Так тихо плачет супербог [Компэто-Сан] (fb2) читать онлайн

Компэто Сан Так тихо плачет супербог

Посвящается моей матери,

двум К., М. и одному рогалику

ОТ АВТОРА

Предисловие, которое никто не читает

Большое спасибо за то, что открыли эту книгу. Нет разницы в том, дочитаете ли вы её до конца или бросите на середине. Я одинаково благодарю каждого за любопытство. Как автор, я не укажу вам верного или ошибочного мнения о персонажах, идеях и событиях моей книги.

У этого предисловия нет цели запугать или предупредить.

Значительную роль в создании этой книги сыграли консультанты: мои первые читатели и критики. В благодарность я привожу их рецензии.

Прошу читателя задержаться на них.

Рецензия первая.

Увы, предложенный вниманию творческий опыт юного неофита отнюдь не радует тонкий литературный вкус. Посмею сказать, что он не обрадует ни одного человека, умеющего читать и думать.

«Ведь искусство, если оно настоящее, должно волновать», — так писал великий Федор Михайлович Достоевский. К великому сожалению, данное произведение не вызывает никаких эмоций, кроме скуки. Напрасно автор пытается прикрыть банальность замысла пёстрыми лоскутами претенциозных метафор и надуманных отсылок к классикам. Где здесь пронзительный психологизм Раскольникова или Ивана Карамазова? Герои автора — всего лишь тени, бледные подобия людей. Их конфликты не соответствуют возрасту. Взрослые, состоявшиеся личности ведут себя как романтические подростки.

«Описывайте предмет так, как вы его видите, и ваш рассказ будет интересен», — наставлял Антон Павлович Чехов. К сожалению, в предложенном читателю опусе нет и намека на чеховскую простоту и точность. Вместо этого — пустая многословность, претенциозность, стремление любой ценой украсить и разукрасить текст. Язык автора перенасыщен неуклюжими метафорами, вычурными эпитетами и прочей словесной шелухой. Намеренная простота уродует его.

Что же касается композиции, то здесь царит полный хаос. Сюжет то и дело обрывается, чтобы уступить место ненужным отступлениям и рассуждениям. Пока одни моменты скупы на детали, прочие описания искусственно растянуты сверх меры. Лев Николаевич Толстой, столь блестяще владевший искусством композиции, непременно усмехнулся бы над неумелыми потугами этого бумагомарателя.

«Главное — это не замахиваться на непосильное», — советовал Иван Сергеевич Тургенев. Увы, автор не внял мудрому наставлению классика. Вместо кропотливых литературных упражнений начинающий словесник сразу ринулся в бой, явно переоценив свои скромные силы.

В итоге читатель получил текст, лишённый и тени таланта. В нем нет ни крупицы психологизма, ни изящества слога, ни оригинальности сюжетосложения. Отмечу, что автор совершенно не понимает эпохи, о которой пишет. Исторически этот текст опирается не столько на реальные факты и рассказы очевидцев, сколько на некий поп-культурный образ, дальше которого не заходит и не стремится. От, безусловно, колоритной эпохи 90-х годов автор оставляет набор стереотипов, известный по анекдотам. Действительно, все совпадения с реальностью в этой книге случайны. Автор не созрел для историзма.

В заключение позволю себе процитировать классика: «Графомания — опаснейшая болезнь. Лекарство от нее одно — молчание». Мне остаётся лишь пожелать, что в дальнейшем автор обретёт толику мастерства тех гениев, на которых пытается равняться. Или хоть бы ремесленника слова, чьи кульбиты мысли охотно крадёт: Пелевина.

Хотя, полагаю, если зачатков великого таланта не видно изначально, искать его далее — не менее полезно, чем совать пальцы в розетку.

Орест Зайчиковский, литературовед, историк, критик, автор книги «Мужской КАПРИз: мода для тех, кому за тридцать»

Рецензия вторая.

Повесть поражает изобилием религиозно-философских параллелей и аллюзий. Кажется, будто автор в подражание пророку Моисею получил скрижали с высеченными заповедями модернистского письма: «не пренебрегай отсылкой к сакральному!».

Уже в имени главного героя Франца слышатся отзвуки Франциска Ассизского, блаженного покровителя всех Божьих созданий. Визиты Франца к Солнцу — явная реминисценция на труды астронома Сираха, воспевшего светило как величайшее из творений Всевышнего.

Загадочный старец Фира со своим мерцающим оком невольно вызывает в памяти образ пророка Иезекииля, лицезревшего небесные видения. А упомянутая в тексте река Амазонка заставляет вспомнить райские кущи Эдема, откуда вытекают четыре великих потока.

Не менее примечательна символика прочих персонажей. Юрий несомненно олицетворяет апостола Иуду, скорбно изведавшего предательство и гибель. А образ чистой Ани перекликается с непорочной Марией или целомудренной Сусанной из Ветхого Завета.

Да и сюжет повести в целом перекликается с притчей о блудном сыне, ибо повествует о заблудших душах, ищущих пристанища Небесного Отца. Само название города Ретазевск нашёптывает о Ретазе — таинственном острове, упомянутом еще Плинием Младшим в письмах к Тациту. А слово «чайка», столь значимое для героев романа, по всей видимости, восходит к хеттскому «чайка» — обозначению жреца.

Итак, подводя итоги, можно с уверенностью констатировать: автор впитал в себя дух великих творцов Серебряного Века и поистине возрадовался ему, как самарянка, обретшая живую воду.

Религиозные мотивы, аллюзии и параллели пронизывают ткань повествования подобно золотым нитям в ризах архиерейских. Трудно найти персонажа или деталь, к которым нельзя было бы подобрать уместной библейской или философской ассоциации.

Автор щедро черпает вдохновение из сакральных источников, коих множество в его повести, как ключей в селении Реховот. Несомненно, читатель найдет здесь пищу и для ума, и для души.

Воистину, сей труд знаменует рождение нового Данте, дерзнувшего свести воедино мир литературный и богословский. Ликуйте, читатели, ибо вы держите в руках начатки великого!

Ирина Лукерья-Новикова, доцент кафедры богословия Таганрогской протестантской гимназии им. А. С. Пушкина

Пролог

одинок остался Франц

созерцать протуберанц

мерить звёзды звать цветы

составляя я и ты

лёжа в полной тишине

на небесной высоте

А. Введенский

Никому не нужен

Ничего не светит

Пусть Бог шельму метит

Так мне и надо!

АукцЫон

Пейзажи провинциальных городов России схожи. Они небогаты, но опрятны, узки проспектами и широки выбоинами на дорогах. Их дух таков же, что и столетия назад, только из вывесок убран «ер», а из кабинетов — бюст Ленина. Больше всего в указанных Н-сках торгуют обоями, пивом и могильными памятниками. Их население бедно и недоверчиво к любой власти прошлого, настоящего или будущего.

Жизнь в таком городе длинна и мучительна от своей длины. Неудачи в столице возвращают на его улицы потухшую молодёжь. Все его возрасты поражены старческими недугами: тоской и ожиданием.

Таким же городишком был и Ретазевск. О нём и нескольких его обитателях пойдёт речь в этой повести.

Своим названием городок обязан старому слову «ретазь», что означает «цепь». Когда-то Ретазевск служил местом тюрем и ссыльных монастырей, откуда и получил своё лестное прозвище.

Ретазевск располагался в низине меж двух рек, Сосна и Красивая Меча, что неподалёку от городов Орёл и Данков. Годы неловко искололи его дыханием частной собственности. Рядом с массивами Дворцов пионеров выросли яркие грибы ларьков, иномарок и рекламных щитов, особенно нелепых на фоне дряхлых домишек.

На момент 199… года, когда начинается эта повесть, население Ретазевеска насчитывало 302 405 человек. Не все из них были людьми. Другую часть города составляли сверхъестественные существа, в каждой культуре зовущиеся по-разному: сверхлюдьми, богами или супергероями. И всё-таки советскому человеку, а после и российскому, приелась странная кличка «чайка».

Она пошла из давней присказки. По легенде, когда товарищ Ленин подписывал декрет «О правах людей, обладающих сверхъестественной силой», на бумажку вылился чай. Документ был перепечатан, а сам случай получил кличку «чайный». Такой инцидент не обошёл судьбы ботинка Хрущёва. Он долгое время подвергался мистификациям, успел всем наскучить и почти канул в лету. И так бы пропал из памяти, не случись одного курьёзного омонима.

В 1939-ом году на базе советского МВД была создана первая команда сверхлюдей. Её народное название собрали из девиза. Он состоял из трёх символов милицейского дела: Честности, Анализа и Красноречия. Ни от кого не укрылось, что отдел сокращается до ЧАИ. Как обычно бывает, кто-то удачно сострил: «глядите-ка, Марфа Владимировна, к нам ЧАИки пожаловали!». Вот и повелось.

Трогательное прозвище шло положению супергероя не только в Советском Союзе, но и во всём мире. Версальские соглашения строго-настрого запретили чайкам применять способности в бою. Во Второй Мировой они участвовали на совершенно птичьих правах, даже в Германии. Чайки умирали и воевали как обыкновенные люди.

А возвратившись домой, и жили.

Надо сказать, в Штатах к сверхчеловеку подходили с опаской. Образ защитника взрастили беспокойные 1930-е, нуждавшиеся в надежде. Так американский сверхчеловек стал кумиром и событием.

Этически Советский Союз ушёл гораздо дальше соседей. Война окончательно закрепила, что советский сверхчеловек — не бог, не дьявол и даже не «сверх». Это — обыкновенный гражданин. Отсюда в американских таблоидах ненадолго задержался заголовок In Soviet You Are Everyman, который воззвал к озабоченным консерваторам.

Советскую модель находили более удачной.

К чайкам принадлежал и Франц Романов, герой этой повести.

Франц не был важным человеком в Ретазевске. Ни красавец, ни урод, ни румян, ни бледен, он не представлял из себя ничего особенного.

Он обладал именами двух правителей-неудачников, но никогда не вспоминал об этом. Ретазевцы сходились в том, что «Франц» был аббревиатурой: Филигранную Работу Академика Наумовой Цени.

Атлетический вид был бессилен — одежда висела на нём мешком. Франц не умел говорить интересно, хотя преподавал и читал. От мира его ограждала невидимая стена из интересных ему одному вещей.

За её пределы Франц не выходил сам и не пускал других.

К 199… году он вступал на тридцать шестой год жизни. Он пил, как и жил, без изюминки. Выйдет неудачный день на курсах — он возьмёт и хлопнет стопку. Замёрзнет по пути домой — две. А если всё сразу, так три. При этом он держался от запоя, закладывая за ворот не больше пары раз в неделю. Франц как будто вступал в сделку с Вакхом.

И всё-таки было в его серой жизни кое-что нетипичное.

В первую субботу каждого месяца Франц пронзал атмосферу и летел к Солнцу. Его способность позволяла создавать силовые поля. Такой пузырь был неуязвим и свободно хранил кислород. С его помощью Франц перемещался в космосе, уходил под воду и под землю.

В полётах Франца не занимали красоты ледяных глубин и светлых вершин. Его терзало беспокойство за судьбу Ретазевска.

Он гнался за освободительной усталостью.

На волнующий миг, когда Франц приближался к Солнцу и жаркие фонтаны вспышек слепили его, он чувствовал себя на своём месте. От величия горячей звезды становилось до слёз жалко себя. Грудь Франца стискивало и крутило от ощущения мелкости его забот. Перед лицом Солнца вся жизнь упрощалась до чертежа хомячьей клетки.

Затем Франц ощущал, что хочет оставить след в вечности — хотя и не знал как. Солнце обличало его чаяния и не давало ответов.

Из раза в раз он возвращался в Ретазевск сбитым воробьём. В пути он иссыхал и тускнел. И ночью первой субботы месяца прибывал в квартиру 12 дома 4 по улице Тургенева сухим и мрачным, как мертвец.

Другую чайку этой повести звали Юрий Кир. Он обладал умением устраиваться и мало думал о том, что делает. Его бестолковая жизнь состояла из череды спадов, взлётов, уловок и новых спадов. Юрий всегда искал лучшего и большего. Но никогда не знал, чего именно.

Своей ветреной натурой он тяготел к моральной автономии. Но время от времени обнаруживал себя в плену очередного авторитета, от которого торопился убежать. Так замыкался цикл: он находил какого-нибудь вождя, вверялся ему, а после замечал в нём уши Каренина.

К 199… году Юрий представлял нередкий тип перебежчика без пути и планов. Узнанные истины не делали его умнее и чувственно тоньше.

Всякие волнения проходили по Юрию без последствий. Он искренне считал мир местом сосредоточения уродов и не винил себя ни в чём.

Своей способностью Юрий насылал иллюзии. Он орудовал головой человека как корзинкой с шарами. Какие-то переставлял, какие-то — забирал к себе. Юрий рано увидел, что за сознанием не стоит ничего.

Тогда он испугался и научился избегать эту истину.

Когда его спрашивали о вечном, ответ был идентичен.

Сознание — это мелькающие в окне вагона метро всполохи, где человек — наблюдатель без права закрыть глаза.

Сам он, как чайка, может одно. Убедить, что едет человек не в вагоне, а в коляске по Версалю. Или в автобусе. Нет существенной разницы в пассажире, его уме и личности. От количества денег и прочитанных книг сменится только скорость вагона.

Хобби и работой Юрий считал музыку. Он не умел ничего другого и потому удался как скрипач Ретазевской филармонии. Играя дома, Юрий потакал не Музе, а неврозу. Только за звуками музыки в его голове стихали голоса боли. Их было до того много, что слова теряли смысл. Десятки голосов казались писком на высоких частотах.

С Францем эту слабовольную личность вязал большой секрет. От важности данного секрета у Юрия порой шумело в ушах и рябило в глазах. Не отказавшись вовремя, он страдал от гнусной сделки. И только к началу этой повести решился высказаться против — уйти.

Известная склонность Юрия к авторитетам объяснила, почему решение подоспело так поздно. Но всё же оно было принято и подвело Ретазевск к точке невозврата. Пока Франц проживал свою непримечательную жизнь, зрели плоды его худших опасений.

Переписанное прошлое обрекалось повторяться вновь и вновь.

1

В утро пятнадцатого апреля 199… года Юрий Кир принял решение уехать из Ретазевска.

Юрия даже поразило, откуда в нём взялась эта уверенность. В своё время он очень серьезно воспринял сделку с Францем. Его подгоняло известие о скором приезде американского журналиста, желающего описать жизнь чаек. Юрий собирался прицепиться к нему, выторговать приглашение и убежать из Ретазевска как celebrity.

И никак по-другому.

Чаек не пускали за границу просто так. Им нужно было разрешение.

Заезжий журналист подходил как нельзя лучше.

Юрий предполагал, что без труда убедит его.

Пока он думал, решение складывалось как нельзя удачно. Должно быть, впервые за жизнь Юрий знал, какая сила ведёт его из точки «А» в точку «Б». Он провёл целый час в прогулках по плану. И ни в одном его пункте не обнаружил какой-нибудь глупости или неточности.

Как только произошло это открытие, Юрий бросился к Ане. Так звали девушку, дорогую его сердцу больше всего на свете.

За свои девятнадцать лет Аня много чего повидала и подходила к жизни мрачно. Она болтала мало, невыразительно и только по делу. Вместо языка в ней говорила мимика. Её отличало чрезвычайно умное лицо. Непримечательное, но с правильными чертами. Её губы всегда были сложены в загадочную полуулыбку без конкретной эмоции.

В ссору эта улыбка выражала сарказм, а в радость — тихое счастье.

Юрий был без ума от Ани. Он не стремился её разговорить и сам, насколько мог, затихал в её присутствии. Юрию всё хотелось узнать, какие лавины посещают горные цепи её души. Для этого говорил на языке Ани — тишине.

Не применяя своих способностей, Юрий узнавал Аню мягко и долго. Глотками, а не единым уколом всех её желаний себе в голову.

Лишь в моменты досуга Юрий насылал на Аню какую-нибудь мечту. Она любила снега, и он подсвечивал её глаза видами гор. На эти мгновения Аня оживала. А стоило сказке пройти, снова серела, сдавленная тяжёлым и унизительным бытом. Что с Юрием, что без, её жизнь составляли простые значения. Из всех высоких и земных материй Аня знала только две: художника Шишкина и ручной труд.

В земных материях у пары тоже не наблюдалось разнообразия.

Они редко куда-то ходили. А если и выказывали нос за пределы квартирок, то попадали в забегаловку «Ласточкино молочишко». Её антураж был скуден, столы — грязны и липки. Но цены в ней оставляли благоприятное впечатление. Особенно потому, что платил Юрий. В атмосфере общей нищеты он бедствовал меньше других.

Вдобавок к зарплате Юрий получал пособие для чаек и две пачки молока «за вредность» ежемесячно. Последние достались ему в наследство от знакомого металлурга, уехавшего на Камчатку в поисках лучшей жизни. Карточки, само собой, никто не проверял.

Эти мелочи не избавляли Юрия от ореховых котлеток и сбора шелковицы на окрестных кустах. Зато покрывали расходы на Аню.

Их связь походила на то, как родитель балует ребёнка.

Юрий любил Аню совершенно по-родственному.

В утро шестнадцатого февраля Юрий подошёл к дому 5 у детской больницы имени Вишневского, прозванной в народе «вишней». За полчаса до этого он позвонил Ане и пригласил в «Ласточкино».

Когда Юрий пересёк двор, Аня уже стояла у подъезда. Вытянутая и жилистая, вся в джинсе, она напоминала игрушечного солдатика.

Волосы Ани дубели от сладкой воды, на которой держался начёс. Она не носила косметики. Лицо бледным пятном выступало из волос.

Юрий заговорил интимно, как только позволяли голоса. Аня не догадывалась о них. И если бы узнала, то жутко бы испугалась.

Эти голоса были не личностями, а слепками агоний. Они собирались из последних и самых страшных секунд жизни десятков людей. Юрий сравнивал их с фоновым шумом. Вроде без конца гремящего телика.

— Анечка, здравствуй.

Сегодняшняя полуулыбка Ани означала спокойствие.

— Приветики. У тебя отпуск, что ли?

— Нет, в четыре на работу. У нас репетиция, а в семь вечера будет концерт. Опять Шостакович, — закончил Юрий с мечтательной интонацией.

— Понятно. А у нас новая плита.

— Да ты что!

— Ага. Мама с работы принесла. Вроде, какой-то кабак закрылся. Им она больше не нужна, а у нас старая. Ещё от бабушки.

— Отлично. Будешь мне пирожки печь? — игриво уточнил Юрий.

Аня недоуменно взглянула на него.

— Да нет, не люблю пирожки.

Дальше до «Ласточкиного молочишка» они шли молча, точно коменданты незримого военного преступника. Лишь сев за столик, Юрий решился начать тяжёлый и необходимый разговор.

Они выбрали неудачное место посередине зала. Отсюда было достаточно близко до выхода, чтобы ловить сквозняки. И далеко от радио, по которому передавали Баха. Радио протирал тряпкой грузный официант в костюме. Пиджак лип к его телу как вторая кожа. Это чуть умаляло красоту вечной музыки и наделяло её бренным земным контекстом.

«Ласточкино», несмотря на ранний час, оказалось набито почти до отказа. Его контингент пестрел братками, проститутками и пенсионерами. Братки пили водку и переругивались. Их столы ломились от снеди, а ноги поминутно ударялись о пустые бутылки на полу. Проститутки топили напомаженные окурки в пепельницах и жадно глотали кофе. Пенсионеры со скрипом жевали свои заказы. Издали было не понять, что именно они едят: обзор закрывали панамки и соломенные шляпы, уложенные на столе возле тарелок.

Интерьером «Ласточкино» походило на провинциальный отель. Обои изображали берёзовую рощу, умытую солнечным светом. Поверх них висели рамки с фотографиями птиц, лесов и деревень. Эти картинки повыцвели и кое-где не оставляли и намёка на своё содержание.

Единственным ориентиром служили подписи.

Прежде чем заговорить, Юрий задержал взгляд на одной из таких. В него всматривалось белое пятно с двумя вертикальными чертами. Он долго смотрел на него в ответ, пока не заметил название: «Мишки в лесу». Тогда Юрий, будто поверженный этим знанием, подал голос.

— Я уеду, уеду, уеду-у…

Аня тщательно прожевала блинчик и нахмурилась. Она стеснялась актов щедрости. И потому скрупулёзно ела угощения, смотрела фильм по билету, подаренному Юрием, и так же читала его книги.

— Ну, Малинин, — сказала Аня и переложила блинчик ему в тарелку.

— Ехать мне надо, родная. Вот что. Наверно, в Америку. Пальмы, солнце, экономика первая в мире.

— Не поняла. Что, опять за старое? — Аня имела в виду розыгрыши.

Чтобы развеселить её, Юрий частенько чудил. Доходило до греха. На стене в комнатушке Ани висели постер патлатой группы Cinderella и календарь с Шатуновым. Всем, как одному, Юрий нарисовал усы Гитлера. Ещё он любил таскать из Театра маски: то чёрта, то лебедя.

— Мы тут, — он оглянулся, нет ли поблизости ушей, — с Францем… знаешь его? Он английский на Горке преподаёт, такой…

Юрий затих в попытке припомнить хоть одну выразительную черту Франца и не сумел.

— … такой. У нас с ним был уговор. Прости, не говорил… Ты не подумай, там не криминал, ничего такого. Был, потом повздорили. Я и уехать не из-за него хочу. Повод будет. Очень скоро.

Аня отложила ложку и уставилась на Юрия. В ней читалось недоумение ребёнка, для которого смерть бабушки — не трагедия. А только прекращение цепи пирожков, компотов и чая с малиной.

— А кто играть будет, мася?

Юрия охватил неожиданный импульс смелости.

— Поехали со мной. Документ сделаем.

В слове «документ» Юрий упорно делал неподобающее ударение на «у». В другое бы время Аня улыбнулась. Но тут опустила кончики губ и настороженно на него взглянула. Она не понимала спонтанности.

Аня здраво считала лучшее врагом хорошего. Перспектива потерять всё — пусть и в теории, пусть и необязательно — пугала её. Страх отразился в том, как она положила варенье Юрию на блюдечко.

Пальцы Ани взяли ложку рассеянно. За самый изгиб у черпала.

Убеждая, Юрий взял её руку. Аня легонько погладила его ладонь.

— Глупость. Куда я поеду? Денег нет. Работа. И язык не знаю.

— А не проблема, у тебя переводчик будет.

— Откуда? Ты, что ли, наймёшь? На какие шиши? Ты чайка, а не миллионер. У тебя бабок не больше моего.

— Будут деньги, — уклончиво заметил Юрий. И этого Аня не понимала.

— Нет, я так не могу. Ты сразу скажи: так и так, Аня, хочу жить вот так, работать — вот там. Ну я посмотрю и скажу, что думаю. Но нет, мы ж любим загадки устраивать. А если ты дурью заняться хочешь, а? Уеду с тобой, и куда потом денусь? Одна, на чужой стороне? А если ты меня… И думать страшно. Я ж не знаю, что ты там навыдумывал.

— Всё легально, я просто стану знаменит. Как Василий Ливанов. Ты знала, у него орден какой-то королевский? Английской короны. Вот и я так, только в Америку… человек один должен быть, он поможет.

— А кто сказал?

— Фира, — сказал Юрий и осёкся.

Об инспекторе Фире знали все чайки, но он никогда не появлялся в компаниях. Он посещал каждого, кого хотел увидеть. Фира дожидался момента, когда его жертва оставалась одна. И тогда показывался с новым докладом от Министерства, директивой или халтуркой.

Его интересовали только слабовольные чайки.

Фира — это сокращение от Порфирия. За едкость и хитрость он получил кличку «чужеяд». Сколько Юрий себя помнил, Фира занимал пост инспектора Ретазевского филиала Федеративного Управления по Делам Сверхлюдей (РФФУДС) и не менялся год от года. Он будто родился сухоньким и тонконогим стариком в остроносых туфлях.

В людях Фира не вызывал первобытного ужаса. А вот чайки боялись его, ведь не имели смелости на отказ от его предложений.

— Я бы ему не верила. Он же мент, Юра, — Аня вложила в это слово всю силу пренебрежения. — Ему от тебя одно надо. Сила.

Радио-пианист зашёлся над партитой номер 2 в цэ-минор, BWV 826. Юрий знал это сочинение с музыкальной школы и слышал, что у него скверно выходит. И всё равно обратил рассеянное внимание в звук.

Вместе с раздражением голову поднимали голоса.

— Он мне как дедушка.

— Хреновый у тебя дед, если посылает внучка в ад.

— И всё равно, — Юрий старательно перевёл тему. — Ты со мной?

— Не знаю. Надо подумать. Я не хочу, чтоб ты жалел.

— А если я скажу, что едем через три дня? Или даже завтра?

— Не знаю я, Юрочка. Как-то слишком быстро. Так дела не делаются.

— Отправим тебя учиться, ты представь. Язык выучишь, будешь фильмы без перевода смотреть. И пальмы, помни про пальмы. Они там везде. Это тебе не яблоньки, такие большие… закачаешься.

Аня не повелась и промолчала. Юрий начинал выходить из себя.

Музыка невообразима без нот, а его жизнь — без Ани. Она разводила в Юрии костёр жизни. И возглавляла то немногое, что перекочевало из Союза в новую, бесплодную и голодную, жизнь.

Только Аня и голоса задержались у Юрия надолго.

Он не мог лишиться её на пути к лучшему и большему.

— Анечка, я же не смогу один. Ты мне нужна. Соглашайся.

— Юра, давай не будем.

— Ты уже согласна, я же вижу, — зашипел Юрий.

— Юра, — она повысила голос. Кто-то из пенсионеров выглянул на шум из-за своей панамки, жуя котлету. — Я сказала «нет».

— Чего кричишь? Я же с тобой по-хорошему.

— Я с тобой тоже по-хорошему. А ты как баран о новые ворота.

— Анечка, давай не ссориться.

— Давай. А ты не дави. Решим как решим. И без меня уедешь, какие твои годы? Всё, закрыли тему. Ешь, бабай, — она была почти ласкова.

— Без тебя не уеду, в том-то и дело. Ты же мне стала как родная.

— Ты долго ещё будешь кровь из меня пить?

— А я не понял, я тебе что-то плохое предлагаю? На панель выйти? Или жить нормально? — У Юрия захватило дух от смелости. — Что, и слов нет, Анечка? А я у тебя спрошу. Сколько ты вот так жить собираешься?

— Как… вот так?

— Что даже блины я тебе покупаю.

Аня звонко бросила ложечку на тарелку.

— Ты заигрался, Юра, — обратилась к официантке, которая сновала от братков к браткам: — Девушка! Счёт, пожалуйста. А ты… Я ухожу.

— Никуда ты не пойдёшь.

— Почему?

— Я так сказал. Пока не договорим, не уйдёшь.

Аня побледнела, так и застыв на месте. От Юрия никто не ждал стали.

— Говорила мне мама, что у тебя с ку-ку беда.

Юрию не доставляло удовольствия давить, но не знал, как выкрутиться по-иному. Им полностью завладело раздражение.

— Жалко, что не послушала.

— Тиран.

— Как отлистываю, так Юра-Юрочка. А как прошу по-человечески, так сразу тиран. Все вы, бабы, одинаковые.

— Нет, я точно ухожу. Это уже ни в какие ворота.

Аня вскочила на ноги. Пенсионеры ни на шутку встрепенулись и даже загалдели. Явственно слышались фразы: «безобразие» и «ужас».

— Стой, — поморщился Юрий.

— Убери руки, руки убери! Я охрану позову!

Юрий и Аня вели себя театрально. Они, сами того не зная, подражали мыльным операм. В них не было умения ругаться и проклинать.

Они искусственно лопали хлопушку скандала.

Юрий схватил Аню за локоть. Он уже был готов упасть на колени, когда почувствовал чьё-то присутствие за спиной. Он обернулся.

За столиком позади ожидало знакомое лицо. Оно смотрело на Юрия с улыбкой сочувствия.

Это лицо, вытянутое морщинами, походило на погребальную маску.

Глаза не моргали и зорко следили за Юрием.

Это был дедок лет шестидесяти на вид. Сухонький и тонконогий, он был одет в зелёный костюм и ботинки с острыми носками.

Перед ним на столе лежал «Ретазевск Вечерний» и стояли две тарелки — с овсянкой и сухофруктами. Он не притрагивался к еде.

Сложив руки, он сверлил Юрия мёртвым и пустым взглядом. Его потухшее и сосредоточенное выражение напоминало «Станчика».

Старичок смотрел на Юрия и одновременно сквозь него, будто видел нечто, недоступное глазу. Этим старичком был Фира.

— Господи, — одними губами прошептал Юрий.

Следующие секунды потонули в хоре голосов. Они пухли в его голове будто нарывы. Крики становились всё громче и громче, пока не заполнили каждую частичку слуха Юрия. Голоса переливались и вкладывались друг в друга. Долгая, протяжная нота женского мрачно тянулась за десятком мужских — тонких писков и заливистых басов.

Они не пели, но кричали. Десятки людей одновременно молили о помощи и поминали близких. Бранились и плакали. Они по-детски сознавали конец всех вещей. Любимый кот когда-нибудь одряхлеет и потеряет все зубы. Друзья исчезнут. Родители обязательно умрут.

Этот конец начинался с них самих. Они отчаянно цеплялись за жизнь.

Юрий ощущал всё то же, что и голоса. Всю их растерянность, ужас и бессилие перед неизбежным, ставшим до боли близким.

Уже пятнадцать лет эти крики сопровождали его дни и ночи. С годами их число только возрастало. От пары — к десятку, к десяткам.

Юрий не слышал ничего вокруг, даже своего дыхания. Он ощущал пол, плывущий под ногами. И разрушительную мощь звука внутри своей головы. Юрию отказало даже зрение. Его глаза застила белая вспышка неизвестного свойства, за которой пришли искры.

Это оглушительное ничто длилось не больше трёх секунд. И вдруг, не менее внезапно, оборвалось. Голоса пропали. Совсем. Открытие не принесло радости. Оно вселило тревогу: голосам было некуда деться.

Когда вспышка ушла, Юрий взглянул на Аню. Её черты заполнил ужас. На её лице не находилось мускула, который бы не извернулся в спазме боли. Так и стоя у стола, она дрожала словно лист на ветру.

Юрий перевёл взгляд на зал и вздрогнул. Перед ним открылся хаос.

«Ласточкино» лежало в руинах. Пенсионеры побросали тарелки на пол и метали столовые приборы. Братки разбивали бутылки. Прочие посетители срывали белые облака скатертей и вгрызались в шеи.

Официанты орудовали блюдами и подносами. Проигравшие празднику жизни мешками лежали под градом ударов. Особенно не повезло пианисту. Его затолкали под крышку инструмента ногами к верху. Пахло кровью и потом. Стоял невыносимый гам из брани.

Юрий инстинктивно обернулся за спину, но Фиры там уже не было.

Его столик, нетронутый побоищем, пустовал. Всё так же стояли сухофрукты и овсянка, лежала газета. А старичок куда-то испарился.

Прямо у ног Юрия упала сцепившаяся пара из проститутки и братка. В них не было животной ярости гладиаторов. Юрий заметил отчаяние. Их лица, равно как и лица всего «Ласточкино», одинаково перекосило.

Какое-то ощущение не помещалось в их головы. Оно же выходило наружу через инфантильное насилие. Где его корни? Кто знает.

Аня схватила Юрия за руку и потянула к выходу. Движение тела привело в боевую готовность голову. И Юрий понял всё.

Мысленный импульс выкинул голоса из его головы в атмосферу кафе. Там они потравили всех и каждого, не тронув одной только Ани.

Голоса не затихли, а временно съехали.

Проститутка кончала с братком. Его голова уже напоминала желе.

На стене одиноко раскачивались «Мишки в лесу».

2

В это время Франц заканчивал лекцию. Он преподавал в клубе английского языка «Эдельвейс». Предприятие занимало три комнаты первого этажа небольшого бизнес-центра по улице Целины.

Это здание состояло из простых форм: треугольника и квадратов. Между верхними окнами виднелись белёсые следы названия — РЕТАЗЬВОДСТРОЙ. Буквы сняли неделей позже развала СССР. Некоторые из них были пересобраны в РАДОСТЬ и украшали детский сад. На исходе лет бывший Водстрой сдавал площади «Эдельвейсу», ткацкой мануфактуре «Ретазь-кружево» и кружку баптистов.

Занятия английским сопровождались хором швейных машинок и пением во славу Христа. Источники звука были бесплотны как духи.

Иной раз, особенно вечером, сердце неприятно стискивали куплеты:

Не хотел бы я бесплодным

К трону Господа прийти.

Хоть одну хотел бы душу

К Иисусу привести ¹ …

Сегодняшний урок подводил итог курсу. Ученики Франца писали контрольное сочинение. Язык Шекспира давался им тяжело. Кто-то кусал карандаш, а кто-то — бесцельно смотрел в окно. Им требовалось подтвердить уровень Upper-Intermediate. Франц не смотрел на студентов и увлечённо читал, время от времени поднимая голову.

Его внимание захватил том «Господ Головлёвых». Описания ничтожных людей отвлекали Франца от собственной мелкости.

Он всё никак не мог отделаться от мыслей о следе в вечности. Они разъедали его голову как уксус — накипь. Франца попеременно захлёстывала то обида, то отчаяние. А потом лекция кончилась.

Студенты сдали работы и удалились. Франц бережно собрал их сочинения в портфель, уложил том под мышку и вышел. Он всегда ходил в одиночку, хотя не был изгоем и не вызывал антипатии.

Франц не вызывал никаких чувств. Такое ощущение оставляет жевательная резинка без вкуса. Или выцветший плакат на стене.

Один только раз после работы Франца дождался Юрий. Заслышав пение баптистов, он испугался и больше не приходил.

Юрия, в отличие от Франца, религия пугала страхом наказания. А Франца она уязвляла. Он искал в Боге не утешения, а чувства своей ничтожности. Оно не приносили Францу радости. Зато придавало его жизни осмысленность. Из мутного пятна он становился чайкой без цели и выгоды. За крупицы конкретики он любил посещать церкви.

Домой Франц предпочитал ходить пешком. Полезнее для сердца.

На выходе из РЕТАЗЬВОДСТРОЯ не было ни души. На плитах пола лежала рыжая собака Жоня, прикормленная сторожем.

Сделав пару шагов, Франц ощутил чьё-то присутствие у перил. На периферии зрения стоял неизвестный и терпеливо ожидал.

Франц посчитал, что это не к нему. Его было некому искать. Поэтому сделал ещё несколько осторожных шагов. Фигура покачалась с носка на пятку, повертела головой и стремглав бросилась к Францу.

Это оказался забавный человечек в очках и с боязливыми глазами. Вернее, глазом. Один был забинтован. Лоск костюма и портфеля разбивался об эти глаза. Их взгляд выражал неизмеримую тоску.

Похоже смотрит дворняга, которую часто обливали кипятком. Теперь она боится каждого чайника и каждой бутылки. А на людей смотрит жалостливо и злобно. Она заранее обижается на будущее зло.

У человечка была нередкая внешность: очки и жилистая тушка. Он запоминался пропорциями. Высокий, как Франц, он казался растянутым на пяльцах. Его ноги были длиннее всего тела.

Они уже виделись раньше. Франц постарался, чтобы де Трай не помнил, в каких обстоятельствах. Года полтора назад его с трудом выпроводили обратно. Запихнули, полуживого, в самолёт на Питер.

Вот, что за сделка вязала Юрия с Францем.

А человечку, видимо, не хватило. Франц намеревался предотвратить то, что он собирался сделать. На этот раз всё обещало кончиться.

— Mr Romanov, sir? — уточнил человечек.

Франц попытался увернуться и уйти.

Человечек встал у него на пути и расставил руки в стороны.

— Yes, I am, — нехотя ответил Франц.

Дальше заговорили на английском. Человечек был ироничен и вёрток как хорёк. В его раскованности ощущалось нечто болезненное.

Казалось, между его весёлым тоном и глазами пролегает каньон.

— Куда же вы бежите, а? Меня зовут де Трай, Колби де Трай. Журналист из газеты, о которой вы наверняка не слышали.

Де Трай протянул руку, но Франц её не пожал.

— Что ж, — человечек присвистнул. — Это совпадает с тем, что я о вас знаю.

— И что вы знаете?

— Вы из тех, что пьют водку и заедают стаканом. По вашим венам течёт ветер Днепра. Вы были вожатым в смене Саманты Смит² и подсыпали Распутину яд. Стоит немного полистать Библию, и я обнаружу, что чёртово яблоко вручили Еве именно вы.

Франц поморщился. Он не любил широкие жесты души и слога.

— И кто вам этого наплёл?

— У меня тётка из этих мест.

— Вот и идите к своей тётке. Она вам лучше меня расскажет.

Франц предпринял ещё одну попытку обогнуть де Трая. Человечек неловко схватился за рукав его свитера.

— Но я пришёл к вам. Что это вы, бросите меня в ледяной пустыне? Я и слова по-русски не свяжу. Нет, я могу уйти. Как видите, хоть ноги у меня на месте, — де Трай указал на повязку, — но моя смерть будет на вашей совести. Всего пара вопросов, и вы будете вольны как орёл.

— Может, уйдёте с дороги? — не выдержал Франц.

Де Трай отскочил в сторону, но рукава не отпустил.

— Прошу, два вопроса. Вы меня очень обяжете, — он залебезил. — Мой редактор о вас лучшего мнения. Он-то мне вас и порекомендовал.

— А тётка?

— Какая тётка, мистер Романов?

— Ваша, которая тут живёт.

Де Трай взглянул на Франца с искренним недоумением.

— Вы меня с кем-то путаете.

— Да вот, минуту назад вы говорили: у меня тётка из этих мест.

— В Нью-Джерси все знают де Траев. Мы, понимаете ли, славное семейство — консерваторы от непрухи. И ни разу не слышалось, чтоб у де Траев, из всех семей, была какая-то тётка. Вы перепутали.

— Да какое, перепутал. Вы же сами…

— А я вам говорю, перепутали. Уж кого-кого, а тётку бы я запомнил.

Франц глубоко вдохнул. Он знал тягу де Трая врать по мелочи.

— Ладно. Откуда ваш издатель меня знает?

— А у него родственники тут.

— Такие же, как ваша тётка? — саркастически ответил Франц.

Де Трай состроил ещё более наивное удивление.

— Послушайте, — снисходительно сказал он, — я не знаю, откуда вы это взяли, но у меня нет и не было тёть, дядь. И даже бабушек…Знали бы вы, как мне страшно. Я, можно сказать, посреди Арктики, а мой проводник невменяем… Как бы вы поступили на моём месте?

— Вот и пошёл первый вопрос.

Де Трай разом побледнел, но шутку оценил. В его лице промелькнула симпатия. Он вынул из портфельчика диктофон и нажал кнопку.

— Нет, стойте! Я это так, между делом. Нет, погодите… На запись. Не буду отнимать у вас ни секунды… Итак, мистер Франц Романов. Скажите, а плохо ли живётся «супермену» в нынешней России?

— Время сейчас такое, никому не хорошо. Идти вперёд — трудно, идти назад — невозможно. А «супермен» ничем от Васьки не отличается.

— Хорошо… и второй вопрос: скажите, почему вы живёте так?

— Как — так? — не сразу понял Франц.

Они остановились. Де Трай стушевался. Ногой он беспокойно гонял туда-сюда камешек. Франц, наоборот, стоял спокойно.

Де Трай заговорил с сочувствием.

От жалости нелепого человечка становилось дурно.

— Как обычный человек. Мой друг, он сам из этих мест, говорил о ваших способностях. Вы можете летать в космос. И вот я думаю: подайся вы в лётчики или учёные, вам бы цены не было… Вы могли бы весь мир с ног на голову перевернуть. Как Гагарин. А учите английскому. Порядки сейчас гораздо проще, вот вы и могли бы…

— Порядки, — отвечал Франц, и его горло сдавил горький ком, — может, и проще. А мне оно уже не надо.

— Вы нашли счастье и смысл в мелочах?

— А это уже третий вопрос, — в сердцах ответил Франц.

Сказав это, он упёрся в асфальт и взлетел. Напоследок Франц случайно создал силовое поле. Оно не повредило де Траю. Только легонько толкнуло. Де Трай упал на бордюр и уронил портфель.

Ретазевск ужался до диорамы. Мусикийский шорох улочек заглушил ветер. Франц закрутился вокруг своей оси. Так он набрал скорость истребителя и за секунды взмыл под самые облака. Его покой могли побеспокоить только самолёты. Над Ретазевском они были редки.

На высоте в одиннадцать тысяч метров Франц бил облака как боксёрскую грушу. В порыве чувств он подкидывал папку. Скоро оттуда выпали все листы. Франц дал им пропасть в вышине.

Том «Головлёвых» он прижимал к сердцу.

На одинокой высоте его захлестнула обида. Та самая, родом из Солнца. Мысли об упущенном отравляли душу. Он упустил много.

Франц славно начинал, мечтая о большом и прекрасном.

А что от него оставалось?

В самом деле, отчего потенциал Франца прозябал в запустении?

Сам он полагал себя жертвой. Ему отказали в свободе. Однажды его сделали обыкновенным. В некотором смысле, это было милостью.

Так жили чайки всех континентов. Их сила несла столько же пользы, сколько и вреда. Они не подчинялись никому. Тогда народы мира убрали из супергероя «супер». А значит, целиком того обезвредили.

Они не забрали у чаек способности. Но выстроили мир так, чтоб они оказались ни к чему. Это лишило мир многих открытий. Выбросило миллионы в «Эдельвейсы» и галереи общепита. Убило в чайках самомнение. Приумножило число ипохондриков, пьяниц и либералов.

Им запретили заводить детей, свободно покидать страну и жить без надсмотрщиков. В России учётом и слежкой занималось РФФУДС.

И всё же, равновесие было ценнее мелких эго.

Рубцы Второй Мировой ещё не зажили до конца. Никто не желал услышать её уроки снова. Для войны и учения, для открытий и спусков под землю были люди. Чайки не нуждались ни в чём подобном.

А Франц, сколько себя помнил, нуждался. Всё, что делал, он делал ради следа в вечности. Пытался утереть нос каверзному Солнцу.

Франц обернул время вспять. Эта сделка вязала его с Юрием.

3

На бульваре Горького Аня выпустила руку Юрия и убежала. Он не уследил, куда именно. Похоже, она заскочила в троллейбус.

Напоследок Аня хмуро шепнула: «мы ещё с тобой поговорим».

После «Ласточкиного» бульвар поражал свежестью. Было пустынно и тихо. Только через дорогу, возле Театра, шумел блошиный рынок.

От Юрия ушли и голоса, и Аня. Он не умел обращаться с тишиной, поэтому двинулся к рынку. Юрий переставлял ноги как бы через толщу воды. Суставы гнулись тяжело и нехотя. Его многое тревожило.

В первую очередь, Аня. Мысли о ней ныли в Юрии синяками.

Он допускал мысли и о себе.

Грезились суд и публичный расстрел. Перед глазами вставали фигуры слуг закона. Одних Юрий знал по службе, а других выдумывал. Большей частью, конечно, сочинял. Так и собрал целый отдел.

Мимо него сновали секретарь Уродкина и опер Ублюдкин, прокурор Врушкин-Хрюшкин и судья, гад с редкой фамилией Яберувзяткин. У всех в руках были папки, свитки, бумажки и резолюции. Ни у кого в лице не читалось сочувствия. Юрий ругал их последними словами.

Химеры отступили только на рынке. Юрия окликнула торговка.

Он стоял у стола, застеленного клеёнкой. На нём лежали старые тома и безделушки. Стояли фарфоровые пионерки, голуби и кролики с отбитыми ушами. У края стола высилась гора пластинок «Мелодия».

— Мужчина, вы брать что-то будете? — хмуро уточнила торговка.

В кошельке Юрия лежало три рубля. Это были все его деньги.

Этим вечером он ждал гонорар, который бы потратил на побег.

— Я просто смотрю, — проблеял Юрий и правда посмотрел.

Его внимание привлекла одна фигурка. Девочка-школьница с букетом, прижатым к груди, в белом переднике. Художник подрисовал чёрные ресницы и алые губки. Голова девочки была чуть запрокинутаназад. Мимо проходили люди и оглядывали ряды. Она смотрела на них с презрением. Ямочки на её щеках означали усмешку. Девочка считала себя выше людей, торговки и клеёнки. Юрию сделалось грустно.

Времена, в которые шла эта девочка, трагически прошли.

Юрий вообразил себя такой же фигуркой. Вот он стоит, осанистый, на круглой подставке. Считает себя королём жизни. А вокруг ходят люди. Они выбирают, выбирают и выбирают. Иногда покупают и его.

На ум пришли строчки из Пушкина, заученные в школе.

Почто ж кичится человек?

За то ль, что наг на свет явился,

Что дышит он недолгий век,

Что слаб умрет, как слаб родился?

Юрий недолго посмотрел в лицо надменной девочки. Затем ему снова вспомнилась Аня, он помрачнел и, смущённый, ушёл.

От Театра вела дорожка к «голове». Так назывался пятачок у бюста Маркса. Вечерами возле него собирались влюблённые и музыканты. Неподалёку, в амфитеатре, читали любительские стихи. Но утром бульвар пустовал. Пустой амфитеатр походил на развалины замка.

Юрий шёл мимо, когда его пробрало холодком. От «головы» веяло кем-то злым и знакомым. Он поспешил уйти. Как вдруг заметил Фиру.

Старичок сидел на скамейке. В руке он держал кулёк с крошками и кормил голубей. Это зрелище тревожило. Его отличала бутафория.

Фира всё делал не по-людски. Не приговаривал, как это делают пенсионеры. Сидел траурно и молча. Моргал только раз в минуту.

Двигался Фира точно заведённый. Даже голуби с ним казались куклами. Они курлыкали тише обычного и не кивали головами.

Юрий подошёл к скамеечке и стал поодаль. Он старался не попасться в объектив живого глаза Фиры. Второй у старика был стеклянным.

— Доброго утра, Порфирий Петрович, — неохотно сказал Юрий.

Фира отозвался ласково, не отрываясь от милого занятия.

— Над-ко, дивство какое, хамелеончик пожаловали!

В старческой речи скользила та же бутафория. Он щедро оснащал свою речь старославянизмами и церковным слогом. Но вместе с тем не чурался и современной брани: «чувака», «кайфа» или «розетки».

Чайки предполагали, что Фира когда-то был попом.

— Шепту мою коли заслушает, так сразу — глядь! — и несёт копытце яго ко двери шататися, чадь какую али коммерса тлити. Тля не съест, так Юша отщетит, так у нас помышляют³. Поди-ка сюды, Аполлиончик⁴.

— Мне, товарищ инспектор, и тут удобно.

— Холодит там зельне. А на скамье, глядишь, и затишок какой.

— Я, вообще, по делам иду, Порфирий Петрович.

Фира замер и резко повернул голову к Юрию. Кормить голубей он бросил, а кулёк выкинул в урну. Он выглядел так, будто оказался обманут Юрием. С голоса сошёл последний мёд. Он заледенел.

Так выходило всякий раз, стоило ослушаться Фиру даже в мелочи.

— Сядь, шельма, — процедил он.

Юрий боялся Фиру, как ребёнок боится отцовского ремня. Чтобы старичок замолк, Юрий согласился бы на что угодно.

Но старик говорил, неизбежный как коклюш. Фира цеплялся за жертву и не отпускал, пока в ней оставались соки. Его не встречали просто так. А если Фира попадался чайке, ему было что-то надо.

— Порфирий Петрович, — взмолился Юрий, — да я случайно это.

Старческий глаз изобразил бессильную злобу и ненависть. До того яркие, что у Юрия защемило сердце. В этом единственном, бледно-голубом глазу он видел себя. Мёртвым. В тех или иных декорациях.

Фире не был противен Юрий. Старичок презирал всякую жизнь.

— После об том. От тебе иное надо. Молви, а что срач имелся у тебя, Аполлиончик, с Франц Романычем?

Юрий похолодел. Укол вассальской верности не дал ему сознаться.

Страх перед Францем пересилил страх наказания.

— Да так… повздорили, Порфирий Петрович.

— Фу-ты ну-ты. Чай, из-за кисы? Как бишь оную, — Фира прищурился единственным глазом. Было непонятно, повёлся он или нет.

Юрий ухватился за эту версию крепче, чем утопающий — за круг.

— Да, из-за неё. Аня, её зовут Аней, — с гордостью сказал Юрий.

— Бог с девкой. Что решили?

— Что она замуж за меня, а потом за него.

Фира расхохотался. Смех был недобрым. Он клокотал и как будто испускал зловоние. Им сопровождали неумёх-актёров с галёрки.

Затем Фира вынул стеклянный глаз и протёр его полой пиджака. Юрий содрогнулся. На него уставился овраг пустой глазницы.

— А ведь на нюх-то лжа стропотная, — заметил Фира ласково.

Юрий понял, что проиграл. И всё же он боялся: Франца, Фиру, этой пустой глазницы, крови и, конечно, тюрьмы. Поэтому тянул своё.

— Никак нет, товарищ инспектор.

Фира снова улыбнулся и махнул рукой, как будто говорил: «ух, ну ты меня и провёл, а я уж было повёлся!». Улыбка была масляной. Она казалась дружелюбной и залихватской. Но за ней слышался топот полков, запах пота с обмыленных коней и треск пороха в пушках.

С ней отдался не один приказ, была подписана не одна злая бумага. Улыбка смеялась над злом как идеей, ведь прожила слишком долго.

Эта улыбка, как фильмоскоп, выводила перед Юрием его будущее.

Ещё ярче разгорались картины гибели. Юрий едва успел пригнуться. Его почти задели его же концертные ботинки, почему-то болтавшиеся наверху. Юрий задрал голову и обомлел. Бешено забилось сердце.

Ботинки, а ещё его же фрак, принадлежали повешенному. Это был Юрий. Вены на его шее взбухли и стали широки, будто откормленные канаты. Скрюченные руки и ноги повисли в мечтательной позе.

Лицо не выражало ничего, и было тому радо. Темнел чуть раскрытый рот. Казнь отнеслась к нему с уважением и спрятала язык в глубину.

Глаза смотрели сквозь предметы и видели что-то своё. Как в настенном ковре, в пейзажах Ретазевска и его людей они искали рисунки. Троллейбус и бюст Маркса стали для них походом в цирк.

Над эшафотом вились вороны. Один сидел на балке, держа во рту бледно-голубой глаз. Горлицы пели: «убийцы, убийцы, убийцы…».

Фира заговорил близко и как-то издалека.

— Спой, светик, не стыдись. Все в этой язвине свои, Юша.

4

Дом 4 по улице Тургенева был скромной «сталинкой». Он состоял всего из четырёх этажей. Его окружал частный сектор.

Из окон «сталинки» открывалось два вида: на церковь и на низкие домики, уходящие под землю. Стояла сухая солнечная погода. Во дворах домиков трепыхалось бельишко. Ставни пахли краской.

Пешехода встречал рёв десятка собак.

Квартира 12 находилась на третьем этаже и смотрела на церквушку. Её окно было открыто круглый год. Франц по-хозяйски залезал в него. Он избегал лестницы и двери подъезда. Причиной послужили соседи.

Франц делил этаж с академиком и актрисой. Их успех пробуждал в нём отчаяние. Франц считал, что счастье должно быть тихо. Но актриса и академик так не думали. Они были разговорчивы.

Франца особенно уязвляла их простота. Соседи не держали ничего в себе. Они подбрасывали свои жизни как конфетти. Кто умер. Кто сколько потратил. Какую роль дали актрисе вместо другой: неумелой и вообще, по секрету, крестьянки. Какую надбавку ждал академик.

Эти открытые люди и не мыслили, что делали Францу больно.

Он начал их избегать. Полгода спустя мало кто знал, что в квартире 12 дома 4 по улице Тургенева живёт некто Франц Романов.

Франц существовал тихо и домовито. Квартира досталась ему от матери. Её, комсомолкой или пенсионеркой, помнили все жильцы.

А Франц не помнил.

Как только в интернате кончался учебный год, Франц попадал в летний лагерь. Смена кончалась. Он пребывал домой. И тем же вечером садился на электричку в село. Там он и проводил остаток лета: пас коров и копал чеснок у какой-то дальней родни по отцу.

Мать всегда приходила к нему на перроне, провожающей.

Ещё вспоминался стол с графинами и кучей тарелок. У Франца тогда была детская, блуждающая улыбка и липкие от угощения руки. Мать беспокойно ходила туда-сюда, хватаясь за щёку. Отец спешно одевался. Он носил чудную шинель военного покроя. Когда Франц спросил, что случилось, мать в слезах отвечала: папа ушёл гулять.

Франц не мог понять, какими людьми были его родители. Память хранила черты: беспощадные глубины морщин и рты без улыбок.

Они не собирались в единое целое.

На серванте в одной из двух комнат квартиры 12 стояло их фото.

Их неудачно запечатлел приятель. Это было в Гаграх. Они стояли у пансионата «Грузия», похожего на старый испанский замок. Лицо матери Франца скрыла тень от пальмы. А отец смотрел в сторону.

Когда Франц пил, он переворачивал рамку лицами вниз. А сегодня пребывал в таком расстройстве чувств, что забыл об этом.

Влезши в квартиру через окно, Франц первым делом налил себе хмельного зелья. Он брезговал самогонкой и мешал варево сам.

Щедро разбавленный водой, этиловый спирт почти звучал как водка.

Свойства организма чайки не позволяли напиваться до белки.

Градус работал на Франца только в экстремальных дозах. От пары стаканов или целой бутылки он ощущал одни головные боли.

Пьянство Франца заключалась не в объёмах — в контексте выпитого.

Он пил не в компании, а один. Пил не от радости юбилея, а просто потому, что не мог освободить голову по-другому. Франц был хмур от природы. Опрокинув стакан-другой, он становился даже разговорчив.

Пока варево входило в силу, Францу становилось то лучше, то хуже. После первого стакана он переоделся: чувства прояснились. Франц ощутил, что облака промочили свитер и брюки.

После второго он вспомнил девочку, которую таскал за косички в интернате. Захотел позвонить, и не нашёл номера в блокноте.

На третий стакан Франц осознал, что пьёт без закуски. За этим пришло ещё одно потрясение: он полностью растерял сочинения.

Алкоголь упрощал понимание жизни. Франц подпёр голову рукой, уставился на своё отражение в трюмо и крепко задумался. Нужен ли ему тот «Эдельвейс»? А может, бросить всё? Продать квартиру и купить какой-нибудь гараж на окраине. Ему-то, в общем, всё равно.

Главное, чтоб была лампочка: книжки читать.

Но даже в опьянении он не допускал мысли, что может покинуть Ретазевск. Этот город намертво пригвоздил его к себе памятью: о детстве и о недавней юности, когда след в вечности его не заботил.

Франц обвёл квартиру взглядом. Он искал вещи, которые могли бы пригодиться в его новой жизни. Франц, как правило, трезвел. И новой жизни не наступало. И всё-таки, этот ритуал происходил каждый раз.

Телевизор был сломан и показывал один канал, «Культуру». Он, а ещё бабкино серебро, турецкий ковёр и белорусская мебельная стенка шли в утиль. Оставались книги, радио и саквояж из шкафа.

Франц потянулся рукой к радио и рефлекторно включил. Он попал на середину песни. Визгливые русские голоса пели про любовь и деньги.

Преобладала любовь. Она питала наивный куплет на английском.

Russian, Russian, Russian girls, my baby,

Give me, give me only love!

Russian, Russian, Russian girls,

You take my soul!

Песня вернула в рассудок Франца смешного человечка де Трая. Он вернулся. И был таким же, как в прошлый раз. Над его поведением не висели тени мрачных ожиданий и страха. Де Трай ничего не помнил.

События шли по кругу. Судьба входила в штопор. Де Трай выжмет из него, Франца, детали для своей статьи. Опубликует её на родине.

Потом не станет ни Ретазевска, ни самого де Трая. Случится война. Чайки Ретазевска прочтут статью и возжелают прав. А не получив их, устроят заварушку. Их гимном и речовкой станет фраза: «В нём всё началось, в нём и кончится!». Несогласных натравит РФФУДС.

Два лагеря превратят город в пепел.

Де Трай посчитает себя виноватым и приедет. Пока он будет строчить статью в окопе, его ударит шальной пулей. Он истечёт кровью над заголовком The Sky of New Born Austerlitz. Его похоронят на Игоревском кладбище.

Помешать тому можно, нарушив цепь событий.

Франц так и поступил.

Он привлёк Юрия и вместе с ним состряпал новое будущее. Его силовое поле рассеяло по Ретазевску иллюзию. Оно наделило мозговые волны Юрия властью над материей: к домам вернулись стены. В семьи — матери и отцы. Франц отмотал плёнку жизни до прибытия де Трая в город. Юрий внушил ему, что статьи не было.

Она прошла в мире без внимания и легла в стопку макулатуры.

Богу известно, с каким отпускником статья попала в Ретазевск. Но именно там, в вольном переводе, она ненадолго захватила умы.

Статья была последней каплей. Она убила дух Ретазевска. Неясно, что так взбесило местных чаек: то ли подача темы, то ли гласность проблемы. Их жизнь облекли в слова, которые давно пухли внутри.

Терпение чаек кончилось. Лагерь несогласных взял город в заложники. Их цели были просты: поправить Конституцию, добыть права, пригрозить стране. Никто уже не помнил про статью.

Война длилась один день. Фира был в отъезде.

Пытаясь уберечь то, что было, Франц загородил город силовым полем. Так никакое начальство не узнало о беде.

А затем он пришёл к Юрию.

Франц решил за себя и весь Ретазевск. Смутности будущего он предпочёл шаткое благополучие настоящего. То, чего добивались бунтовщики, было недостижимо. А чайки и без того жили по-людски.

Так утешал себя Франц. Груз старого будущего он носил с собой.

Тогда Юрий уговорил не брать греха на душу и отпустить де Трая.

Сейчас Франц хотел позвонить Юрию и прореветь в трубку: «а я же говорил!». Не позвонил. Он был осмотрителен и подшофе.

Следовало, действительно, позвонить Юрию. Франц хотел пригласить его на квартиру и обсудить дело. Спирт сразу подсказал выход.

От Юрия требовалось решить одно: кто из двоих это сделает.

Придя к такому выводу, Франц выключил радио и запил в тишине.

За четвёртым стаканом последовал пятый, шестой и седьмой. Франц хлестал самодельную водку из трёхлитровой банки из-под варенья.

Скоро его разморило. Душа стала лёгкой как воздушный шар. Франц будто схватил его за ниточку. Он мог выбирать маршрут мысли.

Франц направил своё существо в приятные области. Помышлял о внезапном выигрыше в лотерею, своей библиотеке и женщинах.

Последний пункт занял все мысли Франца. Он незаметно и как бы против воли подвёл тело к шкафу. Там, в самом дальнем закутке самого дальнего ящика, лежали пиратские кассеты — «клубничка».

Когда в дверь постучали, Франц во всю перебирал коробки с округлыми блондинками. Ему нравилось всё, кроме названий.

Как всякий гуманитарий, Франц тонко чувствовал текст. Его душа противилась «Райскому соблазну» и «Вульгарной невинности».

Стук повторился. Франц чертыхнулся. Он бросил оксюмороны в ящик и заглотил мятный леденец. Франц не стал прятать бутыль и стакан.

Франц в два шага пересёк комнату и распахнул дверь. Он не смотрел в глазок. Бояться чайкам было некого. Красть у них — нечего.

На лестничной клетке стояли двое: мальчик-подросток и де Трай.

Франц подивился своей удаче.

Школьник ликовал. Он держал осанку, хмурился и важно тряс наручными часами. Было около двенадцати. Малец прогуливал.

Де Трай качался на носках и глуповато улыбался. Он так и лучился счастьем. В его руке Франц заметил мятый талончик из справочной.

Мальчик встрепенулся и заговорил.

— Франц Романович, это к вам, — в «Романовиче» он сделал ударение на второе «о». Францу стало неловко. Он почувствовал себя евреем.

— А ты кто? — спросил Франц.

Мальчик гордо выпятил грудь.

— Сергей Болтушкин. Школа номер 10 с углублённым изучением английского языка, седьмой «В» класс, первая смена.

— Ну что, Сергей Болтушкин. Спасибо, услужил. Людям помогать надо. А вот прогуливаешь зря… Я завучу позвоню, а тебе уши надерут.

— Не над… А откуда вы знаете, что я не вру про школу?

— А у меня сила такая.

— Вы — чайка?

— А тебе в справочной не сказали?

Серёжа засомневался. Недолго поколебался и сдался.

— Сказали, но… Ладно. Я, честно, в школу шёл. У нас математичка заболела, первых уроков не было… Вот честно… Ну… иду, иду. Всё как обычно. А потом вижу: вот этот, — он указал на блаженного де Трая, — шатается. Ну, сами видите. Одет как в американских фильмах. Ну и я, грешным делом… может, москвич? Лишний рубль не лишний. Опоздаю чуток, проведу человека… Дело, сами говорите, хорошее. Подхожу. А он по-русски ни бельмеса. Мы с ним че-то по-иностранному, туда-сюда, объяснил мне про вас. Пошли в справочную… А потом сюда. Вот ведь подфартило чуваку, да? Я, вот не вру, в живом уголке черепах кормлю. Моя мама — герой труда. У неё медалей, как бананов в Африке. Вот честно, другой бы развёл. А я помочь хотел. По-английски ему, того-этого… Ну и отвёл куда надо.

Франц умилился. Де Трай непонимающе слушал их речь.

— Серёжа, как тебя по батьке?

— Иванович.

— Спасибо тебе, Серёжа Иванович. На таких Ретазевск и держится.

— Ой, ну не стоит, — Серёжа зашаркал ножкой. — Я пойду, опаздываю.

Франц улыбнулся, глядя на де Трая. Малец здорово облегчил дело.

Его надо было поблагодарить.

— Вот чёрт, а у меня сластей и нет. Хочешь, хоть яиц дам?

От такой щедрости Серёжа опешил.

— О, спасибо. Давайте сюда, — мальчик раскрыл портфель.

Франц покачал головой.

— Не, так не пойдёт. У тебя там омлет случится. Может, лоток?

— Я после школы верну, — доложил Серёжа.

— Да пожалуйста, не возвращай. Я тебя всё равно найду.

— Верну, честно-честно. Черепах кормлю… верну. Обещаю.

Франц прикрыл дверь и отошёл к холодильнику. Набрал пять яиц в лоток и вручил Серёже. Мальчик затолкал добычу в портфель.

Благородная ноша пробила его на слезу. Яйца были редки и дороги.

— Спасибо, Франц Романович, спасибо. Святой вы человек. Я ж ничего не сделал… Просто вот этого привёл. Верну лоток, обещаю. Спасибо.

— Лети, студент. Опаздываешь.

Серёжа засмеялся от счастья и взял под козырёк.

— К пустой голове руку не прикладывают, — пошутил Франц.

Серёжа не услышал. Он помахал рукой и побежал вниз. В пути он весело напевал что-то матерное. Эхо доносило звуки до Франца.

Через пару минут за Серёжей хлопнула дверь подъезда.

Франц молча пропустил де Трая в квартиру. Человечек прошёл, как и был, в ботинках. Франц цыкнул и покачал головой.

— А боты, будь добр, в сторонку.

Английский язык небогат на местоимения. «Вы» от «ты» отличает интонация. Франц обратился к де Траю радушно и даже ласково.

Скоро всё будет кончено. Франц едва не пел соловьём от счастья.

Де Трай затих. Молча стянул обувь. Прошёл в комнату, покрутился туда-сюда и сел на табуретку. Его лицо приняло извиняющийся вид.

Франц знал, что де Трай попросит: йод. Он принёс бутылочку и вату.

— Для твоего глаза, — пояснил Франц.

Де Трай просиял.

— Веришь или нет, а только это мне от тебя и надо.

Он благодарно взял вату и йод, снял очки, потом сдвинул бинты. Лишь тогда и отвернулся от Франца. Де Трай прятал позорное увечье.

— Йод, кстати, по-русски будет «iod». Если решишь остаться.

— Брось, что мне тут делать теперь? — горько вздохнул де Трай.

— Я передумал. Валяй свои вопросы. Только, только, — Франц поднял палец, — с условием. Правда за правду. Я тебе отвечаю, а ты мне.

— Пойдёт, ещё как. Где мне поставить закорючку? Мой росчерк, кстати, отмечен Люксембургской академией каллиграфии.

Франц как-то неопределённо махнул рукой и не ответил. Этот жест де Трай истолковал как знак дружбы. Мысли Франца занимал план.

Он достал ещё один стакан и налил туда из бутыли. Де Трай

Было видно, что глушит спирт он редко. Его перекосило набок.

Но человечек бодрился так, точно хлопнул воды. Франц знал это бахвальство. В этот раз он играл им: подливал стакан за стаканом.

Де Трай не отказался ни от одного.

5

Юрий испугался. Фира проделал с ним то, что он сам делал с другими. Его голову проела брешь. И через неё лезли чужие, нечистые руки.

Он признался старичку во всём. И утаил только две детали: фамилию Ани и полное имя м-ра Колби М. де Трая. «М» в нём означало Малаки.

Юрий чувствовал вину перед человечком. В их прошлую встречу Колби был беспечен и бодр. У себя в Нью-Йорке он писал невесть что: сплетни и гадости. А всегда хотел немного — уважения и признания.

Его роковая статья породила катастрофу. Но привела Ретазевск в движение. Мир чаек сбился с ног на голову. Было худо, ещё как. И все они, как один, понимали: чуток перетерпеть, и станет лучше.

Туманисто-белые объятия будущего были близки. Его дыхание побеждало горечь и страх. Каждый жил с ожиданием счастья. Оно пробивалось на лица в неуместных улыбках. Всюду творилось чёрт-те что, дома лежали в руинах. Тонкий дымок надежды рос в пламя.

А Франц купировал это будущее. Он не оставил Ретазевску выбора.

Тогда Юрий поддержал Франца. Его подкупила власть. Юрий редко решал что-то сам. Он доверял авторитету. Подвиг избавил бы его от чужой воли. Так Юрий думал, когда соглашался. И крепко ошибся.

Юрий не избавился от Франца, а только сильнее увяз в трясине.

С Колби он чувствовал родство. Оба они видели во Франце цель и надежду. Тот склеил эти маленькие миссии в одну большую — свою.

Но человечек уехал, думал Юрий. А он-то, дурак, остался.

Фира выслушал Юрия иронически. Потом растворился за Театром. Он не сказал, что собирается делать. На языке чиновников это означало звонок в Москву, долгие беседы с замами замов и перебросы бумаг.

Старичок не оформил арест. В том не было нужды. Если в чайку вгрызался Чужеяд, ей было некуда бежать. Оставалось ждать.

Юрий осознал скорый конец буднично. Его нервы истёрлись за беседу с Фирой. Хоть лучше не становилось, им завладело облегчение.

Зрение помутнело. События этого дня отдалились на столетия.

Прошлое приняло вид кинофильма, увиденного в детстве. От людей и событий остались белёсые контуры. Юрий не различал, что случилось с ним по-настоящему, а что пришло из сна или из старой мечты.

Какой-то мальчик шёл на сольфеджио. Но вдруг поменял маршрут и быстро вырос. Школьная форма слезла вместе с кожей. Выглянула юная, вечно пьяная бестолочь. За ней пришёл мужчина. А с ним подтянулись концерты, ночи в полевых лагерях и голоса. Вот и всё.

Таким мальчиком мог быть и Юрий Кир, и Тимур из детской книжки.

Юрий не чувствовал веса своего прошлого. Он не верил, что когда-то был живым. Вся его жизнь прошла бестолково и скудно. Он ничего не приобрёл, а только потерял. Аня… что Аня? Легко найдёт другого.

Он родился без цели, прожил как-нибудь и закончит не лучше.

Эта мысль освобождала. Отсутствие смысла делало конец честным.

Если он жил кое-как, то и умереть не жалко. Хуже не будет.

Юрий рассудил: до эпилога у него есть несколько часов. Он собирался объясниться с Аней и покончить с Францем. И начал с дел сердца.

Он обогнул Театр и вошёл в облако главпочтамта. Белый, как сажа, кафель и слабые лампочки вселяли покой. Работала одна будочка с телефоном. Юрий негромко шепнул служащим, какой звонок ему нужен: ткацкая мануфактура «Ретазь-кружево», первая мастерская.

В ожидании он остановился у будочки. В ней стояла женщина. Немолодая, тощенькая, она без толку набирала номер. Женщина несколько раз погружала жетон в аппарат. Ей не отвечали.

Юрия охватило внезапное участие.

— Дохлый номер? — мягко спросил он.

— Да, — ответила женщина с туманом в глазах, — сын уехал. Который день молчит. Что с ним могло случиться? Боже…

Вокруг неё Юрий почуял облако тоски. Она искренне делилась своей бедой. Таков дух мелких городков: их люди открыты словно буклеты.

Юрий не ощущал ужаса. Его было слишком много. Голоса понемногу возвращались. Они не торопились занять места и долго шаркали у порога. Пока они не уселись обратно, Юрий захотел кое-что сделать.

Им овладело желание помочь этой женщине. Порывом доброты Юрий каялся за весь эгоизм. За все уловки, так и не принёсшие счастья.

Последние годы он употреблял свою силу только во вред людям.

Этот ад придумал ему Фира. Юрий убивал через головы.

Он покорял рассудок человека себе и давал ему увидеть ледяное ничто, лежащее за изнанкой жизни. Это разбивало сердца. Всякий, дурак или умник, реагировал по-разному. А потом кончал с собой.

С каждым убийством хор голосов Юрия пополнялся новым криком.

Голоса без конца напоминали ему об истине, которую он избегал.

А сейчас Юрий созидал.

Он залез в ум к этой женщине. Со стороны выглядело так, будто Юрий жмурится от солнца. Её сознание открылось ему просто и без паролей. Там было чистенько и свежо. Женщина знала толк в книгах, любила сына и хотела ему лучшей судьбы. А ещё боялась смерти.

Юрий не стал углубляться. Он зачерпнул с поверхности. И между ценой на помидоры и цитатой Раневской вставил звук. Мальчишеский голос, надломанный и всё ещё тонкий: мама, брось, да жив я, всё со мной хорошо… Так, загуляли с пацанами… Юрию не требовалось знать этого парня. Он внушил слова, а оркестр сознания их озвучил.

Лицо женщины прояснилось. Она трепетно прижала трубку к груди.

Один Юрий слышал, что из неё идут гудки.

— А нет, ответил, — женщина едва сдержала слёзы, — ну и ладно, сынок. Не трогаю, резвись. Только много не пей, орёл. Похмелье будет, ой будет. Хорошо? Ну и ладушки, ступай, мой дружок. Люблю тебя. Береги себя, мой птенчик. Давай-давай, беги.

Спустя минуту она ушла, спокойная и счастливая. Юрий вошёл в будку телефона и погрустнел. Кто знает, что с тем мальчиком? Жив ли, мёртв ли? Он, чайка, облегчил муки развязки. Если малец жив, то даже не соврал. А если нет, то оказал медвежью услугу. Как Франц.

Отрицая ход жизни, Юрий равнял себя с ним. Эта мысль пугала.

Он набрал номер ателье, в котором работала Аня. Ответил чужой голос. Юный, звонкий, и оттого бесполый.

Примерно такой пел «Прекрасное далёко» в его молодости.

— День добрый, вам кого?

— Анну Сергеевну, пожалуйста.

— Мину-у-уточку.

Голос обрёл руку и неплотно зажал ей трубку. Юрий слышал всё.

— Эй, Анька! Тебя к телефону!

— Кто? — хмуро отозвалась Аня откуда-то издалека.

— Да не знаю, мужик какой-то.

— Я ни от кого звонка не жду, — отрезала Аня.

— Скажите, — взмолился Юрий, — что это Юра. И я умираю.

— Ань, Ань! Он, говорит, Юра. И умирает.

Даже из дали трубки Юрий услышал, как Аня фыркнула.

— Не знаю такого. Бросай.

Юрий перешёл на заискивающий шёпот.

— Пожалуйста, прошу, дайте трубку Ане. У меня мало времени.

— У него времени мало, Ань. Может, возьмёшь, а?

Негромкие шаги ознаменовали Аню. Потом трубка зашуршала. Аня сказала коллегам «я щас» и обратилась к Юрию. Она говорила ядом.

Юрий был счастлив слышать её любой.

— Чего тебе ещё надо, людоед?

— Прости меня.

Аня так и зашипела.

— Прощён, свободен. Не бойся, твой дедок не узнает. Я могила.

— Он уже знает, поэтому и звоню, — грустно сказал Юрий.

Аня поменялась в голосе. Она знала все тоны Юрия и понимала, когда дело было серьёзно. В ней слышалась тревога. Не за себя — за него.

— Господи… как?

— Я сам ему рассказал. Испугался.

— Найди его. Скажи, что это я. Мол, дура, довела. А ты же такой нервный. На то и артист. Нет, так и скажи: дура-Аня довела.

Юрий решил не посвящать её в дела с Францем.

— Ехать мне надо, Анечка, — пространно ответил он.

— Что теперь? — с тихим ужасом спросила Аня.

— Только небо, только ветер, только радость впереди.

— Глупости, Юрочка. Отставить песни.

— Он в кафе сам был, а я ему про сделку рассказал. Тут, видишь…

Аня кашлянула. Юрий предпочёл замолчать. Она была мрачна.

— Короче, Склифосовский. У меня бабка в Сибири. Село, там людей двадцать. Глушь. Может, ты туда? Я письмо сделаю, ты и езжай. Скажу, что родич дальний. Там одни сосны и липы. Тихо, спокойно.

— В России они меня везде найдут, — отмахнулся Юрий.

— Опять ты за своё. Как я с тобой в ту Америку? — в голосе Ани засквозило отчаяние. Она искала выход и хотела его переубедить.

Это были танталовыми муки. Юрий уже принял решение. Он лгал, но не до конца. Рассудок не отпускал мысли найти того журналиста.

— Поехали со мной, Анечка. Последний раз прошу.

Аня не могла поверить, что выхода может и не быть.

— Нет, Юра. Прости… Что, совсем никак? Глупости, Юра.

Мимо прокатились сирены скорой помощи. Карета ехала в сторону пресловутого кафе с пенсионерами. Юрий понял, что пора кончать.

— Прощай, Анечка. Ты мне, как в сказке было, дороже солнца.

— Стой, стой. А кто играть будет? — с мольбой взвилась Аня.

Юрий вздохнул.

— Возьмёшь мои пластинки. Там и Шопен, и Бах, и кого только нет.

— Юра, так не делается.

— Скоро гудки пойдут. Пора мне, дорогая, хорошая.

Аня ускорила темп речи и стала громче.

Она пыталась уместить все свои чувства в десятке-другом слов.

— Юра, я тебя всю жизнь помнить буду. В монастырь уйду, а ни с кем другим не свяжусь. Хочешь, поклянусь? Иногда ты, чёрт драный, такое вытворишь. На голову не натянешь. Но я терплю. Мне оно несложно. Ты, может, глупый иногда. А внутри сердце — оно бьётся и липкое. И с моим в один такт: бам-бам… Вот бросаешь меня, а кое-что пообещай.

— Хоть мир целый.

— Обещай, что найдёшь счастье. Ради меня. И хоть открытку…

Юрий приложил руку ко лбу. Дыхание спирало от фантомных слёз.

— Обещаю, Анечка. Я тебе его с открыткой пришлю.

— А мне без тебя оно не надо. Бог с тобой, Юра.

— До свидания, милая.

— Прощай, — тихо и очень серьёзно попрощалась Аня.

В аппарате закудахтали гудки. Жетон кончился.

Юрий стоял без движения. Он держался за трубку. Пластик нагрелся от его ладони. Это по проводу шло тепло липких сердец.

Он отсчитывал минуту молчания по своей глупой, прожжённой жизни.

6

В квартире 12 дома 4 по улице Тургенева де Трай катал по столу пустой стакан. Его голова лежала на томе «Головлёвых» Бутыль ещё не была прикончена. А пьяное сознание уже затекло. Франц сидел прямо. Им постепенно овладевала былая, трезвенная мрачность.

Спирт улетучивался из чаек просто, вылетая из них как слово.

В рамках уговора Франц выводил человечка на откровенность. Он скупо отвечал на вопросы де Трая. А сам цеплялся не хуже клеща.

Решение Франца было крепко. Но ему не давал покоя сам план.

Трезвея, он уже не находил убийство выходом. Франц отдался сумасбродной мысли: найти у де Трая корешок, который привёл бы к статье, и выдрать его. У слабых душ он спрятан хуже сберкнижки.

Де Трай не замечал метаний Франца. Или не хотел замечать.

— У вас есть служба по надзору? — он лениво строчил в блокноте.

— Да, есть. Как КГБ или милиция. А что случилось с твоим глазом?

Де Трай заговорил не сразу. Промедление выдало его с головой. В нём было отвращение. И ещё одно, не до конца понятное, чувство.

— Это целая история. Есть такая дива, Милан, скандальная певичка и модель. Не знаешь? Эх, какая жалость. Я писал про неё. Гонялся за ней, понимаешь, неделю… Потом она кинула вилку мне в голову.

Франц понял, что де Трай снова соврал по мелочи.

— Ты любил её?

— Нет, не думаю. Мы не разу не виделись.

— А что с глазом?

— Я упал, вот и всё.

— Ладно, — сдался Франц.

Внезапно де Трай пьяно захихикал. Франц о чём-то ему напомнил.

— А у меня друг был, на тебя похожий, — сказал он. — Тоже супер.

— Да ладно. И что за друг?

— Мы учились вместе… он был мне как бог. И мне всегда, понимаешь, всегда хотелось перед ним лебезить… понимаешь? И унижаться. Рука сама тянулась отдать ему завтрак… Отдать деньги… Нам нравилась одна девочка. И знаешь, что? Я уступил. Он заменял мне солнце. Он был из другого мира. Когда он был со мной, я чувствовал… смысл. Да-а, он был мне как бог… он летал так высоко… а там же холодно, да?

— Где?

— Наверху, — де Трай задрал палец к потолку.

Франц вспомнил уроки Солнца. Его окатило волной ужаса.

— Да, там очень холодно. Но больше страшно.

— Ну вот, а я думал, — задумчиво промычал де Трай.

— И куда он делся, этот твой бог? — спросил Франц со смешком.

Лицо де Трая омрачилось как от горькой еды. Он бессмысленно улыбнулся. Было неясно, серьёзен он или снова врёт.

— Я повесил его на шторе. У неё был такой смешной цвет, как у собаки… Они, понимаешь, доверились моей скромной харизме.

Франца пробрал холодок. Слова разом походили на признание в убийстве и на бред душевнобольного. Он сменил тему.

— Поэтому ты взялся за статью?

— Не-ет… к этому пришёл сам. Я… я… хочу быть человеком.

— Ты и так человек.

— Но не таким, не таким, не таким! — с чувством выкрикнул Колби. — Я хочу что-то сделать. Чтобы меня помнили… чтобы никогда не умер.

Франц опешил. Это чувство было ему знакомо. Пустота и тоска. Обида сломанной куклы на других, у которых в порядке шарниры и на месте глаза. В человечке, этом смешном человечке, помещался тот же ад.

Внутри сдавило, стало липко. За шоком явилась злоба. Франц увидел в Колби не зеркало, а глупую мясную избушку. Что это за эгоизм, думал Франц: «чтоб никогда не умер». Он ведь знать не знает, что будет! И что, вот это ничтожное, вусмерть пьяное разбило его жизнь какой-то там статьёй? У него и корешка не было. Так, плешивый мох.

Франц почувствовал себя обманутым. К его трагедии, к трагедии Ретазевска привело не большее, чем Колби М. де Трай. Франц понятия не имел, что означало «М» у него в имени. И не хотел знать.

— А я тебе скажу, что ты сделаешь, поганец, — рыкнул он. — Я тебе скажу. Никогда, сука, не умрёшь. Вечно жить будешь. Как Леннон.

Сказав это, он вскочил и силой мысли воздвиг вокруг силовое поле. Узкое, не больше пары метров в ширину и высоту. Чтобы де Траю было некуда бежать. А звуки драки не ушли за картонные стены.

Франц швырнул де Трая в сторону вместе со столом. Банка ударилась об пол и разбилась. По полу расползлась спиртовая лужа. Со стола упали, раскрывшись, «Головлёвы». Де Трай запутался в скатерти.

Его очки слетели. Повязка сбилась на подбородок. Во Франца уставилась пустая глазница. Она была комично рыжей от йода.

Франца пробрала дрожь. Как всякий гуманитарий, он не терпел крови.

Он отшатнулся и вцепился в край стола. Вид отталкивал его.

— Я ничего не сделал! Псих, грёбанный псих! Господи… тьфу… моя голова… Господи… — де Трай пытался наощупь выбраться из-за стола. Он искал очки и шарил по полу на карачках. Ладонь человечка заскользила по луже. Он не устоял и снова брякнулся на пол.

В голосе де Трая зазвучала отчаянная мольба.

— За что? — он слабо улыбнулся. — Я не понимаю. Правда, не…

— Ты, скотина, уже ничего не сделаешь.

— Что, в чём я виноват? Франц?

— Статья.

— Что… статья?

— Ну, твоя статья. Знаешь, что в прошлый раз было?

Франц осёкся. Он и забыл, что говорит с безумцем. Узнав правду, де Трай только сильнее уцепиться за жизнь. Франца это не устраивало.

— Это лирика, — он схватился за кухонный нож. — Пора кончать.

Де Трай съёжился на полу. Его вид выражал не ужас, а смятение.

Было тут и узнавание. Он, казалось, уже проходил через подобное.

Франц не дождался и не позвонил Юрию. А что, виноват? Этот, он его довёл. Сейчас и без лишних лиц он, Франц, спасёт Ретазевск. Как пластырь отодрать: раз, и готовенький. Возьмёт его тёпленьким.

Однако рука немела. Нож не слушался Франца. Он сделал два шага к де Траю, чтобы обрушить на него лезвие. И не смог. В поисках помощи он огляделся. Тогда Франц понял, что забыл про фото.

Франца ущипнул страх: он не перевернул рамку. Родители, жёлтые от времени, впивались в него взглядом. Лицо матери вышло из тени пальмы. Отец повернулся к камере.

Точно воскресшие.

Франц бросил нож. Силы покинули его руки. Угол обзора сменился. Он увидел себя со стороны. Взъерошенного, с припухшей веной на лбу, с ножом — и над кем! Этот де Трай, оставь его на час, убьётся сам.

Родители с фото стыдили его. Франца объял суеверный ужас. Он утешал себя тем, что вспоминал их могилы. Две полукруглых плиты с разбитой клумбой, нарциссы, и эпитафией: «вмести навеки». Мёртвые статичны, утешал себя Франц. Они не моргают, не потеют и не поют.

А лица фотографии меняли выражения.

Отец хмурился. Мать утирала тонкие нити слёз. Они глядели без гнева, а с горькой жалостью. Тихой, как ветер в ивняке. Это сочувствие снимало грех с плеч их оступившегося сына.

И не было на Земле ничего горше последней уступки мертвецов.

Этого участия поневоле, когда все шансы пропиты. Когда боржоми пить поздно. Поздно. Безнадёжно поздно. Когда делать уже нечего.

Франц перевернул фото и бросился к телефону: звонить Юрию. Его руки дрожали. Сердце захлебнулось в ужасе. Пальцы соскальзывали с диска телефона. А когда в трубке пошли гудки, он забыл дыхание.

Дрожащий от шока де Трай в это время ползал по полу, ища очки.

Вспыхнула и угасла ругань. Человечек порезался об осколки.

7

Юрий одичало брёл по Ретазевску. Он не разбирал куда именно. Кто он? Откуда? Юрий бился взглядом о яркие толпы молодёжи, о банданы и косухи. Кто-то шёл на обед с работы. У кого-то отменили первую пару. Под баннерами новых сотовых и ПК бренчала гитара и лопались пузыри жвачки. Юрий смотрел на них и видел бомбы замедленного действия. Снаряды, которым предстоит разорваться.

Недолог час, когда их сломят те же мысли, что и его. Они простятся с любимыми. Окажутся на распутье, где обе дороги ведут в петлю. Его, Юрия, мёртвое обхватит их. Они лишатся своих искорок на мутном поле рутины. Всё их существо сожмётся до дефицитных бананов, дешёвых консервов и чистых полов. Они будут растить детей в строгости и водить в музыкальные школы. Не потому, что так хочется ребёнку — так надо. Они пристрастятся к жирной пище и огородам.

Они умрут, но как-то по-другому. Обратно тому, как убивал Юрий. Не осознают ледяную пустоту, а нарочно зальют её монтажной пеной.

Юрий смотрел на эти закономерности издали и без эмоций. Ему было всё равно. Он думал только чтобы заглушить какофонию голосов.

Сквозь крики и мигрень пробивалась одна мысль: а вдруг, на него сейчас набредёт тот журналист? Юрий представлял, что ему скажет.

Он самую малость соображал по-английски. И всегда таскал с собой разговорник. Юрий купил его с тройку лет назад для сообщения с африканскими студентами. За пару визитов он разучил базовые фразы и поменял несколько сотен долларов. Юрий знал, как будет «привет», «пока» и «сколько». Он был уверен, что знал достаточно.

Мысль о журналисте накинулась на Юрия. И ничего уже не могло отвлечь его от дразнящих щипков надежды.

Юрий не сразу свернул в переулок Куинджи, где жил. Он заметался по городу в бреду. Куда он ни сворачивал, он видел Фиру. Каждый прохожий с папкой и портфелем казался Юрию журналистом. Он терялся в пространстве. Вот, кажется, идёт по прямой улице. Но тут ударяется в хвост очереди к универмагу. Постоит там полчаса с улыбочкой, потыкается к прохожим, и снова побежит. Его колотила истерическая радость, похожая на восторг молодого отца.

Голоса делались только громче. Юрий не мог припомнить их настолько громкими и осмысленными. Их крики всё становились всё суетливее и тоньше. Комариный писк застилал слух Юрия. Казалось, в звуке нет такого потенциала громкости. А он всё нарастал и нарастал.

Голоса толкали вперёд солиста. Погружали Юрия в топи необузданного хора. Струна души дрожала в такт этим звукам.

Они были лишены гармонии. Их темп не задерживался на largo или allegretto дольше, чем на секунду. У Юрия кружилась голова.

Он чувствовал себя пленником безумной карусели.

От звуков пищало в ушах и мутнел взгляд. Юрий боялся, что может упасть, если хотя бы на секунду сядет. Он продолжал метаться по городу. Вскоре дыхание Юрия сбилось. Ретазевск поплыл у него перед глазами. Как перед падением, вертелись лица и дома. А сбоку стоял Фира. Необычайно чёткий, как будто отпечатанный на самом зрачке.

Голоса задыхались. На смену им приходили новые. Юрий отчётливо видел их толпой, которую затягивают зыбучие пески. Волны рук и ног хватались за воздух. А когда утопали, снова падали туда же.

Внутри теплилась истерическая надежда. Он утешал себя. Пытался внушить себе мысли голос Ани, её руки. Чтоб она говорила: продержись, скоро он явится. Скоро твоё мёртвое отступит.

Сколько Юрий ни бегал по городу, иностранца никто не видел. А может, он отдыхает с дороги? Юрию-то что, ему не к спеху. Пара слов, и баста. Тогда он оббил все отели, ночлежки и бараки. Ни следа.

Фира никогда не врал. Журналист точно существовал. И Юрий бегал по Ретазевску, пока не выдохся. Это произошло быстро.

Он пошёл домой.

Голоса вздымались в его мозгу как скрипки и виолончели. Он не мог осознать, кто это был: убитые им сознания или он сам, в оркестровой яме, настраивающий скрипку. Сегодня играли Шостаковича.

Гомон внутри головы Юрия был невыносим. Шатаясь, он добрёл до стены дома. Прислонился к кирпичу спиной и задрал голову. Небо было голубым-голубым, с парой облаков побоку. И так грустно ему стало, что всё это кончается. Пели птицы. Тяжёлые удары голосов заходили в его мечту не снимая калош. Пачкали её разводами грязи.

Голоса и надежда пели надрывным дуэтом. Это был почти что реквием. Юрий слышал: он фасовал его судьбу по нотам. Ни одна из них не сулила ничего хорошего. Тон был минорный. Вот и реприза.

Как будто ничего его не ждало, и выход был только выдумкой.

Как будто на подмостках затихал гул и скрипели кресла публики.

Юрий страшился пауз в музыке. Он боялся остаться сапожником без сапог — скрипачом без звука. Юрий отчаянно держался за голоса.

Он постоял. Головокружение не ушло. Горло сдавила тошнота.

Юрий шатко встал на ноги и побрёл в подъезд. С детства он жил в коммунальной квартире. В этом самом доме на седьмом этаже.

Все соседи Киров отдали душу богу, когда он ещё был мальчиком. Новые не держались долго и уезжали: в глушь, в Саратов.

Потом отошла мать Юрия. И он остался один. Только вернулся с войны в 1989-ом контуженный и одноногий дядя Петя, покоптил тахту год и тоже умер. В квартире номер 50 повис нехороший дух смерти.

Он не походил на парфюм и ничем не пах. Но отчуждал Юрия от мира. Там плохо топили. Стены плесневели, а потолок протекал. И вечно казалось, что это ходят мёртвые: туп-туп, туп. Юрий пытался водить домой приятелей по службе. И все оттуда убегали. Потом, в курилке, талдычили одно: у Кира холодно и страшно, как в гробу.

Так оно и было.

Квартирка эта была узенькая, низенькая. Как землянка. Из трёх комнат одну зачем-то заколотила сестра дяди Пети. В первой из них Юрий спал и хранил вещи. Во второй — ел, принимал редких гостей и музицировал. Там вещи мертвецов служили живому. На пианино и табуретках почившей бабы Кати в расстройстве лежали ноты.

Скрипку Юрий ценил больше жизни и хранил у своей кровати.

Только зайдя в квартиру, он сразу двинулся к ней.

Юрий достал скрипку из чехла и провёл по ней рукой. Будто спрашивал, в настроении ли она. Потом долго вытирал пюпитр тряпкой. Передохнул. Полистал ноты. Сегодня играли Шостаковича. Первое отделение: струнный квартет номер 8 в цэ-минор, опус 110 и струнный квартет номер 3 в эф-мажор, опус 73. Всё второе занималидуховые, и Юрий уходил.

Ушёл бы. Нет, всё же уйдёт. Сквозь пелену крика прорвался тот колокольчик истерики: уйдёшь, ещё как уйдёшь. От тебя уже ничего не зависит. Осталось собрать вершки. Корешки посеяны, Юрий. Не чувствуешь ли ты, какие у меня мягкие руки? Скоро он явится.

Юрий покачал головой и сбил наваждение. Обмануться не удалось. Ани здесь не было. А ведь её одну не смущала квартира 50.

Юрий взялся за moderato третьем квартете и представил, как Аня его слушает. Юркая точно лисичка. Свернувшись на вон том диване.

Играя, Юрий прикрывал глаза ровно настолько, чтобы видеть тени нот. Так зрение поддавалось болезни разума. Юрий воображал призрак Ани, сидящий напротив него. Любопытный как moderato.

Юрий защипывал струны и мурлыкал в такт музыке. Солнечные блики плясали по лаку скрипки. Голоса звучали урывками: они замолкали, уходили на протяжную хоровую «о». Затем чутко угадывали, когда стоило перескочить на искорки писка. Они чувствовали темп музыки.

Голоса угадывали мелодию и поддакивали ей. Юрий ни разу не чувствовал такой гармонии с ними. Он играл и играл. Приподнимался на носках и раскачивался туда-сюда. Призрак Ани ложился на живот, листая «Науку и религию». Потом задумчиво облокачивался на руку.

Призрак ходил по комнате и рассеянно касался его.

Юрию уже казалось, что всё обошлось и весь этот день был каким-то кошмарным сном. Но музыка оборвалась. Он не сразу понял почему.

А осознал это, когда гуща голосов рассеялась. Ему звонили. Он ушёл в звук скрипки и не мог слышать. И всё же часть тела покинула забытье, бросила скрипку. Это произошло без договора с разумом.

Юрий схватился за телефон.

— Алло?

— Юр, привет. Дело срочное. Как слышно? — это говорил Франц. Юрия дёрнул страх. Призрак Ани побледнел и пропал.

— Что… э-э… за дело? — сказал Юрий.

— Я громко не могу, — Франц намекал на голоса и тугоухость Юрия.

— Да слышу, слышу я. Говори, Франя.

Франц заговорил быстро, с натужной сухостью.

— А? Ага. Снова он. Явился, слушай. Первого раза, сука, ему не хватило. Пришёл за добавкой.

— Он? Это кто?

В голосе Франца слышались краски эмоций. Юрий опешил. Он совсем позабыл про обиды и про сделку.

Франц сделал паузу и собрался с силами.

— Де Трай. Полез со своими вопросами. Прямо на Горку. Потом и квартиру нашёл. Повезло, твари, на доброго человека попасть.

— Де Трай… вот же, — Юрий затих.

В голосе Юрия потухло чувство. Тем журналистом был не кто-то новый, а тот же де Трай. Разбились его надежды на эмиграцию.

И таким чистым, ясным стало ощущение безнадёжного конца. Ушла карусель. Стали нелепыми пробежки и расспросы. Юрий улыбнулся своей наивности. Ишь, чего захотел: Франца убить. Ещё и сбежать.

А от себя не убежишь.

— Это всё так, лирика. Времени у меня немного. Приезжай. У тебя опыта, глядишь, побольше.

— Какого опыта?

— Убивать, — честно сказал Франц и сам того испугался.

— Вот я и убью, Франя, — сказал Юрий в унисон с голосами.

В момент они стали с ним одним целым. Голоса повылезали наружу как споры растения. Юрий испугался и швырнул трубку.

Он вдруг понял, как победить Франца и сбежать от него.

А что Аня? Найдёт другого.

Голоса полетели по комнате. Юрий настежь распахнул окно и схватился за скрипку. Ветер вцепился в занавески. Юрий заиграл восьмой квартет. Он опрокинул пюпитр. Голоса заменили ему ноты. То тут, то там Юрий забывал музыку и сочинял сам. Играл с чувством.

Голоса уже не мешали Юрию. Временами он повторял их мольбы.

Юрий не насмехался над голосами, но силился принять их.

Он воздавал им хвалу. Просил кричать громче и громче, чтобы лишиться слуха. От напряжённой игры накалялся смычок и скрипели струны. Юрий бренчал и ходил по комнатам. Иногда останавливался и пристально всматривался в рамки, дыры в обоях и трещины на стене.

Он прощался. Но не прекращал играть.

Так гусеница расстаётся с коконом, становясь бабочкой.

В третьем allegretto скрипка звучит зловеще и истерично. Юрий кружил со скрипкой по комнате. Он негромко смеялся и выглядел как довольный жених. Юрий прикрывал глаза и отдавался музыке.

Кружась, Юрий добрался до окна. Там пели птицы и крона дерева почти лезла в руку. Он играл безразличным пташкам и заговорщически улыбался им. Отныне он знал, как расправиться с Францем. Не ружьём и не ножом. Юрий не спешил говорить: птицы увидят сами.

Юрий выдал последнюю, лирическую ноту квартетного allegretto. Поклонился небу, пташкам и соседнему дому. Затем аккуратно сложил скрипку в чехол. Улыбнулся уже дому — как-то нелепо и по-детски.

И прыгнул.

8

Когда голова Юрий разбилась об асфальт, Ретазевск оглушил взрыв невиданной силы. От него прошла ударная волна. Остался грибок, похожий на атомный. Дома надувались и изгибались. Отовсюду летело битое стекло. Человеческие лица хаотично меняли черты. Размывались морщины и набегали старческие мешки. Время оборачивалось вспять. Перекати-полем ходили недописанные песни, рекламные баннеры и бетонная пыль. Люди закрывали уши руками от боли в головах. Фальшивое прошлое и настоящее не уживались.

Кричали милиционеры, пытаясь привлечь внимание толпы.

Люди без лица бежали в ураганах пыли без цели и направления.

Надрывались грудные младенцы и кричали дети.

Воздух в Ретазевске окрасился в йодный цвет.

Когда это случилось, Франц Романов стоял у телефона.

Он пытался дозвониться до Юрия. Францу не понравился его тон. Юрий н звучал так, будто не понимал всей важности их миссии.

Де Трай тем временем очнулся и включил телевизор. Сидя у самого экрана, он смотрел «Лебединое озеро». Одетта и Зигфрид вертелись в любовных па. Он смотрел на них с сочувствием и завистью.

Внезапный взрыв заставил де Трая отскочить.

Окна надулись и лопнули. Пол застелили осколки. Книги выпали из шкафов. Телевизор забарахлил: в ускоренном темпе по экрану бегали передачи, балеты и оперы. Время наматывалось на катушку.

Дом хорошенько встряхнуло. Всё содержимое квартиры вместе с людьми подпрыгнуло к потолку. Франц выскочил из комнаты и ужаснулся. Теперь он понял, что произошло. Иллюзия рухнула.

Мираж держался на силе Юрия. Франц только распылял его по городу.

Он отбросил де Трая в угол. Там человечка не могли достать осколки.

Франц подошёл к окну. Боль и ужас Ретазевска гулко отозвались в нём самом. Юрий точно был мёртв. Франц думал так: уехать за минуту он не мог. Если бы и сумел, осталась бы его сила. Она теряла власть, когда Юрий уходил от объекта на пять-десять километров.

Выходит, случилось худшее. Юрий покончил с собой. Франц не допускал мысли, что его кто-то убил. Это мог сделать только Фира. Но старичок не избавлялся от удобных кадров, пока те могли работать.

Франц приложил руку ко рту, чтобы не закричать. Он не знал, как поступить. Дальше не ждало ничего. Таким Юрий был один.

Кто знает? Может, в лесах Амазонки жила чайка с похожей силой. А здесь Юрию не было замены. Франц кинулся прочь от окна.

Внезапно его окликнул де Трай. Он тряс своим блокнотом.

— Мой блокнот! Романов! Он… и это, чёрт тебя раздери, правда… пишет сам! И почему так нельзя было раньше? Так… где оно было…

Он перелистнул пару страниц и прочитал вслух:

«Что приходит вам в голову, стоит подумать о России? Средний американец подумает: снег, балалайки и Карибский кризис. Но что, если я открою вам другую Россию? Покажу, что она не кончается на Иване Грозном и экономической депрессии? После визита в Ретазевск, Орловская область, я увидел в ней пристанище трагических героев и гениев. Этих людей потрепала судьба. Но вернее сказать, сверхлюдей. Тут их зовут «tchaiki», что можно перевести как «чайка». Но переводить не стоит. Смысл в самом названии: оно пошло от аббревиатуры… Моим проводником в мир чаек стал господин Франц Романов. Он разрешил называть себя Франей, его детской кличкой…»

Франц выхватил блокнот и впился в страницы. Они наполнялись одна за другой. Де Трай писал мелким, жёстким почерком. Экспрессивным и узким, с минимумом пустот. Многие слова были неразборчивы.

Страница листалась сама собой. Невидимая авторучка сама черкала, писала и снова черкала. Будто чёрт ел галушки. Скоро к странице прилипла фотография-полароид: Франц, стоящий на фоне панельки.

А после появилось и название. Де Трай заполнил им отдельную страницу и жирно навёл: «ТАК ТИХО ПЛАЧЕТ СУПЕРБОГ⁵».

Это была та самая статья. Пока, опустошённый, Франц читал, де Трай близоруко смотрел ему за плечо. Вскоре Франц поднял голову.

— Что это? — хрипло спросил он.

Де Трай скромно протянул руку за блокнотом.

— Из Боуи.

Франц покачал головой и сложил книжечку к себе в карман.

— Уходит с дядей. Хватит с тебя писулек. Это всё, — Франц указал на хаос за окном, — твоя вина. И только твоя. Один раз я тебя уже выпроводил… Наверно, надо было убить до смерти. Не захотел, как видишь. А сейчас… что сейчас. Ничего уже не попишешь. Приплыли.

Де Трай опешил. Минуту он обдумывал слова Франца. В его лице промелькнул ужас. Затем его губы искривила нервная усмешка.

Он казался пьяным от счастья и напуганным им. Так, словно достиг своего непомерной ценой. Его распирала гордость. Она горчила стыдом — ведь целый город оказался разбит его, де Трая, словом.

— Мне жаль. Но знаешь, о чём я жалею сильнее?

— Не могу представить, — хмыкнул Франц.

Де Трай театрально продекламировал:

— Жалею лишь о том, что сделал мало⁶.

— Ну ты и дурак, Колби.

Оба они вели себя совершенно спокойно. В гармонии чувствовалась усталость. Они напоминали двух бретеров, чья дуэль затянулась. Уже не стучали клинки. Господа отбросили шпаги и оперлись на дерево.

Не было между ними ссоры или злобы. Только ожидание лакея с кубком. Потом — тёплой кибитки, чтобы добраться до дома.

Разрушение продолжалось. Дом номер 4 шатало из стороны в сторону. Стол разломило надвое. Ухнула ваза. Франц уже не хотел кричать. Его сковало безразличие. Нервы расслабились.

Неопределённость была спасением. Финал затмил её. Франц долго бежал от жизни. Но не мог не ощутить лёгкости от близости конца. Словно резко разжался чей-то кулак, державший его селезёнку.

За окном выли сирены и кричали голоса.

Франц сел на табуретку, спрятал лицо в ладони и почувствовал до чего сильно устал. С потерей Юрия он ощутил себя посреди ледяного космоса. Там, откуда всё началось: возле Солнца и его упрёков.

Друзей Франц не нажил, семьи не завёл. Остался один.

Потеряв очаг тревоги, Франц не знал куда приткнуться. Он оглядел беспорядок и увидел своё отражение в битом серванте.

Он почувствовал то же отвращение, что и Щелкунчик из старого мультфильма. Ещё подростком он потряс Франца одной сценой. Той, где Щелкунчик видит себя уродливой куклой под звуки Pas de Deux.

Тогда Франц ощутил необъяснимый ужас. Словно увидел то, что пригодится позже. И до сего дня не понимал, чем оно понадобится.

Юность готовила Франца к этому прозрению. А почему? Франц задумался. Домишко и де Трая тем временем всё подбрасывало.

Франц всё сидел на табуретке. Додуматься до ответа он не успел.

Осмелев, де Трай рванул к двери. Франц поднял вокруг них пузырь силового поля. Он объял де Трая как желе. Щелчком пальцев Франц разделил пузырь на две части. В одной укрыл себя от летящих осколков. А во второй закупорил де Трая. В попытках выбраться наружу тот застучал по нему руками и ругался. И так были нелепы, человечны эти попытки, что в мозгу Франца вспыхнуло озарение.

Оно не появилось из неоткуда. Эта мысль уже была в нём.

Да, всё началось с Солнца.

Это всё оно. Огромное озеро из огня и света. Бурлящее, изменчивое Солнце. Но разве Франц понял его упрёк до конца? Он услышал лишь то, как слаб и жалок сам. Вывел: чтобы жить, ему нужно возвыситься над собой и оставить какой-то след. А Солнце не говорило об этом.

Щелкунчик тоже был о другом — Франц смотрел в отражения и видел не себя. А то, чем не мог стать. В том он допустил ошибку. Погряз в самом себе. Мир простирался дальше, много дальше. Из-за Франца погиб Юрий. От чистой прихоти мог погибнуть и де Трай.

Францу стало стыдно. Но этот стыд освежал и приводил мысли в порядок. Затем он ужаснулся тому, как просто устроил эту иллюзию. Что-то изменилось. И то ли утончились его чувства, то ли пришёл ум.

Он понял, что уже не сможет повторить.

Франц посмотрел на де Трая. Человечек почуял взгляд и настороженно затих. Франц горько улыбнулся: и этого щелкопёра он хотел убить? Полупьяного, испуганного, уже без очков и повязки. Этого Колби, который убьётся сам, оставь ты его одного на минуту.

Во Франце подняла голову ещё одна мысль: раз Юрий погиб, он не мог пропасть просто так. Колби М. де Трай заплатит за всё.

Франц снова потянулся за ножом, но сдержался. Что уже? Ничего не вернуть. Убийство из мести — бестолково. Лучше купит панихиду.

Он ещё раз взглянул на де Трая и покрепче сжал его блокнот.

Человечек остаётся жить. Но это свидетельство уходит с Францем.

Не сказав ни слова, Франц распахнул окно и вылетел наружу. Пузырь лопнул, и крики де Трая стали громки. Он просил Франца остаться и не подвергаться себя опасности. Франц не слышал. Его ум, душа и все его чувства до единого устремились к солнцу. Он летел наверх.

Внизу суетился Ретазевск. Кукольные машины пожарников и кареты скорой помощи носились туда-сюда. С высоты Франца они казались не больше, чем блошки. Люди приходили в себя среди развалин.

Рядом с разбитым Домом пионера дети уже ковыряли пыль.

Франц улыбнулся. Хоть будущее вступило в силу, Ретазевск жил.

Он пронёсся над главпочтамтом, «головой» и школой номер 10, над филармонией и РЕТАЗЬВОДСТРОЕМ. Франц не спешил уходить за атмосферу и полз не выше многоэтажного дома. Он упивался видами Ретазевска перед тем, как город забыл бы его навсегда.

В том не было скорби. Франц готовился слиться с Солнцем.

Он очертил город по кругу, улыбнулся каждому кусту и взлетел.

На этот раз Франц не задержался в облаках и сразу пронзил атмосферу. Он остановился только в ледяной пустоте с точками звёзд. Абсолютно один, ненужный никому. Но полный смысла.

Перед ним не пронеслась вся его жизнь. У неё не было сути. Франц переболел ей как корью. И теперь готовился понять, кто он такой.

Франц напряг мускулы и за минуту пересёк всю высоту, разделявшую его с Солнцем. Теперь Франц стоял перед ним на равных. Он понял, чего оно хотело через свои упрёки. И был готов отдать это.

Солнце бурлило. Его площадь была неоднородна. Всплески плазмы напоминали густой и тягучий кисель. Вокруг него расползался смертельный жар. Франц никогда не подлетал к солнцу так близко.

Силовой пузырь зарябил.

Первым в Солнце Франц кинул блокнот де Трая. Он объяснил это тем, что человечек страдал тем же заблуждением, что и он сам.

Солнце поглотило страницы.

От статьи, номерков и расписаний обедов не осталось и пылинки.

Затем Франц прихорошился. Он распрямил свои волосы. Только сейчас он заметил, какого они оттенка: бледно-каштановые, как бы припорошенные пылью. Протёр глаза и понял их цвет: карие.

Франц ощутил себя как никогда полно. Его чувства обрели объём и красочность. Он дышал этим Солнцем и осязанием своих рук. С редкой ясностью Франц слышал свои мысли и знал, он — это он.

Франц обвёл серый космос взглядом, и тот расцвёл созвездиями.

Солнце щурилось и раскрывало лучи навстречу. Оно приглашало.

Щелчком пальца Франц наплодил десяток силовых полей. Без цели и просто потому, что хотел чувствовать ещё. Он радостно ощущал их присутствие. Потом убрал. Осталось только одно, в котором он летел.

В нём Франц и прыгнул в Солнце.

Это нельзя было назвать прыжком: он продолжал лететь. Но отдал движение инерции. Франц не руководил направлением и скоростью прыжка, а его мозг всё слал сигнал «лететь». Он падал с умом.

Полёт мог длиться минуту. Мог и столетия. Франц потерял счёт времени, только чувствовал движение. Им овладело спокойствие.

На самой поверхности Солнца, где жар стал невыносим, Франц скинул силовое поле. Его существо противилось этому. Так дрожит рука самоубийцы, держа дуло у виска. Ясность чувства пересилила это.

В ту же секунду Франца объяла боль, невыносимая для чайки.

Жар расщепил его до атомов.

Так Франца Романова, обладавшего именами двух правителей-неудачников, не стало.

Один, на поверхности Солнца, он до сих пор созерцает протуберанц.

Примечания

1

Композиция из «Песен Возрождения» — печатного сборника духовных песен для богослужения. Широко используется в баптистских и иных евангельских церквях СНГ.

(обратно)

2

Саманта Смит — американская школьница, получившая всемирную известность во время «холодной войны» благодаря переписке с Ю. Андроповым. Как посол доброй воли, повлияла на утепление отношений между СССР и США. В 1983 г. посетила лагерь «Артек», на что и отсылается де Трай.

(обратно)

3

Шёпот мой когда услышит, так сразу — глядь! — и несет копытце его к двери буйствовать, слугу какого или коммерса гноить. Тля не съест, так Юша погубит, так у нас говорят.

(обратно)

4

Аполлион — греч. «Погубитель»; имя ангела бездны.

(обратно)

5

So softly a supergod cries — строчка из песни Д. Боуи «The Supermen»

(обратно)

6

Цитата коварного Арона из пьесы У. Шекспира «Тит Андроник». Акт V, сцена 1.

(обратно)

Оглавление

ОТ АВТОРА

Пролог

1

2

3

4

5

6

7

8

*** Примечания ***