю.

– А тебе? – Дима поворачивается в мою сторону, как бы тем самым проявляя ко мне больше уважения.

Я отвечаю, что не помню, что именно мне снится, но почему-то хочу рассказать этим парням про Софью и свою прогулку с ней, но что-то мне не даёт этого сделать, и я просто отвечаю молчанием.

– Я даже и не могу понять, кто эта девушка, – начинает свой монолог Дима. – Может, просто какой-то силуэт, но мне каждый день снится этот сон, и чувствую только её руку, и пару раз её волосы касались моего плеча и руки. К чему всё это? Что это означает?

– Может, спустя время узнаешь, – предполагаю я и продолжаю: – Или, может, узнаешь, как выздоровеешь и сможешь сделать это потом со своей будущей женой или там подругой.

– Женой или подругой? Это вряд ли. Шансов найти донора с каждым годом всё меньше, а с больным и престарелым никто встречаться не будет, разве что такая же больная и престарелая чувиха. – Вот ты бы что выбрал? Десять лет здоровой жизни или, к примеру, быть больным лет двадцать?

– Ну конечно же, быть здоровым десять лет.

– Ага, и я также. Быть здоровым лет десять. Жаль, не мы пишем наши судьбы, и влиять мы на них не можем. Просто плывем по течению, а куда нас это течение забросит, или куда выбросит и с кем на берег, никто не знает.

– Ты, стало быть, в судьбу, что ли, веришь? – поднимаясь с кровати и удивлённо смотря на Диму, спрашивает Максим.

– Да, представь себе, верю!

– Во дела, – разводя руками, иронизирует Максим, смотря в мою сторону.

– А что дела? Что дела? – срывается на крик Дима. – Ты думаешь, это так легко, да? Думаешь, это так легко, да? Тебе весело? Или что? – Дима тоже поднимается с кровати и рассерженно смотрит в его сторону. – Или что?

– Не горячись, не горячись. Успокойся, не забывайся, – показывая пальцем на свою ногу, отвечает ему Максим.

Диму это не устраивает, и он резко бросается на кровать.

– Ты хотя бы чуть-чуть здоровым побыл. А я? Всё началось в детском саду, далее школа, вернее, её полное отсутствие, далее одна койка в больничной палате сменяла другую, и с каждым днем шансов найти донора все меньше и меньше. Сколько лет ты ходил? Ну?

– Ходил лет до пятнадцати.

– Вот именно, до пятнадцати! То есть пятнадцать лет ты жил здоровой жизнью и не знал, что такое тут валяться, так?

– Ну так.

– Так что давай тут без иронии.

– Без иронии? – Максим забирается на своё кресло и подъезжает к кровати Димы. – Без иронии? Это не ирония была, ты же тут один только болеешь у нас, да? Знаешь, что я хотел сделать, как только понял, что всё, я теперь король, сидящий на этом троне? – Максим в этот момент бьёт кулаком по ручке кресла. – Так вот, знаешь что?

– Нет, не знаю.

– Да я, чтобы ты знал, хотел с этим гребаным креслом выпрыгнуть с десятого этажа, понял, да?

Максим отъезжает от Димы и подъезжает к окну, пытаясь что-то рассмотреть.

В палате наступает тишина, и я слышу, как люди и дети ходят по коридору, я сажусь на край кровати и поочередно смотрю в сторону своих новых друзей. Они оба молчат и не смотрят ни в чью сторону.

– Парни, а знаете, что я понял сегодня?

Молчание.

– Я понял, что вы двое – очень хорошие люди, и вам просто не повезло в жизни. Вы словно игроки в карты, но главную карту в вашей жизни кто-то вытащил, и мне кажется, что только от вас самих, именно от каждого из вас, зависит, сможете ли вы нивелировать все риски в этой игре и выйти из неё с меньшими потерями для себя.

Молчание.

– Я как думаю? Если ты человек азартный, то ты, даже зная, что шансов выиграть у тебя мало, всё равно продолжишь игру с таким раскладом, а если ты человек здравый и с мозгами, то ты сможешь эту партию свести к ничьей или даже её проиграть, а вот следующую партию или даже, может, следующую главу своей жизни просто начать заново.

Молчание.

– Я вот думаю, что через год или через два мы все увидимся заново и, как ты сможем поглядеть как ты Максим, будешь бежать марафон или даже, может, ехать этот марафон, а ты, Дима, наконец-то расскажешь, как зовут эту самую девушку из твоего сна или увидишь её в настоящей жизни, а мало ли, может, даже нас с ней познакомишь.

Молчание.

– Ну вот у тебя друзья есть, к примеру? – обращаюсь я к Диме.

Молчание.

– А у тебя? – смотрю в сторону Максима.

Молчание.

Я понимаю, что в прямом смысле этого слова разговариваю с пустотой, и просто ложусь на кровать и тоже молчу.

Эффект плацебо

На следующий день у меня был запланирован приём лечащего врача. Медсестра сказала, куда мне идти, и написала на листочке номер кабинета. В оговорённое время я подошёл к кабинету и сел у двери. Чуть позже рядом села девушка примерно моего возраста. Я приветливо кивнул ей и улыбнулся, но она не ответила, словно показывая всем своим видом, что общаться со мной не хочет.

Я попытался разглядеть девушку, её лицо, но не смог, так как в коридоре было очень темно. Но я точно понял, что она очень крупная, толстенькая. Мы продолжили сидеть в тишине и темноте, я краем глаза смотрел в сторону девушки, чтобы поймать её взгляд, но она сидела, опустив голову.

Спустя несколько минут дверь в кабинет доктора открылась, и из неё вышел парень, который очень громко сказал: «Следующий».

Я робко зашёл в кабинет и сел напротив доктора, который в этот момент читал мою медицинскую карту. Я сидел тихо, ожидая свой «приговор», но доктор просто продлевал моё ожидание, внимательно изучая многочисленные анализы, заключения специалистов.

Он перелистывал страницы медленно, останавливал свой взгляд на каком-то моменте, и всё делал молча, не говоря ни слова. Я же решил оглядеться в его кабинете, чтобы как-то себя отвлечь, но ничего примечательного в нём не было. Всюду была пустота: ни картин, ни часов, ни плакатов со строением внутренних органов, ничего.

– Так, ну мне в целом всё понятно, – прервав моё ожидание, внезапно сказал доктор, глядя мне прямо в глаза. – У вас, молодой человек, чуть-чуть ускорен процесс взросления, внутренние органы слишком быстро развиваются и растут, а вот внешняя оболочка не поспевает. Думаю, через год всё у вас пройдет, и вы снова будете здоровы. А пока я вам посоветую больше гулять, заниматься спортом и просто верить в хорошее.

– И всё? – не скрывая своего удивления, спросил я.

– Ну да, – пожав плечами, ответил мой лечащий врач и развел ладони в стороны, словно давая понять, что ему всё обо мне ясно и я свободен.

– М-да, – протянул я и от удивления слегка улыбнулся. – А я-то думал, что всё будет хуже и лежать мне ещё тут долго-долго.

– Я постараюсь, чтобы вас как можно скорее выписали. Сдадите ещё пару анализов крови, и дня через три вас точно отпустят домой. Позовите, пожалуйста, следующего, как будете выходить, – кивая в сторону двери, попросил меня доктор.

Я вышел из его кабинета, посмотрел в сторону девушки и сказал: «Следующий».

Пока я поднимался в палату, меня не покидало какое-то чувство растерянности. Вроде всё хорошо, но не совсем хорошо, вроде тебе говорят, что всё, ты здоров и скоро начнёшь жить обычной жизнью, но у меня возникла тревога, а вдруг доктор что-то недосмотрел, что-то недочитал, что-то поверхностно изучил или, наоборот, просто решил от меня отделаться, так как просто не знал, как решить эту задачу.

Я шёл по коридору и не обращал внимания на то, что меня окружает, чувства, как и душа, были в смятении, вроде бы, наоборот, должна была прийти радость, но её как таковой не было.

Вернувшись в палату, я лёг на кровать и попытался уснуть, но сделать этого не смог. В палату в буквальном смысле влетел Максим на своем транспортном средстве. Что только он ни делал на нем: крутился, вертелся и поднимал руки вверх, крича: «Ура!». Я мысленно и ментально начал разделять с ним его радость, чувствуя, что протез подошёл и скоро он начнёт ходить, и не просто ходить, а может, даже бегать!

Я встал с постели, подошёл к нему и пожал руку, он же обнял меня и начал вытирать слёзы на глазах. Я приветливо похлопал его по плечу и крепко пожал руку.

– Ты даже представить себе не можешь, каково это – снова встать. Кстати, знаешь, я стоял, облокотившись на станок, как в балете балерины учатся.

– Балерины? – кивая, в недоумении переспросил я.

– Ага, – радостно ответил Максим, – я, значит, балерун!

Мы вместе начали смеяться, а я же в этот момент ухватился за ручки инвалидного кресла Максима и начал его крутить вокруг своей оси. Он продолжал смеяться, я чуть ускорил темп.

За этим занятием нас застал Дима, который зашёл медленно и, ничего не сказав, лёг на кровать.

Максим посмотрел в его сторону и радостно прокричал:

– Поздравляй, я завтра начну ходить!

Дима ничего не ответил и даже не посмотрел в нашу сторону. Я прекратил кружить Максима и подошёл к кровати Димы, сел на край и спросил, как его успехи и какие в целом новости по донору. Он ничего не ответил, только вздохнул и отвернулся от меня, переведя взгляд на стену.

– Нет, так не нашли донора, и в этом году, сказали, квота на них кончилась, только следующего года ждать или искать платно, но у нас таких денег нет, так что я тут надолго застрял, увы…

– Жаль, очень жаль, – кивая и глядя в мою сторону, ответил Максим, залезая в свою кровать.

В палате на время установилась тишина, и я подошёл к окну посмотреть на последние осенние дни, которые уже больше походили на первые дни зимы. Облака резко неслись по ветру, словно жизнь здорового человека, никаких остановок, только вперёд, вперёд и вперёд. И только когда человек заболевает, его облако жизни растворяется во времени, никакого движения: тут либо с замиранием сердца ждёшь завтра и консилиума врачей, или, наоборот, просто отпускаешь себя по ветру и надеешься на лучший исход. А дальше будет видно, что и как: и тут тоже два варианта, как у тех же облаков – либо стремительно пролететь и решить проблему, или же, наоборот, раствориться под влиянием ветра и ничего не оставить после себя.

Я стоял у окна долго и не заметил, как оба мои коллеги по несчастью заснули. В коридоре в это время какой-то женский голос завопил: «Врача, врача, врача».

Я решил не выходить из палаты, так как побоялся, что эти крики смогут разбудить Диму и Максима, и просто, не обращая внимания, продолжил смотреть на облака и на людей, которые шли по своим делам на улице.

До меня доносились какие-то шумы и крики, по всей видимости, это бежали медсёстры или врач к пациенту. В коридоре кто-то из медицинского персонала обсуждал случившееся событие, и я краем уха слышал отдельные отголоски. Кто-то спрашивал, сколько таблеток она приняла, кто-то стоящий рядом отвечал, что много, мужской голос указательным тоном сообщал, что нужно срочно сделать промывание желудка, а далее поставить клизму и позвать психиатра.

Чуть позже в коридоре стало тихо.

Когда нам принесли еду, я узнал у повара, что случилось, и он рассказал, что девушка в палате напротив переборщила со снотворным, но всё обошлось и вроде как сейчас спать ей не особо хочется. Только вот есть она теперь отказывается, говорит, что слишком толстая и мечтает похудеть.

Удивительное дело, подумал я, начав есть.

Какой смысл кончать жизнь самоубийством, если у тебя вся жизнь впереди? Смотри мультики, ходи в кино, переключай телеканалы, радуйся жизни.

Видимо, это сделала та самая девушка, которую я видел в коридоре рядом с кабинетом врача, и, она решила свести счёты с жизнью именно из-за своего лишнего веса. Я думал и разжёвывал еду, подолгу перебирая в голове различные версии случившегося события. Что это было? Травля друзей, знакомых или, наоборот, их отсутствие из-за внешнего вида, а может, какая-нибудь подростковая любовь или что-то типа того?

– Слушай, Дим, а ты же у меня спрашивал про девушек?

– Ну я, а что?

– Слышал, что мне повар рассказал про нашу соседку напротив?

– Нет, не слышал.

– Ну она типа таблеток наглоталась из-за любви или ещё чего-то там, я пока толком не знаю. Может, перед отбоем сходим к ним в гости? Уверен, она в палате не одна лежит. Можно будет предложить им посидеть в коридоре и поговорить.

– Идея здравая, но я не думаю, что врачи будут за такое наше поведение.

Уже вечером, когда стемнело, мы захотели пойти и навестить наших новых подруг, и Максим согласился пойти с нами. И на нашу удачу мы прямо в коридоре пересеклись с девушками, которые также лежали в женской палате. Они сидели в самом конце коридора на диване и о чём-то разговаривали. Мы подошли ближе и начали общаться, но особого диалога не получилось, а девушки пожаловались, что в палате им неуютно из-за «суицидальщицы». Прозвище «суицидальщица» они дали своей соседке по палате Лене, которая то таблеток нажрётся, то окно открывает и всем угрожает, что выбросится, то ещё что-нибудь придумает, а ещё ей очень не хватает мужского внимания. На словах «мужское внимание» Дима улыбнулся и отвёл взгляд в пол. Я же предложил более простой вариант – зайти к ней в гости и, так сказать, угостить её нашим мужским вниманием, что очень понравилось девушкам, которые согласились никому про это не рассказывать и даже предупредить нас, если начнётся вечерний обход врачей. Мы направились в сторону их палаты все вместе, и за спиной я слышал хихиканье девушек, которые, как я понял, ожидали увидеть шоу или какой-то новый перформанс от «суицидальщицы».

Мы зашли тихо в палату девушек и увидели, как Лена стоит у отрытой форточки и смотрит на улицу.

Разговор почему-то начал Дима, хотя мы свои роли до начала общения не распределяли.

– Привет, – начал с порога он.

– Вы не постучались в дверь, чего вам надо? – сквозь зубы ответила Лена, удивлённо рассматривая процессию из трёх парней, которые заезжают в её палату.

Я прочёл на её лице удивление и любопытство, наверное, действительно не каждый день к тебе в палату заходят три парня, один из которых «бледно-мёртвый», второй в инвалидной коляске, а третий как-то смотрит неуверенно и стоит позади инвалида-колясочника.

– Да так, скучно стало в палате, решили прогуляться, – ответил Дима и направился в сторону Лены, протягивая ей свою руку.

Я же в этот момент улыбнулся, ибо картина действительно была очень смешная. Полуживой парень стоит рядом с толстенькой девочкой и пожимает её руку, при этом улыбаясь.

– Чего, врачи прислали? Типа поговорить, так это поздно. Я уже решение приняла, не думаю, что мне больше одного или двух месяцев осталось. Я уже где только ни лежала, и в неврологии, и в психиатрии, и даже в монастырь меня мать хотела сдать. Поз-д-но!

– Так, а в чём причина-то? – приближаясь к Лене на своём транспортном средстве, продолжил диалог Максим.

– Причина? А ты разве не видишь, в чём причина? Я жирная кобыла!!! Понимаешь ты?

– А я тогда, стало быть, черепаха или, наоборот, ленивец.

Лена начала рассматривать нас всех по отдельности и ходить между нами. Она оценивающе взглянула на каждого и села на свою кровать.

– В общем, давайте проваливайте, сейчас мои девки придут, и мы спать ляжем.

– Просто, понимаешь, мы же из лучших побуждений пришли, – перебил её Дима и даже позволил себе сесть рядом, но выдержал дистанцию.

– И что? Ты видишь, какая я? Кто со мной будет? А?

– Что будет? Типа дружить, что ли?

– Ну да. Я толстая, и вся школа надо мной смеётся, весь класс! Я выхожу к доске, а все начинают орать из всех углов: «Жирная, толстая тварь, кобыла, свинья!». Мы на уроке физкультуры начинаем бегать, и если я отстаю, то мне опять же летят в адрес проклятия, понимаешь?

– Понимаю, – перебивает её Дима. – Ещё как понимаю. Мне не лучше, ты жирная, а я, стало быть, скелет.

В этот момент он как-то неестественно улыбается, но я понимаю, что он искренен в своём посыле и, по всей видимости, ему знакома эта тема. Я продолжаю стоять у двери и обращаю внимание, что дверь в палату закрыта не полностью и сквозь дверной проём можно увидеть, как девушки подслушивают наш разговор и даже чуть-чуть шепчутся.

– Мне это знакомо, поверь, – продолжает весьма спокойным голосом Дима. – Видишь ли, всё то, что ты говоришь, происходит, как мне кажется, в любом коллективе. – Ты, кстати, в какой школе учишься?

– Неважно, это не имеет значения.

– Понимаю, вот и я уже как около года на домашнем обучении. Это даже лучше. Я так же, как ты, когда-то думал «шагнуть», но что-то меня удерживает, может, надежда на спасение?

– Надежда? Ты серьёзно болен или что-то другое? – говоря эти слова, я почувствовал, что Лена поняла искренность слов Димы и сама подсела к нему, смотря в его глаза.

– Да, увы, я болен. Почки отказывают, это всё вроде как поправимо, но, увы, со временем. А у тебя что, что-то серьёзное?

– Я бы не хотела про это говорить. Мне не хочется.

– Понимаю, я тоже не люблю говорить с посторонними, да и с близкими людьми про свои болезни. Но тут знаешь, я уверен, что твоя проблема решаема. То, что у тебя лишний вес, не делает тебя, как ты говоришь, «коровой», или, ещё хуже, жирной кобылой. Нет, ты прежде всего человек, личность. Со всеми положительными и отрицательными качествами. Понимаешь? И то, что какая-то кучка негодяев и лицемеров кричит тебе в спину грязные ругательства, не делает тебя тем, кем тебя пытаются определить. Мне кажется, они просто отыгрываются на тебе или решают свои низменные задачи, тешат своё самолюбие, а также самоутверждаются за твой счёт. Мне кажется, это так мерзко – бить толпой одного, зная, что он заведомо тебя слабее и не даст сдачи, а будет терпеть и искать спасения в этом терпении.

– Слушай, мы тут пару раз гуляли во дворе у больницы, может, ты как-нибудь к нам присоединишься? – подкатывая к Лене, Максим чуть-чуть осмелел и показал рукой на окно.

– Не знаю, я обычно тут сижу, не хочу никуда выходить, мне не особо интересно.

– Так мы же не ночью зовём и не к себе домой, – вставляю я и слегка ухмыляюсь.

Лена не смотрит в мою сторону, мне кажется, что она прониклась к Диме, а он как-то проникся к её проблеме, и мне кажется, что они чем-то близки. Может, это их болезнь, или, напротив, отрицание существования проблемы, или то, что саму суть проблемы, которая делает их такими несчастными, в итоге решить-то можно, но нужно время и усилия.

Мы продолжаем молчать, и нужно, наверное, уже как-то решить этот вопрос, или чтобы Лена согласилась пообщаться с нами ещё раз, но никто не хочет сделать итогового предложения или поставить на худой конец вопрос ребром.

– Знаешь, ты, наверное, прав, – вдруг начинает свой монолог Лена. – Проблема, наверное, во мне самой, я же ничего не делала для её решения. Ожирение в моём случае неизлечимо, так как у меня неправильный обмен веществ, да и я сама не могу остановиться порой, когда начинаю есть. Что я только не пробовала, и что я только не пила. И мази, и уколы, и всякие психологические программы, и ничего не помогает. У меня, знаешь, как будто выключили пульт к телевизору. Вроде всё работает, а включить нужную программу или канал я не могу. Вроде и вижу всё, но красок не хватает. Хочу сделать ярче на телевизоре, а он не работает, и бью себя (вернее его), а он никак не показывает разноцветными красками. Менять телевизор? Или отдать его в ремонт? Я уже и то, и то делала. И пробовала всякие мази, кремы, и таблетки какие только ни пила, ничего не помогает. Просто мне выключили цветной экран, а на его место поставили старинный немой фильм с незамысловатым сюжетом и классической музыкой, и так каждый день.

– Стой, а как же лёгкий фитнес, – говоря это, Максим начал ускоренно кататься по палате, словно имитируя гоночный автомобиль, а мы в этот момент начали улыбаться, а я же чуть-чуть похлопал в ладоши.

– Фитнес – это не для меня, – выдохнула Лена, начав осматривать себя с головы до ног.

– То есть как это не для тебя? – удивился Максим и начал пристально рассматривать её тоже.

– А может, и не для меня, – подхватил Максим, вдруг остановившись напротив Лены, и показал большими пальцами на свои ноги.

– Ну, я не знаю. Что мне делать? Бегать, что ли? Я толстая, будут смеяться во дворе соседи и одноклассницы. Типа, толстая бежит, смотрите!

– И что дальше? Если мази не действуют, а масла не сжигают жир? – Максим начал имитировать, как будто он что-то втирает в свои ноги. – Я, к примеру, тебе не знай как завидую, ты даже не представляешь, каково это – ходить!

– Это называется эффект плацебо, – перебил Максима Дима.

– Эффект чего?

– Плацебо – то есть вера в свои силы, внутренний ресурс, вера в себя. Это в книге написано, мне моя одноклассница Настя подарила книгу про это. Мы с ней за одной партой сидели. Я когда заболел, она мне сюда её принесла.

– И что там? – Лена повернулась в сторону Димы и как бы поймала его состояние души, показывая всем видом, что она настроена на диалог и готова его слушать и, может быть, даже принять помощь.

– В целом верить в себя, верить в лучшее, а всю шелуху выбрасывать в сторону. Это всё пустое – не стоит смотреть и слушать, что о тебе говорят люди, которых уже года через три ты по именам не вспомнишь, а лет через десять забудешь окончательно.

– То есть ты предлагаешь оставить школу, что ли, и уйти?

– Я предлагаю начать верить в себя, что у тебя всё получится. Он, – кивая в сторону Максима, – говорит тебе правильно. Почему бы тебе не начать заниматься спортом? И безразлично, кто там будет смеяться или смотреть в твою сторону косо… Верь в себя! К чему присушиваться к тем людям, которые не желают тебе добра? Зачем подстраиваться под тех, кто не считает тебя человеком? Боясь быть униженной ими, ты лишь делаешь себе же хуже, так как убиваешь своё внутреннее «я». Не нужно думать, что они исправятся и завтра всё прекратится. Будет только хуже.

В палате воцарилось молчание, хотя я, стоя ближе к двери, слышал, как девочки шушукаются в коридоре. Лена молчала, и мне показалось, что она «переваривает» новую информацию или принимает её. Было видно, что одна часть её принимает новые советы и даже новых друзей, которые резко и стремительно ворвались на её территорию, а другая же сопротивляется.

– Ну что решаешь? Дальше таблетки пьём или начинаем новую жизнь? Я, кстати, как на ноги встану, начну бегать и хочу выступать за сборную Московской области. Есть такая мечта пробежать марафон.

– Ты? – удивлённо спросила Лена и встала с кровати.

– Ну да, я. И что, что я инвалид! Я в себя верю и думаю, что всё у меня получится, – говоря это, Максим поднял часть правой ноги, как бы доказывая, что у него присутствует только её часть, и улыбнулся.

– Ну если у тебя получится, стало быть, и у меня должно получиться тоже. И как это я раньше не могла додуматься, что проблема в реальности только во мне и во мне, а не в ком-то другом.

Говоря последние слова, Лена начала улыбаться и посмотрела в потолок с улыбкой.

– Слушайте. Вот вы пришли, и мне даже легче как-то стало. Я имею в виду на душе, какое-то облегчение, что ли. Я прямо поверила в себя. А как вас зовут-то? Я даже и не представилась, и вы мне имена свои не назвали.

Далее мы начинаем просто беседовать, разговаривать о жизни. Оказывается, мы с Леной ходили в один детский садик в детстве, а потом она переехала из Химок в Москву с родителями. Проблема её телосложения начала проявляться классе в четвертом, а дальше она сама всё только ухудшила неправильным питанием и отсутствием какого-либо движения, ибо, по её же словам, с жирными в её дворе никто дружить не хотел, а менять себя она, увы, не захотела.

На следующий день мы договорились погулять все вместе после обеда, чтобы вырваться из больничных стен.

День выдался на редкость тёплым, и мы пошли гулять в больничный парк, как это делали раньше. Я заметил, что Дима больше тяготел к Лене, и решил дать им возможность выговориться, а сам помогал передвигаться на кресле Максиму. Мы подошли к скамье, и я предложил Максу проехаться чуть дальше, а Дима и Лена остались разговаривать дальше.

– Как думаешь, они подружатся? – спросил меня Максим, развернувшись ко мне вполоборота.

– Думаю, да, – кивнул я.

– Я тоже так думаю.

– Слушай, мы с тобой как старики едем, медленно и соблюдая все правила ПДД, давай ускоримся, что ли? – предложил я, и в этот момент перешёл с умеренного шага на чуть быстрое ускорение.

– Круто, – ответил Максим, хлопнув в ладоши, и начав имитировать звук ускорения мотора, рукой как бы переключая скорость. – Поддай газу, – прокричал он мне, как бы увеличивая громкость своего голоса.

Я начал бежать чуть быстрее и почувствовал лёгкую отдышку, я уже и не смотрел под ноги, зная, что мы бежим по асфальту, не обращая внимания на маленькие лужи. Ветер дул прямо в лицо, что придавало нашему маленькому путешествию небольшого драйва и скорости.

– Ещё добавь скорости, давай, давай, – подбадривал меня Максим, и мы всё ускорялись и ускорялись.

Впереди я заметил большую лужу и решил прокатиться сквозь неё на скорости. Я разогнался ещё больше и, поджав ноги, чуть приподнялся над ручками инвалидной коляски. Брызги резко пошли в сторону, а мы же в это время с моим штурманом начали громко смеяться, и каково же было наше удивление, когда мы поняли, что остановились практически посредине лужи, ибо нам формально не хватило газу и скорости хода. Я не хотел мочить ноги и поэтому не опускал их в воду, а Максим просто смеялся во всё горло, так как я нависал над ним и требовал дальнейших указаний.

Он сам начал медленно выруливать, при этом отряхивая руки от грязи с колёс, мы двинулись в сторону ближайшей скамейки, Максим продолжал смеяться, а я дал ему свой платок, чтобы он вытер руки.

– Классная поездка, ничего не скажешь, – возвращая мне платок и улыбаясь, ответил Максим.

– Ну да, не как какие-то там пенсионеры или инвалиды-колясочники.

– Ну да, слушай, я тут подумал. Может, давай, когда я протез надену, наконец-то увидимся уже. Всё же с тобой весело общаться.

– Да, можно, – ответил я, и мы пожали руки, как бы скрепляя данное обещание, и кивнули в знак этого обязательства.

– Я буду за тебя болеть на соревнованиях, – смотря на коляску, пророчески произнёс я и поймал паузу, как бы представляя, что мой новый друг сделает скоро шаг в новую, вернее, в несколько ускоренную жизнь.

– Да, спасибо большое, но мне ещё нужно встать на ноги.

Максим задирает штанину правой ноги и показывает остатки своей ноги, вернее то, что было ногой. Зрелище не из прекрасных. Кожа, обтянутая, словно тесто, которое вот-вот положат в духовку: бледное и без признаков жизни.

Я киваю ему и выражаю на лице сочувствие.

– Это ещё ничего, я такого насмотрелся, когда лежал после операций. Лене лучше про это не говорить. Странная всё-таки жизнь, да? Чтобы осознать «что-то», что воспринимаешь как данность, нужно сначала это «что-то» потерять, понять, что не сможешь это получить ни за какие деньги или блага, а далее мучение, боль страдание и разочарование. И ведь не вернуть время, когда ты это «что-то» теряешь! Вот я, до того как потерял эту ногу, жил и души ни в чём не чаял, а как случилась эта жуткая история, всё переосмыслил, если бы не эта чёртова авария, может, и также просто плыл по течению, не замечая всего, что происходит вокруг.

– Авария, а ты не рассказывал.

– Это ещё ничего, – опять же показывая на ноги, ответил Максим. – Я же в тот день всю семью потерял: и мать, и отца, и сестру. Я не знал, что дальше делать, как жить, как что начинать? Благо бабушка есть и родная сестра матери, они, конечно, помогают.

Я молчал и пытался подавить внутри себя какое-то любопытство или разобраться в ситуации. Я просто подошёл к своему другу и положил ему на плечо свою руку.

– Так что Лена меня вчера повеселила сильно. Это было весело: я жирная, и значит, тупая корова. Надеюсь, мы смогли ей вправить мозги и её проблему решить, ты сам как думаешь?

Я не услышал его вопроса, а продолжил стоять над ним, держа руку на его плече, и пронзительно смотреть в его глаза. Он почувствовал моё сострадание, но убрал мою руку с плеча и просто кивнул мне в ответ, словно говоря спасибо за мою поддержку.

– Да, слушай, она болит, конечно, порой, – опять указывая на ноги, продолжил размеренно Максим. – В общем, я решил тогда, лежа там, в больнице, что если я остался жив тогда один из моей семьи, то значит, это неспроста, значит, это кому-то нужно было. Знаешь, как звёзды? Они же каждую ночь зажигаются на небе, вот и я, когда мне плохо, смотрю на звёзды и ищу в них отражение своей сестры или мамы. Сам черчу линии, вырисовываю глаза, губы, очертание лица и пытаюсь поговорить. Знаешь, так тихо, почти шёпотом, чтобы никто не услышал. Рассказываю, что у меня произошло сегодня, что завтра планирую сделать, и как-то легче становится, как-то даже весело, что ли, на душе бывает. Я в больнице с парнем лежал первый месяц, так вот у него руки оторвало, когда они в трансформаторную будку залезли, мы с ним, помню, так смеялись, у него рук нет, а у меня ног, если нас собрать воедино, то будет новый человек.

– Да, весело у вас было.

– Не то слово… Он меня, считай, вытащил из уныния, сложно было первое время, мы с ним продолжаем общаться, хороший он человек. Вот думаю, может, его с Леной познакомить?

– Неа, не стоит, – указывая на больницу, говорю я, – у неё уже есть Дима. – Мы вместе ухмыляемся, и нам становится весело.

– Меня завтра выписывают, и я поеду домой.

– Здорово, – кивает мне Максим и смотрит куда-то вдаль.

– Да, ты знаешь, я тоже решил всё сначала начать, вернее, всё переосмыслить. Начать учиться, мне тоже есть ради кого. Я в Химкинской больнице тоже познакомился с девушкой, увы, больше не увидимся.

Максим всё понял и посмотрел на меня с сочувствием.

– Я надеюсь, она не мучилась перед смертью? – спросил он, смотря на меня.

Я ответил, что не знаю, и рассказал всё, как было.

– Значит, лётчик гражданской авиации, который мечтает перевозить жемчужин Большого театра?

– Только одну жемчужину, – показывая вверх указательный палец, отвечаю я. – Только одну маленькую, сделанную из серебра, изумруда и золота, – повторяю я и начинаю смотреть в небо.

– Отличная мечта. Я помню, читал в том году книгу «Повесть о настоящем человеке», мне очень понравилось. Может, тебе тоже прочесть?

– О чём там?

– Кратко: о силе духа. Верь, старайся и всё получится, а если вдаваться в детали, то подвиг военного лётчика в годы Великой Отечественной войны.

Мы начинаем молчать и смотрим в небо. На улице поднимается ветер, и я чувствую, что начинаю слегка мёрзнуть. Максим сидит тихо и не шелохнётся, он молчит и, наверно, о чём-то думает. Я в это время вспоминаю, что мы забыли где-то Лену и Диму, но не хочу идти им навстречу и искать их. Мне кажется, у них вся жизнь впереди и, быть может, они нашли друг друга.

Эпилог

Спустя несколько дней меня выписали из больницы, и я начал действительно новую жизнь. Бросил всех старых друзей (ни один из них не навестил меня в больнице), старые тупейшие увлечения (самое безобидное из них – компьютерные игры), старые привычки и направления действий (не жить со стадом, а пытаться начать мыслить критически).

Всем интересно, стал ли я лётчиком, но я, конечно же, смог бы тут соврать, сказав, что да, я реализовал свою мечту, но врать я не буду. Я стал врачом скорой помощи и каждый день здесь, на земле, борюсь со смертью и, увы, не всегда выхожу из этой схватки победителем.

Вы спросите, был ли я в Большом театре? Я отвечу, да, был, со своей любимой женщиной, которая на втором свидании именно в Большом театре была удивлена моими познаниями в балете и тем, что я знаю буквально наизусть действие постановки «Бахчисарайский фонтан».

Диму и Лену я больше не видел и не знаю, как сложилась их жизнь, надеюсь, что они получили то, что хотели.

О Максиме я как-то прочитал в инсте или увидел сюжет по телевизору. Он реализовал себя полностью и стал не просто победителем многочисленных соревнований для инвалидов, но даже установил какой-то рекорд, чему я был несказанно рад.

Ну и в конце пару слов о моей дочери. Её просто зовут Софья, и мне кажется, что она станет балериной, но это уже совсем другая история.

Оглавление

СВАДЬБА

КЛАДБИЩЕ

РОВЕСНИКИ

ПЕЩЕРА

3 и 4 октября

Это ещё ничего

Эффект плацебо

Эпилог