Я сделал тебе больно [Eva Kuri] (fb2) читать онлайн

Eva Kuri Я сделал тебе больно

Что произошло? И как так произошло? Каким образом я смог оказаться в таком положении? Как будто мой внутренний мир был разорван на кусочки и всё, что осталось, — горькие остатки боли. Безжалостная нестерпимая боль, словно отрава, распространяется по клеточкам моего тела, от чего каждая секунда длится мучительно долго. Она расположилась в самом глубинном уголке моего сознания, где ни одно слово, ни одна мысль не могут ее достичь. Она сводит меня с ума, заставляет сомневаться в самом себе, в своих действиях и намерениях. Мама, я не могу самостоятельно разобраться в этом. Мама, всё напрасно…

Часть 1: В тяжёлые моменты жизни могут появиться мнимые друзья.

— Роб, ты чё, реально ссыкло? — здоровяк, очень красный от жары, выплёвывает эти слова вместе со слюнями в придачу.

Мерзкое зрелище. Не зря же про него всегда говорят: “мальчик с нездоровым весом”.

— Оставь ты его. Неужели забыл? Он за-ну-да. Обычная пустышка, ничего более, — хрупкая, но со взглядом настоящего хищника, девочка нахмурилась, вздёрнула носик и демонстративно цокнула.

Знакомьтесь, это мои недоброжелатели друзья — Гунтрам Шульц, тот пузатый парень, хотя он вовсе и не парень, а только им кажется, и Фрауке Фабьян, моя назойливая кузина. Они всегда рады такого неудачника, как я, ткнуть носом в факт того, что я общаюсь не теми. Но разве у меня есть выбор? Возможно, в их насмешливых глазах я действительно всегда выгляжу странно и нелепо, но я уже давно научился игнорировать их издёвки и пренебрежительное отношение ко мне. Хотя не только ко мне, они в целом задирают всех, кто слабее их. И всё же, не мог я избавиться от них, как сильно бы не мутило меня от этой докучливой пары. Они были частью моей никчёмной жизни. И я в этой ситуации похож на несчастный отстойник, в котором преднамеренно скапливается гниль, обволакивая своим омерзительным запахом. Забавно, ведь зачем ещё он нужен?

Такими были наши отношения — необходимые и отталкивающие одновременно. В прошлом у меня была возможность отстоять своё достоинство, совершенно не переживая о последствиях, и показать им, что я не вещь, которой можно свободно пользоваться ради забавы. Но с недавних времён я вынужден быть взрослым, сдерживая свой нрав. Ведь я пообещал своей маме, что буду вести себя достойно и не буду доставлять неудобства тётушке Марте.

Ныне они вновь пытаются подговорить меня на очередную шалость, заранее ими подготовленную и безупречно продуманную.

— Да отвянь ты, — Гунтрам махнул своей мясистой рукой в сторону Фрауке, — Эй, Коротышка, у тебя же выбора нет. Либо ты выполняешь, — ехидно улыбаясь, одутловатое тело толкает меня в плечо, а затем тут же облокачивается всем весом, — либо я тебя прибью. Видишь, как всё легко.

Фрауке в который раз нахмурила свои светлые идеально ровные бровки, а затем оглянулась по сторонам. Неужели не хватает смелости показать своё истинное лицо окружающим?

— Кретин, ты даже не удосужился проверить: есть ли кто вокруг иль нет, — произнесла она ловко, в принципе, по своему обыкновению. Язык у неё подвешен так же, как и у её матери, но сейчас говорила она с угрожающей интонацией, которая характерна зрелым, суровым женщинам, — Ещё раз такое повторится, и я тебе устрою незабываемое веселье. И, поверь мне, мой дорогой Гунтрам фон Шульц, ты очень. Очень. Пожалеешь об этом, — она никогда не подходит к толстяку, да и ко всем, кто вызывает у неё эстетическое отторжение, ближе двух метров — нерушимый закон истинной леди. Поэтому сформировала в себе удивительное искусство голоса, чтобы при любом моменте показать свою власть и силу.

Гунтрам искренне боялся этой хрупкой, как большинство называли её — милейшей, подруги. Каждый раз, когда она угрожала ему и манипулировала им, его несуразное лицо, с и так жирными румяными щеками, наливалось неестественно красным цветом. И походил он уж точно не на помидор, а на здоровый воздушный шар. Глаза его выражали неподдельные эмоции страха, а голос его становился визгливым, подобно затравленной свинье.

— П-прости…

И так всегда. Он никогда больше этого слова не осмеливался говорить. Поэтому его отец частенько утверждал, что он трус. Вот видишь, Гунтрам, мы с тобой похожи.

— Робин, мой дорогой младший братец, — казалось бы, она показала искреннюю кроткую улыбку и блеск в узких, как у лисы, глазах. И если кто-то скажет, что цвет её радужки — это оттенок спаржи, то она резко поправит его, делая вид остроумного человека, на слово ”аспарагус”, — Вот тебе ведёрко с краской, — тонкие пальчики указали куда-то в сторону несчастных ног здоровяка, — сейчас ты придёшь в кабинет Herr Штрубеля, и разукрасишь его чудесное кресло. Понял?

Герман Штрубель — наш учитель математики, добрейший души человек. Эти двое недолюбливают его из-за требовательности к своему предмету, но и не учитывают тот факт, что Herr Штрубель ежедневно закрывает глаза на их равнодушное отношение к своим обязанностям, как учеников лучшей школы города, и несносное поведение, которое совершенно запретно в данном учебном заведении. Хотя нет, они учитывают этот факт, поэтому ведут себя с каждым разом всё хуже и хуже. А бедный учитель регулярно попадает в затруднительное положение, когда ему необходимо либо защитить детей, нагло солгав высшему руководству, либо доложить чистую правду и нарушителей однозначно накажут. И конечно же, наш добрейший души человек выбирает первый вариант предлагаемой ситуации. Поэтому каждый раз страдает всё хуже и хуже. Herr Штрубель, неужели вы не видите, что ваш неправильный выбор ничуть не задабривает этих нещадных отпрысков, а напротив, приводит к ещё более безнадёжным последствиям? Учитель, неужели вы не осознаёте, что стремление к защите и прощению таких безобразников приводят к ещё большей безответственности со стороны этих детей? Возможно, Вы слишком проницательны и видите в них что-то, чего мы не видим. Возможно, Вы верите, что длительное воздействие Вашей мягкости и гуманности приведет к изменению их поведения. Но вы глубоко ошибаетесь, Herr Штрубель.

— Понял…

У меня не остаётся и намёка на другой выбор. Уж лучше меня пропесочат директор и тётушка Марта, чем отдубасит этот громадный воздушный шар.

— Что вы тут опять устроили? — позади неожиданно раздался грубый, но очень знакомый и дорогой для меня голос, — Вот же шалопаи, — процедил он сквозь губы, выражая очевидную неприязнь, — Неужели в прошлый раз я недостаточно тактично объяснил вам, что Робина трогать — нельзя, и зарубите себе это на своих лисьих носах, — он отчётливо выделял каждое последнее слово, будто вбивал гвоздь в их бараньи головы.

Гунтрам затрясся ещё сильнее при виде Саши. У них ещё в первую встречу возникла сильная неприязнь друг к другу, ведь только Саша показывал своё превосходство во всём, что, честно говоря, и свойственно семье Шмитт. Этот темноволосый парень, что так яростно заступается за меня, копия своего отца. И внешне: коренастый, с породистым лицом и светло карими глазами. И внутренне: отважный, справедливый, рассудительный. Не забуду, как впервые познакомился с отцом моего единственного друга: он чуть не задавил меня шкафом. Звучит забавно, однако мне тогда было не до потех. Всё же я мог бы сейчас здесь не стоял рядом с этими отморозками, да и никогда больше не услышал бы столь проникновенный, как у моей покойной матушки, и одновременно зычный голос Саши. Я искренне дорожу им, ведь теперь он единственный родной для меня человек. И, признаться честно, я даже и не был в обиде на Herr Йозефа фон Шмитта, но он ещё достаточно долго извинялся при каждой нашей встречи. А ещё, дядя Йозеф всегда приглашает меня к ним на ужин, чему я несусветно рад.

Фрауке, как только ей стоило взглянуть на Сашу, подобно птичке, затрепетала и запела самым бархатистым, лирическим и нежным голоском, каким только позволяли её связки:

— Сашенька, а Вы бесчестно поступили по отношению ко мне, не как подобает признанному мужчине, — демонстративно скрестила руки и надула свои тонкие лукавые губки, которые нередко озвучивали безобразные вещи.

— А Вы, Fräulein фон Фабьян, ведёте себя не как истинная леди, поэтому я и отношусь к Вам подобающим образом.

Девочка стиснула зубы и заиграла желваками. Её оскорбил такой язвительный ответ Саши, и особенно его очередная незаинтересованность в ней. Её глаза цвета спаржи испытующе смотрели на него, словно она желала прожечь его насквозь своей яростью.

— Истинная леди заслуживает настоящего джентльмена, а не такого как Вы, который не ценит, не уважает и не замечает образцовую девушку, — прошипела она, меняя интонацию с каждым словом на более грубую.

Саша с иронией улыбнулся, наслаждаясь своим господством над её горячностью. Он знал, что эта игра слов только добивает её. Парень подошел ещё ближе, ощущая, как напряжение между ними достигает пиковой точки.

— Кажется, Вы слишком доверяете своим фантазиям, Фрауке, — прозвучал его холодный и надменный голос, — Я всего лишь демонстрирую Вам, какое место Вы занимаете в моих приоритетах.

Слёзы наворачиваются на её глаза, но силой воли она сдерживала их как могла. Фрауке не собиралась проявлять слабость перед ним, как и всегда.

— Вы и Ваша высокомерность опустились до самых низов, Саша, — прошипела зелёноглазая змея ещё громче, сжав кулаки так, что кожа натянулась и побелела, — Я не намерена терпеть Вашу пренебрежительность! Вы просто не достойны меня!

Очевидно, она была готова придушить его своими изящными ручками. Только рост её подвёл — она ниже его головы на полторы, наверное. Взглянув снизу вверх на своего собеседника, чего девочка терпеть не могла, ведь она ощущала себя ничтожеством и посмешищем, и оценив невыгодную для неё ситуацию, она язвительно посмотрела на меня — ты так просто не отделаешься. Затем демонстративно вздёрнула носик и приказала своему верному псу, Гунтраму, сопровождать её. Они тотчас растворились вдали. Фрауке, выходит, что тебя поставили на место.

Часть 2: Одинокий дом с тёплым сердцем.

Шли мы в полной тишине. Лишь где-то щебетали птички, подувал свежий ветерок и рядом проезжали длинные цепочки машин. Огромное лазурное небо над нашими головами казалось бескрайним полотном, усыпанным белой сахарной ватой. Обычно мы разговариваем без умолку, делимся своими мыслями, идеями или переживаниями, но сегодня настрой был не тот. Мне не хотелось завязывать разговор, когда он такой хмурый. У него свои причины быть сейчас не в духе. И на самом деле мне хочется просто поговорить с ним на разные темы, но я помню, что необходимо чуточку подождать, пока его злость самостоятельно не уляжется и он не захочет начать беседу. Саша иногда нуждается в этом спокойном, тихом времени, чтобы справиться с волной нахлынувших эмоций, потушить своё внутреннее возгорание. Поэтому сейчас не время для разговоров. Так мы неспешно и молча идём по тротуару, каждый наедине со своими мыслями.

Утка? Что ты здесь делаешь? Это не твой дом. Уходи отсюда, глупая. А вдруг ты выбежишь на дорогу? Тебя же раздавит какая-нибудь проезжающая махина, совсем не заметив тебя, такую махонькую. Но нет же, эта утка уселась у деревянного забора, неизвестного нам дома, и неподвижно сидит.

— Ого-го, вот это находка, — Саша тоже заметил это маленькое чудо. Он потихоньку стал приближаться к ней, а она вовсе не реагирует на него. Кажется, будто животное провалилось в коматозный сон — совсем ни на что не отзывается, — Что-то тут не так… — он уже подошел впритык, — Слушай, Роб, подойди сюда.

— Что такое? — я приблизился к Саше и посмотрел на утку, — Она что, не может двигаться?

— Кажется, да. Ты же тоже заметил, что она сидит здесь и ни на что не реагирует. Может быть, она заблудилась или подралась с кем? В общем, с ней явно случилось что-то такое, от чего у неё шоковое состояние, — Саша очень медленно и крайне настороженно придвигал руку к птице, стараясь не спугнуть её.

— Думаю, стоит проверить, не пострадала ли она, — я осторожно приблизился к утке и начал разглядывать её. Саша уже прикоснулся её оперения, но она не шевельнулась, — Да, она точно не в порядке. Надо что-то предпринять.

— Ну а что мы можем сделать? — спросил Саша, смотря на утку с сожалением, — Хотя… я знаю.

Саша осторожно дотронулся двумя руками к утке и попытался поднять её. Она оказалась необычно худой, я бы даже сказал — до жути истощённой, но мой друг смог поднять её на ноги, поддерживая.

— Смотри, она начинает слегка двигаться! — воскликнул Саша с радостью.

Животное медленно начало шевелить своими лапками и осторожно стало передвигаться. Сначала её движения были неуверенными, но с каждой секундой она становилась всё более активной.

— Вот так, малышка, ты справляешься! — похвалил Саша.

Спотыкаясь и постоянно нелепо плюхаясь на землю, словно её притягивало к ядру нашей планеты, утка не могла удержаться на месте. Каждый шаг был для неё настоящим испытанием, будто она противостоит невидимой силе, которая тянула ее вниз. Казалось, словно тяжёлый объект давил на неё сверху, превращая её движения в жалкую попытку сопротивления. Очевидно, что животно было сбито с ног в прямом смысле. Саша нахмурился, а затем подошёл к совсем плохонькой утке, да начал рассматривать её со всех сторон. Он явно пытался найти причину её недомогания. Осторожно, со сосредоточенным видом, он изучал утку со всех сторон, ища хоть какую-то подсказку. Даже самые мельчайшие детали могли бы помочь ему разузнать причину беды птицы. При каждом движении Саши, утка трепетала. Так или иначе, она была напугана, хотя до неё это туго доходило, ведь ответные реакции на действия этого здоровенного существа у неё оказались заторможенными.

Саша, решив проверить состояние её крыльев, крайне осторожно раскрыл миниатюрные крылышки, да застыл соляным столбом, долго смотря в это место на несчастной птице. Он был потрясен увиденным — под крылом утки он обнаружил небольшой осколок, который и был причиной её недомогания. Мой друг понял, что животное могло получить эту травму несколько дней назад и она не зажила, вызывая постоянные боли и неудобства.

— Чёрт, — Саша процедил это сквозь зубы, — Этот осколок давно здесь — образовался гной, поэтому бедная утка уже не в себе. У неё могут быть осложнения с этой открытой зияющей раной, если, конечно, не оказалось ещё чего хуже… Роб, можешь мне помочь?

— Конечно, — я присел рядом с ними, продолжая с интересом рассматривать животное.

— Мне бы тряпочку какую, совершенно любую. Если нет ничего, придётся футболку снимать, — и я тут же удивлённо взглянул на Сашу.

У нас не принято мужчине ходить с оголённым торсом, даже по дому. Это считается проявлением не надлежащего воспитания со стороны родителей. Нужно предотвратить это недоразумение, ведь Саша если говорит, то всегда сдерживает все свои слова. Он такой уж, слишком правильный. Особенно если что-то связано с оказанием помощи кому-либо. Вот не может Саша проявить эгоизм, думаю, он не умеет это делать.

— Сейчас, сейчас, — я немного растерялся.

Спортивной одежды с собой нет, ведь сейчас только начало учебной недели, когда форму мы оставляем в стенах школы. Даже куртки на мне нет, ибо на улице ещё не успело похолодать. Стоп, но ведь есть жилет. Точно! Мой школьный жилет. Я торопливо снял его, аж позабыл убрать значок школьного герба — характерный указатель, что мы ученики Н. школы.

— Держи. Может ещё попробовать попоить её? — ещё не получив ответ, я потянулся за рюкзаком, чтобы вытащить термос с водой.

Саша уже осторожно закутывал измождённую утку. Он был очень внимателен, чтобы не нанести больше вреда животному. И всё же птица издавала подавленные кряхтящие звуки — ей было больно. Пока Саша продолжал заботиться о раненой утке, я достал термос с водой из своего портфеля. Даже немного пожалел, что не принёс с собой еды. Налил в крышечку воды и аккуратно поднёс своеобразную миску к её клюву, оставляя его приоткрытым, чтобы утка могла пить. Она осторожно наклонила голову и начала хлебать воду. Я лишь сейчас увидел то, как на самом деле дрожала эта истощённая птица.

— Пошли, — Саша, дождавшись, когда животное напьётся, поднялся, всё ещё опасливо придерживая утку в руках, и поспешно куда-то пошел. Я только и успел быстро схватиться за портфель, да и бегом догонять друга, — Это… Робин, благодарю тебя. Ты на самом деле огромный молодчина. И… Прости за мою вспыльчивость. Я не хотел как-то ссорить тебя с твоей кузиной, но она маленький глупый человек, не осознающий всей ответственности своих действий. Поэтому я уже неоднократное количество раз пытаюсь раскрыть тебе глаза, что можно жить, и не быть пешкой, как я люблю говорить — вторым псом, этой хитрой девчонки. Просто… У тебя нет понимания что хорошо, а что плохо во время контакта с людьми. И я не попрекаю тебя в этом, напротив, стараюсь помочь тебе комфортнее жить среди общества. Ты ведь не обсевок в поле, но и, к твоему несчастью, слишком сердечная личность, — он, повернувшись ко мне лицом, искренне улыбнулся, обнажая своё лучистое сердце. Внутри меня что-то пробудилось. Так происходит всегда, когда Саша ко мне относится столь откровенно, со всей душой. Что же это за эдакое странное чувство? Не понимаю…

Мы пришли к дому семьи Шмитт. Он был небольшого размера, старинный на вид и с частичными повреждениями фасада. Этот неприметный и скромный домик располагался на отшибе улицы, в то время как наша семья проживала в центре, окруженном элитными постройками. Семья Шмитт наслаждалась уединением и тишиной вдали от обыденной суматохи богатых людей. И, честно говоря, мне намного комфортнее и приятнее было находиться в доме отца Саши, чем у тётушки и дяди Фабьян, где я теперь живу до неопределённого срока. И несмотря на частично потрепанный вид, дом семьи Шмитт был просторным, уютным и полным тепла. Здесь я всегда чувствовал себя как дома, где когда-то я жил со своей матушкой, окруженный заботой и лаской от совершенно чужих для меня людей — Саши и дяди Йозефа. В то время как в доме семьи Фабьян я ощущал себя чужим: было неуютно среди высокомерного и столь озлобленного на мир окружения с непривычными для меня обычаями.

Саша быстро забежал домой, на лету снимая обувь, и, пока я медленно разувался, прошмыгнул с укутанной уткой в кабинет своего отца. Они уже активно что-то начали обсуждать, а я всё так же вяло пытался справиться со шнурками, которые наотрез отказывали развязываться. Дверь кабинета закрылась, и Саша вернулся ко мне.

— Робин, ты такой долгий, — парень посмеялся надо мной: я неуклюже сражался с обычным шнурком обуви, словно это непобедимый босс из одной нашей настольной игры, — Папа сказал, что утка ещё не в критичном состоянии, поэтому она точно будет жить.

Herr Йозеф фон Шмитт был врачом, правда он не специализировался на лечении животных, однако мог провести несложные операции. Как он говорил: “Жизнь и не такому научит. Она вынудит приспособиться к чему угодно, чтобы выжить в такое время”. Поэтому Саша первым делом обратился к своему отцу. На самом деле из-за определённых обстоятельств мне было запрещено кому-либо разглашать о том, что дядя Йозеф на самом деле доктор, а не обычный повар в нашей местной забегаловке. А я узнал про этот секрет случайно, но дал слово не обмолвиться.

— Рад, что она будет жить, — я почувствовал облегчение и выдохнул, — Дядя Йозеф сказал что-то ещё?

— Да. Говорил, что утке понадобится особый уход и внимание, чтобы она полностью восстановилась. Нужно будет поддерживать оптимальную температуру для её тела и готовить специальную пищу, — объяснил он, пародируя своего отца.

Я и Саша вместе сели на диван с ощущением глубокого спокойствия и облегчения.

— Мы сделали всё так сплочённо, чтобы спасти несчастное животное. Класс… — Саша растянулся на мягком скрипучем диване, вытягивая свои длинные ноги вперёд, и закидывая руки под голову, — Теперь у нас появился свой домашний друг, который быстро должен выздороветь, — заверил он меня, смотря прямо в глаза, — Мы будем заботиться о ней вместе.

Я лишь молча кивнул ему в ответ. Некоторое время мы сидели в тишине, а потом Саша стал обсуждать план действий и делился идеями о том, как обеспечить птице максимальный комфорт. Время пролетело незаметно, пока он рассказывал все детали своих предложений. Внезапно дверь кабинета распахнулась, и вошел отец Саши, глядя на нас с улыбкой.

— Я рад, что вы так ответственно отнеслись к этой ситуации, ребята, — сказал дядя Йозеф, садясь за кресло, расположившееся недалеко от нас. Мы благодарно кивнули и пообещали, что постараемся сделать всё возможное для восстановления животного. Отец Саши появился рядом с нами и погладил нас по плечам, — Вы сделали правильный выбор, парни, — сказал он, — Животные нуждаются в нашей заботе и любви, и я горжусь вами.

Я снова обменялся взглядами с Сашей, и на сей раз он удовлетворённо улыбнулся. Некоторое время спустя, пока мы с Сашей вновь играли в наши любимые настольные игры, а дядюшка Йозеф вновь начал настойчиво приглашать меня остаться на ужин, ведь время уже подходило к трапезе. Если честно, я всегда был рад оставаться с ними как можно дольше. Особенно я всем сердцем обожал еду, приготовленную главой семейства Шмитт. Думаю, не зря он выбрал альтернативную работу в качестве повара — у него это выходит превосходно. Но меня тревожило, что тётушка Марта вновь обозлиться на меня. Да и особенно после сегодняшней передряги с Фрауке, которая явно не упустит момента лишний раз оклеветать меня. И всё же я опять согласился. Папа Саши, как и всегда, пообещал подвести меня до дома.

Усевшись за стол, я начал изучать стоящую предо мной еду. Даже с учётом того, что семья Шмитт была небогатой, я бы даже сказал, их достаток ниже среднего, Herr Йозеф всегда устраивал прелестные трапезы. Он был искусным поваром, умеющим создавать настоящие шедевры из простых продуктов. Так что, несмотря на скромные возможности семьи, на столе всегда громоздились блюда, заставляющие течь слюнки у находящихся рядом людей. Передо мной был сервированный стол, на котором гордо возвышалась горячая тарелка с аппетитным ароматом. Первое блюдо — брюквенный айнтопф, любимое блюдо Саши. Поэтому мой друг сейчас ликовал всей своей душой, что отражалось, как зеркало, на его лице. Этот суп сочетает в себе сладость брюквы, нежность картофеля и моркови с пикантностью лука. Густой соус, насыщенный специями, придаёт особенный глубокий вкус, характерный исключительно этому супу. И, по словам Саши, он удовлетворяет как желудок, так и душу. Но в этот раз меня поразило аппетитное блюдо из картофельного пюре, приготовленного с добавлением сливочного масла и свежих трав. Картофель был таким нежным и воздушным, что казалось, словно он растворяется прямо на моём языке. В качестве гарнира к пюре подавались томлёные овощи, которые оставляли приятное послевкусие и мастерски сочетались с основным блюдом. Да, мясо в рационе их семьи присутствовало нечасто, но при этом любые другие блюда ничуть не уступали тем, что готовил наш повар, Эвальд.

Во время ужина, дядюшка Йозеф, Саша и я вели интересные беседы. Они рассказывали мне о своих приключениях из жизни, забавных случайностях и частично о жизненных трудностях, о которых отзывались крайне нейтрально. Они явно адекватно принимали любые проблемы, возникающие в их судьбах. Поэтому я восхищался их страстью к жизни, и способностью находить в простых вещах что-то исключительное. И, когда ужин подошёл к концу, Саша неохотно прощался со мной. Он сначала долго молчал, а потом резко сказал:

— Робин, я надеюсь, ты услышал мою сегодняшнюю просьбу касательно тех двоих? — его лицо резко переменилось. Я не понимаю, что именно оно означало. Это не были чувства злости или огорчения. Однако, говорил он требовательно и чётко.

Я промолчал, пристально исследуя каждую деталь его внешности: немного отросшие каштановые волосы, густые хмурые брови и светло-карие глаза, настойчиво смотрящие прямо в мою душу. Он был выше меня этак головы на полторы, как и Фрауке. Мы с ней примерно одного роста, она лишь на немножко выше меня, чем регулярно потыкает. Чтобы отвязаться от его настойчивости, я лишь кивнул и в знак согласия что-то промычал. Он совсем не глупый парень, поэтому его выражение лица не переменилось. Даже наоборот, наблюдая за мной и отцом вслед мне показалось, что он был расстроен или огорчён. Прости, Саша, но я лишь пешка, которая не способна противостоять более влиятельным людям.

Дядя Йозеф отвёз меня домой к моим опекунам. Я был по-прежнему полон благодарности к семье Шмитт за их гостеприимство и вкуснейшую еду. Поистине, каждый раз, проведённый с ними, был сплошным удовольствием. Нас встретила тётушка Марта, дружелюбно улыбаясь Herr Шмитту, и благодаря за то, что он подвёз меня, полостью обеспечив безопасностью. Стоило дядюшке Йозефу уйти, как лицо её резко переменилось, выражая очевидное недовольство. В доме уже было давно тихо — дядя Фридрих, как обычно, работал в своём кабинете, а Фрауке, я уверен, где-то в тени наблюдает за тем, как меня сейчас будут чихвостить. Мы прошли в гостиную: просторное и уютное помещение, воплощающее в себе роскошь и элегантность. Сейчас здесь темно, лишь пара свечей слабо освещают область с креслом, где моя тётушка предпочитает по вечерам, как сегодня, читать различную литературу, и большой камин, являющийся основным источником света. Именно на него я всегда смотрю, когда Марта проводит профилактические беседы, основанные на промывке моих мозгов. Тем временем, тётушка уже молча сидела на своём месте и с укором смотрела на меня, как и всегда. Я понимал, что ее негативное отношение ко мне не исчезло, да и сомневаюсь, что исчезнет в будущем.

— И как ты посмел вновь ослушаться меня, маленький негодник? — классическое начало её заученной последовательности фраз. Она постоянно выставляет меня ужасным и непослушным ребёнком, который позорит их высокое положение в обществе. Ведь я общаюсь со столь низким человеком, явно несоответствующего мне по статусу. Эх, знали бы Вы, тётушка Марта, что вашаприлежнаядочьвлюблена в столь низкого и недостойного человека… Как и прежде я решил не обращать на эту обыденную ситуацию внимание и наслаждаться прекрасными воспоминаниями прошедшего ужина.

Часть 3: Измученный человек склонен совершать роковые ошибки.

На следующее утро все происходило по привычному сценарию. Фрауке, как обычно, медлила и затягивала процесс подготовки, а вместе с тем не упускала возможности язвить мне. Это не удивительно, так как она всегда находила возможность оскорбить меня и, конечно же, подшутить надо мной. Дядя Фридрих, сидя за столом и завтракая, читал мне правила о том, как настоящий мужчина должен вести себя. Он демонстрировал строгость и требовал от меня соответствующего поведения и придерживание безупречных правил надлежащего воспитания. Тётушка Марта, в свою очередь, всегда появилась только тогда, когда мы с Фрауке готовились пойти в школу. По своей стандартной манере, она прощалась с Фрауке ласковыми объятиями, в придачу сопровождая тисканья слюнявыми поцелуями. В отличие от женщин, дядя Фридрих был не из тех, кто проявляет нежность. Он прощался со мной, каждый раз приподнимая бровь, и смотря на меня, будто я о чём-то забыл. И в ответ на его недовольный взгляд, я выпрямлялся в струнку, вскидывал правую руку, щёлкал каблуком и выговаривал так чётко, насколько мог:

— Хайль Гитлер!

Эти слова были обычным прощальным жестом, которым дядя всегда провожал военных. Как объяснял мне дядя, этот приветственный жест и фраза свидетельствовали о его приверженности к нацистскому режиму и личной поддержке Гитлера.

В школе время текло незаметно, полностью поглощая меня уроками, дружескими посиделками в столовой и прогулками по школьному парку. Всё было идеально, пока не появились Фрауке и Гунтрам. Единственное, что способно затормозить время, и заставить его неприятно тянуться — присутствие этих двоих. Гунтрам выглядел так, будто съел всех своих друзей и медленно переваривает их одного за другим. И теперь единственным его другом стала моя кузина, которая совмещала в себе причудливую смесь привлекательности и раздражающей нахальности. Она всегда принимала роль подстрекателя, шепча свои идеи Гунтраму в уши, и подсовывая всем финты, а затем искусно играла с натянутыми нервами своих жертв. Моя назойливая кузина с блаженством наслаждалась сочными пакостями, во время которых она питалась чужой болью и раздражением.

Стоило им прийти, как атмосфера в воздухе пропиталась неприязнью. И сейчас они явились из неоткуда.

— Мой дорогой Роби, ты ведь не забыл? — я повернулся и увидел, как ехидная ухмылка красуется на этом, казалось бы, невинном лице. А рядом стоит её толстый, нелепый страж, олицетворяющий неудачное подобие цербера, и держит в руках вёдра с алой краской. Что ж, такие встречи случались не в первый раз и не в последний. И тогда я ещё не осознавал, что этот раз будет особенным. Именно он перевернул мою жизнь с ног на голову.

— Конечно нет… — я без особого желания взял емкости с одноцветной жидкостью и пошёл в кабинет Herr Штрубеля. Сейчас была длинная перемена, в ходе которой и учащиеся, и преподаватели обедали или просто гуляли на территории школы. Всё прошло быстро. Мне очень не хотелось растягивать это дело, лучше отстреляться и быть свободным. Оставалось пару штрихов, с которыми я мучился довольно долго. Потому что нашу Фрауке многое не устраивало. Видите ли, я делаю это не со всей душой и старанием, оттого и выходит не эстетично.

— Робин! Ты серьёзно?! — я резко обернулся. Вдали класса стоял Саша с крайне возмущённым видом, — А ну пошли вон отсюда, паршивцы! — он очень уверенно шёл к моей сестре и её псу, казалось, здание в ужасе содрогалось от каждого шага Саши. Фрауке была уже готова резко и уверенно ответить нарушителю её коварного плана, да только Гунтрам, сам удивляясь своим действиям, одёрнул её и потянул к выходу, — Робин! — на сей раз Саша уже направился в мою сторону.

Я встал как вкопанный. Мне было стыдно и одновременно неприятно, что он так вспылил на меня, своего друга. Однако Саша настроен был очень решительно, мне даже причудилось, что ещё немного и он обожжёт меня своей яростью.

— Так и знал, что ты ослушаешься. Неужели так трудно хоть раз принять во внимание мою просьбу? Даже если тебе плевать на себя, подумал бы о своих близких. Твой дядя ведь не даром нотации тебе зачитывает. В его глазах — ты позор, который еженедельно приносит и ему, и школе неприятности, — это начало меня задевать. Дядя и тётушка и так слишком давят на меня статусом семьи, которому я обязан соответствовать, а теперь ещё и Саша начал, — Я прекрасно понимаю, что твои опекуны достаточно строгие и несправедливые по отношению к тебе, однако, лучше жить так, нежели выживать в доме сирот, где ты, как в диком мире, борешься за последний крохотный кусочек хлеба, — каждое его слово всё сильнее и сильнее раздражало. Он давил по моим больным местам, стремясь заполучить желаемый результат — моё изменение в лучшую сторону. Но разве ты, Саша, сейчас лучше тех двоих, что манипулируют так же, как и ты в данным момент, чтобы добиться своего? Нет, — И, Робин, не стоит обижаться на мои слова, я не желаю тебе зла. Напротив, я…

— Да кто ты вообще такой?! — неожиданно для себя, я перебил и закричал на Сашу, — Неужели ты, поступая подобным образом, считаешь себя мудрее Фрауке и Гунтрама?! — процедил я сквозь зубы, и, подобно паровозу, со свистом выдохнул. Буря эмоций нахлынула на меня, затуманивая разум.

— Робин, успокойся. Я был не прав, что начал кричать и отчитывать тебя так резко. Но сейчас не вздумай поддаваться непонятным для тебя эмоциям, — он почти успокоил свой пыл, однако я, словно переманил его злость на себя, был готов взорваться, разнести помещение в дребезги и закричать, что есть мочи, — Не делай того, о чём потом будешь сожалеть.

— Закрой свой рот! — меня начало трясти от гнева.

— Да я-то заткнусь. Но ты, мой дорогой друг, будь осторожнее. Твои эмоции сейчас подобно бомбе замедленного действия. И полные ярости слова не приведут тебя ни к чему хорошему, — Саша хотел было обнять меня, но я ударил его по рукам и толкнул куда-то от себя. Раздался грохот, что-то упало.

— Кем ты себя возомнил? Удивительно, чтобы такой, как ты, осмеливался указывать мне? Да я, — меня прервал Саша. Уверен, моё бледное лицо было до отвращения искажено яростью, и даже зелёные глаза налились горькой злобой.

— Роб, остановись. Я не хочу, чтобы ты в будущем почувствовал, как совершённая сейчас ошибка повлияет на тебя и твоих близких. Я всего лишь стараюсь сделать так, чтобы ты стал лучше, чтобы ты нашёл свою собственную силу и уверенность. Понимаю, мои слова звучат грубо, но это единственный способ донести до тебя верную точку зрения, — Саша смотрел прямо мне в глаза, он видел меня насквозь. И это бесило ещё больше, — Я хочу, чтобы ты принялся за себя, чтобы ты стал лучшей версией самого себя. Я верю в тебя, Робин, и хочу, чтобы ты тоже поверил в себя так же сильно, как…

— Заткнись, заткнись, заткнись! Кто вообще тебе давал право поучать меня?! Как фальшивый немец может меня вразумлять. Как ты, еврей, человек низшей расы, отважился порицать меня и мои эмоции?! — под конец уже задыхаясь, остатки фраз, что ножом полоснули по самой хрупкой частичке души моего единственного друга, вылетели у меня на последнем выдохе.

Я тогда не сразу понял, что произнёс мой поганый рот.

— Робин… Вот же глупец… — Саша был ошарашен. Он начал медленно отступать от меня назад. Ему не было страшно, нет. В его светло-карих глазах отчетливо было видно что-то другое. Я обидел его?

Мы синхронно посмотрели в сторону двери, откуда раздался гул убегающих фигур: одной крайне тяжёлой, от которой эхом в моём потерянном разуме разносились заглушённые звуки ботинок, а другой лёгкой, почти невесомой, оттого и более быстрой. Гунтрам и Фрауке всё услышали. Они теперь знают секрет Саши…

— П-прости… — еле слышно я выдавил из последних сил это слово. В глубине души я вновь испытывал странное чувство, которое, как и все эмоции в целом, я не могу описать. Но мне было очень неуютно от этого душащего ощущения внутри меня.

— Зачем просить прощения, когда ты сжёг всё дотла? Я услышал тебя, твою честную правду. Да только, вряд ли снова мы увидимся с тобой, — Его лицо… Что это за эмоция? Почему раньше я никогда не видел подобного? Что она означает? Он лишь огорчённо покачал головой и поспешно направился к выходу.

Я бросился за ним, пытаясь догнать его.

— Саша!!! Постой, прошу тебя! — слёзы текли по моим разгоряченным щекам, размывая все окружающие объекты. Боль охватила моё бездушное сердце, и я не знал, как справиться с этим.

Он продолжал двигаться вперед, не обращая на меня внимания. Мои ноги были тяжелыми, но я не мог остановиться. Я просто не мог позволить Саше уйти от меня.

— Прошу, прости меня! — я кричал во всё горло, но мой голос звучал очень сдавленно.

Моя боль разрасталась до колоссальных размеров, и я осознавал только одно — я предал своего единственного друга.

— Я не это имел в виду! Саша! — слова с каждым разом звучали более обречённо. Мои руки тянулись к нему, как будто я мог бы схватить его и остановить.

Саша наконец остановился, но не оборачивался ко мне. Я подбежал к нему, еле дыша от напряжения.

— Я… Я не хотел, честно… — истерика охватывала меня и до нестерпимой боли сдавливала внутренности, — Как… как мне теперь унять свою беду…?

Не знаю, искренне ли звучали мои слова, и достигнет ли мой голос его сердца. Но было тихо. Мгновение, которое казалось вечностью, болезненно висело в воздухе. И тогда я почувствовал его руку на своем плече. Я повернулся и увидел в его красных глазах что-то новое. Он до последнего сдерживал порыв своих слёз и сдавливающей боли.

— Надеюсь, после этого ты поймёшь своей заплутавшей головой, что боль ты причинил в первую очередь не мне, а себе, — тяжело произнёс Саша, словно громадный комок застрял в его горле и не позволял нормально говорить. Притом голос его звучал спокойно, — Ты можешь унять свою боль, извлекая урок из совершённых ошибок, простив себя, — он напоследок улыбнулся, наконец крепко обнял меня и направился к выходу. Я хотел было вновь рвануться за ним, однако что-то большое образовалось передо мной, преграждая выход из класса. Вытерев ладонями непрерывно текущие слёзы, я наконец смог разглядеть свою преграду — учитель Герман фон Штрубель.

— Уважаемый Робин фон Опиц, нам нужно обсудить то, что сейчас произошло между Вами и Сашей фон Шмитт.

Меня нельзя назвать настоящим другом, ведь я обычный предатель. Когда-то давно мне совершенно случайно удалось увидеть у своего дядюшки Фридриха портрет разыскиваемого еврея. Не понимал я тогда, кто эти евреи и почему наш народ, немцы, так гоняют и ненавидят их. Мне не хватало смелости поинтересоваться у дяди, потому что он и так был крайне строг со мной. А если я ещё и глупые вопросы начинал задавать, так он всем своим видом выражал чрезмерное недовольство.

И, оказывается, я знал, кто они на самом деле, эти евреи. Это были Саша и Йонас фон Шмитт. Произошло это так же случайно и неожиданно, как ситуация с кабинетом Фридриха. После близкого знакомства с семьёй Шмитт, я стал частенько бывать в их доме и много проводить с ними времени. Меня поразило, что у Шмиттов полным-полно различных книг. Ведь даже среди обеспеченных немцев эта вещь является относительной редкостью и роскошью, но у бедняков их оказалось навалом. И когда я просматривал одну такую толстую, потрёпанную временем книжку, из неё выпала фотография, и полетела на махровый коврик. Я взглянул на неё и ужаснулся. На ней был изображён тот разыскиваемый еврей, которого я нечаянно заметил у дяди среди документов, а затем вылетел оттуда, лишь бы больше там не появляться, чтобы не быть замеченным. Дядя никогда не жадничал своих идей на наказания. И нет, он не бил, наоборот, очень мучительно давил своими словами, присутствием и психологическими трюками.

Саша тогда был рядом, и он сразу догадался о чём я подумал.

— Значит так, — начал он разговор строгим тоном, — ты ничего не видел. Это будет нашей тайной, о которой никто. Слышишь? Никто. Не должен узнать. Ни Фрауке с Гунтрамом, ни твоя тётя, и особенно, ни твой дядя Фридрих. Иначе своего друга, то есть меня, ты больше никогда не увидишь, — его взгляд проникал глубоко в душу, заставляя испытывать дискомфорт.

— Д-да, — промямлил я под давлением этих светло-карих глаз.

— Нет. Скажи: я обещаю.

— Я… я обещаю, — с усилием выдавил эту фразу из себя.

Часть 4: Дни, усеянные терниями и обильно политые слезами.

Наступили тёмные осенние времена. Последние дни дождь льёт сплошной стеной и, по всей видимости, в ближайшее время переставать не собирается. За окном небо сливалось с землёй, и город превращался в серое пятно безликого существования. То и дело раздавались оглушительные и продолжительные раскаты грома, а ветер выдирал из тела жалкие остатки тепла. Было страшно раскрывать окна — эта непогода могла засосать в свою ледяную пучину, не пожалев никого. Я наблюдал сквозь дождевую завесу, где на улицах можно было увидеть смазанные контуры горожан, спешащих вперед, и склоняющихся под тяжестью проливающегося дождя. Вслушиваясь через грохот ужасной погоды, я уверился, что кто-то или что-то поскуливает, словно плача от боли.

Марта зашла ко мне в комнату, как всегда, не постучав, и молча посмотрела на меня. Не понимаю, что означает её выражение лица? Она напугана или жаждет выругаться на меня, но не знает как на сей раз лучше это реализовать? Хотя нет, я уверен, что разговор сейчас будет о Саше. Ведь последнюю неделю все взрослые, — и в школе, и в соседних домах, и даже у нас в усадьбе, — об этом крайне активно говорят. Странно, она уже достаточно долго молчит. При этом Марта очень тяжело, часто прерываясь, дышит, словно забыла, как нужно это делать. Глаза большие и сейчас выглядят на её лице совершенно неестественно. Неужели эти узкие очи способны так широко раскрыться?

— Робин ты… — она закусила губу.

Наконец стройная, как говорили многие, но, как считал Саша, истощённая и исхудалая, фигура решила зайти в комнату, а не стоять на пороге, и тихонько прикрыла за собой дверь. Затем постепенно, оглядывая мою несчастную каморку, проходит вокруг и тщательно изучает каждую деталь, украшающую комнату. Она явно откладывает серьёзный разговор как можно дольше, не решаясь начать. После нескольких минут бесцельного осмотра вещей тётушка села на самый край моей кровати и взгляд её упал в пол или, быть может, на потёртый старый ковёр. Марта, тебе и в этот раз мерзко смотреть на своего племянника?

— Робин… — вновь она повторила моё имя, и вновь после этого она замолчала. В комнате повисла угнетающая тишина. Ситуация становится крайне неловкой.

— Что с вами, тётушка? Вы неважно себя чувствуете? — необходимо как-то избавиться от этого невыносимого безмолвия.

— Да, Робин… Мне кажется, я очень серьёзно заболела. Я совершила ужасный поступок, поэтому неизлечимая болезнь теперь никогда не отпустит меня и будет каждый день напоминать о моём бессовестном упущении, — Марта заговорила гнусавым голосом, и её глаза постепенно начали краснеть — ещё немного и она разрыдается.

— Что вы сделали, тётушка?

— Я… оказалась безнадёжной матерью, Робин. Моё глупое дитя сделало непоправимую ошибку, потому что я позволяла ей слишком многого. Твоя тётя совсем неправильно воспитала твою кузину Фрауке. Прости меня, Робин… — она упала на колени и положила свою голову с распущенными длинными волосами мне на ноги. Я никогда прежде не трогал их — мне не было дозволено. Но сейчас эти шелковистые русые локоны лежали на мне, а женские нежные руки осторожно приобняли за спину. Я вспомнил свою маму. Оказывается, что Марта в самом деле была копией матушки. Как же я по ней скучаю…

— Тётушка, вы плачете? — в ответ раздался лишь сдавленный всхлип, — не плачьте, тётушка. Вам очень не идут слёзы, — содрогаясь отволнения я поглаживал её изумительные пряди волос.

— Робин, твоя кузина наговорила лишнего, — женщина подняла голову и своими кроваво-серыми глазами посмотрела мне в самую душу, — Я уверена, что ты будешь винить себя в случившемся. Но… не стоит, ты всего лишь бедное дитя… — Марта прижала меня к сердцу. Как только меня привезли в этот дом, я никогда прежде не чувствовал с её стороны столь трепетного отношения. Сейчас мне на мгновение показалось, что она ощущает вину за причинённую мне ужасную боль. Но ведь мне совсем не больно, — На самом деле, Фрауке лишь осуществила то, что я в неё непроизвольно заложила. Точнее, я попросту не занималась её воспитанием. Лишь потакала её капризам, и чрезмерно лелеяла. Поэтому, я ужасная мать… А ты, дорогой Роби, после пережитой трагедии потерялся в себе. Мне нужно было поступать мудрее, но я повела себя хуже маленькой и слабоумной девочки. Не вини себя, Роби… Это я виновата…

Тётушка несколько секунд не моргая смотрела прямо на меня, отдавшись во власть мрачных дум, потом разрыдалась, закрыв лицо руками, и содрогалась в нервных конвульсиях.

Утром военные немцы зачем-то заставили нас выйти из своих домов. Обычно так происходило, если кто-то нарушал непоколебимые законы нашей нацистской Германии. Если честно, я совсем не разбираюсь в этом. Мне известно лишь название и несколько важных фраз, которые требовал от меня дядя Фридрих — я ведь уже взрослый мужчина. Поэтому делал умный вид и старался лишний раз не попадаться ему на глаза, в противном случае он начинает давить этой странной информацией о политике, о законе об охране немецкой крови и, следовательно, о том, что необходимо всем сердцем любить Германию, презирая всех нечестивых, кроме истинных немцев. И знаете, я совсем в этом ничего не понимаю.

Марта хотела было пойти одна, но ей было приказано взять и нас двоих — Фрауке и меня.

— Вы в своём уме? Вы хоть понимаете, что требуете?! — тётушка в последние дни очень часто на всех кричит, исключая меня.

— Frau фон Фабьян, рекомендуем не вести себя так бездумно. Вы прекрасно понимаете, что даже за такое я могу вас забрать. Я всегда уважал вашего высокоуважаемого мужа, однако такое поведение не характерно для уважающей себя немке. Но сделаем вид, что я ничего подобного не слышал. Вы радостно приняли такое почтённое приглашение и с удовольствием отправились на площадь. Благодарю за понимание, — даже не собираясь услышать ответ, скуластый мужчина в чёрной военной форме с ярко-красной нарукавной повязкой развернулся и громко топая покинул дом.

Что-то дрогнуло в тётушке. Она осела на стул, словно силы покинули её, и смотрела в одну точку. Я и Фрауке тихонько выглядывали, стараясь быть очень тихими, чтобы нас не рассекретили. Марта выглядела пугающе: пустой взгляд, а морщинистое лицо в мгновение заметно постарело. Я только сейчас увидел то, как она похудела за эту неделю. Тётушка выглядела нездоровой. Она действительно заболела после той ситуации?

Мне кажется, за эту неделю изменилось очень многое. Изменились и многие. Во-первых, Саша куда-то пропал. Это очень меня беспокоило. С ним явно что-то случилось. А я даже и не думал, что тот рассказанный секрет так заденет моего единственного друга. Но я ведь извинился, тогда почему он до сих пор не объявился? Во-вторых, учителя перестали обращать на меня внимание. Нагло игнорировали и избегали меня даже соседи. Никто не хотел смотреть в нашу сторону. Да, вместе со мной это клеймо получила и Фрауке. Это, в-третьих. Удивительно, но в последние дни моя кузина затихла. Эта невыносимая девчонка почему-то перестала докучать меня, и теперь она всегда сидела в своей комнате в полном одиночестве. От неё не доносилось ни слуха, ни духа. Даже Гунтрам больше не появляется в нашем доме. Всё так переменилось в тот день, когда тётушка неистово сильно кричала на Фрауке, а потом пришла ко мне и расплакалась. Это было связано с Сашей и его секретом, который теперь вовсе не секрет. Правда, Марта впервые была столь зла на свою дочь, хотя первым тайну моего друга раскрыл я.

Тётушка нехотя выполнила приказ военного. Теперь мы стоим на площади, соединяющей несколько улиц. Людей было полно. Мне даже стало неуютно, когда мы пробирались сквозь такую громадную толпу. Кто-то из военных проводил нас, как почётных гостей, и наказал нам стоять в самом первом ряду.

— Зачем мы сюда пришли, тётушка? — обычно я не задаю вопросы, предпочитая лишний раз не лезть в чужие дела. Но сегодня я даже удивился своему любопытству. Может, это после того тёплого разговора с Мартой?

— Дети… — она присела, чтобы быть с нами на одном уровне, — Запомните: сейчас вы закроете глаза и уши, когда я вам скажу. Это не обсуждается, — последнюю фразу она произнесла настойчиво. Я переглянулся с Фрауке, а потом мы синхронно кивнули.

Постепенно толпа начала громче шуметь. Гам проникал в мои уши, раздаваясь беспорядочным эхом внутри моей черепной коробки. Вся эта суета давила на меня и не позволяла сосредоточиться на своих размышлениях, в которые я трепетно пытался провалиться. Тут вышел военный, весь в своём привычном величии. Он говорил что-то про незабываемое представление, нас ждало что-то особенно. Мы что, в цирке? Мне стало ещё скучнее, хоть волком вой. И почему мы стоим первыми? В толпе меня не было бы видно — только в таких случаях мой рост меня спасал. Сейчас же ни рост, ни моя внешность, ничего во мне не позволяло спрятаться где-нибудь в укромном и безопасном местечке. Пока я думал, этот немец замолк. Хищно улыбнулся, что напрягло меня, и отошёл в сторону, рукой приглашая новоприбывших.

Меня охватил ужас. Кажется, сейчас я был похож на Марту, когда ей сказали, что на площади должны присутствовать и я с Фрауке: такие же здоровые круглые глаза, раскрытый рот буквой “о”, а лицо превратилось в бледное пятно, похожее на мел. По телу пробежал холодок, а ноги начали подкашиваться. Вывели две фигуры в наручниках. Мужчина и мальчик. Это были Йозеф и Саша Шмитт. На мужчине не было и живого места. Он весь покрыт гематомами, а лицо раздуло так, что я не сразу его узнал. Но Саша… Его я узнал моментально. Он стал ещё худее, потому глаза его теперь кажутся больше и неестественнее. Под левым глазом красуется большой синяк. А его восхитительные волосы, немного волнистые на концах, сбриты. Мне стало дурно от всего этого. Зачем они здесь? Для чего их заковали в наручники? Что сейчас произойдёт? Мне очень не хотелось здесь находиться, среди этого базара, словно мы прибыли на рынок. Военный — продавец, пытающийся завладеть нашим вниманием. А две тощие фигуры, в оборванной грязной одежде, как товар выставлены на показ. Толпа была подобно мясорубке, а мой друг со своим отцом — кусочки мяса, которых эти жадные потребители иллюзий были готовы размельчить и съесть.

Саша заметил меня. Нет, не смотри. Я не хочу. Твой взгляд прожигает меня дотла, а твои пустые, отстранённые и совсем чужие для меня глаза мне не нравятся. Что с тобой случилось? Почему тебя и дядю Йозефа побили? У меня нет сил смотреть на них, поэтому я отвёл взгляд в сторону. Меня затрясло и ровно стоять было уже невыносимо. Кажется, ещё немного и я рухнусь на землю в беспамятстве.

— Робин… — кто-то шёпотом позвал меня, легонько тронув плечо. Я вздрогнул от неожиданности и повернулся. Это была Фрауке, — Тебе тоже больно на это смотреть?

У меня не было сил даже на то, чтобы ответить ей. Я и не сразу понял о чём она говорит и вообще, зачем она говорит, — Ты дрожишь как осиновый лист. Тебе очень плохо? — в ответ моё молчание, — Давай убежим отсюда? Я не хочу смотреть на это представление…

Девочка, что всегда вызывала у меня одну неприязнь, сейчас наоборот кажется такой раздавленной букашкой. Неужели мне жалко её? Всю неделю я толком не видел Фрауке, поэтому уже и забыл, что она когда-то была занозой в заднице. Её лицо, как мне показалось, было ещё белее моего, а глаза окрасились в пурпурный — чуть что и они зальются слезами. Честно? Мне захотелось её обнять и успокоить, как тогда я обнимал Марту.

Вновь грозный немец что-то закричал, да ещё и так восторженно, я бы сказал, по-дьявольски. Он явно безумец. Может, пока ещё не поздно, в самом деле взять за руку Фрауке и унести свои ноги отсюда? Или все подумают, что я трус, а дядя Фридрих начнёт осуждать меня за поступок не настоящего мужчины, а потом и вовсе накажет?

Мне почудилось, будто кто-то назвал моё имя. Саша? Это был ты? Повернувшись на своеобразную сцену, я вновь встретился с ним взглядом. Он улыбается. Так искренне, и одновременно так печально. Мне очень не хватало этой улыбки… Худые, но такие нежные, женские руки прикрыли мне глаза.

Прозвучала череда выстрелов. Затем глухие звуки падения чего-то тяжёлого и более лёгкого о землю. Что-то упало. Нет, кто-то упал…

Лужа. Я уставился на эту дождевую лужу. Но, что это? Стекает тёмно-красная жидкость, сливаясь в единое целое с лужей. Теперь она багрового цвета. Это ведь, кровь… да?

Она медленно увлекает мои ноги за собой, как болото засасывает куда-то в глубину. Топит, жадно отнимая остатки кислорода, которые с трудом проникают сквозь этот нестерпимый кошмар. Мне трудно дышать, грудь наполняется неизвестным мне, но таким тягостным чувством. Лужа сжимает меня в цепких объятьях, подобно свирепой зверской пасти, и последние остатки сил ускользают от меня. Внутри груди разрастается это давящее болезненное чувство, покрывающее мою душу тёмными водами. Это безумие. Чёртова лужа. Оставь меня в покое!!!

Больно. Мне очень больно где-то в глубине души. Лужа не жалеет никого, целиком поглощает и растворяет без остатка, будто в ней смешали очень едкое вещество. Безжалостная. Эгоистка. Чудовище.

Я понял. Она отражает меня, не так ли? Такая же смутная, грязная и поганая. Она бездушная, как и я. Погружаясь в этот беспощадный бордовый океан, мне становится ясно: я — чудовище, как и эта лужа.

Мой поступок, мой выбор и та мрачная безысходность, которую я ношу внутри себя, отражены в этой нечестивой маске. Саша… Я только сейчас понял, что ты мне тогда сказал. Я сделал больно, очень-очень больно и себе, и тебе. Прости меня… Я в самом деле глупец.

У меня нет сил находиться здесь. Душно. Мне совсем уже нечем дышать. В воздухе висит омерзительный запах крови. Ещё немного и я задохнусь. А эта кровь повсюду: в атмосфере, в этой злосчастной луже, на пожухлой траве и в светло-карих глазах… Меня тошнит.

Не выдержав, я ринулся из толпы, схватив Фрауке за руку. Или мы всё это время держались за руки? Кто-то крикнул мне в след, возможно, это была Марта. Но я не могу больше находиться здесь. Прорывался сквозь толпу, отталкивая людей и, крепко держа крохотную девичью ручку, я тянул лёгкую фигуру за собой. Ноги двигались быстрее, чем разум успевал осознавать происходящее. Но я понимал одно — нам нужно убежать от этого дурного места. Как можно дальше и быстрее убежать от сюда.

Пульс участился, а крики и шум толпы затихали на фоне моего оглушающего сердцебиения. Кажется, в этой суматохе я запутался и потерял ориентацию. Улицы и здания мелькали перед глазами, но я не обращал на них никакого внимания. Ничего не могло остановить меня — ни крики Фрауке, ни тревожные взгляды прохожих, ни моя накатывающая усталость. Мне было всё равно. Только одна мысль витала в моей голове — убежать. Ветер свистел в ушах, словно подхватывая мою решимость и придавая мне силы. Я чувствовал, что нахожусь на грани своих возможностей. Всё, что было за мной — это шум и хаос, которые я оставлял позади. Моя ненависть к этому месту выливалась в каждую мышцу, подталкивая меня вперед.

Вскоре учащённое дыхание и бешеное сердцебиение, ощущающееся во всем теле неприятной ритмичной пульсацией, напомнили о необходимости отдохнуть. Я остановился, опершись на колени. Теперь, когда я был отдалён от той тошнотворной площади, сознание вернулось ко мне, вместе с адреналином и болью в теле. А слёзы неконтролируемо хлынули из глаз, как будто из них бил ключ реки. Я отчаянно пытался подавить эмоции, натирая глаза тыльной стороной ладони. Но чем больше я старался справиться со своей печалью, тем неприятнее эта область пощипывала. Фрауке что-то говорила мне с тревогой в голосе, но я не мог видеть её, и даже не слышал слова. А на физическую боль вовсе перестал реагировать. Мой разум куда-то провалился, а вместе с ним притупились и все органы чувств. Упав на колени, и крепко обняв себя, я безудержно разрыдался, чувствуя, как вместе со слезами уходят последние силы.

Я запомню эти затуманенные глаза, простодушную улыбку и бархатистый голос навсегда… Глаза… Раньше именно они были источником силы для меня. В них я видел решимость и надежду, которые подталкивали меня к поиску истины и искуплению. Теперь же они отложились в памяти куда ужаснее тех, изумрудных, глаз моей матери, которая умирала при мне, словно медленно вянет цветок. Глаза Саши представляли зловещую картину, пронизывая ужасом и болью: превращались из светло-карих в холодные и безжизненные, и в них до последнего оставалось что-то неясное, заставляющее меня дрожать от страха. Это было разочарование. Теперь, когда эти глаза всплывают у меня в памяти, я вижу одно — отражение своей вины и непростительной ошибки, которая привела к такому исходу. В них было столько боли и разочарования, что иногда мне казалось: глаза поглотят меня целиком. Отныне они никогда не уйдут из моей памяти, словно их вырезали ножом глубоко в душе. Я осознаю, что именно из-за меня… именно я убил эти светло-карие глаза…