Кровь Кенигсмарков. Книги 1-2 [Жюльетта Бенцони] (fb2) читать онлайн

Жюльетта Бенцони Книга 1. АВРОРА

Часть I. ЗАГАДКА ХЕРЕНХАУЗЕНА

1694

Глава I Ибо мы — Кенигсмарки...

«...Три дня назад примерно в десять часов вечера мой господин ушел и не вернулся».

Всего пятнадцать слов! Аврора фон Кенигсмарк перечитывала их уже в который раз в отчаянной надежде извлечь из короткого послания хоть какой-нибудь скрытый смысл, хоть что-то понять — но где там! Одна-единственная маловразумительная фраза и записке, доставленной быстроногими почтовыми лошадями, источала близкое к ужасу смятение, которое тут же передалось девушке. Слишком хорошо она знала Гильдебрандта, молодого секретаря своего брата Филиппа, человека благоразумного и уравновешенного, и отлично могла себе представить, как он, примостившись на уголке стола, опасливо, напряженно прислушиваясь к посторонним звукам, строчит это письмо, потом торопится на почтовую станцию, а потом... А что, собственно, потом? Спасается бегством от преследования, но безуспешно? Мятая бумага свидетельствовала о несвойственной Гильдебрандту поспешности. Похоже, верный секретарь предчувствовал тяжкую участь, грозившую его господину. Три дня? Чтобы Филипп не возвращался домой целых три дня, хотя бы для того, чтобы переодеться? Нет, это было совсем не похоже на него.

Аврора уже потянулась к шнуру звонка, чтобы вызвать горничную Ульрику и приказать собрать вещи, как вдруг в дверях появилась ее старшая сестра Амалия Вильгельмина, вот уже пять лет супруга графа Фридриха фон Левенгаупта, капитана гвардии герцога-курфюрста Саксонии, — строгого, напыщенного, скучного и, увы, уже начавшего превращать жену в свое подобие...

Хотя нельзя было сказать, чтобы самой белокурой Амалии до замужества была присуща природная непосредственность или хотя бы подобие оригинальности. Она была буквально рождена для панциря валькирии и в свои нынешние тридцать пять лет взирала на все вокруг с непоколебимой самоуверенностью. При этом она обладала тонким чутьем к переменам в царящей атмосфере. Вот и сейчас, войдя в музыкальную комнату, где незадолго до этого перестала звучать арфа Авроры, она мгновенно сообразила, что здесь не все ладно.

— Боже! — воскликнула она, увидев бледный лик своей сестры. — Ты меня пугаешь! А ведь еще утром я слышала, как ты напевала в саду... Дурные вести?

Вместо ответа младшая сестра протянула ей развернутый листок.

— Прочти сама.

Пробежав глазами записку, Амалия молча упала в кресло, громко шурша фиолетовой тафтой. После второго прочтения коротенького текста она пробормотала:

— Похоже на мольбу о помощи. Если бы не очевидная собственноручная подпись Гильдебрандта, я бы не поверила... Мой дражайший супруг называет его образцом благоразумия и невозмутимости. Похоже, он написал это в спешке, быть может, под угрозой. Как мы поступим?

— Не знаю, как ты, а я сейчас же еду в Ганновер! — Сказав это, Аврора опять схватила расшитый шнур звонка и несколько раз дернула.

— Ты поедешь одна? — ужаснулась старшая сестра.

— С Ульрикой, естественно. Если ты одолжишь мне своего кучера Готтлиба, то по крайней мере один из нас троих вернется сюда живым!

— Нашла время для шуток... Я еду с тобой.

— На шестом месяце беременности? Даже не вздумай! — отрезала Аврора, глядя на округлившийся живот сестры. — Куда тебе, да еще в такую жару? Ко всему прочему, вот-вот вернется твой супруг. Он не поймет твоего отсутствия... Готовь наши вещи, Ульрика, — обратилась она к вошедшей женщине, ждавшей распоряжений хозяйки. — Мы едем в Ганновер!

Не желая замечать испуганное выражение на лице своей бывшей кормилицы и на ее жест несогласия, Аврора бросилась к одному из окон, чтобы, опершись о подоконник, полюбоваться напоследок крепостной стеной Штаде, лугами и руслом Швинге, реки ее детства. День выдался жаркий, сильно пахло сеном — крестьяне как раз завершали сенокос. Легкий ветерок поднял облачко пыли, и в нем на секунду выгнулась радуга. Все было мирно, буднично и надежно, однако девушка, любуясь родными местами и обнимаясь с прильнувшей к ней сестрой, чувствовала, что грядет гроза... Обе предчувствовали беду, опасаясь, как бы ее жертвой не стал их ненаглядный брат.

От этой ужасной мысли на глазах у Авроры выступили слезы. Красавец, храбрец, одушевленный порыв, сама влюбленность в жизнь — и в свою принцессу! Возможно ли, чтобы такой человек безвременно ушел из жизни, разорвав ее сердце? Аврору пронзила такая острая боль, что она осознала: ожидание надвигающейся беды не покидало ее уже очень давно! От презренного ганноверского двора, этого вместилища разврата, берлоги разнузданных фурий, не приходилось ждать ничего хорошего.

От горьких раздумий Аврору отвлекло прикосновение сестры к ее плечу.

— Скоро ночь. Лучше поезжай завтра на заре, это будет благоразумнее...

— Ты хочешь, чтобы я мучилась от бездействия, в то время как мой брат...

— Он также и мой брат, и я тоже его люблю. Только, боюсь, несколько лишних часов ничего для него не изменят.

— Думаешь, он мертв?! — выкрикнула девушка.

— ...или брошен в подземелье неведомой крепости, где помощь ему сможет оказать разве что сам Господь Бог, если соизволит обратить на него свой взор... Пойдем лучше вместе в часовню, самое лучшее, что можно сейчас сделать, — это помолиться!

Аврора молча взяла сестру под руку. Вдвоем они спустились во двор замка и пересекли его. Заплаканные глаза девушки пощипывало от солнечных лучей, слезы по-прежнему бежали по щекам, но тепло пошло ей на пользу: дрожь, колотившая ее с того мгновения, когда она прочла записку Гильдебрандта, как будто унялась. Но стоило ей переступить порог протестантского храма, возведенного лет сорок назад их дедом Иоганном Кристофом для захоронения его праха и останков его потомков, как ее снова охватил озноб. Теперь могила деда служила здесь главным украшением, занимая больше места, чем алтарь — простой каменный стол — и кафедра из черного дерева.

***

Потомству гордого строителя не приходило в голову удивляться тому, что дед в своей церкви удостаивается едва ли не такого же внимания, как сам Творец. Недаром он был героем семьи, основателем огромного состояния Кенигсмарков, до его подвигов слывших вполне скромным семейством шведских дворян, целыми поколениями проживавших в родовом замке Кехниц. Война, где он проявил редкую доблесть, овеяла его имя легендами. Предводительствуя шведским войском и разоряя Саксонию и Богемию, он в 1648 году захватил Прагу, не преминув при этом изрядно поживиться сам. Будучи человеком сметливым, он отправил своей государыне, прославленной Кристине Шведской, значительную долю добычи, в том числе «Серебряный кодекс»[1]. Этим он заслужил графский титул и должность маршала-губернатора Бремена и саксонского Вердена. После этого он обосновался в Штаде, на полпути между Бременом и Гамбургом, и в честь жены воздвиг там свой Агатенбург, где зажил на широкую ногу, в двойном ореоле — непобедимого воина и просвещенного покровителя наук и изящной словесности. Это было по меньшей мере неожиданно для полуварвара, больше смахивавшего на Аттилу, чем на Блаженного Августина... Впрочем, это не мешало внукам поклоняться своему деду. Ровесник века, он скоропостижно почил в возрасте семидесяти трех лет в Стокгольме, куда прибыл по срочным делам, и упокоился в своей часовне. Лежать там в одиночестве ему пришлось недолго. Вскоре место рядом с ним заняла жена, а затем, менее чем за четверть века, трое сыновей и даже первый из внуков.

Сыновья не запятнали имени отца. Старшему, Конраду Кристофу, не было тридцати, когда он геройски пал при осаде Бонна в 1673 году. До этого он успел стать отцом четырех детей от своей жены Кристины фон Врангель, дочери знаменитого маршала и пфальцской принцессы.

У второго сына не хватило времени прослыть героем восхищенной молвы: он погиб нелепо, упав в стычке с лошади; зато третий, Отто-Вильгельм, не только сумел сравняться с отцом, но даже превзошел его, так сильна в нем была любовь к приключениям и тяга к разграблению шедевров искусства. Папаша всего лишь наполовину разрушил и вволю пограбил Злату Прагу, отпрыск же покусился даже на Парфенон. Поистине, непревзойденный результат! Начинал Отто-Вильгельм свою карьеру относительно спокойно — послом Швеции в Англии, потом во Франции, откуда с дозволения Людовика XIV отправился с французской армией в Голландию. Там он отличился при осаде Маастрихта и Сенеффе, да так, что «король-солнце» произвел его в бригадные генералы. В те воинственные времена он мог бы продолжить блестящую военную карьеру во Франции, но король Карл XI отозвал его в Швецию, а потом отправил сражаться в Германию, вознаградив титулом герцога Померанского. Довольствовался ли этим славный воин? Ничуть! Разделавшись с турками в Венгрии, он заскучал в мирной обстановке, обнаружил, что с оттоманами можно драться и дальше, и предложил свои услуги венецианскому дожу. Тот воодушевленно принял предложение и назначил его главнокомандующим своими войсками. Полный успех! Высадка в Коринфе, осада Афин... Неприятеля, впрочем, венецианские вояки не слишком беспокоили своими вылазками. Неверные, убежденные в своей непобедимости, закрепились на Акрополе, где сложили все боеприпасы в Парфеноне, тогда еще не тронутом и временно превращенном в мечеть. Это само по себе было святотатством, но Отто-Вильгельм без колебания пошел дальше «неверных»: он направил свои пушки на храм Афины и взорвал Парфенон, устроив кашу из тюрбанов и благородного мрамора.

Вдохновленный этим «подвигом», наш герой устремился на сеньорию Негрепонта на греческом острове Эвбея и осадил Метоне, где засели подданные султана. Как видно, греческие боги к тому времени решили, что бойню пора завершать, и Отто-Вильгельм скончался в 1688 году, но не на поле брани, а став жертвой эпидемии чумы. Признательная Венеция воздвигла славному воину в своем Арсенале памятник, на котором до сих пор красуется его имя, написанное на итальянский манер: «Conismarco, semper victori»[2]. Прах его отправили в Агатенбург, но оказалось, что первым в очереди на погребение ожидал прах его племянника, Карла Иоганна — третьего выдающегося воина семьи, нагрянувшего на Морею, но тоже погубленного чумой в возрасте всего 26 лет. Но за эти годы воин много чего успел совершить... Карл Иоганн приходился Авроре, Амалии и Филиппу родным братом. Родившись в 1660 году, он был в семье средним между старшей, Амалией, и Филиппом, который появился на свет в 1665 году. Самой младшей их сестренкой, последней, осчастливившей родителей своим рождением в 1668 году, была Аврора.

***

Пока сестра, прямая, как восклицательный знак, молилась у алтаря, Аврора неподвижно стояла на коленях перед могилой Карла Иоганна. Она любила брата — не как Филиппа, с которым была очень близка, а как легендарный персонаж Когда она родилась, ему уже было восемь лет — маленький мужчина, дававший почувствовать эту разницу двум полным восхищения малышам. Просто удивительно, до чего они были друг на друга похожи! Все трое — голубоглазые брюнеты, одна Амалия пошла светлыми волосами в отца. На младшую троицу сильнее повлияла мать: в них уже не было неотесанности прежних Кенигсмарков. Они были культурнее, утонченнее, но не менее отважными: юноши сохранили верность ратному призванию своих предков, хотя и не стали грубыми солдафонами. Что касается Авроры, то она превратилась в настоящую красавицу, а братья ее стали неотразимыми соблазнителями.

Подвиги Карла Иоганна были отрадой и вдохновением для младших брата и сестры. Свою карьеру он начинал под боком у дяди, Конисмарко, при дворе Людовика XIV, который как раз тогда достраивал сказочный Версаль, призванный ослепить Европу. Там Карл Иоганн вел развеселую жизнь, пока внезапно не ощутил потребность в высоком идеале. Оставшись протестантом, он тем не менее предложил свои услуги и шпагу Мальтийскому рыцарскому ордену. Он давно грезил о сражениях с берберами среди лазоревых волн, под ярким солнцем Средиземноморья! О том, чтобы принять его в Орден, разумеется, не могло быть речи. Сначала это обстоятельство удручало Карла Иоганна. Несомненно, он видел в рыцарях с красными крестами на латах подобие Иностранного легиона на службе у Бога! Но на один из кораблей Ордена его все же зачислили: кто же откажется от такой доблестной шпаги!

И вот наш герой гонится за набитой невольниками турецкой шебекой, а потом первым — и единственным, не дожидаясь приказа, — берет ее на абордаж: зажав зубами шпагу, цепляется за трос и перемахивает на вражеский борт. Там он разит огромное количество врагов, чем вселяет в них ужас и вынуждает к самоубийственному подрыву собственного корабля. Вместе с судном высоко в воздух взлетает, как пушечное ядро, и сам Карл Иоганн. Однако благодаря своей тяжелой кирасе он описывает длинную изящную параболу и исчезает в морской пучине на безопасном удалении от места схватки... Его считают погибшим и готовятся воздать ему посмертные почести, как вдруг он воскресает, выуженный из моря рыбаками. Это не мешает всему острову объявить его спасение чудом, благодаря чему Великий магистр Рафаэль Котонер, пренебрегая правилами Ордена, посвящает этого безбожника, явно несущего на себе благословение Всевышнего, в мальтийские рыцари. Уникальная милость в истории Ордена!

Благодаря прекрасным отношениям между Орденом и Светлейшей Республикой Карл Иоганн оказывается в один прекрасный день в Венеции. Там во время карнавала его подкараулила любовь под маской пленительной англичанки, жены посла, графини Саутгемптон. То была страсть, да такая пылкая, что Карл Иоганн похитил свою красавицу и отправился вместе с ней в Париж. Спору нет, выставлять напоказ амурное приключение праведного мальтийского рыцаря и леди, тем более графини, было делом немыслимым. Поэтому красотка нарядилась в мужские одежды, благо, что в те времена кружева и атлас были привилегией не только одних дам. Тонкий силуэт молодой женщины очень подходил для мужского костюма, так что эту пару благосклонно приняли при дворе. Все шло как по маслу, пока однажды на королевской охоте в Шамборе Карла Иоганна не нагнал слуга с известием, что его паж — превосходивший миловидностью всех, кого видывал французский двор, — вот-вот родит! Драма, скандал, разлука, изгнание беглянки и пожизненное заточение вместе с дочерью в монастырь. Обе уже никогда не выйдут оттуда... Сам злополучный любовник устремился в Англию в тщетной надежде отыскать свою возлюбленную. Ему пришлось участвовать в нескольких дуэлях с ее родственниками, из которых он неизменно выходил невредимым, что закончилось предложением короля Якова II возглавить полк и отбыть в Северную Африку, где мавры осаждали с трудом удерживаемый англичанами Танжер. Наш герой снова обнажил шпагу, избавил город от осады и в награду получил в полное распоряжение полк. Не находя для своих вояк нового применения в Марокко, он отбыл с полком, осененным флагом с венецианским львом, к своему дядюшке Конисмарко на Морею, где его и прибрала в 1686 году чума. Как мы уже упоминали, ему только что исполнилось двадцать шесть...

***

В память Авроры навсегда врезался тот грустный серый день, когда тяжелый гроб, пронесенный солдатами на плечах от речной пристани, где причалила баржа и откуда за процессией следовала толпа горожан, вплыл во двор замка, замерший в траурном убранстве. Солдаты, печатая шаг под бой обтянутых черным крепом барабанов, водрузили гроб на постамент в часовне. Филипп примчался на похороны из Дрездена, где с детства находился при наследном принце Саксонии Фридрихе Августе сначала в качестве пажа и компаньона по играм, а потом — как лучший друг и товарищ по разгульной жизни.

Еще недорослем Фридрих Август стал проявлять необыкновенную склонность к хорошеньким девушкам, стараясь не отставать от Филиппа, который был старше его на целых пять лет. Еще сильнее они сдружились на почве совместной страсти к оружию и к опасным развлечениям. Уже в двенадцать лет принц, этот юный великан, гнул руками железные прутья, а пальцами — монеты. Филипп, не обладавший мускулатурой своего друга, превосходил его как всадник: настоящий кентавр со шпагой наголо, он пока еще не встречал соперника, который смог бы с ним потягаться.

Мысли Авроры на похоронах были заняты старшим братом, но перед глазами у нее стоял Филипп. Несмотря на траурное одеяние, он явился домой таким красавчиком, каким его здесь еще ни видывали. С красотой облика резко контрастировало его унылое настроение: сестринское сердце сжималось от тяжелого предчувствия, поскольку исходившую от Филиппа безутешность нельзя было объяснить одной лишь гибелью Карла Иоганна. Спору нет: он был очень привязан к брату, но не суждено ли воинам молодыми складывать головы на поле брани? Или его настолько потрясло то, что брата сгубила подлая чума, а не лучезарная стать турецкого ятагана? А вдруг?..

После отпевания и поминальной трапезы Аврора поманила его за собой в сад, в маленькую беседку над рекой — излюбленное место их детских игр. Там она подвергла его допросу.

— Все мы проливаем слезы, но у твоей печали, похоже, другие причины... — начала она.— Что ты хочешь этим сказать?

— Что ты выглядишь еще несчастнее, чем после возвращения из Целле четыре года назад. Таким, как тогда, тебя раньше не видели: у тебя был такой вид, словно ты взвалил себе на плечи все беды мира... Сейчас ты выглядишь не лучше, а даже еще хуже. Опять любовные огорчения, вопреки всем рассказам о твоих победах над прелестными саксонками?

Филипп пожал широкими плечами и молча отвернулся от сестры, но та слишком хорошо его знала, чтобы среагировать на эту детскую уловку.

— Получается, ты до сих пор ее любишь? — спросила она шепотом, не смея произнести запретное имя.

Филипп резко обернулся и пронзил ее неистовым взглядом своих синих глаз. Все мужчины рода Кенигсмарков, и в прошлом, и в настоящем, одинаково злились, когда их заставали врасплох.

— Представь себе, да! Люблю до сих пор, и что мне за дело до других, которые перед ней ничто? Они — всего лишь тела, необходимые мне для утоления страсти, но им никогда не стереть из моей памяти ее образ... Я с ума схожу, зная, как она несчастна!

И, не желая больше ничего объяснять, Филипп бросился прочь сквозь сад, оставив Аврору наедине с ее мыслями.

«Она»! Речь шла о Софии Доротее из Целле, которую Филипп однажды назвал своей невестой.

Тогда — с тех пор минуло уже пять лет! — юный Кенигсмарк, которому только-только стукнуло шестнадцать, по совету саксонского курфюрста нагрянул в Целле — попытать счастья в качестве жениха: там его ожидала невеста, брак с которой позволил бы ему со временем взойти на трон одного из государств тогдашней Германии.

Георг Вильгельм Брауншвейг-Люнебургский, герцог Целльский, чей двор располагался в этом чудесном городе, имел одну-единственную дочь — незаконнорожденную, но удочеренную и признанную законной наследницей вслед за решением герцога обвенчаться с ее матерью, очаровательной француженкой-гугеноткой Элеонорой д'Ольбрёз, с которой он познакомился в голландском городе Бреда, где нашли убежище многие французские протестанты. К ним принадлежали маркиз д'Ольбрёз и его дети. Их приютила принцесса Таранто, сделавшая Элеонору своей фрейлиной; отец девушки поступил в армию принца Оранского. Сначала брак Элеоноры был морганатическим, но в конце концов она превратилась в настоящую герцогиню Целльскую, а ее дочь — в одну из богатейших наследниц во всей Германии. За Рейном Салический закон не действовал, и ее будущий муж стал бы править герцогством вместе с ней.

Надеясь стать таковым, молодой граф Кенигсмарк поначалу старался не проявлять заносчивости. Помимо хорошего происхождения, он был овеян лучами славы и богатства своих родственников, что делало его одним из наиболее предпочтительных кандидатов на руку принцессы. Претворение этого плана в жизнь очень быстро превратилось в его заветное желание, ибо он влюбился в Софию Доротею с первого взгляда. Он сразу понял, что ее никто не затмит, что она одна такая в целом свете и что если он ее не завоюет, то навсегда лишится надежды обрести счастье.

Девушка пала жертвой того же самого недуга — любви с первого взгляда. Он был таким гордецом, таким красавцем, таким смельчаком, что тут же предстал олицетворением самых ее романтических грез. Она решила, что никогда не сможет его забыть и что счастье для нее неотделимо от брачного союза с этим юношей.

Первые дни Филиппа в Целле вылились в сплошной восторг: герцог Георг Вильгельм и в особенности герцогиня Элеонора оказали самый сердечный прием племяннику Конисмарко, чьи подвиги гремели по всей Европе, и которому молва приписывала сказочное богатство. Это обстоятельство имело в глазах Георга Вильгельма особенную ценность. Совсем скоро, к великой радости влюбленных, начались речи о свадьбе, но... В чрезмерно-идиллических историях нередко возникает «но».

Это «но» приняло шершавое обличье графа Бернсторфа, первого министра Целле, не желавшего этого союза и проводившего свою политику — а, как известно, сие неодушевленное чудище способно разрушить любые мечты и даже жизни. Политика Бернсторфа сводилась к тому, чтобы решить этот семейный вопрос одним-единственным образом.

У герцога Целльского был младший брат, бывший лютеранский епископ, ставший герцогом Ганновера. Благодаря выгодному браку он получил от императора германцев титул курфюрста. В жены он взял внучку покойного английского короля Якова I, что позволяло ему занять место в очереди претендентов на завидный английский трон. Кроме того, пока София Доротея оставалась незаконной дочерью его старшего брата, он был его естественным наследником. Поэтому после официального удочерения девушки Георгом Вильгельмом его младший брат сосредоточился на одной цели: выдать ее за своего сына Георга. Появление Кенигсмарка рушило этот красивый замысел. Вывод: Кенигсмарка надо устранить. Бернсторф, верный исполнитель воли ганноверского курфюрста, проявил в этом деле все свои зловредные способности: хорошо зная своего господина, он навел исчерпывающие справки об истинном состоянии Кенигсмарков и с наслаждением выяснил, что оно не так велико, как прежде, далеко не так! Полная победа! Оставалось осуществить вторую часть замысла: избавиться от докучливого претендента. Это нужно было проделать по возможности мягко, чтобы не вызвать недовольство могущественных правителей Саксонии, Венеции и Франции, на службе которых снискали славу Кенигсмарки. Георг Вильгельм Брауншвейг-Люнебургский, герцог Целльский, и его пособник прибегли к подлым интригам: влюбленные одновременно получили друг от друга письма о разрыве, достаточно жестокие для того, чтобы нанесенную ими обиду можно было чем-то искупить. Результат был ожидаемый: Филипп вскочил в седло и ускакал назад в Дрезден с глубокой душевной раной, а София Доротея слегла с лихорадкой и чуть было вообще не отдала Богу душу. Хлопоты матери, ничего не понявшей, ведь ее предусмотрительно ни во что не посвящали, поставили бедняжку на ноги, после чего герцогиня Элеонора, искренне уверовавшая в вероломство Филиппа и желавшая, чтобы дочь поскорее его забыла, стала вместе с мужем уговаривать ее, едва оправившуюся от горя, выйти замуж. Прошло несколько недель — и вот она уже жена Георга Ганноверского, своего двоюродного брата!

***

Сестры Филиппа по-разному покидали семейный храм: Амалия шла уверенно, с сухими глазами, скрестив руки на выпирающем животе, вдыхая свежий вечерний воздух. А Аврора двигалась как во сне, не прекращая проливать слезы, которые она иногда смахивала машинальным жестом. Старшей сестре надоело наблюдать эту картину, и она взяла ее за руку.

— Почему ты так горько рыдаешь? Молитвы не пошли тебе на пользу?

— Я не могла молиться: меня душит страх. Перед глазами стоит тот ужасный день, когда нам привезли тело Карла Иоганна. Вдруг теперь настала очередь Филиппа?

— Почему ты решила, что его тоже уже нет в живых? Согласна: записка Гильдебрандта внушает тревогу, потому что он сам писал ее в панике, но ведь всякое возможно. Вдруг с нашим братом произошла простая неприятность? Упал где-нибудь в поле с лошади, угодил в плен, да мало ли что? Я в отличие от тебя помолилась, и это вселило в меня надежду...

Аврора перестала наконец плакать и изумленно уставилась на сестру.

— Надежда?! Господи, какая еще надежда? Этот ганноверский двор — сущая клоака, там орудуют одни варвары и ведьмы!

— Вот и не надо было ему соглашаться служить там после унизительной неудачи сватовства в Целле!

— Как ты можешь говорить о согласии? Не притворяйся наивной, Амалия. Ты не хуже меня и всех нас знаешь, что командиром полка ганноверских гусар его назначили по ходатайству Саксонии и по его собственной просьбе.

— Просто этот дурень хотел снова увидеться с Софией Доротеей! — фыркнула графиня Левенгаупт и пожала плечами. — Какое легкомыслие!

— Это так, но ведь он хотел ее спасти!

И верно, через несколько месяцев после доставки праха Карла Иоганна в Агатенбург Филипп прибыл в Ганновер, где был назначен командиром гвардии курфюрста. Его предшественник на этой должности пал от руки некоего швейцарского барона, и отсутствие командира у телохранителей сильно тревожило правителя, прекрасно сознававшего в силу своей непопулярности необходимость хорошей охраны. Эрнст Август был старым придирой и недоверчивым скрягой, всю жизнь потратившим на попойки, карты и девиц. Ныне возраст принуждал его довольствоваться лишь одной возлюбленной — Кларой Елизаветой фон Мейсенбург. Он выдал эту даму за некоего Платена, которого произвел в графы, чтобы и Клару Елизавету сделать графиней. Эрнсту Августу вполне хватало ее одной ввиду ее обольстительной внешности и темперамента. Вот только самой графине Платен одного старика герцога было маловато, недаром ее звали «эта Платен»: она прославилась как глубоко порочная нимфоманка. Клара Елизавета беспрестанно изменяла герцогу не только с офицерами, но даже и с рядовыми гвардейцами. Ее стараниями ганноверский двор, давно слывший гнездом беспробудного пьянства, превратился еще и в один из самых распутных во всей Европе.

Наследник герцогского трона Георг Людвиг превзошел даже своего папашу. Манерами, вульгарностью и тупостью он смахивал на неотесанного немецкого дворянчика, был вечно пьян и не скрывал, что тоже имеет любовницу, в роли которой выступала сестрица «этой Платен», Катарина фон Буш... «Свиное рыло», как «ласково» прозвали Георга Людвига его будущие подданные, не расставался с ней не только ночами, но и днем.

Немного в стороне от всей этой мерзости стояла жена курфюрста София, дочь свергнутого короля Богемии, в жилах которой текла толика английской крови, ведь она приходилась внучкой Якову I. Высокомерие ее было так велико, что она презирала скопом всех германских князьков, в особенности же своего свояка герцога Целльского, посмевшего взять в жены «эту д'Ольбрёз, настоящее ничтожество, кучу грязи». «Пыль под ногами» — как она величала свою невестку, бедняжку Софию Доротею. Ей было всего шестнадцать, когда ей пришлось пойти под венец, так что несчастной суждено было испить до дна ненависть этой худшей из свекровей.

Правда, начиналось все обнадеживающе. Оценив прелесть этой восхитительной куколки с лицом цвета камелии, с огромными серыми глазами, с густыми шелковистыми волосами светло-каштанового оттенка, Георг Людвиг прогнал любовницу ради длинного медового месяца с юной женой, «ласково» прозванной им «Физеттой». На свет появились один за другим двое очаровательных младенцев. Увы, рождение второго ребенка погасило чувства Свиного рыла: он потерял к жене всякий интерес, увлекшись семнадцатилетней особой огромных размеров по имени Мелюзина фон Шуленбург, которую ему подсунула все та же графиня Платен.

Вот как обстояли дела, когда ноябрьским вечером 1688 года паркет ганноверского дворца на берегу реки Лайне скрипел под каблуками Филиппа. С порога огромного зала, где собрались придворные, камергер провозгласил:

— Граф Филипп Кристоф фон Кенигсмарк!

София Доротея знала, что рано или поздно он появится, и была готова к встрече. И все же при звуке его имени ее сердце затрепетало с неожиданной силой. Ее смятение усилилось, когда она увидела, как он уверенно шагает к трону ее свекра сквозь толпу царедворцев, тихо расступавшихся перед ним и шептавших ему вслед льстивые слова. Минуло шесть лет: теперь Филипп был мужчиной в расцвете сил, осознавшим свои достоинства, и молодая женщина немедленно ощутила всем своим существом его притягательность. В считанные мгновения плохо затянувшаяся рана вновь обнажилась и стала кровоточить, не позволив юной даме вкусить счастье оттого, что он предстал перед ней еще более гордым и неотразимым, чем прежде.

Сам Кенигсмарк умело скрыл охватившую его при виде принцессы бурю чувств. Ему понадобилось всего несколько секунд, чтобы понять, что властвующий при этом дворе удушливый этикет служит прикрытием для самых гнусных похотей и что София Доротея подвергается здесь неусыпной слежке, за ней шпионят все эти ревнивцы и ревнивицы, которым она мешает и которые презирают ее или попросту ей завидуют. И немудрено: она стала еще очаровательней, чем раньше, еще трогательнее с этой ее уязвимостью прекрасного растения, задыхающегося в затхлой атмосфере. При виде Софии Доротеи в Филиппе не только ожили давние чувства, но и пробудилось желание, острота которого стала для него неожиданностью; все это окрашивалось состраданием, какого не может не испытать порядочный человек при виде чужого несчастья.

Конечно, ощущая угрозу, исходившую от грубых физиономий ее мужа и свекра, Филипп тщательно скрывал свои чувства. В этом ему помогало разочарование: в тот вечер, как и потом, София Доротея в его присутствии не поднимала глаз. Это внушало ему подозрение, не забыла ли она его, как обещала в том ужасном письме, которым разрывала с ним отношения.

Раз так, то новый полковник не мог не заскучать при этом дворе, где лучшим и самым невинным развлечением — не считая, правда, театра! — были пиршества, на которых торжествовало чревоугодие и опорожнение огромных бочек спиртного, словно то были куриные яйца. Отдавая должное своим привычкам и потребностям, молодой граф не чуждался мимолетных связей с придворными дамами и актрисами. Окончательно развеяла его скуку гибель дяди, Конисмарко: Филипп помчался в Венецию, за дядюшкиным прахом и немалым наследством. Если бы он не был обязан доставить останки в Агатенбург — а также подписать контракт с Ганновером! — то он охотно остался бы на берегу Адриатики.

Итак, он воротился назад, но на сей раз с деньгами, поэтому приобрел милый домик близ летнего дворца Херренхаузен, немного в стороне от города, чьей главной жемчужиной был парк во французском стиле. Помочь ему устроиться Филипп попросил младшую сестру, к многочисленным талантам которой — образованности, музыкальности и артистичности — добавлялся тонкий вкус и достоинства хозяйки дома, чему вовсе не мешал ее юный возраст. Аврора откликнулась на зов брата и взяла с собой Ульрику.

Она провела у него почти два года, за которые успела прочувствовать сгущавшуюся вокруг него драму. Вернувшись из Венеции, Филипп быстро обратил внимание на интерес, который проявляла к нему графиня Платен. Фаворитка курфюрста ясно дала ему понять, что не прочь повстречаться с ним подальше от сквозняков, хозяйничающих в гостиных и галереях дворца. От праздности, от любопытства — уж больно скандальной была у этой особы репутация! — а также из желания украсить увитую париком голову своего государя новыми рогами Кенигсмарк откликнулся на этот зов и стал иногда навещать «эту Платен» в пышной спальне ее имения Монплезир.

Она была уже не молода, но сохранила красоту, а также пыл и изощренность в любовных играх. Ради этого мужчины, нравившегося ей, как никакой другой, она пустила в ход весь свой арсенал соблазнения, все уловки, при помощи которых надеялась навсегда его околдовать. Но добилась совсем другого: мимолетный каприз перерос у нее самой в жгучую страсть. Она так влюбилась в красавца полковника, что проявляла теперь невероятную чувственную разнузданность.

Страсть, которую он вызвал у возлюбленной Эрнста Августа, льстила Филиппу, и он не без удовольствия позволял бесстыднице его любить. «Эта Шатен» не замедлила проявить свои чувства с такой дерзостью и презрением к приличиям, что если бы не ее общеизвестное всесилие, то скандал был бы неминуем.

Аврора с отвращением вспоминала сцены, которые ей доводилось тогда наблюдать. Например, во время прогулок в карете «эта Платен» нередко усаживалась на своего любовника верхом и придавалась усладам, не имевшим ничего общего с правилами хорошего тона. Запомнился Авроре и другой эпизод: как-то вечером, явившись в Херренхаузен в обществе нескольких дам, она застала пару на диване. При их появлении Филипп поспешил попросить принести графине нюхательной соли, «ибо она лишилась чувств». Это никого не ввело в заблуждение, и дамы, со смехом выбежавшие вон, не преминули все рассказать курфюрстине, вызвав у той взрыв хохота. Аврора не скрывала от брата своего возмущения:

— Ты, верно, сошел с ума, раз не стесняешься этой женщины, почти годящейся тебе в матери! Хочешь попасть в тюрьму, а оттуда на эшафот?

— Мне нечего бояться! Она вертит стариком герцогом как хочет. Отвергнуть ее — вот что опасно.

— А я думала, Филипп, что ты любишь... другую.

— Так и есть, только эта «другая», как ты выразилась, не обращает на меня внимания, словно меня не существует. Она не удостаивает меня даже взглядом...

Это было произнесено с такой горечью, что Аврора успокоилась.

— Тогда зачем тебе эта женщина?

— Затем, что я хочу оставаться здесь, а это было бы невозможно, если бы я ее оттолкнул. Она вьет из старикашки Эрнста Августа веревки. Меня мигом разжалуют и прогонят, и я больше никогда не увижу ту, которую...

— Ты избрал странный способ отвоевать твою любовь. Если это продолжится, ты внушишь ей ужас. Если уже не внушил...

— Ты так считаешь?

— Я ничего не знаю. Да, во дворце она со мной очень мила, но она ничем со мной не делится...

— С кем же она откровенна?

— Возможно, с Элеонорой фон Кнезебек, своей фрейлиной. Та от нее не отходит, но я с ней почти незнакома. Она такая же скрытная и молчаливая, как ее госпожа.

— Почему бы тебе не попытаться с ней поговорить? Вдруг ты узнаешь, что думает обо мне ее госпожа, дошла ли до нее история с диваном...

— Этот двор так отравлен злобой и сплетнями, что она наверняка что-то слышала. Не удивлюсь, если до ее сведения все это довели раньше, чем до сведения герцогини...

Так оно и было. В Ганновере были известны все подробности несостоявшейся целльской свадьбы, и у Софии Доротеи было слишком много врагов, чтобы держать ее в неведении о произошедшем. Первой не выдержала, конечно же, сестрица «этой Платен» Катарина фон Буш, бывшая любовница Георга Людвига: ей доставило удовольствие живописать сценку на диване в записке — естественно, анонимной. А затем сама курфюрстина поспешила с жестоким наслаждением донести пикантную сплетню до сведения ненавистной «грязи под ногами».

Оставалось только удивляться, что об отношениях между «этой Платен» и графом Кенигсмарком Софии Доротее не нашептали раньше. Она страдала молча: оскорблена была не только ее любовь, но и представление о порядочности; если она и могла допустить, что Филипп от нее отвернулся — как-никак, после получения поддельного письма о разрыве минуло уже восемь лет! — для нее было непостижимо, как мог ее нежный возлюбленный польститься на такую фурию. Оставалось заключить, что он явился именно для того, чтобы отомстить, чтобы уязвить ее зрелищем своей страсти к другой, своей развращенностью!

Видя, как чахнет бедняжка, фрейлейн фон Кнезебек, очевидица ее бессонных ночей, потоков слез, приступов лихорадки, забеспокоилась и уже была не прочь поделиться с кем-нибудь своими тревогами. Авроре не составило труда встретиться с ней как будто случайно в дворцовом парке. Она решила не ходить вокруг да около, к тому же ей было жаль тратить время на упражнения в ораторском искусстве. Она сказала только самое необходимое: что ее брат по-прежнему любит свою бывшую невесту, но надо его поощрить, иначе этому недоразумению не будет конца...

Тем же вечером в роще, где тьма была еще гуще, ей в руки сунули короткую записку для брата:

«Я люблю вас даже сильнее, чем прежде. Так, как я вас люблю, никто никогда никого не любил, и страдаю я так, как никто не страдал...»

Эти скупые слова стали для Кенигсмарка ураганом, тут же смахнувшим все, что загромождало его жизнь, начиная с «этой Платен». В одно мгновение на глазах у изумленной и смутно тревожащейся сестры он стал прежним — юным влюбленным из Целле. Записка заканчивалась назначением свидания в лесистом уголке парка, где София Доротея имела привычку уединяться, и Филипп бросился туда, крикнув Авроре на бегу:

— Она меня любит!.. Наконец-то я обрету счастье!

Так началась огромная, великолепная любовь, трепетно охраняемая Элеонорой Кнезебек. Эта уроженка Ганновера была сентиментальна, один за другим поглощала любовные и рыцарские романы и охотно взяла на себя устройство свиданий двух любовников — а они стали таковыми без промедления! — чему способствовала случайно обнаруженная тайная лестница, ведшая, как нарочно, из Рыцарского зала Херренхаузена в покои наследной принцессы...

Живя у брата, Аврора помогала ему всем, чем только могла. Ганноверский двор с его общеизвестной враждебностью вынуждал к осмотрительности. София Доротея и Филипп не могли встречаться так часто, как им хотелось, и возмещали это письмами друг другу, такими нежными, что невозможно было решиться предать их огню. Аврора и Кнезебек запирали их в сундучок, с ключами от которого никогда не расставались. Особенно чувствительной к этой двухголосой страсти, не утихающей ни на день, была Аврора. Когда она оставалась дома одна, то не могла с собой справиться и постоянно перечитывала эти письма, так что некоторые фразы из них уже знала наизусть.

«Вы меня околдовали, — писала принцесса, — я самая влюбленная женщина на свете. День и ночь я зову вас... Меня связывают с вами такие сильные и пленительные узы, что их никогда не удастся разорвать. Каждое мгновение моей жизни будет посвящено вам, вопреки всевозможным препятствиям...»

А вот что писал Филипп — Аврора часто читала его письма, прежде чем передать их Элеоноре: «В два часа я получил роковую весть, что принц Георг возлежит в ваших объятиях... В какое же отчаяние она меня повергла!» Или перед отъездом на войну: «Если судьбе будет угодно меня искалечить, лишить руки или ноги, не забывайте меня, сохраните в душе хотя бы каплю доброты для несчастного, чьей единственной отрадой была любовь к вам...»

Но если Филипп и София Доротея предпочитали забыть об окружавшем их мире, мир этот забывать о них вовсе не намеревался. Лучше всего об этом помнила графиня Платен.

Как мучительно было для нее видеть теперь своего возлюбленного только в официальной обстановке или в дворцовых коридорах! Это наносило жестокий удар по ее гордыне. Кенигсмарку следовало бы проявлять осторожность, придумывать уважительные предлоги, чтобы пореже с ней встречаться, вести тонкую игру, чтобы не возбудить в даме ревность, не превратить ее в грозного врага. Но он был не из тех, кто заботился о таких мелочах, да и вообще назвать его дипломатом было невозможно. Он просто перестал бывать в Монплезире, отмахиваясь от наставлений Авроры, напоминавшей ему о грозящей опасности.

Влиятельная Платен, никогда прежде не сомневавшаяся в силе своих чар, не сразу забила тревогу. Ее любовник пользовался слишком большим успехом у женщин, чтобы не позволять себе порой мимолетную прихоть. Только бы он возвращался к ней — остальное неважно... Но в этот раз он не вернулся. Поиски причины были недолгими. Когда обладаешь могуществом, шпионы сами предлагают тебе свои услуги.

Аврора первой ощутила на себе гнев обманутой женщины, уверенной, что она играет главную роль в любовных увлечениях брата. Избавиться от нее было нетрудно: красота девушки день за днем расцветала все ярче, вокруг нее теснилось все больше воздыхателей и даже претендентов на ее руку, которых она не думала поощрять. К отвергнутым принадлежал и супруг Софии Доротеи, вдруг проявивший к Авроре навязчивый интерес. Графиня Платен умело воспользовалась этой уловкой: она предостерегла герцога Эрнста Августа, что молодая графиня Кенигсмарк представляет опасность для брака его сына, и без труда добилась своей цели. Курфюрст повел себя в соответствии с приличиями: он вызвал командира своей гвардии и отеческим тоном попросил его об услуге — отослать сестру домой, в Агатенбург, дабы «сохранить доброе согласие между наследником престола и его супругой». Это не помешало курфюрсту отправить к самой девушке гонца с известием о монаршей воле.

Истинная причина этой внезапной немилости ни у кого не вызвала сомнений, тем более у Филиппа, лучше других знавшего подноготную супружества Георга Людвига. Внезапная забота о счастье невестки, охватившая герцога, посвященного в отношения сына с Мелюзиной фон Шуленбург, была бы смехотворной, если бы она не вызывала вполне обоснованной тревоги. Филипп и его сестра отлично это понимали, так что Авроре пришлось собрать вещи и удалиться в Агатенбург, якобы в ответ на зов захворавшей Амалии.

Уезжала она огорченная и разозленная, но состояние фрейлейн фон Кнезебек было и того хуже. Ведь вместе они служили любящей паре надежным заслоном, а что будет теперь?— Как же я без вас? Через кого передавать записки, с кем устраивать свидания?

На последний вопрос у Авроры был ответ. Ее брат пользовался услугами молодого ганноверца Михаэля Гильдебрандта, выполнявшего обязанности его секретаря. На него вполне можно было положиться: он не только привязался к Филиппу, но и проникся отвращением ко всему ганноверскому двору вместе с его повелителями, а фрейлейн фон Кенигсмарк вызывала у него почтительное восхищение, близкое к благоговению. Ее отъезд поверг его в безутешное горе, но вверенная ему Авророй миссия, свидетельство подлинного доверия, сулила хоть какое-то облегчение. Он с самого начала был посвящен в отношения своего господина с принцессой, но неизменно проявлялпохвальную деликатность, в знак признательности за которую Аврора и рекомендовала его брату в роли своего достойного преемника. После этого, выслушав пожелания доброго пути от лицемерного «света», девушка покинула Ганновер. Путь ее лежал не в родовой замок, а в Гамбург, где у детей Кристины фон Врангель был большой дом, в котором в тот момент находилась Амалия.

Крепко обнимая на прощание Филиппа, Аврора не могла сдержать слез, но ей и в голову не могло прийти, что этот их поцелуй окажется последним...

***

— Почему ты так уверена, что мы больше его не увидим? — возмутилась графиня Левенгаупт, обращаясь к размышлявшей вслух Авроре. — Если разобраться, то в записке Гильдебрандта ничто не указывает на его гибель. Там просто говорится, что Филипп пропал три дня назад, а мы уже рвем на себе волосы, словно все кончено! Глупости!

— Разве не об этом подумала ты сама, когда мы получили эту записку? Словами о том, что он находится в «подземелье неведомой крепости», ты просто хотела меня ободрить. На чем основаны твои надежды?

— На здравом размышлении. А может, и на молитве. Обе мы знаем Филиппа — ты больше, я меньше. Нам знакомы его капризы, смена его настроения, его тяга к приключениям...

— Воссоединение с Софией Доротеей и их взаимная страсть сделали его другим человеком. Эта любовь стала для него единственным смыслом жизни.

— Все так, но я уверена, что скоро мы получим отрадные известия. Когда он написал последнее письмо?

— Месяц назад, ты тогда была в Гамбурге. Филипп написал мне из Дрездена, куда вернулся на коронацию своего друга Фридриха Августа, ставшего после смерти возлюбленного брата герцогом-курфюрстом Саксонии. Я тогда скрыла от тебя, как меня встревожило и одновременно порадовало то, что он вернулся туда, где его принимают по-братски. Новый курфюрст даже предложил ему полк и звание генерал-майора. Я надеялась, что он останется в Саксонии, но это последнее известие перечеркнуло все мои иллюзии. Брат писал, что возвращается в Ганновер. Письмо он закончил так: «Я нужен ей так же, как она мне...» Признаться, с той поры я потеряла покой.

— Почему же ты скрытничала? — обиженно проговорила Амалия. — Он не только твой брат, но и мой, хотя всем было понятно, что с тобой он намного ближе.

— Я же говорю, тебя тогда не было рядом, к тому же у тебя были собственные заботы. Зачем было усугублять их моими страхами? И потом, ты никогда не одобряла связь Филиппа с Софией Доротеей.

— Супружеская измена — это грех. Не уверена, что даже очень большая любовь может служить ему оправданием. А тебе лучше остаться здесь и ждать новостей. Чего ради тебе нестись в Ганновер? Хоть это и неприятно признавать, ганноверцы тебя и Филиппа попросту прогнали.

— Во-первых, я увижусь с Гильдебрандтом, а во-вторых, у меня там остались добрые друзья...

Сестры завершали ужин в небольшой гостиной, распахнутые окна которой выходили в сад, откуда веяло вечерней прохладой. Здесь было уютнее, чем в огромном парадном зале, где они потерялись бы среди бесчисленных пустых кресел. От всей семьи теперь остались только они, и обеим было от этого не по себе. Амалия ела чинно, хотя и у нее было тяжело на душе. Аврора же почти не притронулась к еде. Отхлебнув немного вина, она встала.

— Пойду взгляну, все ли собрала Ульрика.

— Значит, ты все-таки приняла решение ехать?

— Пойми, я не могу поступить иначе, и ты должна это понимать.

Амалия тоже поднялась, хотя не так легко, как сестра, а с усилием. В этот раз беременность давалась ей нелегко, отчасти по причине всех этих волнений.

— Что ж, — произнесла она со вздохом, — я не хочу тебе мешать, но и ты пойди мне навстречу...

— В чем?

— Раз ты просишь, чтобы я дала тебе кучера Готтлиба, то воспользуйся не только моей каретой, но и моим именем. Ты забыла, что Аврору фон Кенигсмарк больше не пускают в Ганновер? Другое дело — Амалия фон Левенгаупт, чья нога туда еще не ступала. Знаю, мы с тобой не похожи, — оговорилась она, опережая неизбежное возражение, — но это неважно, если ты постараешься держать лицо в тени или опустишь как можно ниже поля шляпы или капюшон...

— Я думала переодеться в мужское платье...

— ...и тем самым усилить свое сходство с Филиппом? Нет уж, поверь, мое предложение лучше. Мы с тобой одного роста, и хоть я далеко не так красива, как ты (это было сказано, конечно, с ноткой горечи), ты можешь постараться, чтобы это не бросалось в глаза. Ну, что скажешь?

Аврора подбежала к ней и крепко обняла.

— Ты лучшая сестра на свете! — воскликнула она, растрогавшись, но стараясь не показывать своих чувств. — Ты права, так будет гораздо проще.— Значит, договорились?

— Конечно! Все, бегу предупредить Ульрику.

— Погоди! Обещай мне еще кое-что...

— Что же? — Аврора остановилась, слегка нахмурив брови.

— Вернуться сразу, как только почувствуешь хоть малейшую опасность!

— Так ты тоже боишься? Признайся, тебе страшно?

— И да, и нет. Ганноверцы — ужасный народец, но все же я думаю, что они вряд ли пошли бы на то, чтобы вот так взять и избавиться от Филиппа. Как-никак, он — Кенигсмарк! Это имя немало значит в Швеции, в Германии, во Франции, не говоря уж о Саксонии. За исчезновение Филиппа многие захотели бы поквитаться с его недругами.

— И это внушает тебе надежду? Сама знаешь, «эта Платен» способна на любую подлость и вертит безвольным Эрнстом Августом как хочет.

— Может, и так... — Во взгляде Амалии мелькнуло отчаяние. — Но совсем уж безмозглой ее не назовешь, и мы люди не простые. Нашей кровью в историю вписано немало ярких страниц. На нас нельзя необдуманно поднимать руку, все-таки мы — Кенигсмарки!

В этом горделивом возгласе слышалось рыдание. Аврора, направившаяся было к дверям, вернулась и еще раз заключила сестру в объятия.

— Я заставлю их об этом вспомнить! — сурово пообещала она.

Глава II Друг

Все пять десятков миль отвратительной дороги, отделявших Штаде от Ганновера, Аврора старалась гнать от себя безрадостные мысли. Как ей хотелось обрести спокойствие и умиротворение! Это было ей совершенно необходимо, как необходима была и отвага, которая никогда ей не изменяла — до тех пор, пока она не села с Ульрикой в карету. Прежний ганноверский опыт ничего не значил: теперь ее ждала враждебная обстановка, в которой даже те немногие друзья, на которых она надеялась, могли побояться прийти ей на помощь.

Тоскливые пейзажи за окном дорожной кареты усугубляли ее уныние: бесконечной чередой тянулись пастбища, торфяники, безрадостные пустоши с редкими березовыми рощицами и чернеющими фермами с фахверковыми стенами и островерхими крышами... А тут еще монотонный дождь, зарядивший со вчерашнего вечера и окончательно превративший летний день в пародию на глухую осень. Если бы не зелень листвы, мелькающие картины за окном можно было бы принять за хмурый ноябрьский пейзаж.

Внутри тяжелой кареты было прохладно и совсем не весело. Ульрика, закутанная в бурое одеяние неопределенного покроя на сером меху, надвинула на нос белый чепец и то дремала, то бодрствовала — последнее состояние выражалось у нее в нудных сетованиях на неудобства путешествия и на безумие юной госпожи, предприятие которой вызывало у нее наихудшие предчувствия. Послушать ее, им вряд ли было суждено вернуться назад живыми. В прошлый раз бывшая кормилица с облегчением покидала Ганновер, где она ненавидела все-все — и город, и его правителей, и двор, и даже самих горожан, — поэтому мысль о возвращения туда она приняла в штыки. К тому же ей не давало покоя беспрестанно нывшее и плохо сгибающееся колено. Аврора, лишившись терпения, предложила было вернуть Ульрику в Штаде, но в ответ услышала, что нет такой силы, которая принудила бы ее пренебречь долгом, требующим от нее повсюду сопровождать ненаглядную малышку: вдруг на ее жизнь покусятся, и тогда верная Ульрика заслонит ее собой! И это непременно произойдет, потому что...

Но карета, знай себе, грузно катилась дальше.

***

При всей решимости Авроры недобрые предсказания кормилицы все-таки повлияли на ее настроение, и когда в конце двухдневного путешествия под низким небом, оживленным треугольником стаи диких гусей, показались угрюмые стены Ганновера, она перекрестилась и шепотом произнесла короткую молитву, к которой истово присоединилась окончательно очнувшаяся от утомительной поездки Ульрика.

День подходил к концу. В центре города, где заканчивалась пятничная ярмарка, они с трудом протиснулись мимо куч мусора, тянувшихся от крытого рынка до самого Альтес-Шлосс — средневекового замка, превращенного в оружейный склад и казарму. Между замком и Лайне, одной из рек, на которых вырос город, высилась резиденция курфюрста Лайне-Шлосс — Замок на Лайне. В разгар июля, как и теперь, монаршее семейство перебиралось оттуда в летний дворец Херренхаузен, в полумиле к западу от города: там зеленели великолепные парки, журчали ручьи, манила живительная тень.

Кучер графини Левенгаупт Готтлиб, на глазах у которого родились все члены семейства Кенигсмарков и к услугам которого теперь прибегла Аврора, остановил лошадей посреди площади и спустился с облучка, чтобы спросить, как быть дальше. Горожане почти не обращали внимания на небольшой, скромный и забрызганный грязью экипаж без всяких опознавательных знаков.

— Уже темнеет, фрейлейн графиня. Здесь рядом гостиница, похоже, приличная. Может, в ней и остановимся?

— Это заведение Кастена, лучшее в городе и весьма посещаемое, особенно офицерами-гвардейцами...

— Гостиница? Зачем? — заворчала Ульрика. — Совсем недавно мы были как у себя дома у господина Филиппа. Туда и направимся. Может, он и сам уже там...

— А почему бы и нет? — согласилась Аврора. Она объяснила Готтлибу, как проехать к дому своего брата. Это было недалеко: дом Филиппа стоял на опушке герцогского парка, в начале длинной тополиной аллеи, ведшей в Херренхаузен. Но при виде дома Аврора велела кучеру остановиться: там, где она провела около двух лет, теперь было совершенно пустынно и темно. Света не было ни в одном окне, а ведь раньше с наступлением темноты во всех комнатах зажигались свечи, даже в отсутствие гостей. Филиппу нравилось, когда его жилище сверкало в ночи, как маяк, чтобы любому, кому он мог понадобиться, проще было его найти...

При виде зловещего темного строения у девушки сжалось сердце. Ее тревога сменилась страхом, когда она увидела двух солдат, охранявших эту постройку, больше похожую теперь на пустую раковину.

Увидела стражу и Ульрика, широко перекрестилась, но промолчала. Готтлиб снова слез с облучка и подошел к дверце.

— Хотите, я поговорю с ними? — предложил он, мотнув головой в сторону часовых.

— Ступай, если хочешь. Скажи, что привез из Саксонии послание для графа Кенигсмарка...

Она наблюдала, как Готтлиб приближается к одному из часовых, как останавливается перед ним. Другой часовой продолжал медленно прохаживаться взад-вперед. Беседа вышла короткой, и вскоре Готтлиб вернулся к карете.

— Господина графа нет в Ганновере. Неизвестно, где он, куда отправился, когда возвратится. Слуги разбрелись. Едем в гостиницу? Лошади устали...

— Думаю, ты тоже... Поедем, но не сейчас. Сначала мне обязательно нужно кое с кем повстречаться. Поедем на Розелен-штрассе. Это возле ратуши, я покажу тебе дорогу. Только не забудь представить меня под именем моей сестры.

— Кому?

— Маршалу Подевильсу. Мы с ним друзья. Во всяком случае, мне так кажется... — негромко добавила она.

На самом деле это был один из ее наиболее давних и верных друзей, хотя их последняя встреча и закончилась на немного фальшивой ноте. Фридрих фон Подевильс был померанцем лет пятидесяти. С юных лет он состоял на французской службе и отличался в боях. К сожалению, на него как на гугенота повлияла отмена Нантского эдикта: пришлось ему возвращаться на родину и наниматься на службу там. Он был хорошо знаком с герцогиней-курфюрстиной Целльской еще с тех времен, когда она звалась Элеонорой д'Ольбрёз. А Филиппа Кенигсмарка он знавал еще со времен его сватовства к Софии Доротее. Он сопровождал незадачливую невесту к новому жениху, а потом, когда она переживала грудные времена, всячески старался ей помочь. При этом его блестящая военная карьера шла в гору. Что касается Авроры, то он никогда не скрывал своего восхищения этой девушкой. Он испытал невероятную душевную боль, когда именно ему было приказано оповестить сестру Филиппа о том, что ей лучше покинуть Ганновер...— А я считала вас своим другом! — сказала ему тогда девушка.

— Вы прекрасно знаете, что я им остаюсь.

— Зачем тогда вы согласились исполнить это гадкое поручение, зная, какую рану оно мне причинит?

— Затем, что в случае моего отказа его исполнил бы какой-нибудь грубиян. Избрав меня, курфюрст, никогда не бывший вашим врагом, позаботился о том, чтобы удар был не слишком сильным.

— Иными словами, моего изгнания требует «эта Платен», а он, ни в чем ей не отказывая, уступает и на этот раз, хотя его право — повелевать!

На том они и расстались. Вопреки его мольбам, она за прошедшее время не прислала ему ни одной весточки о себе.

Сейчас, размышляя об этом, Аврора сожалела о своей черствости. Карета тем временем медленно катила по темным безлюдным улицам Ганновера. Город явно изменился. Даже перед гостиницей Кастена она заметила совсем немного народу, а ведь раньше люди здесь почти никогда не закрывали дверей и окон, особенно летом; отовсюду слышался веселый шум. Пиво, можно сказать, рекой лилось по оглашаемым громкими песнями улицам; в кварталах, где проживало простонародье, ночи напролет голосили пьянчуги и уличные женщины. Не менее бурными были ночные развлечения приличного общества: в богатых домах пили не меньше, чем в грязных подворотнях. Нынче же город тонул в безмолвии, словно его придавили тяжелой крышкой...

Тем не менее перед «графиней Левенгаупт» двери одного из красивейших домов на всей улице распахнулись, как по волшебному заклинанию. Не убирая с лица вуаль, она поднялась следом за лакеем, несшим канделябр, по величественной резной лестнице, украшенной памятными ей военными трофеями. Помнила она и комнату, куда ее пригласили, — маршальский кабинет.

Хозяин дома ждал ее за столом, склонившись над географической картой. При ее появлении он вскочил.

— Фрау фон Левенгаупт! Вот нежданная радость! Я...

Конец фразы резко оборвался: после легкого поклона Аврора одной рукой откинула голубой шелковый капюшон, другой приподняла густую вуаль, в которой проехала через весь город.

— Добрый вечер, герр маршал, — промолвила она таким будничным тоном, словно они расстались только накануне.

Длинное лицо хозяина кабинета, обычно бледное, резко побагровело.

— Вы?! — пролепетал он в растерянности. — Неужели вы?

— Именно я, — сказала она с вызывающей улыбкой. Этот мужчина не так давно клялся ей в любви и просил ее руки, а потом он же сообщил ей о воле курфюрста. Аврора намеревалась напомнить ему об этом.

Спокойно подойдя к распахнутому настежь окну, она затворила обе створки, после чего опустилась в кресло, которое маршал от замешательства не догадался ей предложить, и медленно стянула перчатки. Все это время она не спускала с остолбеневшего Подевильса горящий негодованием взор.

— Честно говоря, на такой прием я не рассчитывала, — произнесла она со вздохом. — Уж не приняли ли вы меня за Медузу горгону?

— Что вы, что вы! Хотя, согласитесь, я вправе удивиться. Ваш визит — верх неосторожности! Если о нем пронюхают...

Да он совершенно невыносим!

— Успокойтесь, вы в полной безопасности, — процедила она. — Я для того и прикинулась своей сестрой, чтобы не вызывать неуместного любопытства. А не приехать я не могла. Полагаю, вы и сами об этом догадались. Буду краткой: мне надо знать, где сейчас находится граф Филипп Кристоф фон Кенигсмарк, мой брат!

— Понятия не имею, клянусь честью!

Смущенный пылающим взглядом ее синих глаз, Подевильс покружил по кабинету, потом пододвинул ногой табурет и уселся перед своей гостьей. Упершись локтями в колени, он согнулся пополам и едва не уперся лбом ей в подбородок. Наконец, овладев собой, он вскинул голову и даже попытался улыбнуться.

— Извините за не слишком учтивый прием, графиня! Вам давно известно, какие чувства я к вам питаю. При иных обстоятельствах я был бы сейчас счастливейшим человеком на земле: мы с вами наедине, и ваша красота...

— Оставим, если можно, в покое мою красоту. А вот об «обстоятельствах» я бы вас попросила рассказать. Я вам помогу: мне передали записку о том, что Филипп покинул вечером свой дом и вот уже три дня не возвращается. Вы близкий ему человек... по крайней мере были таковым раньше. При дворе вы тоже не чужой. Так что же стряслось? Он сбежал? Его схватили?

— Повторяю: я в полном неведении! Более того, для меня было новостью, что он сюда вернулся. Я думал, что он еще в Дрездене, и вдруг случайно с ним столкнулся...

— В каком состоянии вы его нашли? Он писал мне о своем намерении вернуться в Ганновер, и я беспокоилась, потому что надеялась, что он все-таки не покинет Саксонию.

— Я тоже. Что до его состояния — как бы вам его описать? Он показался мне возбужденным и встревоженным, как ни пытался скрыть это напускной бравадой.

— Он виделся с графиней фон Платен?

— Не знаю.

— Я побывала рядом с его домом: он совсем темный, выглядит заброшенным, однако перед входом дежурят двое часовых. С чего бы это?

— Я не знаю...

Вспыхнув от негодования, Аврора вскочила, да так резво, что и маршалу пришлось выпрямиться.— Господи, что вы вообще знаете?! Подевильс обреченно пожал плечами.

— Действительно, почти ничего. К тому же мне сдается, что и этого многовато для душевного спокойствия.

— Извольте объясниться.

— Вы заметили, какая в городе атмосфера?

— Еще бы не заметить! Прямо как в монастыре. Ни шума, ни криков, ни музыки... Куда подевались пьяницы со своими застольными песнями? Можно подумать, что их никогда не было. Таверны онемели...

— Да, а заодно с ними и сами ганноверцы, казармы, замок, двор. Даже на рынке сегодня не было оживления. Ходят слухи — и им можно верить, — будто бы...

— Что за слухи?

— Что в ночь на 1 июля во дворце Херренхаузен разыгралась драма. Кстати, как раз с той поры вашего брата никто и не видел. Жену наследника, Софию Доротею, будто бы стерегут в ее покоях солдаты, никого к ней не подпускающие, даже ее собственных детей, не говоря об ее камеристке, фрейлейн фон Кнезебек: ту вообще бросили в застенок... Боже, вам нехорошо?

Мертвенно-бледной Авроре пришлось снова сесть, руки у нее дрожали.

— А как же Филипп? Что говорят о Филиппе?

— Ничего. Остается только строить догадки. Некоторые думают, что его увезли в захолустную крепость, но есть и такие, кто считает, что он не вышел живым из дворца. А еще существует мнение, будто он сбежал в Дрезден. Но тех, кто так думает, совсем немного.

— Почему?

— Потому что тогда он по крайней мере предупредил бы своего секретаря и захватил бы с собой хоть какие-то вещи. Его дом обыскали с подвала до чердака — там ничего не тронуто.

— Значит, Гильдебрандт арестован?

— Вряд ли. Один мой знакомый, живущий по соседству, видел, как солдаты выносили из дома графа сундуки, корзины, всевозможные предметы, но арестованных не приметил. Слуги к тому времени уже разбежались. Выпейте-ка вот это, — сказал маршал, протягивая гостье рюмку со шнапсом. — Это то, что вам сейчас нужно.

Аврора молча взяла рюмку, залпом выпила ее содержимое, поставила на стол, встала и, подойдя к окну, выходившему на ночной сад, оперлась о подоконник. Подевильс пристроился с ней рядом, готовый подхватить, если у нее вдруг подкосятся ноги.

— Это все, что мне известно. Что вы теперь предпримете?

— Сначала подумаю. Не скрою: по пути сюда я намеревалась попросить аудиенции у самой Софии Доротеи...

— Очень уж дерзко и чрезвычайно опасно! К тому же теперь это совершенно невозможно.

— К кому же обращаться?

Он осмелился сжать ее ледяную руку.

— Ни к кому! Не совершайте этой оплошности. Те, кто совершил одно преступление, не станут колебаться, чтобы совершить другое. Вы рискуете не выйти из Херренхаузена. Где вы намерены провести эту ночь?

— Сначала я думала остановиться у брата, но потом, убедившись, что его нет, решилась на гостиницу Кастена. Там часто останавливаются путешественники, чем же от них отличается фрау фон Левенгаупт?

— Даже не вздумайте: у госпожи Платен повсюду шпионы, она щедро платит им за услуги. Имя вашей сестры ей, безусловно, знакомо. Правильнее будет остаться здесь.

— У вас?

— Почему нет? Завтра, как следует отдохнув, вы бы отправились восвояси. Зря вы приехали в Ганновер, но в моем доме вам по крайней мере ничего не угрожает. Присвойте мне хотя бы звание вашего верного друга, если другого я не достоин! Я сумею его оправдать, можете не сомневаться.

Аврора промолчала, и Подевильс продолжил еще настойчивее:

— Вы утомлены, опечалены, встревожены, посмотрите, какие холодные у вас руки! Позвольте мне позаботиться о вас хотя бы несколько часов. Вы взвалили на себя слишком тяжкий груз, а я был Филиппу другом...

Она поморщилась, как от болезненного укола.

— «Были»? Вы уже зачислили его в мертвецы?

— Нет, что вы! Правда, у меня есть такое опасение, но пока я в это не верю. И он остается моим другом! Так вот, во имя нашей с ним дружбы я и настаиваю, чтобы вы никуда отсюда не уезжали на ночь глядя.

— Раз так, я соглашаюсь, причем охотно!

— Спасибо! Вернитесь в кресло. Я прикажу распрячь ваших лошадей и позаботиться о ваших слугах.

— У меня их только двое: кучер Готтлиб и Ульрика, моя бывшая кормилица.

Это слово вызвало на суровом лице маршала улыбку.

— Прекрасно! Это гораздо лучше юной безмозглой камеристки! Девушке не пристало путешествовать без кормилицы.

Совсем скоро Аврора и Ульрика оказались в простой комнате, пышной и в то же время строгой, притом довольно удобной. Под большой кроватью со стойками, жесткой, как доска, не было ковра, на готических стульях из потемневшего дуба не было подушек, темно-зеленые стены действовали угнетающе, чугунные канделябры выглядели грозно, а сюжет настенного ковра совсем не подходил для спальни — избиение младенцев![3] Зато в углу примостилась, как это принято у ганноверцев, бурая фаянсовая печка, в которой слуга поспешил разжечь огонь.

Потянуло блаженным теплом, позволявшим забыть о промозглой сырости снаружи.

Маршал заранее попросил у гостьи прощения за не вполне подобающее убранство ее комнаты. Он содержал дом по-военному, прислуживали ему по большей части солдаты, и дамы, переступавшие порог его дома по случаю, скажем, приема, никогда не заходили дальше парадной гостиной.

— Пора вам жениться, герр маршал! — сделала вывод Аврора, осмотрев свое временное пристанище.

— Если бы это зависело только от меня, то я уже два года был бы семейным человеком. С вашей стороны немилосердно упрекать меня за это.

— Вы правы, простите! Кажется, я вам уже говорила, что меня не очень привлекает замужество. Забота о брате полностью удовлетворяла мою женскую потребность думать о мужчинах.

— А как же с потребностью произвести на свет потомство и вырастить детей?

— К материнству я как-то не расположена, — откровенно призналась она, позволяя Ульрике снять с ее плеч тяжелый стеганый плащ.

— Как жаль! А я вот, напротив, намерен вступить в брак.

— Неужели?

— Представьте себе. Мне давно пора озаботиться продлением рода Подевильсов, ведь мой старший брат умер полгола назад, не оставив потомства. Через несколько дней я возвращаюсь на родину, под Штеттин, чтобы обвенчаться там с молодой вдовой, чьи земли соседствуют с моими.

— Вот как! — Аврора не смогла скрыть удивления, но быстро овладела собой. — Это хорошая новость, желаю вам счастья!

— О, счастье!.. Сейчас придет мой мажордом, расскажите ему, что вы предпочитаете на ужин. Вам все принесут сюда.

Дверь за маршалом затворилась, что позволило Ульрике дать волю дурному настроению.

— Чего ради нас занесло в этот ледяной дом, почему мы не заночевали в гостинице, где было бы куда удобнее? Вам обязательно надо было себя скомпрометировать?

— Подевильс годится мне в отцы. К тому же ты сама слышала о его помолвке. Наконец он считает, что оставаться на ночь в гостинице Кастена для нас опасно, — сказала девушка, немного заразившись тревогой ворчуньи.

— Всего одна ночь, не больше?

— Всего одна. Маршал рассказал мне все, что знает, и, учитывая его высокое положение, я вряд ли могу надеяться услышать от кого-то больше. Так что нам придется вернуться. Мне надо поразмыслить. Сходи за Готтлибом!

Но Ульрика вернулась одна. Кучер отлучился, выяснив, где в городе наливают самое лучшее пиво.

— А я-то рассчитывала на его серьезность! — огорчилась Аврора. — Если он переберет пива и заночует в таверне под столом, то мы не сможем уехать вовремя.

— Это на него не похоже, — возразила Ульрика. — Сдается мне, он отправился на разведку. Что до пива, то чтобы свалить с ног нашего Готтлиба, нужно не меньше бочки, уж я-то знаю его лучше, чем вы.

— Ну, раз так...

И верно, с утра пораньше карета с прямым, как кочерга, и трезвым, как слеза, кучером на облучке уже стояла у ступенек маршальского особняка. Прощание было коротким. Подевильс вызвался лично помочь гостье усесться в карету. Он был уже в своем парадном облачении, весь дом подняли ни свет ни заря по военной тревоге: герцог Эрнст Август наметил смотр своих войск. В Ганновере это происходило каждую неделю, ибо курфюрст желал регулярно убеждаться в боеготовности своих войск — важного источника его дохода. Ганноверцы, как и гессенцы, слыли отменными солдатами, и курфюрст охотно предоставлял их то императору, то другим германским князьям, у которых возникала в них нужда. Правильнее сказать, это была продажа, так сказать, с потрохами, ведь многие молодцы не возвращались назад...

— Гвардия тоже участвует в параде, несмотря на отсутствие своего полковника? — осведомилась девушка, принимая протянутую ей маршалом руку.

— Вам отлично известно о его разжаловании. К тому же в запасе есть двое заместителей на случай отсутствия, ранения или иного непредвиденного

обстоятельства, которое может случиться с командиром. Но гвардейцы останутся во дворце, за исключением тех, кто будет охранять на смотре Его высочество. Так когда же я вновь вас увижу?

— Может статься, что уже никогда! Вдруг наши пути больше не пересекутся? Мне вряд ли захочется снова наведаться в Ганновер, разве что сюда возвратится мой брат. В Померании мне тоже нечего делать. Большое спасибо за приют, примите мои наилучшие пожелания!

***

Сразу за городом Аврора приказала остановить лошадей и вышла из кареты, не дожидаясь, чтобы перед ней распахнули дверцу.

— Куда теперь? — всполошилась задремавшая было Ульрика.

Девушка, не отвечая, поднялась на холмик, с которого открывался вид на Херренхаузен и его прославленные сады. Вся их красота, все обильное цветение, к сожалению, ничуть не могли украсить тяжелое дворцовое здание, в котором смешались романский стиль и готика: неуклюжая реставрация только подчеркивала его упадок. В нежном свете утра, предвещавшем чудесный день — за ночь ветер разогнал давешнюю непогоду, — «господский дом» выглядел неуместным нагромождением камней, его стены, окрашенные поутру в красный цвет, навевали сравнение с запекшейся кровью. Девушка не замечала раньше, до чего мрачен этот замок. При мысли о том, что в него заточена прелестная, утонченная София Доротея, у нее сжалось сердце. Что станет с ней, пленницей этих стен, жертвой ненависти тех, кто притворился родными ей людьми? Какая судьба уготована ей вдали от детей, без верной Кнезебек? И в чем состоит ее преступление? Первым в голову приходило предположение, что ее застали в объятиях Филиппа. Или влюбленным подстроили западню? Но кто? Муж? Вряд ли, он так увлечен своей Мелюзиной, что ему нет никакого дела до жены. Хотя безразличный ревнивец, случается, оказывается пострашнее влюбленного...

Погруженная в эти мысли, Аврора не слышала шагов Готтлиба.

— В ночь на 1 июля там внутри раздавались какие-то звуки, — послышалось у нее из-за спины.

— Откуда вы знаете? — спросила она, оглядываясь на кучера.

— Город выглядит вымершим, но в тавернах все равно сидят люди, и они, бывает, болтают...

— Кто-то проболтался?

— Можно сказать и так. Один молодой лакей, совсем еще новичок, дежурил в ту ночь в замке. Он забыл в Рыцарском зале поднос, пошел за ним, но все двери были заперты, тогда он стал искать мажордома, а тот ему и говорит: забудь, мол, про поднос, ступай-ка лучше на боковую. Лакей, ясное дело, послушался, да только ночью все равно вернулся, засел в углу и стал ждать...

— Он что-то увидел?

— Нет. Двери остались запертыми, но изнутри доносился звон стали, как будто там дрались. А потом все стихло.

— А двери так и не открылись?

— Так и не открылись.

— Паренек просидел в своем углу всю ночь? Ему не было страшно?

— Как не быть! Но еще больше ему хотелось понять, что это за звуки. Только после первых петухов он поднялся к себе на чердак.

— Он никому ничего не сказал, не попытался что-то разузнать?

— Он, хоть и сопляк, но уже не дурак. Один раз его спровадили, когда он спросил, отчего заперты двери. Но мысли об этом не давали ему покоя, вот он и стал чаще попивать пиво в соседней таверне. Вчера вечером, когда я его там застал, он уже сильно набрался, и хозяин отказывался налить ему еще, потому что карманы у него были пусты. Его уже собиралась вышвырнуть вон, но тут я взял его под защиту, потому что перед этим подслушал его лепет про то, что он «кое-что знает». Я притворился, что он меня забавляет, и усадил его за стол. Бедняга пил, пока не рухнул. Ну, я узнал у кабатчика, где он живет, взвалил его себе на спину и отнес на тополиную аллею, что между городом и замком. Пока тащил, он много чего наболтал мне. Что скажете?

— Что ему лучше больше не пить и накрепко обо всем забыть. В этой стране его болтливость может ему дорого обойтись. А вам, Готтлиб, большое спасибо!

Подкрепив свою благодарность золотой монетой, Аврора вернулась в карету. Ее тревога только усугубилась, хотя ей было невдомек, зачем Филиппу было проникать среди ночи в Рыцарский зал. К тому же таинственный поединок как будто обошелся без последствий, ведь слуга не видел, чтобы из зала кто-то выходил. Наконец юный соглядатай не расслышал ни одного слова, даже человеческого голоса, только лишь звон оружия... Словом, ничто не позволяло заключить, что в происшедшем был как-то замешан Филипп. Аврора инстинктивно цеплялась за любую нить, способную привести ее к брату, но ей хватало ума, чтобы признать, что все ее домыслы и гроша ломаного не стоят перед лицом того неопровержимого факта, что после исчезновения Филиппа наследную принцессу подвергли заточению. Недоумение вызывала разве что царившая в Ганновере необычная атмосфера... Короче говоря, чем дальше, тем меньше у нее оставалось надежды снова увидеть брата. Зато ее решимость выяснить истину и добиться справедливости, если он томится в неволе или, не дай бог, того хуже, только крепла. Пусть даже ради этого ей придется разворошить хоть шведский двор, хоть все германские, дойти до французского короля, а то и до самого императора — даром, что ли, все мужчины ее рода жертвовали собой у них на службе?!

***

Это решение придало ей смелости, и в Агатенбург она прибыла совершенно не в том настроении, в каком уезжала. Там, как она сразу заметила, ее дожидались с большим нетерпением. Стоило Готтлибу натянуть поводья, как со ступеней замка сбежал молодой человек, который распахнул дверцу остановившейся кареты и крикнул:

— Фрейлейн Аврора! Какое счастье! Я уже собирался скакать за вами...

— Гильдебрандт? Вы здесь? — воскликнула она, узнав секретаря Филиппа. — И давно?

— Всего несколько часов. Я отправился в Гамбург, думая, что вы там, в доме на озере Бинненальстер, но Его высочество граф Левенгаупт сказал мне, что вы не покидали замка. Слава богу, вы вернулись!

Аврора так торопилась выйти из кареты, что буквально упала на него.

— Наконец-то мы получим какие-то известия... — пролепетала она. — Надеюсь, они добрые?

— Увы, не слишком... Приятное лицо секретаря, всегда нравившегося

Авроре своим ровным настроением и неизменной жизнерадостностью, мигом утратило счастливое выражение. Приглядевшись, она обнаружила на нем следы слез и легкие морщинки — вот как славный двадцатипятилетний секретарь был привязан к Филиппу! Она взяла его под руку, направляясь к дверям замка и отвечая машинальной улыбкой на приветствия слуг. Аврора удивилась, что Амалия Вильгельмина не вышла ей навстречу. Оказалось, что ночью той стало дурно, и она осталась у себя в комнате. Поэтому, попросив Михаэля Гильдебрандта подождать ее к будуаре, Аврора первым делом отправилась к сестре, чтобы обнять ее — бледную и трепещущую в преддверии родов. Горничная Луиза, сидевшая у изголовья госпожи, держала ее за руку и то и дело вытирала пот с ее лба.

— Я сбегаю за доктором Корнелиусом, — сказала горничная Авроре после реверанса. — Ночь выдалась тяжелой, графине становится все хуже.

— Но ведь она должна была родить только через два месяца? — удивилась Аврора. — Что же произошло?

— Фрау графиня вчера вечером, выходя из церкви, оступилась и упала, ничего себе не повредив. Схватки начались только под утро.

— И здесь до сих пор нет врача? — гневно воскликнула девушка. — Значит, отправьте за ним полдюжины слуг, пусть приведут его силой, если понадобится. Нельзя оставлять ее без помощи в таком состоянии!

— Святая правда! Я уже здесь! — раздался голос вбегающего врача, путающегося от спешки в фалдах своей одежды. — Вы уж на меня не сердитесь, фрау графиня, просто жена бургомистра, так же, как и вы, вознамерилась рожать. Я только что принял у нее роды. Она не без труда произвела на свет мальчика, крупноватого для ее хрупкого сложения. Ну, а здесь у нас что? — Он бросил на стул сюртук и закатал рукава рубашки.

— Боюсь, как бы она не потеряла плод! — со страхом высказала предположение Аврора, занявшая место Луизы. — Время рожать еще не наступило, но...

— Если младенцу не меньше семи месяцев, он может выжить. Пустите-ка меня к ней, графиня, а сами отдайте необходимые распоряжения. Да, чуть не забыл: где ее муж?

— В Гамбурге, на днях возвращается.

— Шлите за ним гонца! Пускай поторопится, мало ли что? А вы ступайте, переоденьтесь, ваша одежда в пыли!

Аврора, выставленная за дверь, ненадолго привалилась к косяку, стараясь унять сердцебиение. Сердце колотилось как бешеное, с того момента, как она переступила порог спальни сестры. То, что у Амалии Вильгельмины начались преждевременные роды, грозящие страшным исходом, стало для нее последним ударом судьбы, которая и так, похоже, ополчилась на семейство Кенигсмарков не на шутку. Неизвестно еще, какие новости привез Гильдебрандт. Их она боялась не меньше, чем исхода родов.

Прежде чем войти в укромную комнатушку, куда она любила удаляться, чтобы помечтать в одиночестве, подумать и записать свои мысли, и где сейчас ее ждал молодой секретарь, Аврора заглянула в гардеробную. Ульрика, разбиравшая вещи, оглянулась на нее и заявила:

— Ну и вид у вас!

— Представь, есть от чего! В соседней комнате меня дожидается секретарь Филиппа с какими-то недобрыми вестями, а тут еще Амалия вот-вот потеряет свое дитя, а то и сама, не дай бог, отправится на тот свет...— Не она первая рожает, такова женская доля. Ну, да ничего, она крепкая. Снимайте-ка эту грязную одежду! Ступайте, освежитесь, а я тем временем приготовлю вам новое платье, — сказала Ульрика непререкаемым тоном, в котором слышалась нежность. — Потом я позабочусь, чтобы вам принесли поесть. Сейчас вам необходимы силы.

— И про Гильдебрандта не забудь. Не знаю, обращали ли на него здесь внимание с момента его приезда...

Спустя несколько минут она вошла к нему. Секретарь смирно ждал ее на скамеечке у камина, держа на коленях туго перетянутый бечевкой пакет, весь покрытый печатями. При появлении Авроры он вскочил, не выпуская пакета из рук. Она, естественно, указала на него:

— Что это?

Гильдебрандт протянул пакет ей.

— Через два дня после исчезновения моего господина фрейлейн фон Кнезебек — я стремился с ней встретиться, но безуспешно — прислала мне это. Пакет принес мальчишка, пряча его под рубахой. Сначала я решил, что он немой, но я пообещал ему талер, и у него вдруг развязался язык. Не представляю, как ей удалось переправить мне это: на следующий день я узнал, что она томится в одиночной камере...

С сильным волнением девушка прочла надпись на пакете: «Графине Авроре фон Кенигсмарк, хранить в запечатанном виде вплоть до востребования наследной принцессой. В отсутствие оного сжечь, не читая, содержимое». На синих восковых печатях красовался герб Софии Доротеи.

Аврора, не стесняясь слез, инстинктивно прижала пакет к груди и даже поцеловала его: ведь в нем могли быть только любовные письма Филиппа!

— Вы послали мне свою короткую записку, когда получили это?

— Да. Я бросился в дом моего господина и отпер сундуки, где он держал свои бумаги. Но там кто-то побывал до меня: я застал невероятный беспорядок. Сколько я ни рылся, ничего компрометирующего не нашел и уже сел писать вам, как вдруг увидел во дворе людей и узнал в них слуг госпожи фон Платен. Задерживаться там было опасно. Я чиркнул несколько словечек, запечатал записку в конверт и сбежал через подвал. Почтовый курьер проездом из Гамбурга увез мое письмецо в его первозданном виде. Потом я вернулся в дом господина графа, где застал еще более непотребный кавардак. Вспомнил про пакет с письмами госпожи фон Платен, лежавший раньше в шкафу, но его там уже не было. Как и в первый раз, ничего из вещей моего господина не было украдено. Я вам их переправлю, но их так много, что я позволю себе заняться этим позже: важнее всего было вручить вам как можно скорее вот это...

Появление слуги с серебряным подносом заставило Гильдебрандта умолкнуть. Это был обещанный ужин. Графиня велела оставить все на столе, взявшись сама разложить еду по тарелкам: письма принцессы лежали на столике, и она собиралась их спрятать, когда останется одна.

Не вняв возражениям молодого человека, Аврора принудила его разделить с ней трапезу; впрочем, оказавшись за столом, молодой человек принялся за еду с невероятным аппетитом, до того он набегался и изголодался. Сама Аврора есть не хотела, поэтому она очень скоро отодвинула свою тарелку и погрузилась в раздумья. Когда Гильдебрандт покончил с десертом, она обратилась к нему с вопросом:

— Говорите, в первый раз вы не нашли там ничего компрометирующего? Значит ли это, что все наиболее важное — я имею в виду письма принцессы, которые мой брат берег как драгоценность, — было изъято раньше?

Гильдебрандт зарделся, закашлялся и отхлебнул от смущения пива.

— Не знаю, где господин граф их прятал, но есть основания опасаться, что их нашли до меня. Обыск, похоже, был очень тщательным...

— Хотите туда вернуться?

— Обязан. Когда фрейлейн графиня уезжала, у господина графа уже было огромное количество личных вещей и одежды. Но это не идет ни в какое сравнение с тем, сколько всего там скопилось теперь! Я насчитал примерно двести кафтанов и мундиров, сорок семь шуб, семьдесят одну саблю, двести часов и невесть сколько королевских орденов, часто в очень дорогом исполнении. Ордена и часы — его главные драгоценности. Фрейлейн знает, как господин граф презирал украшения: он считал их женской блажью. Я постараюсь, чтобы все это перешло к вам, как только будет продан дом.

Его последние слова вызвали у Авроры приступ гнева.

— Разве он уже мертв? Похоже, это больше ни у кого не вызывает сомнений, даже у вас!

Молодой секретарь состроил несчастную мину.

— Хотелось бы мне думать, что он жив, но... Трудно представить простую отлучку, вызывающую столько слухов, да и беглец ничего с собой не захватил, даже сорочки! К тому же все кони остались в конюшне...

— Кто же за ними ухаживает, раз все слуги разбежались?

— Гвардейские офицеры, из чего следует...

— ...что его нет в живых? — крикнула Аврора. — Нет, я отказываюсь в это верить! Говорите, он не захватил с собой даже сорочки? Что ж, когда за человеком приходят, чтобы волочь его в тюрьму, то редко предоставляют ему время на сборы...

— Вы считаете, что его похитили и держат в тюрьме?

— Почему бы и нет? — Аврора черпала сейчас уверенность в собственных речах. — Почему обязательно смерть? Даже если его застали с принцессой, я не могу представить, чтобы курфюрст Эрнст Август приказал убить прямо у него на глазах самого графа Кенигсмарка! Да, человек он пренеприятный, но умеет сдерживать свою злобу, к тому же ему слишком дорого все, что имеет отношение к его армии. А мой брат был в ней командиром...

— Уже нет. Уезжая в Дрезден, он знал, что его возвращение нежелательно и что вернется он уже разжалованным.

— А мне он писал, что должен возвратиться в Ганновер ради Софии Доротеи...

— Возвратившись, он ее не нашел.

— Где же она была?

— В Целле, у родителей. Она вернулась в Херренхаузен через неделю после его прибытия туда.

— Он наверняка знал об этом. Почему же он не помчался туда, к ней? Им бы никто не помешал. К тому же саксонский курфюрст присвоил ему звание генерал-майора и, без сомнения, взял бы его под свое крыло. Чего ради было опять приезжать в Ганновер?

— Причина была: он собирался выставить на продажу дом и подготовиться к переезду.

— А нельзя было сразу сказать мне об этом? — возмутилась Аврора. — Гильдебрандт, друг мой, из вас приходится буквально вытягивать слова! Ничего постыдного в таком возвращении не было: человек имеет право заниматься своими делами. Может, поведаете, что произошло в тот вечер, когда он ушел и больше не вернулся? Вы написали, что на часах было десять. Ведь вы еще не возвращались к себе домой. Он не говорил вам, куда отправляется?

— Пожалуй, нет, не говорил, но догадаться было нетрудно. Под вечер он получил послание, написанное карандашом, без подписи. Прочтя его, он смял бумагу, порвал ее и выбросил в корзину. После этого он больше не произнес ни слова. Я видел, что он встревожен. После его ухода я вынул из корзины клочки. Вот что я сумел прочесть: «...моя госпожа жаждет с вами увидеться. Она обожгла руку и не может писать сама...»

— Послание фрейлейн фон Кнезебек?

— Без всякого сомнения. Получив его, мой дорогой хозяин просиял. Перед уходом он бросил мне: «Хвала Господу, скоро мы покончим со всей этой комедией!» Это были его последние слова.

— Еще один вопрос — и можете отправляться отдыхать: он виделся с «этой Платен»?

— Понятия не имею. Во всяком случае, не при дворе: туда он не являлся. Разве что прямо у нее, в Монплезире. Скорее всего, так оно и было: я дважды видел слугу госпожи графини.

— Спасибо, Гильдебрандт!..

***

К концу дня, в час, когда крестьяне покидали поле, Амалия Вильгельмина произвела на свет дитя, чье слабенькое дыхание прервалось уже спустя несколько мгновений. Это была девочка — сбылась надежда роженицы, матери двух мальчиков! Бедняжку так изнурили долгие часы схваток, что она, отмучившись и еще не зная, что младенец не выжил, забылась глубоким сном. Аврора, простившись с Гильдебрандтом, бросилась к сестре и больше от нее не отходила: крепко держала за скрюченную от боли руку и все время вытирала пот на страдальчески-сморщенном лбу. Борьба за жизнь роженицы была трудной, и понять, что в ней одержана победа, девушка смогла только тогда, когда доктор, моя руки над подставленным горничной тазиком, заявил, что графиня поправится, как и после прежних родов.

— Но больше фрау фон Левенгаупт не стоит пытаться стать матерью, — добавил он.

— Лучше предупредить об этом ее мужа, доктор Корнелиус, — пробормотала Аврора.

— Почему? Разве ему мало двух сыновей?

— Я бы с вами согласилась, но...

Девице было нелегко разобраться в таких вещах, тем более произнести свои сомнения вслух. Ее зять, человек набожный, не видел в телесном соитии иной цели, кроме продолжения рода. Из редких и стыдливых откровений сестры — кстати, всегда согласной с мужем, — Аврора заключила, что ее Фридрих не признавал в любовном акте никакой сдержанности. «Плодитесь и размножайтесь!» — заповедовал Господь, и Левенгаупт намеревался во исполнение этой заповеди произвести на свет вместе с супругой многочисленное потомство. Если теперь ему придется приближаться к жене только ради удовольствия, то, быть может, он вообще перестанет к ней подходить...

— Как будто он этим удовольствуется... — смущенно произнесла она, не смея поднять на медика глаза, но тот все понял.

— Вот оно что! — Он вздохнул. — Я поговорю и с ним, и с самой фрау фон Левенгаупт. Дело в том, что женщина владеет кое-какими приемами, чтобы... В общем, сами узнаете, когда выйдете замуж, — закончил он, сообразив вдруг, что его собеседница невинна.

Конец разговору положило появление во дворе двух всадников: самого Фридриха Левенгаупта и его адъютанта. Врач, подошедший к окну одновременно с девушкой, сказал:

— Как вовремя! Я смогу с ним поговорить! То изнурение, в котором находится его жена, послужит наилучшим объяснением.

Увы, супруг Амалии почти не слушал мольбы доктора Корнелиуса, вызвав у того бессильное возмущение. Обняв жену, он заверил ее, что в следующий раз она наверняка родит девочку, потом взял под руку свояченицу и потянул ее в библиотеку.

— Что такое несет Гильдебрандт? Неужели Кенигсмарк исчез?

— Хотелось бы мне, чтобы это было неправдой! Я только что из Ганновера. Вечером первого июля там исчез его след. Его дом дважды обыскивали, а принцессу Софию Доротею держат взаперти в ее покоях в Херренхаузене. Ее камеристка Кнезебек арестована.

Левенгаупт неприязненно скривил свой маленький рот. Он был невысокий, сухенький, с редкими волосами, костлявый, с узким, как лезвие ножа, лицом, вечно бледный и красневший разве что от гнева. Он всегда помнил об осанке и думал исключительно об армии — настоящий прусский офицер, даром что швед! Когда сестра вышла за него замуж, Аврора, тогда еще девчонка, не могла взять в толк, что та в нем нашла, почему глупо улыбается и опускает глаза, стоит ему на нее взглянуть. Кое-какие достоинства у него, конечно, были: доблестный солдат, честный малый; но речи его были так же чопорны, как и он сам, поэтому, на взгляд Авроры, старшая сестра обрекла себя на верную гибель от скуки. Однако Аврора, похоже, ошиблась: вместо того чтобы томиться, влюбленная Амалия умудрилась уподобиться своему супругу. Ее приверженность семейным узам от этого не пострадала, однако она напустила на себя сословную спесь и с надменностью и прилежанием стала проявлять религиозное рвение, что было для Агатенбурга внове.

Речи Левенгаупта и теперь были точным отражением его натуры:

— Те, кто нарушает Божьи законы и предается внебрачным связям, должны приготовиться к каре...

Сейчас Аврора была меньше всего настроена терпеть ханжеские нравоучения.

— Это все, что вы способны сказать? Филипп либо мертв, либо заживо погребен в смрадной темнице, а вы довольствуетесь тем, что находите в этом руку Всевышнего? А я-то думала, вы ему не только зять, но и друг!

— Я друг солдата, а не распутника!

— Какая тонкая разница! — засмеялась она. — Да у вас не душа, а затхлый комод! Какой по счету ящик отведен у вас для жены? Вам говорят, что она чуть не умерла и, скорее всего, не выдержит следующих родов, а вы толкуете ей все то же: что в следующий раз наверняка родится желанная дочь! Вы глухой или притворяетесь?

Ярость девушки пробила даже толстые латы самоуверенного Левенгаупта. Он удивленно приподнял бровь.

— Разве ко мне обращались с таким предостережением?

— Хотите, чтобы доктор Корнелиус напугал вас еще раз? Что ж, посоветую ему пропеть для вас те же слова на мотив реквиема.

— Где ваше чувство меры, дражайшая сестра?

— С вами его кто угодно лишится! Все, я ухожу. Мне необходим отдых, ибо на рассвете мне снова в путь...

— Куда на этот раз, позвольте узнать?

— В Целле, к герцогине Элеоноре. Левенгаупт фыркнул, что у него было равносильно взрыву неумеренного веселья.

— Похоже, у вас в голове просто каша. Несетесь в Целле, едва вернувшись из Ганновера, хотя два города разделяют считанные мили: через Целле можно было проехать по пути сюда.

— Мне все это отлично известно, и голова у меня светлая! Но дело в том, что, вернувшись сюда, я узнала кое-какие подробности, принуждающие меня снова проделать большую часть этого пути. Вы удовлетворены?

— Ничуть! Вы кое-что упустили: вашей сестре плохо. Разве долг не диктует вам окружить ее заботой?

— А вам? Кажется, она ваша жена? Худшее позади, теперь ей нужно восстанавливать силы. Нежность — вот что ей необходимо больше всего. И прежде всего с вашей стороны. Я говорю это на тот случай, если от вашего внимания ускользнуло, что она вас любит.

Аврора уже была готова хлопнуть дверью, но, взявшись за ручку, спохватилась.

— Кстати, вы ведь по-прежнему состоите на службе у князя-курфюрста Саксонии?

— Состою, но сейчас нахожусь в отпуске по причине недавнего ранения.

— Ну, так доведите до сведения Фридриха Августа, что ганноверцы позволили себе наглость похитить человека, которому он недавно присвоил звание генерал-майора! К тому же похищенный генерал — его друг, так что это невозможно обойти молчанием, не так ли?

Сказано это было уже приказным тоном. Левенгаупт отшатнулся, поджал губы, но, овладев собой, согласился.

— Вы правы, я отошлю ему донесение. Как только моя дорогая супруга окрепнет, мы вернемся в Дрезден.

Теперь она удостоила его улыбки.

— Так-то лучше! Помните: пока не нашелся Филипп, вы — единственный мужчина в семье. Не забывайте о долге!

Глава III Луч надежды

Элеонора, герцогиня Целльская, провела бессонную ночь. Уже не первую — это превращалось в неприятную традицию. Судя по большому зеркалу на ее туалетном столике, ее внешность от этого ничуть не выигрывала. В то утро собственное отражение ее попросту ужаснуло.

До самого последнего времени мать Софии Доротеи в свои пятьдесят пять лет могла испытывать законную гордость за ту красоту, которой она была обязана далекому родному Пуату — причудливому краю, населенному феями: кровь тамошних уроженок обладала воистину волшебными свойствами. Две из них завоевали любовь могущественнейшего из королей, не постеснявшегося назвать себя «королем-солнцем»: это были Атенаис де Монтеспан, уже впавшая в немилость, а теперь — Франсуаза де Ментенон, владычица сказочного Версаля, о которой шептались, что она настояла на морганатическом браке. Этим она походила на Элеонору, хотя ее собственный брак был в конце концов признан высшей инстанцией, благодаря чему она утвердилась на троне Целле. А сейчас она в ужасе вглядывалась в собственное лицо с усталыми глазами и горько опущенными уголками рта и ловила себя на чувстве разочарования. Поможет ли усиленная забота о себе возвращению того блеска, который она умудрялась сохранять вплоть до последнего приезда дочери?

София Доротея наведалась домой в конце мая в плачевном состоянии: вся в синяках, с забинтованным запястьем, лишившись целого клока чудесных золотисто-каштановых волос... Сопровождала ее лишь одна фрейлейн Кнезебек. Карета была без гербов, без лакеев, с одним лишь кучером. Войдя в дом, дочь ринулась в комнату матери и с рыданиями упала ей в объятия. С ней случился настоящий нервный припадок, который едва удалось унять. Кроме того, трясло в лихорадке, поэтому герцогиня, отложив объяснения, приказала отнести дочь в ее прежнюю девичью комнату и вызвала придворного медика. Только когда бедняжка забылась сном под влиянием успокоительного, Элеонора обратилась к Кнезебек — тоже Элеоноре, своей крестнице.

Та поведала, как поутру принцессу, завтракавшую в постели, швырнул на пол разгневанный супруг. Он драл ее за волосы, молотил кулаками, пинал ногами...

— Пришлось отбивать ее у него, иначе он мог ее прикончить, так был разъярен...

— Но почему?!

— Из-за графа Кенигсмарка, давно связанного с моей госпожой, как известно Вашему высочеству, узами... нежной дружбы. Тот сейчас в Дрездене по случаю праздника восшествия на престол нового курфюрста Саксонии: говорят, выпив лишнего на пиру, он наговорил дурных слов о графине Платен, об ее увядших прелестях и тщетных стараниях их оживить...

— Кто же об этом не знает? Но это должно задевать свекра моей дочери, а не ее супруга...

— Несомненно, но граф Филипп этим не ограничился и стал насмехаться над фрейлейн Мелюзиной фон Шуленбург, которая... чей...

— Не ищите околичностей. Она любовница моего зятя, не так ли?

— Ей кто-то донес на графа и принцессу, и она побежала жаловаться принцу Георгу. О дальнейшем Ваше высочество может судить по результату. Госпожа приказала мне найти карету, ибо больше ни минуты не могла оставаться во дворце, где с ней так обращаются и куда она не намерена больше возвращаться!

— Кажется, мой зять впервые позволил себе...

— Пустить в ход кулаки? Нет, Ваше высочество, напротив, это происходит все чаще, стоит Его высочеству выпить лишнего...

— И эти люди еще мнят себя цивилизованными! — не сдержалась герцогиня, от волнения кружившая по комнате. — Объедаются, напиваются, предаются блуду с любовницами там, где их застает похоть! Вот их излюбленное занятие. Бедная доченька! Она правильно поступила, что примчалась сюда, вот только... Не знаю, что скажет ее отец...

Она боялась, как бы Георг Вильгельм не прогневался на дочь, не впал в ярость, что было так ему свойственно. Но на сей раз она ошиблась: обошлось легким неудовольствием.

— Сколько шуму из-за семейной ссоры! Софии Доротее следовало бы знать, что между супругами такое случается.

— Не припомню, чтобы вы поднимали на меня руку!

— Потому что вы этого не заслужили. О нашей дочери и о молодом Кенигсмарке ходят слухи, которые могут быть не по душе ее мужу...

— Слухи, только слухи! При том, что муж нашей дочери даже не думает прятать свою любовницу, которую предпочитает жене и которая только что от него родила!

— Пусть так, но поверь, дорогая, лучше будет Софии Доротее вернуться в лоно супружества.

— Не знаю, сможет ли она это сделать. Она так плоха, что я вызвала нашего врача. У нее сильный жар. Остается молиться, чтобы она поправилась! Вам необходимо высказать недовольство Эрнсту Августу. Как-никак, вы с ним братья!

— Да, но... Вам известно, насколько меня беспокоят происки датчан, не перестающих угрожать нашим северным землям. Я просил Эрнста Августа о подкреплении, за которое он по-родственному не станет брать с нас платы. — Говоря это, герцог выглядел таким расстроенным, что Элеонора не удержалась от смеха.

— Это вас рассмешило? — проворчал он.

— Рассмешило бы при менее драматических обстоятельствах. Извольте полюбоваться, что сделала эта скотина с нашей дочерью!

Даже без врача нельзя было не согласиться, что дело плохо: на превратившемся в один огромный кровоподтек лице красовались следы безжалостных ударов. Бедняжка бредила и в бреду произносила настолько изобличительные слова, что Элеонора решила ухаживать за ней вместе с Кнезебек и со старой служанкой, знавшей Софию Доротею с младенчества, не прибегая больше ни к чьей помощи. Трем женщинам потребовалось совсем немного времени, чтобы убедиться в силе той страсти, которую их пациентка испытывала к своему возлюбленному.

Пока герцог готовился к непростым переговорам с братом, безутешная Элеонора дни и ночи напролет прислушивалась к биению сердца своего дитя. Когда жар наконец спал и опасность миновала, она поняла, что возвращение в Ганновер может представлять опасность для жизни Софии Доротеи. Та, еще слабая, призналась матери в своем желании получить развод и услышала в ответ о ее готовности помочь. Влияние на мужа должно было позволить герцогине добиться этой цели. Главное было обойтись без участия министра Бернсторфа, того самого, кто устроил комедию с поддельными письмами, разлучившими влюбленных. Но тот напомнил герцогу о суровой государственной необходимости: как можно разводиться с принцем, которого, возможно, ждет английский трон? Целльский правящий дом могла ожидать ослепительная слава! Что на это скажешь? У Элеоноры доводов не нашлось: ведь и ей нравилась мысль, что потомки ее предков из Пуату смогут претендовать на престол Плантагенетов, Тюдоров, Стюартов! Ее дочь была уже не пятнадцатилетней девочкой, а зрелой женщиной, матерью, обязанной учитывать будущее собственных сына и дочери. Вырваться из путаницы герцогств, княжеств и курфюршеств, составлявших тогда Священную Римскую империю германской нации, и надеть одну из самых желанных европейских корон — таким шансом никак нельзя было пренебрегать! Тем более что ганноверцы, признавая, что Георг Людвиг поступил по-скотски, сами делали первые шаги к примирению и звали несчастную женщину воротиться в лоно семьи.

Потом последовали стычки Софии Доротеи с отцом — из тех, что надолго остаются в памяти. Пока она считала своей союзницей мать, у нее еще были силы сопротивляться, но стоило ей понять, что она осталась одна, последовала капитуляция. Правда, не без смелой выходки: в Херренхаузене ей приготовили пышный прием, но она запретила кучеру останавливаться там и, не оборачиваясь, проследовала мимо мужа и его родителей во дворец на Лайне. Это было даже хуже, чем дерзость: вызов, пощечина, чуть ли не публичный разрыв!

С тех пор Элеонора не получала от дочери вестей. Можно было подумать, что карета с Софией Доротеей, выехав за стены Целле, провалилась в другое измерение, откуда не доносилось даже эха. По горестному лицу в зеркале стекла слеза. Она небрежно смахнула ее, потом уселась на постель, борясь с искушением снова завалиться и уже не просыпаться до скончания века.

Эта кровать, к которой вели три покрытые ковром ступени, символизировала саму герцогиню и ее положение. Огромная, под алым шелковым балдахином с золотой бахромой, поддерживаемой золочеными ангелочками, она подавляла, внушала даже не почтение, а трепет. Мелочный этикет княжества требовал, чтобы допущенные в эту спальню женщины не приветствовали тех, кто на ней возлежит, — так же повелось в Версале. Элеонора не переставала грезить о Версале, хотя никогда его не видела: все предметы обстановки в ее покоях и в большинстве гостиных были французскими, готическая громоздкость уступила здесь место пышным творениям Андре-Шарля Буля и его собратьев.

Благодаря ей герцогство Целле превратилось в небольшое подобие Франции, зажатое между Голландией и прусским Бранденбургом, чем она очень гордилась. В свою маленькую тевтонскую столицу на песчаном берегу Адлера Элеонора вдохнула новую жизнь, превратив замковые рвы в сады и построив театр, где «герцог с такой радостью сновал между ложами и из фойе в зал, что забывал о самом спектакле». На карнавалы, которые здесь устраивали, приезжали парижские танцоры в великолепных одеждах. Не проходило дня, чтобы из Франции не доставляли какую-нибудь новинку, начиная от разодетых кукол, которых по весне возили по дворам Северной Европы, знакомя местных модниц и модников с последними столичными штучками. Муж Элеоноры обожал все эти новшества и даже согласился на изменение дворцового протокола: о времени трапезы теперь перестали объявлять звуками горна в одно и то же время, как в казарме. С некоторых пор эту обязанность возложили на королевского дворецкого, который заодно, пользуясь помощью пажа, вразумлял новичков, что за столом нельзя сквернословить, швырять друг другу в лицо кости и хлеб, не говоря о таких снарядах, как полные тарелки. Он просил гостей не напиваться до такого состояния, что их бесчувственные тела приходилось уносить с глаз долой в портшезах... Утонченнее стала и кухня. Отошли в прошлое извечная капуста и жирная дичь, уступившие место истинным произведениям поварского искусства, вызывавшим у герцога законную гордость. Наконец Элеонора оказывала покровительство беглым французским гугенотам, особенно из Ониса и Сентонжа, гарантируя им места на государственной службе или армейские чины. У нее были все основания почивать на лаврах, хотя и скучала она порой по очаровательным пейзажам своего родного Пуату...

Время от времени она отсылала своих служанок и придворных дам, чтобы «помечтать по-французски», не слыша грубой немецкой речи. Так она поступила и этим утром после утреннего туалета, однако теперь, взглянув на высокие часы в изысканно инкрустированном корпусе, она спохватилась, что ее грезы затянулись. Кто-то уже тихонько стучался в дверь. Посетительница вошла, не дождавшись приглашения. Это была фрейлина баронесса Беркхоф, самая давняя и преданная подруга герцогини при дворе, где верные люди были наперечет, к тому же ее ровесница. Ее реверанс был соответствующим: достаточно глубоким, но совсем коротким.

— Посетительница к Вашему высочеству. Не зная, достойна ли она аудиенции, я попросила ее подождать.

— По какой причине она может быть недостойна? Кто она?

— Молодая графиня Аврора фон Кенигсмарк, Ваше высочество.

— Ах!..

Слышать это имя герцогине было неприятно. Немного помолчав, она осведомилась:

— А вы не догадываетесь, что ей нужно, баронесса?

— Нет, Ваше высочество, но я видела, что она очень взволнована, хоть и старается это скрыть. И она не просит, а умоляет Ваше высочество уделить ей немного времени.

— Раз так, пригласите!

Через несколько секунд Аврора уже застыла в глубоком реверансе, расстелив по полу широкую накидку из тафты шоколадного цвета на белой подкладке с золотыми блестками, так шедшей к ее платью. Элеонора облегченно перевела дух: почему-то она боялась, что посетительница предстанет перед ней в трауре. Но нет, та была одета по последней парижской моде. Правда, как только девушка подняла прекрасное лицо, ощущение облегчения прошло: судя по кругам под ее синими глазами и по скорбной складке сочных губ, ее терзала тревога.

— Вы хотели со мной увидеться, графиня, — начала Элеонора безразличным тоном. — Не сообщите ли причину вашего... по меньшей мере неожиданного визита?

— Знаю, следовало бы обратиться к Вашему высочеству письменно и попросить аудиенции. Прошу простить мне эту бестактность. С самого начала месяца я не нахожу покоя, и это заставило меня пренебречь приличиями.

— Охотно вас прощаю, видя ваше волнение. Возьмите себя в руки и расскажите, что вас ко мне привело.

— Исчезновение брата, графа Филиппа Кристофа. Он покинул свой дом в Ганновере и...

— Так значит, он туда вернулся? — хмурясь, перебила ее Элеонора. — Кажется, до меня доходили слухи, что его присутствие там нежелательно и что он вернулся на саксонскую службу.

— Действительно, он вернулся, ведомый силой, которой не смог воспротивиться.

Не желая слышать, что это за сила, герцогиня поспешно проговорила:

— Неважно. Так вы говорите, он покинул свое жилище...

— ...первого июля, в десять часов вечера. И больше туда не возвращался.

— Сколько времени он там пробыл, приехав из Дрездена?

— Полагаю, дня два-три.

Элеонора Целльская быстро прикинула: начиная с 27—28 июня... София Доротея уехала обратно в Ганновер 28-го. Трудно не заметить здесь связь! Но она, конечно, не выдала своих мыслей, а только произнесла со вдохом, обозначавшим скуку:

— Итак, ваш брат покинул Ганновер первого июля. И что с того? Почему это привело вас ко мне? Не считаете ли вы, что он направился сюда?

— Нет, я так не считаю, но...

— Раз так, вам следует обратиться к моему деверю в Ганновере.

— Я как раз оттуда.

— И что же?

— Никто так и не смог мне ответить, что с ним произошло. Можно подумать, что он испарился, не оставив никаких следов. Правда, его дом дважды подвергся тщательному обыску, слуги сбежали, а гвардейцы курфюрста забрали лошадей.

Герцогиня встала, прошла мимо посетительницы, которой так и не предложила сесть, взяла со столика веер из белых перьев и стала лениво им обмахиваться.

— И вы ничего не поняли? — спросила она презрительно, давая понять, что Аврора не слишком умна. — Странно, а мне кажется, что все яснее ясного: ваш брат вернулся в Ганновер против воли курфюрста. Его арестовали и посадили в тюрьму, где он теперь ждет приговора, если не выдворен за границу.

— Арест с помощью засады? Меня бы это удивило, Ваше высочество. Это недостойно... правителя. Графа Кенигсмарка не стали бы хватать среди ночи, — горделиво добавила девушка. — Я примчалась к Вашему высочеству потому, что той ночью или следующим утром произошло серьезное событие, которое не может вас не заинтересовать.

Веер в руках герцогини застыл, а ее сердце пропустило удар.

— Какое именно?

— Наследную принцессу заперли в ее покоях в Херренхаузене, ее не выпускают оттуда ни под каким предлогом и даже не пускают к ней собственных детей!

— Она... Каких еще глупостей вы там наслушались? Моя дочь перенесла тяжелый недуг. Сейчас она слаба. Видимо, болезнь вернулась, а чернь хватается за любой повод, чтобы позлословить. Какая низость! И вы не постеснялись прийти с этим ко мне? Сказали бы еще, что в эти дела замешан сам курфюрст!

Аврора без всякого удивления позволяла герцогине бушевать. Как ни странно, чем больше негодовала Элеонора, тем больше она успокаивалась. Она еще не все ей выложила и теперь не собиралась медлить.

— Очень печально, что принцесса нездорова.

Полагаю, ей еще хуже, чем вы, Ваше высочество, себе представляете: ведь она лишена отрады иметь при себе преданную фрейлейн фон Кнезебек — ту схватили и посадили в тюрьму.

Наступило молчание. Элеонора Целльская зажмурилась и поднесла дрожащую руку к горлу. При этом она так побледнела, что посетительница решила, что ей грозит обморок. Она уже приблизилась, протянув руки, чтобы при необходимости поддержать герцогиню, но та вдруг широко распахнула глаза и обожгла ее бешеным взглядом.

— Убирайтесь! — прорычала она. — Вон! И уносите с собой ваши злобные измышления, цель которых совершенно ясна! Если вы собирались заинтересовать нас судьбой своего проклятого брата, то вы ошиблись. Филипп Кенигсмарк натворил здесь столько зла, что если с ним стряслось несчастье, то это значит, что свершилось правосудие Всевышнего! Он посмел вернуться в Ганновер, чтобы снова оказывать на мою дочь свое порочное влияние. Всем известно, что он годами преследовал ее своими домогательствами, и если ее заперли, то только с целью защитить от посягательств бессовестного авантюриста, осмелившегося позариться на будущую королеву Англии! Пусть проваливает к дьяволу, если этого еще не произошло, и вы вместе с ним! Беркхоф! Беркхоф, сюда!

Это был уже не крик, а визг, заставивший баронессу, находившуюся, видимо, неподалеку, мигом прибежать на зов. Элеонора указала дрожащим от ярости пальцем на девушку, приросшую к месту от этого приступа ярости.

— Позвать стражу! Вышвырнуть эту девчонку, убрать ее из дворца, пусть ноги ее здесь больше не будет, иначе — тюрьма! Выдворить ее за границу герцогства! И будь она проклята... Проклята!

Герцогиня поперхнулась на последнем слове и рухнула на кровать, сотрясаемая рыданиями, напугавшими ее фрейлину. Та оглянулась на Аврору.

— Что вы ей наговорили? — спросила она шепотом. — Поторопитесь! Я вас провожу. Прочь из Целле, и скорее!

Она дернула за шнур звонка, вызывая горничных, а потом отвела Аврору в приемную, дверь которой охраняли двое часовых. По комнате расхаживал заждавшийся офицер. Баронесса остановила его.

— Герр фон Асфельд, Ее высочество передает вам свой приказ...

— Я как раз жду приема. Я собирался...

— Позже, лейтенант, позже! Сначала вы выполните ее задание. Перед вами графиня Аврора фон Кенигсмарк. Вы должны отвести ее в карету, взять двоих человек и под свою ответственность доставить ее к границе.

— К которой — северной, южной, западной?

— К северной. Фрейлейн фон Кенигсмарк возвращается к себе в Гамбург, полагаю? Не спускайте с нее глаз!

— Будет исполнено! Но не может ли Ее высочество уделить мне перед этим хотя бы минуту?

— Ее высочеству нездоровится, и она сможет уделить вам минуту только завтра, а то и позже, гораздо позже, если вы немедленно не выполните ее приказание! К тому же она не в духе...

— Какая неприятность!

Аврора, наблюдавшая эту сцену через прорези в маске, которую надела вместе с шелковым капюшоном, вмешалась в спор:

— Так ли необходимо нарушать планы любезного господина? Обещаю вам, баронесса, немедленно покинуть Целле. Остаться значило бы плохо отблагодарить вас за то, что вы... несколько смягчили волю герцогини.

Фрейлина впервые улыбнулась, и ее улыбка показалась девушке сердечной.

— Главное, чтобы вас видели удаляющейся под охраной. Подвергаться при этом насилию совершенно излишне, к тому же ваша покойная матушка мне бы этого не простила!

— Вы ее знали?

— Да — в Гамбурге, где я родилась, задолго до замужества. Много лет мы с ней были неразлучны. А теперь поторопитесь, милая, и выше голову! И не держите на нее зла, — добавила она тихонько. — После того как наша принцесса уехала к своему муженьку, Ее высочество не находит себе места.

— Боюсь, не без причины. Эти ганноверцы — настоящие мерзавцы!

— Бедное дитя... Действуйте же, лейтенант! Выполняйте приказ.

Офицер послушно вытянулся по стойке «смирно», щелкнул каблуками, задрал подбородок.

— Служу Ее высочеству!

И он учтиво подал Авроре руку, чтобы помочь ей спуститься вниз по лестнице.

Вскоре карета, окруженная четырьмя всадниками, покатила в направлении Гамбурга. Пришлось ненадолго заехать в гостиницу, где Аврора ночевала, чтобы расплатиться и забрать вещи. Этим занимался Готтлиб. Клаус Асфельд, кипя от недовольства, которое ему запретили выражать, скакал рядом с дверцей кареты, что позволило Авроре как следует его рассмотреть. Это был редкий экземпляр: долговязый, сухой, тощий, рыжий, как морковка, с невообразимо длинными руками и ногами. На успевшей задубеть от ветра — несмотря на молодой возраст, всего-то 22—23 года! — физиономии красовались два рубца. Все у него было не на своем месте, тем не менее ему было присуще своеобразное очарование. Причиной были, несомненно, простодушные голубые глаза, внушавшие симпатию. Кроме того, лейтенант был смешлив — на это указывал изгиб его крупного рта.

Он заставлял кучера гнать изо всех сил — видимо, спешил вернуться к герцогине. Аврора и Ульрика тряслись в карете, как сливы в августе. На счастье, до пограничной заставы было уже недалеко, и при виде ее женщины облегченно перевели дух. Асфельд остановил коня у самой пограничной черты, сорвал с головы шляпу, нахлобученную по самые уши, и подскочил к дверце кареты.

— Вот вы и покинули герцогство Целле, фрейлейн. Здесь мы расстаемся. Мне остается пожелать вам счастливого пути.

Тон был смелый, на грани неучтивости. Было видно, что он спешит свалить с плеч эту обузу, спровадить нежелательное лицо, как ни постаралась госпожа фон Беркхоф подсластить пилюлю. Аврора, чуткая к нюансам и не менее недовольная, чем он, решила заставить его понервничать.

— Недурно было бы проявить побольше вежливости, лейтенант... Асфельд, если я не ослышалась?

— Ничуть, все верно. Если вы не возражаете, то я...

— По вашей милости мы набили себе шишек. Что заставило вас так нестись?

— Так принято, фрейлейн, ведь вас приказано... прошу прощения, выслать. Все вышло бы иначе, если бы... о!

Это удивленное восклицание было вызвано тем, что девушка откинула капюшон и сняла с лица маску. Асфельд таращился на нее, как на привидение. Таким же оторопевшим выглядел, должно быть, святой Павел на пути в Дамаск.

— Так в каком случае все вышло бы иначе? — спросила она желчно.

— Если бы... если бы я вас увидел раньше... — пролепетал он как будто в забытьи. — Вы... восхитительно хороши!

Она не удержалась от смеха.

— Это у вас так принято — выполнять задание лучше или хуже в зависимости от внешности сопровождаемого?

— Нет... о нет! Умоляю, простите, что я так дурно с вами обошелся. Меня извиняет...

— ...только то, что вы спешите к Ее высочеству с разговором, не терпящим отлагательств? Так чего вы ждете? Скачите, нам больше не о чем говорить! Хотя нет: знайте, я надеюсь, что больше никогда вас не увижу! Поехали, Готтлиб! — крикнула она кучеру. — Постарайся ехать поаккуратнее, хотя я очень хочу поскорее покинуть этот негостеприимный край!

— Нет, нет! Умоляю, фрейлейн, хотя бы еще словечко!

Но Аврора решительно затворила окошко, надела маску и забилась в угол кареты. Кучер хлестнул лошадей. Только тогда она прыснула.

— Еще один! — проворчала Ульрика.

— Ты это о чем?

— Сами знаете: еще один влюбленный. Надо было вам пораньше открыть личико, а то меня ужас как растрясло!

Аврора, не отвечая ей, украдкой глянула в узкое заднее окно кареты. Молодой Асфельд застыл как вкопанный на своем коне посреди дороги и провожал ее взглядом, забыв накрыть шляпой свою рыжую голову.

Она оценила бы по достоинству потрясение офицера, если бы по волшебству сумела подглядеть за его возвращением во дворец в Целле. По случайности в момент его спешивания во внутреннем дворе туда спустилась и баронесса Беркхоф. Подойдя к лейтенанту, она осведомилась, как все прошло, и была удивлена его невнятным ответом и отсутствующим видом.

— Надо же, лейтенант, вы настолько утомлены? Он вздрогнул.

— Я? Утомлен? Ничуть! Я — верный слуга Ее высочества. — Для большей убедительности он звонко щелкнул каблуками.

— Значит, я могу ей о вас доложить?

— Обо мне? Ее высочеству? Зачем?

— Как же, перед тем как я отправила вас сопровождать графиню Кенигсмарк к границе, вы жаждали аудиенции по делу, которое, по вашим же словам, не терпело отлагательства.

— Вот как? Прошу меня простить, баронесса, что-то не припоминаю...

Он поклонился и зашагал прочь, как деревянный, с блаженной улыбкой и с умилением во взоре.

— Одно из двух, — пробормотала про себя баронесса Беркхоф. — Либо он сомнамбула, либо влюбился. Я предпочла бы второе: от этого могла бы быть польза.

***

Аврора в продолжение пути чувствовала себя уже не такой измученной. Выплеснув гнев на этого молодого дурня, она немного успокоила нервы, разгулявшиеся после неожиданно бурной реакции герцогини Элеоноры. Как она смела! Что бы ни натворил Филипп, чье преступление — если это было преступлением — оправдывалось чистотой его любви, он не заслужил такого презрения, такой ненависти от женщины, раньше выказывавшей ему столько расположения, что позволительно было задуматься, не стала ли она жертвой тех же чар, перед которыми не устояла ее дочь...

Или все объяснялось страхом за дочь? Да, положение Софии Доротеи было опасным, но позволительно ли не снизойти из-за этого к отчаянию безутешной сестры пропавшего? Во власти герцогини Элеоноры было добиться от супруга, чтобы тот потребовал от курфюрста Ганновера, своего родного брата, объяснения событий, случившихся вечером 1 июля...

***

Возвращение Авроры в Агатенбург получилось еще более мрачным, чем в Ганновер. Улетучилась последняя надежда, оставалось только выяснить, что происходило в ее отсутствие. Как будто ничего страшного: путешественница застала сестру в саду. Та прогуливалась — мелкими шажками, зато уже сама! — под руку со своей горничной Лизелоттой. При виде Авроры Амалия радостно вскрикнула.

— Как я за тебя переживала! — призналась она, заключая младшую сестру в объятия. — Тебя хорошо приняли?

— Сначала хорошо, а потом отвратительно... Да будет тебе известно, меня доставила к границе конная стража!

— Тебя, графиню Кенигсмарк?!

— Именно. Похоже, наш ранг обесценивается день ото дня. Герцогиня ужасно боится за дочь и обвиняет нашего Филиппа во всех мыслимых и немыслимых грехах. Дескать, если бы не он, София Доротея никогда бы не сошла с тоскливого пути наследной принцессы! Она никак не возьмет в толк, что та уже не ребенок, а женщина двадцати семи лет, мать семейства, обладательница живого и проницательного ума, волевая, с сильным характером... Далеко не та робкая овечка, что покорно следует на синем шелковом шнурке за своим господином! Она всего на год моложе Филиппа. Что меня бесит, так это то, что эту пару, людей, созданных друг для друга, так подло разлучили! Виновники этого преступления находятся в Целле. Такую любовь способна погубить только смерть, и то необязательно...

— Успокойся! Как я вижу, ты разузнала не слишком много?

— Вообще ничего! Разве что одну подробность. Ульрика разговорилась с хозяйкой гостиницы и выяснила, что София Доротея провела весь июнь у родителей, была совсем плоха, а потом поругалась с отцом и хлопнула дверью. Жители Целле всегда души не чаяли в своей маленькой принцессе и теперь за нее беспокоятся, ведь для них ганноверцы — как будто дикари. А что здесь? Вернулся ли Гильдебрандт?

— Еще нет. Фридрих отправился в Дрезден с уведомлением для нового государя о пропаже его военачальника... Ему все равно пора было возвращаться в Саксонию, отпуск закончился.

— Пожелаем ему удачи! А пока... Ее перебил крик, даже вопль:

— Только не говори мне, что опять уезжаешь!

— С чего ты это взяла?

— Знаю я тебя! С тех пор как исчез Филипп, тебе не сидится на месте.

Девушка помолчала, потом подняла на сестру затуманенный слезами взгляд и проговорила с бесконечной печалью:

— Это правда. Мне невыносим всеобщий заговор молчания, которым пытаются окружить Филиппа. Я должна все разведать! Понимаешь, меня не оставляет чувство, что он меня зовет, ждет моей помощи. Вот я и живу в надежде, что ветер принесет какой-то знак, укажет мне верный путь. Может, если объехать все крепости этого проклятого Ганновера, то мне что-то нашепчут камни? Помнишь историю трувера Блонделя де Неля, который, разыскивая своего государя, Ричарда Львиное Сердце, изъездил из конца в конец всю Австрию, пока не услышал голос, доносившийся из-под башни...

— Напрасные усилия! Рыцарские времена миновали, и ты, мечась, как обезумевшая птица, только усугубишь свою горечь, а я тем временем скончаюсь от тревоги!

Аврора уставилась на сестру, даже не пытаясь скрыть удивление. Неужели Амалия, это олицетворение спокойствия, даже холодности, закованное в латы железной самоуверенности, скрывала в глубине души такую нежность по отношению к сестре? Улыбаясь в ответ на не заданный младшей сестрой вопрос, старшая стиснула ей руку.

— Останься со мной! — взмолилась она. — Вместе мы будем вдвое сильнее.

Обе долго молчали. Наконец девушка вымолвила:

— Скажи мне, о чем ты думаешь? Считаешь, что его больше нет в живых?

— Честно? Я не знаю. Мне кажется немыслимым, чтобы князь, кем бы он ни был, посмел заманить такого человека, как Филипп, в западню. Но таково влияние нашего гордого имени! Чем дольше я живу, тем больше убеждаюсь, что чаще всего верх одерживает первобытная дикость. Как ни меняются по воле моды шелка, бархат, блестки, сам человек из плоти и крови остается прежним, со всеми своими слабостями, страхами, ненавистью. А потому, как знать?..

***

Вернувшись в замок, Аврора решила на время согласиться с сестрой и дождаться новых известий. Стычка с герцогиней Целльской произвела на нее тяжелое впечатление. Пока что у нее не было никакого желания снова встретить такой же отпор. Все было бы по-другому, если бы она могла постоять за себя с оружием в руках в Германии, все еще зализывавшей раны Тридцатилетней войны, где «независимые князья» охотно поднимали друг на друга мечи, лишь только выдавалась передышка в отражении нападок датских или шведских недругов. Шум боя непременно раздавался если не в одном, то в другом месте.

Но и у слабой женщины оставалось неплохое оружие, надо было только уметь им воспользоваться, — перо. В этих играх Аврора успела поднатореть: она говорила и писала на нескольких языках, в весьма элегантном поэтичном стиле, истоки которого гнездились в ее живом плодотворном воображении. Она уселась за маленький столик перед окном, распахнутым на безмятежную речку Швинге, очинила полдюжины гусиных перьев и, окуная их в чернила и подключая свое воображение, принялась за дело. Важно было не забывать о разнице стилей: императору пишут не так, как его вассалам! Первым в списке стоял, естественно, Эрнст Август Ганноверский: от него она попросту требовала отчета об участи брата, при этом совершенно не упоминая Софию Доротею. Затем Аврора призвала на помощь главу Брауншвейгской династии, к которой принадлежали ганноверский курфюрст и герцог Целльский, — герцога Антона Ульриха Брауншвейг-Вольфенбюттеля, в свое время собиравшегося женить на Софии Доротее своего сына. Она была убеждена, что тот по-прежнему переживает разрыв, к тому же он был католиком, тесно связанным с версальским двором. Она сознательно задела эмоциональную струну, поведав о судьбе принцессы, о которой адресат должен был все еще сожалеть, в надежде, что через него слух дойдет до самого Людовика XIV. Следующим на очереди был герцог Мекленбург-Шверинский, выделившийся значимостью среди своих соседей. Не пропустило ее перо и многих других германских князей. Всем написать не удалось: их было многовато, более двухсот, к тому же большую часть из них ни в коей мере не волновали события в северных княжествах.

Первая серия писем завершилась обращениями к шведскому королю и к императору Леопольду I: стокгольмскому выходцу из династии Ваза и венскому Габсбургу молодая графиня напоминала об услугах, оказанных их коронам ее родными, и умоляла повлиять на Ганновер, надеясь на то, чтобы ее брату вернули свободу. Поверить, что ганноверцы осмелились покуситься на жизнь последнего графа Кенигсмарка, она отказывалась. Не стала она писать только новому саксонскому курфюрсту, так как обязанность его оповестить взял на себя ее зять.

***

Теперь оставалось только ждать...

Это-то и давалось Авроре хуже всего, поскольку терпением она не отличалась. День за днем ее видели бродящей по огромному замку и по парку, откуда она возвращалась, непременно заходя в церковь. В храме она не молилась (хотя не пропускала ежедневную службу), а, как в первый день, обращалась к душам своих прославленных предков — отца, дяди, деда. Она не сомневалась, что своей доблестью они заслужили особое место в воинственном раю, вблизи чертогов Вальгаллы, населенной неистовыми валькириями, а высоко над ними простираются бескрайние небеса, где вокруг трона Всевышнего снуют несчетные ангелы и праведники, славящие Его всемогущество... Этих усопших, в свое время своими подвигами сотрясавших Европу, Аврора тоже молила порадеть потомку, достойному продолжателю их славы.

Первые ответы, пришедшие в Агатенбург, разочаровывали. Это были шедевры лицемерия! Сочувствуя графине Кенигсмарк, семью которой постигла печальная утрата, в ответных письмах князья оговаривались, что не видят способа вмешаться в семейное дело ганноверского правящего дома... Читая эти строки, Аврора и ее сестра не могли сдержать слезы ярости.

— Трусы! Все они жалкие трусы! — негодовала девушка. — Как же они боятся старика Эрнста Августа и его мерзкого сынка!

Амалия, более здравомыслящая и хладнокровная, рассуждала иначе:

— Они боятся их возможного будущего. В Лондоне сейчас свирепствует мор. Что мы значим в сравнении с английской короной? Никто не рискнет ссориться с ней ради нас...

— А как насчет будущей английской королевы? Если трон унаследует Георг Людвиг, то София Доротея последует в Лондон за ним. Разве ее судьба тоже никому не интересна?

Как будто логично, но что толку? Император и тот дал понять графине Кенигсмарк, что не намерен вмешиваться в семейное дело, касающееся исключительно Ганноверского и Целльского герцогств, то есть двух братьев; и действительно, к чему портить отношения с Ганновером, снабжающим Леопольда отменными солдатами и позволяющим ему беречь жизни собственных подданных?

День за днем тучи на горизонте все более сгущались.

***

Внезапное возвращение Левенгаупта в начале сентября стало лучом света, возродившим надежду. Фридрих Август Саксонский, едва узнав, в чем дело, сам написал своему «кузену» нарочито сухое письмо с требованием возвратить в Дрезден его генерала. Ответ на письмо привел его в ярость. После изложения обычных формул учтивости ганноверский курфюрст грубо потребовал «перестать ломать голову из-за этой истории, ибо указанный господин является закоренелым распутником, привычным к развратной жизни, да и вообще никому не ведомо, что с ним стряслось».

— Этот ответ вывел государя из себя, — объяснял супруг Амалии. — Всякой грубости есть предел. Поэтому он отправил в Ганновер своего советника, генерала Баннера, потребовать от его имени выдачи «генерала саксонской кавалерии графа Кенигсмарка» и пригрозить в случаеотказа местью. Пока что это все. Баннер еще в Ганновере, произносит все более грозные речи и требует по крайней мере следствия по делу об этом необъяснимом исчезновении.

— Слава богу! — Аврора со вздохом опустилась в кресло. — Наконец-то у нас появился защитник.

Это стало таким облегчением, что семья отправилась вместе со слугами в церковь, петь псалмы во славу Всевышнего. Теперь оставалось только надеяться и ждать исхода саксонского вмешательства. Разве Фридрих Август Саксонский, прусский и баварский курфюрсты — не самые могущественные среди германских князей? Саксонский владыка превосходил их всех богатством, и призрак будущей британской короны оставлял его равнодушным.

Целую неделю все переводили дух, занимаясь привычными делами. Аврора вернулась к своей чернильнице, но только лишь с целью дать волю воображению. Вспомнила она и про клавесин, игрой на котором владела мастерски. Осень пришла раньше срока, а с ней тучи и дожди, но это не мешало двум сестрам надолго уезжать верхом в поля или прогуливаться пешком то в парке, то вдоль реки. Когда начались холода, в огромных мраморных каминах запылал огонь, и они допоздна грелись у огня с книгами или с рукоделием в руках, слушая треск поленьев и наслаждаясь последними деньками в Агатенбурге, где Кенигсмарки обычно проводили только лето. Холодное время года обе сестры всегда коротали в Гамбурге, в красивом доме, доставшемся им в наследство от матери. Размерами он сильно уступал дворцу в Штаде, а это создавало уют. Здесь родились и провели детство сыновья Амалии, отправленные затем в сопровождении слуг и гувернеров в отцовские владения в Швеции, как это было принято в знатных семействах. Поэтому так понятно желание их матери родить дочь — ведь ее оставили бы дома, с мамой. В Дрезден графиня Левенгаупт наведывалась нечасто, так как там у ее супруга, как у любого солдата на службе у иностранного властелина, было всего лишь временное пристанище, отвечавшее его пристрастию к свободе и некоторой скаредности. Женившись на состоятельной представительнице рода Кенигсмарков, он считал нормальным, чтобы она три четверти года проводила в родовых владениях, в обществе сестры.

В конце этой недели блаженства мажордом объявил сестрам, вышедшим к вечерней трапезе, о том, что к замку подъехал кортеж из четырех крытых экипажей и трех всадников. На этом ему пришлось прерваться: за его спиной вырос Михаэль Гильдебрандт, промокший до нитки. Погода и впрямь была отвратительная — с Балтики, бушевавшей неподалеку, дул пронизывающий ветер, и до отъезда в Гамбург оставались считанные дни.

— Прошу извинить меня, благородные дамы, за внезапное вторжение, но меня принудили покинуть Ганновер, как только все вещи были упакованы, и я, учитывая погоду, решил не медлить. Нас всего трое, и нам пришлось бы защищать обоз, если бы мы вдруг встретили злоумышленников...

— Извинения излишни, — сказала Аврора. — Вы доставили имущество нашего брата?— Его личные вещи. Мне повезло: я получил разрешение забрать их до проведения торгов.

— Какие еще торги? — возмутилась Амалия. — Допустим, с графом Филиппом стряслась беда. Разве не мы вправе распоряжаться его собственностью?

Аврора ощутила ком в горле.

— Неужели его уже сочли... погибшим?

— И да, и нет. Там шепчутся — очень опасливо! — о его дуэли с неким офицером графом Липпе, исход которой был не в пользу графа Филиппа.

Произнеся эту новость, секретарь вдруг так расчихался, что девушка сжалилась над ним.

— Мой бедный друг, вы страшно продрогли, а мы учиняем вам допрос! Немедленно высушитесь, переоденьтесь, выпейте чего-нибудь горячего — и милости просим опять к нам. Мы ждем вас к ужину.

— Как я вам благодарен! За груз будьте спокойны, ваши и мои люди наверняка уже поставили его под навес.

Когда Гильдебрандт вернулся, сухой и снова безукоризненный, сестры сначала заставили его поесть и только потом возобновили свои расспросы. Начала Аврора:

— Какая-то сомнительная эта история с Липпе... Я отлично его знаю: будучи одним из любовников «этой Платен», он пытался ухаживать и за мной. С моим братом он не перекинулся и парой слов. К тому же никто никогда не делал из дуэлей тайн. Если бы Филипп погиб, то тело принесли бы домой, а победитель не стал бы спасаться бегством. И потом, что послужило причиной ссоры?

— Госпожа фон Платен. Якобы граф Филипп к ней вернулся, и Липпе это не понравилось.

— Драться из-за этой старой потаскухи? — всплеснула руками Аврора. — Если бы из-за нее бились насмерть, то мужское население Ганновера сократилось бы по меньшей мере вдвое!

— Тем не менее двор Херрензаузена придерживается именно этого объяснения: якобы граф Липпе убил соперника и скрылся...

— Утащив с собой тело? Так и я поверила!

— Как бы то ни было, граф Филипп больше не появлялся в Ганновере, где стал нежелательным лицом. Хотя было бы странно, если бы о его возвращении стало кому-то известно: я свидетель тому, насколько он был осторожен. Но ведь надо было что-то ответить генералу Баннеру, показывавшему клыки от имени саксонского князя-курфюрста и грозившего вот-вот выйти из терпения!

— И генерал этим удовлетворился? — теперь уже изумилась Амалия. — Надо требовать розыска Эберхарда фон Липпе. Он обязательно найдется: он не из тех, кто прячется, тем более из-за дуэли.

— Об этом потом, — постановила Аврора. — Сначала о доме! Какое право они имеют его продавать, не ставя в известность нас?

— Все из-за кредиторов, фрейлейн! Видит бог, у вашего брата их целая толпа!— Вот как? Но ведь мой брат был... то есть он богат! Это известно абсолютно всем!

Гильдебрандт в заметном смущении отхлебнул пива, вытер с губ пену и тщательно откашлялся.

— Я тоже так думал. Тем не менее — никуда от этого не деться — я обнаружил в бумагах моего господина многочисленные долговые расписки, часто на крупные суммы. Граф жил на широкую ногу, не скупился на свои прихоти, на роскошь своего жилища и на элегантный облик слуг. К тому же он был необыкновенно щедрым к просителям. И наконец, карты...

— Он был игроком? — ахнула Амалия. — А я была уверена, что он презирает азартные игры!

— Я тоже, — поддержала ее младшая сестра.

— Я могу говорить только о том, что знаю, любезные дамы, а именно, что герцог Эрнст Август приказал продать дом, лошадей и обстановку. К счастью, вырученной суммы хватило на погашение долгов, к тому же я успел спасти все личные вещи графа.

— Вернемся к этому завтра, — сказала со вздохом Аврора. — Можете нам поведать, что стало с принцессой Софией Доротеей?

— После той роковой июльской ночи никто ее не видел. Ее заперли в покоях и поставили у дверей военную стражу. За ней присматривают врач и двое слуг. Слуги госпожи фон Платен!

Аврора подпрыгнула.

— Слуги этой фурии? По какому праву? Невероятно! Разве во дворце не хватает служанок?

— Все они слишком привязаны к наследной принцессе и могли бы помочь ей сбежать, чего не приходится опасаться, когда к ней приставлены люди...

— ...«этой Платен»? — закончила за него девушка. — Как я раньше не догадалась? Она же сходила по моему брату с ума, а он вернулся только ради Софии Доротеи! Увы, она вертит стариком Эрнстом Августом как хочет...

— Сейчас ее влияние значительно усилилось. Дошло до того, что ее супруга назначили первым министром.

— Достойный выбор! Марионетка с целым лесом рогов на голове. Ну, теперь я совершенно уверена: этой женщине точно известна судьба моего брата. С нее станется превратить его в пленника! А ведь это лучший способ сделать его своей собственностью!

Аврора вскочила и принялась расхаживать со сложенными на груди руками, глаза ее метали молнии, а ярость буквально захлестывала девушку.

— Я заставлю ее вернуть мне брата! Пусть для этого мне даже придется похитить ее саму, как она похитила Филиппа, и допрашивать до тех пор, пока у нее не развяжется язык! Я не успокоюсь, пока не узнаю всю правду! Филипп, я клянусь тебе установить истину!..

Амалия, волнуясь за душевное равновесие сестры, подошла к ней и обняла.

— Мы обязательно этого добьемся! Я буду помогать тебе изо всех сил. А сейчас, ради бога, успокойся. Что проку убиваться? Теперь мы больше, чем когда-либо, нуждаемся в хладнокровии и рассудительности. Если эта женщина похитила Филиппа, то уличить ее будет непросто, она наверняка соблюдает крайнюю осторожность и уверена в своей неуязвимости.

— Знаю. Будет много препятствий, но я всю жизнь положу на то, чтобы до нее добраться, куда бы она ни спряталась!

У себя в комнате Аврора потушила все свечи, пододвинула кресло к окну и приготовилась всю ночь слушать вой ветра. Разыгравшаяся буря была созвучна состоянию ее души. Она угадывала в ней отклик небес на ее собственное смятение, поощрение той безжалостной борьбы, в которую она собралась вступить ради спасения Филиппа, ее Филиппа... Он был единственным, к кому она испытывала до сих пор любовь, значительно превосходившую чувство сестры к брату. Ветер проникал в дверные щели и сотрясал высокие окна, извлекая из рам протяжные стоны. Все уловки, к которым они прибегала до сих пор, грозили вот-вот рухнуть, но она расстанется с ними без сожаления, оставаясь один на один с жестокой, слепящей истиной: если в свои двадцать четыре года она еще хранила невинность, если при своей несравненной красоте упорно отвергала воздыхателей и претендентов на ее руку, то только потому, что единственным, кому она согласилась бы отдать всю себя, был он! Одним словом, Аврора была в него страстно, без памяти влюблена...

Когда на Аврору хлынул свет этой уничтожающей правды, пронзивший ее вместе со сверкнувшей на небе молнией, она рухнула на колени и стала, сотрясаясь от рыданий, молиться, чтобы эта запретная любовь не навлекла на Филиппа и на нее проклятия Всевышнего.

Глава IV Странный документ

К удивлению Амалии, уже на рассвете Аврора, не обращая внимания на ненастье, — которое, впрочем, уже начало стихать, — приказала вскрыть ждавшие под навесом ящики и перенести их содержимое в главные господские покои, много лет остававшиеся свободными, ибо последний их житель, ее старший брат, скончался на Морее, на руках у венецианского дядюшки. Филипп никогда не ночевал здесь в свои редкие и всегда краткие посещения замка, предпочитая собственную спальню. Тем не менее эти покои по праву принадлежали ему как главе семьи и носителю ее герба, и Аврора, велев относить туда его вещи, подчеркивала свою уверенность в том, что он жив. Она потребовала, чтобы многочисленные наряды брата сложили в шкафах со всем тщанием, трофейное оружие развесили по стенам, часы и воинские награды, многие с драгоценными камнями, заперли в сундуки. Все должно было выглядеть так, словно со дня на день нагрянет сам хозяин всех этих сокровищ. По ее приказу огромную кровать под балдахином застелили лучшим бельем и накрыли парчовой накидкой. Зная его любовь к письму, пусть и без особой заботы об орфографии, она позаботилась, чтобы на письменном столе лежала бумага, перья, стояла полная чернильница, был песок и воск для запечатывания; здесь же находилась и сама гербовая печать — вообще все, что могло бы пригодиться. Амалия, сидя в кресле, наблюдала за ее стараниями.

— Ты не думаешь, что это чересчур? Знаю, ты, как и я, свято веришь, что мы рано или поздно его увидим, но не испытываешь ли ты судьбу, готовя все эти вещицы так, словно он должен объявиться здесь не сегодня завтра?

— Нет. Теперь он здесь господин, и даже в его отсутствие все должно свидетельствовать об этом. Я распоряжусь, чтобы и без меня все поддерживалось в том же самом состоянии. — Обернувшись к мажордому Поттеру, она добавила: — Позаботьтесь о дровах для камина.

Амалия повздыхала, покачала головой.

— Раз мы уезжаем, то ты могла бы забрать что-то отсюда в Гамбург.

— Ты подслушала мои мысли. Я кое-что уже отложила. — Она указала на великолепную парадную шпагу с усыпанной бриллиантами головкой эфеса, которую Филипп часто надевал в ганноверском дворце, простые золотые часы, которые он брал с собой в походы, и самую старую его накидку из толстого серого сукна, подбитую мехом выдры: он носил ее чаще всего, и она хранила его запах. Все это были драгоценности, при взгляде на которые перед ее мысленным взором представал сам Филипп.

Когда хлопоты закончились, Аврора приказала закрыть ставни и двери, отдала Поттеру ключи и удалилась к себе в спальню, собираться в дорогу.

***

Назавтра две сестры покинули Агатенбург вслед за Михаэлем Гильдебрандтом, которому нужно было вернуть в Ганновер пустые повозки и позаботиться о собственных делах. Он-то уезжал радостный, ведь фрейлейн фон Кенигсмарк приняла его к себе на службу из-за его неоднократно доказанной верности Филиппу.

Госпожа фон Левенгаупт была согласна, что девушке в ее положении необходим помощник, посвященный во все сложности. Молодой ганноверец был тронут проявленным к нему доверием чуть ли не до слез, потому что влюбился в молодую графиню с первого взгляда. Он, конечно, ни за что не посмел бы это показать, но сама мысль, что отныне он все время будет рядом с Авророй, делала его таким счастливым, что ему приходилось постоянно быть начеку, чтобы не выдать своего приподнятого настроения. Впрочем, он заступал на свою новую должность не сразу: Аврора попросила его побыть еще какое-то время в Ганновере и понаблюдать за событиями во дворце. Невозможно было представить, чтобы София Доротея осталась взаперти до конца своих дней! Рано или поздно курфюрсту придется на что-то решиться, если только он не предпочтет — этого Аврора и побаивалась! — замять все это дело, окружив его заговором молчания. В этом случае не исключался даже смертельный исход. В распоряжении не ведающего угрызений совести князя были всевозможные способы избавиться от неудобной пленницы. Как и от пленника...

Но эту мысль Аврора упорно отвергала. Филипп жив! Он должен жить... Но беду, в которой он оказался, она чувствовала всем своим существом.

Будучи уверенной в том, что располагает надежным осведомителем, она тем не менее не переставала просить помощи по всей Европе у тех, кто мог бы хоть как-то повлиять на хозяев Херренхаузена. Из Гамбурга иметь связь со всем миром было куда удобнее. Этот древний могущественный город, образовавший в Средние века вместе с Бременом и Любеком (инициатором выступил последний) прославленную Ганзу — союз купцов для защиты портов, кораблей и прибыльного мореходства в Северном и Балтийском морях, — все еще сохранял статус вольного города, признанный императором германцев. Торговля кипела там даже после разорения, оставленного опустошительной Тридцатилетней войной, постепенно возвращалось былое процветание, пышные здания росли как грибы. Там можно было встретить людей со всех концов света. Это были не только купцы, но и художники, мыслители, всякого рода оригинальные умы вроде странной шведской королевы Катерины, какое-то время жившей там.

После смерти отца детей Кенигсмарков растила мать, Кристина фон Врангель. Жили они в красивом доме с окнами на озеро Бинненальстер, продолжением которого за городскими стенами служило озеро Ауссенальстер, с мостиком, перекинутом в самой узкой его части. Местечко было чудесное, лесистое. Благодаря сети каналов, связывавших город с портом в глубоком эстуарии Эльбы, Гамбург смело называл себя «Северной Венецией». Эта «Венеция» была сложена из разноцветного кирпича, от розового до фиолетового. Поздняя готика Старого города представляла собой лес заостренных колоколен и башен, главной среди которых, самой величественной, была колокольня собора Святого Михаила, чуть ли не высочайшая в мире, что при ее 132 метрах могло соответствовать действительности.

Особняк Врангелей был одним из самых просторных и богатых на набережной. Обе дочери Кристины любили туда возвращаться, потому что чувствовали себя дома именно в Гамбурге, а не в огромном Агатенбурге, этом монументе ратной славы Кенигсмарков. Женщинам здесь было уютнее, все навевало им воспоминания о матери, завещавшей особняк дочерям. Сама Кристина жила в нем до замужества и без колебания оставила на его счет особое распоряжение, чтобы он не достался вместе с остальной собственностью старшему сыну. Мудростью эта крестница королевы превосходила крестную мать: она позаботилась о том, чтобы у дочерей было наследство, уберегающее их от финансовых катастроф, которые навлекают на родню мужчины своей тягой к азарту и расточительству. Теперь у них всегда была крыша над головой.

Аврора размышляла об этом, входя в свою комнату, обоими окнами выходившую на спокойные воды озера. Правда о состоянии финансовых дел Филиппа потрясла ее. Получалось, что от огромного состояния, сколоченного ее дедом, маршалом Иоганном Кристофом, и дядей Конисмарко, мало что осталось, ведь Филипп волею судьбы оказался его единственным распорядителем. Она даже подумала о том, а было бы у нее приданое, если бы она согласилась стать женой кого-то из многочисленных претендентов на ее руку. Но случилось так, что замужество ее не привлекало — без сомнения, потому, что ни один жених не выдерживал сравнения с Филиппом... Один он воплощал собой совершенство, и, видя его мысленным взором, лелея в сердце его образ, она знала, что не сумеет увлечься никем другим. Разве что тот окажется коронованной особой, но в таком случае это будет не зов любви, а лишь врожденной гордыни. «Властелин — или никто!» — таким был ее девиз. Увы, появлялось все больше причин опасаться, что чаша весов склонится ко второй части девиза... Хорошо, что хотя бы Амалия вышла замуж вовремя!

Никакой горечи Аврора от своего положения незамужней девушки не испытывала. Снова увидеть любимого брата живым — такова была единственная цель ее жизни.

Позволив Ульрике и горничной разбирать ее сундуки и раскладывать вещи, она открыла одно из окон и облокотилась о подоконник. После бури небо очистилось, остались только легкие белые облачка, скользившие, как перышки, по лазоревому небу. Ласточки уже тянулись к югу. Аврора с наслаждением вдыхала морской воздух, ощущая его солоноватый привкус на губах. Моря — на западе Северное, на востоке Балтийское — окружали Гамбург со всех сторон. Как же это нравилось Авроре!

— Как бы вам не простудиться! — раздалось у нее за спиной ворчание Ульрики. Ощутив на плечах мягкую пуховую шаль, она машинально закуталась в нее и ответила с улыбкой:

— Спасибо! Ты права. Я что-то совсем забыла про холод.

— Вспомнили бы сами, но было бы слишком поздно! В этом году будет ранняя зима.

В этом доме с огромными печами из белого фаянса бояться зимы не приходилось. Другое дело — в тюрьмах: они зачастую губили узников так же неумолимо, как топор палача, пусть медленно, зато жестоко... Девушка содрогнулась, представив себе Филиппа в сырой яме с обледеневшим дном, без луча света, без всякой надежды оттуда выбраться, и из ее груди вырвался стон.

— Не мучайте себя так! — промолвила Ульрика, более проницательная, чем можно было предположить, глядя на ее суровый облик: иногда она изумляла подопечную своими догадками. — Граф Филипп молод, силен, беззаветно любит жизнь. Где бы он ни оказался, он приложит все силы, чтобы вырваться на свободу. Он ведь, как шпага «Кенигсмарк», — крепчайшей закалки![4]

Именно эти слова так необходимы были сейчас Авроре. Она обняла Ульрику.

— Молю Небо, чтобы ты оказалась права! Только бы мы узнали, где он томится!

— Чтобы устроить узнику побег, нужны деньги. Если я правильно поняла, у нас с ними теперь негусто.

— Ничего, наскребем! Пусть даже мне придется продать все, что у меня есть, вплоть до последней пары туфель!

Это было сказано непримиримым тоном, но вызвало у старой кормилицы смех.

— Подумайте, какой у вас был бы вид! Вряд ли герр Филипп одобрил бы ваш вид: босой и в рубище. Слишком он гордится вашей красотой и изяществом!

***

Даже в таком людном месте, как Гамбург, возвращение двух сестер не прошло незамеченным. Напоминали о себе старые знакомые — возможно, их стало меньше, чем до случившейся драмы, но все равно их было немало. Гамбург, гордый своим статусом вольного города, ни перед кем не держал отчета, даже перед самим императором, остерегавшимся перечить отцам города: слишком этот город был богат!

Через два дня после их приезда на пороге дома предстал скромный на вид, но аккуратный молодой человек. Взяв шляпу под мышку, он осведомился, не соизволит ли графиня Кенигсмарк уделить ему немного времени по делу величайшей важности. Слуга, открывший ему дверь, доложил о посетителе Поттеру, и тот сам явился справиться, что за дело, и узнать, почему посетитель не назвал своего имени.

— Потому что я не имею чести быть знакомым со столь благородной фрейлейн. Я — счетовод из банка Ластропа, мне надо многое ей сообщить! — заявил он с уверенностью, призванной скрыть робость.

— Что ж, идемте.

Они нашли Аврору в гостиной с видом на садик во внутреннем дворе: грабовая аллея у фонтана, две каменные скамейки... Она читала книгу, вернее, в задумчивости держала ее раскрытой, вверх обложкой, на коленях. Взволнованного гостя она приветствовала улыбкой. Представляя его, Поттер обронил настолько простое имя, что оно прозвучало шуткой:

— К фрейлейн герр Ганс Мюллер.

Такое вступление не могло ободрить молодого человека. Он принялся кланяться, сопровождая поклоны невнятным бормотанием. Сжалившись, Аврора указала ему на стул, дабы он обрел опору как в прямом, так и в фигуральном смысле, и ласково спросила:— С чем же вы ко мне пожаловали?

Он, осчастливленный подобным обращением, осмелел.

— Фрейлейн графиня, мне нужно сказать вам важную вещь. Дело в том, что я счетовод в банке Ластропа, и... По случайности я наткнулся на документ, который должен вас заинтересовать... — Говоря это, он извлек из шляпы, которую до этого не отрывал от груди, письмо и протянул его девушке, тщательно разгладив: — Вот! Оно написано герром графом Филиппом Кристофом фон Кенигсмарком, братом вашей милости и...

Аврора больше не слушала. Она узнала почерк и своеобразную орфографию своего брата. Это отличало всех воинов в семье: при всей своей любви к письму они никогда не тратили время на такое излишество, как орфография, главное, чтобы было понятно, о чем идет речь. Но по мере чтения удивление Авроры сменялось оцепенением: в письме сообщалось об отправке банкиру Ластропу четырехсот тысяч талеров и ценных украшений, в том числе рубина «Наксос», напоминающего формой одноименный греческий остров. Этот великолепный камень, завоеванный у турок, был преподнесен Конисмарко незадолго до его смерти в Греции новым венецианским дожем Франческо Морозини, прозванным «Пелопонесским», в награду за кровь, пролитую за Венецию. Уточнялось, что Ластропу следует хранить эти ценности после того, как он возместит за их счет долги Филиппа и вычтет дважды по десять тысяч талеров в пользу его сестер на случай, если они останутся без средств.

Девушка раз за разом перечитывала невероятное послание. Откуда ее брат добыл такую сумму, ведь считалось, что он разорен? Она вопросительно уставилась на молодого счетовода.

— Почему с этим являетесь ко мне вы? Разве не сам господин Ластроп должен был бы... — И поскольку Мюллер все теребил свою шляпу, упершись взглядом в ковер, она добавила: — Или он не знает о вашем поступке?

Робкий молодой человек мигом превратился в вулкан чувств. Привстав на цыпочки, он с пылающим взором провозгласил:

— Нет, не знает! Надеюсь, фрейлейн графиня заставит его вернуть чужое! Это чудовище, настоящее чудовище, и к тому же вор! Человек без сердца, черствый, как прошлогодний сухарь. Я умолял его ссудить мне несколько талеров на лечение заболевшего дедушки, а он вышвырнул меня за дверь, сказав, что у него не богадельня. И тогда...

— И тогда вы решили — и были совершенно правы, — что, отдав мне этот документ, — не отрицаю, имеющий для нашей семьи огромное значение! — вы найдете у меня больше сострадания.

— Так и есть.

— Не сомневаюсь. В какой сумме вам отказал Ластроп?

— Десять талеров — но дело не в этом. Я попросил их у него только для того, чтобы услышать, что он скажет. Я услышал его ответ и, зная, где хранится это письмо, забрал его... и вот я здесь. К вашим услугам, прелестная фрейлейн!

Аврора не удержалась от смеха.

— К моим услугам? Но мне ни к чему счетовод, герр Мюллер.

— Я имел в виду не это. У меня одна надежда: что когда вам удастся отобрать свое у этого вора, вы не забудете обо мне...

— Без всякого сомнения! Но что вы намерены делать сейчас, лишившись места?

— В Гамбурге хорошему счетоводу нетрудно найти работу. У меня к фрейлейн единственная просьба: сохранить все в тайне.

— Само собой! А пока...

Оставив его на минуту, она отлучилась в свою комнату, взяла десять талеров из шкатулки, где держала деньги, и, вернувшись, вложила их в ладонь молодого человека. Но тот, к ее удивлению, отверг это подаяние.

— Фрейлейн графиня чрезвычайно щедра... но это лишнее.

— А как же ваш дед?

— Он жив и здоров! Мне требовался лишь предлог, чтобы расстаться с этим человеком, бесчестнее которого я не встречал. Я уже нанялся в банк Претцена в Любеке. Там фрейлейн графиня и найдет меня, когда...

Он снова оробел и еще ожесточеннее затеребил свою шляпу, не зная, как правильно проститься. Аврора улыбнулась и подала ему руку.

— Будьте уверены, герр Мюллер, я вас не забуду. Вы вправе рассчитывать на мою признательность.

С пунцовым от смущения лицом он наклонился к ее руке, едва смея к ней прикоснуться, и попятился назад, к двери, едва не споткнувшись о ковер.

Оставшись одна, Аврора прочла странное письмо в третий раз, уже гораздо медленнее. Ее голова не вмещала всех рождавшихся в связи с ним вопросов. Подлинность письма не вызывала сомнений. Его автором мог быть только Филипп, но откуда он взял эту баснословную сумму, которой мало кто из германских князей мог похвастаться? А драгоценности? Откуда они у Филиппа, никогда их не носившего? А этот рубин, подарок дожа? Аврора знала, что этот камень был упомянут в наследстве, оставшемся в Венеции от дяди. Знала она и то, что сначала Филипп хотел поместить его на гарду своей парадной шпаги, но потом передумал, не желая вызывать зависть у курфюрста Эрнста Августа, известного корыстолюбца, уж больно красив был камень. Филипп, ничего никогда не скрывавший от сестры, показывал ей свой тайник в деревянной обшивке стены спальни, где он хранил рубин, на случай, если произойдет несчастье и его придется продать. Сейчас девушка упрекала себя за то, что не вспомнила об этом, как только грянула беда. Но слишком велико было потрясение! Теперь настало время позаботиться о возвращении этого клада: он позволит избежать многих трудностей, когда наконец откроется место заточения Филиппа. Теперь она была убеждена, что он жив и томится в подземелье неведомой крепости. Кто-то пронюхал об этих сокровищах, которые он тайно собрал. Не для того ли он это сделал, чтобы сбежать подальше от Ганновера с Софией Доротеей? И не для нее ли предназначались драгоценности? Кто-то, не зная, где он их прячет, наверняка предпочел швырнуть его в тюрьму и выведать правду, а не просто убить...

Когда Амалия вернулась из соседней церкви — значительно превосходя набожностью сестру, она часто туда ходила в надежде получить помощь, в которой отказывали люди, — Аврора показала ей письмо. Радость сестры была огромной, даже чрезмерной.

— Восславим Господа, так чудесно внявшего моим молитвам! — вскричала она и чуть было опять не рухнула на колени, но Аврора удержала ее.

— Лучше успокойся. Будем благодарить Господа сколько пожелаешь, когда нам все это вернут. Но этого еще надо добиться. Если бы Мюллер не стащил это письмо, мы бы пребывали в полном неведении. Учти, мы здесь уже несколько дней, наше возвращение замечено. Как вышло, что этот Ластроп не нанес нам визита?

Амалия недолго подыскивала ответ.

— Считает, наверное, что нам не нужны деньги... Разве Филипп не пишет, что он должен оставить для нас по десять тысяч талеров на случай затруднений?

Мы как раз сейчас в затруднении, так что нам ничего не остается, кроме как самим нанести ему визит. Сделаем это завтра же.

Это было сказано таким властным тоном, что Аврора не удержалась от смеха.

— Честное слово, ты права! Предлагаю перенести на завтра также и вознесение благодарностей Всевышнему. Не забудь: юный Мюллер назвал своего хозяина сущей канальей... Вот и поглядим, прав ли он.

***

Банкир жил на берегу одного из проведенных к порту каналов, в красивом готическом доме из темно-красного кирпича с зубчатой островерхой крышей, делавшей дом похожим на башню с бойницами. На первом этаже была заметна какая-то жизнь, но спокойная, размеренная, как и подобает порядочному заведению. Сам хозяин располагался этажом выше, в его комнату вела тяжелая резная лестница из потемневшего дерева, кабинет был уставлен мебелью эпохи Ренессанса. Одну стену в нем полностью закрывал старинный позеленевший гобелен, под которым громоздился обитый железом сундук.

Ластроп был похож на свой дом: он был так же тяжел и медлителен. Когда он встал из-за письменного стола при появлении посетительниц, тем показалось, что с места сдвинулся, отделившись от стены, грузный шкаф. На голове у него красовался густой мелко завитой парик коричневого цвета, и в этом не было никаких сомнений, потому что из-под парика торчали седые космы. Камзол был такой же бурый, с начищенными серебряными пуговицами и белой манишкой. Физиономия у банкира была чисто выбритая, широкая, красная, как отполированное яблоко, и довольно веселая, но взгляд глубоко посаженных глаз из-под кустистых бровей был, как у насторожившегося лиса.

Он рассыпался в комплиментах, несколько раз повторил, что благородные дамы делают честь своим появлением его скромному учреждению, и изъявил готовность быть им во всем полезным, еще не предложив им сесть. Из-за его угодливости Аврора вся подобралась: она не любила заискиваний. Тем не менее, не показывая своего отношения, она села в жесткое кресло из тисненой кожи и радушно улыбнулась.

— Мы не станем надолго вас задерживать, герр Ластроп, — начала она. — Мы с фрау фон Левенгаупт хотим попросить вернуть нам двадцать тысяч талеров, доверенные вам графом Филиппом Кристофом фон Кенигсмарком на условии их возвращения нам.

Густые брови банкира взлетели на лоб, в черных глазах читалось искреннее изумление.

— Двадцать тысяч талеров? От господина графа? Не понимаю...

Ничуть не смутившись, девушка взяла из рук сестры конверт, вынула из него письмо и аккуратно развернула, не отдавая банкиру.

— Согласно этому письму наш брат отправил вам четыреста тысяч талеров и различные драгоценности на такую же сумму...

Банкир, не дав ей договорить, вскочил.

— Четыреста тысяч талеров? И еще столько же? Но это же безумие! — простонал Ластроп, багровея на глазах. — С чего вы это взяли?

— Я только что вам объяснила. В своей последней почте наш брат передал нам собственноручную копию письма, сопровождавшего это отправление. Прочтите сами! — Она протянула ему бумагу.

Она сразу увидела, что текст банкиру знаком: читая, он вдруг побледнел, а руки его задрожали. Заметила она и взгляд, брошенный им в конец документа, где красовался герб графа. Но он быстро пришел в себя и вернул письмо посетительнице.

— Такого письма я не получал, — произнес он, старательно выговаривая каждое слово. — Не говоря уж о таких баснословных ценностях! Это же настоящее сокровище, и не заметить его совершенно невозможно. Будьте уверены, оно бы не прошло мимо моего внимания, — закончил он с потугой на остроумие.

Теперь в разговор вступила молчавшая до сих пор Амалия. Своим обычным ледяным тоном она вымолвила:

— Говорите, вы не получали письма?

— Нет, фрау графиня, тысячу раз нет!

— Отлично! Идемте, сестра. Нет, не провожайте нас, — бросила она банкиру, видя, что он встает. — Мы знаем дорогу.

Она важно выплыла из кабинета, сопровождаемая Авророй, но, едва оказавшись за дверью, тут же снова в нее заглянула. Как она и предполагала, Ластроп открыл шкаф и лихорадочно в нем рылся. При виде Амалии он стал пунцовым.

— Вы что-то забыли?..

— Мы забыли кое-что вам сказать: мы считаем вас лжецом. Это письмо — не копия: оно отсюда, из вашего шкафа, его у вас похитили и передали нам. А раз так, то позвольте нам считать вас еще и вором — со всеми вытекающими отсюда последствиями. Желаю вам доброго здоровья, герр Ластроп!

Все так же величественно сестры уселись в свою карету и вернулись домой. Не прошло и четверти часа, как банкир явился к ним собственной персоной.

— Вот видишь! — обрадовалась Амалия. — Я же говорила, что он не выдержит. Поглядим, какую каверзу он приготовил.

И они спустились в гостиную, куда распорядились пригласить гостя. Дожидаясь их, он нервно бегал взад-вперед. Когда дамы вошли, он, обойдясь без приветствия, сразу перешел к делу:

— Нам необходимо объясниться! Я готов признаться, что солгал, но вором я никогда не был!

— То есть как? — произнесла, не глядя на него, Аврора, занятая важным делом — извлечением веера из-под своего узорного пояса.

— Очень просто: я получил письмо — и только. Клянусь честью, тех богатств, о которых в нем написано, я так и не увидел. Кстати, как вы, несомненно, заметили, на письме стоит дата — двадцать девятое июня, и...

— И что же?

— Если не ошибаюсь, господин граф, как говорят, пропал первого июля. Возможно, он просто не успел приготовить столь ценное отправление?

— Оставьте! — проронила Аврора. — Там же ясно написано — «отправляю». Это значит, что деньги и драгоценности были отправлены вместе с письмом.

— Этого не может быть! Вы представляете, сколько весят четыреста тысяч талеров серебром? Не считая драгоценностей... Всего этого не засунешь в пакет, да и не доверишь гонцу. Нет, такое совершенно невозможно! Человек, тайно вернувшийся в Ганновер и находящийся под наблюдением, ни за что не позволил бы себе такой дерзости. Слишком опасно!

— Куда вы клоните?

— Я начал с самого главного, фрейлейн графиня: я получил только письмо, более ничего. Клянусь спасением своей души, эти сокровища до меня не дошли!

Уверения Ластропа выглядели искренними. Сестры переглянулись.

— Что же тогда, по-вашему, произошло? — спросила его Аврора. — Я знаю брата: если он пишет, что «отправляет», значит, дело сделано, никак иначе это понять нельзя. Иначе он написал бы «собираюсь отправить», «отправлю завтра, сегодня вечером»... Ценности определенно были отосланы одновременно с письмом. Кто вам его передал?

— Обычный гонец. Если позволите, то я предположу, что могло произойти много всяких неприятностей: может, тот, кто сопровождал эти сокровища, решил оставить их себе, а может...

— Мой брат ни за что не доверил был такой важный груз тому, в ком он не был бы до конца уверен! — перебила банкира Аврора.

— Раз так, то возможен один-единственный ответ: дороги полны опасностей. Гонец подвергся нападению, был ограблен, а то и убит. Не сомневайтесь, фрау, фрейлейн, если мне станет известно что-то еще, я немедленно дам вам знать!

И он удалился, оставив двух женщин в полном недоумении. Что-то в этой истории было не так, и это «что-то» имело имя Михаэль Гильдебрандт. Филипп никому не доверял так безраздельно, как своему помощнику. Но Михаэль ни разу не упоминал об этом неожиданном богатстве. Напротив, он не скрывал плачевного финансового положения своего господина.

— Что, если мы ошиблись, считая его воплощением честности? — тихо проговорила Амалия. Имя не прозвучало, но мысль Авроры двигалась в том же направлении, и ей не понадобилось продолжения.

— Не верю! — Она досадливо топнула ножкой. — Филипп так его любит! Он не мог так грубо ошибиться в человеке, находившемся при нем столько лет! Мы с тобой тоже всегда отдавали Михаэлю должное. Здесь одно из двух: либо Филипп по какой-то причине выбрал для доставки своего сокровища в Гамбург другого человека, либо вручил его своему секретарю, и в таком случае я вынуждена провозгласить того самым убедительным лицедеем нашего времени! А мы с тобой в таком случае совершенно не разбираемся в людях...

Амалия разочарованно пожала плечами.

— Кто знает, как могло подействовать на честного молодого человека такое богатство? Ты отдаешь себе отчет, что такое четыреста тысяч талеров и ларец с драгоценностями?

— Да, конечно. Можно соблазниться и куда меньшим! Но учти, пока не будет доказано обратное, я бы предпочла сохранить доверие к Гильдебрандту. Что до Ластропа, то как он ни божится, я все еще не уверена, что мы должны слепо верить каждому его слову. Все-таки он банкир и не вызывает большой симпатии.

— Тоже верно. И что же нам делать?

— Тебе — пока что ничего. А я отправлю Гильдебрандту просьбу возвратиться как можно скорее. Уж поверь, я сумею вырвать у него правду, если она ему известна!

Совсем скоро слуга отнес на почту письмо с печатью Левенгауптов.

***

Потянулась череда тоскливых дней под осенним небом, никогда не проливавшим столько слез, как в этом году. Оно низко нависало над городом темно-серым грузом, время от времени разражаясь сердитыми бурями, при которых невозможно было отличить день от ночи. Но тягостнее всего было молчание. Минул уже месяц, а секретарь все еще не отвечал, и в чудесном доме на озере Бинненальстер надежда меркла еще быстрее, чем свет за окнами .Вестей не приходило ни от кого, даже от Левенгаупта, уехавшего неизвестно куда и не изволившего писать своей супруге. Зимой торговля в Гамбурге сворачивала обороты, редкие корабли осмеливались теперь спускаться по эстуарию Эльбы или Траве — к Любеку, к Балтийскому морю. Старый ганзейский город, запершийся в своих стенах и свято хранящий свои богатства, сурово подставлял спину ледяным ветрам, хотя настоящая зима была еще впереди...

Не получая вестей от родных, Амалия молилась все больше, а Аврора все меньше. Вынужденное затворничество выводило девушку из себя. Вот уже два месяца, как она вызвала Гильдебрандта, а он так и не удосужился прислать хотя бы весточку с объяснением или оправданием. Его молчание рождало подозрение: неужели этот верный секретарь не смог воспротивиться шансу мгновенного обогащения и приложил руку к пропаже сокровища? В это было трудно поверить, но дни шли, а ответа все не было, и подозрение крепло, тем более что курьеры, бросая вызов стихии, продолжали поддерживать связь между важнейшим портом и всеми княжествами Германии.

Перед самым Рождеством нескончаемое ненастье улеглось. Ветер стих, пошел мягкий снежок. За несколько часов он, к несказанной радости детворы, одел в белые одежды весь город. Вечером праздничные стайки детишек распевали на улицах старые рождественские песенки, получая в подарок печенье и конфеты. В детских голосах было что-то волшебное, чарующее, и Аврора, провожая взглядом ребятню в разноцветной одежке, ковылявшую по снегу, чувствовала покой вместе с вдохновляющей решимостью.

— Не могу больше сидеть сиднем и изводить себя. Сразу после праздника я уеду. Одна!

Ее сестра не смогла этого вынести.

— Одна? Без Ульрики, без...

— Одна-одинешенька, на хорошо подкованной лошади, переодевшись в мужчину. Не могу больше терпеть молчание Гильдебрандта. Вернусь в Ганновер, посмотрю, что с ним стряслось.

— Ты сошла с ума! Тебя не впустят в город.

— Авроре фон Кенигсмарк туда не пройти, но кто вздумает остановить... скажем, Гуго Меллендорфа, юношу из благородной семьи, путешествующего по германским княжествам для расширения кругозора, а может, и в поисках своей судьбы?

— Только не Ганновер! Там полно вербовщиков, они мигом зачислят тебя в роту новобранцев.

— Ничего не выйдет! Юноша — дворянин со слабым здоровьем. Мне надо за три дня выправить паспорт на это имя.

— Прояви хотя бы немножко благоразумия, потерпи...

— Надоело терпеть!

— Я хотела сказать, пережди самое темное время. Минует первое января — и все пойдет на лад.

— Нет, когда вернется тепло, мне станет совсем невмоготу... Ну, хорошо, я согласна протянуть с тобой вдвоем до конца года, раз никто не явился составить нам компанию, — уступила Аврора и обняла сестру.

Левенгаупта все не было. Амалия могла бы сама отправиться в Швецию, в Ла-Гарди, чтобы провести Рождество с сыновьями, но после неудачных родов она находилась в постоянной депрессии, а ее плохое настроение усугубляла ненастная погода. К тому же ей не хотелось расставаться с сестрой, и ту это очень трогало.

Добывать фальшивый паспорт не пришлось. Утром 1 января перед дверями дома спешился всадник. Передав свою лошадь конюху и строго наказав как следует о ней позаботиться, он потребовал, чтобы о нем доложили фрейлейн графине фон Кенигсмарк.

— О ком доложить? — спросил лакей.

— Свое имя я назову самой графине. Достаточно будет сказать ей, что я прибыл из Целле с поручением от Ее высочества герцогини.

Через мгновение в гостиной, убранной еловыми ветками с серебряными гирляндами и остролистом в красных шариках, перед удивленной Авророй предстал с глубоким поклоном Клаус Асфельд. Было заметно, как он устал, но, какой мокрой и грязной ни была его одежда, его необычная асимметричная физиономия светилась безудержной радостью. Он выглядел счастливчиком, добравшимся до райских врат.

— Здравствуйте, барон, — приветствовала Аврора гостя, усердно подметавшего перьями шляпы ковер. — Позвольте узнать, что привело вас в наш дом?

Мне доложили, что вас прислала герцогиня Элеонора. Я помню прием, оказанный мне ею в конце лета, и потому очень удивлена.

— Тем не менее я — посланец Ее высочества, — подтвердил Асфельд, улыбаясь изрешеченным шрамами лицом.

Больше он не промолвил ни слова. В его взгляде, прикованном к Авроре, было столько блаженства, что ее нервы, и так натянутые до предела в последнее время, не выдержали.

— Это все? Она ничего вам не поручила, и вы явились просто так, с приветствием?

— О нет!

И, опустившись перед девушкой на одно колено, как перед коронованной особой, он вручил ей письмо, с которого она тут же в волнении сковырнула печать. Герцогиня Элеонора была краткой: после двух фраз извинения за свое поведение в их последнюю встречу она просила фрейлейн фон Кенигсмарк «с крайней осторожностью проследовать в Целле вместе с ее посланником для изучения с ней вдвоем дела высочайшей важности».

Аврора задумчиво сложила письмо. Найдя глазами Асфельда, она убедилась, что онтак и остался стоять на одном колене.

— Что за чудеса? Немедленно встаньте! Вы не на причастии!

— Вы для меня как икона! — сказал он с чувством, но повиновался.

— Вам известно содержание письма герцогини?

— Я должен доставить вас к ней, соблюдая крайнюю осторожность. Ваша встреча должна остаться тайной. Если Его высочество герцог о ней проведает, возможны неприятные последствия.

— Охотно верю и даю слово слушаться. Но сначала объясните мне, о каком таком «деле» она толкует? Насколько я понимаю, мне не придется ехать в Целле в карете с гербом, кучером и форейторами, появиться в ней перед дворцом и выйти в самом изысканном наряде?

— Вы совершенно правы!

— Тогда я жду объяснений. Но сначала сядьте, лейтенант. У вас такой богатырский рост!

Теперь он был рад подчиниться и, сложившись вдвое, скромно примостился на табурете с задранными коленями и с прижатой к груди, на манер Ганса Мюллера, шляпой. Пару раз кашлянув, он начал:

— Вы встретитесь с Ее высочеством в городском доме баронессы Беркхоф. Явиться во дворец было бы неразумно, гостиница тоже не годится. Экипаж вам потребуется... скромный. Выдайте себя, к примеру, за купчиху, везущую партию дамских нарядов...

— Напрасно вы считаете, что это помогло бы мне попасть во дворец. Полагаю, вы привезли для меня паспорт?

— Разумеется. Имя в него не вписано, выбирайте любое.

Он извлек из своего доломана свиток со свисающей печатью. Взяв документ, девушка внимательно его прочла. Присев на минуту к своему столику, она добавила несколько слов и отдала свиток офицеру.

— Готово! Теперь я — Гуго Меллендорф, кузен вам или баронессе, как вам больше нравится.

Он отпрянул, в его взгляде читалось возмущение.

— Юноша? Вы хотите прикинуться мужчиной? Вы?! Ничего не получится!

— Извольте объяснить, почему.

— Все вопиет против этого! Вы никого не обманете. Вы — сама женственность!

— Хотите пари? Между прочим, где вы остановились?

— Еще не решил. Думал, может быть...

— У меня? Это было бы неприлично. Лучше на постоялом дворе Мозера, это напротив ратуши. Недалеко отсюда, прекрасное место. Ждите меня там завтра в восемь утра. Будьте готовы к отъезду.

Ему ничего не оставалось, как ретироваться, послушавшись Аврору. Та с довольной улыбкой изучала паспорт, которым теперь мог воспользоваться один Гуго Меллендорф. Асфельд остался недоволен. Аврора лишь дружески, но рассеянно ответила на его низкий прощальный поклон.

Девушка была в восторге. Ей давно хотелось войти в образ мужчины и путешествовать, не испытывая тех неудобств, с которыми на каждом шагу сталкивалась в пути женщина: простая дорожная сума вместо громоздкого сундука, лошадь — по определению безмолвная — вместо вечно ворчащей Ульрики! Что до верзилы-простака, который будет ее сопровождать, то она уже была уверена в своей власти над ним. На душе было спокойно, хоть зимняя дорога и сулила трудности. Неожиданный зов герцогини Целльской — вот что ее влекло! Что могло понадобиться от нее высокомерной матери Софии Доротеи?

Остаток дня прошел в приготовлениях. Ульрика, естественно, не упустила удобной возможности, чтобы попричитать. Особенно ее удручало то, что ее как будто отодвинули в сторону: ее питомица больше в ней не нуждалась и довольно бестактно на это указывала! Аврора постаралась ей втолковать, что это вовсе не так, но блестящий предлог устроить трагедию из случившегося жаль было упускать.

Амалия откликнулась на сообщение об отъезде сестры совсем иначе. Решение Авроры шло наперекор ее принципам, но она не стала ничего говорить сестре, разглядев в этом маскараде лучик надежды. Не один месяц они обе убивались от отсутствия новостей. Предстоявшая встреча с бывшей Элеонорой д'Ольбрёз могла что-то прояснить, стать тропинкой к восстановлению последних событий, связанных с их братом. Она даже помогла Авроре в сборах: согласилась порыться в гардеробе мужа. Аврора была примерно одного роста с ним: если Левенгаупт был мужчиной среднего роста, то она была девушкой довольно высокой. В ее распоряжении оказался бархатный фиолетовый полукафтан до колен, закрывавший панталоны того же цвета. Из-под высоко подвернутых обшлагов торчали рукава тонкой сорочки, шею закрывало пышное жабо. Поверх полукамзола надевался жилет, чулки заправлялись в воронкообразные сапоги. Перчатки с крагами, черная шляпа с серыми перьями, кавалерийский плащ на коротком меху — и преображение налицо! Единственную трудность представляли волосы. У Авроры они были длинные, густые и шелковистые, и спрятать их под парик было невозможно. Амалия нашла выход: тонкую сетку из черного тюля. Оставив несколько прядей вокруг лица, она забрала остальное в узел на затылке, стянутый лентой, что позволяла недавняя мода. Общий вид был вполне приемлемым, но, рассматривая вечером свою новую одежду, разложенную по всей спальне, Аврора почувствовала грусть. Лучше бы надеть вещи Филиппа! Но нет, они были скроены на высокого мужчину атлетического сложения и висели бы на ней мешком. Даже старая шуба, которую он носил с ранней юности, и та не годилась, что совсем ее опечалило. Она бы дорого отдала, чтобы унести с собой его запах! В тот вечер ей не хватало Филиппа еще сильнее, чем раньше. Он всегда был с ней так нежен! Настолько, что — а ведь его предупреждали! — это вызывало ревность у «этой Платен» и даже у Софии Доротеи... Дошло до того, что Аврора уличила себя в тайном сожалении, что кровное родство кладет конец любым смелым мечтам...

Она знала, что между родными братом и сестрой порой возникает плотская любовь, и иногда спрашивала себя, согласилась бы на такое она сама. Филипп был красив, как бог, и она знала от матери, что у богов принято соединяться между собой... Она долго любовалась собой, стоя перед зеркалом. Она знала, что очень красива, но достаточно ли, чтобы ее полюбил бог? Ее отражение убеждало Аврору в том, что она вполне подходит небожителю. Пламя свечей золотистым цветом освещало ее лицо, обрамленное искрящимися гагатовыми локонами. Лазурные глаза сияли, розовые губы влажно блестели. Чтобы лучше разглядеть себя, она расстегнула платье, спустила на пол нижние юбки, сбросила рубашку. Ее тело было так прекрасно и безупречно, что это повергало ее в отчаяние. Неужели это великолепие обречено на медленное увядание, не познав расцвета, не принеся потомства, ибо только божество достойно стать отцом ее дитя — то божество, к которому она питает пылкую любовь?..

Нет, он жив! Он не мог умереть, ведь иначе и ей осталось бы только положить конец своему лишенному смысла существованию. Быть может, такова кара свыше за ее прегрешение, недаром за страстную любовь к родному брату положена казнь на костре! Хотя умереть вместе с ним — не это ли высшее счастье?

Схватив черную шубку, она прикрыла ею свою наготу и блаженно поежилась от прикосновения меха к обнаженной коже. А потом упала на кровать, сотрясаясь от отчаянных рыданий.

Глава V Что поведала герцогиня

Несмотря на бессонную ночь — на постоялом дворе, где они остановились на несколько часов, чтобы дать отдохнуть лошадям, она почти не сомкнула глаз, — Аврора не ощущала усталости, въезжая внутрь городских укреплений Целле. Оказалось, что скакать на послушной лошади галопом, в мужской одежде — менее мучительно, чем трястись в карете, даже с хорошими рессорами: все равно колеса кареты проваливались бы во все колеи и рытвины на дороге, задевали бы все торчащие камни. Видит бог, всего этого хватало в Люнебургских ландах, образовывавших большую часть герцогства Целле. К тому же ей повезло с погодой: немного подморозило, снег перестал идти, небо хотя бы отчасти прояснилось, и пейзаж, в прошлые поездки навевавший на нее тоску, теперь приобрел даже некую поэтичность. Облака окрашивались в разные тона в зависимости от их места на горизонте, северо-западный ветер приносил с моря ароматы соли и йода.

Но все портил спутник, не сводивший с нее глаз. Это раздражало и лишало поездку привкуса отчаянного приключения, на который она сначала так надеялась. После беседы с герцогиней она намеревалась отправиться в Ганновер, чтобы разведать, что стряслось с Гильдебрандтом. Но постоянно сверлящий ее взор Клауса Асфельда — можно было подумать, что это магнитная стрелка компаса, указывающая на север, — так ей надоел, что в конце концов она не выдержала:

— Ради бога, барон, не могли бы вы смотреть на что-нибудь еще, а не только на меня? У меня нет ни малейшего намерения ускакать от вас в снега.

— Нисколько в этом не сомневаюсь, фрейлейн, но приказ есть приказ.— Что за приказ?

— Не спускать с вас глаз, доставить вас живой и невредимой. Ее высочеству чрезвычайно важна встреча с вами.

— Какое лестное внимание! Но, скажите на милость, так ли обязательно было на прежней остановке брать одну комнату на двоих?

— Конечно, раз двое мужчин путешествуют вместе. Не я же заставил вас так одеться! К тому же постоялый двор был переполнен, и это была единственная свободная комната, — поспешил он с оправданием, чтобы опередить ее возмущение, которого, кстати, не последовало. Оба отдыхали одетыми: она — лежа на кровати, он — на полу, подстелив плащ. Теперь Аврора надеялась на гостеприимство баронессы Беркхоф, которое больше отвечало бы ее привычкам: она терпеть не могла пренебрегать вечерним туалетом и ночевать в той же одежде, в которой провела день.

До места они добрались на следующий день, уже в сумерках. Баронессе принадлежал один из красивейших домов на Золльнер-штрассе, старинное просторное жилище с фахверковыми стенами и с аллегорическими сюжетами, несколько затертыми временем, на обращенном к улице скате крыши, среди которых главное место занимал имперский орел и изысканный красно-черно-золотой герб. Вход в дом находился под низкой аркой, ведущей во двор, где зябли вокруг старого колодца под витой чугунной крышей облетевшие деревца. Конюший забрал лошадь спешившейся Авроры, Асфельд остался в седле.

— Вот, графиня, наконец мы достигли цели. Теперь вы от меня избавитесь. Я должен доложить о выполнении приказа.

Он развернул коня и исчез под аркой так быстро, что девушка и рта не успела раскрыть. К ней навстречу уже спешила с широкой улыбкой баронесса Беркхоф.

— Скорее в дом, представляю ваше утомление! — Сильно понизив голос и взяв путешественницу под локоток, она призналась: — Честно говоря, я ждала гостью, а не гостя, но ваша выдумка очень недурна. Ее высочество будет довольна.

— Когда я ее увижу?

— Скоро она наверняка наведается, чтобы справиться о моем здоровье. Мне, как видите, не повезло. — Баронесса покачала палочкой, на которую опиралась при ходьбе.

— Вы ранены?

— Падение, напомнившее о старых болячках. Но во дворце я по многу часов остаюсь на ногах, как того требует этикет. Это случилось четыре дня назад, через несколько минут после того, как герцогиня отправила за вами молодца Асфельда. Он — единственный, на кого мы можем полагаться: вы стали его кумиром, ради вас он пойдет в огонь и в воду. Надеюсь, он был к вам внимателен?

— Даже слишком, можно сказать, чересчур! Всю дорогу не сводил с меня глаз, как с молока на огне...Оживленно болтая, женщины достигли главного зала, где перед резным каменным камином с целой пирамидой пылающих дров уже был накрыт стол.

— Если хотите, мы можем немедленно приступить к трапезе, — предложила баронесса. — Или вы предпочитаете сначала освежиться в вашей комнате?

— Если позволите, я бы начала с еды. Я окоченела и умираю с голоду, но вымыть руки не помешало бы... Что до одежды, то если вы предпочитаете ужинать в обществе женщины, вам придется одолжить мне платье.

— Нет, этот наряд вам тоже к лицу, к тому же мой дом — самый безопасный во всем герцогстве. Для всех здесь вы — подруга нашей бедняжки принцессы, тайно наведавшаяся узнать об ее участи.

Доброе лицо Шарлотты Беркхоф омрачилось, и она поспешила смахнуть пальцем непрошеную слезу.

— Боже! — всплеснула руками Аврора. — Что с ней?

Служанка принесла тазик, кувшин с водой и полотенце, так что женщинам пришлось умолкнуть. Путешественница быстро вымыла руки, после чего подошла вместе с хозяйкой дома к столу. Прежде чем сесть, баронесса произнесла молитву:

— Благослови, Боже, пищу, которую мы будем вкушать...

Суп с печеночными фрикадельками был таким густым, горячим и вкусным, что вовсе не способствовал беседе. Обе наслаждались им молча. Потом подали гуся, фаршированного капустой и черносливом. Переваривание этого восхитительного лакомства требовало времени и потому позволяло разговаривать. Молчание нарушила Аврора:

— Не скрою, меня удивила записка Ее высочества. Мы расстались настолько холодно, если не сказать хуже, что...

Баронесса убрала тонкой салфеткой пивную пену с верхней губы.

— Такой уж у нее нрав: она легко впадает в гнев, непредсказуема и чрезмерно горделива, отчего страдает все ее окружение. Слишком велико расстояние между комнатой придворных дам принцессы Тарентской в Бреде и дворцом, где вы ее видели. Ей пришлось долго сносить обиды, прежде чем оказаться на самом верху, вот она порой и заставляет окружающих расплачиваться за свои былые страдания. Но в душе она добра, а главное, несчастна. Но отказывается это признать!

— Из-за дочери?

— Разумеется! Те, кто мало ее знает, даже не подозревают об этом, но я — ее подруга, первая и, наверное, единственная за много лет, и меня не обманут румяна на ее лице и гордая осанка. Наша принцесса — ее единственное дитя, она так ею гордилась! Она растила ее, вкладывая в нее столько любви, так мечтала о ее счастье! Увы... Как она дрожала, выдавая ее замуж за племянника Георга Людвига после того, как ее разлучили с вашим братом! Этот ганноверец — настоящая свинья. Бедняжка не в силах забыть свою девичью любовь, вот ее и пытаются сломить.

— Как?

— По-разному — но небезуспешно...

Этот ответ прозвучал из полумрака, с порога зала. Голос принадлежал герцогине Элеоноре. Обе женщины дружно встали, чтобы ее приветствовать. Герцогиня подошла к камину и упала в одно из глубоких кожаных кресел, в которых только что сидели графиня и баронесса. Последняя подобрала брошенную герцогиней на пол накидку из черно-бурой лисы и положила ее на другое кресло. Платье Элеоноры из темно-синего бархата и атласа, расшитое гагатовым жемчугом, ожерелье и серьги из такого же жемчуга — все свидетельствовало о безмолвном трауре. Смотревшие на нее во все глаза женщины заметили, как дрожат ее протянутые к огню руки в кружевных перчатках. Шарлотта Беркхоф опустилась рядом с ней на колени.

— Ваше высочество, вы меня пугаете! Что произошло?

— Час назад мы с герцогом вернулись из Ганновера.

— Вы были в Ганновере?

— Помчались туда сломя голову. Необходимо было присутствовать на мероприятии, где эти негодяи должны были решать судьбу моей дочери... — Она повернулась к Авроре: — Это ведь вы, графиня? Спасибо, что откликнулись на зов. Я с трудом вас узнала.

— Мне показалось, что будет проще принести пользу Вашему высочеству в этом одеянии, а не в юбках. Если вы соблаговолите объяснить, чего от меня ждете, то я...

— Честно говоря, я еще не решила... То, что я видела и слышала там, в Ганновере, привело меня в ужас. Теперь я ломаю голову, как помочь дочери...

И она поведала о собранном ганноверцами Высоком суде консистории в составе четырех духовных лиц и четырех мирян под председательством тайного советника фон Буша. На заседание суда была приглашена княжеская чета из Целле.

— Я убеждена, что все они — славные люди, втянутые в эту историю помимо их воли и старающиеся строго соблюдать беспристрастность и справедливость, недаром они дали клятву. Они знали, что будут рассматривать возможность «справедливого» развода Георга Людвига и его супруги. Но им было неведомо, что на самом деле им придется судить изменившую мужу жену, уже томящуюся в неволе, лишить ее всякого шанса на более-менее достойное существование в будущем. Приговор был уже вынесен, и не ими!

— Принцессу допрашивали? — спросила баронесса Беркхоф.

— Да. Она была похожа на приведение, на воплощение отчаяния — вся в черном, мертвенно-бледная, испуганная. У нее был отсутствующий вид, происходящее вокруг ее совершенно не интересовало. Уже в самом начале, как только зашла речь о раздоре в семье наследника престола, ее осудили и признали виновной в измене супружескому долгу с покойным графом Филиппом Кристофом фон Кенигсмарком...

— Покойным?! — перебила герцогиню Аврора. — Он умер? Где? Когда? Как?

— Граф Платен, первый министр, представлявший обманутого супруга, об этом умолчал. Он уклонился от ответа на этот вопрос, заданный председателем суда Бушем, но достаточно было взглянуть на лицо моей бедной девочки, чтобы понять, что ее в этом убедили. Потому она и выбрала траур.

— Но как же Его высочество герцог и вы, Ваше высочество, позволили так обращаться с принцессой? — спросила баронесса. — Ведь это невыносимо!

— Да, я не вынесла этого и громко возмутилась, но муж потребовал, чтобы я замолчала. Тут я заметила, что он полностью разделяет враждебность ганноверцев по отношению к нашей дочери. Платен предъявил найденные у Кенигсмарка письма Софии Доротеи, где, к несчастью, шла речь не только о его любви... Помните, любезная Беркхоф, как она приехала сюда после того, как ее едва не прикончил муж?

— Мне ли это забыть! Ее состояние было ужасным. Мы делали все необходимое, чтобы ее подлечить и подбодрить, хотя это было очень нелегко...

— Тогда вы не должны были забыть и ожесточенный спор, произошедший между ней и ее отцом, отказывавшим ей в деньгах. Она жаловалась, что, отдав за нее крупное приданое, он обрек ее на почти нищенское существование. Фаворитки наследника купались в драгоценностях, роскошествовали, а у нее отбирали последнее, чтобы осыпать толстуху Мелюзину все новыми милостями. Побои окончательно переполнили чашу ее терпения. Она отказывалась и дальше преданно семенить за курфюрстиной Софией, своей свекровью, любимое занятие которой — разгуливать чуть ли не бегом по аллеям Херренхаузена и окрестностей. Ей хотелось уважения, а не обращения как с «кучкой грязи» — как известно, «большая куча грязи» — это я! Раз все зашло так далеко, она рассчитывала жить отдельно от супруга в собственной резиденции, с достойным статусом.

— По-моему, разумно.

— По-моему, тоже, но вы ведь знаете скаредность ее отца... Послушать его, так ей следовало отсудить часть приданого, сам же он отказывался дать дочери даже лишний крейцер. С тем она и отбыла. А тут эти проклятые письма, из которых следовало совсем другое: будто бы она собиралась сбежать во Францию со своим возлюбленным, вернувшимся за ней в Ганновер! Кроме того, в них она позволяла себе насмехаться над свекром, подкаблучником «этой Платен», обличала отца — «старого тирана» и мужа — «палача». Услышав это, мой муж стал ей врагом, превзойдя в этом даже самого курфюрста Эрнста Августа. Признаться, я взбесила его еще больше своей попыткой защитить дочь.

«Если мне станет известно, что вы пытаетесь хоть чем-то ей помочь, — пригрозил он мне, — то вам придется выбирать между возвращением во Францию и жизнью вместе с вашей лишенной всего человеческого дочерью там, где ее запрут!»

— Главная гнусность состоит в том, — продолжила герцогиня, уже заливаясь слезами, — что условием развода назван запрет на новое замужество, в то время как Георг Людвиг сможет снова вступить в брак, когда захочет. У матери отняли детей, больше она их никогда не увидит. Наконец, раз она так рвалась из Ганновера, то впредь она будет проживать на территории нашего герцогства Целле, но под строгим надзором, не имея права покидать место своего заточения, за исключением ежедневной прогулки под охраной. Естественно, ее лишили права принимать посетителей, за исключением отца... и меня, но при том условии, что отец даст на это свое согласие. Тот же, кто осмелится приблизиться к ней на свой страх и риск, лишится головы.

В зале повисла тяжелая тишина. Герцогиня Элеонора перестала сдерживать рыдания, обе ее слушательницы приросли к креслам, как громом пораженные. Слышалось только потрескивание дров в камине да плач раздавленной горем матери.

Аврора и баронесса ожили одновременно. Вторая, опять опустившись на колени, попыталась утереть своей повелительнице слезы, шепча ей бессмысленные слова утешения. Первая же осмелилась задать вопрос:

— Где ей предстоит теперь жить?

— В Альдене.

— О нет!..

Этот крик вырвался у баронессы, тут же испуганно закрывшей себе рот ладонями. Видя удивление Авроры, она объяснила:

— Это замок на задворках герцогства, самое заброшенное место во всех Люнебургских ландах. Он стоит на берегу реки Аллер, возвышаясь над черными, вечно сырыми землями. Произрастает там одна лишь чахлая гречиха. Под суровыми стенами замка ютится деревушка, в которой живет горстка нищих крестьян, некоторые из которых раньше работали в соляных шахтах... Боже, неужели возможно, чтобы ее сослали в такую дыру?

Герцогиня достала платок, высморкалась, кое-как уняла слезы и продолжила еще горше прежнего:

— Еще как возможно! Мой супруг даже возвел эту пустыню в ранг герцогства! Напрасно вы решили, что она отправится туда пленницей: как бы не так — правительницей! Там у нее будут слуги, охрана из сорока солдат. Сейчас в замке спешно готовятся к ее прибытию. Никаких застенков, сырой соломы, кандалов, а только ковры, мебель и наряды, соответствующие ее новому положению! Это было бы смешно, если бы не было так грустно... Бедная моя малышка! Если ее не убьет тоска, Альден все равно станет ей могилой... Дайте мне выпить чего-нибудь покрепче, Беркхоф!

Безутешная мать сильно побледнела и с закрытыми глазами безвольно откинулась в кресле. Баронесса поспешно налила ей водки и поднесла рюмку к ее губам.— Знаю, как вы страдаете, Ваше высочество! Такого никто не вынесет...

— Ничего, это всего лишь нервы. Сейчас я приду в себя.

Она сделала осторожный глоток, потом опрокинула всю рюмку залпом и выпрямилась.

— Мне пора, — сказал она.

Она по-прежнему дрожала от пережитого, в лице не было ни кровинки. Об Авроре она не вспоминала. Та подошла к ней, видя, что герцогиня готова уйти.

— Ваше высочество, вы, наверное, забыли, что вызвали меня из Гамбурга? Полагаю, у вас были основания сделать это.

— Действительно, забыла! Простите, графиня! Я столько пережила, что впору было совсем лишиться памяти. — Она снова села. — Признаться, важность исчезновения некоей персоны меркнет в сравнении с обрушившейся на нас драмой... Итак, при обыске в покоях моей дочери — Ее светлости наследной принцессы-курфюртины Ганновера! — отчеканила она с внезапной яростью, — было сделано заключение о пропаже части драгоценностей, бывших на ней при венчании, то есть самых дорогих для нее. Недосчитались и бриллиантового колье — подарка мужа в честь рождения их первенца. Предполагается, что она отдала их вашему брату, раз собиралась с ним бежать. Я хотела попросить вас вернуть их мне, чтобы я могла отдать их дочери или по крайней мере использовать для спасения ее из этого... безвыходного положения.

— Если бы они у меня были!.. Позвольте напомнить Вашему высочеству, что мой брат пропал. Возможно, он погиб, но при настолько загадочных обстоятельствах, что никто не в силах объяснить, где и как это произошло. На вопрос Вашего высочества могли бы ответить только убийца или похититель. — Тон девушки был невероятно печален. — Нельзя ли мне узнать, каким образом Вашему высочеству стало известно об исчезнувших драгоценностях? Из полного безмолвия, установившегося с первого июля между дворами Целле и Ганновера, я заключила, что Софию Доротею держат взаперти!

Было заметно, что герцогиня колеблется. Она повернулась к своей фрейлине, словно ища у нее подсказки, но та не шелохнулась. Тогда она решилась ответить сама:

— Я подслушала разговор между моим супругом и нашим канцлером Бернсторфом. Из него я уяснила, что последний уже давно поддерживает дружеские отношения с графом и графиней Платен. Видимо, курфюрст Эрнст Август позволил этой женщине обыскать покои своей снохи.

Фрейлейн фон Кенигсмарк не сдержала возмущения:

— Подручные известной блудницы получают разрешение запустить свои грязные лапы в вещи наследной принцессы? И герцог Целльский этому потворствует? Разве это не прогневало Ваше высочество?

— Повторяю: этот разговор не предназначался для моих ушей. Что до моего супруга, то он впал в гнев, только узнав об исчезновении этих драгоценностей.

— А вместе с ними и других, возможно, еще более ценных, принадлежащих моей семье, в том числе большого рубина «Наксос», дара венецианского дожа Франческо Морозини, получившего верховную власть как раз тогда, когда он командовал венецианским войсками на Пелопоннесе. Этот прекрасный камень перешел во владение нашего дяди Отто-Вильгельма, прозванного Конисмарко, как награда за бесценные услуги, оказанные в той кампании, и за пролитую им кровь. Эта несравненная драгоценность была частью оттоманских сокровищ, однако Морозини любил как брата этого человека, чья доблесть не уступала его собственной. Чуть позже он своей августейшей рукой закрыл глаза нашему дяде, презрев страшную опасность чумной заразы, погубившей Отто-Вильгельма под Модоном. Дож взял под свою опеку дядино имущество и велел передать его моему брату Филиппу.

Этот рассказ, наполненный гордостью, немного разрядил обстановку в зале, где словно бы запахло морем, послышались грохот боя между пурпурными и золотыми галерами, пушечная пальба и хлопанье парусов...

Потом воцарилась тишина, нарушаемая только прерывистым дыханием Элеоноры Целльской.

— Откуда вы знаете, что это сокровище пропало вместе с драгоценностями моей дочери? — спросила она шепотом.

Аврора извлекла на свет письмо Филиппа.

— Об этом сказано вот здесь. Но хочу предупредить, чтобы вы, Ваше высочество, не питали преждевременных надежд: банкир Ластроп клянется на Библии своих предков, что получил только это послание. Сам бесценный груз так к нему и не попал.

Герцогиня жадно впилась глазами в текст, потом воскликнула:

— Четыреста тысяч талеров? Но это же безумие! Вряд ли в нашей казне наберется даже половина этой суммы, а ведь болтали, будто граф Филипп разорен...

— Возможно, он хотел, чтобы в это поверили. Как мне представляется, наследство, за которым он ездил в Венецию, и впрямь было огромным...

— И вы не имеете никакого представления о том, что с ним стало?

— Нет, но очень хочу это представление составить. Получив от господина Асфельда письмо Вашего высочества, я приняла решение, что отправлюсь в мужском платье в Ганновер.

— Вы сошли с ума! — бросила баронесса Беркхоф. — Если вас узнают, то вы рискуете...

— ...присоединиться к брату — в тюрьме или на том свете? Дорогая баронесса, этого-то я больше всего и жажду! Я без малейшего колебания приняла бы эту участь. Только сначала мне надо узнать, что произошло с секретарем моего брата, Михаэлем Гильдебрандтом. Он привез мне все его личные вещи, но о вышеназванном бесценном грузе не упомянул ни словечка.

— Возможно, он ничего о нем не знал? Обыкновенно секретари пишут письма, и только. Говорите, это написано рукой самого графа Филиппа? Вы допускаете, что граф ему не доверял? Если так, то секретарь — первый, на кого падает подозрение.

— Я думала и об этом, — призналась девушка. — Тем более что он не отвечал на мой зов, все мои письма остались без ответа. Потому я и рвусь в Ганновер, невзирая на любые опасности! Мне необходимо выяснить правду.

— Это я способна понять, — заявила герцогиня уже гораздо спокойнее. — И даже помогу вам. Оказаться в этом городе одной, пусть и прикинувшись мужчиной, — чистейшее сумасшествие. Вам необходим спутник, а также убежище, пускай всего на день.

— Сдается мне, — вмешалась баронесса, позволив себе улыбку, — такой спутник уже нашелся. Молодого Асфельда свалит горячка, если Ваше высочество назначит сопровождать графиню не его, а кого-то еще.

— Как он мне надоел! — закапризничала Аврора. — Он следит за мной, словно я — кастрюлька с молоком на сильном огне! — повторила она удавшуюся метафору.

— Может статься, он и перебарщивает, но что делать, раз человек в вас влюблен? — проговорила Шарлотта Беркхоф. — Я удивлена, что вы этого не заметили.

— Как не заметить! Думаю, это меня и бесит. Какой же он дурень!

— Вы заблуждаетесь, можете мне поверить! Хотя, соглашусь, в вашем присутствии он совершенно теряется. Будьте с ним поласковей, и он расцветет, как цветок на солнце!

В грубой физиономии лейтенанта не было ничего от цветка, и, заметив гримасу Авроры, любезная баронесса пошла на попятную:

— Если вы можете найти кого-то лучше, дерзайте! Правда, учитывая срочность, я бы все-таки посоветовала вам довериться Асфельду. Особенно если сказать ему, что от него зависит ваша безопасность, а то и жизнь.

— Во всяком случае, — поддержала баронессу герцогиня, — любому другому, кроме него, стали бы задавать вопросы. А теперь поговорим об убежище.

— С этим не должно возникнуть затруднений, — тут же заявила баронесса Беркхоф, у которой, похоже, на все был готов ответ. — Петер Штолен, главный человек в придворном театре, имеет просторный дом вблизи Лайне-Шлосс, где он до сих пор предоставляет приют странствующим труппам актеров. У курфюрста пока что не появилось собственной, постоянной труппы. Там всегда полно народу, так что двое чужаков смогут остаться незамеченными. К тому же Штолен женился на бывшей горничной курфюрстины Софии, вознагражденной за долгую службу изгнанием из дворца после странной истории с потерей веера, на который положила глаз «эта Платен». Как вы думаете, что приключилось с веером? Он так и не нашелся. Хильда несла ответственность за эту часть гардероба герцогини, и поскольку виноватого непременно надо было отыскать, выбор пал на нее. Курфюрст дал ей понять, что он оценил бы ее самопожертвование. Зато девушку отдали в жены Петеру Штолену — изящный способ избавиться от нежелательной персоны. Тот, правда, был в нее влюблен, так что брак получился удачным. Я хорошо знакома с Петером: он уроженец Беркхофа и молочный брат моего покойного супруга. Я преподнесла им на свадьбу подарок, за который Хильда мне до сих пор признательна. Наконец, она так и не простила чете великого герцога того, что ее превратили в козла отпущения...

— Ее можно понять, — согласилась Аврора. — Вот только они с мужем знакомы с моим братом, а я на него очень похожа.

— Сходство не так уж велико, и потом, не нам ли, женщинам, знать, что это дело поправимое! И вообще она будет счастлива вас приютить — именно потому, что ваше лицо покажется ей знакомым... Эта женщина так... так сентиментальна!

— Вы хотите сказать, что она тоже неровно дышала к Филиппу?

— Именно — «тоже»! Сами знаете, таких особ было немало. Я передам письмо для нее. Вы с лейтенантом можете выдать себя за друзей детства, занимающихся розыском беглого родственника. Скажем, вам пришла удачная мысль — поискать беглеца среди странствующих актеров. Вы не представляете, сколько там бывает народу, которому совершенно нечем себя занять!

— Почему?

— О, тому множество причин: одни сбегают от слишком требовательных родителей, другим хочется побывать в разных краях, пробраться в баронские замки, а то и изменить свою судьбу и заделаться комедиантами, добиться счастливого завершения любовной истории...

— Как это заманчиво! — вздохнула Аврора, перед которой рассказ Шарлотты раскрывал неожиданные перспективы. Актеры вездесущи, они всюду пролезут, и никому не ведомо, что прячется под их масками...

— Разве не отличная идея? Хильде можно смело доверять. Кстати, муж и живущий с ними свекор безоговорочно признают ее авторитет и всегда ей подчиняются.

— Остается заручиться согласием барона Асфельда.

— Можете мне поверить, он не откажет, — сказала герцогиня. — Согласна, на вид он немного неуклюж, зато, вот увидите, он неистощим на сюрпризы. Положитесь на него — и вы не пожалеете.

Все было решено, и герцогиня уже собралась уходить, как вдруг Аврора попросила разрешения задать ей последний вопрос:

— Вашему высочеству известно, что стало с фрейлейн фон Кнезебек? Я познакомилась и сдружилась с ней, когда хозяйничала в доме брата.

Она умолчала о том, что они обе были посредницами в великой любви, которую разбили недоброжелатели, хотя была вероятность того, что герцогиня сама об этом догадается. Та посмотрела на девушку с огромной печалью.

— Моя бедная крестница! Хорошо, что вы, графиня, о ней вспоминаете, потому что она расплачивается за все произошедшее дороже остальных. Ганноверские судьи вынесли ей самый суровый приговор. Получилось, что во всем виновата она. До сих пор ее держали в каземате Лайне-Шлосс, а как раз сейчас везут, должно быть, в крепость Шарфельд, где ей суждено согласно приговору томиться в одиночестве до конца ее дней.

— Шарфельд? Где это?

— В Гарце, неподалеку от горы Брокен, на которой, как поговаривают, на Вальпургиеву ночь собираются ведьмы. Судьи в конце концов договорились до того, что обвинили бедняжку в колдовстве: будто бы она своими подлыми советами намеренно навела на мою дочь порчу... Превратили ее в змею из райского сада, подтолкнувшую Еву к роковому непослушанию...

— Что за глупости! — не выдержала баронесса. — Чтобы влюбиться в красивого юношу, девушке не нужны никакие советы. Им что, уже мерещатся ведьмы? Как это грустно!

— Ей самой было не до смеха: она чуть было не угодила на костер. Проводите меня до кареты, баронесса. Я ужасно устала. А вас, графиня, я надеюсь скоро увидеть снова. Возможно, мы с вами, объединив усилия, сумеем облегчить участь моему бедному дитя!

— Спасти ее может только одно: если мой брат найдется и окажется живым! Если вы, Ваше высочество, мне поможете, то я превзойду верностью вам всех ваших слуг!

— Да услышит Всевышний нас обеих!

Элеонора Целльская быстро перекрестилась, забрала меха, в которых явилась, и удалилась к своей карете в сопровождении Шарлотты Беркхоф.

Последняя, возвратившись, сообщила Авроре, что Асфельд приедет за ней к семи часам утра, перед тем как откроются городские ворота. Затем последовал вопрос, желает ли гостья перед отходом ко сну горячего шоколаду. Аврора отказалась от шоколада и попросила водки.

— Она так хорошо подействовала на Ее высочество!

— Истинная правда! — согласилась баронесса со смехом. — Если хотите знать, я сама не ложусь спать, не выпив несколько капель этой живительной влаги. После нее отлично спится! К тому же это отличный способ скрепить новую дружбу. Хочу надеяться, что впредь вы будете считать этот дом своим. В память о Кристине, вашей незабвенной матушке!

***

Этой ночью Аврора спала как убитая. Видимо, ей было необходимо восполнить усталость, накопившуюся за долгую поездку, но крепкому сну способствовала и уверенность в том, что в дружественном доме ей ничего не угрожает. Этим ощущением нельзя было не насладиться.

Восход — если можно было так назвать желтый отблеск солнечных лучей на унылой местности — застал ее трусящей бок о бок с Клаусом в направлении Ганновера. Нельзя сказать, что между ними воцарилась сердечная атмосфера, но прежняя натянутость пропала. Было очевидно, что Асфельд в восторге от своей роли наставника при друге детства Гуго Меллендорфе. Ему, видите ли, вздумавшем навестить несколько германских княжеств в поисках исчезнувшего кузена, чтобы обеспечить себе будущее, достойное молодого человека с хорошим происхождением, но слабого здоровьем — последнее было очень кстати, особенно в Ганновере, где без устали рыскали вербовщики Эрнста Августа, всегда готовые загнать новичка в свое казарменное стойло. Поэтому, по совету Шарлотты Беркхоф, Аврора постаралась замазать свое личико желтым кремом, который вместе с черными волосами и продолговатыми глазами, которые она постоянно щурила, придавал ей несколько азиатский вид и делал совершенно неузнаваемой.

Сильный ветер разгонял тучи, и всадники не боялись промокнуть. В Ганновер они прискакали как раз к ужину и тут же направились в дом Штоленов, куда обычно набивались по случаю наступления зимы многочисленные комедианты, не боявшиеся холода, снега и бездорожья. Большинство из них были немцами, которых порой приглашали в замки, но чаще они развлекали простых горожан в театре поблизости от Лайне-Шлосс. Порой к ним присоединялись их собратья по ремеслу из Франции, вошедшие в моду после того, как пфальцская принцесса Елизавета Шарлотта, племянница курфюрстины Софии, вышла замуж за брата Людовика XIV, герцога Орлеанского, и поселилась в роскошном Версале. Французы выступали в «зеленом театре» Херренхаузена и пользовались успехом, тем более что сама курфюрстина София соизволила исполнить в пьесе Корнеля роль Медеи.

Но, вопреки обещаниям герцогини Целльской, сейчас дом Штоленов пустовал. Путешественники застали там только саму чету Штолен и свекра Хильды, старого Фелония, бывшего смотрителя винных подвалов замка, увлекшегося на склоне лет театром и теперь блиставшего в ролях сварливых и властных стариков. В действительности же это был очень славный человек. Все трое были несказанно счастливы оказать прибывшим гостеприимство. Они ни в чем не могли отказать баронессе, но слов герцогини не подтвердили: у них уже несколько месяцев не было постояльцев, и суровая зима была здесь ни при чем. Правители и их город слились воедино настолько сильно, что драма господ сказывалась на всех.

— Со времени заточения наследной принцессы и исчезновения ее возлюбленного, — рассказывала Хильда, решившая помочь Авроре побыстрее улечься и сопровождавшая ее в комнату, — нас перестали навещать актерские труппы из Франции и из Италии. К тому же и сам курфюрст не показывается на людях вот уже два месяца. Он так болен, что не присутствует даже на своих любимых воинских смотрах. Вместо него их проводит Свиное рыло, его сынок, а поскольку он ночи напролет пьянствует со своей Мелюзиной, то на парадах едва держится в седле... Это очень плохо влияет на войска, тем более что никто здесь, особенно женщины, не забыл красавца гвардейского полковника, при котором эти смотры превращались в настоящие праздники. Поглядели бы вы, как он гарцевал на своем великолепном черном жеребце, как будто танцующем, на его белозубую улыбку, на перья его шляпы, взлетавшие на ветру, — и у вас тоже растаяло бы сердце. Но его больше нет...

Аврора не упустила такую удобную возможность и спросила:

— Так и неизвестно, что с ним стряслось?

— Никто ничего не знает. Одни болтают, будто бы он убит на дуэли, другие — что муж принцессы застал его с ней и убил. Хотя это вряд ли: он был на голову выше Свиного рыла и умел за себя постоять. В любом случае мертвеца надо было бы где-то зарыть. Посланник саксонского правителя страшно шумел, требуя выдать тело, но где там! В конце концов нашего полковника объявили «пропавшим без вести». Наверняка он сбежал с какой-нибудь любовницей! А уж как «эта Платен» его стерегла — скупец так не трясется над своим сундуком! А теперь следующая драма: развод и двое бедных детей, уже несколько месяцев не видевших родную мать! Ее прогнали, я видела, как она уезжала... Хотя трудно было что-то толком разглядеть: закрытая карета, окруженная двумя десятками вооруженных до зубов всадников, — вот и все! Сами понимаете, такая обстановка не слишком благоприятствует развлечениям.

— В замке — согласна, не до развлечений. А народ? Ему-то что унывать?

— Народ? Если уж совсем начистоту, то народ скован страхом. Сам не знает, чего боится, но боится до дрожи! Попытались было по приказу курфюрстины сыграть рождественскую мистерию с участием местных актеров-любителей, раз уж странствующие труппы нас теперь избегают... «Искушение Адама и Евы, или Утраченный рай» — вот как это называлось. Обычно зрителям нравится, и немудрено: актеры щеголяют в поясах в виде фиговых листочков, и зрители очень надеются, что ткань вот-вот лопнет — вот было бы веселье! Еще там есть ангелы и черти, все поют и танцуют — вернее, все это в прошлом, потому что пастор Шлумп запретил им отплясывать вместе — задачка, скажу я вам! А мой свекор выступал в роли Всевышнего: огромный парик, бородища до колен! Но в этот раз все костюмы куда-то подевались, поэтому ему пришлось играть в цветном халате... Представляете?

— Еще как! — Аврора не удержалась от смеха. Расстегнув крючки на плаще, она сбросила его на пол. При этом развязалась черная лента, стягивавшая волосы в узел на затылке, и она невольно тряхнула головой. И тут же поняла, что совершила оплошность: Хильда приросла к месту и вытаращила глаза.

— Боже! — Она всплеснула руками. — Я вас узнала: вы фрейлейн графиня фон Ке...

Аврора поспешила зажать ей рот ладонью.

— Ради всего святого, молчите! Вы всех нас погубите!

Но Хильда Штолен, привычная ко всему, быстро пришла в себя.

— Ничего не бойтесь! — Она усадила девушку на табуретку и стала расчесывать ей волосы. — Будь вы хоть сам дьявол во плоти, мне достаточно того, чтобы вас послала госпожа баронесса: вы здесь — дорогая гостья. Тем более что вы никакой не дьявол, а та, кого я так счастлива видеть! Укладывайтесь, вашему спутнику я предоставлю другую комнату, все равно половина дома пустует. Если только вы сами предпочтете...

— Нет-нет! Мы просто спутники, не более того. Герцогиня Элеонора приставила его ко мне. Мне не в чем его упрекнуть, но спать я предпочитаю одна.

Хильда засуетилась. Трудно было поверить, что эта рыжая особа, низкорослая и дородная, раньше игравшая легкомысленных кокеток, только что передвигавшаяся с томной медлительностью и с покачиванием бедер, способна на такую прыть. Она мигом застелила постель свежими простынями, подбросила в камин дров, принесла кувшин теплой воды, нашла тонкую ночную сорочку и помогла Авроре раздеться — все это совершалось в полном молчании. Только когда гостья взгромоздилась на гору из трех перин, она снова затараторила:

— Ну вот! Я объясню, что вам нездоровится и что опекать вас буду одна я. Служанка сюда не сунется. Сейчас я принесу вам горячего супу, сосисок...

— Только не сосиски, прошу вас! Достаточно одного супа. Больной не следует объедаться. А вот бокал вина был бы очень кстати!

— Будет вам и вино. Я мигом принесу все, что требуется. А пока что запру вас и заберу ключ. Лотти — славная девочка, но уж слишком любит красивых парней... Вот и хорошо, пусть обхаживает вашего телохранителя.

— Если ей по вкусу красавчики, то она будет разочарована.

— Вы таксчитаете? А мне он показался таким привлекательным! Сразу видно — настоящий мужчина!

— Я придерживаюсь другого мнения, — сказала девушка с улыбкой и, посерьезнев, добавила: — Спасибо вам за все, от всего сердца спасибо!

— Что вы, не за что! Понимаете, уж больно мне нравился граф Филипп: всякий раз, посещая театр, он останавливался со мной поболтать. Даже цветы мне присылал. А у вас такие же глаза, как и у него...

Не считая необходимым продолжать, она вышла, не забыв запереть за собой дверь. Оставшись одна, Аврора попыталась привести в порядок свои мысли. Все происходило так стремительно! Теперь, предоставленная самой себе, она задавалась вопросом: не поторопилась ли довериться хозяйке? То, что ей нравился Филипп, было совершенно неудивительно: недаром он — самый привлекательный мужчина в целом свете! Оставалось разобраться, всю ли правду выложила Хильда Штолен об их отношениях. Вдруг лицедейка исказила истину? Вдруг их мимолетный роман оставил у нее неприятные воспоминания? Может показаться, что она счастлива оттого, что в ее доме появилась сестра Филиппа. Но не перебарщивает ли она с радостью, не переигрывает ли? И эта запертая на ключ дверь! Разве не достаточно было бы просто запретить служанке беспокоить сон молодого путешественника?

Напуганная собственными мыслями, Аврора спрыгнула с высокой постели и босиком подбежала к единственному окну. Через запотевшее стекло можно было разглядеть только дерево и домик под ним, тоже весь усыпанный снегом, как и ветви дерева. Комната располагалась на третьем этаже, и если стены дома были выкрашены, как это принято на севере Германии, то на них не было выступов, которыми можно было бы использовать в качестве ступеней. Но даже если бы выступы были, воспользоваться ими Аврора вряд ли смогла бы. Хильда унесла ее вещи для просушки, и она уже сейчас ежилась, представляя себя бегущей по зимней улице босиком, в ночной рубашке... Даже думать об этом было глупо! Разве Шарлотта Беркхоф не говорила ей, что супруги Штолен заслуживают полного доверия? Хорошие люди водятся и в Ганновере, как и повсюду в мире, обитателям дворцов и замков не удается испортить всех своих подданных!

Как только она снова улеглась, вернулась Хильда с подносом. На нем лежали столовые приборы, стояла супница, здесь же смущали взор круглые разогретые в печи булочки, блюдечко с маслом, сливовое варенье, кувшин с вином. Хильда наполнила бокал и подала его Авроре.

— Отведайте! Французского вина у меня, увы, нет, но, думаю, подойдет и гейдельбергское.

Вино оказалось превосходным, у Авроры от первого же глотка поднялось настроение. Она набросилась на угощение и умяла все, до последней крошки, после чего блаженно растянулась под одеялом. Хильда все не уходила.

— Насколько я понимаю, — нарушила она затянувшееся молчание, — вы к нам ненадолго: у нас ведь нет на постое актеров, а того, кого вы ищете, — и подавно.

— Это — версия для отвода глаз, — немного поколебавшись, ответила Аврора. — Теперь, когда вы знаете, кто я, она уже не имеет значения. Идея обратиться к вам принадлежит баронессе Беркхоф, которой хотелось предложить нам более надежное убежище, чем постоялый двор. Вы знаете Михаэля Гильдебрандта?

— Имя кажется мне будто бы знакомым, но, признаться, лицо не приходит на память.

— Он был секретарем моего брата, пока тот не исчез. Он предлагал свои услуги мне, но сначала собирался закончить свои дела в Ганновере. О нем у меня тоже нет вестей...

— ...и вы ищете его? Разве он жил не в доме господина графа?

— Конечно, он жил там. По крайней мере, пока граф не пропал. Михаэль — здешний житель, родители оставили ему наследство на Санкт-Клеменс-штрассе, близ церкви, туда он и должен был вернуться.

— Хотите, я отправлю своего супруга разведать о нем?

— Нет, благодарю. В столь поздний час расспросы могут вызвать лишнее любопытство. Я сама отправлюсь туда с утра вместе с Клаусом.

Следующий день выдался таким же серым, как и предыдущий. Аврора и Клаус прогуливались подле церкви с видом приезжих, впервые попавших в чужой город. Аврора быстро опознала дом Гильдебрандтов: это было нетрудно, благо что на желтой стене дома был изображен ангелок со слишком маленькими для его сложения крыльями.

— На таких далеко не улетишь! — процедил Асфельд сквозь зубы. Аврора удостоила его удивленным взглядом: раньше она не подозревала, что у него есть чувство юмора. Желая его поощрить, она с улыбкой произнесла:

— Значит, заглянем в дом, вдруг не все его обитатели упорхнули? Ставни-то закрыты...

— Еще рано, вдруг ваш «секретарь» не такая ранняя пташка, как мы? Я позвоню в дверь.

И он тут же стал дергать за шнурок у двери. Никто не отозвался.

— Похоже, там никого нет. — Клаус снова дернул за шнур звонка, и на этот раз из окна соседнего дома высунулся мужчина в ночном колпаке.

— Что это вы поднимаете шум в такую рань? Неужели непонятно, что там никого нет?

— Похоже, так оно и есть, — отозвался Клаус, как ни в чем не бывало. — Просто я прибыл издалека, чтобы повидаться с герром Гильдебрандтом. Сами понимаете, как меня огорчает его отсутствие. Вы, часом, не знаете, куда он запропастился?

Человек в колпаке пробурчал что-то невнятное и захлопнул окно... которое тут же снова распахнулось, только на этот раз из него высунулась не мужская, а женская голова.— Потерпите! — крикнула женщина. — Уже иду! Вскоре перед путниками предстала тучная особа в деревянных башмаках, закутанная в шаль, с седыми косами, сложенными на макушке и удерживаемыми черной лентой с заколкой. На ее лице застыла соболезнующая мина, заставившая Аврору нахмуриться.

— Вы ищете беднягу Гильдебрандта? — спросила женщина, потирая руки в черных шерстяных перчатках. — Наверное, вы были его друзьями?

— Почему «были»? — тихо спросила Аврора, которой не понравился и грубиян-супруг, и елейная супруга. — Разве с ним что-то случилось?

— Еще бы! Бедняжка! Он всегда был таким учтивым! Мы редко его видели, особенно после смерти его родителей — самых тихих и мирных соседей, каких только можно себе вообразить. Мы с герром Аккером часто их вспоминаем. Герр Аккер — мой муж. Вы уж не взыщите, иногда он становится сущим брюзгой. Все дело в ревматизме, в такую погоду этот недуг...

Болтовня грозила затянуться, и Клаус прервал ее без лишних церемоний:

— Простите, любезная фрау, мы сочувствуем недугу вашего мужа, но сюда мы явились из-за Михаэля Гильдебрандта. Вас не затруднит уточнить, что с ним?

— Умер, умер!

— Умер?! — ахнули в один голос Аврора и Асфельд. — То есть как?!

— Убит, убит! Он этого не заслужил, и все же...

Из последних сил борясь с желанием схватить болтушку за плечи и тряхнуть как следует, Аврора крикнула:

— Как это произошло? Выкладывайте, черт вас побери!

Женщина испуганно взглянула на грубиянку и поспешно перекрестилась.

— Я же говорю: его убили. Вот тут, перед его дверью. Его нашли вчера утром в снегу, прямо на пороге, с кинжалом в спине. Он упал и не дал убийце закрыть дверь. Вам нехорошо, юноша? — обратилась она к Авроре, которая, подкошенная новым несчастьем, обессиленно опустилась на тумбу перед домом.

Несмотря на мороз, беседа этой троицы начала привлекать внимание любопытных. Вокруг них собирались наскоро одевшиеся кто во что люди. Самым нетерпеливым из них оказался пастор соседней церкви. Ему хватило одного взгляда, чтобы понять, что происходит, и он тут же обратился к зевакам:

— Расходитесь по домам, братья! Если эти молодые люди — родственники умершего, то не усугубляйте их горе своей бестактностью. Я займусь этим сам. А вы лучше помолитесь, это будет полезнее для всех.

Голос, подобный звону соборного колокола, и неистовый огонь в глазах пастора не могли не подействовать на собравшихся: они стали медленно, нехотя расходиться — так разбредается стая, испугавшись грозного вида своего вожака. Тот, добившись своего, повернулся к приезжим.

— Я — пастор Крамер. Вы его родня? Мне казалось, что у него никого нет.

— Всего лишь друзья, — ответил Асфельд, давая Авроре время опомниться. — Мы с кузеном из Гамбурга, в вашем городе проездом, просто решили заглянуть к герру Гильдебрандту, с которым познакомились в особняке Врангелей. А тут, оказывается, стряслась беда... Мы ничего не можем понять. Какой ужас!

— Как вас зовут?

— Я Клаус Асфельд, а это Гуго Меллендорф, — быстро ответил Клаус. — Прошу вас, герр пастор, расскажите, за что убили несчастного Михаэля, и что стало с его телом? Полагаю, этим занялись люди бургомистра?

— Нет, это дело я взял на себя. Тело находится в церковном склепе. В память о его родителях, лучших людей на свете, я намерен заняться его похоронами.

— Разве полиция герцогства не должна провести расследование? — вмешалась Аврора. — Надо же выяснить, кто убийца...

— Дворец постановил, что это дело городской полиции.

— Иными словами, убийца может спать спокойно! — крикнула девушка, не сдержав ярости. — Какая низость! Разве несчастный перестал быть подданным курфюрста по той причине, что он...

Клаус сжал ей руку, чтобы она не наговорила лишнего.

— Можно нам на него взглянуть? — спросил он пастора.

— Конечно! Идемте.

Предоставив недоуменной фрау Аккер дальше сплетничать с кумушками, которые остались стоять неподалеку, пастор повел молодых людей в церковь. Вид у него был суровый, угадать его мысли было невозможно. Пригласив гостей под готические своды храма, где было еще холоднее, чем снаружи, он запер дверь на два оборота ключа и повел их к узкой лесенке справа от алтаря. В церкви было сумрачно, в склепе и подавно, несмотря на две горящие свечи у изголовья грубо сколоченного гроба. В нем со скрещенными на груди руками лежал Михаэль Гильдебрандт.

От этого зрелища к горлу Авроры подступили рыдания. Крамер положил руку ей на плечо и пробормотал:

— Не стесняйтесь, дайте волю вашему горю, фрейлейн фон Кенигсмарк. Вы здесь пред ликом Господа и в доме вашего друга...

Глава VI Странное инкогнито!

Аврора была так потрясена увиденным, что даже не удивилась, что ее узнали. Перед гробом стояла скамеечка для молитвы. Она хотела упереться в нее коленями, но получилось, что она просто упала на пол. Аврора закрыла ладонями лицо и попробовала помолиться. Ей было трудно собраться с мыслями, нелегко подобрать слова, способные воззвать к милосердию Всевышнего. От смятения она только лепетала:

— Господи, почему? За что?!

Обливаясь слезами, она не смела взглянуть на неподвижное лицо, недавно полное жизни и смелых ожиданий. Аврора вспоминала улыбку, которой Михаэль встретил ее решение взять его к себе секретарем, и это еще более усугубляло ее горе, ведь она ничуть не сомневалась, что он принял смерть из-за нее...

Она могла бы провести здесь, рядом с убитым, много часов, если бы не рука пастора, снова опустившаяся ей на плечо.

— Идемте. Вам нужно утешение. От разговора вам станет лучше. Будьте моей гостьей!

Она послушно кивнула и выпрямилась.

— Когда похороны?

— Завтра. Он упокоится рядом с родителями. На сегодняшней вечерней службе я приглашу верующих прийти и помолиться вместе со мной.

— Мы тоже придем.

— Ни в коем случае! Более того, я очень надеюсь, что вы без промедления покинете этот город.

Вместо ответа Аврора подошла к убитому и запечатлела прощальный поцелуй на его холодном лбу. Ей показалось, что по безжизненному лицу, обретшему теперь не присущую ему при жизни безмятежность, скользнула улыбка. Не дожидаясь своих спутников, Аврора поднялась по лестнице в церковь.

Дом пастора Крамера, притулившийся возле церкви, был совершенно безликим. Строгий, почти без обстановки, как и подобает обители священнослужителя, давшего обет безбрачия, он отличался безупречной чистотой, которую неутомимо наводила пожилая экономка, умудрявшаяся превосходить строгостью облачения требования католической веры. Она одевалась во все черное, исключение составляли лишь тонкие белые полоски на чепце и высоком воротнике. Не спрашивая разрешения пастора, она впустила чужаков в небольшую гостиную с единственным окошком, большим деревянным распятием, тремя скамьями и полудюжиной табуретов — вот и вся мебель. Аврора опустилась на табурет, мужчины остались стоять. От камина в гостиной пастора веяло ледяным холодом.

Тот, видимо, угадал ее мысли, так как поспешил предложить ей теплого молока. Аврора отказалась: ей уже не терпелось вернуться к Штоленам. Она задала вслух вопрос, так волновавший ее: почему священник так торопится отправить их из города?

— Просто потому, что вам грозит опасность, — ответил Крамер, пожимая плечами. — Все, что хоть как-то касается вашего брата, таит угрозу. Михаэль Гильдебрандт только что доказал вам это собственным трагическим примером. После вывоза графского имущества ему не следовало сюда возвращаться.

— Как это объяснить? Он был местным жителем, владел здесь имуществом. Благодаря его способностям, честности и симпатии, которую он всем внушал, мой брат взял его к себе секретарем. После его... исчезновения Михаэль, исполнив свой долг перед нами, вернулся под родной кров, что совершенно естественно.

— Вам следует довериться мне так же, как доверял мне Михаэль. Для меня не секрет, что он намеревался навсегда расстаться с Ганновером и перебраться к вам. Здесь он просто пытался побольше выведать о причинах отсутствия своего господина, в гибель которого отказывался верить.

— В этом мы с ним заодно, герр пастор.

— Я не могу вас за это корить, хотя, боюсь, вы тешите себя иллюзиями. Здесь все до одного убеждены, что Филипп уже не вернется.

— Потому что это очень удобно! Можно было в непристойной спешке разграбить его дом, а потом продать вместе с лошадьми. Остается удивляться, каким чудом Михаэлю Гильдебрандту удалось спасти его личные вещи!

— После расплаты с кредиторами трудно было ему в этом помешать. К тому же он занимался этим в разгар дня, у всех на виду, стремясь хоть как-то утешить несчастных родственников...

Аврора теряла терпение: она явилась сюда не для гадания о судьбе Филиппа.

— Раз все, и в первую очередь вы, убеждены, что моего брата постиг трагический конец, то для этого существуют, видимо, убедительные причины?

— Что вы имеете в виду?

— Все очень просто. Говорите, его нет в живых? Иными словами, он убит. В таком случае мне необходимо узнать, кто убийца. Наверняка у вас есть догадки на сей счет. Только не рассказывайте мне про графа Липпе: это преднамеренный обман. Тогда кто?

Тщательно выбритое худое лицо исказилось, как от приступа боли.

— Честно говоря, я ни на кого не могу указать с должной уверенностью. Все, чем я располагаю, — это всего лишь подозрения. Хотя они подтверждаются гибелью Гильдебрандта... Я убежден, что его и графа Филиппа убил один и тот же человек.

— Один? Чтобы отнять жизнь у моего брата, потребовалась бы целая свора убийц!

— Возможно, вы правы: после смерти несчастного юноши весь его дом перевернули сверху донизу, как ранее дом вашего брата. Способ тот же, значит, и рука одна.

— Как же так вышло, что никто ничего не видел? — вмешался Клаус, тоже терявший терпение.

— Сам удивляюсь! Но вы увидите, все будут держать язык за зубами, да и сам я поступил бы так же, если бы что-то знал. Во-первых, потому, что сан запрещает мне доносительство...— И пусть убийцы разгуливают на свободе? — с горечью подхватила Аврора.

— Нет, не пусть. Но исчезновение графа Филиппа превращено в государственную тайну. А это значит, что ее разглашение карается смертью. Не забывайте, что Саксония намерена свести счеты с Ганновером. Поэтому все, что может навевать воспоминания об этой драме, должно исчезнуть. Теперь понимаете, чем вызвана моя мольба к вам немедленно уезжать отсюда?

— При всем к вам уважении, герр пастор, позвольте вам указать, что каждый волен сам распоряжаться своей судьбой и рисковать собственной жизнью.

— Своей — да, но не чужими! Напоминаю, что даже хозяин гостиницы, где вы остановитесь, подвергнется опасности, если кто-то вас узнает. Я, например, узнал вас, графиня Аврора! Так что уезжайте! Поверьте: я исхожу из интересов местных жителей, да и ваши мне тоже далеко не безразличны.

— Собственные интересы мне неважны, пастор Крамер, меня заботит только истина. Вы назвали себя нашим другом, вот и докажите, что это так!

— Доказательство — эта моя мольба к вам: уезжайте, прекратите всякие поиски! Хватит крови, хватит погребенных заживо!

— Что за намеки?

— Я имею в виду ту, которую нарекли вымышленным титулом герцогини Альденской, а также Элеонору Кнезебек, которая уже никогда не увидит синего неба. Уверен: обе они знают правду, только не вижу способа, как вы могли бы ее у них выпытать. Аврора не знала, что ответить. Она вглядывалась в лицо пастора, пытаясь постичь его тайну: оно было настолько бесстрастно, что пастор, видимо, долго упражнялся, добиваясь такой степени безучастности. Он определенно что-то утаивал — возможно, даже больше, чем могло показаться. Истинная участь Софии Доротеи и ее служанки стала известна совсем недавно, но он знал ее во всех подробностях... Чтобы убедиться в этом, она проговорила как бы невзначай:

— Бедная Элеонора! Не знаю, как насчет застенков Лайне-Шлосс, но в городе ей можно было бы помочь...

— Ее увезли в одну из крепостей Гарца. Остается только молиться за нее!

Вот он и попал в ловушку! Откуда приходскому священнику знать о решениях тайного суда, принятых всего четыре дня назад? А вдруг он входил в число судей? Но высказывать такое предположение было бесполезно, даже опасно. Поэтому Аврора довольствовалась слабой улыбкой и сказала, вставая с табурета:

— Что ж, остается только вас поблагодарить, герр пастор, за прием и за заботу об останках нашего бесценного друга. Позвольте хотя бы внести мой скромный вклад...

Она достала золотую монету, но пастор отказался ее принять.— Вы не в церкви, это там взимают плату за молитвы и злоупотребляют пышностью.

Презрение, которое он вложил в свой ответ, заставило девушку покраснеть.

— Напрасно вы отвергаете мой вклад, можно было бы по крайней мере помочь от имени погибшего окрестным беднякам... Или католическая церковь, к которой принадлежу и я, довольствуется устным замаливанием их грехов? Что ж, желаю здравствовать, герр пастор!

— Вы последуете моему совету и вернетесь домой?

— Не вижу другого выхода...

— Мудрое решение! Да поможет вам Господь! Выйдя на улицу, Аврора и ее спутник какое-то время шли молча. Только за мостом через реку Лайне Асфельд пробормотал себе под нос:

— Начинаю подозревать, что здесь на каждом углу стоит переодетый шпион.

— Чем вызвано ваше подозрение?

— Как иначе все это понимать? Вы находитесь здесь под вымышленным именем, в мужской одежде, с сильно измененной внешностью. Если бы я встретил вас где-нибудь в таком виде, нипочем не признал бы! Но где бы вы ни появились, кто-нибудь обязательно называет вас «фрейлейн фон Кенигсмарк»! Ладно бы еще Хильда Штолен: она неровно дышала к вашему брату, знает в лицо придворных и вас, ведь вы раньше жили в Ганновере... Но священник из церкви, расположенной на окраине города! Вы встречались с ним раньше?

— Уверена, что нет! Такого лица, как у него, таких повадок не забудешь. Уж поверьте: у меня превосходная зрительная память, особенно на лица. А он называет себя моим другом... Разве друг откажется, многое зная, поделиться своими знаниями, оправдывая это моими же интересами?

— Кое-что он все же рассказал: что фрейлейн Кнезебек сослана в Гарц, а принцесса София Доротея отныне правит в «пустыне». Откуда у него такие сведения? На городских стенах не развешано никаких воззваний на сей счет, а прибегать к услугам глашатаев ганноверский курфюрст не имеет привычки. Значит?..

— Значит, мы по-прежнему в неведении, в том числе и о причинах гибели Михаэля Гильдебрандта. Он вернулся сюда несколько недель назад, не отвечал на мои письма и был убит в день нашего прибытия... Как все это понять?

— Хотелось бы мне знать! Первой в голову приходит мысль, что за вами неусыпно следят. Может, даже с самого Гамбурга.

— Для этого нужна разветвленная шпионская сеть, которая стоит недешево. Кто раскинул эти сети? Пока что мы можем только гадать, хотя первыми я бы заподозрила Эрнста Августа и этих его Платенов, муженька и женушку. У них столько возможностей! В отличие от нас. Жду вашего совета.

— Уехать и рассказать все, что мы узнали, Ее высочеству герцогине Целльской! Главное, не задерживаться в городе, где нас могут пронзить десятки кинжалов. У меня нет для вас иного заслона, кроме собственного тела! Или вы считаете, что перед вами рыцарь, облаченный в кольчугу?

Аврора, слушая его, остановилась перед лавкой суконщика, но только для того, чтобы устремить на своего «телохранителя» недоверчивый взгляд. До сих пор она считала его безнадежно влюбленным в нее простаком, недалеким верзилой, не способным ни на одну достойную внимания мысль. Сейчас она спохватилась, что беседует с ним как с другом, наделенным чувством юмора, чьи суждения заслуживают уважения. Ей было трудно смириться, что она так долго заблуждалась.

— Я сморозил какую-то глупость? — осведомился он.

— Вовсе нет! Просто до меня вдруг дошло, как сильно я в вас ошибалась. Это я вела себя глупо: на самом деле вы очень достойный человек. Сдается мне, мы с вами подружимся!

— Я... О, благодарю!

Он покраснел как рак и, смущенный ее любопытным взглядом, понес какую-то околесицу. Авроре пришлось взять его под руку и заставить переступать длинными ногами.

— Вернемся к нашей проблеме: мы последуем совету пастора Крамера и вернемся обратно. Лучше позже, с новыми силами, предпринять новую попытку.

— А не позволите ли вы мне предпринять эту новую попытку одному? После того как мы покинули церковь, мне кажется, что каждый, кто на вас смотрит, готов броситься к вам, окликая по имени...

— Довольно, не то вы выдадите меня не хуже любого непрошеного знакомца! Лучше ответьте: вам не кажется, что в городе неспокойно?

Трудно было отрицать, что после их выхода из церкви Святого Клеменса дыхание Ганновера становилось все более прерывистым, особенно по мере их приближения к центру. Там и сям строились под командованием офицеров взводы военных, дома поспешно украшались цеховыми символами, из окон уже свешивались разноцветные гобелены. Рынок покинули суетливые матери семейств, зато там собирались кучками мужчины с трубками в зубах, обсуждавшие какую-то сильно волнующую их тему.

— Похоже, все чего-то ждут, — определил Клаус. — Или кого-то. Не иначе, высокого гостя, решившего нагрянуть нежданно-негаданно...

Аврора хотела было расспросить кого-нибудь из беседующих, но Клаус воспротивился ее намерению.

— Уверен, наше неведение смогут рассеять Штолены.

Он был прав. Добравшись до театра, они застали Петера Штолена в вестибюле: он был занят увлеченной беседой с камергером дворца — пренеприятнейшим субъектом, о котором у Авроры сохранились мерзкие воспоминания. На дворцовых балах у него была мания подбрасывать в декольте самых прелестных дам сухофрукты ради удовольствия их последующего извлечения оттуда. Сие утонченное развлечение вызывало веселый смех у курфюрста Эрнста Августа, которому, естественно, доставалась привилегия первому запускать руку в укромное место. Аврора тоже подверглась экзекуции и не могла вспоминать об этом без отвращения. Поэтому она спряталась за спину своего спутника, чтобы миновать вестибюль театра незамеченной. К тому же беседа двух мужчин подходила к концу — если можно было так назвать град безоговорочных приказов, сыпавшихся на голову несчастного Штолена, готового вот-вот расплакаться. Его роль в этом дуэте состояла в том, чтобы выдвигать время от времени робкие возражения, которые властный собеседник не удостаивал своим вниманием.

Наконец, последний отпустил жертву из своих лап и удалился, выпустив напоследок парфянскую стрелу:

— Потрудитесь, чтобы все было готово вовремя! Если вам не хватает танцовщиц, поищите в борделях. Девушки там весьма привлекательны и с восторгом прибудут ко двору...

После его ухода у Штолена едва хватило сил, чтобы опуститься на ступеньки перед залом и дрожащей рукой вытереть платком пот со лба, обильно выступивший, несмотря на холод.

— Что с вами? — обратился к бедняге Клаус. — У вас ужасный вид!

Штолен поднял на него влажные глаза.

— Есть от чего! Курфюрст Гессен-Кассельский, наш сосед, направляющийся в Гамбург, прислал нынче утром гонца к нашему государю с просьбой оказать ему гостеприимство на одну ночь. Сказано, что все должно быть попросту, но ведь известно, что это значит! Если его не примут со всеми почестями, подобающими рангу, то он найдет способ отомстить, а так как он состоит в родстве с Ее высочеством курфюрстиной, то... Как вы уже, наверное, заметили, весь город взбудоражен, даром что зима!

— Не понимаю! — вмешалась Аврора. — Кузен — член семьи, не так ли? Учитывая недавние печальные события, произошедшие здесь, он должен понимать, что сейчас не время для танцев, пиров и фейерверков!

— Какие еще печальные события, юноша? Никаких! — одернула ее Хильда, опустившаяся на ступеньку рядом с мужем и укрывшая ему плечи шерстяной шалью. — Наоборот, все отлично! Для курфюрстины Софии и для незаменимой госпожи Платен все сложилось чрезвычайно удачно. Наследный принц полюбовно расстался с женой, к которой первая всегда относилась неприязненно, а вторая страшно ревновала. Так что самое время попировать с родственником, первым заглянувшим к нам на огонек, чтобы он повсюду рассказывал о царящей у нас радости, — заключила она с горечью. — А нам остается только изо всех сил участвовать в этих увеселениях...

— Ты не должна так говорить, Хильда! Хотя не знаю, как нам быть... Мне приказано представить в зале торжеств балет «Услады Александра», который мы показывали с гейдельбергской труппой. А у нас половина исполнителей слегла с простудой! Я не бог, мне не под силу за пять минут превратить слабого и больного человека в весельчака и беззаботного плясуна!

Видимо, Бог все же сжалился над несчастным Штоленом, ибо камергер Роген возник перед ним вновь, на сей раз в сопровождении секретаря курфюрстины. Встревоженная чета вскочила, чтобы приветствовать вельмож, ожидая худшего. Но их ожидания не оправдались.

— Приказ отменяется, — сообщил интендант. — Ее высочество не велит играть «постыдный фарс» и говорит, что гость — ценитель музыки, особенно мужских голосов... Все изменилось: теперь после ужина назначен концерт, а за сим последует бал. Хвала небу, если собственная театральная труппа у нас пока отсутствует — этот недостаток мы исправим, — то придворные музыканты наличествуют в изобилии. После трапезы они будут играть, аккомпанируя достойному певцу. Ваша роль, Штолен, чрезвычайно упростилась: вам осталось всего лишь найти и доставить нам такового. Важно, чтобы на него было приятно смотреть. Герцогу непросто угодить!

Облегчение, появившееся было во взгляде бедняги Петера, погасло, как свеча, накрытая стаканом. Он попытался увернуться:

— Почему всего один певец, а не целый хор? У нас в соборе отменный хор!

— Без всякого сомнения, но речь идет не о церковных песнопениях. К чему они на пиру? Поймите, нужен молодой мужчина, хорошо сложенный, с приятным голосом, знающий итальянскую оперу — герцог ее обожает! Скажем, «Орфей» Монтеверди или «Золотое яблоко» Чести, не говоря о шедеврах Люлли, которыми так наслаждается французский двор!

— Где же мне найти такую редкую птицу? У нас водятся исполнители традиционных песен, но оперных певцов днем с огнем не сыскать!

— Ищите, дружище, ищите! Вам от этого никуда не деться.

И вельможи удалились, полагая, что их миссия исполнена. Теперь в возможном провале обвинят не их. В вестибюле тетра повисла тишина, как в классической трагедии перед самой развязкой. Аврора не посмела объявить, что уезжает: сейчас это было бы равносильно бегству с корабля, который вот-вот пойдет ко дну. Она переглянулась с Клаусом. Тот, весь сияя, внезапно произнес:

— Если у вас найдется партитура «Орфея» или «Яблока», я смогу вас выручить.

— Вы?! — не поверил своим ушам Штолен.

— Почему бы нет?

И ко всеобщему изумлению, он затянул арию из «Орфея». У него оказался мощный бархатный баритон. Аврора была ошеломлена, зато бедный директор герцогского театра сразу оживился.

— Мы спасены! — вскричал он, не дав певцу закончить вторую строфу. — Спасены! Я никогда не сумею сполна вас отблагодарить! Сегодня вечером вы выступаете во дворце!

— Да, но при одном условии: я буду петь в маске, чтобы меня никто не узнал. К тому же из-за шрамов я вряд ли способен кого-либо пленить своей внешностью.

— Отличная мысль: маска — это так загадочно! Только герцог непременно попросит вас ее снять.

— Я буду настаивать, что скрываю под маской уродливую рану.

— Уверена, это только добавит пикантности, особенно заинтересуются дамы, — подсказала Хильда. — Что ж, выход, похоже, найден!

— А вы? — обратился Штолен к Авроре. — Вы тоже поете?

— Нет, только играю. Мои инструменты — арфа и гитара.

Она сказала неправду: у нее был приятный голос, но совершенно женский, никак не соответствовавший ее мужскому облачению. К тому же в этом городе ее и так уже узнавали совсем не те, кому требовалось. Предъявить себя в ярком свете рамп взорам всего двора было бы равносильно самоубийству. Ей хватило неожиданного предложения негодника Асфельда, чтобы умыться холодным потом. Противные капельки поползли у нее по спине, и она испугалась, что сходит с ума: и часа не прошло с тех пор, как он требовал, чтобы они бежали из города! С другой стороны, давал о себе знать авантюрный характер Авроры. Проникнуть в проклятый Лайне-Шлосс, среди стен которого все еще мечется эхо рыданий несчастной Софии Доротеи, — неожиданный, но до чего же манящий соблазн! Ее вдруг охватило желание увидеть все эти ненавистные лица в надежде прочесть на них... но что? Какое выражение, какую гримасу?

Петер увел Клауса примерять сценические костюмы, а Аврора поманила в сторонку Хильду.

— У меня к вам невероятная просьба: мне тоже хочется пробраться во дворец!

Актриса тревожно посмотрела на нее, но спустя несколько мгновений ее черты смягчились.

— Я подумаю, как вам помочь. Но сначала надо подобрать для вашего спутника сценический псевдоним и сочинить историю его появления здесь: мы будто бы повстречали его в гостинице Кастена, где он остановился со своим слугой на пути в великое герцогство Баденское. Наш герцог настолько не выносит их государя, что побрезгует наводить справки. Но следующим утром, прямо на заре, вам нужно будет что было сил уносить отсюда ноги!

— Нам только этого и надо! Мы уже собирались с вами проститься и до наступления вечера покинуть Ганновер. Секретарь моего брата убит, а меня опознал пастор, которому предстоит его хоронить. У меня земля горит под ногами, но...

— ...но это не может побороть вашего желания побывать на пиру! Что ж, попробуем это устроить. Жаль, правда, что придется вас прятать. Ваше присутствие обеспечило бы вечеру полный успех!

При европейских дворах участие вельмож в балетах, операх, концертах не было редкостью. Например, во Франции сам Людовик XIV, особенно на заре своего царствования, питал пристрастие к танцам и посещал пышные балетные представления. При обычных условиях Аврора с радостью спела бы или исполнила пару-другую балетных па, но этим вечером им по милости Клауса предстояло ступить на опасную, топкую почву. Тем не менее страха она не испытывала, только тревогу и нетерпение. Что-то должно было случиться, подсказывал ей внутренний голос, а она привыкла ему доверять…

***

Когда стемнело, Аврора, натянувшая тяжелой светлый парик и обезобразившая себя усами, облачилась в красно-синий костюм, похожий на одежду придворных музыкантов, и повесила себе на спину гитару. В таком виде она поплелась за Штоленом и Клаусом, закрывшим лицо белой маской, обтянутой голубым атласом и увешанной серебряными ленточками. Ее ждал дворец на Лайне, отлично ей известный. Было уже поздно, пир начался. Во дворце уже предавались обильным возлияниям, судя по доносившимся из зала звукам: там одновременно разговаривала добрая сотня людей, некоторые кричали и вовсю провозглашали тосты, так что негромко игравших музыкантов было трудно расслышать.

Штолен довел их до укромной каморки, где те, кому надлежало развлекать гостей, складывали свои вещи и ждали вызова. Сейчас она пустовала. Проводник предложил обоим посидеть, а сам отправился на разведку. Вернулся он уже через минуту-другую, с подносом. На нем стояли кувшин с вином и две чаши. Аврора поспешила налить себе вина, чтобы справиться с охватившим ее страхом. Петь предстояло не ей, но у нее так пересохло во рту, словно она попала в раскаленную пустыню.

— Вы боитесь? — спросил ее Клаус.

— А вы разве нет?

— Честно говоря, не очень. Здесь, да еще в этой маске, меня вряд ли узнают. Надеюсь, вы на меня не злитесь?

— За то, что мы по вашей милости погрузились в лодку, несущуюся на скалы, вместо того, чтобы стремглав бежать отсюда? Что вы, ничуть! Мне интересно: уж не Небо ли ниспослало вам это вдохновение? Признайтесь, у вас нет еще каких-нибудь скрытых талантов?

— Можете быть уверены, что нет! Танцую я плохо, мадригалы не для меня. А умением петь я обязан матери. Мой отец долго служил послом во Флоренции, где я прожил не один год. Мама пристрастилась там к опере и, заметив, что у меня неплохой голос, наняла для меня учителя пения. Это доставляло удовольствие ей одной: отца это злило, но она умела его усмирять. Она до сих пор красавица, знаете ли, я пошел не в нее...

— Сегодня вечером ваш отец тем более не одобрил бы вас... В Целле осведомлены о вашем таланте?

— Только баронесса Беркхоф, но она умеет хранить тайну. Так лучше для моей репутации. У нас, как вам известно, в чести военные. Я — вояка до мозга костей. А еще — ваш почтенный слуга.

«Тоже мне обрадовал!» — пронеслось в голове у Авроры, но она поостереглась сказать это вслух. К тому же к ним снова присоединился Петер Штолен. По его словам, герцог Гессен-Кассельский заскучал и потребовал обещанного ему певца. Клаус поправил маску, забрал у Авроры гитару и последовал за Петером. Аврора шмыгнула за ними, но у входа в зал остановилась, смешавшись со слугами и с зеваками.

На нее пахнуло целым букетом неприятных запахов: мясо, капуста, дичь, вино, пиво, выпечка, соусы, рыба... Благоухание всех этих богатств дворцовой кухни смешивалось с духами пирующих обоих полов, и получалось нечто, способное свалить с ног любого. Пол был залит вином и пивом, усеян костями, даже кусками мяса, из-за которых то и дело вспыхивали собачьи свары. Тем не менее сам зал под золоченым кессонным потолком представлял собой великолепную картину: за столом в форме буквы «И», как было принято когда-то в Средние века, сидела плотная толпа — разноцветная, говорливая, хохочущая, шумная. Придворные музыканты занимались своим делом в центре этого ренессансного, как весь дворец, зала, украшенного прекрасными гобеленами и обогреваемого двумя огромными очагами, где пылали целые древесные стволы.

При появлении Клауса, введенного церемониймейстером за руку, все разом умолкли. Гессенский государь с довольным видом взял маленький лорнет, висевший у него на груди, чтобы получше разглядеть певца. До Авроры донесся его грубый смех и слова, что тот неплохо сложен, теперь надо убедиться, что голос «птички» соответствует ее оперению. Это было, видимо, сочтено остроумнейшей шуткой: последовали подобострастные смешки и новые остроты самого дурного вкуса. Клаус тем временем занял свое место среди музыкантов.

Хотя он уже познакомил ее с диапазоном своего голоса, Аврору не покидало беспокойство: по ее мнению, он очень серьезно рисковал, поэтому при скрипичном вступлении она в ужасе зажмурилась. Впрочем, на пиру стоял такой гвалт, что, даже если бы Клаус дал маху, это вряд ли было бы замечено. Добрая половина присутствующих уже была пьяна. Но стоило ему взять первые ноты, как почетный гость гаркнул, чтобы все замолчали. Все мгновенно подчинились его приказу, а Аврора вытаращила глаза. Только теперь, когда сидевшие за главным столом замерли, как статуи, она смогла их разглядеть и опознать: вот курфюрст Эрнст Август с красной физиономией любителя хмельных возлияний и со слезящимися глазками; вот его супруга София с отвислыми щеками, багровеющими при малейшей вспышке гнева, — теребит веер с рукояткой из слоновой кости, что выдает ее негодование, ведь приказ замолчать был адресован и ей! Георг Людвиг, сейчас еще больше обычного оправдывавший свое прозвище Свиное рыло, клевал носом, вцепившись лапищей в сдобный локоть огромной розовой блондинки, своей Мелюзины.

Взгляд Авроры скользнул по разомлевшему почетному гостю, низко съехавшему в кресле, а потом без труда нашел «эту Платен»: она была во всем алом, словно вздумала уподобиться палачу. Сидела она по левую руку от гостя, симметрично с курфюрстиной — та была во всем голубом, обильно усыпанном жемчугом. Было нетрудно заметить, как испортил разврат надменное лицо фаворитки. Та, которую с вопиющим подобострастием провозглашали «красивейшей женщиной Европы», старела очень некрасиво и усердно штукатурила возрастные изъяны толстым слоем белил, что совсем ее не красило. Подбородок ее обвис, изумрудные глаза почти не были видны из-под морщинистых век. Только шея и грудь, открытые на самой грани приличия, по-прежнему оставались красивы, хотя благодарить за их восхитительный изгиб отчасти следовало спицы корсета. Сияние бриллиантов и рубинов слепило глаза.

Но внезапно Аврора ахнула и простилась с тем сугубо женским удовольствием, с каким только что разглядывала стареющую фаворитку курфюрста. Ее декольте окаймляло драгоценное ожерелье, главным украшением которого был камень, перед которым меркла торчащая грудь старой прелестницы: в окружении бриллиантов красовался рубин «Наксос». Бесстыдница не постеснялась выставить напоказ краденое!

Удар был так силен, что Аврора отшатнулась. Ей пришлось опуститься на скамью и наклонить голову, чтобы никто не заметил ее мертвенную бледность и крупные капли пота на лбу. Тем не менее один из слуг, столпившихся в дверях, обратил внимание на скорбную фигуру.

— Похоже, тебе нездоровится, сынок? Ты слуга певца?

— Я его аккомпаниатор. Не беспокойся, просто здесь слишком душно...

— На таком сквозняке? Видел бы ты себя! Бледный как смерть! Погоди, сейчас я тебе принесу кое-что.

Славный малый уже через мгновение вырос перед Авророй с чашей вина в руке. У бедняжки так дрожали руки, что он решил сам ее напоить.

— Вот так, по глоточку! Это придаст тебе сил.

И верно, Авроре сразу полегчало, вино согрело ее изнутри и избавило от озноба. Поблагодарив своего спасителя, она высказала удивление, что тот нашел для нее такое доброе вино.

— Когда здесь закатывают пиры, все пьют вволю. Мажордом пьянеет даже быстрее Его высочества. Бери, не жалко! А мне пора, а то меня хватятся. Похоже, твой хозяин всем понравился!

Как только Клаус умолк, зал взорвался аплодисментами. Ему пришлось исполнять ту же арию сначала на бис, потом в третий раз, прежде чем ему позволили запеть другую мелодию. Это был настоящий триумф, но для Авроры он оказался трудным испытанием. У нее было одно желание: забиться в какой-нибудь дальний угол, где потемнее и потише, замереть там и привести в порядок растрепанные мысли. Главное — не видеть «эту Платен»! Вот ведь подлая тварь! У Авроры темнело в глазах от ненависти, в ушах шумело, в голове, всегда такой ясной, царил сумбур. Мысли разлетались, поймать за хвост удалось только одну: теперь излишне выяснять, куда исчезли сокровища, отправленные Филиппом Ластропу, — совершенно очевидно, что на них наложила лапу «эта Платен». Но как ей это удалось?

Решив возвращаться к Штоленам, Аврора озиралась в поисках отпоившего ее слуги, чтобы попросить его предупредить Клауса. Не найдя его, она обратилась с той же просьбой к одному из музыкантов, который, воспользовавшись тем, что певец принялся сам аккомпанировать себе на гитаре, отлучился по неотложной нужде.

На парадной лестнице, где неподвижно застыли похожие на статуи воины с алебардами, ее схватил за руку тот самый слуга, которого она только что искала.

— Не сюда! Тебе на служебную лестницу. Пойдем, покажу!

Стоило им оказаться вдали от чужих ушей, слуга заговорил совсем по-другому:

— Простите, что я посмел называть вас на «ты», фрейлейн графиня, но иначе было нельзя. Если хотите уйти, я вас провожу. Этой ночью возможны неприятные встречи — не только для вас, но и для многих других!

Она застыла на месте, в отчаянии уставившись на доброхота. Еще один! А она-то надеялась, что в таком гриме ее никто не узнает! Но у нее подкашивались ноги, поэтому вместо того, чтобы отстаивать свою легенду, она только пискнула:

— Как вы меня узнали?

Слуга со смехом сунул ей в руку что-то странное.

— Когда человек приходит куда-то усатым, то ему лучше оставаться с усами до самого ухода... при всем уважении к благородной фрейлейн! К тому же я служил в лакеях у господина графа. Доннер, Иоахим Доннер, к услугам Вашей светлости!

Вглядевшись в его лицо, она вспомнила эту приветливую улыбку — и тут же потонула в красочных воспоминаниях.

— Иоахим Доннер... Как же, помню! Вы были среди тех, к чьим услугам мой брат прибегал чаше всего. Когда, узнав о его исчезновении, я вернулась в Ганновер, то направилась прямиком в его дом, но там уже не было ни души. Куда подевались тогда все вы, его слуги?

— Через два дня после его отъезда нам сообщили, что он долго не вернется, дом будет заперт, а нам придется возвратиться во дворец, где большинство из нас, кстати, служили раньше.

— Вы не удивились такому сообщению?

— Еще как удивились... и огорчились. У господина графа нам было хорошо. Здесь или в Херренхаузене гораздо хуже. Бывало, что он иногда на нас покрикивал, но все равно служить ему было в радость... а уж фрейлейн и подавно!

— Никто из вас не перешел на службу к фрау фон Платен?

— Только двое, но про них я всегда знал, что раньше они были ее людьми, а потом следили за нашим хозяином.

— Интересно, есть в Ганновере такое место, где бы не водилось шпионов?

— Не один Ганновер такой. Муж этой фрау — первый министр, что дает ей дополнительные преимущества.

Покинув Лайне-Шлосс через узкую дверцу, они быстро достигли дома Штоленов. Судя по двум освещенным окнам, Хильда ещебодрствовала. Аврора повернулась к Иоахиму и порывисто протянула ему руку, к которой тот едва посмел прикоснуться.

— Спасибо, что проводили, Доннер! Можно попросить вас об еще одной услуге?

— Просите о чем хотите, фрейлейн! Как бы я хотел снова оказаться у вас!

— Все может быть! Я живу в особняке Врангелей в Гамбурге. А моя просьба вот какая: найдите моего лже-господина. Я не успокоюсь, пока он не вернется.

— Я постараюсь, фрейлейн. Но, если позволит фрейлейн графиня, сам я тоже не буду знать покоя, пока вы не покинете этот город!

— Я сделаю это завтра утром, если все будет хорошо. Мне тоже не терпится уехать...

Аврора хотела его еще кое о чем расспросить, но сдержалась. Этот малый был ей симпатичен, она знала, что Филипп тоже был расположен к нему, но осторожность не располагала к излишней откровенности. Она уже достаточно узнала, поэтому позволила ему скрыться в уличной тьме. Она утаила свое внезапно возникшее желание отправиться к «Монплезиру» — богатому дому четы Платен на полпути между Лайне-Шлосс и Херренхаузеном, хотя это все равно ничего бы ей не дало. Невзирая на отсутствие хозяев, дом наверняка тщательно охранялся, тем более если там были спрятаны сокровища, так и не полученные Ластропом. То, что они находятся именно там, теперь не вызывало у Авроры ни малейшего сомнения.

Хильду она нашла у камина, в домашнем халате и в шерстяном чепце, с чашкой молока с ромом в руке.

— Хотите? — предложила хозяйка. — Адски холодная ночь!

— Охотно! — согласилась Аврора, пододвигая к огню кресло и протягивая замерзшие руки к живительному теплу. — Во дворце мне стало дурно, вот я и решила вернуться. Клаусу я оказалась не нужна: он и сам отлично подыгрывает себе на гитаре.

— Как все прошло?

— Блестяще! Надеюсь только, что расточаемые ему похвалы не затянутся, потому что я намерена отбыть уже на рассвете.

— На вашем месте я бы не рассчитывала на такой скорый отъезд. Если ваш друг понравился гессенскому князю, тот наверняка пожелает его приблизить.

— Это было бы слишком. Так он оскорбил бы хозяина.

— Что верно, то верно! А вдруг к певцу проявит интерес Ее высочество курфюрстина София?

— Еще хуже! Боже правый! Вот не подумала бы, что этот нескладный парень сможет заворожить столько народу! Откуда у него такой волшебный голос?

— Это называется «Божий дар»! — сказала Хильда со смехом. — Господь раздает Свои дары так, как Ему заблагорассудится. Сами знаете: пути Его неисповедимы!

— И до такой степени, что ими бывает трудно следовать! Кажется, у англичан это называется «юмор»...

Женщины не смогли разойтись по постелям и, заждавшись, так и уснули в своих креслах.

Шумное возвращение Клауса и Штолена заставило их очнуться.

— Я уже не чаял от них вырваться, — начал свой рассказ первый. — Они заставляли меня голосить, пока я не охрип. Хвала Небу, они были так пьяны, что у них мутилось в глазах! Я воспользовался этим, чтобы улизнуть. Но теперь отсюда надо бежать, и поскорее. Быстрее собирайтесь, графиня! Понимаю, вы утомлены, и прошу меня извинить, но...

— Почему такая спешка? — подала голос Хильда. Ей ответил супруг:

— Его заприметили сразу трое: курфюрст, гессенец и «эта Платен». Государю пришлось наградить ее ударом кулака, чуть не отправившим бедолагу на тот свет. Но нет, никуда эта мегера от нас не денется! Так что медлить нельзя.

— Сейчас только пять часов, городские ворота заперты... — попробовала возразить Аврора.

— Выберетесь через парк Херренхаузена. Я вас проведу!

— Как бы из-за нас на вас не свалились неприятности, — предостерегла Штолена Аврора. — Не хотелось бы мне отплатить вам черной неблагодарностью за ваше гостеприимство и дружбу!

— Не переживайте, — беззаботно отозвался Петер Штолен. — Неприятности грозят кабатчику Кастену, я же сказал, что встретился с вами у него.

— Он непременно направит ищеек сюда, к вам.

— Сказано вам: не переживайте! Я уже знаю, что им ответить. Лучше не теряйте времени. Я спущусь к лошадям. Буду ждать вас в конюшне.

Спустя всего четверть часа два путника исчезли в непроглядной тьме ночи, предшествующей позднему зимнему рассвету. На тополиной аллее, ведущей ко дворцу, им не встретилось ни души. Они вели лошадей под уздцы, зажимая им ноздри, чтобы те не храпели. Им повезло: внезапно пошел снег.

— Снег заметет ваши следы, — довольно молвил Петер. — Скачите, Бог вам в помощь!

Аврора обняла добряка так же горячо, как обнимала на прощание Хильду, и нагнала Асфельда, сначала ехавшего рысцой, а потом пустившего коня галопом. Дорога среди заснеженных полей была безлюдна. Снег падал тихо, бесшумно, большими хлопьями, словно кто-то наверху вывернул наизнанку огромную перьевую подушку. Стало теплее.

На рассвете, не встретив от самого Ганновера ни единой живой души, они достигли границы... Здесь им попался первый за долгое время человек — часовой, прохаживавшийся между будкой с ганноверским гербом и деревянным шлагбаумом поперек дороги. На расстоянии двадцати метров виднелась точно такая же будка, только с гербом Брауншвейг-Люнебургов, герцогов Целльских. Асфельд придержал коня.— Вас не страшит скачка с препятствиями, графиня?

— Ничуть! Признаться, это моя любимая забава!

— Тогда вперед!

Он хлестнул коня, переведя его из галопа в карьер, и на скаку вытащил из кармана бумагу с печатью на черной ленточке. Потрясая ею, он перемахнул через шлагбаум с криком:

— Чрезвычайное поручение Его высочества князя-курфюрста!

Сонный часовой и глазом не успел моргнуть. За лейтенантом последовала Аврора.

Тот же фокус они повторили и на Целльской заставе, только на этот раз пароль был иной:

— Повеление Ее высочества герцогини Целльской!

Крик еще не отзвучал, а двое всадников уже унеслись вдаль. Часовые так и не поняли, что произошло. До Целле путешественники досказали еще до того, как были заперты городские ворота, и сразу же направились к баронессе Беркхоф. Аврора окончательно выбилась из сил: день в седле после бессонной ночи превысил ее физические возможности. Она буквально свалилась на руки баронессе, выбежавшей во двор, как только ей доложили о гостях.

— Окажите милость: горячего супу и постель! — пролепетала бедняжка. — Меня совсем не держат ноги...

— Все, что пожелаете, и даже больше! Но главное — отдых. А вы, лейтенант, поспешите в замок или сначала отужинаете?

— Ужин — это прекрасно! Мы не останавливались от самого Ганновера, откуда нам нужно было как можно скорее уносить ноги, и задержались всего раз, в плохоньком трактире, только чтобы дать передышку лошадям и что-то проглотить. Но, похоже, его хозяин маринует еду в серной кислоте!

— Какие вести вы привезли? — осведомилась баронесса, провожая их в столовую, где стол бы накрыт только на одну персону. Она тут же отдала необходимые распоряжения, потребовала испанского вина и соленых кренделей с тмином.

— Недобрые, но любопытные, — ответил Клаус, к которому каким-то чудом вернулась, при всей усталости, военная четкость. — Но не лучше ли сначала доложить обо всем Ее высочеству?

— Конечно, я пошлю за ней, если у вас найдутся силы ответить на ее вопросы. Она одна во дворце. Герцог отбыл на три дня охотиться на болотах Аллера.

— Что за охота в разгар зимы? — удивился Клаус.

— Полагаю, его гонят из дворца угрызения совести. Во всяком случае, я на это надеюсь, — ответила Шарлотта Беркхоф. — Альден, как известно, окружен болотами...

Лакей принес серебряную супницу, и все трое уселись за стол, удрученные призраком несчастной принцессы, заточенной в упомянутом негостеприимном крае. После молитвы все молча принялись заеду. Баронесса уже послала слугу к герцогине, поэтому сидевшие за столом, поглощая обильные яства, говорили только о гостеприимстве славных Штоленов, оказанном путешественникам благодаря ходатайству баронессы. Но не обошлось и без обсуждения обстановки в Ганновере. За десертом, состоявшим из сливового компота с хрустящим печеньем, в столовую словно вихрь ворвался — это была герцогиня Элеонора. Похоже было, будто она, как девочка, выпрыгнула из мчащейся во весь опор кареты. Теперь она отказалась выслушивать диктуемые ее высоким положением почтительные приветствия.

— Итак? — произнесла она властно, опускаясь в подставленное служанкой кресло. — Что вам стало известно?

Первой ответила Аврора:

— Только то, что убили секретаря моего брата. По всей видимости, драгоценности, которые должны были согласно письму попасть к банкиру Ластропу, не дошли до него и «осели» на груди у «этой Платен». Вероятнее всего, что и деньги тоже у нее. Думаю, она проведала через кого-то из своих многочисленных соглядатаев о намерениях моего брата, ну, а потом...

Элеонора Целльская стрельнула из-под смеженных век негодующим взглядом.

— Откуда такая уверенность? — прозвучало гневно.

— Вчера вечером на пиру в Лайне-Шлосс в честь герцога Гессен-Касселя на груди у этой женщины красовался рубин «Наксос». Представьте, Ваше высочество, этот камень мне прекрасно знаком, ибо в последний раз я видела его у...

От волнения Аврора закашлялась, по ее щеке сползла слезинка. У герцогини это вызвало досаду.

— Ну вот, опять слезы! Ваша очередь рассказывать, Асфельд. Или вы так же чувствительны?

— Как будет угодно Вашему высочеству! Повествование обрело четкость и ясность, но стало больше похоже на военный рапорт, чем на романтические воспоминания о приключении, сопряженном с опасностями. Аврора не удержалась от упрека:

— Поете вы ангельски, мой друг, но рассказ ваш смахивает на показания в суде.

Клаус покраснел, но не успел вымолвить в свою защиту ни слова.

— Разве он поет? — удивилась герцогиня. — Вот это новости! Каков же репертуар?

— Оперный, Ваше высочество. Романсы и... военные песни, — признался бедняга, став совсем пунцовым.

— Как же так вышло, что мы об этом не знаем? — возмутилась Элеонора, не преминувшая сказать о себе во множественном числе, отчего простое кресло, на котором она сидела, показалось присутствующим княжеским троном.

— Я не подумал, что это может представлять интерес для Вашего высочества. Ничего выдающегося, простое светское развлечение... Моя мать решила, что у меня приятный голос, и я стал брать уроки. Я пою главным образом для товарищей по полку, а еще в церкви, в хоре. Я признался в этом Петеру Штолену единственно для того, чтобы помочь ему в создавшемся затруднительном положении, иначе ему было бы несдобровать. С этими ганноверцами нужно иметь за пазухой волшебную палочку, без нее пропадешь!

— Теперь вас прослушаю я, и не позднее завтрашнего дня! После чего вы поступите в мое личное распоряжение. Продолжайте ваш рассказ, графиня! Мы остановились на том, как вы возвратились к Штоленам, чтобы проститься. Только прошу, без избыточных сантиментов!

— Будет исполнено, Ваше высочество. Вот тут герру лейтенанту и пришлось вспомнить о своем певческом таланте...

И Аврора, втянувшись в игру, поведала о вечере, не упустив ни одной подробности. Обе женщины внимали ей, забыв обо всем на свете. Когда она закончила, герцогиня погрузилась в глубокую задумчивость. Опершись о подлокотники и опустив подбородок на сложенные ладони, она, сияя аметистами и бриллиантами на пальцах, надолго устремила взгляд в огонь камина, словно ожидая ответа. Остальные, не смея дышать и тревожить ее раздумья, ждали. Это длилось так долго, что измученная Аврора сама чуть было не задремала. Шарлотта Беркхоф толкнула ее локтем, заставив встряхнуться. Вопрос герцогини окончательно привел ее в чувство.

— И как же вы намерены действовать теперь, графиня Аврора?

— С позволения Вашего высочества, я вернусь в Гамбург.

— Не совсем уверена, что это полностью меня устроит. Чем вы там займетесь?

— Я обсужу все это с сестрой, графиней Левенгаупт, а затем снова обращусь к князю-курфюрсту Саксонии, лучшему другу моего брата, с рассказом о том, чему мы стали свидетелями.

— На что вы рассчитываете? Что он объявит Эрнсту Августу войну, обложит Ганновер и учинит допрос с пристрастием всем замешанным в этом подлом деле? Вы рискуете надолго там застрять, такие дела быстро не делаются. Сдается мне, можно поступить умнее... Любезная Беркхоф, не согласитесь ли вы оказать гостеприимство фрейлейн фон Кенигсмарк на несколько дней?

— Разумеется! — Баронесса ласково улыбнулась девушке. — Не позволите ли поинтересоваться намерениями Вашего высочества?

— Я сообщу их вам завтра. Жду вас во дворце утром, как только закончу свой туалет. И захватите с собой эту юную даму, только уже в женском наряде! Доверяю в этом вашему вкусу. Выдайте ее за свою помощницу, которая ухаживает за вами, пока у вас не заживет нога. Будет достаточно легкого грима: здесь ее мало кто знает, а мой супруг вернется позже. Теперь о вас, — продолжила герцогиня, поворачиваясь к Асфельду: — Возвращайтесь в свое расположение, но будьте готовы в любую минуту явиться на мой зов. Если будет ваш черед нести во дворце караул — тем лучше.

— Нынешний распорядок караульной службы мне неведом. В отсутствие Его высочества в него наверняка внесены изменения. Некоторых офицеров он, скорее всего, забрал с собой...

— Без сомнения, без сомнения!

И герцогиня удалилась так же, как появилась, — словно бы унесенная ветром вместе с бархатом, мехами и кружевными манжетами, подобная призраку, оставившему после себя, правда, сильный аромат роз и жасмина...

Аврора даже не успела присесть в реверансе.

— Что у нее на уме? — спросила она.

— Герцогиня — «шкатулка» с сюрпризами, — молвила баронесса в ответ, беря гостью под руку. — А вот наши действия вполне предсказуемы: нас ждет глубокий сон! Это то, что вам сейчас нужно больше всего.

Глава VII Альденская узница

На следующий день Аврора без малейшего удовольствия направилась к герцогине. С прошлого раза у нее остались самые неприятные воспоминания о спальне Элеоноры. Но на этот раз обстановка была совсем иной. Горничные завершили свой утренний «танец» вокруг госпожи, которая, оставшись сидеть за туалетным столиком, теперь внимательно разглядывала себя в зеркале, готовая сурово указать на допущенные огрехи. Но нет, все было сделано безупречно. Она не могла не одобрить «фонтанж»[5]из сиреневых лент и крахмальных кружев на своей голове — настоящее произведение парикмахерского искусства: ее чудесные, посеребренные сединой волосы были уложены в длинные изящные локоны, извивающиеся вдоль шеи.

— Дорогая Беркхоф, снова вы! — воскликнула она, изображая удивление, при виде двух женщин, одна из которых опиралась на палочку и на плечо своей спутницы. — Как ваша нога?

— Как видите, Ваше высочество. Пока еще мне требуется помощь, особенно на этих лестницах!

— Почему бы не кликнуть лакеев? Для чего они здесь, черт возьми, если не для того, чтобы носить нас на руках? Садитесь скорее! А вы, моя милая, не отходите от нее. — Она махнула рукой, выпроваживая парикмахершу и остальную челядь. — Я всем довольна, вы мне больше не нужны. Хотя нет, пусть останется Эльза.

Из группы служанок отделилась миловидная белокурая девушка. Скромно подойдя к изголовью кровати, она принялась поправлять подушки, стараясь находиться подальше, чтобы не стать помехой, если герцогиня понизит голос. Но та больше не произнесла ни слова, пока не закрылись двери. После этого герцогиня сама проверила, не осталось ли у нее в спальне нежелательных особ, взяла Эльзу за руку и снова уселась перед своим венецианским зеркалом.

— Знакомьтесь, это Эльза Фитце, — начала она. — Вы уже видели ее здесь, баронесса, хотя она у меня новенькая.

— Кажется, с осени, когда она попалась на глаза Вашему высочеству на охоте, измученная и вся израненная?

Вблизи девушка оказалась не такой красоткой, как Авроре показалось сначала. Фигурка у нее была точеная, великолепные светлые волосы слегка прикрывал белый муслиновый чепчик с розовыми ленточками, большие глаза необычного разреза сияли мягкой синевой. Увы, от угла рта к левому виску тянулся шрам, портивший профиль этой прелестной особы лет двадцати двух — двадцати трех и оттягивавший вниз уголок глаза. Видя ее робкую покорность, Аврора заключила, что перед ней особа, вжившаяся в роль жертвы.

— Эльза родом из Ганновера, — продолжила герцогиня. — Она — единственная дочь сторожа княжеских охотничьих угодий, недавно погибшего от клыков дикого кабана. Поскольку она осиротела и осталась без гроша, фон Платен взяла ее к себе горничной. Но это оказалось мимолетным капризом.

Курфюрст Эрнст Август обратил внимание на ее красоту и стал ее привечать. Фон Платен рассвирепела, а у нее по этой части большой талант: она превратилась в сущее чудовище. На личике Эльзы остался след от ее плети, но это не все: все тело у нее покрыто шрамами, ведь хозяйка, прежде чем приступить к избиению, приказала ей раздеться. После этого один из верных слуг, которому она щедро платит, отволок полумертвую Эльзу на границу герцогства и бросил ее в густой кустарник. Там мы ее и нашли. Когда она поправилась, я оставила ее у себя.

— Полагаю, Ваше высочество в этом ничуть не раскаивается, — проронила госпожа фон Беркхоф, видя, как девушка, преклонив колени, целует Элеоноре руку. Та сказала с улыбкой:

— Довольно, дочь моя! Теперь ступай. Увидишь лейтенанта Асфельда — скажи, что я его жду.

Когда легонькая Эльза ускользнула, как тень, герцогиня продолжила:

— Увы, в момент исчезновения графа Филиппа ее не было в Ганновере. Тем не менее она — ценное приобретение, поскольку наделена умом и наблюдательностью. Я убедилась, что она знает, как никто, привычки фон Платен, ее слуг, внутреннее устройство ее дворца Монплезир, которым эта фурия так гордится. Она правит там, как всевластная султанша. Эльза обошла весь дворец, все в нем рассмотрела, а главное, у нее безупречная память... А, вот и они! — обрадовалась герцогиня при виде девушки и Клауса.

Снова облаченный в богатый изумрудный мундир, обретший военную выправку, Асфельд был неотразим. Но Авроре было жаль певца в белой маске, с синими атласными лентами. На ее вкус, его прежний облик был куда привлекательнее теперешнего, настоящего. Асфельд, низко поклонившись герцогине, вытянулся по стойке «смирно» и ждал, когда она соизволит к нему обратиться. Та бросила с усмешкой:

— Вольно, лейтенант! Положите шляпу и шпагу вот на этот сундук и сядьте вот на этот табурет.

— Но, Ваше высочество... — попробовал возразить он.

— В чем дело? Я ваша государыня, не так ли? Вот я и повелеваю вам сесть. Я обращаюсь не к офицеру, а к артисту, который позавчера пришелся по нраву презренному ганноверскому двору... Говорят, вы вдохнули в него новую жизнь!

Привычный к самым разнообразным, в том числе и к неожиданным приказам, Асфельд и глазом не моргнул, только осведомился:

— Чем могу служить Вашему высочеству?

— Увидите. Но местом вашей службы будет не Целле. Вы вернетесь к моему деверю, в Ганновер!

Молодой человек, едва успевший присесть, снова вскочил.

— Но, Ваше высочество, это невозможно!

— Не знаю такого слова в нашем языке! Повторяю вам на чистом немецком: вы возвращаетесь в Ганновер, но не в Лайне-Шлосс, а прямиком к графине Платен.

— Я? К этой...

— Мегере, распутнице, бесстыднице, дьяволице — предоставляю вам полную свободу в выборе эпитетов. Итак, вы отправитесь к ней. Поверьте, она примет вас с распростертыми объятиями! В целом свете нет другой такой тщеславной дряни! Вы сами признались, что после концерта она чуть ли не подралась из-за вас с Гессен-Касселем и со своим старым любовником Эрнстом Августом, причем последнему пришлось приводить ее в чувство кулаками...

— Так все и было, но...

— Значит, я права. Ваша цель — обворожить ее и добиться возможности как следует обыскать ее дом.

— Позвольте вас перебить, Ваше высочество, — вмешалась Аврора. — Когда господин Асфельд выступал перед курфюрстом и «этой Платен», рядом с ним была я, так что теперь меня могут узнать...

— При чем тут вы? Вы туда не поедете, вы нужны мне... для других целей. Вернемся к вам, лейтенант. Возможно, фрейлейн фон Кенигсмарк вам этого не говорила, но на концерте она увидела на груди у этой женщины прекрасный рубин, подарок ее дяде от венецианского дожа. Это доказывает, что мерзавка завладела накануне исчезновения графа крупным отправлением, содержавшим деньги и драгоценности, которое предназначалось для гамбургского банкира Ластропа. Большая часть украшений в нем принадлежала, без сомнения, моей дочери.— И Вашему высочеству угодно, чтобы я... похитил этот рубин?

— Почему бы и нет? Но не это главное. Мне нужно, чтобы вы порылись в ее шкатулке, в бумагах, во всем, что представляет для нее ценность. А также, — тут она бросила взгляд на Аврору, — мне угодно, чтобы вы попытались выяснить степень ее замешанности в исчезновении графа Филиппа. Разумеется, вы поскачете туда один — вашего «аккомпаниатора» свалил внезапный недуг! Но сначала вам предстоит провести немало часов в обществе Эльзы, ее бывшей гувернантки, которая сейчас привела вас сюда: фон Платен ее прогнала, изуродовав ее лицо и тело... Девушка растолкует вам все необходимое о замке Монплезир: расположение комнат, обстановку, а главное, место, где она хранит свои тайны, — если, конечно, она сама вам все не разболтает в постели!

— В постели? Разве Ваше высочество желает, чтобы...

— ...чтобы вы стали ее любовником? Более чем вероятно, что она обронит перед вами платок. Вы молоды, недурно сложены и не уродливее прочих. Особенно в маске, когда притворяетесь, будто маскируете свои недостатки. Я уж не говорю о голосе! Вот видите: набирается столько достоинств, что эта старая потаскуха просто обязана испытать приступ вожделения! Говорят, ее постель не минуют даже лакеи.

— Но я никогда бы не смог... — взмолился несчастный. — Вашему высочеству наверняка известно, что для совершения некоторых... действий у мужчины должно возникнуть хотя бы немного...

— Влечения? — усмехнулась герцогиня. — Уж вы постарайтесь! Напейтесь, примите какого-нибудь привораживающего зелья. Главное, чтобы она была довольна!

— Если мне будет позволено вставить словечко... — напомнила о себе Шарлотта Беркхоф. — Ходят слухи, будто бы в распоряжении этой особы есть больше способов добиться удовлетворения, чем у вакханки или у жрицы любви...

Во время этой беседы Аврора помалкивала. На Клауса она взирала с искренним состраданием и легким испугом. Было видно, что он смущается обсуждать в ее присутствии подобные темы. Он не смел поднять на Аврору глаза, что трогало ее гораздо сильнее, чем те влюбленные взгляды, которые он на нее бросал, когда воображал, будто она отвлеклась. Все это не мешало ему быть для нее отличным спутником в путешествиях, достойным полного доверия. Сейчас она поняла, что ее долг — хотя бы немного помочь Асфельду. Аврора встала, подошла к нему и положила руку на плечо молодого человека. Через сукно мундира она почувствовала, как дрожит его тело.

— Если я не ошибаюсь, от вас требуют слишком многого, — с нежностью в голосе заговорила она. — Но вы обладаете неисчерпаемой доблестью, а на войне как на войне... Ее высочество изъявляет естественное желание выяснить, какую роль играет эта женщина в судьбе ее дочери. Я все больше убеждаюсь, что она полностью осведомлена обо всем происшедшем. Если вашими усилиями мои сомнения рассеются, то...

Клаус, ощущая в этот момент лишь одно — прикосновение ее шелковой руки, — поднял глаза, и она прочла в них, что ради нее он готов на все, даже на спуск в адское горнило.

— ...то я ее убью, — закончил он за Аврору. — Клянусь, я это сделаю!

— Я вам запрещаю! Во всяком случае, не делайте этого без меня. Я хочу это видеть!

— Все уже решено, — веско проговорила Элеонора, с живым интересом следившая за этой сценкой. — Выше голову, Асфельд! Если вам и предстоит неприятное занятие, то оно займет совсем немного времени. К тому же вам может повести: вдруг ваша миссия окажется совсем короткой, и до худшего и не дойдет? Мы будем с нетерпением ждать вашего возвращения. Эти люди ждут представления, и они его получат!

Клаус выпрямился, щелкнул каблуками и гаркнул:

— Служу Вашему высочеству! Когда мне выезжать?

— Как только Эльза сообщит вам все полезные и необходимые подробности. Да, чуть не забыла: у вас есть верный слуга, в котором вы были бы полностью уверены?

— Йозеф, мой денщик. Мы с ним молочные братья.

— Раз так, возьмите его с собой и поселите на постоялом дворе поближе к Монплезиру, где, без сомнения, расположитесь и вы сами. Вам будет необходимо узнавать новости, какими бы они ни оказались...

С этими далеко не оптимистическими словами она отпустила молодого офицера. Тот склонился в глубоком поклоне, косясь при этом на Аврору. Вид у него был такой грустный, словно он никогда больше не ожидал увидеть ее. Затем он проследовал в кабинет герцогини, где его уже ждала Эльза.

Элеонора Целльская помедлила, пока за ним закрылась дверь, и только потом повернулась к своим гостьям...

***

Через несколько дней роскошная дорожная карета, на дверцах которой красовались золотые леопарды, лазоревые львы, серебряные серпы, золотая звезда и львиные пасти — герб герцогов Брауншвейг-Люнебургских, выехала за ворота Целльского дворца под охраной дюжины конных гвардейцев. Еще мгновение — и она остановилась перед домом баронессы Беркхоф; хозяйка дома поспешно разместилась внутри кареты с помощью двоих лакеев. Из-за промозглого холода и тумана женщине пришлось одеться так, словно она была жительницей дальнего Севера: в несчетные юбки, в многослойные бархатные одежды и шелковые платки, не считая головных уборов, почти полностью скрывавших ее голову. Поверх всего этого на баронессе была еще и теплая черная накидка с широким капюшоном на беличьем меху, а также плотная бархатная муфта, в которую она кутала пальцы в шелковых перчатках.

Герцогиня Элеонора, протянувшая ей руку из глубины кареты, была закутана точно так же, разница состояла лишь в том, что ее накидка была подбита не белкой, а горностаем. А во всем прочем одежда обеих была совершенно одинаковой по цвету и бесформенности, разве что герцогиня накрыла себе колени дополнительной пелериной из меха выдры.

— Как я погляжу, вы совсем окоченели, моя бедная Беркхоф! — сказала она со смехом, когда фрейлина наконец устроилась с ней рядом. — Как вы себя чувствуете?

— Неплохо, Ваше высочество, благодарю вас. Вашему высочеству известно, какая я мерзлячка, но, хвала Господу, нога заживает.

— Сейчас вы согреетесь. Здесь стоят две жаровни с раскаленными углями, а этой пелерины нам хватит на двоих. Трогай! — крикнула она форейтору.

Ступеньку подняли, дверцу затворили, и карета с полуспущенными заслонками на окнах снова покатилась по заснеженной дороге. Она выехала за ворота города так, будто целью поездки был Гамбург, но быстро свернула резко влево, на дорогу, ведущую к Фердену и Бремену. Это путешествие представляло собой победу герцогини, которая теперь, удобно устроившись на бархатных подушках и откинувшись назад, зажмурила глаза, чтобы лучше насладиться своим торжеством: она все-таки сумела вырвать у мужа разрешение нанести визит дочери. Для этого ей пришлось приложить немало усилий.

Три дня назад, вернувшись с «охоты на диких гусей» на болотах Аллера, герцог находился в настолько дурном расположении духа, что его супруга сочла за благо воздержаться от сарказма на тему его охотничьей добычи. Она отлично знала, что цель поездки мужа была совсем иной. Она лишний раз в этом убедилась, когда, заглянув перед трапезой в картинную галерею, застала там супруга с заложенными за спину руками и со втянутой в плечи головой: в такой позе герцог кружил вокруг столика на одной ножке, смахивая на старого китайского мудреца, вынашивающего важную мысль. Придворные в заметной тревоге сгрудились на другом конце зала, не горя желанием вступать со своим государем в опасный разговор. Элеоноре подобные страхи были чужды: она прекрасно знала Георга Вильгельма и за долгие годы научилась не бояться его. Усевшись неподалеку от столика, она обратилась к мужу:

— Итак, друг мой, довольны ли вы своим путешествием? Все ли прошло так, как вы желали?

Он остановился перед ней и прорычал:

— Охота прошла прекрасно, благодарю!

— Я немного о другом, — не унималась она, хотя теперь говорила тише, чтобы их не услышали. — Я о том, удовлетворены ли вы теми условиями существования, в которые ваш ужасный братец принудил вас поместить нашу дочь в наших собственных владениях?

— На вашем месте, мадам, я не стал бы затрагивать тему, которая, как вам известно, сильно меня злит.

— Это не злость, это угрызения совести. Разница огромна! Ваша совесть не может быть спокойна. Превратиться в тюремщика собственной дочери, чтобы угодить чужому государю...

— Чужому? Вы говорите о моем брате!

— Это еще хуже, ведь вы позволяете ему творить все, что ему заблагорассудится, в ваших же пределах. Нет, любезный мой супруг, вы не заставите меня поверить, что вас устраивает это положение: раз вы в таком скверном настроении, то это значит, что вам не дает покоя совесть.

— Оставьте в покое мою совесть. Да будет вам известно, она меня ничуть не тревожит. А там... там все обстоит превосходно!

— Неужели?

— Представьте себе! А теперь — за стол!

— Еще минуту терпения! Говорите, там все обстоит превосходно? Я в восторге от этого сообщения, но мой восторг будет еще сильнее, если я смогу сама в этом убедиться.

Он ринулся было в распахнутые двумя лакеями двери, за которыми его и толпу придворных ждала вожделенная трапеза, но слова супруги заставили его остановиться и устремить на нее враждебный взгляд.

— Об этом не может быть и речи! Вы идете? Я жду!

— Я не сдвинусь с места, пока не добьюсь от вас согласия. Вам придется со мной поговорить. А посему сделайте мне приятное, отправьте всех этих людей утолять голод где-нибудь еще. Пусть сами решают: либо пост, либо трактир.

— Но этикет требует...

— Не смешите меня своим этикетом! Мы не в Версале, это там царит этикет, потому что там возобладала цивилизованность. А у нас — другое дело. Смиритесь, друг мой, — продолжила она с неожиданной лаской, — неужели вам так неприятно ужинать наедине со мной? — Видя, что он все еще колеблется, она его припугнула: — Решайтесь, иначе я обойдусь без вашего дозволения.

Он неохотно поклонился супруге и повел ее под руку к герцогскому столу, вокруг которого стояли другие столы, обреченные в этот вечер пустовать.

— Я всегда ценила уединение! — призналась Элеонора, разворачивая салфетку и с иронией озирая огромный зал с позолоченной деревянной обшивкой и с росписью на мифологические сюжеты, украшающей потолок. Сейчас они были здесь вдвоем, если не считать гофмейстера и некоторого числа слуг. Георг Вильгельм для храбрости осушил залпом целую кружку пива размером с добрую бутыль. Супруга не стала ему мешать, а только заметила:

— Очень неразумно, опять будете жаловаться на вздутие живота! Вам известно, как я дорожу вашим здоровьем.— Вот как? — проворчал герцог. — Хотелось бы понять, почему.

— Без сомнения, это остатки нежности, которые я к вам питаю, а также забота о моем собственном будущем. Не будь вас, ваш брат с радостью наложил бы лапу на ваши владения. Ведь понятно, что, обрекая нашу единственную дочь на заточение и запрещая ей вторичное замужество, он вычеркивает ее из числа наследников. Одному Богу известно, сколько ей суждено прожить! Потому я и хочу ее повидать.

— А я не хочу!

— Почему? Неужели вы так боитесь моих упреков, когда я увижу, в каких условиях она содержится?

— Ей не на что жаловаться. Почему бы вам не поверить мне на слово?

— Потому что после этого неслыханного приговора она лишилась милости собственного отца. Теперь вся ее надежда — на мать, и вы не вправе лишать ее этой последней надежды! К тому же разве вы и я — не единственные, кому позволено ее навещать? Это при том, что к ней не пускают ее собственных детей!

— Негоже детям знать, что их мать превратилась в потаскуху...

— Потому что полюбила не Свиное рыло, а другого человека? Муж не подарил ей ни капельки счастья, да еще и изменяет ей у всех на глазах со своей толстухой Шуленбург! Мне повезло больше: я никогда не любила никого, кроме вас...

Но, глядя на него сейчас, она гадала, куда подевался красавец-принц, с которым она познакомилась когда-то в далеком Бреде? Тогда о нем грезили все девушки, а курфюрстина София с радостью променяла бы своего Эрнста Августа Ганноверского на этого юношу... Пронзительные серые глаза, которые она так обожала, теперь исчезли под набрякшими веками и налились кровью. Но из осторожности она решила промолчать. Впрочем, намек на драгоценное прошлое все равно достиг своей цели: герцог поставил на стол кружку, которую уже успели снова наполнить до краев пивом, и задумчиво уставился на жену.

— Вы ограничитесь одним посещением? Продолжительностью в час, без намерения пробыть там дольше? Вернетесь вечером того же дня? На это я согласен — но ничего сверх того!

— Вы помните, какая сейчас ужасная погода?

— Раз так, дождитесь весны.

— Нет, я хочу сейчас. Но мне потребуется два дня, так как неизвестно, когда я туда доберусь. С наступлением темноты ворота могут запереть. Должен же там быть постоялый двор. Подскажите, вы только что оттуда, вам лучше знать!

— Есть один, но жуткий и невероятно дорогой. Лучше сэкономить и переночевать в карете.

О, эта жадность! Этот отвратительный изъян натуры, еще сносный в молодости, со временем полностью погубил герцога. Если бы не забота о престиже и, главное, не опасение ударить лицом в гряз ьв сравнении с ганноверской помпезностью, Целльский двор неминуемо прославился бы скудостью.

— Вы очень добры! — бросила она, не скрывая своего недовольства. — Вы забыли о холоде? К тому же мне потребуется сопровождение. Или вы готовы всех нас обречь на пневмонию?

— Что ж, даю вам два дня, но ни часа больше! Когда вы уедете?

— Послезавтра. Естественно, я возьму с собой баронессу Беркхоф. Без нее я как без рук.

— Баронесса так баронесса, только чтобы она в замок ни ногой!

Элеонора сквозь зубы поблагодарила супруга. Как огорчал ее теперь тот, которого она прежде считала олицетворением благородства и доброты! Теперь на уме у него была только тень английской короны, павшая на его брата, и мечты о том, как бы на этом поживиться...

Вот о чем размышляла герцогиня под стук копыт шести подкованных для скользкого льда тяжелых мекленбургских лошадей. Вокруг кареты сгущался утренний туман, грозивший лечь в низине плотным одеялом. Спутница герцогини, уважая ее молчание, делала вид, что дремлет.

Наклонившись к ней, Элеонора убрала с ее лба кружева головного убора, вгляделась в лицо с закрытыми глазами, быстро перекрестилась и снова отодвинулась Держась за шелковую петлю, чтобы меньше трясло на ухабах, она стала истово молиться. Ей была необходима помощь свыше, чтобы довести до желаемого завершения свой очень смелый замысел.

Черты, в которые она только что вглядывалась, принадлежали вовсе не верной Шарлотте, а Авроре Кенигсмарк, чьи способности к лицедейству, доказанные в поездке к Штоленам, так расхваливал Асфельд. Сестра Филиппа была чуть плотнее баронессы, но одного с ней роста. Это и навело герцогиню на мысль выдать ее за Шарлотту в поездке в Альден. Перед выходом в карете герцогине и графине достаточно будет обменяться накидками, отличавшимися только мехом. Аврору в княжеских горностаях преспокойно отведут к Софии Доротее.

Затея с переодеванием была вызвана единственным, но грустным обстоятельством: София Доротея не впустила бы свою мать, которую обвиняла в том, что она из опасения разрыва с супругом смирилась с его безжалостностью. Все же Элеонора родилась не на ступеньках княжеского трона, а в далеком Пуату...

Это признание перед молодой спутницей потребовало от гордой герцогини немалой смелости. Но она знала, что дочь охотнее доверится сестре своего возлюбленного, благо что была знакома с Авророй, проведшей в Ганновере два года и к тому же сильно на него похожей... Со стороны самой девушки это был дерзкий поступок, чреватый гибелью, герцогине он тоже грозил страшной карой, с которой могла бы соперничать только смерть, но недаром в жилах Элеоноры д'Ольбрёз текла кровь французских рыцарей, не побоявшихся грозных воинов-мавров самого Абд ар-Рахмана и вышвырнувших их со своих земель. Кровь же Кенигсмарков и подавно говорила сама за себя.

Целле находился всего лишь в десятке лье от этого захолустья, только что возведенного, словно в насмешку, в ранг герцогства. Тем не менее путь оказался нелегким. По мере приближения к цели путешествия обе женщины все больше погружались в отрешенное молчание. Элеонора молилась, а Аврора, проснувшись, не расставалась со своими мыслями, повторяя свою рискованную роль, сыграть которую ей предстояло один-единственный раз.

Альден показался ближе к вечеру. Он находился в южной части Люнебургских ланд, самой низинной, неплодородной и безлюдной. Там в отличие от каменистого севера даже в разгар лета нельзя было отыскать взглядом ни можжевельника, ни вереска. Во все стороны простирались невзрачные, даже уродливые земли, нагонявшие черную тоску своей бесформенностью и бесцветностью. Серая вода, галечник, редкие клочки желтой травы — и так до самого горизонта... Землю от неба отделяла полоса чахлых елей, больше похожая на крепостной частокол. Сам замок в излучине Аллера наводил ужас кровавым оттенком своих стен, подпертых железными крестовинами, и слепыми башнями, на которых круглые сутки дежурили вооруженные солдаты. Аврора невольно содрогнулась. Трудно было поверить, что в Целле беззаботно журчит та же самая река!

Эскорт и карета остановились перед поднятым мостом. Офицер, подошедший ко рву, задрал голову и устремил взгляд на силуэт между бойницами. «Герцогиня Брауншвейг-Люнебург-Целльская!» — крикнул он и взмахнул рукой. Это был приказ опустить мост и поднять решетку.

Человек на стене что-то ответил — очевидно, что он доложит о высокой гостье коменданту. Толстые брусья с обитым ржавым железом дощатым настилом стали медленно, со скрежетом опускаться и уткнулись концами в край рва почти под носом у лошадей. Сразу же появился «губернатор», он же комендант крепости Август Генрих фон Ваккербах, неприветливый субъект средних лет, судя по брюху и лиловой физиономии — знатный любитель пива. Он вышел к карете не только небритым, но и одетым кое-как: в парике набекрень, в расстегнутом мундире с золотыми галунами, с вывернутой наизнанку шляпой в руках. К дверце кареты он подошел с заметным волнением. Элеонора явила ему лицо в маске. Ваккербах умудрился, несмотря на брюхо, переломиться в поклоне ровно пополам.

— Что угодно Вашему высочеству?

— Увидеть дочь согласно имеющемуся у меня разрешению. — Она протянула бумагу, которую «губернатор» принял так опасливо, словно ему в руки сунули раскаленную кочергу.

— Дело в том... Уже поздно. Ее высочество герцогиня только что завершила прогулку и теперь отдыхает.— Неважно! Повторяю: я желаю ее видеть!

И она подняла маску на лоб, чтобы он увидел ее искаженное гневом лицо. Как ни напутало его это зрелище, он попробовал выиграть время.

— А кто другая дама?

— Моя фрейлина, баронесса Беркхоф. Она не располагает разрешением увидеть принцессу и останется в карете под охраной нашего эскорта... которому вы, кстати, могли бы предложить выпить чего-нибудь горячего!

— Намерены ли вы... Ваше высочество будет ночевать прямо здесь?

— Нет, на постоялом дворе! Это все. Трогай! — приказала она кучеру, откидываясь на подушки и снова закрывая лицо маской.

Карета медленно съехала с моста в отбрасываемую крепостной стеной густую тень.

— Пора! — обратилась герцогиня к Авроре. — Постарайтесь исполнить свою роль как можно убедительнее. Да поможет вам Бог!

Они ловко обменялись накидками и местами. Одеты они были почти одинаково, в похожие маски, так что спутать их было немудрено. Элеонора для пущей убедительности сняла и отдала Авроре свой браслет и кольца.

— Не упускайте ни единой мелочи, — объяснила она шепотом. — Следите за голосом!

Аврора уже второй день старалась подражать голосу герцогини. Ее задача облегчалась тем, что Элеонора охрипла от зимней стужи.

Они въехали под готическую арку, под острия поднятой решетки, миновали обитые железными полосами ворота. Карета остановилась посреди двора, больше похожего на колодец, чем на почетный плац. В слабом свете воткнутых в решетку трех-четырех факелов, ничуть не улучшавших видимость в ранних зимних сумерках, Аврора увидела разгуливающих по двору кур и даже поросенка, уплетавшего у кухонной двери отбросы. Ну и обстановка для утонченной принцессы, влюбленной в Филиппа!

Опираясь на руку офицера из эскорта, Аврора осторожно спустилась из кареты на землю и направилась к башенке, внутри которой белела лестница. В настоящем замке путь ей освещал бы канделябром лакей, а здесь его заменял солдат с факелом, огонь которого, подхваченный порывом ветра, чуть не поджег маску на лице девушки.

— Осторожнее, что за неловкость! — проворчала она, подражая Элеоноре.

Солдат что-то пробормотал в свое оправдание и повел ее вверх по стертым ступенькам винтовой лестницы, шахта которой, несмотря на недавние попытки ее очистить, сохранила следы плесени и отвратительный запах сырой затхлости.

На втором этаже, в прихожей, пол был застлан ковром, в углу стоял сундук, а на узкой скамье сидели два стража. Дальше располагалось просторное помещение с обитой желтым бархатом тяжелой ренессансной мебелью и с грубой позолотой на углах — некое подобие гостиной. Там играли в шахматы господин в преклонных годах и дама примерно одного с ним возраста. Когда было объявлено о появлении герцогини, оба поднялись ей навстречу. Вошедшая поприветствовала их легким кивком.

— Я прибыла к дочери, — объявила она, не обращая внимания на их попытки представиться. Видимо, из этой пары и состоял — во всяком случае, в значительной степени — альденский «двор». В отворившейся двери появилась горничная с кипой одежды в руках. При виде дамы в величественном одеянии, с закрытым кисеей лицом она поспешно присела в реверансе. Дама отодвинула ее властным жестом и шагнула в дверь, не позволив ее затворить. Прежде чем самостоятельно захлопнуть дверь, гостья приказала:

— Никто не должен нас беспокоить!

Как Аврора и ожидала,это была комната Софии Доротеи, которую она увидела сидящей у камина на готическом стуле с прямой спинкой из черного дерева. Невидящий взгляд принцессы был устремлен на огонь, красные отблески которого хоть как-то оживляли ее лицо. На ней было черное бархатное платье без украшений, без единого кружева, которое хоть как-то могло бы смягчить его суровость. Руки безвольно лежали на коленях, молодая женщина выглядела воплощением хрупкости и безнадежности. Все это Аврора успела рассмотреть за долю секунды, потому что стоило ей ворваться в комнату, как ее обитательница вскочила и крикнула:

— Прошу меня извинить, мадам, но я не желаю вас видеть!

— Раз так, закройте глаза. Я хочу с вами поговорить. Это кажется мне вполне естественным, и до сих пор для этого не требовалось особого дозволения...

Одной рукой она обнажила лицо, другой сделала недвусмысленный жест — прижала палец к губам.

— Вы!.. — ахнула София Доротея. Уже в следующее мгновение она усвоила правила игры и, к несказанному облегчению посетительницы, произнесла с усталым вздохом: — В этом я не могу вам помешать.

Подражая присущей герцогине врожденной величественности, Аврора подошла к огню, протянула к нему руки, с которых успела стянуть перчатки, и молвила, блаженно жмурясь и растирая себе пальцы:

— Адский холод нынче! — Голос был тихий, словно от усталости после тяжелой дороги. Теперь диалог, начатый таким образом, было невозможно подслушать снаружи.

Затем Аврора подвинула второй стул ближе к стулу «дочери», но так, чтобы он был повернут спинкой к двери.

— Начнем, пожалуй! — с облегчением сказала она, вытягивая к огню ноги.

— Вам могут чего-нибудь принести, — обратилась к ней София Доротея громко, с прежней враждебностью в голосе. — Горячий шоколад, чай?

— Ничего не нужно, благодарю. Для этого понадобилось бы впустить служанку, а я не намерена у вас задерживаться. Хочу только задать несколько вопросов...

— Постараюсь на них ответить, но сначала задам свой: где моя мать?

— Внизу, в карете, притворяется баронессой Беркхоф. Мы успели обменяться накидками, прежде чем ее узнали. Слава богу, мы с ней одного роста, а я начинаю находить в себе талант к лицедейству...

Пленница — назвать ее иначе не повернулся бы язык — попыталась улыбнуться.

— Можете в этом не сомневаться. Что вы хотите узнать?

— Что именно произошло в ночь с первого на второе июля. Полагаю, местом действия служил Херренхаузен?

— Вы правы. Мы с вашим братом готовились к бегству.

— Куда?

— Сначала в Вольфенбюттель. Возможно, вы помните, что до ганноверского сватовства меня намеревались выдать за герцога Антона Ульриха, но одного визита курфюрстины Софии оказалось достаточно, чтобы все расстроить и переубедить моего отца... Вольфенбюттели — наша родня, наши ближайшие соседи, к тому же они так милы! Но в мгновение ока они превратились во врагов, тем более что они — католики и союзники французского короля. Когда пребывание в Ганновере стало для меня невыносимым, я написала им письмо с просьбой предоставить мне убежище хотя бы ненадолго, пока я не переберусь во Францию. Они даже не подумали возразить! И вот мы начали готовиться к побегу, назначенному на вечер 2 июля. В этот день должен был отсутствовать курфюрст Эрнст Август. Но он занемог и никуда не поехал, что спутало наши планы. Тогда я попросила мою безотказную Кнезебек написать записку Филиппу, чтобы он завернул как будто невзначай ко мне во дворец между одиннадцатью часами и полуночью. Чтобы перед ним открылась дверь, достаточно было нескольких нот из «Испанских безумств» Корелли — это бы наш условный сигнал. И он явился на зов...

— Зачем вы его вызвали? Разве недостаточно было бы написать, что свидание отменяется?

София Доротея отвела полный печали взгляд.

— Я должна была все объяснить ему сама. Вы не представляете, как разгулялась его ревность, как он спешил с отъездом! Для него было невыносимо и дальше представлять меня в объятиях супруга. Он вернулся из Дрездена только для того, чтобы увезти меня, а я, признаться, мечтала покончить со всей этой ложью, притворством, лицемерием, к которым нас принуждали. Мы хотели одного: возможности любить друг друга открыто и как можно дальше от всего этого ганноверского зловония!

— Итак, он явился. Что было дальше? Бледное личико залилось краской.

— Мы не довольствовались встречей в несколько минут и предались страсти. Ведь минуло много месяцев с тех пор, как нам последний раз было даровано это счастье! Филипп успокоился и согласился изменить свои планы. Мы уже воображали себя за пределами досягаемости, фантазировали, как поскачем прочь из Ганновера, пересечем границу, обретем убежище у друзей... и станем наконец счастливыми! Это было так сладостно, что мы забыли о времени. Нас разлучила не помнившая себя от тревоги Кнезебек, напомнившая, что летнее утро начинается очень рано. Перед расставанием Филипп сказал мне: «Увидимся через три дня!» Сказал — и унесся, как гонимый ветром туман. Больше я его не видела... Потом начался весь этот кошмар: бешенство свекра, ненависть мужа, презрение свекрови. Меня лишили бесценной Кнезебек, у моих дверей поставили охрану. Но худшее в другом: мне сообщили, что моего возлюбленного больше нет в живых.

— Где? Когда? Как?!

— Я не знаю. Когда министр Платен принес мне это страшное известие, я хотела броситься к свекру. В сущности, один он проявлял ко мне прежде какое-то подобие участия. Но стражники преградили мне путь своими алебардами. Так я узнала, что стала пленницей. Вечером ко мне не пустили проститься на сон грядущий, как обычно это бывало, моих детей. С тех пор я нахожусь в полном отчаянии, я не хочу больше жить. На этом свете меня ничто больше не держит...

— Вам предоставили какие-нибудь доказательства?

— Кто станет предоставлять доказательства женщине, нарушившей супружескую верность? Мне даже не пожелали сказать, как поступили с телом Филиппа, передали ли его родным...

— Если бы это произошло, меня бы здесь не было. Мне тоже сказали, что он убит — на дуэли, графом Липпе. Но это полнейшая глупость! Послу саксонского курфюрста, потребовавшему вернуть командира гвардии, что-то наплели о неудачном бегстве.

Посол не поверил и попросил разрешения отвезти в Саксонию останки. А я и вовсе отказываюсь верить в смерть брата, которую невозможно доказать... А теперь скажите мне: куда Филипп отправился, покинув вас?

— Туда, откуда пришел: прямиком в сад.

— А если бы ворота сада были закрыты?

— Не знаю, кто бы стал их закрывать. Тогда ему пришлось бы идти через Рыцарский зал. Но этот путь гораздо длиннее...

— От одного из своих слуг я узнала, что в ту ночь, как раз из этого самого зала доносился какой-то шум, вот мне и пришло в голову, что ваш супруг или его отец могли приказать схватить Филиппа и бросить его в какой-нибудь далекий застенок, что как раз и объясняет отсутствие трупа...

Воцарилась тишина, потом София Доротея подалась вперед и схватила Аврору за руки. В ее глазах зажглась искра надежды.

— Вы действительно верите в то, что говорите? Вы считаете, что он, возможно...

Она не посмела закончить — очевидно, боялась, что ее надежды не сбудутся, Аврора сжала ее холодные пальцы.

— Томится в какой-нибудь темнице? Да, верю! С тех пор как он исчез, я живу только этой надеждой. Я все это время искала Филиппа и буду искать дальше. Теперь я собираюсь в Саксонию. Молодой саксонский курфюрст богат и могущественен, только он хоть как-то помогает мне, надеюсь, вместе с ним мы достигнем положительных результатов. Ганновер не такой уж большой город, и крепостей здесь не так много...

К ней снова возвращалась вера, отблеск которой она видела на лице Софии Доротеи: та еще минуту назад была едва жива, а теперь будто возродилась.

— Если бы вы сумели его отыскать, мне было бы легче переносить неволю! — прошептала принцесса. — Знать, что он свободен, — это такое счастье!

— Но и ему без вас не будет жизни.

— Вызволить меня отсюда? О, это будет нелегко! Этот замок охраняют тщательнее, чем государственную сокровищницу. Меня каждый день вывозят в карете, чтобы все могли меня увидеть, но карету всегда окружают двадцать всадников, и выйти из нее я не вправе. Поверьте, это не забота о моем здоровье: меня просто показывают, чтобы каждый мог убедиться в том, что я существую, что я — это я...

— Любовь сворачивает горы. Филипп любит вас.

«Да и может ли быть иначе?» — мысленно добавила Аврора, внимательно разглядывая принцессу. Роскошная бронза волос с золотистым отливом, черные глаза с золотыми искорками, нежная кожа, манящий рот... Не говоря уж о гибком стане и о пышных женственных формах, которые не могло скрыть даже строгое платье, а наоборот, как будто подчеркивало... София Доротея была далеко не девушкой, она произвела на свет уже двоих детей, чье рождение избавило ее от юношеской угловатости. Вся она, с головы до пят, была создана для любви, для утоления страсти Филиппа, и осознание этого вызвало у Авроры приступ ревности. У нее защемило сердце, но она призвала себя к благоразумию: она так любит брата, что должна идти на любые жертвы ради его счастья!

Бросив взгляд на часы с маятником в углу комнаты, она удивилась тому, как быстро бежит время. Слишком быстро! Нужно было торопиться.

— Когда вы готовились к побегу из Ганновера, что было главным в ваших действиях?

— О, этим занимался главным образом сам Филипп. Я всего лишь передала ему деньги, какие смогла раздобыть, и часть моих драгоценностей, самых любимых. А почему вы об этом спрашиваете?

— В распоряжении одного гамбургского банкира есть письмо Филиппа об отправке драгоценностей, в том числе рубина «Наксос», и денег — четырехсот тысяч талеров.

— Четыреста тысяч?! Господи! Откуда такая сумма? Я знаю, что он тайно собирал деньги, чтобы на чужбине мы с ним не знали нужды, но такой цифры не могла даже представить!

— Если он так написал, значит, там именно столько и было. Вот только банкир ничего не получил...

— Может, он все это присвоил?

— Сначала я тоже так решила, но вскоре обнаружились доказательства его невиновности. Одно обстоятельство — сейчас нет времени вдаваться в подробности — позволило мне убедиться в том, что семейный рубин теперь красуется на шее у «этой Платен». Как видно, сокровища перехватили ее люди. По милости герцога весь Ганновер теперь изнывает в когтях этой стервятницы...— Мне ли этого не знать! Она ненавидела меня даже сильнее, чем моя свекровь! Она была без ума от Филиппа и совершенно не намеревалась это скрывать. Я никак не могла взять в толк, почему ее официальный любовник и все остальное семейство доверили ей столько власти! Вы полагаете, что она могла сыграть какую-то роль в исчезновении Филиппа?

— Почему бы и нет, раз она вьет веревки из Эрнста Августа? Ей было бы легче легкого добиться приказа о его аресте и заточении в один из ганноверских замков. Я направила...

Аврора запнулась. В зеркале над камином она увидела, как дверь приоткрывается, а в щель просовывается старческая рука. Поняв, что предоставленное ей время истекло, она поднялась и заговорила громче:

— Я довольна, моя дорогая дочь, вы стали благоразумнее. Но вы должны мне обещать, что будете лучше заботиться о своем здоровье. Жизнь в замкнутом пространстве еще никому не шла на пользу...

— Это не мой выбор, мадам. Признаться, я часто чувствую сильную усталость...

— Непременно переговорю об этом с вашим отцом! Вам нужно больше двигаться, больше бывать на воздухе!

Пока Аврора водружала себе на голову многослойные головные уборы, София Доротея спросила:

— Вы меня не обнимете, матушка? Ваш визит придал мне сил. Простите, что так дурно вас приняла в самом начале нашей встречи!

Аврора, тронутая до слез, раскрыла ей объятия.

Две женщины надолго застыли, прижавшись друг к другу.

— Выше голову, принцесса! — прошептала Аврора на ухо бедняжке. — Я обещаю вернуться.

— Эти письма, якобы написанные его рукой, у вас?

— У меня, у меня!

— Если вернетесь, захватите с собой хотя бы пару, умоляю!

— Непременно!

— Берегите себя! И поблагодарите мою мать!

Направляясь к двери, Аврора не должна была прикладывать особых стараний, чтобы загородить лицо: хватило платка, которым она утирала катившиеся градом слезы. Ответив легким кивком на глубокий поклон престарелой пары, она побежала вниз по лестнице, внизу которой ее дожидался комендант Ваккербах.

— Что за люди ухаживают за моей дочерью? — спросила она его, набравшись дерзости. — Я их не знаю.

— О, это достойнейшие господа, граф и графиня Нойдорф. Ганноверский двор направил их сюда, чтобы помочь им... они были разорены.

Ганноверцы! Как она сама не догадалась!

— Неужели для молодой принцессы не нашлось общества получше? Оба уже едва дышат! — гневно бросила она.

Комендант не знал, что возразить.

— Может, и нашлось бы, но... Моей вины здесь нет... Вашему высочеству должно быть известно... Мне приказано...— Довольно! Не забывайте, что вы держите ответ перед государем, моим супругом!

Еще раз яростно высморкавшись, она исчезла в карете, дверь которой держал нараспашку лакей. Пока кучер разворачивал лошадей, герцогиня и Аврора снова обменивались одеяниями. Элеонора смогла сама появиться у окошка в тот момент, когда карета въехала на подъемный мост, на котором вытянулся по стойке «смирно» Ваккербах.

— Не забудьте, что я вам говорила, губернатор! Я еще вернусь!

Крикнув это, герцогиня отпрянула от окна и с облегчением откинулась на подушки сиденья.

— Ну, как она? Что сказала?

— Напоследок она попросила передать вам ее благодарность... и поцелуи.

— Так и сказала? Это правда?

— Клянусь!

— Господи, спасибо, спасибо, спасибо...

Герцогиня так расчувствовалась, что в ней вновь проявился образ любящей матери. Со слезами на глазах она привлекла к себе Аврору.

— Надо будет сюда вернуться, Ваше высочество, — пробормотала та. — Я обещала ей это. Ей так необходимо чувствовать, что ее любят!

— Я буду помнить об этом. А теперь рассказывайте!

Но рассказ пришлось отложить. Командир эскорта остановил карету и со шляпой в руке подъехал к ее окну.

— Этой ночью нам уже не вернуться в Целле, Ваше высочество. Начинается снегопад, дорогу занесет, а людям и лошадям нужен отдых.

— Остановитесь в первой же деревне, там наверняка отыщется постоялый двор. Признаться, я тоже не откажусь от горячего супа и от кружки пива. А вы, баронесса?

— Без всякого сомнения, Ваше высочество. Если повезет, то Ваше высочество смогут побаловать на отдыхе даже стаканчиком вина!

Она знала, что Элеонора терпеть не может пива и пьет его только в тех случаях, когда отказаться невозможно или когда надо сделать приятное мужу.

Карета снова тронулась.

— Как вы думаете, нам сегодня повезет? — некоторое время спустя спросила Элеонора.

Аврора ослепительно улыбнулась.

— Ничуть в этом не сомневаюсь, Ваше высочество! Мы неплохо потрудились. Хочется надеяться, что Клаус Асфельд тоже не ударит лицом в грязь...

Она не ошиблась. Случай даровал им относительно чистый постоялый двор с кое-каким запасом вина в погребе. Вот только вестей от Клауса пришлось подождать...

Часть II. ПЛАМЯ СТРАСТИ

1695-1696

Глава VIII Письмо из Дрездена

Вернувшись во дворец к своим обязанностям, герцогиня Элеонора не удержалась и высказала супругу свое негодование: ведь он так унизился, что вверил свою дочь «заботам» ганноверцев в своих же владениях, в Брауншвейг-Люнебурге!

— Это совершенно нестерпимо! Придется вам поведать мне, где стоит тот шкаф, в котором спрятан скелет, связывающий вас по рукам и ногам и заставляющий смотреть в рот Эрнсту Августу. Надеюсь, скелет принадлежит не Кенигсмарку?

Она не ожидала, что муж так побледнеет — настоящее чудо для этой физиономии, вечно багровой от застольных возлияний.

— Не пойму, куда вы клоните... — пробормотал он, выискивая в вазочке сушеную грушу побольше. Зубы у него были уже не те, что раньше, и жевал он с осторожностью, хотя не переставал наслаждаться едой. Пережевывание груши позволило выгадать несколько секунд, чтобы продумать отражение этой неожиданной атаки.

— Выкладывайте! — проявила нетерпение Элеонора.

— Минуточку! Мы выходим из-за стола, а вы должны знать, что хорошее пищеварение — залог моего здоровья. Будь вы повнимательнее, то больше заботились бы об этом. Таков долг доброй немки, но мы, владыки, грешны: мы увлекаемся дочерьми французского Пуату, вспоенными молоком колдуний...

Как ни пытался он напустить в свои речи туману, герцогиня проявила решительность.

— «Вы, владыки»? На кого вы намекаете?

— На этого ужасного Бурбона, Людовика XIV, запутавшегося между Монтеспан, впившейся в него, как клещ, и Ментенон, кропящей его святой водой. Я в восхищении! Чем ему будет от них хуже, тем больше будет моя радость!

— Какое смелое сравнение! Вы не находите, что между вами и «королем-солнцем» есть некоторая разница... Но вернемся к теме нашего разговора. Почему нашей дочери на нашей земле служат какие-то ганноверцы?

Он с кряхтением попытался встать с кресла, но лакеи по жесту Элеоноры уже покинули столовую, так что помочь ему встать было некому. Он понял, что уклониться от ответа не удастся.

— Мой брат дал мне понять — и, признаться, с ним трудно спорить, — что его люди смогут лучше проследить за соблюдением условий развода. Наши подданные слишком преданы своей принцессе, они проявили бы к ней снисходительность, и она добилась бы от них всего, чего пожелала бы. Очень может быть, что она уже сбежала бы оттуда...

— С кем? С призраком? Филипп Кенигсмарк — единственный человек, с которым она хотела бы разделить свою свободу.

— Вы забыли добавить короткое слово «был». Хвала Господу, его больше нет в живых!

— Вы в этом совершенно уверены? Если да, то извольте уведомить об этом его близких и ваших подданных, которых призывает себе на помощь графиня Аврора, не говоря о самом могущественном из всех заинтересованных лиц — молодом курфюрсте Саксонии, способном с оружием в руках добиваться ответа, который ему никак не осмелятся дать. Что касается нашей дочери, то она безутешна и вовсе не нуждается в своре палачей, приставленной к ней с благословения ее собственного папаши! Подумайте, рано или поздно вам придется за все ответить, и не перед вашим проклятым братцем, а перед Богом!

— Мадам!..

Но супруги уже не было рядом. Она сохранила прежнюю гибкость и не нуждалась в посторонней помощи, чтобы вскочить и стремительно удалиться, оставив мужа наедине с его раздумьями...

***

Аврора вняла мольбе Шарлотты Беркхоф и провела несколько дней у нее. Отвратительная погода послужила убедительным предлогом, и эта славная женщина, любившая Софию Доротею, когда та была еще совсем ребенком, и знавшая Филиппа еще во времена его неудачного сватовства, была рада возможности о ней поговорить. Устраиваясь у очага, где пылали пахучие сосновые дрова, они коротали долгие вечера за воспоминаниями, и дружба их становилась все крепче.

Их близости способствовало и общее беспокойство за Клауса Асфельда. Шли дни, а от молодого офицера все не было вестей. Удалось ли ему втереться в доверие к Платен, очаровать ее сладкозвучным пением под гитару? Или, разоблаченный в прямом и в переносном смысле, он брошен в тюрьму? Или, не дай бог, случилось нечто совсем ужасное? И по этой причине тоже Аврора задержалась у баронессы: она не могла уехать, не узнав, какая участь постигла Асфельда у презренной графини. Но, помимо всего прочего, ей было здесь уютно и спокойно.

Шарлотта относилась к тем людям, которые, уверяя гостя, что тот может чувствовать себя у них как дома, говорили чистую правду. Привыкнуть к ее радушию было совсем нетрудно, быть может, даже чересчур легко. Прошла уже неделя, и Аврора задумалась о том, не стесняет ли она хозяйку. Девушка прямо спросила об этом Шарлотту.

— Стеснять меня? — удивилась баронесса. — Что вы, ваше присутствие для меня источник постоянной радости. Вы возвращаете мне молодость, воспоминания о тех беззаботных деньках, которые мы проводили вместе с Кристиной. Вы так на нее похожи!

— Это очень мило с вашей стороны. Признаться, мне бы не хотелось уезжать, пока Асфельд не подаст признаков жизни.

— Я разделяю ваши чувства, и вам это хорошо известно. Но не забудьте написать письмо своей сестре, которая тоже наверняка не находит себе места. Как раз завтра отбывает гонец в Гамбург. Лакей мог бы отнести ему ваше послание.

Императорская почтовая служба, налаженная князьями фон Турн-и-Таксис и вдохновленная французским примером, связывала с помощью гонцов все мало-мальски важные города и действовала вполне удовлетворительно. Скорость доставки обеспечивала многочисленная кавалерия, а доходы от почты легли в основу огромного состояния княжеского семейства. Итак, письмо было отправлено, и Аврора, забывшая было от тревоги обо всем на свете, могла больше не мучиться угрызениями совести.

Из дворца тоже не приходило никаких известий. Герцогиня позволила баронессе спокойно поправляться, долечивая свою ногу. Перед отъездом в Альден она убедилась в том, что выздоровление Шарлотты займет еще немало времени, что было даже кстати, ибо постоянное пребывание хозяйки дома в четырех стенах позволяло не скучать и не высовываться за порог Авроре, о пребывании которой в Целле никто в городе не имел понятия.

Элеонора уже дважды, никого не таясь, приезжала справиться о здоровье своей придворной дамы и во второй раз не скрыла своей тревоги за лейтенанта.

— Странно все же, что Асфельд не подает никаких знаков, — начала она. — Неужели он не догадывается, как мы за него переживаем?

— Наверное, он просто не может нам написать. Если ему удалось понравиться Платен, тем более если она обнаружила в нем иные прелести, кроме голоса, то с нее станется запереть его на замок: это вполне в ее духе. У нее хватило бы на это жестокосердия!

— Звучит обнадеживающе! — проговорила Аврора упавшим голосом. — Разве дворцовая канцелярия не состоит с Ганновером в официальной переписке?

— Состоит, но официальные известия слишком скупы. К шпионским же донесениям я не допущена, хотя мой супруг и в особенности его канцлер Бернсторф держат там своих людей, как и при других дворах. Канцлер меня ненавидит, ведь мне известно о его хороших отношениях с первым министром Платеном. Хотя если поразмыслить, то в молчании Асфельда есть и хороший признак: если бы там стряслась какая-то беда, то Платен непременно поставил бы меня в известность. Представляю, какую радость ему это доставило бы!

— Раз так, я воскрешу Гуго фон Меллендорфа и вернусь в Ганновер! — заявила Аврора.

— Даже не думайте! — дружно воскликнули герцогиня и баронесса.

— Это равносильно самоубийству, — продолжила первая. — К тому же учтите, что ваша поимка доставила бы большие неприятности нам с баронессой.

— Неужели вы считаете меня трусихой и дурочкой, способной бросить на вас хоть малейшую тень? — возмутилась девушка. — Все-таки я...

— Кенигсмарк! Мы об этом осведомлены, — перебила ее Элеонора. — Но вы себе не представляете, на что способны эти люди. Наверное, вы забыли про увечья Эльзы?

— Я не Эльза, я принадлежу к высшей знати Европы. Они не посмеют!

— Посмели же они прикончить вашего брата...

— Нет!

Этот крик, этот отказ смириться с мыслью о смерти Филиппа, вырвался из самой глубины ее души: все существо Авроры категорически отторгало эту чудовищную мысль. Шарлотта Беркхоф, отдавая должное упорству девушки, спросила:

— Откуда вы черпаете свои силы, свою веру? Это что, дар свыше?

— Конечно, я возношу молитвы, молю Бога вернуть мне брата. Я не поверю в его гибель, пока не увижу тело. Филипп сильный, перед ним не устоит ни один враг!

— А кинжал в спину, рука прикинувшегося другом врага, подсыпающая в протянутый бокал яд? — прошептала герцогиня, сочувственно глядя на девушку. — У тех, кто задумал лишить человека жизни, существуют бесчисленные способы добиться своей цели. Даже мифологический герой против этого бессилен. Но я вовсе не хочу вас разубеждать: любовь способна свернуть горы! К тому же, кто знает, вдруг вы окажетесь правы? А пока что я отправлю к Хильде Штолен надежного человека. Я очень удивлюсь, если даже Хильда ничего не сможет выведать! А вы наберитесь терпения. Поверьте, это большое достоинство...

Как ни хорош был этот совет, последовать ему Аврора не успела: уже назавтра во двор баронессы Беркхоф въехала карета госпожи фон Левенгаупт с кучером Готтлибом на козлах. Он привез записку от Амалии, просившей сестру срочно вернуться в Гамбург.

— Могла бы уточнить, в чем дело! — возмутилась Аврора. — Как я погляжу, в нашей семейке какая-то мания таинственности!

Но не выполнить такую просьбу было невозможно, и через два часа, расцеловав Шарлотту и взяв с нее слово немедленно сообщить о любой новости, Аврора села в карету и покатила в Гамбург. Напрасно подруга убеждала ее, что «срочное дело» совсем необязательно означает дурную весть: она ехала домой с тяжелым чувством, хотя помнила о склонности Амалии делать из мухи слона.

***

Известие, которое ее ожидало, оказалось радостным. Приехав в Гамбург, Аврора застала сестру в небывалом возбуждении для женщины, привыкшей держать себя в руках и предпочитавшей спокойную степенность. Едва выйдя из кареты, девушка очутилась в объятиях Амалии, смеявшейся и рыдавшей одновременно.

— Наконец-то! Боже, у меня было чувство, что ты уже никогда не вернешься! Почему ты так задержалась? Почему...

— Да успокойся ты! Позавчера я написала тебе письмо с подробным объяснением, просто ты его еще не получила. Готтлиб торопился как на пожар. Он ничего не пожелал мне сообщить, так что право просветить меня принадлежит тебе.

— Еще бы он лишил меня этого удовольствия! Тебя ждет огромная радость!

Аврора почувствовала, что бледнеет.

— Филипп? Выкладывай скорее! Доставить мне радость может только он!

Поняв, что переборщила, Амалия сразу присмирела.

— Нет-нет, увы! Прости, если я поманила тебя надеждой, а теперь вынуждена разочаровать. Какая я глупая! Входи! Ты согреешься, а я покажу тебе письма...

Сестры, не размыкая объятий, вошли в дом. Было видно, до чего трудно Амалии сдержать возбуждение, как ни злилась она на себя за то, что обманула ожидания сестры. Она привела ее в комнату, где их дожидалась Ульрика. Та, далеко не такая непосредственная, как ее старшая госпожа, встретила младшую словами:

— Вот и вы! А я уже не чаяла снова вас увидеть!

И она быстро начала стаскивать с Авроры зимнюю одежду, закутала ее в удобный халат, обула в меховые туфли без задников и усадила в угол, к камину, пообещав принести горячего шоколаду. Тем временем Амалия, ненадолго отлучившись, вернулась с письмом и уселась перед сестрой на обитый табурет.

— Для начала я должна тебе сказать, что князь-курфюрст Саксонии Фридрих Август произвел моего мужа в генералы и предоставляет ему дом, в котором я все могу устроить так, как принято среди придворных. Он соизволил лично оповестить меня об этом, а вот что он пишет тебе...

При виде сломанной печати на письме младшая сестра удивленно приподняла бровь. Старшая, заметив это, поспешила с объяснением:

— Не сердись, что я его прочла, просто я не знала, где ты. Сама понимаешь, такому автору письма нужно знать, что ответить, в случае, если...

— Перестань, ты поступила правильно! Перейдем к делу. Что там, в письме?

В официальном тоне, не исключавшем, впрочем, некоторой теплоты, Фридрих Август распространялся о своей дружбе с графом Кенигсмарком и о своем заветном желании принять у себя при дворе графиню Аврору. Курфюрст не скрывал, что готов оказать ей любую помощь, чтобы прелестнейшие в целом свете глаза больше не проливали слез...

— Наконец-то! — Девушка выронила толстый лист с гербовой печатью. — С самого исчезновения Филиппа я жду этого приглашения. Конечно, его эмиссар побывал в Ганновере, но поднять большого шума не смог. Теперь все изменится. Уверена, такой влиятельный властелин использует все свои возможности, чтобы найти Филиппа!

— ...и чтобы эти прелестные глаза больше не проливали слез, — дополнила с иронией Амалия. — Мои глаза его так не тревожат.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что он не был бы так красноречив, если бы до него не дошли слухи о твоей красоте. Князь-курфюрст слывет дамским угодником и вряд ли так расстарался бы ради дурнушки.

— Так или иначе, он предлагает свою помощь. Я хочу понимать его письмо именно так. Нам ничего не остается, кроме как готовиться к отъезду в Дрезден.

— Кстати, ты мне не расскажешь, чем занималась в Целле?

— Подожди, всему свое время. Одно могу тебе сказать: я времени зря не теряла. Теперь я уверена, что ценностями, об отправке которых Филипп написал Ластропу, завладела Платен.

После этого, естественно, последовал подробный рассказ, который потребовала Амалия. Не скрыла Аврора и своей тревоги за Клауса.

— Признаться, мы с Шарлоттой Беркхоф не знаем, как поступить. Если бы не твой вызов, я бы осталась там. Твою новость я смогу считать хорошей только тогда, когда князь окажет мне настоящую помощь.

Но Амалия все еще не оправилась от изумления, в которое ее повергли приключения младшей сестры.

— Ты и вправду побывала в Альдене? Ты видела принцессу?

Аврора начала терять самообладание.

— Разве я стала бы кормить тебя баснями? Тебе, кажется, хорошо известно, что мне не свойственно привирать!

— Прости, просто после получения этих писем у меня голова идет кругом. Порой меня пугает твоя опрометчивость...

— Я бы посоветовала тебе к ней привыкнуть, это только начало. Убийство Михаэля Гильдебрандта, рубин «Наксос», нацепленный «этой Платен», мучения Софии Доротеи, исчезновение Асфельда — не многовато ли, чтобы сидеть сложа руки?

Удалившись после ужина в свои покои, Аврора не сразу легла спать, а засела за длинное письмо к баронессе, желая поведать ей о происходящем и попросить передать эти новости герцогине Элеоноре. Затем она достала письма, привезенные беднягой Гильдебрандтом, положила пакет на свое маленькое бюро и застыла, не осмеливаясь их вскрыть. Но нужно было преодолеть себя и передать хотя бы два-три письма Софии Доротее. Большего количества ей было не спрятать под корсажем, как ни велико было ее желание согреть оцепеневшую узницу Альдена. Какие же письма выбрать? Осторожно сковырнув ножиком печать, разрезав шпагат и двойной слой плотной холстины и бумаги, она нашла четыре перевязанных синими лентами свертка, по одному на каждый год любви... Вскрыв первый, она увидела письмо, датированное 1 июля 1690 года. До роковой ночи в Херренхаузене оставалось ровно четыре года! Она приняла это за знак и осторожно раскрыла конверт. Как она разволновалась, узнав крупный почерк Филиппа, его произвольную орфографию, которая могла бы вызвать смех и недоумение, если бы не излитая им огненная страсть!

«Я дошел до последней крайности, — писал он из валлонского городка Ат, где стоял его полк. — Спасением может стать только письмо, написанное вашей несравненной рукой. Если бы я дождался счастья его получить, то хотя бы немного утешился. Надеюсь, вы снизойдете к моей мольбе и не откажите в этой милости. Раз вы — причина моей печали, то вам ее и утолять... Я пишу той, к которой питаю столько же уважения, сколько любви, хотя понимаю, что выражаю свою страсть неуклюже...»

Дочитав одно письмо, Аврора взялась за второе, третье... Перед ней разворачивалась жизнь Филиппа в последние четыре года. Стало ясно, что ей много было неизвестно о брате, что она обманывалась, считая, что знает его как саму себя. В ее ушах звучал его страстный зов:

«Я никогда не смогу перестать любить вас. В ваших силах и обречь меня на несчастье, и даровать мне блаженство...» Эти признания жгли ее, как раскаленное железо, вызывая невыносимую ревность.

По письмам Филиппа можно было догадаться, о чем ему писала София Доротея, тоже, несомненно, признававшаяся в любви, а также в том, что люди вокруг внушают ей страх своей ненавистью, а замки так угрюмы, что под их сводами немудрено и зачахнуть...

«Что такое любовное письмо, если не свидетельство страдания, начертанное на крестном пути, усеянном бездонными ямами ревности, подозрений и страхов двух людей, сходящих друг без друга с ума...»[6]

Письма, вскрываемые одно за другим, кричали о любви и боли, а потом, снова сложенные, умолкали, как затихает сложившая крылья птица. Не зря Филипп в одном из последних писем сравнивал себя с мотыльком: «Вы говорите, что рождены для любви ко мне. А я, кажется, родился, чтобы умереть за любовь к вам. Меня ждет судьба мотылька, сгорающего на огне свечи. Мне не избежать этой участи».

Эти странные слова создавали странное ощущение нереальности. Любовники прибегали к тайнописи, но Аврора без труда подобрала ключ к этой их детской уловке. Курфюрст Эрнст Август был «доном Диего», муж — «Погубителем», герцог Целльский —  «Ворчуном», герцогиня — «Наставницей». В «Толстухе» угадывалась Платен, София Доротея становилась «Неуклюжей» — она, бедная, и впрямь так и норовила оступиться на ровном месте. Для ее свекрови, курфюрстины Софии, любовники не нашли ничего другого, кроме безликой цифры 200. Кенигсмарк стал «Тирсисом», хотя он, повелитель ураганов, имел мало общего с этим идиллическим пастушком. Аврора нашла в этих письмах и саму себя: к ее изумлению, она именовалась то «Султаншей», то «Авантюристкой». Выходило, что брат знал ее лучше, чем она предполагала, раз угадал в ней тягу к риску и перемене мест...

Уже близился рассвет, когда Аврора сложила последнее письмо и завязала все четыре банта. На бюро остались лежать три отобранных ею письма, в которых неугасимая любовь Филиппа буквально кричала о себе. Аврора предвкушала, как они согреют сердце Софии Доротеи. Эти письма она тоже завязала ленточкой и запечатала тремя зелеными печатями со своим гербом. К ним было приложено ее письмо к Шарлотте Беркхоф. Все вместе было спрятано во внутренний карман ее просторного дорожного плаща. Доверять их почте не было нужды: они с Амалией поедут в Саксонию через Целле, а дальше через Брауншвейг, Хальберштадт, Лейпциг. Гораздо проще — и безопаснее — будет самой отдать все это баронессе, желательно в ее собственные руки.

Прошло еще четыре дня, и гамбургский дом был заперт на замок. Сестры в сопровождении слуг покидали город, не догадываясь, что вернутся туда не скоро и что для Авроры этот путь, начинавшийся под небом, где робко проглядывали признаки нарождавшейся весны, окажется судьбоносным...

***

Авроре так хотелось побыстрее добраться до места, что она заранее страшилась долгой дороги. Но лишь только осталась позади бескрайняя северная равнина, чахлые березки и надоевшие капустные поля, где преобладали не зеленые, а желтые тона, ее стал интересовать пейзаж, уже оживляемый холмами. Весна приближалась примерно с той же скоростью, с которой катилась карета, и если бы дороги были получше, то кони побежали бы быстрее, а трава зеленела бы еще стремительнее. Чем дальше на юго-восток, тем отраднее становилось зрелище расцветающих садов, тем слаще делался воздух. Все это благоприятно сказывалось на настроении Ульрики: сначала она видела все в черном свете, потом в сером, затем в белесом. Увидеть жизнь в розовом цвете ей, впрочем, было не под силу.

И вот, когда они уже перестали считать дни, проведенные в пути, перед ними раскинулся Дрезден, окруженный водами все той же Эльбы, но здесь она была такой ослепительно-голубой, что невозможно было поверить, что это та же самая река, к которой они привыкли в Гамбурге. Как это возможно? В Гамбурге Эльба намного шире, и ее воды носят оттенок охры. Амалия терпеливо объясняла возмущенной этим обстоятельством Ульрике, что здесь уже рукой подать до горных истоков, но та продолжала твердить, что раз река одна и та же, то и цвет воды должен быть одинаковым. И почему было не ехать вдоль нее, это было бы куда приятнее: по крайней мере обошлось бы без опостылевших спусков и подъемов, от которых всю троицу частенько мутило! Впрочем, это не мешало им с волчьим аппетитом накидываться на еду на постоялых дворах, где они время от времени останавливались.

Но Аврору эти препирательства не касались. Она не могла налюбоваться на Дрезден. До чего очаровательный город, позже нареченный из-за своих зеленых холмов «Саксонской Швейцарией»! Как романтичны его окрестности, все эти скалы, ручьи и леса, как роскошен он сам в окружении стен, над которыми возвышаются башни старинного дворца — замка Резиденцшлосс. Особенно высокой была одна из них — таких высоких башен девушка еще не видывала.

Что до Амалии, то она уже бывала в Дрездене, куда неоднократно приезжала с мужем. Поэтому именно она подсказала Готтлибу, как отыскать дом, который князь предоставил своему военачальнику. Найти дом, впрочем, не составляло особого труда: он стоял у реки, совсем рядом с резиденцией князя-курфюрста. Это была небольшая белокаменная постройка, восхитившая Аврору, уставшую от постоянно встречающегося рыжего кирпича германского Севера. Резной фасад венчала высокая двусторонняя крыша из красной черепицы. Рядом раскинулся просторный двор, был и садик, а дальше тянулись конюшни.

Путешественниц провел в дом Кемпен, сторож и дворецкий в одном лице. Потом перед ними предстал сам Левенгаупт во всем блеске своего нового чина. Скороговоркой поздравив жену и свояченицу с прибытием, он объяснил, что ему пора во дворец, где он пробудет до позднего вечера, зато завтра представит их матери и жене государя, как требует протокол в отношении придворных дам.

Куда подевалась его прежняя чопорность? Теперь он пребывал в радостном возбуждении. Обняв обеих женщин и быстро показав им дом, он оставил их в гостиной, поручив Кемпену познакомить их со слугами. Амалия, наблюдавшая за мужем сначала удивленно, потом укоризненно, поймала его за рукав.

— Еще минуту, пожалуйста. Что за спешка?

— Повторяю, моя дорогая, Его высочество курфюрст отпустил меня совсем ненадолго, всего лишь поприветствовать вас. Ваш приезд застал нас на Совете...

— Лишние пять минут ничего не изменят. Полагаю, Его высочество не смотрит на часы и не отмеряет минуты вашего отсутствия?

— Вы правы. Но почему вы меня удерживаете?

— Чтобы сообщить, что домик миленький, но уж очень мал... Всего четыре комнаты! У вас теперь высокий пост, и я думала перевезти сюда детей. Они так засиделись у вашей родни, что скоро перестанут узнавать свою мать!

— Сейчас не до них. А что касается дома, то нам еще очень повезло. В Дрездене целых сорок тысяч жителей, и каждый день прибывают все новые. Его высочество задумал грандиозные работы по украшению своей столицы, поэтому сюда съезжаются многочисленные архитекторы и мастера, не говоря о саксонской знати, привлеченной репутацией нашего государя, известного своей приверженностью к пышности и щедростью. Так что хорошо еще, что нам предоставили этот «домик»! Да он не так уж и мал...

— Вы находите? У нас в Гамбурге поместилось бы три таких же, не говоря уж об Агатенбурге...

Фридрих подошел к жене, погладил и поцеловал ей руку.

— Терпение! Вот увидите, вам будет здесь очень удобно! А теперь прошу меня извинить. Я заеду за вами завтра часа в четыре. Готовьтесь! А вы, дорогая сестра, постарайтесь блеснуть вашей красотой.

— Почему? — спросила Аврора, не узнававшая зятя. — Мне казалось, что при знакомстве с принцессами внешний вид вашей супруги важен не меньше моего. К тому же мы и сами знаем, какими надлежит предстать перед курфюрстом.

Левенгаупт порозовел, что было редкостью для его вечно бледного лица.

— Прошу меня простить! Я что-то не в себе... Голова пухнет от мыслей! Блистайте, как обычно, — вот что я имел в виду. Ради чести семьи! А теперь позвольте проститься.

Сестры остались вдвоем в полном недоумении.

— Что это с ним? — прошептала Аврора, глядя на дверь, за которой скрылся ее зять. — Таким я его еще никогда не видела!

— Да и я тоже, — подтвердила Амалия. — Скорее всего, у него просто кружится голова от нового назначения и от благосклонности государя, которая распространяется и на нас. Это вполне естественно!

— Он стал неузнаваем! Можно подумать, что он что-то замышляет... Только вот что?

Но Амалия была так утомлена, что отказалась продолжать разговор.

— Думай что хочешь, а я хотела бы поужинать, чтобы поскорее лечь. Я не чувствую ног!

— Ты права, утро вечера мудренее.

***

Фридрих исполнил свое обещание и появился только назавтра в указанный час, в придворной карете. Прежде чем усадить в нее «своих» дам, он осмотрел их так придирчиво, что Аврора не сдержалась и спросила:

— Что с вами, братец? Можно подумать, что вы собрались продавать нас на базаре.

— Не обижайтесь, сестрица. Саксонский двор превосходит пышностью и блеском все другие, за исключением разве что баварского. Нам пойдет на пользу благосклонность придворных. Должен признать, что вы, прекрасные фрау, — воплощения совершенства, — присовокупил он, очень довольный внешним видом своих спутниц.

Это не было преувеличением. Сестры сыграли на контрасте и добились успеха: к светлым волосам Амалии очень подходил светло-серый цвет платья и великолепные малинские кружева. Аврора щеголяла черным бархатом и белым атласом с жемчужными и рубиновыми застежками, алыми туфельками, кончики которых высовывались, как язычки, из-под платья, одинаковыми драгоценными камнями и в ушах, и в густых черных волосах. На этот раз она обошлась без сложного головного убора, сочтя, что в Германии ему уже давно пора выйти из моды. На шее и на груди украшений не было, ничто не отвлекало взгляд от их невероятной белизны. Красавица, каких поискать!

Дорога до Резиденцшлосс заняла считанные минуты. Аврору поразили размеры дворца. Возведенный в эпоху Ренессанса, он нес на себе отпечаток и более близких времен, представляя собой впечатляющий ансамбль, объединяющей чертой которого были настенные фрески в гризайле, вьющиеся вокруг лестничной башни.

Внутреннее убранство дворца потрясало великолепием. Все блистало позолотой, мебель, по большей части флорентийской работы, была покрыта инкрустациями, слоновой костью, малахитом, ляпис-лазурью, кораллами, полудрагоценными камнями. Внизу величественной мраморной лестницы гостей встречал камергер.Левенгаупт попятился, и дамы проследовали за сановником в покои вдовствующей курфюрстины-матери, подменявшей во дворце болезненно робкую невестку, не приспособленную к монаршей пышности. Та довольствовалась безмолвным присутствием, смирно сидя рядом со свекровью.

В распахнувшихся двойных дверях Зала приемов гости увидели курфюрстину, восседавшую в кресле с высокой спинкой на возвышении, перед которым толпилось множество народу. При виде Авроры и Амалии и при звуке их имен толпа почтительно расступилась.

Анна София, вдова курфюрста Иоганна Георга III, дочь датского короля, была в Саксонии единственной, кто имел право именоваться «королевским высочеством», хотя она носила этот титул без отталкивающего высокомерия. Она была еще не стара, но ее светлые волосы северянки уже поседели в результате драмы, стоившей жизни ее старшему сыну Иоганну Георгу IV: он пал жертвой красавицы-интриганки фрейлейн фон Нойц, полностью парализовавшей его волю и не желавшую выпускать его из своих когтей даже после того, как он женился на прелестной кузине. Чтобы покрепче его к себе привязать, Нойц убедила Иоганна Георга, что жена изменяет ему с его младшим братом Фридрихом Августом, другом Кенигсмарка, чьи победы над женщинами уже успели стать притчей во языцех. Между братьями произошла жестокая ссора, после которой Иоганн Георг набросился на жену со шпагой и заколол бы ее, если бы младший брат, обладавший силой Геркулеса, не помешал ему совершить это преступление: он затащил его в спальню и там запер. После этого, предоставив матери успокаивать разгулявшиеся страсти, Фридрих Август отбыл в Испанию, где стал виновником трагедии — он и там успел завести возлюбленную, которую отравил за ее неверность ревнивый муж. После этого он вернулся в Германию и пленился в Байройте дочерью маркграфа Брандебургского, маленькой и робкой Кристиной Эберхардиной, которую и привез в Дрезден. Их пышным свадебным торжествам помешал непредвиденный траур: хищница фон Нойц заболела оспой и за несколько дней умерла. Впавший в отчаяние Иоганн Георг, уподобившись Безумной Жанне, отказывался расстаться с ее хладным трупом и так крепко сжимал его в объятиях, что его пришлось отрывать силой, чтобы приступить к похоронам. Принц же заразился от мертвой возлюбленной оспой и сам угас за семь дней. Фридрих Август стал князем-курфюрстом, что послужило поводом для новых торжеств, в которых радостно участвовал Филипп Кенигсмарк. Несчастная мать была безутешна. Но держалась она с неподражаемым достоинством, благодарная за поддержку своей робкой невестке и сыну, новому государю. С Божьей помощью эта троица справлялась со своим горем и с управлением государством.

Амалия и Аврора, привычные к придворным правилам, приняли как должное живой коридор, который образовали для их прохода перешептывающиеся подданные. Они спокойно приблизились к трону курфюрстины и одновременно, бок о бок, на предписанном этикетом расстоянии сделали низкий реверанс. Ее королевское высочество поблагодарила их кивком головы и улыбкой.

— Графиня Левенгаупт, графиня Кенигсмарк, добро пожаловать! — произнесла Анна София удивительно низким для женщины голосом. — Мы давно желаем вас увидеть. Ваше место, фрау фон Левенгаупт, будет рядом с вашим супругом, генералом, чью доблесть мы так ценим. Естественно, некоторое время вы пробудете рядом с вашей сестрой, разделяя постигшее вас обеих горе. Мы посчитали, что наступило время соединить под нашей дланью семью, испытывающую такие страдания. Мы подумали, что здесь, вдали от Ганновера, где разразилась драма, вам будет легче прийти в себя и забыть о произошедшем.

В ответ прозвучал почтительный, но твердый голос Авроры:

— С позволения Вашего королевского высочества, я не стремлюсь все забыть. Я ищу правды, и, в зависимости от того, какой она окажется, моя месть...

— Право мстить принадлежит только Богу, графиня! Предоставьте возмездие Ему и подумайте о себе. Вы очень красивы и молоды... Кстати, сколько вам лет?

Вопрос был не слишком тактичный, и задать его, тем более при таком количестве людей, была вправе только королева.— Двадцать шесть, мадам, — ответила Аврора с улыбкой.

— И вы до сих пор не замужем? Что же, вы все эти годы жили среди слепцов?

— Нет, в кавалерах недостатка не было, но я всех отвергала.

— Почему?

— Прошу меня простить, Ваше королевское высочество, но мне ни один не пришелся по вкусу. Моя сестра вышла замуж по любви. Я решила последовать ее примеру и на том стою.

— Браво! — громко донеслось от дверей. — Отлично сказано! Брак без любви — как это, должно быть, ужасно!

Паркет заскрипел от шагов рослого мужчины в зеленом охотничьем наряде, в шляпе, с плетью в руке, перед которым придворные склонились с покорностью хлебного поля на сильном ветру. Аврора поняла, что в зал вошел сам князь-курфюрст Саксонии, и поклонилась ему по примеру остальных. Он быстро приблизился к матери, обнял ее и небрежно бросил на пол шляпу. Обняв густо покрасневшую жену, он перевел взгляд на двух новых придворных дам.

— Счастлив видеть вас вновь, фрау фон Левенгаупт! — Он подал руку Амалии, помогая ей выпрямиться, потом помог и Авроре, но ее руку не выпускал гораздо дольше.

— А вот наконец и графиня Аврора!

Целую минуту, показавшуюся ей вечностью, в зале стояла тишина: тот, кого уже прозвали Августом Сильным, смотрел на сестру Филиппа так пристально, что она покраснела, но глаз не опустила. Не из дерзости, а потому, что взгляд курфюрста ее заворожил.

— Как вы на него похожи! — негромко сказал он. — И при этом вы — воплощение женственности, тогда как Филипп олицетворял все мужские достоинства!.. Я бесконечно счастлив принять вас здесь.

От спазма в горле Аврора не смогла проронить ни слова, но курфюрст и не ждал ответных слов, а просто поднес ее руку к своим губам, а потом уронил... И молча зашагал прочь. Все присутствующие, застигнутые врасплох, остолбенело наблюдали за его уходом: он даже не дал им времени оказать положенные ему почести, и лишь после исчезновения курфюрста по толпе пробежал ропот, похожий на рябь на воде... Аврора стояла, не шевелясь. Чувствуя, что надо нарушить молчание, Амалия обернулась на царственную мать и ее невестку и произнесла с натянутой улыбкой, нарочито умильным тоном:

— Похоже, нам пора уйти. Мы с сестрой не хотим злоупотреблять временем и добротой Ваших высочеств.

Ей не очень понравился грозный прищур Анны Софии и забитый вид ее невестки. Тем не менее вдовствующая курфюрстина нашла силы для улыбки.

— Ваш визит доставил нам большое удовольствие, графини, и мы надеемся видеть вас снова и снова. Не так ли, дочь моя? — обратилась она к Кристине Эберхардине, которая ответила ей утвердительным кивком.

Получив это дозволение на уход, сестры удалились так же неторопливо, как и пришли, под тот же восхищенный шепот, сопровождавший их до самой лестницы. Там, вопреки их ожиданию, Левенгаупта не оказалось. Дар речи вернулся к Авроре только в карете.

— Что это было? — спросила она, проводя рукой по глазам, словно опомнившись от забытья.

— Похоже, ты сильно впечатлила государя.

— Ты так считаешь?

— Я в этом совершенно уверена, как и все присутствовавшие. Никогда я не видывала такого приема! Потому и решила его свернуть. Трудно было представить обмен светскими любезностями с курфюрстинами, заметившими, что курфюрст прямо у них на глазах в тебя влюбился!

От этого слова Аврора затрепетала, но быстро совладала с собой и пожала плечами.

— Влюбился? Ты шутишь, это невозможно!

— Уверяю тебя! — со смехом проговорила Амалия.

— Но это же ужасно! Я больше не посмею заявиться во дворец. Курфюрстины меня возненавидят...

— Ты прожила целых два года при блудливом ганноверском дворе и умудрилась сохранить наивность? Теперь, может статься, молодая Кристина будет с тобой холодна — если осмелится! Но Анне Софии это не впервой, она знает цену своему сыну.

Долго бы пришлось искать другое, столь же влюбчивое, сердце! Помнишь, что про него рассказывал Филипп? Они вместе изрядно поволочились за юбками! Но мне интереснее другое: тебя тоже пронзила любовь с первого взгляда?

— Что за нелепость! Признаюсь, я нашла его... внушительным. Вот подходящее слово: внушительный! Это, судя по всему, сильная натура. Но ты сама все слышала: он не забывает друга, потому я и тронула его сердце. Тем лучше! Надеюсь, он поможет мне в поисках, и с его помощью мы наконец отыщем Филиппа. Ничего другого я от него не жду...

Сказав это, она отвернулась к окну, и Амалия оставила сестру в покое. Предоставленная себе, Аврора попыталась разобраться в странном ощущении, посетившем ее в тот момент, когда принц впился в нее своим слепящим и одновременно властным взглядом. Никогда еще она не чувствовала ничего подобного перед мужчинами, даже самыми обольстительными. А ведь этот был почти что уродлив: обветренная кожа, лохматые брови, большой нос, чувственный и одновременно презрительный рот; но это было неотразимое уродство, озаренное высоким чистым лбом, над которым топорщилась настоящая львиная грива! В его двадцать четыре года в нем уже не осталось ничего от юноши: это был мужчина в полном расцвете сил, и ей ничего не стоило поверить, что он, как утверждали, легко гнет конские подковы. Она представила, как он это делает своими могучими ручищами, в которых только что трепетала ее хрупкая рука...

В ту ночь сон Авроры был тревожен, наполнен волнующими грезами, от которых она при пробуждении залилась краской стыда.

Левенгаупт, узнавший от супруги, как прошла аудиенция, довольствовался сухой улыбкой и коротким замечанием:

— Именно этого я и ожидал...

Правда, оказавшись в спальне с глазу на глаз с Амалией, засыпавшей его вопросами, он проронил:

— Я был уверен, что Аврора его ослепит...

— Кого, принца? Но, Фридрих, он ведь женат, причем еще совсем недолго! К тому же это был брак по любви...

— Верно, был. Теперь это уже не вполне так. Взгляни на принцессу: в свои семнадцать лет она, конечно, мила, этого у нее не отнимешь, но до чего робкая! Стоит мужу на нее взглянуть, она багровеет от стыда. Смею вас уверить: любовь, о которой вы толкуете, — не более чем привязанность. Он уже не первый день ищет иных услад. Этим и объясняется приглашение вашей сестре, слывущей одной из красивейших девушек во всей Германии. Ему хотелось на нее взглянуть, теперь это произошло, и впечатление, которое она на него произвела, неоспоримо.

Амалия, пившая во время этого разговора воду, чуть не поперхнулась.

— Вы отдаете себя отчет, мой друг, что говорите?! Вы, человек принципов, добрый христианин, замыслили подложить мою сестру в постель Августа? Да еще, как кажется, гордитесь собой?

— Такие уж времена! Наш государь — ненасытный пожиратель женщин. Рядом с ним нужна такая, которая не уступала бы ему в своих достоинствах.

— Насколько я знаю, Аврора никогда никого не пожирала!

— Но повсюду оставляет разбитые сердца... Она не отдает себя в этом отчета, потому что занята только несчастным Филиппом. Пора ей вернуться в мир живых людей.

— Вы тоже полагаете, что он мертв?

— По-моему, это очевидно. Наверное, труп где-то зарыли, так что его, наверное, уже никогда не найдут. Но мы-то живы, и если мы не хотим, чтобы власть стараниями какой-нибудь самозваной фаворитки досталась совсем другой семье, то наше лучшее оружие — Аврора! Она полностью подходит для роли незаурядной правительницы.

— Повторяю еще раз: он женат!

— На счастье, у нас возможен развод. Доверьтесь мне! Пусть события развиваются естественным образом.

— Вы забываете о самой Авроре. Она отвергла невероятное количество претендентов на ее руку, в числе которых было много завидных женихов, и слишком горда, чтобы довольствоваться ролью фаворитки! Август только обломает об нее зубы.

— Это только усилит его аппетит. Он охотник, но притом обольститель, когда сам этого пожелает...Думаю, это как раз такой случай. Нас неминуемо ждут новости на сей счет...

Ждать пришлось даже меньше, чем можно было предположить. Уже назавтра гонец из дворца доставил конверт для графини Кенигсмарк: внутри лежала подписанная самим государем грамота, предоставлявшая ей честь занять место среди фрейлин Ее королевского высочества вдовствующей курфюрстины-матери. В связи с этим ей жаловали покои во дворце.

— Что я вам говорил? — гордо прошептал Фридрих жене, пока девушка вслух зачитывала послание.

— Подождите, она еще не дала своего согласия...

И верно, Аврора не спешила с откликом. Сначала она поразмыслила, а потом заявила, что сочтет за честь послужить столь благородной особе, однако не видит причин переезжать во дворец.

— Отсюда до него рукой подать. Только тем придворным дамам, жилища которых находятся далеко от дворца, устраивают ночлег в покоях государыни, остальные там не живут. Мне не нужно исключений.

Рассудив так, она начала готовиться к своей новой роли. Гонец отправился назад с соответствующим ответом, смягченным прочувственными благодарностями.

По прошествии еще одного часа, разодетая в пух и прах в стиле, подходящем для свиты вдовствующей правительницы, — высокий затейливый головной убор, фиолетовый атлас, умеренное декольте и аметистовые украшения, — она уселась в карету, и кучер Готтлиб в считанные минуты доставил ее к тому крылу дворца, где проживала вдова Иоганна Георга III.

Та занималась своим утренним туалетом среди умеренного беспорядка, всегда сопровождающего подобные церемонии. Камеристки, подчиняясь указаниям камер-фрау, приносили избранные для этого дня предметы облачения. Сама Анна София восседала в белом шелковом пеньюаре перед зеркалом, доверив прическу заботам своей личной парикмахерши. Три дамы образовали перед ней полукруг, четвертая, склонившись над ларцом, выбирала украшения, внимая пожеланиям своей госпожи... Пахло ирисами, ладаном, нагретыми для завивки волосами.

Услышав приглашение приблизиться, Аврора присела в глубоком реверансе, чувствуя на себе пристальный взгляд светлых глаз датчанки.

— Добро пожаловать, графиня! — молвила та с улыбкой. — Я счастлива, что теперь вы будете рядом со мной. Знаю, как вы начитаны, поэтичны, музыкальны! Вы составите мне приятную компанию. Во всяком случае, хочется на это надеяться...

— Мое желание — не обмануть надежд Вашего королевского высочества.

— Отлично! Раз так, начните с объяснения, почему вы отказались поселиться здесь? Мне трудно поверить, что вам не подходят эти покои, ведь вы их еще не видели. Уверяю, вам будет там чрезвычайно приятно... — добавила она с легкой иронией, не ускользнувшей от внимания новой фрейлины.

— Объяснение самое простое, мадам. Мне представляется естественным, чтобы в те часы, когда я не буду нужна Вашему королевскому высочеству, я находилась бы в кругу своей семьи, а не среди блеска двора. Мы не соблюдаем траура, ибо нам еще доподлинно неизвестна судьба графа Филиппа Кристофа, однако предпочитаем держаться вместе в эти тревожные дни, всем нам сейчас не до веселья. Тем не менее я чрезвычайно признательна Вашему королевскому высочеству!

— Благодарить надо не меня, дорогая! Это желание государя, моего сына. Не знаю, как к этому отнесется он, но я одобряю и ценю вашу скромность и решительность.

— Не вертитесь, Ваше королевское высочество! — не выдержала парикмахерша, пытавшаяся водрузить поверх ее прически сооружение из белых лент. — Так я никогда не закончу!

— Слушаю и повинуюсь, моя добрая Мина! С этой секунды я перестаю шевелиться. Присядьте вот на этот табурет, графиня! Я займусь вами, как только меня увенчает это хрупкое сооружение. Мы побываем на богослужении, а потом пощебечем...

Аврора постаралась, чтобы ее выдох облегчения не был слишком заметным. Все складывалось лучше, чем она ожидала. Трудно было не предположить, что ей был бы оказан совсем другой прием, согласись она поселиться во дворце...

Глава IX Ночь в Морицбурге

Аврора догадывалась, что ее отказ поселиться в Резиденцшлосс пришелся не по нраву Фридриху Августу. Тот наверняка привык к легким победам, и предложение, сделанное его избраннице, — перебраться ночевать на его территорию — должно было послужить первым актом простенькой стратегии. Хотя слово «стратегия» было здесь не вполне уместно. Во втором акте этого «спектакля» курфюрст должен был навестить спальню избранницы ночью, в халате, чтобы той, очарованной этакой милостью, не осталось ничего другого, кроме как низко поклониться, избавиться от ночной рубашки и оказать щедрому хозяину дома гостеприимство в своей постели... Аврору это совершенно не устраивало, хотя она признавалась себе, что ее сильно влечет к государю. Чтобы добиться желаемого, ей нужно было действовать с крайней осторожностью, прислушиваясь к самой себе.

Прошло два дня, а реакция Фридриха Августа все еще оставалась непонятной. Аврора добросовестно исполняла все свои обязанности при Анне Софии. Заодно она завязала дружбу с баронессой Елизаветой фон Менкен, своей сверстницей, тоже придворной дамой, женой одного из приближенных курфюрста. Кроме возраста, двух женщин сближала любовь к литературе и музыке, а также ироничный и трезвый взгляд на мир. Вечером третьего дня, слушая после ужина струнную музыку в одной из гостиных государыни вместе с частью двора, госпожа фон Менкен, мечтательно помахивая веером, наклонилась к Авроре, своей соседке, и зашептала ей на ухо:

— Вас не удивляет, что государь до сих пор не потребовал вас к себе и не спросил о причинах вашего отказа ночевать во дворце?

— Нисколько не удивляет. Полагаю, матушка ему все разъяснила. Причины вполне естественные, не так ли?

— Для вас — да, но никак не для него! Раз он не откликнулся, значит, он отсутствует. Он отправился на охоту в Морицбург и возвращается завтра утром, а то и ночью — с ним никогда ничего не знаешь наверняка! Совершенно непредсказуемый человек!.. Предполагаю, однако, что ваши каникулы завершены. Близится день, когда вам придется иметь дело с ним!

— Вы так считаете?

— Не считаю — уверена! Вы произвели на него такое сильное впечатление, что он не сможет смиренно проглотить ваш отказ.

— Вы полагаете, что он будет за мной ухаживать?

Постукивание спиц веера, сделанных из слоновой кости, заглушило хихиканье ее молодой собеседницы.

— Ухаживать?! Вот это невинность! Он признается, что горит страстью, и назначит вам свидание на следующую же ночь. Не знаю уж, где, раз вы отвергли его гостеприимство, но, будьте уверены, он подыщет подходящее место!

— Что?! Так быстро? — Аврора была шокирована. — За кого он меня принимает?

— За женщину, вызвавшую у него приступ голода, а он славится волчьим аппетитом! Помяните мое слово, все так и произойдет.

— Это мы еще посмотрим. Благодарю за предупреждение!

Елизавета уже открыла рот, чтобы что-то добавить, но чье-то негодующее «тсс!» заставило ее промолчать. Она оглянулась с покаянной улыбкой, и разговор был закончен.

***

Фридрих Август не дождался утра и вернулся с охоты глубокой ночью.

Назавтра, явившись в назначенный час, как раз к пробуждению вдовствующей государыни, Аврора не успела выйти из кареты, когда некто, подав руку, помог ей спуститься со ступеньки и попросил проследовать к Фридриху Августу по не терпящему отлагательств делу. Она, естественно, не согласилась на том основании, что долг требует ее присутствия при утреннем выходе Анны Софии.

— Ваше опоздание не будет расценено как большой проступок, — произнес придворный с неприятной небрежностью.

— Кто вы такой, чтобы мне диктовать?

— Всего лишь голос моего государя. Разрешите представиться: Хаксхаузен, имею честь служить интендантом Его высочества.

Аврора не пожелала умерить своего недовольства. Эта властность пришлась ей не по душе, и, переступив порог кабинета — огромного и великолепного, как и следовало ожидать, с окнами на город и на излучину реки, — она решила это продемонстрировать: застыла в глубоком реверансе, не желая выпрямляться.

— Слушаю повеления Вашего высочества!

Фридрих Август подскочил к ней, наклонился, схватил за руку.

— Встаньте, графиня, умоляю!

— Поскольку Ваше высочество использует по отношению ко мне силу, мне остается лишь покориться, — сухо ответила девушка.

— Я не отдавал повелений, а хотел только просить вас пожаловать ко мне. Мне столько надо вам сказать!..

Не выпуская ее руки, он усадил ее в кресло перед своим рабочим столом, где стояла хрустальная ваза с букетом роз, покрытых утренней росой.

— Сколько, Ваше высочество?..

— Вы даже не представляете! Я надеялся, что, вернувшись из Морицбурга, застану вас в покоях, которые я для вас подобрал, распорядившись позаботиться, чтобы там вам было как можно удобнее...

— Уверена, что покои хороши, и признательна за это Вашему высочеству, но предпочитаю жить рядом с сестрой и зятем по причинам, которые уже объяснила государыне, вашей матушке.

— Вы отказываетесь служить самым прекрасным украшением этого дворца? Думаете дождаться, пока будет достроен другой, мое детище?

— В полученном мной письме обо всем этом не было речи, и я думала, что Ваше высочество...

Курфюрст сердито сдвинул густые брови.

— Забудьте «высочество» и третье лицо. То и другое утяжеляет разговор, к тому же, повторяю, мне надо многое вам сказать.

— Извольте. Я думала, что мой зять Левенгаупт довел до вашего сведения мою боль и мольбу и что вы, приглашая меня, намереваетесь оказать мне помощь, в которой я так нуждаюсь и которую по-прежнему прошу мне предоставить. Ганноверцы избавились от Филиппа Кенигсмарка так ловко, что я не знаю, где искать его след. Говорят, его больше нет в живых, только никто не смеет уточнить, где и как он лишился жизни. Если это так, то он имеет право покоиться среди родных, в церкви Агатенбурга.

Сидя со сложенным руками за своим рабочим столом, Фридрих Август не отрывал от Авроры взгляд и грыз ноготь. Встреча складывалась совсем не так, как ему хотелось. Он хмуро промолвил:

— Я уже отправил туда генерала Баннера с требованием вернуть одного из моих лучших солдат. Ответ курфюрста Эрнста Августа был бестактным...

— И вы этим удовлетворились, хотя Саксония неизмеримо могущественнее маленького Ганновера? Воистину, вы меня разочаровываете!

Тон смелой девушки был еще обиднее, чем ее слова, что вызвало злой блеск глаз под сурово сведенными бровями ее собеседника. Вскочив из-за стола, он стал медленно прохаживаться по кабинету — возможно, для того, чтобы не поддаться ее очарованию.

— Маленький Ганновер, говорите? Да будет вам известно, графиня, в Англии дети королевы Анны мрут один за другим, и одна из самых лакомых во всей Европе корон вот-вот окажется на макушке у курфюрста этого маленького княжества!

— А вдруг все-таки не окажется? Лично я знаю одно: эти люди посмели избавиться от моего брата, как от неодушевленного предмета, после чего выпотрошили и разграбили его дом, распродали имущество, убили его секретаря Михаэля Гильдебрандта, чье безжизненное тело мне предъявил пастор Крамер! Более того, они похитили ценности, которые Филипп успел отправить гамбургскому банкиру Ластропу. Я располагаю доказательством: мерзкая графиня Платен бесстыже украшает свое увядшее тело рубином «Наксос» — даром нашему дяде Отто-Вильгельму фон Кенигсмарку от венецианского дожа Франческо Морозини.

— Дож Морозини погиб зимой в Нафплионе, — машинально уточнил Фридрих Август, чем вызвал у Авроры приступ гнева.

— Вы хотите этим сказать, что теперь он не может дать показаний? Если так, то Ваше высочество наносит мне оскорбление, после которого я не могу пробыть здесь ни одной лишней минуты.

И, не позаботившись о том, чтобы проститься, она бросилась к двери, но курфюрст поймал ее и схватил за обе руки, лишив способности двигаться.

— Умоляю, успокойтесь! Это я так, для вашего сведения! Я отлично знаю, что и без Морозини ваши слова подтвердят многие венецианские воины! Видит бог, у меня в мыслях не было подвергать сомнению ваши слова! Просто я размышляю о странных фактах, которые вы приводите. Откуда вы знаете, что этот великолепный камень попал к графине Платен?

— Потому что я сама его видела! Видела собственными глазами, проникнув в Лайне-Шлосс и спрятавшись среди слуг во время пира в честь герцога Гессен-Кассельского. А теперь отпустите меня, вы делаете мне больно!

Возможно, он ее слышал, но понял ее мольбу по-своему. Она была так близко, что он не устоял перед очарованием ее глаз — двух лазоревых омутов, в которых сверкали молнии ярости, пленился необыкновенным оттенком ее лица, розовым цветом губ, головокружительным запахом ее духов. Он перестал держать ее за руки, но только для того, чтобы заключить ее в объятия, такие крепкие, что она вскрикнула. Как ни старалась Аврора оттолкнуть курфюрста, он заглушил ее протесты жадным и требовательным поцелуем, грубым, но полным сладости. Она пыталась вырваться, упираясь ему в грудь обеими руками, но это было равносильно попыткам оттолкнуть несокрушимую стену. Аврора была бессильна против этого великана, впившегося в ее рот и перекрывшего ей дыхание. Он уже оторвал ее от пола и прижал к двери, до которой она не успела добраться сама. В следующую секунду до нее дошло, что сейчас он возьмет ее силой вот так, стоя: он уже задирал ей юбки и, касаясь ее кожи, урчал от наслаждения и пытался добраться до самого укромного уголка ее естества. В отчаянии она впилась ногтями в лицо этого хищника, вознамерившегося ее растерзать.

— За кого вы меня принимаете? — вскрикнула Аврора.

Боль заставила его ослабить хватку, и она, воспользовавшись этим, оттолкнула хищника. Он потерял равновесие и чуть не упал. Не дожидаясь, когда он опомнится, девушка шмыгнула за дверь и бегом устремилась к лестнице, пытаясь унять бешеное сердцебиение.

Выскочив во двор, она с облегчением увидела там свою карету. Готтлиб стоял неподалеку, беседуя с двумя конюхами.

— Домой! — крикнула она ему, запрыгивая в карету. Поняв, что сейчас медлить не стоит, Готтлиб уселся на козлы и хлестнул коней. Пять минут скачки—и вот уже Аврора в своей комнате перед испуганной Ульрикой. Обогнув ее, она рухнула на кровать и разрыдалась.

Старая кормилица с полминуты наблюдала за ней, потом уселась рядом, не прикасаясь к девушке, и смиренно сложила руки на коленях. Она сидела так долго, ничего не говоря, пока у Авроры не иссякли силы. Только когда всхлипы стихли, кормилица погладила ее по растрепанной голове.

— Это из-за принца? — спросила она шепотом. Ответ последовал далеко не сразу.

— Откуда ты знаешь?

— Тут любая догадалась бы. Такая уж у него репутация: он не может пропустить ни одной девушки, не возжелав ее. Вот и до вас добрался!

Аврора оторвала от подушки распухшее от слез лицо, и Ульрика увидела в ее глазах негодование.

— Что за грубиян! Просто сатир какой-то! Я умоляю его найти Филиппа, а ему нужно только одно: мое тело! Будто я публичная девка! Собирай мои вещи!

— Куда теперь?

— В Гамбург, куда же еще! Хотя нет, лучше в Целле, к подруге. Там я, возможно, узнаю новости...

— О ком?

— Лучше делай что тебе приказано! Немедленно собери вещи! А я тем временем предупрежу сестру.

Она встала и расправила юбки. Из зеркала над камином на нее смотрело всклокоченное существо с пылающим, изуродованным слезами лицом. Слезы все еще катились, но глаза уже метали молнии.

Ульрика с трудом поднялась, завела руки за спину, превозмогая боль в нездоровых суставах, и сказала, кривя от волнения рот:

— Вы совершаете ошибку. Во-первых, вы поставите в трудное положение своих родных, а во-вторых, позвольте вам напомнить, что Кенигсмарки никогда не спасались от врага бегством.

— Возможно, но если я останусь здесь, он бросит меня в темницу. Представляешь, мне пришлось расцарапать ему лицо, чтобы он меня отпустил!

— За такое — в темницу? Не преувеличивайте, мой ангел! Такая тигрица для него намного желанней, уж поверьте мне! Останьтесь и напишите ему. С пером в руке вы способны на подвиги. Изящное письмо благородной дамы, оскорбленной, но миролюбивой, лучше всего вразумит его, и он поймет, что он не на ту напал!

Аврора поразмыслила и мало-помалу успокоилась. Она вымыла руки и лицо, особенно потрудившись над набрякшими от плача, горящими веками. Потом села за бюро, вооружилась пером, проверила, хорошо ли оно заточено, немного посидела над чистым листом бумаги, собираясь с мыслями, и застрочила:

«Ваше высочество, по пути в ваши владения я тешила себя надеждой на ваше великодушие и не могла подумать, что вы заставите меня краснеть. Очень прошу вас впредь воздержаться от речей и действий, которые могут только ослабить мою признательность и мое высокое к вам уважение...»[7]

Закончив, она поставила подпись, присыпала текст песком и запечатала письмо. Она уже чувствовала себя получше, но «нападение» Фридриха Августа вызвало у нее слишком сильное потрясение, чтобы не потерять желание участвовать в обычной жизни дома, не говоря уж о трапезах. Лучше было поспать. Она доверила заботу об отправке письма Ульрике, а сама разделась и улеглась в постель, попросив, чтобы ее не беспокоили: единственным средством от внезапно разразившейся чудовищной головной боли был сон. Она честно пыталась уснуть, но ведь ни для кого не секрет, что стоит захотеть забыться во сне, как рассудок, озабоченный тем или иным затруднением, устраивает бунт. Поэтому, когда Амалия, чуть слышно постучавшись, просунула в дверь голову, Авроре оставалось только притвориться спящей. Этим она добилась покоя на остаток дня и на всю ночь.

Минул еще день, еще одна ночь, и Авроре все-таки пришлось предстать перед сестрой при свете дня и объяснять, что ей все еще нездоровится. Она попросила Амалию извиниться за нее перед вдовствующей курфюрстиной, которая хватилась ее уже накануне и, возможно, справлялась, что стряслось. Хотя до нее могли дойти слухи о ее бегстве, и тогда ей все должно было быть ясно без всяких расспросов.

Верным оказалось второе предположение. Днем, когда Амалия отлучилась к обивщику мебели, Аврору навестила Елизавета фон Менкен. Видя, как та сияет, Аврора не стала томить ее в четырех стенах и повела для беседы в парк. Женщина пребывала в приподнятом настроении и, дождавшись, пока подруга усядется на каменную скамью в тени граба, не сдержала смеха.

— Что у вас за вид, моя милая? Вам нехорошо? Подождите, я сама догадаюсь... Если судить по знатной отметине, оставленной вами на лице нашего государя, то... Оскорбленное достоинство?

— Откуда вы знаете?

— Загадка не из трудных. Вы не скрываете правду, а дворцовым котам до лица государя не допрыгнуть. К тому же мы живем на сквозняках, которые мигом разносят любой слух. А тут не сквозняк, а настоящий ураган!

— Сжальтесь, не надо насмешек! Мне и так... совсем худо.

— И напрасно! Вы — героиня дня, наша государыня так и говорит. Что до жены вашей жертвы, то, как мне доложили, она проливала слезы благодарности, узнав о вашем подвиге. Вот Божье создание! Наш султан бросает ей платок, а она утирает им его лоб... Восхитительно!

— У меня другое мнение. Не скрою, моим первым побуждением было собрать вещи, потребовать карету и укатить куда глаза глядят!

— Бегство? Это годится для недотрог, как когда-то называли таких беглянок. Зачем так утруждаться? У курфюрста лучшие во всей империи лошади, вас мигом бы поймали.

— Разве он на меня не гневается?

— Он? Что вы! Вы оставили у него на щеке свою несмываемую подпись, став для этого неутомимого охотника самой лакомой добычей, птицей Феникс, которую надо завоевать. Иначе — смерть!

— Какие глупости!

— Вовсе нет. Он бы согласился умереть, если бы вас можно было покорить такой ценой. Если серьезно, Аврора, остерегайтесь ловушки, бойтесь игры не по правилам. Если позволите, я вас спрошу: что вы о нем думаете?

Аврора неуверенно посмотрела на подругу и ответила, не найдя на ее лице никаких признаков иронии.

— Он слишком обольстителен, чтобы у меня было спокойно на душе, — призналась она со вздохом. — Сами видите, я от него бегу, а ведь он — единственный мой шанс выведать, какая судьба постигла моего брата...

— Учтите, в конце концов он вас возненавидит, и тогда вы рискуете проиграть. Надо заставить его платить дорого и долго, пока вы не добьетесь желаемого. А потом — коль скоро он пришелся вам по вкусу, что мне совсем нетрудно понять, — потребуйте высокую цену за свою капитуляцию, чтобы он никогда ее не забыл, и позвольте себе немного счастья!

— За которое мне придется заплатить всеобщим презрением.

— Вовсе нет! Да, вам не избежать ревности, даже ненависти, но вы сможете защититься. Что до вдовствующей государыни, то она предпочтет фаворитку высокого ранга, с прекрасными душевными качествами, всем прочим, грезящим о том, как бы заполучить ее сына. Я знаю, что говорю!

— Вы не забыли про его жену?

— Кристина Эберхардина? Она прекрасно усвоила, что таким мужчиной, как он, придется делиться. Не пытайтесь отодвинуть ее в сторону, и все обойдется. Поверите ли вы мне, если я скажу, что глупо пренебрегать мгновениями счастья, если судьба предлагает их вам? Самое важное — это любить! Сумейте влюбить его в себя так, чтобы это чувство заполнило его сердце, — и вы выйдете победительницей!

За этими словами последовала тишина, в которой Аврора угадала тоску по былому. Как непохоже это было на смешливую графиню Менкен! Она погладила ее по руке.

— Елизавета, вас связывает с ним любовное прошлое?

— Это дела давно минувших дней. Потом я вышла замуж, и вполне счастливо, так что теперь не о чем сожалеть. Быть может, у меня и сохранилось к нему какое-то чувство, но оно не мешает мне желать, чтобы он привязался к вам. Так он попадет в хорошие руки. Страна от этого только выиграет.

Аврора рассталась с ней в задумчивости, но с чувством удовлетворения. Она обрела настоящего друга. Разве Елизавета сделала бы такое признание, если бы не испытывала к ней искренних дружеских чувств? Больше узнав о противнике — пока что она могла думать о нем только так, — Аврора яснее представила свои последующие шаги, однако мяч находился теперь на стороне принца, а молодой графине оставалось только ждать, как он отнесется к ее письму.

Ответ пришел на следующий день — в приятном, элегантном облике пожилого господина, речистого, пусть слегка задыхающегося от астмы, канцлера Бехлинга. То, что курфюрст назначил парламентером именно его, а не простого гонца, уже было честью, и Аврора оценила это по достоинству. Она приняла канцлера в большой гостиной, попросив сгоравшую от любопытства Амалию ненадолго оставить их вдвоем, но почетный гость, указав на розы и свежую зелень за распахнутыми окнами, предложил перейти в сад.

— В четырех стенах мне трудно дышится, графиня, и я пользуюсь любой возможностью насладиться солнцем и цветами.

Она охотно откликнулась на его просьбу и дошла с ним под руку до скамейки, на которой Елизавета преподала ей накануне урок любви в форме исповеди. Он уселся, облегченно переводя дух.

— До чего здесь хорошо! Спасибо, что пошли навстречу старику, убеленному сединами прожитых лет и политики, которая пригибает к земле с удвоенной силой! То, почему я здесь, графиня, чрезвычайно важно и для меня, поэтому я радостно взялся выполнить поручение. Во-первых, это позволяет любоваться вами. А во-вторых, заканчивает мою карьеру!

— То есть как?— Возраст, моя дорогая, возраст! Мне так не терпится насладиться наконец свободой в моих сельских владениях, пока Всевышний изволит сохранять мне жизнь! Но я отправлюсь туда счастливым, только если смогу вернуть моему молодому государю утраченную им радость жизни...

Аврора ответила не сразу, чтобы позволить лакею налить вина, сделанного из винограда с берегов Эльбы, в немедленно запотевшие хрустальные бокалы.

— Разве Его высочество князь-курфюрст болен? — спросила она, протягивая гостю бокал. Тот отхлебнул вина, поцокал языком, проглотил немного и изрек:

— Волшебно! Чудесно! В наступившую жару прохладное вино — лучшее из снадобий. Увы, даже этот чудодейственный бальзам бессилен против недуга, грозящего моему государю, разве что дарует ему недолгое забвение или мертвецкий сон в случае злоупотребления, что бывает нередко. Недуг моего государя зовется любовью, и от него не избавиться, никуда не деться!

— Вот как? Неужели это так серьезно, как вы говорите? — проговорила Аврора, подливая себе для большей уверенности вина. Внимательный наблюдатель не мог не заметить, как дрожат ее руки, а Бехлингу наблюдательности было не занимать. Он продолжил, слегка понизив голос:

— Его окружение, в том числе ваш покорный слуга, опасается, как бы ни стало еще хуже. То он охотится, как безумный, то ночи напролет строчит письма, а на рассвете рвет их в клочки. Он мало ест, много пьет, дремлет на заседаниях Совета, перестал посещать ложе своей молодой супруги, что ее, как вы понимаете, немало печалит. Садясь за рабочий стол, он не читает донесений, ни во что не вникает, а просто просиживает часами над ворохом бумаг, уперев подбородок в ладони, с отсутствующим взглядом, весь в мечтах...

— ...обо мне? — подсказала девушка с веселой улыбкой.

— О ком же еще? Дорогая графиня...

Она прервала его нетерпеливым жестом и произнесла уже без всякой улыбки:

— Прошу вас, герр канцлер! То, что вы рассказываете, очень увлекательно, но принц не ребенок. Говорите, он меня любит?

— Да, и страстно! Эта страсть его пожирает...

— А ведь до этого не дошло бы, если бы он соизволил выслушать мольбу, с которой я обратилась к нему в то утро, когда он пригласил меня к себе в кабинет. Согласитесь, это помещение мало подходит для... для некоторых естественных проявлений. Судьба графа Филиппа фон Кенигсмарка, моего ненаглядного брата, вот уже год не дает мне покоя. Чем же он ответил на мою мольбу? Гнусностью, от которой покраснела бы любая его подданная! И с кем он так обошелся? С сестрой своего пропавшего друга, кровь которого ничуть не менее благородна, чем его кровь! Вы хотите, чтобы после этого я поверила в его любовь?— Я сознательно использовал слово «страсть», фрейлейн. Мне неведомо, что за «гнусность» вас так возмутила, но...

— На любом языке это называется попыткой изнасилования, герр канцлер! Вы согласны, что у меня есть повод для возмущения?

— Несомненно, это бесконечно прискорбно, но вспомните о возрасте государя, его физической силе и порождаемых тем и другим неодолимых желаниях! А вспомнив, взгляните на себя в зеркало! То, что вы там увидите, возможно, поможет вам понять, — если вы согласитесь отодвинуть в сторону ложную скромность, — что перед лицом такой красоты может вскипеть кровь, и тут уж не до уважения даже к себе самому...

— ...и к женщине!

— Даже к женщине, вы правы... Причина его проступка в зеркале, слава о той, что отражается в нем, разносится по всей империи! Он решил сам убедиться в правдивости молвы и пригласил вас в Дрезден.

— Я думала, он сделал это, памятуя о долгой дружбе с моим братом! — заметила Аврора с горечью.

— Память сыграла свою роль, но, повторяю, он сгорал от нетерпения взглянуть на вас своими собственными глазами. Не упрекайте его, если он забылся в ослеплении! К тому же... — Бехлинг вытянул из кафтана серого атласного камзола, обшитого сутажом, письмо и преподнес его девушке на ладони. — Настало время позволить ему самому замолвить словечко за себя. Он сумеет найти такие слова, идущие от самого сердца, каких не сыщет самый лучший из послов.

Она приняла трижды запечатанное послание, надпись на котором возбудила ее любопытство.

— Какой странный цвет чернил, герр канцлер!

— Это не чернила, графиня. Это кровь!

***

Растянувшись на постели и глядя в окно, где вечернее солнце опускалось за лес на горизонте, Аврора предавалась фантазиям. Приближение вечера принесло желанную свежесть, но она ее не чувствовала. Письмо лежало на стеганом одеяле из голубого дамаста, касаясь ее руки. Она то и дело брала его и перечитывала, упиваясь каждым словом, повергавшим ее в сладостное волнение:

«Вы отворили мне кровь, и правильно сделали! Только кровь способна смыть оскорбление, которое я посмел вам нанести. Весь я, и моя душа, и это злосчастное тело, вам неприятен, меж тем я не перестаю к вам взывать! Я люблю вас... да, люблю! Я одержим вами и страдаю без вас. Умоляю, сжальтесь, не лишайте меня счастья видеть вас рядом с моей матушкой, любить вас хотя бы издали и, быть может, касаться порой вашей руки... Вы — моя сладостная пытка. Пожалейте несчастного, который мечтает утонуть в чистой влаге ваших огромных глаз, охладить ею пламя страсти, которое вы в нем разожгли...»

Целых две страницы, и все в подобном духе! На них Фридрих Август и клялся в покорности, и испускал стоны любви. А под конец — и это главное! — обещал отправить в Ганновер новое посольство, чтобы вытребовать по крайней мере останки Кенигсмарка...

***

На следующий день Аврора явилась в назначенный протоколом час во дворец, чтобы присутствовать при утреннем выходе Анны Софии.

Если ее появление и привлекло всеобщее внимание, никто из любопытных не показал своей заинтересованности. Ее королевское высочество встретила ее улыбкой и высказала удовлетворение тем, что она поправилась от недомогания, разлучившего их на несколько дней. Придворные дамы с одобрением взирали на темно-фиолетовый муар и белый муслин ее наряда, одновременно элегантного и строгого. Елизавета фон Менкен заключила ее в объятия. Супруга Фридриха Августа по причине вывихнутой лодыжки отсутствовала. Свекровь велела выяснить, как она себя чувствует, и, получив успокоительные известия, пообещала нанести ей днем визит и подбодрить, в чем бедняжка, понятно, очень нуждалась. Молодой курфюрст тоже не показывался. Он снова удалился в свой замок Морицбург, который, похоже, занимал в его жизни важное место.

— Бесспорно, это красивый уголок, — стала объяснять Елизавета, беря Аврору под руку. Медленную прогулку вдовствующей государыни по утопающей в цветах террасе с видом на излучину Эльбы сопровождала шуршащая шелками процессия придворных дам. — Он уже давал там пышные пиры, и я не удивлюсь, если готовится новый... Возможно, он дал вам знать о себе? — шепотом спросила она Аврору, прикрывая веером рот.

Рука девушки невольно легла на вырез платья, как будто ей требовалось подтверждение, что письмо, столько раз прочитанное и уже заученное наизусть, хранится, невидимое, но придающее ей уверенности, подкорсажем.

— Он написал мне письмо, — призналась она тоже шепотом.

— Чудесно! Вы ответили?

— Еще нет.

— А следовало бы...

— Я непременно это сделаю!

Она не переставала обдумывать ответ. Как ни странно, при всей ее легкости обращения с пером ей никак не удавалось мысленно составить текст, который бы полностью ее устроил.

Тем же вечером Бехлинг принес ей новое послание: принц объяснял, что удалился, чтобы как следует поразмыслить. Он брал на себя смелость надеяться, что его грех отпущен, в противном случае им овладеет беспросветное отчаяние, и тогда ему останется только умереть, чтобы положить конец мучительным душевным мукам...

Дальше молчать было невозможно, тем более что старик канцлер предупреждал, что назавтра отправится к Его высочеству.

— Я должен сообщить ему о ваших чувствах...Нельзя так долго испытывать его терпение, это слишком жестоко!

После напряженных раздумий, испортив целую стопку бумаги, девушка выразила свое отношение следующим полным почтительной дипломатичности образом:

«Частным лицам не престало судить суверенов, вот и я не знаю, как отнестись к Вашему высочеству. Уважение не позволяет вынести вам приговор, тем более пожелать вам погибели. Подумайте сами, могу ли желать вашей смерти я, испытывающая к вам столько признательности и уважения»[8].

Мало кто принял бы это за протокольную эпистолу, главная задача которой — избежать риска; само слово «уважение» было исполнено особого смысла, в нем билось ее сердце, это был тонкий эвфемизм, даривший надежду Именно так и понял его Фридрих Август.

То, как зачастил к ним в дом Бехлинг, не могло не броситься в глаза обоим Левенгауптам. Первые два его посещения они не обсуждали, но на третий решили, что пришло время напомнить о себе. На правах сестры это сделала, естественно, Амалия, ее мужу задавать Авроре щекотливые вопросы не позволяли правила приличия.

Со своей манерой говорить без обиняков она сразу выпалила:

— Что Его высочество? Полагаю, канцлер Бехлинг навещает тебя не для того, чтобы поведать о европейских делах?

— Какого ответа ты ждешь? Я ничего не знаю.

— Неужели? Я больше не заслуживаю твоего доверия? При дворе и во всем городе только и разговоров, что о следах твоих ноготков на лице у государя. Я уверена, что столь высокая персона навещает тебя с единственной целью — принести извинения.

— Ты права, так оно и есть.

— Но почему он не ограничился одним визитом? Ты медлишь с ответом? Прошу, пойми, мой вопрос вызван понятным беспокойством. Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы не заметить, что в последнее время ты сама не своя. Ты на грани срыва!

— Нет, я не несчастна. Сама удивляюсь, почему... Но ты права, я никак не могла написать ответ. Просто потому, что не знала, что сказать. Но на второе письмо я ответила и теперь покорюсь судьбе.

— Ты... Ты любишь его?

— Я этого боюсь, очень боюсь. Не его — себя!

— Не надо! В жизни всегда происходит только то, что должно произойти, нам остается лишь повиноваться своей судьбе.

— Это значит при всех опозориться, уступив ему! Спроси своего мужа, что он обо мне подумает, если я стану любовницей государя!

К ее изумлению, Амалия зарделась.

— По-моему, он в любом случае об этом думает... — Произнесено это было почему-то хрипловатым голосом, в попытках найти под рукавом платья платок, с потупленным взором.

— То есть как?

— Никак! А впрочем... — Амалия выпрямилась, решение выложить все начистоту придало ей сил. — Он полагает, что хотя Фридрих Август — великан, наделенный невероятной физической силой, он излишне привержен поиску удовольствий, чтобы стать великим правителем. Рядом с ним обязательно должен находиться человек со здравым умом и сильной волей. Бехлинг слишком стар, а Кристина Эберхардина слишком простодушна. Женщина, которая сумеет завладеть его сердцем и чувствами, станет всемогущей и будет диктовать ему правильные решения, справедливые законы...

Аврора перестала ее слушать, пораженная сходством этих речей с тем, что говорила ей Елизавета. Но когда сестра перешла к теме сопоставимого благородства происхождения — мол, графиня Кенигсмарк может потягаться родовитостью с дочерью маркграфа Бранденбурга, и что ввиду отсутствия у последней детей вполне вероятен развод. А после этого фаворитка может взойти на трон, подобно Элеоноре Целльской или царице Екатерине I, встреченной Петром Великим в трактире. Любовная история превратилась в дело государственной важности, что наполнило Аврору радостной надеждой...

Отныне она жила только подготовкой к предстоящей встрече. Что она прочет в его глазах, то и определит ее будущее.

Прошло совсем немного дней, и замкнутый мирок саксонского двора сотрясся, как от удара грома. Принц готовил в Морицбурге очередной пир, королевой которого назначил графиню Аврору фон Кенигсмарк...

Эта новость наделала много шуму. Левенгаупты старательно скрывали свое торжество, хотя и не были в числе приглашенных. Гостей отбирали с небывалым тщанием, по большей части из придворной молодежи и из самых близких друзей принца. Это многих заставляло разочарованно вздыхать, так велико было вызванное предстоящим празднеством любопытство. Впрочем, приличия были соблюдены, раз в Морицбурге не ждали даже саму вдовствующую курфюрстину-мать Анну Софию, не говоря о ее невестке Кристине Эберхардине, все еще отлеживавшейся после несчастного случая. Обойденные роптали, не скрывая своего огорчения, но что можно было поделать с непременным условием присутствия на пиру — молодостью?

Аврора была взволнована, а может, даже испугана. Желая выяснить, что думает та, чьей фрейлиной она до сих пор числилась, она запросила частной аудиенции. После того как Анна София одобрила ее сопротивление домогательствам Фридриха Августа, это выглядело естественным шагом.

Верная своему правилу все выкладывать напрямик, она откровенно изложила мучавшую ее дилемму: принимать ли ей приглашение, ехать ли в Морицбург? Государыня долго смотрела на нее, медля с ответом. Наконец, она покачала головой и молвила:

— Вы ошибаетесь, если воображаете, что у вас есть выбор. Пир закатывается в вашу честь. Вы обязаны на нем присутствовать!

— Разве Вашему королевскому высочеству непонятна моя тревога?

— Чему тревожиться? Тому, что мой сын нашел способ — разорительный, но элегантный! — уложить вас в свою постель? Это так, можете не сомневаться! Я уже видела его влюбленным — совсем недавно, заметьте! — но еще не наблюдала его таким, в таком раже. Учтите, он терпеть не приучен! Я ошиблась, сказав, что у вас нет выбора. Он есть: ехать или остаться. Но знайте: устроите ему публичный афронт своим отказом — и вам не будет прощения...

— Прошу Ваше королевское высочество поверить, что я ехала в Дрезден с единственной мыслью — заручиться могущественной поддержкой в деле выяснения судьбы моего брата.

— Знаю. Вы девушка честная, но взгляните на себя и вспомните про репутацию принца. Могли ли вы заподозрить, что он останется к вам равнодушным?!

Аврора посмотрела датчанке прямо в глаза.

— Нет. Но здесь и так хватает красавиц, и их красота...

— Не продолжайте! Ваша красота славится не меньше, чем аппетиты саксонского князя-курфюрста. Из-за нее он вас и пригласил — и не разочаровался, напротив! Согласна, вы защитили себя, и это делает вам честь, но теперь, раз вы честная девушка, что я только что признала, вам остается только продемонстрировать вашу откровенность. Или вы боитесь того, кто ждет вас в Морицбурге?

— Нет, мадам!

— Похвальная отвага! Но, быть может, он не заслуживает стольких похвал? Вы его любите?

На сей раз девушка опустила голову и закрыла ладонями лицо.

— Увы, да. Впервые в жизни.

Анна София сочла за благо помолчать, а когда решила закончить разговор, в ее глазах читалась жалость.

— Тогда берегитесь, не полюбите его слишком сильно!

***

В утро славного дня, которому было суждено навсегда запечатлеться в памяти Авроры, когда она еще колебалась с выбором туалета, слуги курфюрста доставили тщательно упакованные наряды и ларец. Платье из розового атласа с легким оранжевым отливом, менявшее оттенок при разном освещении, было усеяно жемчужинами и тонкими золотыми завитками. К платью прилагались изящные туфельки. В ларце лежали ослепительные жемчуга, удивительного оттенка рубины, бриллианты...

Первым ее побуждением было отвергнуть подношения, но стоило удалиться тем, кто все это принес, явилась Елизавета фон Менкен на лучшей придворной карете. Догадываясь, что гордость фрейлейн фон Кенигсмарк может взбунтоваться против всей этой роскоши, правитель подослал к ней для сопровождения подругу. Это была мудрая предосторожность: перед появлением Елизаветы Ульрика, возмущенная «подарками демона», как она назвала эти несметные сокровища, уже была готова снова их упаковать и убрать с глаз долой. Елизавета бесцеремонно выставила ворчунью и сказала, повернувшись к Авроре:

— Не будете же вы утверждать, что у вас всем распоряжаются служанки? Пусть она ваша кормилица и беззаветно вам предана, это все равно не дает ей права вмешиваться в вашу жизнь. Надо спешить, иначе мы опоздаем!

Она пришла на помощь горничным, и Аврора в считанные минуты превратилась в сказочную принцессу. То, что она увидела в зеркалах, поразило ее саму. Фон Менкен и вовсе лишилась дара речи.

— Неземная красота! — выдавила она, придя в себя и подавая Авроре перчатки и веер. — Теперь вам следует думать только о том, кто вас ждет. Нынче королева — вы!

***

Замок Морицбург в трех милях от Дрездена представлял собой, подобно Версалю, бывший охотничий домик, превращенный со временем в царящий над окрестностями дворец с четырьмя огромными круглыми башнями, коралловые купола которых отдавали дань увлечению Востоком. Перед дворцом серебрился большой пруд, вокруг простирались леса и болота, населенные несчетными птицами.

Тем не менее карета подвезла двух дам не к самому дворцу, а к лесной опушке, где красовалось барочное сооружение в форме триумфальной арки — закутанное в золоченые полотна, увитое еловыми ветвями, украшенное цветами. Девушки в обличье нимф приветствовали прибытие Авроры изящными виршами. Божественный Пан помог ей выйти из кареты и пройти в эти лесные врата, за которыми гостей ждала усыпанная цветами легкая открытая повозка с подушками из розовой парчи. Экипаж, изображая охоту, стал преследовать великолепного оленя с позолоченными рогами, который долго спасался бегством, а потом прыгнул как бы случайно в пруд, чтобы без труда барахтаться там. Посреди пруда находился островок, к которому гостям предстояло плыть в позолоченных гондолах, украшенных султанами. В гондоле их встречал бог Меркурий, исполнивший танец и вручивший «утренней богине» пропуск в этот «волшебный чертог», где ее ждали всяческие чудеса.

Аврора уселась в невиданную лодку и под звуки баркаролы перенеслась к пристани, от которой в глубь острова тянулась устланная дорогими коврами тропа. Она вела к большому турецкому шатру, разделенному внутри на две части. В первой были выставлены великолепные яства, которыми Аврору принялись потчевать, низко ей кланяясь.

Происходившему добавляло загадочности то, что рядом не было ни самого принца, ни приглашенных придворных, одна Елизавета, да и та исчезла внезапно, как по волшебству, лишь только Аврора сошла в гондолу и стала в одиночестве внимать виршам, пению и сладким звукам, извлекаемым из музыкальных инструментов нимфами и фавнами.

После угощения ее пригласили во вторую часть шатра, где находилась затянутая шелком сцена с занавесом, оркестром и одним-единственным зрительским креслом, больше похожим на золотой трон. Она села, шумное окружение устроилось вокруг нее на разбросанных прямо на земле подушках. Началось представление — восточный балет баядерок в мерцающих накидках. Их экзотический танец сменился выступлением турков в ярких тюрбанах. Потом те и другие замерли, выстроившись в две шеренги. Заиграли невидимые трубы, и на сцену выступил усыпанный драгоценными камнями султан. Одна его рука лежала на рукоятке кривого ятагана, другой рукой он помахивал белым шелковым платком. Подойдя к светящейся рампе сцены, он бросил платок зардевшейся от смущения Авроре и снял маску. Наконец-то перед ней предстал сам принц!

Девушка сделала глубокий реверанс, он заставил ее выпрямиться, торопясь встретиться с ней взглядом, потом осыпал ее руки поцелуями.

— Идемте! — позвал он ласково. — Вы вступите во владение вашим царством.

Не спуская с нее глаз, но не произнося больше не слова, он снова повел ее к гондоле. Теперь свита состояла не только из музыкантов, но и из придворных, каждому из которых было предписано исполнять определенную роль, что они и делали с присущим молодости воодушевлением.

На береговой пристани стояла карета, в которую оба героя постановки сели, чтобы отправиться в замок. Звучала завораживающая музыка, в воздухе плыли пьянящие ароматы. На ярком солнце сияли бесценные ткани, сверкали бриллианты, рубины, изумруды и сапфиры, заставляя усомниться в реальности происходящего. Сама природа благоухала и пела от радости. Сердце Авроры было готово разорваться от восторга, но вызван он был не этой предназначенной для нее пышностью, а близостью любимого мужчины. Оба молчали, ибо им было достаточно только смотреть друг на друга: они все понимали без слов, ведь взгляды умеют общаться на языке чувств. Глаза Фридриха Августа пылали страстью, но он изо всех сил смирял ее, довольствуясь поцелуями, которыми он то и дело осыпал изящную руку, такую маленькую в его огромной пятерне...

Ехали они недолго. Выйдя со своей спутницей из кареты у замка, он повел ее в великолепные покои, убранные шелками цвета утренней зари. Настенная роспись в предназначенной для Авроры комнате представляла собой сюжеты на тему любви Тифона и Авроры. Там курфюрст опустился на одно колено и швырнул на пол свой тюрбан.

— Здесь вы полноправная царица! — провозгласил он так громко, что его голос, казалось, разнесся по всему парку. — Я, бывший владыка, превращаюсь в вашего раба. Приказывайте, распоряжайтесь! Здесь все принадлежит вам, а более всего сам я, я весь ваш — душой и телом!

— О, Ваше высочество, вы в полном праве сказать, что это я принадлежу вам!

Она наклонилась и легко прикоснулась губами к его губам. Он выпрямился с улыбкой счастливого ребенка.

— Отдохните, а потом приготовьтесь к ужину и балу, моя богиня! Вам поможет она!

Он хлопнул в ладоши, и появилась молодая женщина с каштановыми волосами, в восточном облачении. С порога она поклонилась и сложила руки на груди.

— Ее зовут Фатима, дарю ее вам. Она — рабыня-турчанка. Не такая, как те, которых вы видели недавно, а настоящая. — Он усмехнулся. — Теперь она принадлежит вам. Полагаю, ее услуги придутся вам по вкусу.

— Рабыня?! — Аврора была шокирована. — Вот не думала, что у нас существуют рабы!

— Как видите, это так. Фатима сделает для вас все, что вы пожелаете. Ее приобрели для меня в Венеции, и я ценю ее умения. Если хотите, можете ее окрестить.

Фатиме было лет двадцать семь — двадцать восемь. Не красавица, но с прекрасными черными глазами, в которых светился ум, она становилась привлекательнее от милой улыбки. После ухода курфюрста она склонилась перед новой госпожой, еще не оправившейся от удивления, взяла ее за руку и повела в соседнюю комнату, где служанки наполняли благоухающей водой серебряную ванну. Раздев Аврору, Фатима помогла ей погрузиться в воду и оставила нежиться. Через некоторое время помогла выйти из воды, обернула мягкой простыней, вытерла, уложила на стоявший тут же стол. После медленного умиротворяющего массажа она надушила ее и повела назад в спальню. Все это происходило в полном молчании. Казалось, рабыня умеет изъясняться только улыбками и жестами. Испугавшись, что перед ней немая, Аврора спросила:

— Ты не умеешь говорить?

Опять улыбка, но на сей раз веселая:

— Нет, я говорю, госпожа. Но только когда это необходимо. Зачем испытывать ваш слух звуком моего голоса?

— Ты мудра не по годам! Надеюсь, мы найдем общий язык. — Произнося эти слова, она в тревоге гадала, как отнесется к новой служанке, умения которой нельзя было не оценить, старая Ульрика. Никогда еще Аврора не чувствовала себя так хорошо, легко, не испытывала такого счастья...

В спальне ее ждал новый сюрприз: на кровати были разложены предметы восхитительного наряда турецкой принцессы: розовые муслиновые шальвары в хрустальных блестках, длинный кафтан из серебристой ткани с перламутром, плотно облегающий бедра и застегивающийся на бриллиантовые пуговицы, с широкими рукавами, собиравшимися на запястьях блестящими застежками... Декольте позволяло любоваться округлостью ее плеч и груди. Под этот необычный наряд не полагалось надевать сорочку, и Аврора, не привыкшая к этому, поежилась. Она хотела надеть свое ожерелье, но Фатима этому воспротивилась, зато унизала ей запястья широкими браслетами и закрепила у нее на голове тамбурин из той же ткани, что и кафтан, с гирляндой из рубинов и бриллиантов. К нему была прикреплена длинная вуаль. Новая гувернантка показала, как в нее кутаться, потом подвела новоявленную турчанку к зеркалу. Девушка заулыбалась: никогда еще она не была так красива!

То же самое без труда читалось в глазах Султана, встретившего ее на пороге пиршественного зала и проводившего до ее места за столом — как раз напротив него, как если бы это был свадебный пир, предшествующий брачной ночи. Ее встретило рукоплескание, на которое она ответила изящным реверансом. Но тот, кто дарил ей все это великолепие, превосходившее роскошью царские свадебные торжества, приготовил еще один сюрприз. Аврора, сняв со своей тарелки салфетку, обнаружила букет цветов, изготовленный из рубинов, изумрудов, сапфиров и жемчужин, который вездесущая Елизавета, на сей раз в восточном облачении, надетом ею в замке, под аплодисменты гостей закрепила на груди красавицы.

Трапеза была выше всяких похвал: веселая, щедрая, сдобренная несравненными винами. Шум в зале не мешал героям праздника, которые ели мало, зато не сводили друг с друга глаз, предвкушая волшебное мгновение, когда они останутся наедине.

Потом начался бал. Влюбленные открыли его медленной испанской паваной[9], вовсе не торжественной, но томной, а потом, когда в толпе танцующих стало тесно, Фридрих Август схватил Аврору за руку и утащил из зала через потайную дверцу.

Еще мгновение — и они остались одни, лицом к лицу в большой спальне цвета утренней зари. Медленно, словно исполняя трепетный ритуал, он наклонился к ней для первого поцелуя, в ожидании которого Аврора боялась лишиться чувств. Пока еще принц до нее не дотрагивался. Потом, снова встав перед ней на колени, он стал расстегивать одну за другой ее мерцающие застежки, осыпая поцелуями обнажающуюся кожу. Сначала упал на пол кафтан, потом муслин, обвивавший ее длинные ноги. Только после этого он отнес ее на постель, а тогда уж с нетерпением разоблачился сам и улегся рядом со своей ненаглядной красавицей, с нежностью целуя и лаская ее. Непревзойденный любовник, он играл на женском теле, как на изысканном музыкальном инструменте, благо что инструмент был великолепен. Принц сдерживался, следя, как нарастает ее желание. Когда он овладел Авророй, она издала крик, отчего стало понятно, что он ее первый мужчина. Он не удержался от торжествующего стона.

— Ты девственна! Ты, воплощение красоты, сохранила невинность для меня! Это значит, что я тебя никогда не отпущу. Я женюсь на тебе.

Он уже рыдал от счастья и от гордости. Этой ночи любви, казалось, не будет конца. В объятиях возлюбленного Аврора испытывала неведомое ей доселе наслаждение. Дело было сделано.

Глава X Фаворитка

Утром, проснувшись в залитой солнцем комнате, Аврора увидела, что солнце уже высоко. Рядом с ней никого не было. Она почувствовала укол разочарования: как чудесно было бы открыть глаза в могучих объятиях Фридриха Августа! Но у изголовья кровати стояли две женщины: Фатима, протянувшая ей чашку чая, и верная подруга Елизавета, запросто усевшаяся на развороченную постель и с улыбкой поинтересовавшаяся:

— Вы выспались? Наверное, сон был недолгим?

Аврора с наслаждением потянулась, но, спохватившись, что совсем нага, поспешно натянула на себя простыню и зарылась в шелковые подушки.

— Нет, совсем не выспалась! Я чувствую себя... божественно, но умираю, как хочется спать! Умоляю, дайте подремать хотя бы еще чуть-чуть!

— Несбыточная надежда! Лучше прислушайтесь: он на охоте!

В открытые окна ворвался слегка приглушенный расстоянием троекратный звук рога.

— И давно?

— Уже больше двух часов. Скоро одиннадцать!

— Желаю ему удачи! А я посплю.

— Ничего не выйдет! Говорю вам, будет грубой ошибкой, если вы не присоединитесь к принцу. Но сначала выпейте чаю. Потом быстрый туалет, и...

— Но мне не хочется!..

Ей поднесли чашку под самый нос. Он отхлебнула чай и сделала попытку снова улечься. Тогда, повинуясь жесту Елизаветы, две толстые горничные подняли лентяйку вместе с простыней и унесли в соседнюю комнату, где, не обращая внимания на ее сопротивление, окунули в ванну; третья в это время собрала ее волосы под чепец. Вода сохранила прежний упоительный аромат, но совершенно остыла.

— Как лед! — вскрикнула Аврора.

— Зато помогает проснуться. Вам не придется долго в ней сидеть.

И верно, через считанные секунды ее вытащили из воды и стали усердно растирать. Фон Менкен тем временем продолжала:

— Слушайте меня внимательно и мотайте на ус, хоть у вас его и нет: он не выносит лени! Не хотите его потерять — старайтесь не лениться. А теперь поторопимся! Внизу вас ждет лошадь...

Аврора не успела и глазом моргнуть, как ее нарядили в черный охотничий костюм, оживленный зелеными и золотистыми вставками, и причесали так, чтобы ветер, который непременно растреплет на скаку ее роскошные черные волосы, создал контраст ее строгому охотничьему облачению.

Спустя еще минуту Аврора уже неслась галопом за Елизаветой, туда, откуда доносились протяжные звуки охотничьего рога. Принц увидел ее залитую солнцем, раскрасневшуюся, со сверкающими глазами, громко хохочущую, и с радостным криком поскакал ей навстречу. Аврора не дала ему и рта открыть:

— Почему вы меня не разбудили? Или вам невдомек, что быть рядом с вами, разделять ваши радости для меня счастье?

— Вы были так прекрасны во сне!

— А сейчас?

Он потянулся к ней, обнял за талию и без малейшего усилия перенес с ее седла к себе на луку.

— Чертовка! А то ты не знаешь? — прошептал он и под аплодисменты съехавшихся охотников впился в ее губы долгим поцелуем.

— Господа! — обратился он к ним, когда отдышался. — Перед вами прекраснейшая из ланей! Оленя я оставляю вам. Скоро устроим привал и перекусим.

И, обнимая свою спутницу, он ускакал в чащу. Вскоре показалась опушка, там в прудике среди чудесных лилий бил фонтан. Под его журчание, уложив Аврору на залитую солнцем траву, он принялся торопливо снимать с нее одну за другой юбки, кляня эти ненужные женские ухищрения и вызывая у нее смех.

— Я-то думала, что эти нехитрые заслоны только добавляют удовольствия и что мужчина со вкусом...

— Вздор! — отмахнулся он. — Мне достаточно тебя увидеть — и я уже полон желания!

Что он и доказал целых три раза, почти без передышки. Теперь он уже не сдерживался, а набрасывался на нее, как голодный волк, со свирепостью, исторгавшей из нее крики, которые он глушил жадными поцелуями.

Когда он насытился, от прекрасной черно-зелено-золотой амазонки мало что осталось. Аврора, поднявшаяся с земли, походила на облетевшее осеннее деревце. На ней остались только шелковые чулки, удерживаемые на бедрах подвязками и лентами. Оба покатились со смеху.

— Ева после грехопадения! — прогрохотал принц и добавил задумчивым тоном, встревожившим ее: — Как же ты красива!

— Возьмите себя в руки, сударь! Сейчас не время изображать Адама в райском саду. Нам пора возвращаться. — Она попыталась прикрыться юбкой. — Как бы нас не начали искать!

— Да ну? — бросил он насмешливо.

— Уверена! Согласитесь, мне не пристало возвращаться во дворец в таком виде. Или вам хочется, чтобы все ваши придворные узрели то, что предназначено совсем не для их глаз?

Убедительный довод достиг цели. Фридрих Август встряхнулся, словно прогоняя неприятные мысли, подобрал камзол и накинул его на возлюбленную, накрыв ее почти целиком.

— Вам очень идет. Хоть в церковь, на молитву!

— Мне хотелось бы избежать нескромных взглядов. Но вы такой сильный! — Авроре пришлось собирать свое белье и одежду, изодранные им в клочки, — все это теперь оставалось только зарыть под деревом...

— Что верно, то верно! Ну, да ничего, моя принцесса, я укрою вас от похотливых взоров моей свиты. Хотя я бы не прочь поиграть денек-другой в Адама и Еву... Здесь неподалеку есть уютный грот, где мы бы...

Он усадил ее на луку седла и оседлал коня сам. Ласково прижимаясь к возлюбленному, девушка проворковала:

— Почему бы и нет? Как-нибудь, в теплый денек... Вернуться к первозданной простоте — как это заманчиво!

И они понеслись галопом назад к замку, хохоча, как дети.

***

По примеру царских свадебных торжеств праздник в Морицбурге длился две недели: за охотой следовали пиры, за пирами танцы, пешие прогулки, скачки верхом, плавание на гондолах, обеды на траве, театральные представления, балы. Начинались увеселения ранним утром и затягивались порой до следующей зари. Всем управляла любовь, причем предаться любви там, где их застанет порыв страсти, норовили и другие парочки, а не только Аврора с Фридрихом Августом. В ночной тьме звуки скрипок, арф и флейт сопровождали не только па танцующих, но и вздохи влюбленных.

Беспрекословной королевой всего происходящего была Аврора. Она без конца наряжалась в новые платья баснословной красоты, примеряла все более ослепительные драгоценности. Но все это уже ничего не могло добавить к ее красоте: став женщиной, она мгновенно расцвела, опьяненная взаимной любовью. Ее принц был от нее без ума, не мог ею насытиться, а она разделяла весь пыл его страсти и мало-помалу забывала обо всем, что не имело отношения к тем божественным часам, когда она без остатка отдавала себя любимому мужчине.

Но даже самые прекрасные на свете события рано или поздно кончаются. Пришло время подумать о возвращении в Дрезден, благо что до него было совсем недалеко, поэтому государственные дела от отсутствия суверена не должны были пострадать. К курфюрсту каждое утро прибывали курьеры, он же, занятый любовью, не был склонен обращать на них внимание. Так повторялось раз за разом, пока не появился граф Флеминг.

Этот пруссак, воин, умелый дипломат, был на три года старше своего государя и на год — Авроры. С ранней юности он находился рядом с Фридрихом Августом, тот считал его своим ближайшим другом, хоть и корил за некоторое занудство. Между ним и другим другом принца, Филиппом Кенигсмарком, существовало соперничество: Флеминг терпеть не мог в Филиппе порывистость, бившее через край жизнелюбие, любовь к роскоши, завидовал его успеху у женщин. Исчезновение Филиппа, этого ходячего кошмара Флеминга, принесло ему тайное облегчение, но тут явилась сестра пропавшего, красота которой не оставила графа равнодушным. Она почти не удостаивала его вниманием, что было для такого гордеца невыносимым оскорблением. Поняв, что она посвятила себя поискам брата и возлагает надежды на саксонское могущество, чтобы сломить Ганновер, он старался лишить ноты, обращенные к курфюрсту Эрнсту Августу, той строгости, которая в них изначально закладывалась. Но заставить государя оторвать взгляд от той, кого называли первой красавицей Европы, было ему не по силам.

Молодой курфюрст, более хитроумный, чем можно было о нем подумать, прежде чем затеять свою «морицбургскую операцию» против Аврориной добродетели, отправил Флеминга с посольством в Варшаву, к доблестному королю Яну Собескому, чье здоровье ухудшалось день ото дня, с заданием улучшить свои шансы быть избранным на царство польским Сеймом.

Флеминг уезжал, пожираемый тревогой. Он был слишком умен, чтобы не почувствовать неладное. Вернувшись в Дрезден, он мог не спрашивать, куда исчез государь: в столице только и говорили, что о великолепных торжествах в честь графини Кенигсмарк. Никто не сомневался, что красавица стала любовницей курфюрста.

Флеминг мог бы утешиться мыслью, что одной любовницей больше, одной меньше — что за беда, никаких опасных последствий эта очередная блажь государя не принесет.... Но чутье подсказывало ему, что на сей раз все обстоит не так, как обычно: скорее всего, теперь ему придется считаться с полновластной фавориткой. Эти опасения подтверждались тем, что неподалеку от дворца готовилось удобное жилище для нее. И вот на рассвете, проведя ночь без сна, испуганный граф мчится в Морицбург...

Он прискакал как раз в тот момент, когда маленький двор отбывал на охоту. Любовники уже оседлали коней, но при виде друга курфюрст сделал жест, заставивший егерей опустить уже поднесенные к губам охотничьи трубы.

— Вы уже вернулись, Флеминг? — спросил он, успокаивая твердой рукой нетерпеливого коня. — Я не ждал вас назад так быстро.

— Счастливые часов не наблюдают, — отчеканил посол без всякой язвительности. — Влюбленность Вашего высочества настолько бросается в глаза, что я уже корю себя за подлую роль докучливого постороннего...

Невольно взглянув на Аврору, он задрожал. Никогда еще она так не оправдывала своего имени. Великолепный расцвет ее красоты ослеплял и разил наповал. Он сразу признал в ней грозную противницу. Опасность усугублялась тем, что теперь она будила в нем еще более сильное желание, чем раньше, до его отъезда. С другой стороны, этот заядлый шахматист уже предвкушал захватывающую партию... Тем временем Фридрих Август что-то ему говорил и сердился, что не слышит ответа.

— Вы не соизволите отвечать?

— Тысяча извинений, государь! Признаться, я не расслышал... Все дело в том восхищении, которое у меня вызвала фрейлейн фон Кенигсмарк. — При всей почтительности его поклона нельзя было не обратить внимания на то, как он подчеркнул слово «фрейлейн».

— Я спрашивал о причине вашего поспешного возвращения.

— Она проживает во дворце Вилянув, государь. Король Ян, разгромивший под Веной турок, этот титан, спасший Западную Европу от оттоманской угрозы, под конец жизни запутался в невероятной паутине интриг королевы, ненасытной развратницы, куда больше заботящейся о самой себе, нежели о Польше...[10]

— О чем это вы? Ближе к делу! К чему вы клоните?

— Ну, во-первых, Вашему высочеству следует вернуться в Дрезден...

— Это в двух шагах отсюда!

— Без всякого сомнения, но государственные дела мало совместимы с атмосферой — пусть она бесконечно сладостна! — этого замка. Вашему высочеству никак не обойтись без личного визита в Варшаву.

— Государь, — вмешалась Аврора, — полагаю, к словам герра фон Флеминга следует прислушаться. Мы провели незабываемые дни, но Ваше высочество знает, что и в Дрездене я останусь вашей преданной служанкой, какой была здесь.

Нахмуренное лицо принца разгладилось. Он припал губами к руке Авроры.

— Вы несравненны, мадам! Вы свели меня с ума, но, как я вижу, способны сыграть роль моей мудрой советчицы! Вернемся, раз вам этого хочется, тем более что там вас ждет еще один приготовленный мною сюрприз. Решено, едем завтра утром. А сейчас — охота, друзья! Кабан давно заждался!

Пышность возвращения в столицу вогнала Аврору в краску: она приехала в одной карете с князем-курфюрстом. Эта честь ей, конечно, польстила, но одновременно она закрепляла, вопреки ее воле, чуть ли не на государственном уровне ее статус любовницы. А тут еще экипаж, миновав и дворец, и дом Левенгауптов, остановился перед красивейшим домом из всех, что вытянулись вдоль Эльбы, — небольшим, даже скромным по размеру, но невероятно изящным. Внутри домика еще стучали молотки обивщиков.

— Это уж слишком, государь!

— То есть как «слишком»? — откликнулся он с обидой.

— Моя любовь к Вашему высочеству требует скромности, даже тайны. Я слишком боюсь оскорбить двух особ, которых чту бесконечно.

— Как вы, с вашим умом, не поймете, что для них было бы куда большим оскорблением, если бы наша любовь расцветала во дворце, у них на глазах? К тому же мне трудно представить себя крадущимся на цыпочках по дому Левенгауптов... А ведь перед этим мне пришлось бы влезть в окошко! То ли дело здесь: вы — хозяйка, я — желанный гость. Но не сомневайтесь, я по достоинству ценю ваш такт и милосердие. Примите мой подарок, моя прелесть! Все равно этот дом предназначен для вас одной: все его внутреннее убранство выполнено в гамме утренней зари и цвета ваших глаз...

Чем можно было ответить на такие слова, кроме благодарности? Новое жилище было верхом очарования. В нем к услугам Авроры предоставлялись дворецкий, четверо лакеев, конюхи и конюшня: шесть белых упряжных лошадей и три верховые, не считая кухонной челяди и прочей прислуги. Роли горничных исполняли Фатима с тремя юными помощницами. Осталась и старая Ульрика, еще более непреклонная, чем прежде, в черном платье с белым воротником, манжетами и капором из белой фламандской ткани. Со сложенными на животе руками, поджатыми губами, бровями, сведенными так, что они сливались то ли в указующий перст, то ли в упавший от стыда восклицательный знак, она являла собой олицетворенный упрек, хотя висевшие у нее на поясе ключи на золотом кольце служили знаком ее новой роли домоправительницы.

При виде пары она присела в реверансе, глубина которого определялась артрозом ее старческих коленей, но сумела сделать так, чтобы не осталось сомнения: этот знак почтения адресован одному курфюрсту. Авроре пришлось довольствоваться ее легким кивком, сопровождаемым негодующим взглядом. Впрочем, разбираться с этим молодой женщине было недосуг. Фридрих Август повел ее по дому, открывая его для себя вместе со своей любимой. Он был счастлив, как дитя, и, расставаясь со своей фавориткой, пообещал отужинать вместе с ней.

Оставшись одна в комнате со стенами, обитыми лазорево-золотистой тканью, с любовно расставленными безделушками, так необходимыми для женского туалета, — хрустальными флаконами, эмалированными и золотыми шкатулками, позолоченными и посеребренными расческами и щетками для волос, — она, окинув все это быстрым взглядом, села в маленькое парчовое креслице и первым делом позвала Ульрику. Та явилась без спешки и вытянулась перед госпожой с тем же упрямым выражением лица.

— Что тебя заботит? — начала Аврора. — Разве ты не должна быть счастлива? Из отставной кормилицы ты сделалась главной во всем нашем доме и...

— Место, где царит порок, не может быть моим домом! — отрезала Ульрика.

Среди добродетелей Авроры терпению не было места. Этот монумент оскорбленной нравственности подействовал на нее, как фальшивая нота, портящая безупречную симфонию ее блаженства. Ей было трудно сдержать гнев.

— Место, где царит порок?! Почему же ты не сказала этого государю, почему не ответила ему отказом? Могла бы сначала спросить мое мнение. Это было бы уместно, ведь это мой дом!

— Славный подарочек! Жаль только, что вы заплатили за него своей честью. Ваши предки сейчас, наверное, переворачиваются в своих гробах, в первую очередь ваша благородная матушка! Да и граф Филипп...

Побелевшая от негодования Аврора резко встала из кресла.

— Я запрещаю тебе говорить об этом! Государь — единственный, кто согласился мне помочь. Он шлет в Ганновер новое посольство!

— Это можно было сделать, не ныряя к вам в постель. Каково это, быть потаскухой?

На эти слова Аврора ответила кормилице звонкой пощечиной. На пергаментной старческой щеке отпечаталась ее пятерня. Ульрика отшатнулась, поднесла к щеке ладонь.

— Вы меня ударили... — выдавила она.

— И это еще не все. Ты отдашь мне ключи и вернешься к моей сестре. Не желаю больше тебя здесь видеть!

— И уйду! — Старуха трясущейся рукой нашарила на поясе кольцо с ключами, сняла его и швырнула к ногам Авроры. — Вот ваши ключи! Можете преподнести их этой неверной, выкопанной неизвестно откуда. Рабыня, наверное? Купленная за большие деньги, потому что отличается талантом сводни? Такая вам и нужна, вы же сами продались курфюрсту. Можете барахтаться в грязи с ней на пару, только помните о гневе Господнем!

— Лучше сама его поберегись! Я верила в твою привязанность, а ты оказалась просто старой клячей с каменным сердцем, ограниченной и несговорчивой! Тебе бы поступить в услужение к какому-нибудь пастору, желательно старому холостяку... — Это она сказала, вспомнив вдруг старую служанку Крамера. — Вот славно было бы вам чахнуть на пару! Только я не уверена, что этот запах тления пришелся бы по нраву Всевышнему.

Ослепнув от ярости, она не заметила, что Ульрики уже нет рядом с ней и что последнее мстительное оскорбление не достигло своей цели. Очень быстро ее негодование сменилось печалью. Пуританское осуждение кормилицы было, несомненно, прелюдией к травле, которой подвергнут новую фаворитку царедворцы, не приглашенные на увеселения в Морицбург. К ним, без сомнения, присоединится и простонародье, обычно не жалующее государевых любимиц. Ей уже казалось, что радостные краски ее счастья тускнеют, покрываясь серой пеленой всеобщего презрения.

На ее счастье, через несколько минут после бегства Ульрики ее навестила Амалия. По пути старшая сестра столкнулась с бедной кормилицей, поэтому для нее не стали неожиданностью слезы на глазах у младшей сестры. Не нуждаясь в объяснениях, она не стала тратить время зря и сразу обняла Аврору.

— Ты же не позволишь этой сумасшедшей посеять в твоей душе сомнение?

— Знала бы ты, что она мне наговорила!

— Я знаю. Я видела ее лицо. — Амалия хихикнула. — Я велела ей возвращаться домой, хотя оставлять ее там не намерена.

— Но ты ее не прогонишь? В ее возрасте, при ее..

— Не тревожься, добрая душа, я просто отправлю ее обратно в Гамбург. У нее будет возможность взяться за ум, а ты будешь спасена от ее глупостей.

— Не такие уж это глупости... Она права в том, что я так дешево продала свою репутацию, а вместе с ней честь.

— Средние века уже миновали! Скажи мне одно; ты счастлива?

— Еще как!.. До тех пор, пока...

— Забудь Ульрику. Ты любишь и любима?

— Думаю, да... О да, я люблю его! Знаешь, он даже сказал, что женится на мне!

— Ты достаточно родовита для того, чтобы стать его женой, но это нежелательно. Жен всегда заталкивают в дальний угол дворца. То ли дело любимые! Тем более что ты, несомненно, будешь играть роль — возможно, немалую — в политике Саксонии.

— Боже! Ты не слишком забегаешь вперед?

— Ничуть. Так считает мой Фридрих. Твой принц — человек добрый, щедрый, доблестный, обаятельный. Чего стоит один его богатырский облик! Но вот волей он слабоват. Слишком привержен удовольствиям, чтобы обходиться без близкого человека, наделенного вниманием и умом, который подсказывал бы ему правильные решения. Ему недостает решительности. Ему нужен наставник, каковым до сих пор успешно выступал старик Бехлинг, но возраст берет свое, и теперь курфюрсту требуются молодые и энергичные советники.

— Ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь? Королевский совет — не для меня!

— Да, но ты будешь рядом с ним после заседаний Совета, будешь внимать ему, как надлежит истинной супруге...

— Супруга у него и так есть!

— Бедняжка Кристина Эберхардина? Ты можешь представить, чтобы она давала советы своему мужу — она, краснеющая до корней волос, когда он берет ее за руку или даже просто на нее смотрит? Другое дело ты: у тебя есть все, чего лишена она, и ты сумеешь этим воспользоваться. А рядом всегда будем мы, готовые подставить тебе плечо!

Успокоенная доброжелательной реакцией родни — пусть гнев Ульрики и оставил в душе Авроры горький осадок, — она тревожилась о том, как на все это посмотрит Анна София, хотя тревога эта была не такой уж значительной, учитывая все, что она услышала от датчанки. Но вот Кристина Эберхардина... Было бы ребячеством полагать, что обманутая, да еще таким беззастенчивым образом, жена бросится ей на шею. Принцесса была тиха и незаметна, как мышка, но то, что она влюблена в своего великана-мужа, не вызывало никакого сомнения. Значит, они обрекали ее на страдания...

Авроре хотелось поделиться этими размышлениями с Елизаветой, когда та прибежала в четыре часа взглянуть, как устроилась ее подруга. Но у фон Менкен уже были готовы все ответы.

— Подождите с вопросами, лучше послушайте. Ее королевское высочество поручила мне поставить вас в известность, что вы больше не входите в число ее придворных дам. Это мелочь, которая не должна вас удивлять. При этом ее вовсе не прогневит ваше присутствие в ее свите при условии, что ваше влияние на ее сына окажется благоприятным. Она уверена, что будет именно так. Если хотите узнать мое мнение, Ее королевское высочество намерена передавать через вас советы своему сыну, которые он лучше воспримет, когда они будут исходить от вас.

— Иначе говоря, она намерена воспользоваться мной, чтобы повлиять на сына?

— Лучше не скажешь! — со смехом подтвердила Елизавета. — Это женщина большого ума и опыта, и ваше сотрудничество может оказаться спасительным для страны. Остается только опозоренная жена...

— ...которая наверняка меня ненавидит! Признаться, думая о ней, я сама себя стыжусь...

— Какая совестливость! Трудно понять, что у нее в голове: она плачет, как только помолится, и молится, как только поплачет. А бывает, что совмещает то и другое! Хотя она славная девочка, не злобная. Ее можно было бы совсем не опасаться, если бы не Флеминг...

— Флеминг? При чем тут он?

— Он стал ее советчиком, ее опорой. Это он сватал ее к нашему курфюрсту, он же устраивал их свадьбу.

— Мне рассказывали другое: будто бы принц в нее влюбился после разрыва с братом.

— Влюбиться-то влюбился, но не до такой степени, чтобы жениться, хотя тогда он был всего лишь наследником своего брата Иоганна Георга IV. Девочка была мила, но еще не вышла из возраста неуклюжести и глупости, а главное, за нее давали мало приданого, так что у маленькой уроженки Бранденбурга не было бы никаких шансов стать саксонской принцессой,если бы не вмешательство Флеминга. Этот пруссак был кровно заинтересован в том, чтобы посадить в Дрездене соотечественницу, по уши влюбленную в Августа. Он видел ее своей марионеткой, которой он вертел бы в случае преждевременного исчезновения Иоганна Георга. И добился своего! Теперь Кристина — курфюрстина, и на языке у нее один Флеминг. Вот кого надо опасаться!

— Почему я должна опасаться простого советника?

— Потому что к нему прислушиваются, а еще потому, что он может вот-вот занять место Бехлинга. Будьте осторожны, не совершите ошибку: не черните его в глазах принца, который испытывает к нему уважение и даже привязанность.

— Этот человек еще не давал мне оснований на него жаловаться, но все равно спасибо за предостережение, я его запомню.

Предостережение оказалось как нельзя более своевременным: тем же вечером, когда любовники переводили дух в постели, утоляя жажду шампанским, Фридрих Август, только что забавлявшийся тем, что, опершись на локоть, капал Авроре на живот шампанское из бокала и тут же слизывал эти капли, вдруг со вздохом произнес:

— Как жаль, что мы покинули Морицбург, где можно было думать только о тебе! Мы провели там незабываемые дни... не говоря уж о ночах. Но теперь...

— Тревожное начало!

— Ты предпочитаешь «тем не менее»?

— Ни то ни другое, ведь оба вступления предполагают ограничение. Посмотрим, угадала ли я: вы довольны, что вернулись?

— Не скажу, что доволен, но... Я признателен Флемингу за то, что он осмелился напомнить мне о необходимости вспомнить о государственных обязанностях. Правитель не вправе забывать о своем долге, даже в объятиях чарующей сирены. Есть дела, требующие моего присутствия.

— Что же это за важные дела? — спросила Аврора, ожидая откровенного ответа, но курфюрст не был настроен делиться своими мыслями.

— Важнее не бывает! Но мне совестно забивать твою прелестную головку всякой дребеденью...

Он снова принялся ласкать Аврору, которая наслаждалась его искусными движениями, не желая больше ни о чем думать и прислушиваясь лишь к своим ощущениям.

***

На следующее утро пришло первое письмо.

Запечатанное красным воском, без всяких опознавательных знаков, оно легло между венецианским зеркалом и золоченым флаконом духов на столик, за которым сидела Аврора, пока ее причесывали. Наслаждаясь этой процедурой, она решила вскрыть письмо немного позже. После того как Фатима, сотворив шедевр из ее волос, щедро надушила ее, Аврора вскрыла письмо. Но почти сразу же бросила письмо в приступе отвращения: ей хватило одного взгляда, чтобы прочесть короткий текст:

«Ты считаешь, что достигла зенита, Аврора, а на самом деле катишься вниз. Твой любовник всегда предпочитал обладанию охоту...»

— Кто это принес? — спросила она, брезгливо указывая на приоткрытый конверт. Фатима выбежала и быстро вернулась с ответом.

— Никто. Один из лакеев нашел письмо под воротами, перед будкой сторожа.

Немного поколебавшись, молодая женщина снова взяла со столика подлое послание нетвердой рукой и принялась его вертеть в надежде найти хотя бы какое-то указание на отправителя, но все тщетно. Бумага была отменная, почерк тоже — скорее мужской, чем женский. Аврора призвала себя к спокойствию и убрала письмо в свой секретер, решив обсудить его с Елизаветой, обещавшей навещать ее ежедневно, чтобы помочь привыкнуть к новому образу жизни. Но та только посмеялась и разорвала письмо сначала надвое, а потом в мелкие клочки, чтобы бросить в огонь.

— Ничего другого оно не заслуживает! Надеюсь, вы не собирались показывать его принцу?

— Нет, разве что моей сестре.

Елизавета взяла подругу за руки, усадила рядом с собой на диванчик в музыкальной гостиной. Аврора выбрала эту чудесную комнату для себя. Ей нравились расставленная вдоль стен деревянная мебель со светло-голубой обивкой и золотыми инкрустациями, клавесин, украшенный китайскими сюжетами и цветами, изящно изогнутая арфа, к которой она порой подсаживалась.

— Это ничего бы вам не дало, только беспричинно встревожило бы сестру.

— Беспричинно? Вы так полагаете?

Фон Менкен смотрела прямо в глаза свой подруге и даже не пыталась скрыть изумление.

— Повторяю, беспричинно! Я поражена, не ожидала застать вас в таком смятении. Ведь вы жили при ганноверском дворе, слывущем самым распутным во всей империи! Поймите: вы обрели новый для вас статус, который во все времена был сопряжен с одними и теми же неудобствами — он не может не сделать вас мишенью для ревности, всяческого злословия и каверз. Август выставил вас на всеобщее обозрение. Теперь для многих станет любимым занятием забрасывать вас грязью. Привыкайте к этому, потому что таких писем будет много, можете не сомневаться.

— Приятная перспектива!

Тем не менее ей не составило труда сделать так, как учила Елизавета: презрительно махнуть рукой на всех недоброжелателей.

Последующие дни принесли Авроре утешение, и она молча благодарила подругу за своевременное уничтожение мерзкой записки. Возможно ли на свете большее счастье, чем то, что даровано ей? Казалось, курфюрст был неспособен обходиться без нее ни минуты. Он брал ее с собой повсюду: на охоту, на новые стройки; случалось, он даже делился с ней своими политическими заботами. Проявляя похвальный такт, она стала для курфюрста не только любовницей, но и другом, способным и развлечь, и очаровать, и дать дельный совет. Он был бесконечно признателен ей за ее деликатность и за те уважительные отношения, которые она поддерживала сего матерью и женой. Наконец, он гордился ею, ее красотой, пленником которой стал и перед которой с наслаждением преклонялся. Аврора обладала теперь несравненными драгоценностями, великолепными нарядами. Правда, она чаще всего отказывалась их носить и надевала разве что для него, чтобы принц раздевал ее с еще большим удовольствием; ночи их сохраняли прежнюю пылкость, как ни трудно бывало порой Авроре соответствовать его неутолимому аппетиту.

Второе письмо пришло январским утром, когда Дрезден дремал под снежным покрывалом, поглощавшим все звуки.

Свернувшись клубком в теплой постели, которую ей не хотелось покидать после одной из тех невыносимых ночей, когда сон по неведомой причине никак не желал приходить, Аврора открыла глаза при появлении Фатимы с подносом — ее завтраком. Письмо лежало на подносе под блюдечком с медом. Тот же почерк!

Опасливо взглянув на письмо, она брезгливо взяла его за уголок двумя пальцами.

— Кто это принес? — спросила она у молодой турчанки, поправлявшей у нее за спиной подушки.

— Неизвестно. Какой-то человек сунул его одному из чистильщиков снега перед воротами, а тот передал конверт привратнику. Боишься дурного известия, графиня?

— Кто же станет так утруждаться ради доброго дела?!

Тревога сжимала ей сердце, когда она распечатывала письмо. Оно опять было анонимным. В этот раз загадочный автор — или авторша? — писал: «Тарпейская скала стоит на прежнем расстоянии от Капитолия, но кажется, что оно с каждым днем сокращается. Он не пришел вчера вечером, не правда ли? Это только начало. Да, он засыпает тебя подарками, но не дает того, чего ты так жаждешь. Никакое посольство в Ганновер не отправлялось, и не советую тебе этого требовать. От этого он только заскучает... Кстати, ты уже слышала про фрейлейн фон Кессель, твою предшественницу в его постели и в сердце? Нет? А напрасно, ее история весьма поучительна».

От этого письма у Авроры полились слезы.

Незнакомый пакостник был хорошо осведомлен: впервые они с Фридрихом Августом провели ночь врозь. Верно было и то, что они перестали обсуждать розыск Филиппа, за что Аврора горько себя упрекала. Зарывшись в свое счастье, как в уютный кокон, она упивалась пьянящим эликсиром любви, который ей подливали щедрыми порциями. Всего один раз она заикнулась о Ганновере, но возлюбленный и тогда ушел от ответа и быстро заткнул ей рот поцелуем, а потом за этим последовало все остальное. О браке тоже больше речи не шло, даже когда они оставались наедине. Все это лишало молодую женщину покоя, ведь получалось, что недоброжелатель, подбросивший второе письмо, верно предугадывал ходы. Оставалось выяснить, кто такая эта Кессель, которую она никогда не видела при дворе; даже это имя было ей незнакомо.

Она выпила только молоко, после чего отодвинула от себя поднос. Служанки принялись за ее туалет, как всегда, долгий и тщательный. Ответственность за это лежала на Фатиме, знавшей, что госпожа удовлетворится только самым безупречным результатом, в какое бы время суток ни пришлось этим заниматься. Авроре доставляли удовольствия процедуры, расслаблявшие тело и позволявшие размышлять. Однако этим утром она попросила побыстрее привести ее в порядок, потому что торопилась в гости. Аврора вдруг спохватилась, что слишком увлеклась своей страстью и напрочь забыла обо всем остальном. Когда она в последний раз справлялась о здоровье Шарлотты Беркхоф? Ответила ли на ее последнее письмо? А ведь верная подруга писала в нем, что все сильнее тревожится о судьбе Клауса. Тот все еще не возвратился в Целле, где ничего не знали о событиях в Ганновере, за исключением того, что там с каким-то исступлением предаются веселью. Праздники следовали нескончаемой чередой, что создавало невообразимый хаос. Аврора вспомнила, как и она однажды попала в сети необузданной страсти — но только на короткое мгновение! Это случилось с ней тогда, когда принц, можно сказать, похитил ее для трехдневного праздника любви в Морицбурге. Те три дня превосходили опьянением любое самое хмельное празднество, ведь они с любимым были совершенно одни, слуги попрятались, так что можно было позволить себе любое сумасбродство вплоть до плясок голышом под звуки невидимой скрипки. А их самозабвенные любовные ласки ночи напролет под медвежьими шкурами перед раскаленным камином в огромной пустой трапезной... И все это под потоки шампанского!

Теперь, вспоминая это, Аврора заливалась краской стыда, хотя и испытывала, почти как тогда, сладостный трепет.

Довольная своим отражением в зеркале, она приказала отвезти ее к Елизавете. Та слегла с бронхитом, подхваченным из-за вечных дворцовых сквозняков. Перед самым приходом подруги больной отворяли кровь. Аврора застала ее за очередной процедурой — с полотенцем на голове, вдыхающей целебные ароматные пары.

— С меня довольно! — глухо раздалось из-под полотенца. — Присаживайтесь! — пригласила Елизавета гостью.

Аврора сбросила накидку, подбитую и отороченную соболями, но оставила муфту. Садясь у камина, она посоветовала Елизавете довести лечебные манипуляции до конца. Минут через пять-шесть фон Менкен высунула из-под полотенца красное потное лицо. На голове у нее был чепчик с кружевами и розовыми лентами.

— Как будто полегчало! Благодарю за терпение! А теперь сядьте поближе... Какая же вы красавица! — воскликнула она, когда Аврора устроилась в ногах ее постели. — Но что-то вы слишком печальны...

Вместо ответа Аврора извлекла из муфты письмо и предъявила его подруге.

— Вижу-вижу! Ворон клюнул снова... Легко догадаться, с каким вопросом вы пожаловали, — молвила Елизавета, прочтя письмо. — Вам нужно узнать, кто такая эта Кессель!

— Да, сделайте милость.

— Она наделала достаточно шуму, чтобы ее забыть. Что меня удивляет, так это то, что при этом дворе, где так принято злословить...

— ...вам известна женщина, не пораженная этим пороком?

— Нет, что вы! Я о другом: странно, что это вкусное блюдо вам подали с таким опозданием! Но в любом случае вам совершенно не из-за чего убиваться. Вы ведь не настолько наивны, чтобы воображать, будто стали первой любовницей нашего Фридриха Августа? Он никогда не страдал скрытностью, и эхо его шалостей долетало, думаю, до Франции и даже до Англии. Ну, перейдем к этой Кессель, предшествовавшей вам, как... скажем, как черновой набросок предшествует безупречному письму.

— Какое затянувшееся вступление! Елизавета достала платок, высморкалась и продолжила:

— Со вступлением покончено. Как вам известно, его брак с маленькой уроженкой Бранденбурга был союзом по любви, и так как пара славно ладила, все решили было, что наш курфюрст наконец угомонился. Никто, правда, в это особенно не верил, зная его натуру... Двор не ошибся. В один прекрасный день курфюрстина-мать зачислила в свои фрейлины некую фрейлейн фон Кессель. Сделала она это по совету фрау фон Фрайзен, жены одного из советников, под тем предлогом, что девушка из хорошей, но бедной семьи заслуживала поощрения. К тому же при своей миловидности она не обладала броской красотой и держалась весьма скромно, не то что пресловутая Лавальер, обратившая на себя внимание французского короля. Разница в том, что Лавальер была по-настоящему скромной, робкой, неуверенной в себе. Не то что наша Кессель!

Попав во дворец, они с фон Фрайзен перешли к следующему акту хорошо продуманной комедии: благодетельница принялась хлопотать за свою подопечную перед Фридрихом Августом, добиваясь содержания, которое позволило бы обездоленной бедняжке не ударить в грязь лицом в окружении столь элегантных придворных. И так его этим доняла, что ему захотелось самому взглянуть на эту девушку. Как-то вечером, навещая матушку, он провел долгое время наедине с Кессель... И так она ему приглянулась, что он завел привычку коротать за беседой с ней все вечера... Как вы догадываетесь, беседы эти представляли собой пространные признания в искренности чувств. Но наша умница, повинуясь мудрой наставнице, не спешила сдаваться, прячась за крепостной стеной своей твердокаменной добродетели, ее, дескать, единственного достояния. Наконец, ей предоставляется желанное денежное содержание. Сцена благодарности, слезы, вздохи, громкие слова с обеих сторон, тем не менее крепость «добродетели» продолжает держаться. Тогда в дело вступает... догадались, кто?

— Бехлинг? — предположила Аврора, слушавшая насмешливый рассказ со смесью любопытства и брезгливости.

— Он самый. Канцлер выступает в защиту своего господина так же, как потом это случилось с вами.

— Приятно это слышать!

— Как видите, у нашего государя не такое уж богатое воображение... Тем не менее ради вас он расстарался гораздо больше, чем ради кого-либо еще, из чего можно заключить, что Кессель он любил далеко не так сильно, как вас. Бехлинг уговорил нежную фрейлейн приехать на свидание в имение Фрайзена в миле от Дрездена. Назавтра она как будто случайно, прогуливаясь по тамошней опушке, встречает принца, охотящегося в компании Бехлинга...

— Разве этот старик еще держится в седле?

— Он еще и не на такое способен ради того, чтобы сохранить свое место доверенного лица. Милая беседа, затем появление фрау фон Фрайзен, приглашающей всех во дворец, где наша парочка, оставленная четой фон Фрайзенов наедине, балуется чаем. Близится развязка. По прошествии трех дней Фридрих Август отправляет робкой Кессель бриллиантовое ожерелье, за которое та благодарит его понятным вам способом.

Все могло бы храниться в тайне, без ведома супруги, хотя та уже начинала сетовать, что муж не проявляет былого усердия в любви, но Кессель не было до этого никакого дела. Грезя о браке, она не придумала ничего лучшего, кроме как предстать перед Кристиной Эберхардиной разодетой в пух и прах, нацепив все бриллианты, которыми ее осыпал любовник. Наша принцесса вспылила и выгнала дерзкую соперницу, обозвав ее распутницей и даже отхлестав по щекам. Обиженная жертва помчалась жаловаться сами понимаете кому. Тот, разъяренный, кинулся к жене с намерением ее проучить, но наткнулся на свою мать, утешавшую оскорбленную принцессу... Перед их единением он смешался и всего лишь попросил наставления, как ему поступить в сложившейся ситуации. «Выход очевиден, — отвечала вдовствующая курфюрстина-мать. — Выдайте ее замуж за кого-нибудь, кто проживает на почтительном удалении отсюда». К ее изумлению, — а я знаю это с ее собственных слов, — сын почти не возражал. Видимо, Кессель пролила при нем столько слез, так накричалась, что лишилась части своей привлекательности. К тому же сам он никогда не терпел жалоб. Предоставив матушке утрясать это дело, он отбыл «отдыхать» в свой любимый Морицбург.

— Забрав с собой жену? — пожелала уточнения Аврора.

— Успокойтесь, ни в коем случае! Туда он вообще никогда ее не берет. Это его тайный сад. Тем временем Анна София все устроила: выдала Кессель за бригадного генерала из славного рода Гаутвиц — весьма почетная партия! Достойный человек, да еще житель Виттенберга. Кессель была удалена с глаз долой. Не уверена, что наш курфюрст сильно о ней сожалел. А потом появились вы, и прошлое кануло в Лету... Похоже, благодаря вам избавление даровано и мне: с насморком покончено! Мне гораздо лучше. Вы попросту колдунья!

— Не говорите глупостей, это все целебные пары под полотенцем! Вернемся к мерзкому письму: что вы о нем думаете?

— То же, что и о первом письме: его надо отправить прямиком в огонь, где ему самое место.

— А я в этом не уверена... Похоже, автор — человек весьма осведомленный. Начать с того, что... что вчера он действительно не пришел.

— Не делайте из мухи слона! Об этом нетрудно было догадаться. Даже я, не покидавшая эту постель, знаю об этом. Или вы будете утверждать, что не знали о пире во дворце в честь нашей принцессы?

— ...где мне не нашлось места... Разумеется, я была об этом осведомлена, но разве увеселения продолжались до самого утра? А даже если и так, ему уже случалось радовать меня своим появлением на заре. Он часто говорил мне, что день не будет удачным, если не начать его с любви...

Елизавета вылезла из-под одеяла и сочувственно обняла подругу.

— Неужели это первая ночь, которую вы провели врозь? Разве он спешил к вам даже тогда, когда после обильных возлияний не мог добраться до своей постели без помощи слуг? Я видела его в таком состоянии собственными глазами! Надо сказать, бранденбургцы — редкие любители хмельного зелья, и наш Фридрих Август от них не отстает... Так что довольно терзаний! Лучше посмотрите на себя в зеркало, это самое прекрасное лекарство, которое я могу вам посоветовать. Фридрих Август от вас без ума и непременно напомнит вам об этом еще до захода солнца.

— Для этого солнцу надо сначала взойти. За окном снег...

Глава XI Новости из Целле

Фридрих Август уехал в Лейпциг, и Аврора заскучала. Впервые он отлучился без нее, сославшись на отвратительную погоду и ужасное состояние дорог.

— Вам будет гораздо лучше дома, в тепле, — сказал он на прощание, обнимая ее. — Да и мне будет спокойнее...

Спокойнее или свободнее? Второе слово звучало грубее, но Авроре не понравилось и первое. До сих пор ни о каком спокойствии не шло и речи. Ветер, гроза, буря, ураган — да! Таков был нормальный климат для этой пары — страсть, прерываемая порой сумасшедшим смехом, благо что у обоих было развито чувство юмора (у курфюрста, правда, попроще, чем у его возлюбленной). Но только не спокойствие — нет, тысячу раз нет! Зная, до какой степени он не выносит, когда ему противоречат, она не посмела спорить, как ей этого ни хотелось... С чисто мужским легкомыслием курфюрст посоветовал ей отдыхать, стараться не выходить из дома по вечерам, разве что вместе с сестрой, не устраивать в его отсутствие танцев и пиров... На это она не могла не отреагировать: он зашел слишком далеко.

— Хотите заточить меня в монастырь? Я не больна и не вижу причин для затворничества.

— Конечно, конечно, просто не хочется, чтобы без меня вы блистали в свете. Вы бы представали там во всей красе, а уж я знаю, как много тех, кто спит и видит, как бы с вами сблизиться! Обещайте мне быть умницей и думать только обо мне! Мне необходимо ощущать ваше присутствие рядом со мной даже на расстоянии. — Он хотел поцеловать возлюбленную, но та отстранилась.

— Почему тогда вы не берете меня с собой? — задала логичный вопрос Аврора.

— Я уже перечислил причины, — миролюбиво ответил Фридрих Август. — Не забывайте, что вы моя и что любой мужской взгляд, упавший на вашу грудь, для меня оскорбителен. Я привезу вам меха!

С тем он и отбыл, оставив девушку в растерянности: к его ревности — никак иначе это нельзя было назвать! — примешивалось острое собственническое чувство. Ей стало еще хуже, когда она узнала о его приказе ее привратнику: ни одному мужчине, за исключением поставщиков, не разрешалось приближаться к графине Кенигсмарк вплоть до его возвращения!

— Еще бы надел на меня пояс целомудрия! — заявила она Елизавете, вызвав у той приступ хохота.

— Такая острая ревность должна вам льстить! Так он отдает должное вашей красоте. Что верно, то верно: ваша любовь достигла потрясающего накала. Понятно, что он не пожелал показывать вас на этой вечной ярмарке под названием «Лейпциг»!

— Невероятно! Я склонна думать, что он всерьез возомнил себя султаном, которого разыгрывал в Морицбурге, когда, по традиции хозяев гаремов, бросил мне платок. Что же, мне теперь жить взаперти, в обществе других женщин, среди которых он будет каждый вечер выбирать себе любовницу на ночь?

— Даже если его посещали такие мысли, он никогда до этого не дойдет. Не забывайте, что имеете дело с христианином! Так что не сердитесь, а лучше с улыбкой примите его каприз. Потом вы оба над этим посмеетесь. Не на десять же лет он уехал из города!

— Мне как-то не до смеха...

Прошло всего два дня, и Аврора заскучала, как ни старалась Фатима, использовавшая вынужденный отдых госпожи, чтобы почаще устраивать ей ванны, длительный массаж и прочие виды ухода за телом, практикуемые как раз в гаремах, которых та так боялась.

— Когда господин вернется, он должен увидеть, что за время его отсутствия ты стала еще красивее и желаннее... Гони дурные мысли и позволь своему телу расцвести, как роза, раскрыться, источать свои ароматы. Этим ты пленишь его еще сильнее...

Слышать это было отрадно, как ни сопротивлялся этим словам разум Авроры. Фатима была права, утверждая, что свободное время надо использовать с пользой. При курфюрсте Аврора всегда должна была быть готова следовать за ним в любое время дня и ночи. Поэтому сейчас она уступила уговорам, заполняя свой досуг чтением книг, сочинением стихов — а это получалось у нее замечательно! — и игрой в шахматы с Елизаветой, которой она предложила испытать на себе мастерство искусной турчанки.

***

Как-то вечером, через неделю после отъезда курфюрста, когда Аврора уже собиралась лечь спать, у двери зазвенел колокольчик. Подойдя к окну, чтобы посмотреть, кто это, она увидела в свете поднятого привратником фонаря только что спешившегося всадника. Судя по его дорожным сумкам и широкой мантии, покрывавшей конский круп, он прискакал издалека. Она наблюдала, как он препирается с привратником Иоахимом, который отказывался согласно полученному приказанию его впускать: сказано же было, никаких мужчин, тем более на ночь глядя! Тем не менее что-то в облике гостя показалось Авроре знакомым. Когда дверь уже готова была захлопнуться, нежданный гость вдруг запел арию из «Орфея»[11], и Аврора не выдержала. Открыв окно, она крикнула:

— Забудьте про приказания, Иоахим, и впустите этого господина!

— Но, фрау графиня, Его высочество строго-настрого наказал, чтобы ни один мужчина...

— На моих родственников это не распространяется. Говорю вам, пусть войдет! Вся ответственность ляжет на меня...

С дрожащими от радости руками она закрыла витражную раму и побежала по лестнице вниз. Клаус! Это Клаус, кто же еще? Наконец-то она хоть что-то узнает! У нее было восхитительное ощущение, будто она вдохнула свежайшего горного воздуха. Подобрав подол платья, она бежала по лестнице, перепрыгивая сразу через две ступеньки, так что внизу буквально рухнула в объятия гостя, который не мог позволить ей упасть. Никаких последствий это обстоятельство не возымело, ведь она только что назвала его своим родственником...

— Клаус! Вот это сюрприз! Господи, до чего я счастлива!

— И я, кузина... Под недоверчивым взором Иоахима ей пришлось расцеловать его в обе щеки, после чего она потащила его вверх по лестнице, успев распорядиться, чтобы позаботились об его лошади и принесли им еды и глинтвейна. На шум появился лакей, который тут же бросился на кухню. Аврора пригласила Клауса в свой кабинет. Он снял тяжелый плащ, запорошенный снегом, и черную треуголку, на которой уже начали таять снежинки. То и другое Аврора отдала Фатиме, наказав ей их не беспокоить. Наконец, указав Клаусу на кресло, она позволила ему сесть. Тот попробовал было отказаться, ибо кавалеры в присутствии дам сидеть не смеют, но Аврора возмутилась:

— Только не надо обращаться со мной как с коронованной особой! Что подумают слуги?

— Говорят, вас могут короновать. Об этом болтают даже на дорогах. Ходят слухи, что князь-курфюрст Фридрих Август ради вас готов развестись...

Аврора нахмурилась. С чего он это взял? Вот, значит, в чем причина его чопорности, еще более заметной, чем ранее, при их знакомстве!

— Мало ли, что болтают! Забудьте об этом! Откуда вы, из Целле или из Ганновера?

— Из Целле, там я и узнал о вашем возвышении. Я привез письма от Ее высочества герцогини и баронессы Беркхоф. — Он извлек оба послания. Аврора отложила их, сказав, что прочтет позже.

— Больше всего мне хочется узнать о том, что происходило в Ганновере во время вашего длительного пребывания там. Давно вы вернулись оттуда?

— Примерно месяц назад.

— И изволили явиться только сейчас?

Ей пришлось прерваться: Фатима, как видно, снедаемая любопытством, вошла с подносом, перегруженным настолько, что он вот-вот мог выпасть из ее рук. Аврора приказала поставить поднос на столик и выйти, причем сказала это тоном, не допускавшим никаких возражений. Она хотела сама потчевать своего гостя, напряженного и с трудом подыскивающего слова. Только когда Авроре показалось, что Клаус действительно подкрепился и немного расслабился, она снова приступила к расспросам:

— Если вы приехали для того, чтобы я вытягивала из вас каждое слово, то лучше вам было остаться при герцогине Элеоноре!

Но его несчастный вид заставил девушку сменить гнев на милость.

— Вас смущает мое новое положение?

Он стал пунцовым, поспешно поставил на столик чашку и отвернулся.

— Признаться, да... Прошу меня простить за неуместные речи в присутствии невесты государя.

— А если я не невеста, а всего лишь...

— Его любовница? О нет! Только не вы!

— Почему не я?

— Вы так гордитесь вашим именем, собой! Чтобы вы, отвергшая стольких видных мужчин, уступили...

— Любви! — гордо произнесла она. — Всего лишь любви, Асфельд. Взаимной любви, не обращающей внимания на вульгарные условности. Конечно, меня прельщали браком, но мне в это не верится... Но достаточно обо мне! Рассказывайте вы! Начнем с того, как вас встретила «эта Платен». Каков был прием?

— О, самый вдохновенный! То, что я решил все бросить и вернуться к ней, выбрав именно ее дворец, она восприняла с радостью и тщеславием. Она решила, что я ей увлекся, хотя ничего не спросила о моих чувствах. Меня поселили в Монплезире, в покоях за стенкой от нее, и я должен был днем, а также... порой вечерами петь для нее одной, сидя на подушках у ее кровати, на которой она возлежала в легких одеждах. Публике, даже избранной, она меня не представляла. Наоборот, она меня прятала!

— А маска? Приказала ли она вам в конце концов снять маску?

— Да, но это произошло не скоро. Она усматривала в этом соблазнительную тайну. Видимо, считала, что под маской скрывается отталкивающее уродство.

— А когда вы ее сняли?..

— Маску она сняла с меня сама, ночью, когда...

И он отвернулся, с гримасой, которая была выразительнее любых слов.

— Мой бедный друг! — вздохнула Аврора. — Вы не могли не помнить слова герцогини Элеоноры, что с существом такого рода это более чем возможно. Это не было слишком... тягостно?

— Она много пьет и не любит, когда от нее отстают. Кроме того, она располагает внушительным арсеналом приворотных зелий, каких-то пилюль и еще бог знает чего, так что я несколько недель был сам не свой. А потом разразилась драма...

— Какая драма?

— Сейчас узнаете! Прошу, позвольте все рассказать вам так, как удобнее мне самому! Иначе я, чего доброго, запутаюсь... Я не очень речист и к тому же порядком устал.

Приглядевшись к нему, Аврора убедилась, что он и впрямь изменился. То ли это был результат снадобий Платен, то ли подействовала сама распутная жизнь, к которой та его принудила, но он как будто немного постарел. Казалось, его присыпало какой-то серой пылью, накрыло вуалью, а душа его покрылась ранами... Лицо стало бесцветным, щеки прорезали глубокие морщины. И куда подевалась его заразительная жизнерадостность? Она вдруг устыдилась собственной живости. Протянув руку, она погладила беднягу по плечу.

— Простите! Может быть, вам лучше сначала отдохнуть? Я прикажу приготовить вам комнату!

Она встала, чтобы позвонить, но Асфельд задержал ее, на сей раз со своей прежней веселой улыбкой.

— Чтобы навлечь на нас обоих государев гнев? Если я правильно понял вашего привратника, вы не должны были меня впускать.

— Оставьте эти мелочи, лучше рассказывайте! — И она подала ему бокал вина.

— Так вот, немногим более двух месяцев назад я принял решение уехать. Эта женщина уже внушала мне отвращение, к тому же, пользуясь подсказками Эльзы, я уже перерыл весь дом...

Аврора не могла не задать ему вопроса, который жег ее огнем:— Вы что-нибудь узнали о моем брате?

— О его судьбе — ничего, зато убедился, что он действительно отправил банкиру Ластропу ценности, но тот получил только деньги. «Эта Платен» заключила с банкиром сделку: полученную сумму он вложил в свои дела, а она, как мы и думали, оставила себе драгоценности...

— Именно такой мерзости я и ожидала! Продолжайте.

— Как раз тогда курфюрст устроил праздник в честь замужества своей дочери и наследного принца Пруссии. Главным развлечением должен был стать ночной костюмированный бал с участием древнеримского кулинара Тримальциона в исполнении опытного актера. На балу и на пиру должен был присутствовать весь двор, в том числе английский посол Кресси и властитель дум курфюрстины философ Лейбниц... Эти двое были явно не в своей тарелке, ведь произошла невиданная попойка.

— Вы там присутствовали?

— Да, постарался смешаться со слугами. Дворцовых слуг не хватило, пригласили других, со стороны. Представьте: между колоннами главного зала замка Лайне-Шлосс натянуты гирлянды из цветов и пустых бутылок, всюду кровати — их столько же, сколько гостей. Прислуживают гостям «рабыни» в коротеньких туниках. Главным мотивом пира были шесть парадных блюд, но их поставили только для украшения. Посередине располагалось блюдо из живых рыбин, которых два сатира поливают водой вместо соуса. По обеим сторонам от этого «аквариума» стоят корзины с соломой, в которых куры деловито несут яйца, тут же привязан живой осел, навьюченный мешками с салатом и с оливками, благоухает паштет с трепыхающимися птицами и жареный заяц с широкими крыльями — ни дать ни взять Пегас!

Гостей, входивших в зал, встречала рабыня. Когда все уселись, появился Тримальцион в обществе охотника и полуодетых пажей, изображавших рабынь с зажженными свечами. Все это происходило под звуки горнов и бой барабанов. Тримальцион укладывается и требует фалернского вина, вместо которого ему наливают токайское. Столы, ломящиеся от снеди, разумеется, стоят рядом с кроватями. Факелы и горшки с огнем озаряют с постаментов все это небывалое пиршество, которое все родовитые участники во главе с самим курфюрстом и его семейкой считают верхом остроумия и пышности.

Начинаются возлияния и обжорство, у пирующих все плывет перед глазами. К чести курфюрстины и ее дочери скажу, что им хватило вкуса уйти до того, как началось что-то невообразимое, зато Платены были среди этих безумцев самыми разнузданными. Я жался к стене с намерением незаметно улизнуть. Это была моя последняя ночь в Ганновере, я подготовился к отъезду. Но, выйдя из дворца, я не узнал городских улиц: в столь поздний час они должны были быть безлюдными, но нет, на площади столпился народ. В полной тишине все слушали, как шумят во дворце гости, смотрели на освещенные окна, на мечущиеся за ними тени... Все это мрачное, безмолвное скопление людей находилось под глубоким впечатлением от происходящего, уж поверьте мне. Я кожей чувствовал тревогу часовых, забившихся в свои будки. В своем скромном облачении я думал уйти незамеченным, благо, что все взоры были устремлены на окна дворца. Но ко мне подошел какой-то человек — рослый силач в видавшем виды рыжем кожаном фартуке. Кузнец, догадался я. Он сжимал в кулачищах молот.

— Ты там был? — спросил он грубым голосом.

— Такая служба, — ответил я. — Но с меня довольно.

— Что там творится? Отсюда можно кое-что услышать, но видно плохо, остальное приходится додумывать. Давай выкладывай!

Я и выложил, не забыв упомянуть об уходе курфюрстины и прусской принцессы. В темноте я видел, как сверкают глаза кузнеца.

— А Платены? Они еще там?

— Это они все устроили. Ясное дело, там, куда же им деться? Не знаю только, в сознании ли они... А теперь позволь и мне задать тебе вопрос...

— Хочешь знать, что мы здесь делаем?

— По-моему, это законное любопытство! В такой час добрым горожанам пора на боковую.

— Мы люди честные, просто нас тошнит! То, что творится в этом дворце, не лезет ни в какие ворота. Эти бесстыдники объедаются, гогочут, пляшут, пьют

до упаду, горланят песни, а в это время в угрюмом замке на болотах Адлера наша принцесса София Доротея томится взаперти, приговоренная к одиночеству и отчаянию! У нее даже отняли детей, чтобы она не мешала своему муженьку грешить с его Мелюзиной. Пора с этим кончать!

— Что у вас на уме? Напасть на дворец? Там охрана, и она трезва...

— Нет, пусть курфюрст, заточив принцессу, не перестает пировать, мы не держим на него зла. Он стар и, как говорят, хвор. Но пора освободить Ганновер от Платенов! Он министр, а она, мерзавка, пьет кровь из принца. Вся власть в их руках. С ними надо покончить!

В этот момент из Лайне-Шлосс вышел лакей, сообщивший человеку в кожаном фартуке, что Платен допился до бесчувствия и что жена сейчас повезет его домой.

Кузнец захохотал и, обернувшись, крикнул толпе:

— Дичь сама идет в капкан! Подождем еще немного — и туда!

Он немного посовещался с тремя сообщниками. Потом повсюду загорелись факелы. Кузнец тоже взял в руки факел, а я, воспользовавшись бурлением толпы, сбежал. Мне было ясно, что они затевают: запалить Монплезир, когда там будут хозяева... Я был не против, но мой конь стоял, уже оседланный, у конюшни, и мне необходимо было ускакать прочь, прежде чем нахлынет людская волна. Свои вещи я еще днем перетащил в гостиницу Кастена, где уже столько недель бездельничал мой денщик Йозеф... Я бежал изо всех сил и успел увидеть, как вернулась домой чета Платен. До нападения толпы на их особняк оставались считанные минуты. Я посоветовал конюху отвязать лошадей: когда бунтовщики поджигают господский дом, обычно достается и хозяйственным постройкам... Из темноты уже доносился гул голосов. Конюх спросил меня, что я собираюсь делать, я ответил, что ускачу отсюда и ему советую поступить так же, добавив, что у народа зуб только на Платенов... Если говорить начистоту, я был готов на него наброситься, если бы он попытался поднять тревогу. Но он только посмеялся и с криком «пора!» выпустил весь табун в парк Херренхаузена. Я бросился за ним, надеясь найти место, откуда можно будет получше разглядеть происходящее. Тут кузнец и его мстители добрались до дворца. Они подступили к нему молча, потом взревели, и в окна полетели пылающие факелы, да в таком количестве, что слуги Монплезира даже не пытались потушить мигом занявшийся пожар. Когда я добрался до гостиницы, его зарево охватило уже полнеба. Жуткое зрелище! Казалось, сама земная твердь разверзлась, и наружу выплеснулось адское пламя...

***

После завершения рассказа оба долго безмолвствовали. Богатое воображение позволило Авроре в красках представить себе все то, о чем поведал Асфельд. При его последних словах она вскинула голову.

— Они мертвы? — пробормотала она. — Но если вы ускакали сразу после начала пожара, то, должно быть, не знаете, так ли это?

— Как вы догадываетесь, я дождался конца. В гостинице я пришел в себя. С утра все только и судачили, что о пожаре. Монплезир выгорел на три четверти, но его хозяева более-менее уцелели.

— Более-менее?..

— Оба выжили, только муж лишился зрения, а у жены обгорело лицо и плечи. По словам Хильды Штолен, теперь на нее лучше не смотреть...

— Догадываюсь, что курфюрст приказал покарать поджигателей? — с горечью предположила Аврора.

— А вот и нет! Они сами явились с повинной. Мой приятель кузнец заявил от имени народа, что чтит правителей, но от власти Платенов над Ганновером ему стало тошно. Его могли повесить, но курфюрст всего лишь определил его вместе с еще двумя-тремя зачинщиками на службу в батальон, сколачиваемый для императора.

— Исходя из принципа, что от мертвеца ничего не добьешься, зато на бравом солдате можно неплохо заработать? — со смехом подхватила Аврора. — Они, конечно, не вернутся домой, зато их добряк-государь еще больше набьет мошну! Хотя я, конечно, рада, что эти смелые люди избежали веревки: до Вены лапы мстительных Платенов вряд ли дотянутся!

Впервые за весь вечер Клаус широко улыбнулся.— Да, этого не следует опасаться. Курфюрстина София и ее сын потребовали высылки Платенов. Насколько я знаю, старик курфюрст быстро пошел им навстречу: уж очень он устал. Возможно, его любовница перебарщивала со своими указаниями, а теперь стала еще и уродлива! Супругам Платен будто бы приказано удалиться в их имение — не знаю уж, где оно находится. С ними покончено.

Аврора молитвенно сложила ладони. Разве не должна она возблагодарить Всевышнего, покаравшего этих людей, в особенности эту женщину, злого гения Филиппа, каким-то образом похитившую его и до сих пор владеющую секретом его исчезновения?! Не появилась ли надежда заставить ее говорить теперь, когда она лишилась армии прислужников и шпионов, с помощью которых так долго и крепко держала в своих когтях страну и ее правителя?

— Вы привезли мне чудесное известие, Клаус, и я вам бесконечно благодарна, но вам придется все-таки сказать мне, где можно теперь найти «эту Платен». Мне необходимо, чтобы она заговорила, понимаете? Я должна узнать, что она сделала с моим братом! Я уверена, что все зло проистекает от нее...

— Я тоже в этом уверен, но место, где они спрятались, — государственная тайна!

Аврора уже открыла рот, чтобы возразить, но Клаус не позволил:

— Это воля курфюрста, так он пытается защитить ту, в которую безумно влюблен. Ведь вы — не единственная ее ненавистница. А мне перед расставанием с вами нужно вручить вам вот это.

И Клаус достал из внутреннего кармана кожаный мешочек. На стол, обтянутый белой парчой, высыпалось его содержимое — Авроре показалось, будто это кровавое пятно, только кровь каким-то чудом засверкала в свете канделябра...

— Рубин «Наксос»! — крикнула она. — Боже, как вам удалось им завладеть?

— Очень просто. Я дождался, пока «эта Платен» отправится на тот последний, погубивший ее пир. Я знал от Эльзы, где хранятся драгоценности, и сумел отпереть ларец, в котором она их прятала. Оставалось только завернуть добычу в шелковый шарф и положить в один из моих мешков, предназначенных для отправки в гостиницу Кастена.

— Вы все забрали?

— Только рубин и те предметы, которые мне описала герцогиня Элеонора, ведь они — собственность ее дочери. Остальное я не тронул. Вы не представляете, насколько это оказалось просто! Все слуги Монплезира вслед за своими хозяевами потянулись к Лайне-Шлосс, чтобы поглазеть на невиданное зрелище. Конечно, в ларце не было того, что эта женщина нацепила на свою римскую тунику в тот вечер, но те драгоценности меня не интересовали, потому что они появились у нее недавно: по случаю свадьбы принцессы она заказала себе диадему и подвески.

Аврора грела в ладонях сверкающий рубин и от радости слушала рассказ только вполуха. Тем не менее она заметила:

— Получается, что вы несколько дней держали такое сокровище в простой гостинице?

— Я не считал это опасным, поскольку угрозы в образе Платенов больше не существовало. Если бы не бунт, я бы отбыл из города раньше, но не присутствовать при шутовстве во дворце я не мог. Нужно было убедиться, что подлая парочка достигла того состояния опьянения, когда зрение утрачивает четкость. В том, что это произойдет, можно было не сомневаться, но в зависимости от обстоятельств на это могло потребоваться больше или меньше времени... Остальные драгоценности я передал герцогине Элеоноре. Наверное, она пишет об этом в своем письме. Что ж, уже поздно, пора вас покинуть, вам необходим отдых. А мне еще предстоит найти себе ночлег. Мне посоветовали отличную гостиницу на рыночной площади...

— Я бы с радостью вас приютила, но вы правы, это было бы неразумно. Сколько дней вы проведете в Дрездене?

— Один или два, только переведу дух — и в обратный путь! А пока приказывайте — я в вашем распоряжении.

— Какие приказы? Мне не престало вами помыкать, — грустно ответила молодая женщина. — К тому же друзьям не приказывают. Будет довольно, если вы отвезете мои ответы на два эти письма.

Аврора подала ему руку, и Клаус наклонился, чтобы прикоснуться к ней губами; видно было, что волнение мешает ему говорить. Выпрямившись, он направился к двери, но открыть ее не успел. Дверь распахнулась как будто сама собой, да с такой силой, что чуть не ударила офицера по лицу. В проеме вырос гигантский силуэт Фридриха Августа. Он был в гневе и буквально выдыхал пламя, как огнедышащий дракон. От его громового голоса зазвенел хрусталь на люстре:

— Мужчина? У вас? В столь поздний час? Хорошо же вы выполняете мои повеления, сударыня!

Аврора почувствовала, как при этом оглушительном появлении у нее отлила от лица кровь, но, прекрасно владея собой, она не проявила ни малейшего признака страха. Страх бы ее погубил. С неподражаемым спокойствием она сделала глубокий, но изящный реверанс, сопроводив его легкой улыбкой.

— У Вашего высочества талант преподносить сюрпризы. Эту вашу непосредственность я бесконечно ценю. Но что-то не припомню, чтобы имела честь слышать ваши «повеления».

— Зато их отлично усвоили ваши слуги. Вам я лишь далсоветы, которыми вы поспешили пренебречь. Кто этот человек?

— Барон Клаус фон Асфельд, офицер гвардии Ее высочества герцогини Целльской и мой кузен. Избавлю Ваше высочество от необходимости задавать новый вопрос и сразу скажу, что он прибыл с докладом о миссии, которую он выполнил по нашему с герцогиней Целльской приказу.— Миссия? Неужели? Можно уточнить, в чем дело и откуда он прибыл?

— Из Ганновера. Ваше высочество может своими глазами увидеть ее результат: два письма, одно от герцогини, другое от моей подруги баронессы Беркхоф, а также вот это!

Она раскрыла ладонь, на которой красовался огромный рубин, сконцентрировавший в себе, казалось, весь свет в комнате. Глаза принца вспыхнули, что не ускользнуло от внимания Авроры: она знала, что он неравнодушен к драгоценным камням. Рубин не мог не пленить его: он хотел взять его двумя пальцами, но Аврора опередила курфюрста и повесила сокровище себе на шею.

— Знакомьтесь: рубин «Наксос», — промолвила она. — Несколько лет назад его подарил моему дяде Отто-Вильгельму венецианский дож Морозини. Он был похищен «этой Платен» вместе с остальными драгоценностями моего брата.

При виде бесценного камня гнев Фридриха Августа как рукой сняло. Не отрывая взгляда от шеи своей возлюбленной, он спросил:

— Как вы сумели им завладеть, барон? Аврора ответила вместо Клауса:

— Это долгая история, а барон очень утомлен. Если Ваше высочество согласится отпустить его в гостиницу, я охотно расскажу вам все подробности.

Курфюрст скосил взгляд на офицера, потом снова уставился на женщину: та была одета безупречно, в платье из синего бархата, под цвет глаз, прическа была идеальна, а вид гостя явно свидетельствовал о его усталости после утомительной дороги. Мысль об их непристойных шалостях отверг бы даже самый изощренный ум.

— Пусть идет! — бросил он. Подойдя к подносу, курфюрст наполнил бокал Клауса, протянул ему, взял бокал Авроры.

— За вас! Примите мою признательность, вы порадовали графиню. Сумели ли вы добыть сведения об ее брате?

— Увы, нет, Ваше высочество. Все склоняются к тому, что его больше нет в живых.

— А каково ваше собственное мнение?

— Честно говоря, не знаю, что и подумать. Возможно, Ваше высочество посетит какая-то мысль, когда он выслушает рассказ моей кузины?

— Не исключено...

Мужчины чокнулись, выпили вино, потом Клаус поклонился и чинно удалился. Аврора крикнула ему вслед, чтобы он обязательно явился завтра и забрал бы ее ответы на письма. Она была довольна завершением сцены, которая вполне могла бы перерасти в трагедию, если знать, насколько властен, порывист и мстителен курфюрст. Правда, ее мучило сомнение: вдруг он только разыграл удовлетворение? Как понять это его возвращение в Дрезден на ночь глядя, когда она считала, что он проведет в Лейпциге еще несколько дней?

Как только дверь за Клаусом затворилась, она обернулась. Фридрих Август развалился на диване и следил за ней мрачным взглядом. Она поняла, что ее нерадостная догадка была верна: его не до конца убедила та ловкость, с которой она выпуталась из щекотливой ситуации. Поэтому, вместо того чтобы ждать ударов и обороняться от них, она первой перешла в наступление. Сложив на груди руки, она заговорила:

— После длительной разлуки я должна быть рада встрече. Но мне что-то нерадостно...

Он вскочил и навис над ней всем своим гигантским ростом. Меча глазами молнии, курфюрст загрохотал:

— Наконец-то откровенность, хотя слышать ее крайне неприятно! Так и знал, что вы меня не ждете. Хотелось бы знать, какую бы сцену я застал, если бы вернулся часом раньше?

— Сначала повеления, теперь оскорбления? Ваше высочество меня «балует»! Я не сомневалась, что вы убедились в невинности моих отношений с бароном Асфельдом...

— Не до конца...

— Тогда зачем было ломать комедию? Зачем было пить с ним, да еще произносить за него тост? Возможно, Ваше высочество не верит в такие глупости, но между мужчиной и женщиной дружба вполне возможна...

— Этот молодой человек вас любит.

— Как и я его... Похоже, канцелярия Вашего высочества не имеет представления об отношениях между государствами-соседями.

— Что за намеки?

— Намеки? Нет, Ваше высочество! Довожу до вашего сведения голые факты. После бунта, последовавшего за более чем скандальным пиром, курфюрст Ганновера отправил своего министра Платена, дворец которого сожгла толпа, в ссылку, заодно избавившись и от своей давней любовницы. Вы знали об этом?

— Знал, — буркнул он, отворачиваясь в явном смущении. Но смущение было недолгим: он снова впился в Аврору злобным взглядом. — Ваше положение при мне, насколько я понимаю, не обязывает меня день за днем уведомлять вас о моей внешней политике.

— Вот как? Тем не менее вы, случается, интересуетесь моим мнением. Что касается ганноверских дел, то вам известно, как сильно они меня занимают. Особенно я неравнодушна к адской парочке, посмевшей ограбить моего брата. И не говорите мне, что я не рассказывала вам вот об этой безделице! — Она указала на рубин. — Асфельд привез ее мне и вернул герцогине Целльской драгоценности ее дочери, которые он спас от пожара. Я надеялась, что вы постараетесь узнать о судьбе, постигшей моего несчастного брата Филиппа, но где там! А ведь он был вашим другом! Получается, что поговорка «С глаз долой, из сердца вон» очень даже справедлива? Как это недостойно!

И она бросилась к себе в спальню. Захлопнув за собой дверь, она упала на постель и разрыдалась. Не прошло и минуты, как рядом с ней опустилась на колени Фатима, прибежавшая с каким-то пузырьком и полотенцем.

— Успокойся, не надо плакать! — забормотала испуганная турчанка. — Мужчины, особенно властелины, ненавидят слезы... Умоляю, перестань! Ты станешь некрасивой...

Аврора приподнялась на локте и яростно прошептала:

— Знала бы ты, как мало меня это волнует! Тот, кто якобы любит меня, должен принимать меня такой, какая я есть. Он не султан, а я не одалиска, не кукла, не игрушка для его услад, лишаемая на время его отсутствия права подавать голос. Ступай и скажи ему это!

Сквозь слезы, затуманившие ее взор, она увидела, как Фатима пятится к двери и исчезает. Ее сменил принц, протянувший Авроре развернутый лист бумаги.

— Вытрите глаза и прочтите!

Аврора инстинктивно подчинилась, но, чтобы понять содержание письма, ей пришлось читать его дважды. Постепенно до нее дошло, что это — предназначенный для курфюрста вариант той же самой записки, что была подброшена ей:

«Вашему высочеству хочется удалиться от слишком надоедливой фаворитки, и это естественно. Менее естественно то, что вы оставляете ее на «вольном выпасе». Она спешит этим воспользоваться, принимая в подаренном вами же доме мужчин, которым там совершенно не место. Что ж, ее натуру не переделаешь, и в Германии найдется много тех, кто может это засвидетельствовать...»

Дочитав письмо, Аврора с отвращением отбросила его.

— Какая гнусность! — сказала она со вздохом. — Но возвращение Вашего высочества доказывает, что вы в нее поверили. Вот досада! Чтобы государь последовал подсказке какого-то труса, прячущегося под маской анонимности! Это ранит мое сердце. Подобный мусор следует сразу отправлять в корзину, не утруждая себя проверкой... Но вы, Ваше высочество, не побрезговали и проверили.

— И застал у вас мужчину!

Аврора безразлично пожала плечами и уселась перед зеркалом. Она была наделена редким умением плакать изящно, не уродуя себя.

— Раз так, то лучше Вашему высочеству последовать подсказке столь ценного корреспондента и предоставить мне и впредь вести распутную жизнь. Нынче вечером я слишком утомлена, чтобы препираться. — И она стала вынимать из волос заколки и булавки, удерживавшие прическу и вызывавшие головную боль. На плечи ей легли шелковые каштановые локоны.

— Это все, что вы можете ответить?

— Я полагала, что выражаюсь ясно, но поскольку вам еще не все понятно, то добавлю: я рада, что пошла наперекор вашим запретам. Почему? Да потому, что Клаус Асфельд своими слабыми средствами, одной своей отвагой сделал больше для возвращения мне душевного спокойствия, чем Ваше высочество со всем вашим могуществом!

— Разве я не обещал...

— Обещать легко, а вот сделать... Ваше высочество отличается щедростью на обещания и на подарки. Вашей щедрости нет предела, а вот с исполнением обещанного не все гладко.

— Напрасно вы меня оскорбляете!

— Теперь это уже неважно, ведь то блестящее посольство, которое должно было с оружием в руках узнать правду о судьбе моего брата, так никуда не отправилось и теперь уже никогда не отправится! Я уж не говорю о браке, которым вы меня как-то манили!

— Правитель не всегда может сразу исполнить свои намерения. Я думал, вы это понимаете...

— Я тоже так думала, но...

— Какие тут могут быть «но»?

— Но если перейти к делам, то будут затронуты интересы слишком большого числа людей. Я имею в виду не только вашу благородную супругу, которой я не желаю причинять боль, но и других, тайных «доброжелателей», взять хотя бы автора этого подметного письма. Он не оставит в покое ни вас, ни меня. Потому, Ваше высочество, я и думаю: не лучше ли было бы для нас обоих покончить с нашими отношениями...

— Восхищен вашим благоразумием, но почему бы вам не поинтересоваться моим мнением?

Он отнял у нее щетку и попытался погладить по шелковистым волосам. Аврора не оттолкнула его и даже зажмурилась, когда он, отбросив щетку, стиснул ей голову ладонями.

— Что скрывает это прекрасное личико, эта упрямая головка? Чего я добьюсь, если сожму ее сильнее и раздавлю? — Фридрих Август сжал ее голову сильнее, и Аврора взмолилась:

— Отпустите, вы делаете мне больно!

Он послушался, но только для того, чтобы схватить ее за плечи. Пристально глядя на него в зеркало, Аврора произнесла:

— Вовсе не обязательно давить мою голову, чтобы узнать мои мысли. Они просты: я люблю вас и всегда буду вашей, но...

— Это «но» все портит!

— Все зависит только от вас. Может, вы решили, что я уступила вам только для того, чтобы добиться от вас помощи в моих безнадежных поисках? Так знайте: вы ничего от меня не добились бы, если бы я вами не пленилась. Я полюбила вас и только потому вам отдалась. Разве это сложно понять? Теперь я хочу забыть обо всех обещаниях, которые никогда не будут сдержаны, но ни при каких условиях я не стану игрушкой в руках ваших царедворцев, поэтому предпочитаю с вами расстаться, а не жить во все более тревожном ожидании новых грязных записок, где все ложь, кроме той ненависти, которая их питает. Одним словом, я хочу...

— Значение имеет только твоя любовь. Я схожу сума от мысли, что кто-то другой может ласкать тебя, обладать тобой. Ты застряла во мне, как стрела со слишком длинным острием, чтобы ее можно было вырвать, не лишив меня жизни. Я люблю тебя, моя божественная Аврора, и никогда не перестану тебя любить!

Она тихонько рассмеялась и легко провела пальчиком по губам возлюбленного.

— Тсс! Больше никаких обещаний! Он тоже засмеялся.

— Но одно обещание я все же тебе дам. Если тебе дорого это платье, лучше сбрось его, иначе через мгновение от него останутся одни лоскуты...

...Он собирался уйти под утро, но не смог: ему невмоготу было оторваться от спящей на животе посреди развороченной постели Авроры, ее золотистого тела, озаренного свечой, так заманчиво контрастировавшего с ее роскошными волосами. Он не смог сдержать снова ожившего желания и возвратился во дворец уже тогда, когда в Дрездене наступил день...

***

Аврора крепко проспала до самого полудня. Очнувшись, она не сразу сообразила, что в спальне возится Фатима: турчанка пыталась навести порядок. При пробуждении Аврора пыталась не растерять то волшебное ощущение полноты жизни и блаженства, которое подарила ей эта невероятная ночь, когда любовь, вместо того чтобы угаснуть, разгорелась еще более сильным, чем прежде, пламенем. Возлюбленный снова подтвердил это под утро, когда на прощанье прошептал ей на ухо:

— Я теперь никогда не смогу без тебя обойтись, дьяволица! Вечером я снова приду к тебе...

Последовал восхитительный день. Часть его Аврора посвятила уходу за своим телом, доверившись умению Фатимы. Она провела много времени в ванне и на массажном столе, долго раздумывала, какое платье надеть, и все отвергла, сославшись на внезапное недомогание...

Ответ на привезенные Клаусом письма требовал обстоятельности. Герцогиня Целльская писала о своей радости в связи с обретением дочерних драгоценностей, которые она намеревалась ей передать. Далее она заверяла графиню Кенигсмарк в своем дружеском расположении и в том, что та всегда будет ее желанной гостьей, но все это в довольно прохладной манере официальной переписки. Несравненно более теплым было письмо Шарлотты Беркхоф. Та справлялась о здоровье подруги и, тактично намекая на ее теперешнее высокое, но неудобное положение, напоминала, что при необходимости всегда окажет ей теплый дружеский прием, предоставив у себя убежище.

Сидя за бюро, Аврора не торопилась с ответами. Письмо Элеоноре занимало ее меньше: в нем достаточно было высказать уважение и радость в связи со своим участием в возвращении душевного спокойствия повелительнице, служить которой — ее долг и отрада... Никто не умел так, как она, расточать письменные реверансы.

Совсем другими были страницы — их набралось целых шесть! — предназначенные для баронессы. На них Аврора излила душу, рассказав всю свою историю. От этой умной и благородной женщины она не стала ничего скрывать, поведала и о своем счастье, и о страхах. Обмолвилась и о надеждах: сохранить любовь мужчины, чья ветреность была известна обеим, попытаться его привязать, плетя тайные и оттого еще более прочные узы. «Нет ничего, — писала она, — чего я не была бы готова предпринять, чтобы сделать наши узы гармоничными, даже когда огонь страсти по воле времени начнет угасать, — надолго, очень надолго!»

К концу дня она собралась послать за Клаусом, но тут он предстал перед ней сам. Он намеревался уехать следующим утром и явился за письмами теперь, чтобы не побеспокоить Аврору в неурочный ранний час. Аврора пригласила его к себе в кабинет и провела с ним несколько минут с глазу на глаз, не заботясь о возможных толках. Она чувствовала, как опечален молодой офицер, постепенно превратившийся в ее преданного друга, и впервые в жизни не могла выразить своего отношения словами. Он торопился, догадываясь, что она ждет любовника, и страдая от невыносимого зрелища ее красоты, подчеркнутой перламутром атласного платья и воздушными кружевами. Он забрал письма, запечатанные синим воском, и спрятал их себе под камзол.

— Вы еще вернетесь? — выдавила она.

— Если у вас не будет во мне нужды, то нет, не вернусь. Вы счастливы, и я прошу простить меня за то, что мне тяжело это перенести. Разрешите откланяться!

Клаус поклонился, Аврора протянула руку, и он, поколебавшись, прикоснулся к ней горячими губами. Прощальный поклон — и Асфельд сбежал. Аврора, глядя ему вслед, чувствовала себя уже не такой счастливой.

Это ощущение оказалось стойким и не прошло даже вечером, когда она снова оказалась в объятиях своего принца...

Глава XII Ужасная правда

Через две недели Аврора занемогла.

Утром, поднявшись, она почувствовала, как пол уходит у нее из-под ног, и ей пришлось ухватиться за шторку балдахина, чтобы не упасть от головокружения. Сердце колотилось, как бешеное. Когда она села на постель, пляска перед глазами унялась, зато к горлу подступила тошнота. На ее стоны прибежала Фатима, быстро сообразившая, что происходит, и успевшая вовремя подставить тазик. Потом она помогла госпоже снова улечься, растерла ей виски холодной водой.

— Отдыхай! — распорядилась она. — Я принесу тебе обед.

— Не-е-ет! — застонала Аврора, от одной мысли о еде снова склонившаяся над тазиком.

Фатима расхохоталась:

— Я предложила тебе обед, чтобы лишний раз убедиться в своей правоте. Сегодня великий день: у тебя будет сын!

— Ты хочешь сказать, что я беременна?..

— Конечно! Это первые признаки... Ты не думала, что это может произойти?

— Нет. Признаться, это даже не приходило мне в голову... Но почему ты уверена, что будет мальчик?

— Потому что только мальчики сразу заставляют мать болеть.

Несомненно, турчанка была права. Амалия тоже мучилась тошнотой, когда вынашивала своих детей. Часто находясь рядом с сестрой, Аврора наблюдала, как та, бледная, как привидение, от малейшего запаха мучается приступами рвоты и мечется между постелью и креслом. Состояние будущей матери облегчалось лишь в саду Агатенбурга, где она прогуливалась, поддерживаемая с обеих сторон Авророй и Ульрикой. Погода не имела значения, главное было надышаться свежим, без примеси домашних ароматов, воздухом, ведь зимой окна дома были наглухо закрыты. Даже дворец мог пропитаться не вполне приятными запахами.

Новость повергла Аврору в отчаяние. Вспомнив мучения сестры, она испытала ужас и первым делом потребовала зеркало. Угадав ее мысли, Фатима исполнила приказание, но предупредила:

— Ты бледна, но это нормально, не тревожься: нездоровье редко длится больше трех месяцев...

— Думаешь, это меня успокаивает? Три месяца! Три месяца рвоты, бессилия, уродства...

— Уродливой ты не будешь!

Аврора прогнала ее негодующим жестом, зарылась лицом в подушку и заплакала, приходя в ужас от одной мысли о том, что скажет Фридрих Август, этот ценитель женской красоты, при виде жалкой пародии на свою возлюбленную... В таком состоянии ее и застала Елизавета, часто навещавшая подругу для разговора по душам в часы, отведенные у красивых женщин для священного занятии — туалета.

Первым делом она властно оторвала Аврору от подушек, позволив ей уткнуться лбом себе в плечо.

— Немедленно прекратите рыдать! Или вам не терпится стать уродиной?

— Рано или поздно я все равно ею стану. Лучше не тянуть и начать к этому привыкать уже сейчас.

— Честное слово, вы сошли с ума! Признаться, я не понимаю вашего горя. Родить от него ребенка — это же счастье! Его первенец, да еще мальчик, если верить Фатиме!

— Если он меня разлюбит, то мне больше не бывать счастливой. А он меня разлюбит, если я перестану отвечать на его желание. Какими глазами он на меня посмотрит, если увидит в таком состоянии?

— Не бойтесь, не увидит! Головокружение и тошнота накатывают по утрам, и даже это ненадолго. К тому же ваша беременность станет заметной еще только через три-четыре месяца. К тому же у вас такая горничная, о которой можно только мечтать! Доверьтесь ей и думайте только о себе! Главное — желание оставаться красивой. Не расставайтесь с ароматическим флаконом на случай приступов тошноты и думайте о том, как он примет из ваших рук своего первенца!

— А вдруг он меня, наоборот, прогонит?

— Боже правый, Аврора! Опомнитесь! Куда подевалась воительница, охотница, завоевательница, та, которую все мы знаем? Как вы не поймете, что может значить для вас появление малыша? Разве государь не обещал на вас жениться?

— Обещал как-то пару раз, но, похоже, эти обещания уже вылетели у него из головы...

— Ничего, полетают и вернутся! Одно дело — жениться на любовнице, и совсем другое — на матери своего сына...

— Вы так считаете? — пролепетала Аврора, приободренная приоткрытой подругой радужной перспективой.

— Еще бы! Я вам помогу. Скажите себе, что сражение начинается уже сегодня вечером. В Резиденцшлосс состоится бал. Вы будете танцевать на нем в самом красивом платье, с самой обворожительной улыбкой на лице!

— Какое там! Я не смогу...

— Еще как сможете! А пока что отдохните, расслабьтесь. Вас ждет бой!

Сила убежденности, которую пыталась внушить ей Елизавета, была такой, что будущая мать сразу почувствовала себя лучше. Она сумела не только достойно завершить свой туалет, но и съела несколько гренок с маслом и зимнюю грушу, а потом выпила бокал вина. Вечером, как и предрекала подруга, заехавшая за ней, она уже высоко держала голову, улыбалась и источала самоуверенность в стиле мадам де Монтеспан, чему способствовало белое атласное платье с золотой каймой, в котором она явилась на бал. На самом деле она еще чувствовала слабость, но восхищенный взгляд ее возлюбленного мигом ее излечил...

Они танцевали вместе, вызывая всеобщее восхищение, и после изящного реверанса этой пары придворные рукоплескали ей с тем большим воодушевлением, что в зале не было Кристины Эберхардины, оставшейся в своих покоях из-за недомогания, посещавшего ее с подозрительной регулярностью: какая женщина, влюбленная в мужа, согласится увидеть его сияющим в обществе любовницы?

Но кое-кто в зале был чужд всеобщему восхищению: стоя у окна со скрещенными на груди руками, новый канцлер Флеминг ждал, когда фаворитка усядется в кресло неподалеку от вдовствующей курфюрстины Анны Софии. Дождавшись этого момента, он вступил в окруживший ее круг и обратился к Авроре:

— Пригласить вас на танец после Его высочества будет настоящей наглостью, мадам. К тому же я не такой уж блестящий танцор, просто горю желанием с вами поговорить, хотя бы с целью знакомства.

— Верно, мы с вами едва знакомы, но я счастлива представившейся возможности поздравить вас, герр канцлер, с недавним назначением...

— Очень любезно с вашей стороны, мадам, тем более учитывая ваши дружеские узы с моим предшественником. — Молодая женщина подтвердила его слова кивком и улыбкой, и он продолжил: — Поэтому я хочу вам сообщить о своей готовности служить вам так же, как прежде служил он.

— Служить мне? Вы? — не скрыла удивления Аврора. Ей никогда не был симпатичен этот человек, несмотря на его молодость и приятную внешность, однако теперь ей требовалось проявить удвоенную холодность и расчетливость.

— Почему бы нам уже теперь не заключить договор о дружеском согласии? — изрек новый канцлер. — Правда, самое обыкновенное любопытство требует, чтобы я начал с вопроса о вашем здоровье. Говорят, нынче утром вам было нехорошо?

При всем своем самообладании Аврора не сумела скрыть удивления:

— Кто мог вам это сказать?

— Откуда мне знать? Так, слухи... Сколько их порхает вокруг правителей! — Он с деланной небрежностью махнул рукой. — Вот, к примеру, другой слух: будто бы наш курфюрст намерен развестись, чтобы предоставить вам рядом с собой то место, которое вы и так занимаете в его сердце.

Она нахмурилась. Куда он клонит?

— Мне об этом ничего не известно, — обронила она сухо. — Наверное, до нас с вами долетают разные слухи.

Флеминг приветливо улыбнулся, но глаза его смотрели холодно.

— Наверное. Но лучше бы этот последний слух не подтвердился. Польский король Ян Собеский при смерти. На его трон много претендентов, но законы природы, такие, как географическая близость, ставят нашего государя на верхнюю ступеньку лестницы, ведущей к трону. А в случае развода он лишается всяких шансов...

— Они и так представляются мне слабыми. Наш курфюрст лютеранин, а Польша — католическая страна.

— Ради короны можно перейти в другую веру. Только это будет ни к чему, если рухнет его брак.

Аврора надолго замолчала. Вокруг двух собеседников гремел бал, однако его шум не проникал в безвоздушный пузырь, надувшийся вокруг канцлера и фаворитки курфюрста. Та раскрыла веер и, не глядя на соседа, пробормотала:

— Этот все, что вы собирались мне сказать, герр Флеминг?

— Почти. Может статься, у вас есть и другие причины для желания стать принцессой. Если вы сами от этого откажетесь, то сможете рассчитывать на мою поддержку и...

Он встал и так над ней навис, что ей пришлось отшатнуться.

— Вряд ли это мне понадобится. Вся ценность моей жизни — в любви к государю. Пусть он и решает, как мне поступить.

— Вы отвергаете мою дружбу?

— Конечно, нет. Но я не хочу ее покупать.

Она отвернулась к сестре, но тут подошел курфюрст, взял ее под руку и отвел в сторону. Он выглядел очень веселым, так что ей показалось, что ему хочется еще потанцевать, но он вывел ее из зала и отвел к себе в спальню. Там он обнял Аврору и припал лицом к ее груди.

— С каждым разом, что я тебя вижу, ты становишься все прекраснее... — прошептал он и потянулся губами к ее губам. — Нынче перед тобой не устоял бы даже святой.

— Слава богу, это не про вас! — выдохнула она, уже готовая растаять.

Свидание, начавшееся таким образом, не могло не продолжиться в тени пурпурных штор балдахина, под который они рухнули, увлекаемые волной взаимной страсти. Только когда волна отхлынула, оставив их лежать бездыханными на рыхлом пляже постели, Фридрих Август спросил ее:

— Что понадобилось от вас моему канцлеру? Вы так долго с ним ворковали...

— Может ли у нас быть иная тема, кроме вас?

— А все-таки?

— Он предложил мне заключить с ним союз, чтобы еще лучше служить вам и государству.

— Что вы ответили?

— Что это само собой разумеется. Разве мы оба не являемся вашими верными слугами? — Произнося эти слова, Аврора соскользнула с кровати и принялась подбирать свою одежду. — Не пора ли нам вернуться на бал?

Курфюрст широко зевнул, сладко потянулся.

— Бал скоро кончится, если уже не кончился. Лучше идите ко мне!

— Нет, мне лучше вернуться. А вы постарайтесь отдохнуть, чтобы не зевать на Совете. Иначе вы подведете своего секретаря.

В действительности она думала только о том, чтобы поскорее очутиться дома. Стоило ей спустить ноги с кровати, как началось такое сильное головокружение, что она чуть не упала навзничь. Опасаясь приступа тошноты, она мгновенно оделась и выскочила из спальни, моля Бога, чтобы не упасть в обморок по пути к карете. Повалившись внутри ее на подушки, она скорчилась в приступе подступающей рвоты. Ее ждали непростые деньки...

***

Все оказалось еще хуже, чем она предполагала. Две недели подряд Аврора была едва жива, почти не покидала постель и никого к себе не впускала под вымышленным предлогом простуды и сильного жара. Главный запрет был наложен на Фридриха Августа. Доблестный воин, не замечавший ранений на поле боя, он смертельно боялся простуды — болезни, превращающей любого во вместилище не столько заразной, сколько отталкивающей мерзкой слизи... Поэтому он и не думал ее навещать, отделываясь цветами, а потом, желая развеяться, отправился на охоту в Гарц.

Для Авроры это было огромным облегчением. Теперь она могла заняться собой. Мало-помалу неприятные проявления будущего материнства сошли на нет. Она уже вставала с постели, наряжалась, покидала спальню и переходила в кабинет, чтобы заняться любимыми делами: писала, вышивала, пела, аккомпанируя себе на гитаре и глядя на пляску огня в камине.

От этого последнего занятия ее однажды оторвал шум в доме. Она даже не успела протянуть руку к шнуру звонка: двойные двери распахнулись, едва не сорвавшись с петель, явив ее взору кипящее божество — Фридриха Августа собственной персоной, исходившего негодованием, забрызганного с головы до ног грязью от долгой скачки по бездорожью, да еще после трехдневного непрекращающегося дождя. Было видно, что настроение у него хуже некуда. Отшвырнув жалобно звякнувшую гитару, он схватил Аврору за запястья и принудил ее встать.

— О государь, какая радость... — начала было она, решив, что он намерен заключить ее в объятия. Но вместо этого он выпустил ее левую руку и, удерживая за правую, заставил покрутиться на месте.

— Вы беременны, не так ли? — рявкнул он, сверля ее неистовым взглядом. — Только попробуйте соврать!

Этот напор привел ее в воинственное настроение.

— И не подумаю! Если Ваше высочество соизволит податься немного назад, я смогу поприветствовать вас должным образом.

— К черту ваши приветствия! Вам сказано отвечать! Вы беременны? Да или нет? Что-то не похоже!

— В два с половиной месяца это неудивительно.

— Значит, это правда? Почему вы молчали?

— Потому что сначала хотела сама в этом убедиться. Кстати, Ваше высочество, нельзя ли попросить вас кричать не так громко? Или вы хотите, чтобы вас услышал весь Дрезден?

— Город, наверное, давно в курсе дела. Один я ничего не знал! Сдается мне, об этом судачат все, кому не лень.

— А я-то старалась все скрыть! — вскрикнула молодая женщина, начинавшая терять терпение. — Можно осведомиться, кто развеял ваше неведение?

— Это неважно! Ваша скрытность — вот что выводит меня из себя!

— Скрытность? Я страдаю, а Ваше высочество тем временем изволит галопировать по Гарцу! Или мне надо было бежать за хвостом вашего коня?

— Подумаешь, насморк! Незаметно, чтобы он оставил на вашей внешности неизгладимые следы. Немного бледны, не более того. А теперь извольте ответить, когда вы намеревались поставить меня в известность о... о вашем состоянии? Только без напрасных оправданий, я ведь и сам знаю, когда.

— Вашему высочеству очень повезло. Осталось поделиться вашими знаниями со мной.

— Это же так понятно: когда будет уже поздно избавиться от ребенка!

Эти слова прозвучали, как удар. Аврора отшатнулась.

— Этого преступления я никогда не совершу!

— Ни секунды не сомневаюсь. Мне оставалось бы только развестись и жениться на вас. Ловко придумано...

— Это же низость!

— Наоборот, хитрость. И удивляться этому не приходится: весь ваш род известен склонностью к интригам.

Аврора, не удержавшись, отвесила курфюрсту пощечину, не успев дать себе отчет в том, что натворила. Принц растирал щеку, а Аврора пятилась от него, пока не наткнулась на кресло и не упала в него, закрывая лицо руками.

— Простите меня! — простонала она. — Я не смогла с собой справиться: никогда не давала спуску тем, кто в моем лице оскорблял моих родных!

— Вы уже во второй раз поднимаете руку на своего государя!

Она вскинула голову, бесстрашно посмотрела ему прямо в глаза и не удержалась от усмешки.

— Беда у Вашего высочества с устным счетом! Кажется, я делала это неоднократно во все те дни и ночи, когда мы любили друг друга. Тогда вы как будто не были против...

Курфюрст мигом присмирел и отвернулся, не выдержав взгляда ее пронзительных синих глаз, блеска ее слез. Впервые она показалась ему хрупкой и ранимой, как ни пыталась от него обороняться... Хрупкой — и неотразимой в домашнем платье из мягкой белой шерсти с бантиками из лазоревого атласа; такие же бантики украшали смешной чепчик, из-под которого выбивались волны роскошных волос. Фридрих Август шагнул к ней, готовый раскрыть объятия, но, сообразив, что, наверное, слишком грязен с дороги и пахнет потом, опомнился и быстро отступил к дверям. Перед уходом он оглянулся.

— Знаю, я давал обещание на вас жениться, но... Даже если бы я по-прежнему этого хотел, исполнить обещанное уже невозможно: моя жена тоже ждет ребенка.

Аврора зажмурилась, давая волю слезам: они хлынули по щекам в тот самый момент, когда скрип паркета оповестил об уходе Фридриха Августа. Ей показалось, что мир рухнул.

Но ночью курфюрст вернулся...

***

Последующие недели, пусть и принесшие изрядное ослабление утренних приступов нездоровья, удручали молодую женщину тем, что ясно показывали ненадежность ее статуса государевой фаворитки. Она видела своего любовника все реже, причем чаще днем, чем ночью. От нее отворачивались прежние «друзья», бывшие на самом деле всего лишь прихлебателями у трона, но до них ей не было никакого дела, ибо она никогда не обольщалась их «дружбой». Только Амалия и Елизавета по-прежнему каждый день переступали порог дома будущей матери. Первая следила за тем, чтобы за Авророй был необходимый уход; со временем она даже поселилась вместе с ней. Вторая снабжала ее дворцовыми сплетнями и убеждала, что двор утратил тот блеск, который ему раньше придавала она. Бал, королевой которого была Аврора, стал последним, достойным внимания.

— Если бы не охота, можно было бы просто умереть со скуки, — щебетала Елизавета. — Все ходят на цыпочках и шушукаются, совсем как в церкви. Вас беременность утомляет, а принцессу-курфюрстину она просто изматывает! Ей нужен покой, тишина, неспешные прогулки, на которые ее выводят две фрейлины. Ест она только молочное и фрукты, а всю прочую пищу с отвращением отвергает. Придворный медик ее запугивает. Вот ваш ненаглядный государь, ждущий наследника, и превратил свой дворец в монастырь. Как видите, вам не о чем сожалеть.

— Вы считаете? По крайней мере он о ней заботится, бережет ее. А ко мне заглядывает только в тайной надежде, что я вдруг воспряну, чтобы запрыгнуть на коня и поскакать с ним на пару через поля или чтобы закружиться с ним в танце... А я его раз за разом разочаровываю. Так что, милая, я утратила для него притягательность...

— Ничего подобного! Если бы это было так, он бы вас не навещал, а только справлялся о вашем самочувствии!

Примерно о том же толковала она и с вдовствующей курфюрстиной, оказавшей Авроре честь своим посещением.

— Мой сын слеплен из того же теста, что и остальные мужчины в расцвете сил: все, что смахивает на болезнь, вызывает у него ужас, — говорила высокая гостья.

— Какая же это болезнь — ожидание ребенка?!

— Сходство порой существует. Спросили бы вы у моей невестки, что думает об этом она. У нее он и подавно бывает не чаще одного раза в месяц. Вас он балует куда чаще. Ну, может, недостаточно часто, но все-таки... И к тому же он за вас переживает.

— С чего бы это?

— Может быть, он испытывает к вам нежность?

— То есть о любви речи больше нет!

— Да будет вам известно, он уже выбрал для младенца имя на случай, если вы разрешитесь мальчиком.

— Какое же?

— Мориц! Говорит, что в память о Морицбурге. Как оно вам?

От волнения горло Авроры свело от спазма, помешавшего ей ответить, а в глазах появились слезы. Старая государыня встала, жестом позволив ей остаться сидеть, и положила свою унизанную кольцами руку ей на плечо.

— Вы его по-прежнему любите?

— Да, и, кажется, даже больше прежнего.

— Помните мое предостережение: смотрите, не полюбите его слишком сильно? А сейчас я добавлю: думайте о себе... и вашем ребенке! Если это будет мальчик, тем более похожий на него, то...

И Анна София нагнулась, чтобы запечатлеть на лбу молодой женщины поцелуй, потом потрепала ее по щеке и удалилась, оставив будущую мать слегка приободренной. Аврора положила ладони на свой округлившийся живот и долго его гладила...

***

С балами в Дрездене было покончено, чего никак нельзя было сказать о военных парадах, топоте сапог, бряцании оружием. Нескончаемые многолетние войны между империями германцев и турок походили на непрестанно извергающийся вулкан. Сейчас Турция перешла в наступление, воспользовавшись неважным состоянием императорской армии, возглавляемой принцем Кройским, никуда не годным полководцем. Император призвал на помощь своих лучших солдат, в первую очередь курфюрста Саксонского: ценя его доблесть, он отдал под его командование Венгерскую армию. Фридрих Август, не успев познакомиться с вверенными ему силами, отбыл в начале мая из Дрездена с восемью тысячами человек, среди которых был и Левенгаупт. Спустя несколько дней перед графиней Кенигсмарк предстал канцлер Флеминг.

Поскольку он не уведомил ее о своем визите, Аврора заставила его прождать добрых полчаса в приемной — помещении, использовавшемся теперь только в редкие праздники, зато по причине своего назначения очень просторном, не загроможденном мебелью, с яркой обивкой стен.

Наконец, она вышла к посетителю — нарядная, с властной улыбкой — и осталась довольна тем, что он расценил небрежное обращение с собой должным образом: расхаживал взад-вперед, заложив руки за спину, в заметном раздражении.

— Поверьте, я огорчена тем, что заставила вас ждать, герр канцлер, но, увы, этого не избежать в случае неожиданного посещения, тем более утром.

— То, с чем я к вам явился, фрау графиня, не терпит отлагательств, отсюда эта спешка, за которую вы, надеюсь, соизволите меня извинить... К сожалению, ожидание сокращает то время, которое я намеревался потратить на... сглаживание некоторых шероховатостей, которые, вероятно, придутся вам не по вкусу. Дело в том, что вам желательно как можно быстрее покинуть Дрезден.

— Мне? Покинуть Дрезден? По какой же причине?

— Дабы покончить с щекотливым положением, которое с каждым месяцем будет только усугубляться. Принцесса Кристина Эберхардина ждет ребенка, как и вы, и, как ожидается, разрешится от бремени примерно в одно время с вами. Это в конце концов неприлично!

Завершающая фраза разозлила Аврору больше всего.

— Напрасно вы взяли на себя труд напоминать мне об этом. В мои намерения и так входило уехать, только несколько позже.

— Так можно и опоздать. Его высочеству угодно, чтобы вы больше не затягивали с отъездом.

— О, так значит, это воля Его высочества?

— Чья же еще? Я бы не позволил себе предъявлять такое требование, если бы не получил от него соответствующих приказаний. Добавлю, что он глубоко сожалеет, что не в силах встретиться с вами до вашего отъезда. Все происходит слишком быстро!

— Допустим... — процедила Аврора, донельзя раздраженная тем удовольствием, которое канцлер явно извлекал из своей постыдной миссии. — Что ж, решено, я уеду.

— Куда?

— Вернусь домой, естественно! Либо в Гамбург, либо в замок Агатенбург, где родилась сама. У вас есть возражения?

Этот вопрос она задала, видя, что Флеминг качает головой.

— Ребенок, в жилах которого течет саксонская кровь, даже незаконнорожденный, должен появиться на свет в Саксонии. Его высочеством местом его рождения назначен Гослар в Гарце. Это прелестный городок, славящийся целебными водами, идеальная летняя резиденция, издавна ценимая нашими правителями.

— Настолько ценимая, что они никогда туда не наведываются! Зато весьма удаленная! Наверное, в двух шагах от границы?

— Скажем, в трех, — язвительно поправил ее канцлер. — Само собой, жить вы будете не в старом дворце, слишком большом и неудобном, совсем не подходящем для ожидаемого события. Для вас сняли один из лучших домов в городе, без сомнения, самый приятный. Это собственность бургомистра Генриха Кристофа Винкеля. Ваше имя будет известно только ему одному. Для всех остальных вы — неизвестная благородная особа, прибывшая на лечение — скажем, от болезненной вялости... Вам необходимо понять, какую важность придает государь тайне рождения младенца, особенно если это будет мальчик. В будущем это может осложнить процесс престолонаследия, поэтому эти неприятности следует изначально предотвратить... Конечно, вас доставит туда дворцовая карета.

— Невероятно! — вскричала Аврора, впадая в невероятный гнев. — О моей беременности и о том, кто отец моего ребенка, знает весь Дрезден, а вы болтаете о соблюдении тайны?

— Разрешение от бремени нередко происходит раньше ожидаемого срока, — продолжил он, не обращая внимания на грубость Авроры. — И потом, через неделю-другую Дрезден вас забудет и станет ждать появления на свет наследника престола. А вы через какое-то время сможете вернуться.

— Как вы добры!

— Благодарите за доброту Его высочество, — проговорил канцлер с хитрым видом, который совершенно ему не шел. — Можете не сомневаться, он позаботится о вас и о ребенке в случае его своевременного рождения. В Госларе к вашим услугам будет врач и все необходимое. Достаточно будет одной горничной, но это будет не Фатима: та в маленьком городе слишком бросалась бы в глаза. Фатима останется здесь, как и остальные ваши слуги.

— Час от часу не легче! А родную сестру я могу с собой взять?

— Конечно, берите! Если она согласится соблюдать то же условие: ни шагу с территории имения! Только я бы все равно не советовал: там ей было бы затруднительно получать известия с войны от графа Левенгаупта... Она могла бы с вами переписываться — через бургомистра!

Флеминг еще не договорил последнюю фразу, когда вошла Амалия. Видя, как та удивлена ее безутешным видом, Аврора стала объяснять, из последних сил сохраняя спокойствие:

— Внимая повелениям, исходящим от самого государя, положено сохранять почтительный вид. Но что делать, если повеления самые удручающие: герр канцлер только что объявил, что мне придется покинуть город и перебраться в глушь, в Гарц, чтобы жить там в уединении в ожидании родов. Взять с собой тех, кого хочу, я и то не вправе...

Амалия обняла сестру и, чувствуя ее дрожь, не размыкала объятий.

— Вам лучше уйти, — обратилась она к Флемингу, не сдерживая гнева. — Вам нечего здесь делать, герр канцлер! Не сомневайтесь, я непременно доложу Его высочеству о вашем излишнем рвении.

Ее тон не оставлял Флемингу выбора. Поклонившись, он покинул дом. Амалия повела сестру к другой двери.

— Скорее в спальню! Тебе лучше прилечь.

Она протянула ей платок, но Аврора не плакала. Душившая ее ярость осушала слезы, не давая им пролиться, зато усиливала дрожь. Напуганная Амалия уложила сестру в постель, поднесла нюхательную соль — это средство Аврора отвергла, пробормотав, что обморока не будет, — и приказала Фатиме принести водки. Наконец, Аврора подняла на Амалию глаза, в которых смешались злость и печаль.

— Ты слышала, что он мне наговорил?

— Да. Почти все. Я подслушивала под дверью и вошла в тот момент, когда он произнес мое имя. Не тревожься, я поеду с тобой.

— Нет, это слишком далеко! Там ты будешь на много месяцев отрезана от мужа и детей. Полезнее остаться здесь, присмотреть за домом. Возможно, ты сможешь снабжать меня новостями...

— Через бургомистра? — Амалия усмехнулась. — Предлагаю компромисс: я поеду с тобой в дворцовой карете и в ней же вернусь обратно. Хотя бы увижу собственными глазами, в каких условиях ты будешь находиться, что там вообще за место... По пути придумаем шифр, чтобы самые невинные слова могли рассказать в письме гораздо больше своего буквального смысла. Если ты захочешь написать кому-то еще, я заберу твои письма. Что скажешь?

— Что ты — лучшая сестра на свете! Кстати, мне нужна другая горничная вместо Фатимы...

— Предоставь мне и это!

И Амалия выбежала из спальни сестры. Через два часа там уже находилась старая Ульрика, этот монумент респектабельности. Она сменила гнев на милость, как только увидела, как безутешна ее «питомица».

— Если хотите, — заговорила она тихо, сдерживая волнение, — я займусь вами и ребенком. Можете не сомневаться, на меня можно положиться! Я стану пробовать все предназначенные для вас кушанья, а при необходимости и молоко кормилицы. А еще я...

Аврора даже прыснула.

— До этого вряд ли дойдет! Давай лучшеобнимемся!

В начале следующей недели она покинула Дрезден, так и не повидавшись с Елизаветой, отлучившейся в свое поместье.

***

Утверждая, что Гослар — «прелестный городок», Флеминг сказал не всю правду: городок был не просто прелестен: он оказался одним из красивейших во всей Германии.

Расположенный на лесистых отрогах Гарца, этот алмаз в оправе средневековых крепостных стен изобиловал старинными церквями, удивительным собранием разноцветных фахверковых домиков с дивными садами. Центром города служила, как водится, рыночная площадь, посреди которой громоздился внушительный фонтан, осененный имперским орлом. Воплощением былой имперской славы служил и старинный дворец, хранивший память о бургграфах и нибелунгах. Неподалеку от дворца, в стороне от самых оживленных кварталов, стоял дом, предназначенный для будущей матери. Город, издавна связанный с Ганзейским союзом, был обязан своим богатством открытым неподалеку разработкам меди, цинка и серебра.

В другое время Аврора отдала бы должное местным достопримечательностям, но сейчас ей были важны не только приятные взору окрестности, но и покой. Ее раздражало положение поднадзорной, почти пленницы, схожее с тем, на которое была обречена в сыром замке, окутанном вечными туманами, София Доротея. Бургомистр Винкель, нанесший ей тайный визит уже вечером того же дня, когда она приехала, не оставил никаких иллюзий: Аврора лишалась права покидать территорию имения, где за ней следили несколько тщательно подобранных слуг, имевших единственное задание — стеречь благородную особу, чьего имени они даже не знали, и не подпускать к ней никого извне, за исключением врача, который оказался шурином самого бургомистра. Принимать гостей Авроре запрещалось. Любой, кто пожелает навестить ее с важным известием, был обязан сначала обратиться к бургомистру. То же относилось и к почте.

— Так прямо и сказали бы, что я отныне в заключении, герр бургомистр! — не выдержала Аврора.

— Напрасно вы так считаете, — не согласился он с неожиданной мягкостью в голосе. — Мне доверено оберегать... хрупкое сокровище, чрезвычайно ценимое государем. Не сердитесь на меня за то, что я выполняю свой долг. Помните: я в вашем полном распоряжении, всегда готов устранить любую трудность, если она вдруг возникнет, и сделать ваше пребывание у нас как можно более приятным. К тому же оно будет недолгим — несколько месяцев пронесутся незаметно!

Этой короткой речи хватило, чтобы развеять предубеждение изгнанницы. Она поняла, что перед ней славный человек, разрывающийся между гордостью за то, что ему довелось стать ее стражем, и страхом, что она будет чувствовать себя несчастной в его владениях. Аврора протянула ему руку.

— Раз так, постараемся прожить их как можно лучше. Благодарю вас за утешительные речи. Но каковы ваши инструкции на... на дальнейшее?

— Не могу ответить: пока никаких распоряжений не поступало. Надо полагать, вы нас покинете?

— Надеюсь на это.

Все последующие дни Аврора только отдыхала. Переезд ее сильно утомил, и после отъезда Амалии она, уже не так тревожась за свою судьбу, старалась побольше спать под бдительной охраной Ульрики. Гослар славился своим чистейшим воздухом, дом был выше всяких похвал, сад тенист и полон свежести — самое подходящее место в летний зной. Там для будущей матери поставили шезлонг с подушками, постаравшись расположить его так, чтобы за ней никто не мог подсмотреть. Впрочем, естественное любопытство, вызванное в городе приездом знатной гостьи, быстро сошло на нет: говорили, что у Винкеля поселилась больная дама, приехавшая на воды и находящаяся под наблюдением доктора Трумпа, человека довольно молчаливого. Все слуги — кухарка, лакей, две служанки и садовник — были отобраны самим бургомистром, это были люди солидного возраста, так что Ульрике не составило труда быстро стать у них главной. Все они были деликатны и настолько молчаливы, что Аврора чаще всего вообще не замечала их присутствия. Ей, правда, не хватало Фатимы, ее умелых проворных рук — не столько для наведения красоты, что было ей пока что ни к чему, сколько для приготовления смесей из известных одной лишь турчанке целебных трав. Они прекрасно излечивали головные боли и всяческие незначительные недуги, которые способны испортить жизнь любой женщине.

Со временем беременность молодой женщины становилась все заметнее, несмотря на отсутствие у нее аппетита, и все болезненнее. Ребенок то и дело заявлял о себе, властно стучась изнутри в стенки ее живота. Порой Аврора совсем не могла спать.

— Уверена, что будет мальчик, — делилась она с Ульрикой. — Носить девочку было бы куда легче. Такое ощущение, что у меня внутри поселился великан!

— Чему тут удивляться, зная, кто папаша! Вам надо больше есть, иначе к тому моменту, когда он попросится наружу, от вас останутся только кожа до кости!

Доктор Трумп было иного мнения и советовал легкую пищу: молочные продукты, фруктовые компоты, овощи, за исключением капусты, вызывавшей у Авроры ужас. От запаха готовящейся капусты ее могло стошнить.

К концу лета она так отяжелела, что уже с трудом передвигалась: молодой женщине под силу были лишь недолгие прогулки по саду, да и то под руку с Ульрикой. В остальное время ее жизнь ограничивалась кроватью и шезлонгом, между которыми она и перемещалась. Погода тем временем испортилась, зарядили дожди, тоскливо завывал ветер. Стало холодать, в печах заплясал огонь.

Аврора уже считала дни: она должна была родить в конце октября, но ей казалось, что этого не произойдет никогда. Ей было невыносимо скучно. Письма от Амалии приходили редко — потому, вероятно, что той нечего было ей рассказать, ведь в отсутствие курфюрста Дрезден мог сравниться спокойствием с безмятежным Госларом. Казалось, сестры напрасно придумали свою тайнопись...

Но однажды вечером доктор Трумп нарушил свое правило и пришел не один: с ним явился человек сурового облика, получивший от Винкеля разрешение проникнуть за окружавший будущую мать глухой забор. Войдя первым, врач осведомился, в состоянии ли его пациентка принять гостя.

— Это священник, утверждающий, что вам уже доводилось встречаться, его зовут пастор Крамер, он из Ганновера.

Аврора, дремавшая на двух пышных подушках, удивленно приподняла голову.

— Пастор Крамер? Он назвал вам причину визита?

— Он хочет что-то сказать лично вам. При нем письмо герцогини Целльской для передачи в ваши собственные руки. Нам он признался, что намерен говорить о вашем брате.

— Боже! Немедленно впустите его! — крикнула она, уже дрожа от нетерпения.

— У вас хватит сил для этого разговора? Он не скрывает, что новости не очень веселые, потому я и решил его сопровождать.

Аврора закрыла глаза, прислушиваясь к знакомому ощущению страха. Слова врача могли означать только одно: она больше никогда не увидит Филиппа...

— Он ведь мертв, да? Если это все, что может мне сообщить пастор...

— Нет, ему известно также, что именно произошло.

— Раз так, то я его выслушаю. Не беспокойтесь, доктор.

— Я буду рядом на случай, если вдруг вам понадоблюсь.

— Надеюсь, до этого не дойдет.

Она попросила несколько минут, чтобы привести себя в порядок, водрузила на растрепанную голову кружевной чепец, приняла решительный вид, как поступают сильные духом перед эшафотом. Она знала, что ее ждет жестокая правда, и старалась к этому подготовиться. Крамер, приглашенный в спальню Ульрикой, застал ее опирающейся на подушки, с прямой спиной, с руками, смиренно сложенными на одеяле, едва скрывающем ее огромный живот. Гостя она встретила учтиво, но без улыбки — на это она была неспособна.

— Спасибо, что потрудились до меня добраться, герр пастор, — сказала она. — Говорят, у вас для меня важные вести?

— Это так. Поверьте, я ими чрезвычайно огорчен, но, познакомившись с вами, я понял, что вы из тех, для кого правда, даже безжалостная, лучше неизвестности.— Я благодарна вам за столь высокую оценку. Итак, вам стало известно, что произошло с моим несчастным братом?

— Да, исключительно благодаря пожару, уничтожившему замок Монплезир. Меня позвали к умирающему, некоему Бухману, служившему в охране князя-курфюрста, но всецело преданному графине Платен. Он хотел исповедоваться, и он же просил меня передать содержание его исповеди вам, надеясь на ваше прощение. Вот что я от него узнал.

Внезапное возвращение графа Кенигсмарка в Ганновер и, главное, то, что целью этого возвращения было навести порядок в делах, вызвало у госпожи фон Платен подозрения, тем более что он отказывался с ней увидеться. Ее шпионы не спускали с вашего брата глаз. От них она узнала, что граф получил карандашную записку от фрейлейн Кнезебек, вызывавшую его следующей ночью к принцессе Софии Доротее. В одиннадцать часов вечера он, изменив внешность, направился к потайной двери дворца Херренхаузен, где его, как обычно, дожидалась Кнезебек. Узнав, что Филипп во дворце, фон Платен бросилась к курфюрсту и поведала ему о супружеской неверности его невестки. По ее наущению курфюрст повелел полудюжине молодцов из своей охраны, среди которых был и Бухман, схватить графа. Графиня повела их в Рыцарский зал, где заранее приготовила огромный сосуд с ромовым пуншем. Заставив их поклясться (под угрозой виселицы) хранить тайну, она приказала им напасть на того, на кого она укажет, заявив, что действует с ведома Эрнста Августа. После этого она опоила их своим пуншем. Удостоверившись, что они пьяны и подчинятся ей, даже не пытаясь разобраться, что происходит, она велела им спрятаться под колпаком огромного камина, наказав молча ждать ее сигнала. Сама же вышла к лестнице, ведущей в покои принцессы. До этого она позаботилась крепко запереть выход в парк, которым обычно пользовались любовники.

По словам Бухмана, ожидание затянулось, и он уже подремывал, когда Платен наконец подала сигнал. За дверью раздались шаги: какой-то человек ступал очень осторожно, опасаясь, видимо, гулкого эха в пустом зале.

Дверь открылась, в ее проеме показался мужской силуэт.

«Это он! — взвизгнула графиня. — Убейте его!»

Первый неуклюжий натиск граф отразил. Завязалась схватка между пьяными стражниками и их единственным противником, оказавшим ожесточенное сопротивление. Он уложил двоих, но потом, видимо, утомленный недавними любовными усладами, рухнул, уступив преобладающей силе и получив сразу несколько ударов. Он успел прошептать: «Пощадите принцессу! Спасите невинную!»

Это были его последние слова: фон Платен наступила ему на лицо и изо всех сил повернулась на каблуке, заглушив последний хрип несчастного...

Крамер прервал свой рассказ и наклонился к Авроре, чья бледность могла предвещать обморок.

— Хотите, позову врача?— Нет... Эти... эти разоблачения предназначены для меня одной. Лучше дайте воды!

Он помог ей сделать несколько глотков, встревоженный дрожью, сотрясавшей ее с головы до ног, и стуком зубов о край стакана.

— Напрасно я рассказываю вам такие ужасы... — устыдился пастор.

— Нет, мне необходимо знать всю правду, даже самую худшую! Этот Бухман знал, как поступили с... с телом?

— Знал, ведь графиня купила его с потрохами. Лежавший перед ним убитый раньше был его командиром. Потом пришел курфюрст. Увидев бездыханного графа, он чрезвычайно прогневался на фон Платен.

«Я разрешил его арестовать, но не убивать! Он известен всей Европе! Двор придет в негодование, нам не избежать страшного скандала...»

«Значит, его тело унесут и зароют в глухом лесу».

Курфюрст ответил, что это невозможно, ведь скоро наступит рассвет, тело не успеют вынести из Рыцарского зала. Лучше его оставить здесь. Он приказал принести негашеной извести, а сам потянул какой-то рычаг, и внутри камина вдруг открылся вход в подземелье, тайна которого передавалась от поколения к поколению ганноверских правителей. Такое же убежище существовало и в Лайне-Шлосс. Свидетелями происходящего были только сам курфюрст, его любовница, Бухман и его сослуживец. Они отнесли тело в подземелье, ставшее могилой графа, и засыпали его известью. Новое нажатие рычага — и вход в подземелье закрылся. Жизнь продолжалась как ни в чем не бывало. Вот только для Бухмана воспоминания о той ночи превратились в неизбывный кошмар, наполнили его ужасом вечной кары. Поэтому, почувствовав приближение смерти, он позвал меня...

— Вы были знакомы?

— Как и Михаэль Гильдебрандт, он родился неподалеку от церкви Святого Клеменса.

— Понимаю...

Но она уже ровным счетом ничего не понимала, и ее ответ был лишь данью приличиям. Ее тело окаменело. Единственным признаком жизни были слезы, хлынувшие из глаз Авроры и устремившиеся по щекам нескончаемым потоком. Но она даже не пыталась вытереть глаза. Испуганный Крамер отступил к двери, позвал Ульрику и врача. Аврора как будто не заметила его исчезновения, ибо она сама сейчас походила на хладный труп, единственным признаком ее жизни было почти неуловимое дыхание.

Ульрике и доктору Трумпу пришлось потрудиться, чтобы страшное оцепенение прошло. Наконец, Аврора упала им на руки, сотрясаемая такими бурными рыданиями, что, казалось, сердце не удержится у нее в груди...

Глава XIII Рождение героя

Если бы Аврора находилась в обычном состоянии, то не смогла бы устоять перед демонами мести и посвятила бы себя одному — розыскам подлой фон Платен, чтобы заставить ее как можно дороже заплатить за чудовищное преступление. Но где там! Она была чуть жива, едва могла двинуться с места, настолько тяжелым стал живот, настолько невыносимой душевная боль. Теперь она проводила дни в полной неподвижности, утратив интерес ко всему окружающему, а все ее ночи были отравлены одним и тем же кошмаром: привязанная к колонне в Рыцарском зале, она наблюдала, как гадкая ведьма всаживает клинок своего высокого каблука прямо Филиппу в глотку и хохочет так, как умеет хохотать только дьявольское отродье... Она просыпалась от собственных криков, вся в поту и в слезах, и продолжала рыдать, пока не кончались слезы. Ульрика и Трумп, сознавая свое бессилие и страшась приближающихся родов, упросили бургомистра отправить гонца за госпожой Левенгаупт. Та примчалась так быстро, как позволил конский галоп, в ужасе от мысли, что ее ждет в Госларе. Из письма Винкеля можно было заключить, что графиня Кенигсмарк при смерти. Поэтому, приехав, она буквально вывалилась из кареты на руки к Ульрике.

— Скажи, я не опоздала? Она еще жива?

— Хвала Господу, жива! Не знаю только, хватит ли у нее сил выдержать роды...

— Но почему? Она была совершенно здорова. Что случилось?

— Ганноверский пастор, вот что! Он явился сюда с подробным рассказом о том, как погиб наш бедный Филипп. Он НИЧЕГО от нее не утаил! — вздохнула кормилица, выделив слово «ничего».

— Нельзя ли пояснее? Что ты хочешь этим сказать?

— Что он мог бы обойтись без подробностей! Казалось бы, Божий человек... Но нет, даже сан не мешает мужчине оставаться мужчиной: ни жалости, ни снисхождения!

Довести набожную пуританку Ульрику до подобного состояния могли лишь чрезвычайные обстоятельства. Но, услышав от старой кормилицы краткое изложение событий страшной ночи в Херренхаузене, Амалия сама едва удержалась на ногах и вынуждена была схватиться за спинку стула, чтобы не упасть. Она ведь тоже любила брата — не так горячо, как сестра, но достаточно сильно, чтобы понять, как все это должно было повлиять на обессиленную женщину...

Когда Амалия пришла в себя, то залпом выпила поднесенную Ульрикой рюмку шнапса и встала.

— Займись моими вещами. Я иду к ней.

Аврора безвольно лежала на спине и смотрела в окно, на быстро темнеющее вечернее небо. Руки ее были сложены на животе, в котором еще сильнее обычного бился неугомонный младенец. Врач недавно осмотрел ее и заключил, что вот-вот начнутся схватки.

При появлении Амалии Аврора даже не повернула головы, решив, что это Ульрика. Оглушенная горем, она не слышала, как подъехала карета. Только когда сестра наклонилась к ней, чтобы поцеловать, она опомнилась.

— Амалия! Ты вернулась? — И добавила, изобразив улыбку: — Они так перепугались?

— Не болтай глупости! Тебе вот-вот рожать, а я обещала присутствовать при этом. Я словами не бросаюсь!

Не переставая щебетать, госпожа Левенгаупт отодвинула шторки балдахина и зажгла свечи на канделябре, чтобы внимательнее присмотреться к сестре. Вид Авроры заставил ее нахмуриться.

— Ну и ну! Ульрика просила уговорить тебя хотя бы немного поесть. Роды требуют сил, уж я это точно знаю! А у тебя, похоже, силенок кот наплакал.

— Главное, чтобы их хватило для произведения на свет этого бесчеловечного создания, только и делающего, что пинающего свою мать... А остальное... Остальное неважно.

— Вот как?

— Да. Я больше не хочу жить, Амалия. Ты станешь его матерью.

— Что это за разговоры? — возмутилась старшая сестра. — Ты носишь дитя монарха, сама ты — Кенигсмарк, и ты смеешь говорить мне, что жизнь утратила для тебя смысл?

— Это правда. Ты должна узнать то, что теперь знаю я...

— Мне только что рассказали, как погиб Филипп. Это чудовищно, для этого нет названия. Но это — еще одна причина, чтобы хотеть жить! Во-первых, ради своего дитя, которое вот-вот народится, а во-вторых, чтобы отомстить, черт побери!

Это было сказано с такой уверенностью, что Авроре стало совестно. Она села в кровати и удивленно уставилась на сестру.

— Неужели, Амалия, ты хочешь...

— Заставить эту дрянь поплатиться за содеянное? Да, хочу! Причем, если это будет возможно, не один раз, а два или три! А тебя я больше не оставлю. Клянусь, ты еще поборешься!

В порыве чувств обычно благоразумная супруга Левенгаупта одной рукой схватилась за хрупкую опору балдахина, а другую задрала к потолку, призывая в свидетели Небо. Вид у нее был при этом такой смешной, что не выдержала даже безутешная Аврора:

— Ты похожа на валькирию с копьем! Ты стала Брунегильдой?[12]

Амалия опустила руки, села на кровать и по-матерински обняла сестру.

— Мы были и остаемся дочерьми и племянницами героев, какие редко встречаются в истории. Возможно, еще один герой притаился сейчас у тебя в животе. Если это сын — а я готова поклясться, что это так, судя по тому, как он бесчинствовал всего минуту назад, — то он превзойдет их всех! Кто знает, может, он будет похож на Филиппа?

Она победила: Аврора оттаяла. Теперь ее слезы были слезами облегчения. Как хорошо было снова обрести силы, потеснить страх, в котором раньше она никому не призналась бы... Только сейчас она осознала, что побаивается этого незнакомца, этого здоровенного злюки, обитающего в ее огромном животе! Виданное ли дело — этакий живот?!

***

Все наладилось за несколько дней. Аврора собралась с силами и даже возобновила свои прогулки в саду, опираясь теперь на Амалию и Ульрику. На счастье, вторая половина октября выдалась необычно мягкой. Днем солнце золотило березовые листочки, медленно облетавшие с ветвей и устилавшие землю мягким шуршащим ковром. Ночи были уже холодные и напоминали о приходе осени, отчего в наглухо закупоренных домах спалось только слаще. Избавившись от своего кошмара — по крайней мере на какое-то время, — Аврора благодаря целительному сну постепенно возвращалась к жизни.

А в ночь с 26 на 27 октября она проснулась от чувства, что простыня под ней намокла, хотела было встать, но рухнула на подушки от острой боли. Услышав ее стоны, спавшая с ней рядом Ульрика вскочила и объявила, осветив ее светом ночного канделябра:

— У вас отошли воды. Значит, сейчас начнутся родовые схватки. Я посылаю за доктором!

Она исчезла. На ее место заступила Амалия в халате и в ночном чепце. Снаружи скрипнула калитка — это лакей бросился за доктором Трумпом. Того не пришлось долго ждать. Осмотрев пациентку, он заявил:

— Вы скоро родите. Можно готовиться. Но ребенок появится только через несколько часов...

Авроре сменили сорочку, потом ее отнесли на стол для рожениц, устроенный в соседней комнате. Помня первые роды своей сестры, происходившие в традиционном и крайне неудобном кресле с дырой в середине сиденья, которые по старинке использовались в Германии, Аврора уже для вторых родов Амалии потребовала поставить узкую жесткую койку. Посередине этой кровати между двумя матрасами лежала широкая доска с ручками — на таких сооружениях во Франции рожали женщины королевского достоинства. Амалия оценила новшество и теперь, в Госларе, заготовила для младшей сестры нечто подобное — предосторожность, за которую та должна была ее похвалить, если только будет соображать, что происходит...

Сначала схватки происходили с промежутком в десять минут, потом участились и вскоре стали нестерпимыми: у Авроры в голове не осталось ни одной мысли, она уже ничего не слышала, превратившись в комок боли, в рвущееся на части одичавшее существо. Вцепившись в руку Амалии так сильно, что у той затрещали пальцы, она страдала так, что палач с топором показался бы ей сейчас ангелом-спасителем. Это было нестерпимо, невыносимо, и этому не было конца...

Временами она совсем ничего не видела, иногда могла разглядеть сквозь пелену слез неясные, бесцветные, бесполые силуэты. Кто-то протирал ей лицо влажным платком, кто-то старался смягчить благовониями запах крови и пота. Время от времени боль отступала, и она погружалась в сладостное забытье. Увы, эти передышки были слишком краткими, и их снова и снова сменяли вонзенные в ее плоть хищные клыки нечеловеческой боли.

Несчастной уже казалось, что этому аду не будет конца. Из темных глубин накатывали кошмары: она снова видела ненавистное лицо «этой Платен» и страдальческий лик мученика Филиппа.

Потом до ее слуха донесся голос доктора Трумпа:

— Ребенок силен, да еще идет попкой. Надо его развернуть. Мужайтесь, мадам! Держитесь за ручки!

Роженица, только что испытывавшая, казалось бы, совершенно нестерпимые муки, поняла теперь, что худшее еще впереди. Врач шарил у нее внутри, нащупывая головку плода. Вопль, изданный ею, долетел, наверное, до дальних городских окраин. Но и это было еще не все. Прошла, казалось, вечность, прежде чем она услышала голос Амалии:

— Бесполезные мучения! Она умрет, если вы ничего не предпримите. Это какое-то чудовище, а не ребенок!

— Нет, просто он большеголовый, а таз у мамаши узковат... И сил тужиться у нее больше нет. Вы разрешаете мне сделать надрез?

— Делайте что хотите, лишь бы этому пришел конец!

Задыхающаяся Аврора почувствовала ожог: скальпель впился в ее плоть, и за этим последовал пароксизм боли, такой страшный, что дальше уже не было ничего, кроме спасительной бесчувственности...

Рай затмил ад, свет прогнал тьму, и вместе со слабым лучом солнца Аврора ожила. Все вокруг нее было белым-бело: постель, куда ее перенесли, тонкая простыня, которой ее укрыли, скользившие по комнате силуэты. Главным было то, что к ней вернулась легкость, восхитительное чувство невесомости, которому не мешало даже острое жжение, свидетельство ее принадлежности к несовершенному миру. Перегруженная баржа, застрявшая в зыбучем иле, — таким еще вчера было ее тело, — вырвалась из гибельного плена и снова пустилась в свободное плавание...

Она провела руками по опавшему животу и облегченно вздохнула. В поле ее зрения немедленно возникла Ульрика.

— Как вы себя чувствуете?

— Хорошо, даже чудесно! Вот только сил нет...

— Неудивительно — после всего того, что вы пережили! Но, поверьте, оно того стоило! Целых девять фунтов — вот сколько весит наш маленький принц!

— Значит, все-таки мальчик? Я хочу его видеть!

— Потерпите, сейчас с ним кормилица. Наш гигант сосет за милую душу! А пока я помогу вам освежиться и принесу кое-что перекусить. Пора приходить в себя!

— Который час?

— Пять часов вечера.

— Значит, дата его рождения — двадцать седьмое октября тысяча шестьсот девяносто восьмого года?

— Нет, двадцать восьмое. Ему понадобилось двадцать семь часов, чтобы решиться выйти на свет Божий.

— Двадцать семь часов?! И все это время ты была со мной?

— А как же иначе? Мы все от вас не отходили. Зато результат выше всяких похвал!

Еще несколько минут — и «результат» был предъявлен его тетей Амалией, которая с гордой улыбкой отдала младенца матери.

— Он великолепен! — сказала она взволнованно. — Ты можешь им гордиться!

Младенец был действительно замечательный, совсем не красный и не сморщенный, как большинство новорожденных. Аврора с новым для себя чувством любовалась круглой мордашкой, примостившейся на сгибе ее руки. Новое живое существо, в котором течет ее кровь и кровь Фридриха Августа, похожее одновременно и на отца, и на своего дядю Филиппа... У первого он позаимствовал матовый цвет лица, высокий умный лоб, большой рот с приподнятыми, как для улыбки, уголками. У второго — нос, подбородок с ямочкой, миндалевидные глаза непонятного цвета, вернее, всех цветов сразу... Нет, еще слишком рано говорить, какими у него будут глаза. Сладостное блаженство его сна показалось матери умилительным. Она осторожно вложила палец ему в ладошку, и он тут же зажал его в кулачке. При виде этого крохотного кулачка на нее накатила невыносимая нежность. Прикоснувшись губами к его шелковистой щечке, она прошептала:

— Мой сын! — Именно так завороженно начинает беседы со своим потомством любая мать. — Малыш Мориц!

— Мориц Саксонский? — предположила Амалия.

— Увы, пока еще нет. Но когда-нибудь — кто знает?..

Днем в приходской книге крещений города Гослара появилась следующая запись: «Нынче в доме Генриха Кристофа Винкеля рожден благородной дамой младенец мужского пола, нареченный при крещении Германом Морицом». Приложили руку свидетели: сам Винкель и доктор Трумп.

Негусто! Но Авроре не было дела до такой чепухи. Она днями напролет купалась в ощущении небывалого счастья, обнаруживая в себе бескрайнюю любовь к этому крохе, чьего появления она так страшилась раньше — и, оказывается, не без причины! Но теперь единственным ее желанием было ни на минуту с ним не расставаться, поэтому она требовала, чтобы Ульрика меняла ему пеленки прямо на материнской постели, не уставала восхищаться его ручками и ножками, безупречными пропорциями тельца этого настоящего мужчины. Ульрика уже пророчила ему сокрушительный успех у слабого пола. А главное, она определила, что глаза у него той же синевы, как у Филиппа, и ничто не доставляло ей такого наслаждения, как улыбка этих глаз.

Все указывало на то, что новый человек будет настоящим душкой. Ребенок радовал всех своей веселостью, спокойствием, отсутствием капризов. Сердился он только тогда, когда требовал грудь кормилицы. В такие моменты дом оглашался его требовательными воплями: аппетит у него был отменный и уже вызывал тревогу у кормилицы Иоганны, не уверенной в том, что у нее хватит молока для такого обжоры.

И все же в счастье Авроры был изъян. Слишком затянулось ее выздоровление, слишком долго не проходило чувство неведомой ей прежде усталости. Время от времени ее лоно пронзала острая боль, облегчить которую не удавалось даже неустанно сменяемыми компрессами из орехового масла и взбитых яиц.

Трумп был восхищен своей пациенткой. Их уже связывали дружеские узы, с его стороны окрашенные даже нежным чувством. Однажды утром, после всех лечебных процедур, он пожелал остаться с ней наедине. Озабоченный вид врача подсказал Авроре, что он намерен завести какой-то неприятный разговор.

— Похоже, вы мной недовольны, дорогой доктор?

— Действительно, недоволен. Вы мало едите, при вашем-то высоком для женщины росте. Мне не нравится ваша слабость, вам она не к лицу, но, боюсь, это неизбежное следствие того, что я был вынужден произвести над вами...

— На что вы намекаете? Что мне уже не встать с этой постели, в которой я валяюсь уже десяток дней? Мне казалось, что женщинам требуется разное время для того, чтобы восстановиться после родов. У моей сестры на это уходило по две недели!

— Без сомнения, без сомнения! Но я каждое утро нахожу вас почти в том же беспомощном состоянии, как и сразу после родов. Никто, кроме меня, не знает, до чего трудными они были, но я надеялся, что вы соберетесь с силами и преодолеете недомогание, вы же отвергаете любую еду, которую вам предлагают. Почему?

— Ответ очевиден: перед родами я страшно раздалась и теперь хочу вернуть свою прежнюю стройность. Это недостижимо, если поглощать все те горы снеди, которые несут и несут мне в постель сестра и Ульрика. К тому же я, признаться, не голодна.

— Мы с вами ходим по кругу... Что ж, придется открыть вам правду. Мужайтесь! Роды оставили в вашем организме непоправимый след. Мне пришлось перевернуть плод, который шел неправильно, да еще прибегнуть к скальпелю. Потом я, естественно, все зашил так, как только мог, но...

— Вы хотите сказать, что я больше не смогу иметь детей? Это не страшно, мне достаточно одного Морица.

— Вы снимаете с моих плеч часть груза, но только часть... Боюсь, что впредь — или по меньшей мере еще очень долго — для вас будет болезненным сам акт любви.

Аврора ахнула. Через некоторое время она спросила:

— Это значит, что я больше не буду получать удовольствие?

— Вместо него вы будете испытывать при соитии боль. — Видя, как она побледнела, доктор зачастил: — Поймите, я больше не мог скрывать это от вас! Теперь вы знаете причину своих мучений. Боль, несомненно, ослабеет и в конце концов пройдет, но ваша слабость замедляет выздоровление. Необходимо реагировать на все происходящее вокруг, давать работу мускулам!

Но Аврора больше его не слушала. Она превратилась в калеку! Даже если она станет прежней красавицей, былого все равно не вернуть, ведь ей уже не будет дано испытать ослепление плотской любви, и принимать мужчину теперь будет означать для нее только боль. Не лишилась ли она навсегда жажды любви, того внутреннего влечения, от которого расцветает женская красота? Та страсть, что швыряла их, Фридриха Августа и ее, в объятия друг к другу, расцветала из-за чудодейственного, воистину волшебного созвучия двух тел. Что будет теперь? Спору нет, любовь притягивает любовь, но насколько сильна будет ее любовь, сможет ли она вбирать его в себя не только без опаски, но и умело скрывая боль, разыгрывая блаженство? Порой он бесподобен, но порой нетерпелив и груб. Уже сейчас, вспоминая некоторые моменты интимных встреч с Фридрихом Августом, она заранее ежилась от страха. Что, если она однажды лишится чувств? Что, если у нее пойдет кровь?..

Следующая ночь далась ей непросто. Не в силах уснуть, Аврора чуть ли не по часам восстанавливала в памяти дни торжества в Морицбурге, где принц обращался с ней то как с богиней, то как с куртизанкой, но всякий раз при полном ее согласии. Они радостно отбрасывали все условности, ниспровергали все табу во славу всепоглощающей, радостной любви. Забавы во всем этом было ничуть не меньше, чем самой любви: весь двор был вовлечен ими в водоворот удовольствий, незабываемых в силу своей неповторимости...

Но, вдоволь поубивавшись, выплакав все глаза, Аврора осталась лицом к лицу со все тем же вопросом: как же ей теперь быть? Как поступить со своей жизнью?

Колыбель, в которой почивал с ангельской улыбкой младенец Мориц, подсказала первый ответ. Она уже любила его всем сердцем, и место, которое он занимал в жизни Авроры, будет только расти; но нельзя допустить, чтобы мать поглотила женщину! Встав с постели, она, борясь с головокружением, взяла подсвечник, села за свой туалетный столик и стала разглядывать в зеркале свое исхудавшее лицо, круги под глазами, болезненную бледность, чуть заметные складки в уголках губ — признак приобретенного страдальческого опыта. Фаянсовая печь распространяла в комнате мягкое тепло. Как когда-то в Агатенбурге, Аврора сняла сорочку — и испугалась своего отражения. До чего она исхудала! Глубокие надключичные впадины, опавшая грудь... Страшно даже представить, что подумает любимый, увидев ее в таком виде! Значит, необходимо во что бы то ни стало стать прежней, чтобы вернуться в Дрезден с высоко поднятой головой, триумфаторшей-победительницей. Помнится, Елизавета говорила ей во время беременности, что после первых родов женщина всегда расцветает. Вторых родов у нее не будет, а раз так, решила Аврора той ночью, ей остается только подтвердить слова подруги собственным примером. И не беда, если ради этого ей придется помучиться: иначе ей принца не удержать.

Возвращаясь в постель, она задержалась у колыбели сына, чтобы еще разок им полюбоваться, поправила сбившееся одеяльце, нагнулась, чтобы поцеловать крохотный крепко сжатый кулачок.

— Я горжусь тобой, мой маленький принц. Но и ты должен мной гордиться!

Эта ночь, начавшаяся так плохо, завершилась двумя часами крепкого сна. Аврора воспрянула духом от своего решения вернуться в саксонскую столицу прежней ослепительной графиней Кенигсмарк. Пусть сначала это будет только внешнее впечатление! Зато там ее ждет Фатима со своими волшебными рецептами и целительными прикосновениями...

С самого пробуждения Аврора взялась за дело. Но, как ни тверда была ее решимость, через несколько дней она едва не потерпела крах.

Стоял серый ноябрь, иногда снежный, но по большей части довольно теплый и сырой. Покончив с туалетом, Аврора решила спуститься в сад и совершить под руку с Амалией утренний променад. Заставив себя расстаться с мягкой постелью, где раньше она чахла день ото дня, она взяла за правило посвящать этому ритуалу утро и вечер. Польза от прогулок была несомненной: к ней буквально по часам возвращались, подстегиваемые силой воли, утраченные было молодость и привлекательность.

В то утро она чувствовала себя такой бодрой, что решилась дойти до церкви, где крестили ее малыша Морица, и вознести там благодарственную молитву. Она надеялась, что обращение к Богу дарует ей просветление. По мере возвращения к жизни в ней росло желание вернуться в Дрезден, одна мысль о котором придавала ей сил. Но Амалия в разговорах с сестрой была исполнена сомнений.

— Куда торопиться? Перед дальней дорогой тебе надо как следует окрепнуть. Сейчас холодно, и...

— Похоже, ты ищешь доводы, как бы меня здесь удержать. С чего бы это?

Помявшись, Амалия ответила:

— Бургомистр не получал новых повелений насчет тебя с сыном. Тем не менее я уверена, что в Дрездене известно о рождении Морица. Подумай, не разумнее ли будет дождаться решения его отца? Он так старался тебя спрятать, чтобы не мучиться головной болью! Не забудь, что за десять дней до тебя наследника ему подарила венчанная супруга.

— Как такое забыть! Я счастлива за его бедняжку жену, но от этого горюю не меньше. Я-то надеялась, что она родит дочь...

— ...чем откроет радужные перспективы перед Морицом? Что ж, этого не случилось, и я не уверена, что Фридрих Август будет спокоен, если его побочный сын поселится вместе с матерью прямо под окнами Резиденцшлосс!

— Что в этом такого? Разве монархам не свойственно селить побочных сыновей при дворе и воспитывать из них воинов?

— ...или опасных тунеядцев! Твой сын — наследник прославленных героев, Кенигсмарк, уж Фридрих Август знает, что это значит! И потом, даже не предполагая, каков ребенок Кристины Эберхардины, я готова поклясться, что наш Мориц гораздо красивее его. Некоторых сравнений лучше избегать, когда тебе дорого душевное спокойствие...

— Как же мне быть? Остаться в этой глуши на долгие годы?

— Конечно, нет! Просто не торопиться и предоставить события их естественному ходу.

Дельный совет, идущий от сердца! Аврора чувствовала правоту сестры, но ей уже надоела жизнь взаперти, затянувшаяся на много месяцев. Предстоял бой, и ей не терпелось кинуться в гущу схватки. Потому она и устремилась этим утром в церковь, из-за мороза закутанная, как и Амалия, в просторный плащ с капюшоном, полностью скрывавшим лицо. Но дойти до Божьего храма ей была не суждено.

Женщины не сделали и трех шагов, как перед домом с грохотом колес, стонами рессор, скрипом упряжи остановилась запряженная четверкой взмыленных и хрипящих лошадей замызганная дорожная карета. Изрыгая проклятия, из нее с трудом вылез пожилой господин, грозя невиданными карами помогающим ему лакеям. Третий повис на шнуре звонка.

— Это же Бехлинг! — ахнула Аврора. — Быстрее назад!

Сестры успели как раз к тому моменту, когда Ульрика пригласила дорогого гостя в гостевой зал, где трещал пылающими дровами камин. Усталый путник потребовал глинтвейна с корицей.

— Герр канцлер! — Аврора знала, что старик уже в отставке, но такого обращения требовала традиция. — Каким добрым ветром вас занесло в такую даль?

Бехлинг попытался подняться с кресла, но Аврора, видя его утомленное состояние, жестом позволила ему сидеть, что растрогало беднягу до слез.

— Не слишком этот ветер добрый, графиня, — начал он. — Ожидается буря, но мое появление, надеюсь, позволит избежать слишком большого ущерба. Я прибыл за вашим сыночком, чтобы забрать его вместе с его колыбелью, кормилицей и всем прочим. Не позже чем через час мы должны отбыть.— За моим сыном? — повысила голос Аврора, с ходу подготовившись к борьбе. — Об этом не может быть и речи! А кто отдал такой приказ, собственно? Если это воля его отца...

— Нет, он еще в Венеции. Приказ отдала Ее королевское высочество Анна София... Кстати, она сопроводила свой приказ письмом для вас. — И он протянул Авроре письмо, на котором она поспешила сломать печать. Тест был краткий и оттого еще более тревожный:

«Мне стало известно, дорогое мое дитя, что граф Флеминг завтра помчится к вам с намерением отнять у вас ребенка, чье существование, по его мнению, приносит вред моему новорожденному внуку. Посему я спешу отправить к вам Бехлинга с точной инструкцией: переправить малыша Морица в безопасное место... Можете смело доверить сына ему, иначе, боюсь, не миновать беды. Поторопитесь! Ведь он мой внук... Анна София».

Передав письмо Амалии, молодая мать, стараясь казаться спокойной, спросила:

— Какая у вас фора перед... неприятелем?

— Я опережаю его на двенадцать часов. Я умчался, когда на этой бумаге еще не высохли чернила, только схватил необходимые вещи и тут же приказал запрягать. Но с этими негодными дорогами, да еще в такое ненастье ничего нельзя знать наверняка: возможно, он еще больше отстал, а возможно, наоборот, опасно сократил разрыв... В общем, главное — не медлить.

— Я сейчас же распоряжусь! А вы пока что приходите в себя. Предоставьте герру канцлеру все необходимое, — обратилась она к Амалии. — А я пока соберу вещи. Естественно, я еду с вами.

Бехлинг подскочил так резво, словно забыл о своем ревматизме, обострившемся в связи с сырой погодой.

— Ни в коем случае! Государыня была неумолима: только младенец и кормилица! Против вас Флеминг ничего не предпримет: за это он может дорого поплатиться. А ребенок... С такой крохой может случиться все, что угодно. Нет уж, поверьте, лучше вам встретить Флеминга самой!

— Куда же вы его отвезете?

— Ее королевское высочество курфюрстина назвала Гамбург.

— Можете быть уверены, новый канцлер тоже так рассудит!

— Так-то оно так, но не забывайте, что Гамбург — вольный город, он вправе предоставлять убежище, и это подкреплено суровыми законами, нарушить которые он не посмеет.

— Как же так?! — Аврора была готова расплакаться. — Нельзя же оставить его с одной кормилицей на чужбине, без всякой защиты!

— Я поеду! — вызвалась Амалия.

— Прошу меня простить, графиня, но вам тоже нельзя. Вам надо остаться здесь и поддержать сестру. К тому же отсутствие вашей кареты в конюшне будет весьма показательным фактом... Ведь всем известно, что вы здесь!

— Тогда кто?

— Я!

Перед бывшим канцлером выросла Ульрика, появления которой никто не заметил.

— Я! — повторила она с неожиданной властностью в голосе. — Я растила детей Кенигсмарков и этого выращу. Это ведь тоже Кенигсмарк, можете не сомневаться. Да и в Гамбурге я чувствую себя как дома, не хуже обеих графинь.

Аврора больше не колебалась. Решение проблемы было, без всякого сомнения, найдено. После отъезда Флеминга никто не помешает ей приехать к своему малышу в дом на берегу озера Бинненальстер...

— Ты права, Ульрика! Не будем терять времени.

Пока старуха собирала в кожаные сумки принадлежности малыша, Аврора давала наставления его кормилице, что оказалось более сложной задачей, чем она могла предположить: Иоганна никогда не бывала за пределами родного Гослара и считала весь остальной мир гибельной пропастью. Она пребывала в убеждении, что стоит ей покинуть владения Винкеля — и ее душу ждет геенна огненная.

— Зачем тогда было предлагать свое молоко для родовитого младенца? Пока он не будет отнят от твоей груди, ты не должна от него отходить: куда он, туда и ты!

— А как же мой муж, ребенок, родня?..

— Никуда они не денутся! А вот если ты откажешься от места, то они это вряд ли одобрят! Хватит стонать, собирайся! Я сама все расскажу твоим родственникам. С тобой будет Ульрика, а скоро к вам присоединюсь и я.

Покончив с этими увещеваниями, Аврора стала собираться с духом, готовясь к душераздирающему моменту прощания. Не вняв мольбам Амалии не будить малыша, она вынула его из колыбели и прижала к себе, осыпая поцелуями его личико и пальчики. Мальчик даже во сне довольно закряхтел.

— Аврора! — затормошила ее Амалия. — Надо торопиться! Вспомни, какая опасность грозит ему при промедлении!

— Знаю, знаю... Просто это оказалось слишком тяжело...

В глазах у нее стояли слезы. Пришлось Ульрике отнять у нее младенца, чтобы потеплее укутать, после чего колыбель отнесли в карету, стоявшую в саду. Мать порывалась нести его сама, чтобы дольше чувствовать исходившее от него упоительное тепло. Расцеловав сына напоследок, она сама его уложила, вызвав этим его возмущенный крик.

— Что я говорила?! — всполошилась Амалия. — Так его услышат в ратуше!

Ульрика, забравшаяся в глубину кареты, прижала крикуна к своей уютной груди и закрыла своим черным платком, заставив умолкнуть. Иоганна уселась рядом с колыбелью. Дело было за Бехлингом.

Тот, ожив после торопливого, но сытного угощения, уже поставил сапог на подножку кареты, когда Аврора схватила его за рукав.

— Даже не знаю, как вас благодарить! — С этими словами она чмокнула старика в щеку, заставив его зардеться от удовольствия. — Я в вечном долгу перед вами и перед Ее королевским высочеством. Обязательно передайте ей мои слова. Буду молить Бога, чтобы Он вас берег и чтобы все обошлось благополучно! Главное, чтобы путешествие было неслишком утомительным.

Она помогла ему забраться в карету, где он упал на подушки рядом с Ульрикой.

— Я и так уже утомлен, милое дитя. Я, знаете ли, вовсе не герой, но как же мне хочется провести молодого нахала Флеминга, этого мальчишку, в отсутствие государя возомнившего о себе невесть что! Это возвращает волю к жизни!

Дверцы захлопнулись, кучер осторожно выехал из сада и погнал лошадей к южным воротам города, чтобы потом описать полукруг и выехать на дорогу, ведущую в Вольфенбюттель и Брауншвейг, в другое княжество, куда саксонцы уже не могли дотянуться со своими кознями. Во всяком случае, карта подсказывала именно такой маневр. Дальнейший путь до Гамбурга не должен был представлять проблем.

Прошло уже четверть часа с тех пор, как карета скрылась из виду, а Аврора по-прежнему стояла на пороге: ей казалось, что она еще различает стук конских копыт и скрип колес... Она продрогла до костей, в душе ее поселился ужас, что теперь она не увидит своего ненаглядного сыночка очень долго, а то и вообще никогда... В горле застрял до отвращения знакомый горький ком — страх нескончаемой тревоги.

Амалия накинула ей на плечи толстый шерстяной платок.

— Не стой так, превратишься в сосульку!

— Мне кажется, что очень многие желают моей смерти.

— Думай, что говоришь! Надеюсь, на самом деле ты рассуждаешь иначе, а то я и многие преданные тебе люди сочтем себя оскорбленными. Теперь ты — мать прелестного малыша...

— ...которого у меня только что отняли!

— Исключительно для того, чтобы вернуть его тебе живым и здоровым! Или ты предпочла бы отдать его Флемингу? Тебе отлично известно, что в наших родовитых семьях мальчиков совсем недолго прячут под женскими юбками. Они должны с ранних лет приобщаться к мужскому ремеслу. К примеру, мои сыновья! Хорошо, если я вижу их хотя бы пару раз в год...

Пришла очередь Авроры обнимать и утешать сестру.

— Прости мне мой эгоизм. Это у меня с непривычки. Идем, пора готовиться к появлению захватчика.

Первой ее мыслью было изобразить все так, словно никакого ребенка в этом доме вообще не бывало, но, подумав, она пришла к другому решению и отдала соответствующие распоряжения слугам. Наступила ночь, сгустился туман, ударил мороз — и тут подкатила вторая карета в сопровождении четырех верховых. Взглянув на часы, Аврора поняла, что Флеминг сократил свое отставание от Бехлинга всего на пару часов и что беглецы к этому времени должны были добраться по крайней мере до Вольфенбюттеля, католического княжества, где уже можно было передохнуть. Она успокоилась и приготовилась уверенно сыграть отрепетированную роль.

Флеминг, властно ударивший в дверь кулаком, вырос на пороге гостевого зала в высоких сапогах и треуголке. По обеим сторонам от камина смирно сидели две женщины — безутешные, комкающие носовые платки. Они даже не повернулись при его появлении. Флеминг кашлянул, но внимания не добился.

— Фрау фон Кенигсмарк, фрау фон Левенгаупт! — гаркнул он.

Зычный окрик был равносилен оскорблению в этом вместилище вселенского горя. Только теперь обе дружно оглянулись. Аврора встала, но осталась стоять на месте.

— Герр канцлер? — молвила она так, словно не поверила своим глазам, потом быстро сорвалась с места. — Боже, вас ниспослал сам Всевышний! Скорее, умоляю! Быть может, вы их догоните!

— Но... Кого?!

— Тех, кто только что похитил моего ребенка и его кормилицу! За ними, во имя всего святого!

К ней присоединилась такая же безутешная Амалия.

— Вы не можете остаться глухи к отчаянию матери! — отчеканила она. — Тем более что злоумышленники действуют по приказу князя-курфюрста...

— Какой еще приказ? Не может быть!

— Вы смеете обвинять нас во лжи? Говорю вам, мы его видели! Разве иначе мы отдали бы малыша? Даже находясь в меньшинстве, мы бы не сдались без боя. До сих пор не можем поверить, что государь проявил такую жестокость в отношении женщины, которой клялся в безумной любви!

Флеминг замер посредине комнаты, превратившись в неподвижную статую.

— Кто это был? — выговорил он наконец.

— Откуда нам знать? — опять вступила в игру Аврора. — Какие-то люди в масках, не припомню, чтобы я раньше слышала их голоса... Трое, вооружены до зубов. Один навел на нас пистолет, другие двое стали обыскивать дом. Устроили страшный шум. Прямо как сейчас! — И она указала рукой на дверь, из-за которой доносились возмущенные крики.

Внезапно она словно стряхнула с себя сон и сухо продолжила:

— Вместо погони за похитителями вы стоите здесь столбом? А тем временем похитители... А что вам здесь, собственно, понадобилось, господин канцлер Саксонии?

Он вытащил из-под обшлага документ и развернул, демонстрируя красную печать.— Вам показали нечто похожее на это?

— Именно так! — И, не скрывая отвращения, Аврора добавила: — Сдается мне, вы здесь оказались по той же подлой причине — оторвать дитя от матери!

— Да... но ради его же блага! Его высочеству угодно, чтобы его побочный сын воспитывался в том месте и таким образом, как желает он, его отец. Наш господин хочет, чтобы ребенок не знал, кто его родители. Этого требуют государственные интересы. В Дрездене уже есть наследник престола. Всем слишком хорошо известно, что человек, в чьих жилах течет кровь Кенигсмарков, не остановится ни перед чем!

— Да, куда до нас Веттинам![13] — возмущенно бросила Аврора. — У нас с детьми не воюют. Не знаю, кто похитил моего сына, но вы и ваш государь под стать этим людям...

В комнату заглянул один из людей Флеминга.

— Ничего, герр канцлер! Только следы похищения...

— Ищите дальше, в саду, в хозяйственных постройках! Не удивлюсь, — добавил он с ледяной улыбкой, — если здесь перед нами ломают комедию...

Аврора с размаху отвесила государственному лицу полновесную пощечину, заставившую его прикусить язык. На щеке его выступила кровь — там красовалась царапина от перстня. Он провел по щеке рукой в перчатке, увидел свою кровь, вытер руку о спинку кресла, глядя прямо в глаза своей обидчице.

— Об этом поступке вы будете сожалеть до конца жизни, я об этом позабочусь.

— Каким же это образом? Насколько мне известно, не вы хозяин Саксонии, вы всего лишь злоупотребляете отсутствием государя. Если вы полагаете, что мы здесь разыгрываем перед вами какой-то спектакль — слишком много чести! — то позвольте и мне предположить, что этот приказ, который вы мне демонстрировали, поддельный! Велика сложность — подделать подпись! Убирайтесь, герр канцлер, вам здесь нечего делать! И будьте уверены, что я сама, своими слабыми средствами, сумею отыскать сына.

— У меня есть все основания предполагать, что я сделаю это раньше вас во имя торжества государева закона!

Амалия, стоявшая у сестры за спиной, обняла ее за талию и почувствовала, как та напряжена.

— Нет семьи, которая была бы более, чем наша, предана исполнению законов государя, которого мы сами выбрали, — произнесла она с ударением на последних словах. — Мы не эмигранты и не беженцы...

— Может быть, наемницы?

— Совершенно неуместное слово в ваших устах, ведь именно вы и есть наемник — пруссак, кажется, тогда как мы — шведы! Курфюрсту Фридриху Августу следовало бы помнить об этом. Не сомневайтесь, мы обязательно скажем ему об этом.

Флеминг насмешливо изобразил аплодисменты.

— Браво, фрау фон Левенгаупт, блестящая речь, достойная супруги доблестного воина. Но при чем тут ваша сестрица? Лично я — друг Его высочества, которому он доверяет, а она всего-навсего... бывшая любовница. Это огромная разница! Имею честь откланяться, любезные фрау!

Наконец-то он соизволил сдернуть с головы шляпу и помахать ей у пола согласно правилам этикета, развернулся, чтобы уйти, но вспомнил о чем-то еще.

— Чуть не забыл! Вы останетесь здесь вплоть до новых распоряжений. Бургомистр Винкель получит новые точные инструкции и будет отвечать по всей строгости в случае их нарушения. А я тем временем постараюсь отыскать вашего беглеца.

И он подчеркнул свою решимость громким хлопком двери. Удаляющиеся звуки шагов по дому, скрип кареты, стук конских копыт... Аврора зажмурилась, поднесла руку ко лбу. Амалия, боясь, как бы у сестры не случился обморок, заставила ее сесть. Она хотела принести воды, но Аврора задержала ее.

— Прошу тебя, останься! Мне необходимо чувствовать, что ты рядом!

Сейчас Аврора испытывала к старшей сестре невероятную признательность и с новой силой осознавала крепость связывающих их уз. Различия между ними только помогали почувствовать их общность: приняв фамилию Левенгаупт, Амалия не перестала принадлежать к роду Кенигсмарков...

Они долго молча сидели бок о бок, дожидаясь, пока у них внутри стихнет зловещее эхо угрожающих слов Флеминга. Наконец, Аврора нарушила молчание:

— Как ты думаешь, он еще может их догнать?

— Нет, они уже слишком далеко. К тому же Флеминг не знает, что преследует самого Бехлинга. На старика можно положиться: при необходимости он сумеет отстоять Морица. Пусть он уже не канцлер, тем не менее он по-прежнему остается советником государя, да еще действует по повелению Анны Софии. Ты можешь успокоиться и отдохнуть. Я распоряжусь отнести тебе наверх поднос с едой...

— Нет, спасибо. Лучше я поужинаю с тобой, а потом немного посижу у огня. Я слишком хорошо знаю, какова будет эта ночь...

Ночь выдалась именно такой, как и предполагала Аврора, — изматывающей. К трем часам, устав ворочаться и уже начиная задыхаться в постели, Аврора встала и спустилась в кухню, чтобы согреть себе молока. Успокоиться ей кое-как удалось, но решения проблем это не принесло. Она то злилась, то впадала в отчаяние, сознавая свое бессилие перед Флемингом. В отсутствие Фридриха Августа тот становился полноправным правителем, поэтому ей оставалось только покорно склонить голову в ожидании ударов...

Авроре вдруг захотелось сбежать, навсегда распрощаться с Саксонией, на которую она возлагала столько надеж, и с ее властелином, которого она все еще любила, а он, похоже, уже махнул на нее рукой. Но, с другой стороны, на пороге была зима, а воевать в это время года было не принято. Если Фридрих Август еще не вернулся в Дрезден, то обязательно скоро вернется. Вот бы обмолвиться с ним хотя бы словечком — что, если это все исправит?

Она сознавала, что барахтается в трясине нерешительности и никак не выберется на твердую почву. За считанные минуты ее желание вернуться в Гамбург и отогреться в тепле, исходящем от маленького сына, превратилось в намерение немедленно мчаться в Дрезден, возродить былое... Так не могло продолжаться! Но сначала нужно было ознакомиться с привезенными Флемингом распоряжениями.

Утром Амалия побрела в церковь, а Аврора послала за бургомистром.

Он явился без промедления, и Аврора сразу заметила на его физиономии, обычно жизнерадостной, печать озабоченности. Со дня приезда в Гослар она поддерживала с ним отношения, близкие к дружеским, которые обычно связывают людей, испытывающих друг к другу симпатию. Генрих Кристоф Винкель старался по мере сил смягчить выполнение приказов, отданных ему относительно молодой женщины, которую он не мог не жалеть. Но что будет теперь, после посещения Флеминга?

Усадив бургомистра в кресло и угостив его любимым глинтвейном с корицей, Аврора сразу же перешла к делу:

— Герр бургомистр, вчера нас посетил канцлер. Он сообщил мне перед уходом о своем намерении побывать в ратуше и поговорить с вами обо мне. По вашему виду можно догадаться, что визит получился неприятным.

— Это слишком мягко сказано, фрау графиня... — отозвался он с несчастным видом.

— Какие инструкции он вам продиктовал?

— Они продолжают прежние, но превосходят их строгостью. Отныне вы лишаетесь права получать письма, даже из моих рук. Всю корреспонденцию, которая приходит к вам, я теперь должен оставлять у себя. То же касается и посещений: к вам не имеет права приближаться никто, кроме меня и Трумпа. Более того, вам запрещено выходить даже в сад, а я обязан денно и нощно охранять дом силами нашей местной милиции. О, фрау графиня, я не могу выразить всего своего огорчения...

— И не надо! Учтите, на вас я не держу ни малейшего зла. Я пленница, этим все сказано! Могло быть и того хуже... Удручает другое: меня предупредили, что вы отвечаете за меня... головой?

Означенная голова поникла, что было яснее всяких слов.

— Негодяй! — прошептала Аврора. — Каков нахал! — сказала она громче. — Я не уверена, что это превышение власти, это вопиющее беззаконие чинится с согласия Его высочества.— Может, и без, но...

— ...но государь далеко, и вы вынуждены повиноваться? Не беспокойтесь, вам опасность не грозит: я вас не подведу. Но скажите, каковы приказания относительно моей сестры?

Винкель стал еще несчастнее, нашарил шляпу, которую, придя, положил на пол рядом с креслом, и стал ее мять с раздражением, какого раньше у него никогда не наблюдалось.

— Если бы вы за мной не послали, фрау графиня, я бы пришел сам: госпожа Левенгаупт должна покинуть Гослар завтра утром и отправиться в Дрезден, где ее ждут...

— Кто?! Ее муж в армии. Или вернулся сам курфюрст?

— Мне известно не больше, чем вам. Хотя вот еще что: по возвращении ей надлежит прибыть в государственную канцелярию. Простите, что принес вам такие плохие вести! — добавил он, готовый расплакаться.

Аврора ласково протянула ему руку.

— За что вас прощать, мой друг? Вы всего лишь выполняете свой долг...

***

Узнав о произошедшем, Амалия впала в ярость:

— Оставить тебя здесь одну? Никогда! Пусть тот, кто вздумал заманить меня в Дрезден без тебя, тащит меня туда силой!

— У тебя муж и дети. В первую очередь ты должна думать о них. Твой бунт может отразиться на них.

И потом, более одинокой, чем перед родами, мне уже не быть!

— Тогда рядом была Ульрика, это огромная разница. А теперь тебя будут окружать только чужие люди. Я даже не смогу с тобой переписываться... Вот если бы можно было оставить тебе хотя бы Готтлиба...

— Вместе с каретой и лошадьми? Их меня прежде всего и стремятся лишить, чтобы, решив бежать, я уходила пешком по снегу... Нет, Флеминг знает, что я этого не сделаю, даже если наберусь сил. Ведь это значило бы обречь на смерть беднягу Винкеля!

Но Амалию это не убедило. Ее посетила новая идея.

— Почему бы не последовать примеру герцогини Целльской, взявшей тебя в Альден? Вместо меня уехала бы ты...

— Можешь не продолжать: это неосуществимо. За твоим отъездом проследят, можешь не сомневаться.

Амалия подошла к зеркалу над комодом, посмотрела на свое отражение и огорченно отвернулась.

— Никогда так не жалела, что совсем не похожа на тебя! Вот если бы я была такой же красавицей...

Аврора обняла сестру, и они замерли, прижимаясь друг к другу, вместе плача и не находя сил остановиться. Взаимная нежность была для них утешением. Наконец, Амалия сжала ладонями лицо Авроры.

— А что, не такая уж плохая идея — заставить меня вернуться! Я поговорю не только с Флемингом, но и со вдовствующей курфюрстиной, а главное, с человеком, которому ты дала все, а он платит тебе тем, что с тобой обращаются как с преступницей!

— Не преувеличивай! — Аврора попыталась улыбнуться. — Я пока еще не лежу на сырой соломе в застенке...

— Только этого не хватало! Клянусь, я ему все выскажу! Если понадобится, я дойду до императора!

Амалия Левенгаупт покинула Гослар следующим утром.

Погода была хуже некуда. Мелкий надоедливый дождь окутал город, как густой туман. Карета медленно, словно нехотя, отъехала от дома...

Аврора осталась одна.

А потом...

Снег! Он повалил через день и на всю зиму укрыл землю, окутав город и горы вокруг белым одеялом, сгладив все углы, подчеркнув изящество еловых веток, совершенство линий садовой скульптуры. Было холодно, но не морозно, зато можно было по достоинству оценить пышущий жаром очаг, над которым так хорошо было греть озябшие руки... Сельская местность погрузилась в безмолвие, а Гослар с приближением Рождества закипел весельем и деловитостью.

Дом Винкеля стал для Авроры спасительным коконом. При ее душевном состоянии это было более убежище, нежели тюрьма, а сама она лишала его даже малейшего сходства с этим скорбным учреждением. Жалея горожан из местной милиции, мерзнувших в дозоре перед домом, она дала бургомистру слово, что не сбежит. Жители были ей за это очень признательны и даже придумали легенду, поддержанную ее слугами: о благородной красавице, жертве монаршей любви, обреченной на заточение. А потом монарх похитил ее дитя под воздействием приворотного зелья...

Как во всякой легенде, в ней смешались правда и вымысел, но главную роль сыграло богатое народное воображение: недаром все происходило в Гарце, известном колдовством и знаменитой горой Брокен, местом бесовского действа в Вальпургиеву ночь...

Слуги Авроры давно пленились ее мягкостью и незлобивостью, а молоденькая Юта, произведенная ею в почетные фрейлины, не колеблясь, отдала бы за Аврору свою жизнь. Как и другие, она жалела госпожу, когда та надолго впадала в тоску, беспрерывно плача. Все объясняли это разлукой с сынишкой, что было отчасти верно. В те часы, когда Аврора билась над загадкой, что стало с ее пылким возлюбленным, особенно остро ощущалось отсутствие ребенка и даже вестей о нем. А вестей не было совершенно.

Добряк Винкель, навещавший ее почти так же часто, как врач, и даже порой приводивший свою жену для партии в карты, как-то сказал ей:— Мне запрещено передавать вам вашу почту, но не уведомлять вас о ее получении. Читать, что в ней написано, тоже не запрещается, — с вашего дозволения, конечно...

Но из Гамбурга и Дрездена не было ровным счетом никаких известий! Можно было подумать, что Ульрика и ребенок затерялись в туманах Севера, Амалия — в лесах Востока!

Рождество еще не наступило, но повсюду уже звенели детские голоса, распевавшие по всему городу рождественские песенки; морозный воздух наполнялся ароматами пряников, баранок, жареных гусей. Теперь Аврора, запертая в доме, где можно было открывать окна, но не двери, искала утешения в молитве.

Аврора была набожна, что ее современники сочли бы нормой, но она была лишена пламенных порывов, отличавших ее благоразумную сестру Амалию, которая порой могла распластаться у подножий алтарей. Но теперь она корила себя за недостаточное религиозное усердие, за то, что взывала к Богу только в крайние моменты, а в повседневной жизни была скорее склонна о Нем забывать и даже пренебрегала Его заповедями в месяцы безумной страсти с Фридрихом Августом. Так зачем же Всевышнему ею интересоваться? Он пожалел Марию Магдалину, но эта прекрасная грешница покончила со своим прошлым и посвятила себя Ему. А что Аврора? У нее ошибки, допущенные в пылу страстной любви, не вызывали раскаяния, наоборот: они дарили ей столько радости! На свое счастье, она не принадлежала к католической церкви и потому не ходила к исповеди, ибо для того, чтобы получить отпущение грехов, ей пришлось бы лгать. И вот теперь у нее не осталось ровным счетом ничего, и она с глубоким смирением пыталась вернуть себе Божью благодать, молясь о возвращении сына... Разве страдания, обрушившиеся на нее по воле немилосердного канцлера, не были ей зачтены?

***

Миновала зима, растаял снег. Ветры принесли весну. Однажды зябким апрельским днем к ступеням ратуши подъехала дорожная карета с гербом князя-курфюрста на дверцах, проступавшим даже сквозь слой весенней грязи. Вокруг кареты и шестерки лошадей быстро столпился народ, удерживаемый на расстоянии конным эскортом, началось возбужденное перешептывание. Но вскоре все закончилось: карета забрала бургомистра Винкеля и укатила восвояси.

Тот, сияя, уселся рядом с гостем города, пожилым господином, почти не обратившим на него внимания. Следующая остановка была у дома той, кто стала для всего города «загадочной дамой». Любопытные собрались и тут.

В доме уже началась суматоха, одна Аврора хранила безразличие. Что еще может с ней произойти? Даже если ей грозит арест — все же любопытно, за что? — она не станет сопротивляться. Но радость Винкеля и в особенности пожилой господин вселили в нее кое-какую надежду. Это же был Бехлинг собственной персоной! Наконец-то она хоть что-то узнает! Бехлинг тоже улыбался.

— Я прибыл за вами, графиня! — Он склонился к ее руке. — Немедленно велите собирать ваши вещи! Нам придется поторопиться.

Она не стала тратить время на выяснения: в доме была объявлена «боевая тревога», приправленная грустью тех, кто служил ей почти год и сильно к ней привязался. В благодарность она сделала всем щедрые денежные подарки, поднявшие настроение даже самым безутешным. С ней уезжала только верная Юта, пребывавшая в связи с этим в приподнятом расположении духа: она увидит мир!

Бехлинг очень торопился, поэтому прощание было скомкано, только с бургомистром и с врачом Трумпом она расцеловалась, как с родными. Последний принес ей склянку с мазью собственного приготовления и письменными разъяснениями.

— Не забывайте пользоваться этим каждый день, — посоветовал он. — Полагаю, это пойдет вам на пользу.

— Мне и так стало гораздо лучше. Но все равно огромное вам спасибо за заботу, дорогой доктор!

Наконец, все было готово. Аврора уселась рядом с Бехлингом на мягкое сиденье, и карета тут же тронулась. Позади остались городские кварталы, потянулись перелески. Ветер разогнал тучи, выглянуло солнышко. Молодая изгнанница наслаждалась воздухом свободы. Спустя какое-то время, со вздохом откинувшись на подушки, проговорила:

— Давно я не была так счастлива! Надо полагать, вы везете меня в Дрезден?

Бехлинг посопел, поморгал морщинистыми веками.

— Не совсем...

— То есть как? — вскричала она. — Тогда куда же? Я снова пленница?

— Ничуть, ничуть! Вас больше не посадят под замок. Вы сможете ездить куда захотите. Но каждый год вы должны будете уделять некоторое время вашим новым обязанностям.

— Что за обязанности?

— Его высочество добился назначения вас пробстиной Кведлинбургского монастыря. Это, между прочим, огромная честь! Туда принимают только самых благородных дам. Нынешняя мать-настоятельница — пожилая принцесса Сакс-Веймарская, впоследствии вы сможете претендовать на то, чтобы занять ее место. Кстати, у меня для вас письмецо...

Аврора вырвала письмо из его рук и взломала печать. Она сразу же узнала почерк Фридриха Августа, но содержание письма ничуть не было похоже на его былые любовные послания. В почтительных, почти ласковых, но все же официальных выражениях князь-курфюрст уведомлял ее, что он «с величайшей радостью удовлетворяет ее просьбу о поступлении в знаменитый монастырь в высоком звании пробстины, коего она достойна, как никто другой...».

Молодой женщине пришлось четыре раза перечитывать письмо, чтобы уяснить его невероятное, совершенно непостижимое содержание.— Моя просьба? — крикнула она в ярости. — Я никогда ни о чем подобном не просила!

— Вероятно, обо всем подумали за вас, — пробормотал бывший канцлер в заметном смущении.

— Это какое-то безумие! Пока я не пойму, откуда на меня обрушилась эта беда, я туда не поеду. Мне надо в Дрезден!

— К сожалению, я не вправе везти вас в столицу. У меня приказ ехать в Кведлинбург, где вас ждут! Поверьте, дитя мое, вам лучше подчиниться. Потом, если вам захочется навестить нашу прекрасную столицу...

— А если я захочу покинуть Саксонию? Если я предпочту вернуться домой, к сыну? Почему вы молчите о нем?

— Потому что вы не спрашивали. Я оставил его в полном здравии. Насколько мне известно, с ним все хорошо. Именно с мыслями о вашем дитя я и умоляю вас согласиться на Кведлинбург! Оказанная вам высокая честь скажется и на нем. В нем будут видеть уже не сына фаворитки, а ребенка одной из самых высокопоставленных дам во всей Германии, по положению равной княгине. По-моему, здесь есть о чем подумать.

Аврора не ответила, слишком велико было ее разочарование! Через какое-то время она пробормотала:

— Выходит, он меня больше не любит? Вы его доверенное лицо, вы должны знать!

— Об этом Его высочество курфюрст ничего не говорил. Поскольку жениться на вас уже нельзя, то он, естественно, заботится о том, чтобы обеспечить как можно более высокое положение матери своего сына, которому он, возможно, готовит блестящую карьеру.

— Скажите мне правду: он любит другую?

В ответ он промолчал. Аврора поняла, что больше ничего не добьется. Сопровождавшие карету всадники были наглядным доказательством того, что выбирать ей не приходится и что если она хочет не допустить непоправимой ошибки в отношениях с тем, кого любит, и сохранить шанс рано или поздно с ним воссоединиться, то ей придется покориться, поступившись уязвленной гордостью. Все выстроилось таким образом, что это решение казалось единственно верным. Бехлинг не преувеличивал, говоря, что у обитательниц Кведлинбурга высочайшая репутация. К тому же их образ жизни мало походил на замкнутое и обременительное служение в суровых обителях монашеских орденов. У каждой были собственные покои, они делали все, что хотели, и, главное, располагали полной свободой передвижения. Последнее было важнее всего. Итак...

— Ваша взяла, Бехлинг! — вздохнув, произнесла Аврора, устраиваясь в глубине кареты поудобнее. — Раз вы такой упрямец, мы едем в Кведлинбург!

Но если государь и Бехлинг воображали, что с Авророй покончено, то они сильно заблуждались...

Жюльетта Бенцони Книга 2. СЫН АВРОРЫ

Посвящается Мари-Клер Повельс, чья милая родственница оказала маршалу Морицу Саксонскому небезызвестные «милости», что кровно породнило ее с самой Жорж Санд[14].

Часть первая «Милый маленький Бастард...»

1697 год

Глава I Дамы Кведлинбурга

«Помилуйте!» — подумала Аврора, когда ее, в полнейшем смятении, препроводили в кабинет на встречу с аббатисой. «И зачем я только сюда пришла? Эта женщина меня даже не ждала!»

Ей и впрямь были не рады, о чем вполне красноречиво свидетельствовало отстраненное выражение лица княгини Анны-Доротеи Саксен-Веймарской[15], которая в то время управляла резиденцией светских канонисс[16] в Кведлинбурге. Госпожа аббатиса обладала удивительной для своих зрелых лет жизненной энергией, а вкупе с благородным происхождением это давало ей право открыто демонстрировать свое отношение к окружающим, пусть даже и негативное. Однако же ее безупречное воспитание позволяло ей несколько сгладить эффект презрительного удивления, выдаваемый лишь слегка приподнятой бровью:

— Вы утверждаете, господин фон Бехлинг, что Его курфюрстская светлость князь Фридрих Август оказал мне большую честь, в письменной форме оповестив меня о прибытии графини фон Кенигсмарк?

Внимание аббатисы переключилось на бывшего канцлера Саксонии, чье лицо, носившее явные следы весьма близкого знакомства с «божественной бутылкой», вдруг покраснело и стало такого же цвета, как и перья на его шляпе.

— Ну, разумеется, Ваше высокопреподобие! И у меня есть кое-что, что позволит разъяснить все наши вопросы.

Дрожащей рукой Бехлинг извлек из кармана письмо с личной печатью Его Высочества и с поклоном передал его аббатисе. Та поспешно вскрыла его и, нацепив очки, принялась внимательно изучать содержимое, в то время как Бехлинг, будучи в явной растерянности, посмотрел на Аврору беспокойным, затравленным взглядом. Она ответила ему лукавой улыбкой: ситуация начинала ее забавлять, даже несмотря на то, что спесь приходилось поумерить. Она и впрямь чувствовала, что все закончится ровно так, как она себе и представляла, покидая Гослар: скорым и беспрепятственным возвращением в Дрезден.

Прошло около года с тех пор, как она уехала из Дрездена в Гарц, где родила сына, отцом которого стал князь-курфюрст Фридрих Август Саксонский[17]. Он был настолько от нее без ума, что готов был даже пойти на развод и сделать любимую фаворитку своей женой. И все действительно случилось бы именно так, если бы его законная супруга — боязливая и нерешительная Кристина Эберхардина фон Бранденбург[18] — не забеременела практически одновременно с Авророй. Разумеется, любовникам необходимо было расстаться. В довершение ко всему, князю, во главе десятитысячной армии, необходимо было срочно отбыть в Вену, куда его вызвал император. Последний нуждался в поддержке в своей бесконечной войне с турками, захватившими к тому времени большую часть Венгрии. Тогда Аврора добровольно согласилась на ссылку, рассчитывая, что она не будет долгой, хотя ее изгнание оказалось слишком похожим на тюремное заключение. Разница состояла лишь в том, что вместо холодной темницы ей были предоставлены уютные апартаменты Генриха Кристофа Винкеля, бургомистра Гослара. Однако факт оставался фактом: покидать это милое место ей было запрещено...

Роды были сложными и крайне болезненными, однако результат оправдал все ожидания: Аврора с первого же взгляда полюбила своего очаровательного малыша и назвала его Морицем. Увы, на исходе третьей недели ей пришлось с ним расстаться, дабы тот не попался в руки графа фон Флемминга[19], канцлера, который, в отсутствие князя заправлял всеми делами в Дрездене. С Божьей помощью своевременно проинформированной Авроре удалось переправить сына в Гамбург, вольный город, где у Кенигсмарков было свое имение. Однако за это ей пришлось заплатить немалую цену: о возвращении в Дрезден теперь не могло быть и речи, к тому же с тех пор она находилась под пристальным наблюдением людей Флемминга. И вдруг, накануне, к ней как гром среди ясного неба заявился бывший канцлер фон Бехлинг (которого Аврора всегда была склонна считать скорее другом, чем врагом) — и не просто так, а в королевской карете! Неужели она, наконец, получит долгожданную свободу?

Но вскоре все надежды рухнули: Аврору привезли не в Дрезден, не в Гарц, а к Кведлинбургским канониссам, где ей суждено было стать настоятельницей, причем, как говорилось в письме Фридриха Августа, не просто так, а «по его личной просьбе»...

Это стало страшным потрясением для Авроры. В сложившейся ситуации даже тот факт, что богослужение в знаменитой обители канонисс считалось большой честью, было весьма слабым утешением. Канониссами могли стать только самые благородные женщины и девушки дворянских кровей, а статуса аббатисы и вовсе удостаивались лишь княгини, что позволяло им принимать участие в епископской ассамблее. Кроме того, канонисс сложно было назвать затворницами: они вели вполне светскую жизнь, могли сами распоряжаться своим временем и даже отлучаться из монастыря. К тому же все монахини, за исключением аббатисы и настоятельницы, были вправе нарушать обеты и выходить замуж.

Размышляя об этом по дороге в монастырь, Аврора почти поверила в то, что все будет не так уж и плохо, однако знакомство с аббатисой расставило все по своим местам. Молодая женщина дорого бы заплатила, чтобы забыть эту нелепую сцену как страшный сон!

Окончив чтение, преподобная мать Анна-Доротея положила письмо перед собой на письменный стол, и ее губы тронула легкая тень хитроватой усмешки:

— Похоже, предыдущее письмо Его курфюрстской светлости где-то затерялось... Равно как и мой предполагаемый ответ. Что же, князь мне пишет так, будто ничего особенного не произошло. Думаю, этим и следует ограничиться.

— Что вы имеете в виду, Ваше высокопреподобие? — осведомился заметно приободрившийся Бехлинг.

— О, все очень просто. Графиня фон Кенигсмарк станет одной из нас. Ее дворянский титул и прославленная фамилия дают ей на это полное право... Не говоря уже о воле Его курфюрстской светлости, который высказался на сей счет весьма недвусмысленно. Став полноправным членом нашего капитула, она сможет получать доход с церковного имущества, а также ей передадут в личное пользование дом, который она будет покидать исключительно по собственному желанию и где сможет принимать друзей или родственников. Нужно будет соблюдать всего лишь одно условие: лица мужского пола обязательно должны будут уйти до вечернего закрытия наших ворот. С завтрашнего же дня начнется церемония ее посвящения, тут, я уверена, все пройдет гладко. Однако, что касается должности настоятельницы... тут есть некоторые сложности.

— Но как же так? Монсеньор хочет, чтобы...

— Исключено! В этой области он распоряжаться не в праве. Приорство имеет выборную структуру, и для того, чтобы быть выбранной настоятельницей, необходимо собрать две трети голосов. Нашей новоиспеченной сестре надлежит предложить свою кандидатуру на этот пост в установленном порядке.

Последние слова аббатиса произнесла решительно и резко, а по тому, как она поднялась, вывод напрашивался сам собой: аудиенция была окончена. Впрочем, у пожилого дворянина, похоже, имелись еще кое-какие вопросы:

— Могу я хотя бы спросить, вакантно ли еще место настоятельницы?

— Разумеется. Избрание моей правой руки, которая придет на смену любимой нами сестре Лихтенберг, не должно совершаться впопыхах. От себя добавлю только, что у нас уже есть три кандидатки на этот пост, причем все — дамы в высшей степени почтенные! — произнесла аббатиса, смерив бывшего канцлера взглядом, настолько тяжелым и жестким, что им впору было забивать гвозди.

После этих ее слов господин фон Бехлинг покорно умолк, однако Аврора при слове «почтенные» покраснела от досады. Все было ясно как Божий день: у нее не было ни единого шанса стать настоятельницей. Отныне ей следовало довольствоваться статусом обыкновенной пешки, что решительным образом шло вразрез с ее глубокой натурой и честолюбивым характером. Пришло время показать шипы.

— Обдумав ваше предложение, дорогой друг, — начала она дерзко, обращаясь к Бехлингу и словно не замечая аббатису, — я полагаю, мне придется отказаться от той чести, что мне оказывают. Будучи женщиной общительной, я на дух не переношу показного целомудрия и кричащей добродетели. Они отравляют мою жизнь! Пойдемте же!

С этими словами она продемонстрировала в сторону аббатисы небрежный намек на реверанс, но не успела сделать и пары шагов, как Анна-Доротея крепко ухватила ее за локоть:

— Об этом не может быть и речи! Несмотря на то что внутренний уклад монастыря следует своим собственным правилам, князь по-прежнему остается нашим сюзереном. И все мы должны ему подчиняться. Он хочет, чтобы вы стали канониссой, и вы ею станете!

— Но я не саксонка, а значит — не его подданная!

— Зато саксонец ваш сын! Вопрос закрыт, не правда ли? Ну же, — добавила она уже мягче, — вы ведь прекрасно понимаете, что ничего не добьетесь своим бунтарством...

— Но у меня нет религиозного призвания!

— К счастью, тут у нас нет ничего общего с католическими монастырями. Достаточно просто быть благочестивой христианкой... Господин фон Бехлинг, — проговорила она, не выпуская руки Авроры из своих цепких пальцев, — можете считать свою миссию выполненной. Прикажите выгрузить вещи графини и разместить ее приближенных...

— Со мной приехала лишь одна юная служанка...

— Вы сможете набрать себе прислугу позднее. А теперь вас проводят в ваши покои. Господин фон Бехлинг, извольте пройти в дом для гостей, он у нас всегда открыт. Завтра вы сможете присутствовать на церемонии облачения... А потом вам придется попрощаться.

Ответа не последовало. Аврора и Бехлинг вышли из комнаты и разошлись, каждый в свою сторону: она отправилась вслед за пожилой женщиной в черной робе и белом переднике, голову которой венчала внушительного вида белая шапочка; он же прошел в монастырскую гостиницу, следуя за старым слугой в серой ливрее, обшитой черными галунами... Они лишь кивнули друг другу в полнейшей тишине, не перекинувшись ни единым словом...

Теперь, когда Аврора знала наверняка, что ей придется здесь остаться, она решила как следует осмотреться. Ранее ей и в голову не приходила подобная мысль: на протяжении всего путешествия ее буквально обуревала ярость, а сам Кведлинбург она воспринимала не иначе как мимолетный, незначительный эпизод в своей жизни. Она вдруг поняла, что этот «монастырь» был особенным, а также осознала, почему попасть в это место считалось величайшей привилегией. Все потому, что это странное заведение лишь называлось монастырем! Это был настоящий дворец, чьи богатство и величие могли соперничать с прекраснейшими дворцовыми убранствами, которые Аврора только могла припомнить: Дрезден, Ганновер, Целле или же роскошное семейное гнездо Агатенбург, что под Штаде. Чего стоил один только кабинет аббатисы: великолепные занавеси из лилового бархата, расшитого серебряными нитями; потолок, отделанный позолоченными кессонами с гербами; эбеновая мебель, украшенная слоновой костью; и огромный пышный ковер, покрывавший гранитные плиты пола, — все это, несомненно, должно было поразить Аврору. Однако взгляд ее был прикован к величественной фигуре хозяйки помещения, источавшей холодную неприязнь...

Снаружи замок Кведлинбург Аврора заприметила еще в карете. Проезжая вдоль излучины реки Боде, молодая женщина мельком взглянула в направлении, указанном Бехлингом, и была поражена невероятными размерами крепости. На внушительной насыпи высились каменные стены, а за ними располагался холм, похожий на большой муравейник, сплошь облепленный разномастными зданиями. Вершину холма, под хмурым, мертвенно-бледным небом, венчала прелестная церковь, выстроенная в романском стиле. В большинстве построек, выполненных еще в XI веке, отчетливо чувствовалась рука создателя, императора Генриха Птицелова[20]. Тяжелые, свинцовые облака отбрасывали причудливые тени на жизнерадостную терракотовую черепицу зданий, но Аврора вдруг отчего-то почувствовала страшную тоску. Ей захотелось немедленно бежать из этого места, и она поклялась себе, что исполнит задуманное при первой же возможности...

Однако позднее, плетясь за пожилой монахиней, она отметила про себя, что замок, суровый снаружи, имеет поразительное сходство с экзотическим фруктом, какой обычно подают к княжескому столу. Подобно тому, как колючки и шипы укрывают нежную, сладкую сердцевину, за древними крепостными стенами располагались изящные здания эпохи Возрождения, прекрасная часовня и совершенно невероятный сад, цветы в котором только и ждали лучика солнца, чтобы распуститься.

Поднявшись, наконец, на второй этаж, сопровождающая Аврору дама, которая в действительности оказалась светской гувернанткой по имени Гертруда, открыла дверь в спальню и пригласила ее пройти внутрь. Посреди просторной, светлой комнаты с белыми гардинами и синим ковром, в окружении коробок и узлов с вещами сидела Юта в своей извечной накидке. Голова ее была опущена, а весь вид выражал крайнюю степень удрученности...

— Эй, девочка, — окликнула ее Гертруда, — что это вы там высиживаете? Разве не должны вы сейчас распаковывать вещи, которые могут потребоваться вашей хозяйке этим вечером?

Взгляд девушки прояснился, она медленно поднялась:

— Мы будем здесь жить? — спросила она, взглянув на Аврору и чуть не плача.

Аврора не смогла сдержать улыбку: покидая Гослар, Юта, так же как и сама графиня, полагала, что им будет дозволено явиться к королевскому двору.

Нетрудно было вообразить всю степень ее разочарования. Однако Гертруда быстро все расставила по местам:

— Эта комната предоставлена вам только на эту ночь. Завтра, во время церемонии облачения твоей хозяйки, ты сможешь отнести ее вещи в специально подготовленные личные покои...

Слушая ее краем уха, Аврора вдруг заметила в комнате два сундука, обтянутых кожей, которые она оставила в Дрездене перед отъездом в Гарц.

— Как они здесь оказались? — спросила она, жестом указывая на сундуки.

— Не могу сказать, госпожа графиня, — ответила Гертруда. — Но их доставили тем же экипажем, что и вас.

— Откройте их! Я хочу знать, что внутри!

В первом сундуке лежало несколько платьев из ее гардероба, во втором их было всего два: один наряд из белого сатина, расшитого жемчугом, к которому прилагалась дорогая вуаль из мехельнского кружева. Второе платье было из плотного черного шелка, с коротким шлейфом и рукавами, подбитыми горностаем. Этот строгий, но вместе с тем изысканный туалет дополнял накрахмаленный муслиновый воротник-фреза — точная копия того, что носила аббатиса, с той лишь разницей, что ее воротник был фиолетовый. Гертруда поспешила объяснить: на церемонию облачения, в церковь, госпожа фон Кенигсмарк должна явиться в свадебном (то есть в белом) платье, а затем, по завершении обряда, ей нужно будет переодеться в черное и носить традиционный монашеский головной убор... Острая вспышка ярости заставила лицо молодой женщины вспыхнуть. Очевидно, в Дрездене за нее уже все решили, не оставив ей ни малейшего права на выбор...

— Здесь есть еще кое-что, — промолвила Гертруда, протягивая ей конверт, — я обнаружила его здесь, под платьем.

В сердце Авроры затеплилась надежда, что это могло быть письмо от ее сестры, Амалии-Вильгельмины, графини фон Левенгаупт[21], с которой она не виделась с самого отъезда из Гослара. Им не только запретили встречаться, но даже пресекали любую возможность переписки. Увы, конверт был без обратного адреса, а символ на зеленом сургуче — коронованная чайка — был ей незнаком. Аврора поспешно вскрыла конверт, и из груди ее вырвался возглас удивления: это было письмо от вдовствующей княгини, матери Фридриха Августа. Аврора уже не раз находила подтверждение тому, что под оболочкой черствости и отрешенности княгиня прятала чуткое, любящее сердце. Может быть, она сможет ей помочь?!

«Милое мое дитя, я пишу эти строки с одной только целью: по возможности смирить тот бунтарский дух, что я в Вас безошибочно угадываю. Это я попросила моего сына открыть перед Вами врата Кведлинбурга. Сам он планировал выдать вас замуж за одного барона, богатого и родовитого. Однако в сложившихся обстоятельствах совершенно необходимо, чтобы мать прелестного малыша имела в Саксонии не только высокое положение, но и некоторую свободу. На мой взгляд, статус канониссы является самым приятным, поскольку Вы не будете скованы в своих действиях, с условием, разумеется, что Ваши поступки не будут идти совсем уж вразрез с догматами Церкви.Кроме того, место среди канонисс обеспечит Вас необходимым жильем, которое придется как нельзя кстати, в том случае, если Вы более не сможете рассчитывать на милости князя. Кстати говоря, некоторые только об этом и пекутся... Прошу Вас со спокойным сердцем принять мое предложение. Ваш дом в Дрездене, равно как и Ваши друзья, по-прежнему останутся с Вами. Мне бы очень хотелось прислать в монастырь Вашу сестру, которой Вам, должно быть, очень не хватает, однако госпожа фон Левенгаупт в данный момент задержалась в Гамбурге, сраженная каким-то недугом. Впрочем, уверяю, болезнь не серьезная, Вашей сестре просто надо соблюдать постельный режим и избегать длительных переездов. Так что не терзайте себя напрасно. Зато теперь Вы можете писать кому угодно и что угодно, однако будьте осторожны: за некоторыми посыльными нужен глаз да глаз... Наконец, как только Бехлинг вернется, я тотчас же прикажу отправить в Кведлинбург Вашу карету, а вместе с ней и прислугу, в которой Вы, вероятно, будете нуждаться. Анна София»[22].

В это время Гертруда покончила с распаковкой белого платья, передала его Юте и вдруг озадаченно уставилась на черное. Аврора перехватила этот взгляд и спросила:

— Ну? Что-то не так?

— Нет-нет, разве что мне следует немедленно оповестить о том, что вы привезли свое платье и в нашем, приготовленном для вас, не нуждаетесь. Понимаете, дамы редко привозят к нам свои гардеробы, и я не уверена, что это...

— Что это соответствует местным стандартам?! Тогда не забудьте сообщить вашему начальству, что это платье — подарок Ее Королевского Сиятельства, вдовствующей княгини Анны Софии.

Гувернантка удалилась, сообщив, что скоро вернется с ужином. Аврора и Юта остались одни. Молодая служанка по-прежнему тоскливо озиралась по сторонам.

— Это ужасно! — наконец воскликнула она. В ее глазах снова блестели слезы. — Мы и впрямь здесь останемся, и мне придется стать монашенкой?..

— О боже, какая же ты глупая! — проворчала Аврора, удовлетворенная, впрочем, тем, что может отыграться на этой плаксе. — Канониссой буду я, ты же так и останешься моей камеристкой, не более и не менее. Все дамы здесь обзаводятся прислугой, но если тебе такой расклад не по душе, я отправлю тебя обратно в Гослар, раз уж все равно могу вызвать из Дрездена столько служанок, сколько потребуется! Тебе решать, однако поторопись! Нет, ну что за дуреха!

— О, нет, я не хочу возвращаться домой, но если госпоже графине угодно попутешествовать...

Аврора с возрастающим сожалением подумала о Фатиме — турецкой рабыне, которую ей когда-то подарил Фридрих Август и чьи многочисленные таланты были поистине неоценимы. К примеру, она все понимала с полуслова — как жаль, что она ее, скорее всего, больше никогда не увидит: Фатима смотрелась бы в религиозной общине слишком уж экзотично!

— Ну, ладно, время покажет! — воскликнула она, чувствуя подступающую усталость. — А пока приготовь мне все, что необходимо для вечернего туалета. Я порядком запылилась в дороге. Потом ты поужинаешь со мной, и мы ляжем спать. Я очень устала!

Это было не просто некое абстрактное утверждение. Двадцать лье[23], что Аврора провела в дороге, в отчаянии вынашивая планы о побеге, не прошли бесследно. К тому же ей необходимы были тишина и покой, требовалось тщательно все взвесить и продумать: как ей жить дальше, как добиться лучшего будущего для себя, но в особенности, конечно же, для своего сына. Однако Авроре так и не удалось собраться с мыслями. Всякий раз, как она пыталась сосредоточиться, перед ней возникал образ ее младенца. Сейчас ему уже должно было исполниться полгода, и — Господи, Боже! — как же ей хотелось его увидеть, хотя бы одним глазком. Она знала, что не сможет долго противиться этому чувству: оно было сильнее нее и буквально выжигало Аврору изнутри. Кое-как ей все же удалось забыться, но сон ее был прерывистый и неспокойный...

Рано утром ее разбудил звон колокола, а немного позднее в комнату торжественно вплыла Гертруда в сопровождении служанок, полная решимости приготовить «новенькую» к предстоящей церемонии. Сначала Аврору помыли. Затем ее восхитительные черные волосы тщательно расчесали, заплели в косы и красиво уложили вокруг головы. Вся процедура была проделана предельно аккуратно, с глубочайшим почтением, однако служанки при этом не обмолвились ни словом. Потом прелестную головку графини украсила тончайшая кружевная вуаль с букетиком белых роз, закрепленных длинными булавками. Затем настал черед сатинового платья, которое, безусловно, было очень к лицу Авроре и выглядело так, будто было совсем новым. Ах, как давно она не надевала праздничных платьев! Пожалуй, с тех самых пор, как она уехала из Дрездена: беременная женщина да к тому же еще и почти затворница вряд ли может похвастаться роскошным гардеробом! Наконец, стройные ножки графини оказались затянуты в белоснежные шелковые чулки, сверху закрепленные подвязками, а завершили туалет кремовые туфли на высоком каблуке. Она была так ослепительно прекрасна, что служанки даже позволили себе легкий вздох восхищения, который, впрочем, быстро угас под пристальным строгим взглядом Гертруды. Юта все это время стояла в стороне и завороженно следила за чудесным превращением своей хозяйки. С подобной церемонией она сталкивалась впервые и теперь впитывала все, как губка.

Как только туалет графини был завершен, Гертруда подала ей стакан воды. Церемония облачения восходила еще к стародавним рыцарским обычаям, когда к алтарю следовало обязательно явиться натощак.. Авроре казалось, что эмоции, внезапно нахлынувшие на нее, сплелись в горле в тугой клубок, так что она ограничилась всего лишь одним глотком. Наконец, ей вручили длинные белые перчатки и Библию в черном кожаном переплете. Колокол зазвонил снова, но на этот раз перезвон звучал как-то по-особенному. Аврора вместе со своей небольшой процессией двинулась в сторону церкви, соединенной небольшим галерейным переходом с главным зданием аббатства.

Их встретила напыщенная, строгая дама в белоснежном шелковом платье со вставками из горностая. Рядом с ней стоял мальчик, в обязанности которого входило следить за тем, чтобы длинный шлейф дамы не волочился по земле. Женщина высокомерно улыбнулась:

— Я графиня Беатриса фон Мерзебург, и сегодня я имею честь познакомить вас со всеми благородными дамами, которые будут вас сопровождать.

Аврора сделала реверанс и улыбнулась:

— Иметь вас в качестве сопровождающей, графиня, — это большая честь для меня. Я вам очень признательна за то, что вы вызвались помочь мне...

— Я не вызывалась, сударыня, я получила приказ, — поправила ее строгая собеседница. — Возьмите меня за руку и пойдемте!

Двери церкви распахнулись, и женщины под оглушительные звуки фанфар вошли внутрь. Госпожа фон Мерзебург стиснула вмиг похолодевшую ладошку Авроры и подняла ее прямо перед собой. Так обе дамы, рука об руку, медленно прошествовали к клиросу, где по обе стороны каменного алтаря, украшенного восковыми свечами в бронзовых подсвечниках, возносилось звучное, мелодичное пение канонисс. Могло показаться, что поют ангелы, настолько прекрасны были их голоса, исполненные необычайной грации и изящества.

Канонисс было около двадцати, и все они, в одинаковых одеждах, сидели в боковых проходах. В центре же, под сводчатой галереей, на возвышающейся кафедре, восседала аббатиса. Спадающие складки одеяний, в которые были облачены поющие канониссы, резко контрастировали с фигурой пастора, напряженно застывшего и скрестившего на груди руки. Его взгляд рассеянно блуждал под величественными сводами храма, выполненными в романском стиле, что были даже еще древнее, чем готические стрельчатые арки, венчавшие клирос. Когда пение стихло, пастор спросил:

— Кто стоит предо мной и стучит в двери Господни? Спутница Авроры ответила:

— Заблудшая душа, Мария-Аврора графиня фон Кенигсмарк, которая хочет прожить тихую и спокойную жизнь в лоне нашей святой церкви.

— Чиста ли она сердцем и тверда волей, чтобы служить Богу?

На этот раз ответила сама Аврора:

— Чиста и тверда. С Божьей помощью...

Тогда пастор повернулся к аббатисе:

— Готов ли святой капитул принять в свои ряды новую сестру?

— Святой капитул готов принять ее, милостью Божией!

— В таком случае, начинайте церемонию!

Пока Аврора вместе с графиней фон Мерзебург продвигалась к старой ризнице[24], где молодой женщине предстояло надеть церковное одеяние, канониссы запели новый псалом, по красоте своей ни в чем не уступавший предыдущему. Аврора уже слышала его раньше, но еще никто при ней не исполнял его с таким умением:

— Это великолепно! — прошептала она. — Как вы думаете, графиня, смогла бы я петь вместе с ними?

Орлиный взгляд дамы на мгновение смягчился.

— Вы любите музыку?

— Очень. Я играю на клавесине, на арфе, на гитаре... И я люблю петь, однако эти голоса, они просто восхитительны!

— Что ж, решать будет наша главная сестра по пению. В принципе, петь должны все. Если только голос не фальшивит. В этом случае вы просто будете делать вид, что поете: княгиня Анна-Доротея тщательно следит за тем, чтобы хор воспринимался как единое целое...

Беатриса фон Мерзебург и Гертруда помогли Авроре переодеться: белое сатиновое платье и кружевная вуаль сменились нарядом из плотного черного шелка, а горностаевая накидка довершила удивительное превращение.

— Это платье просто идеально! — тихо воскликнула графиня, и в ее голосе не было ни капли прежней язвительности. — Такое ощущение, что оно было сшито специально для вас!

— Так и есть. Ее Королевское Сиятельство Анна София приказали сшить его именно для меня, — ответила Аврора.

— Вот как? Что ж, я думаю, нам пора.

Новообращенную препроводили к хорам как раз в тот момент, когда канониссы допевали псалом. Аббатиса поднялась со своего кресла и приблизилась к Авроре. За ней неотступно следовал паж, бережно держащий в руках подушечку, на которой лежали золотой крест с лазурной лентой и легкий изящный головной убор из переплетенных белых муслиновых лент, сложенных бантом и скрепленных черными шпильками. Когда Аврора встала на колени, ей сначала торжественно надели убор (который она будет впоследствии носить лишь на службах), а затем — чеканную медаль с изображением креста и гербом аббатства (с которым ей будет суждено остаться навсегда). Пастор благословил ее, после чего молодую женщину усадили в большое резное кресло. На кафедру пастор возвращался под мелодичные звуки церковного гимна.

Для новоиспеченной канониссы торжественная речь слилась в единый неразборчивый поток слов, и только драматический, преисполненный страшных подробностей, отрывок о страданиях в аду заблудших душ, свернувших с пути праведного, прозвучали для нее отчего-то четко и разборчиво... Когда громкий голос пастора вдруг вывел Аврору из оцепенения, она поняла, что слова о «спесивой грешнице, предавшейся всем мирским порокам, равно как и незаконной, пускай даже королевской, любви» были обращены именно к ней. Суть всего выступления сводилась к тому, чтобы Аврора «с чистым сердцем отринула всякие легкомысленные отношения и приняла дары Святого Духа и позволила вести себя до самого сияющего трона Господня!» Молодая женщина видела, что все взгляды присутствующих были устремлены на нее, и с горечью отметила, что в некоторых даже сквозила насмешка. По всей видимости, канониссы и пастор ожидали ее ответной реакции. Однако она сделала вид, что вся эта обличительная речь ее никоим образом не касается. Она раскрыла Библию, подавила легкий зевок, погрузилась в чтение... и отчетливо услышала, как кто-то негромко, по-доброму рассмеялся. Что ж, было похоже, здесь ее окружали не только враги!

Проповедь (если ее вообще можно так назвать) окончилась, после чего канониссы запели последний церковный гимн, и на этот раз Аврора пела вместе с хором. Затем они собрались все вместе и дружной процессией направились в покои к аббатисе. Анна-Доротея, княгиня Саксен-Веймарская, приказала приготовить ужин в честь новоприбывшей, где мадемуазель фон Кенигсмарк предстояло познакомиться со своими будущими приятельницами. Аббатиса сама решила познакомить новоиспеченную канониссу со своим окружением, а посему встретила молодую женщину у входа в просторную гостиную, где уже был накрыт роскошный стол. Во время знакомства от обилия имен у Авроры закружилась голова:

— Графиня Мария-Аврора фон Кенигсмарк... Графиня Мария фон Зальцведель! Графиня Мария-Аврора фон Кенигсмарк... Графиня Эрика фон Данненберг.

Дамы приветствовали ее церемонно, но не подавая руки. Взгляд их был холоден, а некоторые и вовсе отворачивались к вящему неудовольствию аббатисы. Аврора задавалась вопросом: куда же исчезло знаменитое христианское человеколюбие, которым обычно так славились религиозные общины? Для самой Авроры все было ясно как день: ни одна из этих дам не была ей рада!

С последними двумя канониссами все обернулось совсем плохо. Очевидно, они были здесь старшими, о чем красноречиво свидетельствовали их седые волосы. Первая, с орлиным носом и выдающимся подбородком, держалась настолько прямо и ровно, насколько только мог ей позволить ее невысокий рост. Вторая, будучи заметно выше, опиралась на трость с золотой рукоятью. Ее лицо хранило неоспоримые признаки былой красоты. Не успела аббатиса и рта раскрыть, как вдруг первая дама заявила:

— Не стоит, Ваше высокопреподобие! Ни я, ни княгиня не имеем ни малейшего желания общаться с этой... этой дамой! Со всем уважением мы напоминаем Вашему высокопреподобию, что дом этот, в крипте которого покоится сам император, со времен своего основания предназначался исключительно для дам, столь же благородных, сколь и благочестивых. Мы явились лишь для того, чтобы поприветствовать вас и сообщить, что не намерены сидеть с нею за одним столом.

Не дожидаясь ответа, обе дамы с достоинством удалились. Бледная как полотно, Аврора отважилась спросить:

— Кто они?

— Графиня фон Шварцбург и княгиня фон Гольштейн-Бек, — ответила Анна-Доротея, явно смущаясь. — Прошу вас простить их за эти слова. Говорить такое в священных стенах этого дома запрещено...

— Да, но от этого значение сказанного вряд ли станет менее очевидным. Вероятно, они просто высказали то, о чем думали. Предполагаю, что и остальные придерживаются такого же мнения. Поэтому я прошу вашего дозволения удалиться в отведенные мне покои...

—Я вам отказываю! Это же ужин в вашу честь! И если вы вот так уйдете, это будет неуважением уже к моей персоне!

— Я вовсе не хотела оскорбить Ваше высокопреподобие! — произнесла Аврора с поклоном. — Я буду на ужине, хотя и ожидала несколько иного приема.

И они сели за стол.

Ввиду последних событий трапеза, как и ожидалось, прошла в натянутой, если не сказать холодной, обстановке. Все попытки аббатисы завязать хоть какое-то подобие общей беседы были тщетны. Сидя рядом с ней, Аврора видела лишь профили канонисс, склонившихся над своими тарелками с едой, которая, к ее вящему удивлению, оказалась превосходной. Она так об этом и сказала аббатисе.

— Здесь не монастырь, хотя и во многих из них теперь готовят мармелад, варенье, сыры и прочее, — ответила та. — Поэтому мы ревностно отстаиваем нашу репутацию. Особенно, когда речь идет о выпечке. Вот, попробуйте, — надеюсь, вам понравится...

Аврора одобрила угощение сдержанной улыбкой и попросила разрешения покинуть застолье. Ей уже не терпелось убежать с этого ужина, подальше от удушающей враждебности, снять это средневековое платье, богатое, но такое тяжелое. Наконец, ей просто хотелось побыть одной. Гертруда незамедлительно провела ее через сад, разбитый на месте бывших монастырских галерей. Вокруг располагались личные жилища канонисс. Все они были более или менее одинаковыми: белая штукатурка, фахверковые[25]стены и поблекшая от трещин старая кровельная черепица.

Авроре с первого же взгляда полюбился ее собственный дом: светлые деревянные панели на стенах, выкрашенные двумя оттенками серой краски и с позолоченным орнаментом, гармонично сочетавшиеся с нежно-желтым цветом мебельной обивки и штор. Скатерть на столе и обивка кресел также были желтыми: похоже, прежняя хозяйка комнаты отдавала явное предпочтение именно этому цвету.

— Та дама, что жила здесь до вас, умерла, не оставив наследников, — объяснила Гертруда. — Мы оставили тут все, как было, но если вы захотите поставить другую мебель, сообщите об этом — в аббатстве не проблема подобрать вам новую. Сможете выбрать все, что пожелаете, если, конечно, вы не решите привезти что-то из своего родного дома!

— Не стоит! Мне здесь все очень нравится, но... эта дама...

— Госпожа баронесса Луиза фон Биттерфельд, — уточнила Гертруда, и то уважение, с каким она произнесла эти слова, не ускользнуло от Авроры. — Можно сказать, она умерла во святости!

— Кажется, я слышала о ней... Хотя я думала, что она была настоятельницей аббатства.

— Она действительно была ею, и, как всякая настоятельница, она имела право на покои, соседствующие с комнатой аббатисы. Однако она всегда жила здесь: во-первых, потому что была скромна, а во-вторых, здесь у нее был сад...

Аврора не стала ни о чем расспрашивать. Она вдруг почувствовала странную симпатию, которая как бы сблизила ее с этой незнакомой женщиной. И это была вторая причина, по которой она не хотела ничего менять. К тому же у нее просто не было времени поподробнее расспросить гувернантку об этой даме. Зазвонил дверной колокольчик, и Гертруда отправилась посмотреть, кто пришел. Вскоре она вернулась вместе с Бехлингом; тот пришел попрощаться с Авророй, прежде чем уехать в Дрезден, хотя, по правде сказать, вид у него был неважный, и молодая женщина прекрасно знала причину его состояния:

— Итак, мой друг? Похоже, теперь вы видите окружающее не в столь радужном свете, как вы мне говорили ранее? Как вы, должно быть, заметили, аббатиса была явно не в духе. Что же до моих новых «сестер», то они, похоже, спят и видят, как бы оскорбить меня! Как же в такой ситуации должны исполняться приказы Его курфюрстской светлости?

— Уверяю, я в этом деле понимаю не больше вашего. Прощаясь, я попытался поговорить с Ее Высочеством...

— И что же? Она выставила вас за дверь? Бехлинг покачал головой:

— Вы забываете, что я бывший канцлер Саксонии, и Ее высокопреподобие матушка Анна-Доротея знает об этом не понаслышке. Возможно, вам будет приятно узнать, что она очень недовольна поведением дам из капитула, а посему желает, чтобы с ее мнением все-таки считались. Вот почему она так хочет, чтобы в церковном сообществе и далее царило согласие...

— И поэтому она позаботится о том, чтобы никто не узнал истинных мотивов нашего господина! Если бы она проболталась, если бы она сказала хоть слово, ее «милосердные» сестры тотчас бы прознали об этом. Одному Богу известно, что бы тогда случилось! Они ведь могли бы даже поджечь монастырь!

— Ну, не будем преувеличивать! Видите ли, я думаю, что при данных обстоятельствах выжидание — лучшая тактика. И оно уже принесло свои плоды...

— О чем вы? Скажите ради всего святого!

— Аббатиса не испытывает более враждебности по отношению к вам.

— Вы что, смеетесь?

— О нет, что вы! Вам не хватает уверенности в себе, моя дорогая графиня, или вы уже забыли о силе вашего очарования, о том, с какой легкостью вы расположили к себе вдовствующую княгиню? А уж у нее характер куда более тяжелый, чем у нашей аббатисы... И все же! Верьте мне! Кланяться она перед вами, конечно, не будет, но в конце концов она поймет, что вы — дама в высшей степени замечательная...

— Ох!.. Право же, все, что вы говорите, весьма занимательно, но...

— А я готов повторять это снова и снова! Наберитесь терпения, дорогая графиня! Вы, вне всяких сомнений, можете выиграть эту битву! А теперь прошу меня извинить, мне нужно ехать.

Он наклонился к ее протянутой руке, и она вдруг ощутила острый укол в сердце. Бехлинг, бдительный союзник Авроры и пособник в ее любовных историях, который не раз выгораживал и спасал ее, — в тот момент он показался ей чрезвычайно усталым, постаревшим... Неожиданно, словно повинуясь какому-то внезапному порыву, она взяла его за плечи и поцеловала:

— Подумайте немного и о себе, мой дорогой граф, и расскажите нашему господину обо всем в общих чертах, не вдаваясь в излишне драматические подробности! Просто скажите ему, что я благополучно добралась до монастыря и меня тотчас сделали канониссой! Этого будет вполне достаточно, уж поверьте. Я хорошо его знаю и уверена, что он не станет расспрашивать ни о каких подробностях.

— Ну, все же, если он спросит?

— Постарайтесь уклониться от ответа... Придумайте что-нибудь, в конце концов! Ох, пока не забыла: не могли бы вы прислать сюда мою карету, лошадей и кучера?

Бехлинг чуть было не подскочил от изумления:

— Вы... Вы желаете поехать в Дрезден?

У него был настолько подавленный и растерянный вид, что Аврора невольно рассмеялась:

— Возможно, я наведаюсь туда как-нибудь, но только не теперь. Раз уж отныне я могу выезжать, когда и куда мне вздумается, не кажется ли вам вполне естественным, что я хочу повидаться с сыном?

Бехлинг быстро взглянул на нее, и в этом взгляде она прочитала странную смесь сомнения и нежности:

— О, простите меня! Старый я дурень... Будут вам лошади!

* * *

В последующие дни Аврора старалась влиться в размеренный ритм жизни аббатства. Она исправно присутствовала на службах, а ее голос, мягкий и теплый одновременно, почти идеально гармонировал с голосами остальных канонисс, чему был несказанно рад капельмейстер — крохотный человечек неопределенного возраста в серой церковной рясе. Никто (кроме него самого, разумеется) не знал, сколько ему было лет, а диапазон вариантов колебался от пятидесяти до девяноста. Он был настолько сух и худ, что стоило ему наклониться, как его кости тотчас же начинали громко хрустеть. Однако же его глаза, крохотные и черные, как яблочные зернышки, блестели живо и весело. И хотя передвигался он исключительно при помощи костыля, случалось, что во время какой-нибудь особенно захватывающей музыкальной партии он выделывал такие па, что любой балетный танцор позавидовал бы ему. Звали его Эльзеар Трумп, и даже сама аббатиса, увлекавшаяся церковным пением, относилась к нему с особым почтением, поскольку герр Трумп за органом был воистину неподражаем.

Очарованный голосом новой канониссы, капельмейстер всячески хвалил Аврору. С одной стороны, это не могло не сблизить ее с Анной-Доротеей, весьма дорожившей мнением Трумпа, но с другой — это лишь усилило неприязнь со стороны ее недавних противниц: графини фон Шварцбург и княгини фон Гольштейн-Бек. Аврора быстро поняла, что эти две дамы образовывали своего рода костяк своего окружения — группки из пяти-шести особенно строгих канонисс, которые прилагали все усилия, чтобы отравить существование остальным. Полусветский образ жизни, практиковавшийся в аббатстве, им претил, поэтому они старались «вразумить» окружающих в соответствии с учением Святой Терезы Авильской, создательницы орденской ветви «босоногих кармелиток».

К счастью, их было меньшинство. Другие дамы, втайне поддерживаемые аббатисой, вели против суровой компании нечто вроде партизанской войны, с той лишь разницей, что оружием в данной ситуации выступали статус и связи. Аврора сразу же сообразила, какую выгоду можно из всего этого извлечь, но пока довольствовалась дружескими отношениями со своими новыми сестрами. За исключением пресловутых неприятельниц, уже никто не отворачивался от молодой женщины, — напротив, с ней все здоровались, а иногда даже перекидывались парой слов...

Когда некоторое время спустя во двор аббатства въехала ее карета, Аврора была на седьмом небе от счастья. Бехлинг сдержал свое слово, и теперь она по-настоящему сможет ощутить вкус свободы! Чрезвычайно комфортабельная четырехместная карета для путешествий, которую специально для нее заказал в Берлине Фридрих Август (там эта модель имела бешеный успех, и вскоре ее так и стали называть «берлина»), была запряжена серыми в яблоках лошадьми мекленбургской породы, быстрыми и выносливыми. В такой карете она могла исколесить хоть всю Германию и приехать в гости к каждому, кто был ей дорог! Хотя таковых, конечно, у Авроры было не слишком много. Но истинную радость молодая женщина испытала, когда увидела, что на кучерском месте сидит не кто иной, как Готтлиб Хаас, — кучер, прислуживавший ее сестре Амалии. Сестра частенько одалживала Готтлиба Авроре, поэтому та прекрасно знала о его преданности, доброте и сметливости. Не в силах больше сдерживаться, она весело воскликнула:

— Это каким же ветром тебя сюда занесло? Надеюсь, вы не повздорили с госпожой фон Левенгаупт?

— Напротив, госпожа графиня! Госпожа Амалия крайне обеспокоена тем, что может произойти с имением в Дрездене в ваше отсутствие, а потому наказала мне присмотреть там за всем как следует, покуда местные слуги не превратились в сущих грабителей. Хотя там и слуг-то почти не осталось!

— Не осталось? Но почему?

— Совет постановил, что содержать прислугу в пустом доме получается излишне накладно. Помимо консьержа, меня и конюха, в особняке остались гувернантка Анна Шмидт и две камеристки. На кухне же вообще никого нет.

— А Фатима? Она еще там? Готтлиб покачал головой:

— Она ушла в числе первых. Я не уверен, но, по-моему, ее пристроили при дворе Ее курфюрстской светлости княгини Кристины Эберхардины...

Невероятно! Это было действительно невероятно, если не сказать больше: это было просто возмутительно! Зачем этой несчастной серой мышке, забитой супруге Фридриха Августа, понадобилась жгучая турчанка, знавшая толк не только в уходе за лицом и телом, но и в различного рода любовных тонкостях, ежедневно используемых в гаремах на Востоке? Весь букет пленительных тайных знаний и приемов, которых так не хватало Авроре, скучавшей без любимой служанки, теперь оказался в руках Кристины Эберхардины! Фатима и ее волшебные руки, способные унять боль, прогнать тревогу и сделать женское тело здоровым и крепким, — как же Авроре их не хватало, особенно тогда, во время этих ужасных родов!.. Она прекрасно догадывалась о том, кто стоял за этой гнусной затеей, кто пытался избавиться от нее и навсегда вычеркнуть ее имя из сердца Фридриха Августа.... Конечно же, это был Флеминг! Отвратительный канцлер, который уже в открытую называл Аврору своим врагом!

«Раз так, — подумала она с яростью, — я сыграю с ним в эту игру!»

Обеспокоившись затянувшимся молчанием Авроры, Готтлиб спросил:

— Рискну предположить, что лошадей госпожа графиня попросила для того, чтобы ездить в карете?

— О, конечно же! Ехать придется далеко, поэтому отдыхайте, мой друг, набирайтесь сил. Выезжаем через два дня! В Гамбург! Мне уже не терпится обнять сына и сестру! Ну а как только мы доберемся до Дрездена... Кстати, князь уже там?

— Да, он был дома, когда я отправился в путь, однако с момента смерти польского короля Его курфюрстская светлость претендует на трон, а посему частенько наведывается в Варшаву.

— Верно-верно, я и забыла, как сильно он хотел стать королем...

На самом деле, 17 июня прошлого года, когда умер польский король Ян Собеский[26], спасший Европу от турецкого нашествия, Аврора отбывала свою ссылку в Госларе, а потому узнала о произошедшем лишь спустя много месяцев. В то же время Фридрих Август, повинуясь приказу императора, отбросил турецкое войско за пределы Венгрии. Молодая женщина тогда была крайне раздосадована своим незавидным положением, а потому мало интересовалась политической ситуацией на Западе. Одно было ясно сразу: временное отсутствие правящей руки Фридриха Августа предоставило канцлеру Флемингу ту свободу действий, о которой он так мечтал и которой не преминул воспользоваться. Что же, очевидно, сейчас курфюрсту не до нее: он и без того озабочен предстоящими выборами и бесконечными военными действиями. Но скоро, очень скоро она вернется в Дрезден и воссоединится с ним. И не важно, будет ли Аврора при этом в сане канониссы или нет! Но сначала ей необходимо увидеть маленького Морица! Удивительно, но когда Аврора после вечерни сообщила аббатисе о своем предстоящем отъезде, та не стала возражать, но выглядела при этом весьма раздосадованной:

— Вы здесь еще совсем недолго и уже собираетесь нас покинуть?

— Ваше высокопреподобие, вы едва ли много знаете о моей прошлой жизни. Но вы должны меня понять: я просто обязана разыскать тех, кто мне дорог и кого я не видела на протяжении долгих месяцев. Уверяю вас, я скоро вернусь! И потом, разве не было примерным мое поведение? Разве я не заслужила этой поездки?

— Могу сказать откровенно, что ваш приезд не слишком пришелся мне по душе, — с улыбкой ответила Анна-Доротея, — но потом мое отношение к вам изменилось. Могу с уверенностью сказать, что ваше обаяние и ваша доброта постепенно меняют мнения людей. Не всех, разумеется! Но все же! Поэтому, прошу вас, не исчезайте надолго!..

Эти приятные, ободряющие слова успокоили Аврору. По крайней мере, теперь она была уверена, что далеко не все в аббатстве вздохнут с облегчением, когда она уедет. Погода соответствовала ее настроению. Май выдался поистине чудесный: под нежно-голубым небом сочная зеленая трава радовала глаз, яблоневые деревья стояли в цвету, и воздух в лесу был удивительно чистым и свежим. Дороги, правда, как обычно, оставляли желать лучшего, но, по крайней мере, было сухо, и колеса кареты не увязали в грязи. К тому же молодая женщина была настолько поглощена мыслями о скорой встрече с любимыми ей людьми, что практически не замечала досадных путевых неудобств.

* * *

По дороге в Гамбург она решила навестить свою приятельницу, баронессу фон Беркхоф. Несколько минут спустя карета графини уже была в Целле, а еще через некоторое время экипаж проехал под старой аркой у входа в поместье. Готтлиб спрыгнул с передка, позвонил в дверной колокольчик, и вот давние подруги уже обнимали друг друга и плакали от счастья.

— Господи, какой сюрприз! — воскликнула баронесса. — Я боялась, что никогда вас больше не увижу! А эти слухи! Чего только не говорили о вас!

— О, уж лучше бы не говорили вовсе! Что же до слухов, сами знаете, они редко соответствуют действительности!

— Но что же вы, входите, входите скорее! Вам еще столько нужно мне рассказать! Ужин подадут через десять минут!

Баронесса задержалась у порога, отдавая приказания слугам, чтобы те позаботились о лошадях, карете и, конечно же, о кучере. Аврора же прошла в дом и с удовольствием обнаружила, что здесь все осталось по-прежнему. Просторная теплая комната, ковры с вытканными на них фигурами, серванты с хрустальной и серебряной посудой внутри, большие удобные кресла с красными подушечками и, разумеется, камин — огромный роскошный камин с гербовыми вензелями — незаменимый зимой, но уместный даже теперь, в прохладный майский вечер. Толстые каменные стены строения излучали прохладу, поэтому яркое и сильное пламя огня, пожирающее еловые и можжевеловые поленья, наполнявшие комнату чудесными лесными запахами, было очень кстати. Стол был накрыт на одну персону. На другой стороне стола стояла ваза с букетом сирени. Заметив Аврору, лакей поспешно убрал вазу и поставил на ее место тарелку...

Аврора любила этот дом: здесь она чувствовала себя превосходно. Она сняла походный плащ и упала в кресло. Резные подлокотники были украшены изображением львиных голов. Молодая женщина медленно стянула перчатки и, откинувшись на спинку кресла, кончиками пальцев стала медленно поглаживать лакированное дерево, так, будто это была детская щечка. Как же ей хотелось приехать сюда во время своей ссылки в Госларе! Но теперь она была здесь, и это было просто божественно!

— Как же у вас хорошо, Шарлотта! — воскликнула Аврора, когда баронесса присоединилась к ней с двумя бокалами вина. — Но, прежде всего, расскажите мне, как вы себя чувствуете? Впрочем, я и сама вижу, что вы выглядите просто изумительно!

Это и впрямь было так! Баронесса фон Беркхоф, почтенная дама, далеко за сорок, и любимая приближенная герцогини Элеоноры Целльской, выглядела очень молодо. Лицо ее, приятное и свежее, было практически лишено морщин (за исключением пары тонких черточек в уголках губ — да и те появлялись лишь тогда, когда она улыбалась). В детстве, когда она жила в Гамбурге, она дружила с Кристиной фон Врангель, матерью юных Кенигсмарков. Так что, совершенно случайно встретившись с Авророй, она сразу же полюбила ее, и они быстро стали подругами.

— Что же, я не жалуюсь! — баронесса была явно в добром расположении духа. — Выпьем же за ваше счастливое возвращение!

Аврора привстала с кресла и легонько коснулась своим бокалом бокала собеседницы. Тогда-то госпожа Беркхоф и заприметила нарядную синюю ленту и медаль. Она удивленно моргнула, приподняла брови и воскликнула:

— Канонисса? Вы?

— А... да! В Кведлинбурге!

— Но каким же, позвольте спросить, образом это произошло?

— Если я скажу вам, что так пожелал князь, то это, пожалуй, будет правдой. Хотя сам он утверждает, что поступил в соответствии с моей просьбой. Вообще-

то мне кажется, что после рождения нашего ребенка он просто не знал, как со мной поступить. Да, раньше он обещал взять меня в жены, однако сделать это было непросто: его супруга забеременела одновременно со мной. К тому же подобный поступок не пошел бы на пользу претенденту на польский трон.

— Это я знаю. Знаю и потому недоумеваю, как же он выпутается из этой ситуации, если все же получит голоса Сейма. Не может быть, чтобы поляки избрали лютеранина, ведь все польские короли были католиками!

Аврора допила свой бокал и промолвила:

— Могу лишь предположить, что он обязательно использует свою силу убеждения. Думаю, у него получится, ведь он так хочет стать королем! Я же только теперь начинаю понимать, какой восхитительной была эта идея с Кведлинбургским аббатством. Статус канониссы предоставляет мне куда больше свободы, чем, скажем, брак с каким-нибудь деспотичным господином. Правда, я бы все равно ни на какой брак не согласилась!

— Стало быть, это означает, что он вас все еще любит?

— Понятия не имею. Может, и в самом деле любит...

— А вы? Вы его любите?

— Право же, это уже совершенно неважно! Сейчас для меня важнее всего прочего мой сын и его будущее...

Подали ужин. Женщины помыли руки и сели за стол. Шарлотта прочитала молитву, и обе дамы в полном молчании принялись за еду, поскольку великолепный овощной суп с фрикадельками слабо располагал к светским беседам. Лишь когда принесли сельдь, Аврора все же решила удовлетворить свое любопытство и спросила:

— Читали ли вы мое прошлогоднее письмо?

— Замечательное длинное письмо, в котором вы поверяете мне все ваши ранние любовные истории и рассказываете о жизни в Дрездене? Конечно... Тогда вы были счастливы...

— Да, была, но... Но потом мое счастье заметно потускнело. Я забеременела, а мой князь уехал на войну по приказу императора. Этим воспользовался канцлер Флеминг, и тогда в моей жизни наступила черная полоса. Мне пришлось покинуть Дрезден и переехать в Гослар...

Спокойно, без лишнего драматизма, Аврора в подробностях поведала баронессе о своей жизни в Госларе, изредка прерываясь для того, чтобы промочить горло вином. Она рассказывала обо всем: о том, как после ужасных родов на свет все же появился прекрасный крепкий малыш; как она держала его на руках и сердце ее наполнялось радостью; как совершенно неожиданно к ней явился Бехлинг с письмом от вдовствующей княгини Анны Софии, в котором ее просили незамедлительно оставить своего сына и уехать; и, наконец, как подлый Флеминг, прикрываясь приказом Фридриха Августа, вознамерился избавиться от них с малышом. Затем она рассказала о своих лишениях, о том, как, в конце концов, к ней снова приехал Бехлинг с княжеским приказом доставить молодую мать в Кведлинбург. Не умолчала Аврора и о приеме, оказанном ей в аббатстве...

— Вот так оно и было, моя дорогая Шарлотта, — закончила она, — так что здесь я проездом, направлюсь к моему сыну.

— И вы не вернетесь в Дрезден?

— Почему же? Вернусь, но позже!.. Ну, а теперь ваш черед делиться новостями. Как поживает герцогиня?

— Лучше, чем в прошлом году. Если вы помните, тогда ей нездоровилось. Но теперь она собралась с силами и пытается выбить из своего супруга отмены пункта в акте о разводе, согласно которому ее дочь не может повторно выходить замуж Курфюрст Эрнст Август Ганноверский[27] часто болеет, его самочувствие стремительно ухудшается. Но он единственный, кто может повлиять на дальнейшую судьбу Софии Доротеи. И если он умрет, на престол взойдет «преданный» супруг, этот никчемный глупец Георг-Людвиг[28], и тогда можно готовиться к худшему. Кстати говоря, герцогиня старается изо всех сил. Действительно, у нее не так много времени, тем более когда она недавно узнала о бегстве Софии Доротеи!

— Госпоже фон Кнезебек[29] удалось сбежать из шарцфельдской крепости?

— О да, она в бегах уже больше месяца. Вообще это поистине невероятная история! В любом случае, можно предположить, что у нее остались кое-какие друзья, которые помогли ей. Один из них обосновался в деревне неподалеку от крепости. Узнав о том, что в замок требуется кровельщик для починки крыши в той башне, где была заточена молодая женщина, он незамедлительно предложил свои услуги. Однако вместо того, чтобы чинить, он продолбил дыру в черепице и в потолке и, наконец, с помощью веревки вытянул фон Кнезебек на крышу. Там он обвязал ее канатом и помог спуститься по стене башни к самому ее подножию. Молодой даме пришлось преодолеть сто восемьдесят футов!

— Боже мой! Я знала, что это храбрая дама, но чтобы настолько!..

— Жажда свободы творит чудеса... Как бы то ни было, она сбежала, и никто не знает, где она находится теперь! Увы, этот ее поступок повлек за собой плачевные последствия: была усилена охрана альденской заключенной[30]!

— Но это бессмысленно! Равно как и попытки герцогини аннулировать условия развода: София Доротея никогда не согласится повторно выйти замуж! Тем более, она не делает ровным счетом ничего, чтобы выбраться из своего треклятого герцогства-заточения! Хотя, быть может, она изменилась...

— Нет. Ее мать, навещавшая дочь на Рождество, отметила, что она все так же сидит одна и по-прежнему страдает. София Доротея живет (если это вообще можно назвать жизнью!) лишь воспоминаниями о вашем брате, графе Филиппе... И все же герцогиня Элеонора не теряет надежды. Если у нее получится, Альденом будут править... куда менее бесчеловечные люди. Только представьте себе, когда отец Софии Доротеи умрет, она, конечно, не получит герцогство Целльское, но, несомненно, станет одной из самых богатых женщин Европы. И это богатство унаследуют ее дети...

— Ей по-прежнему не дозволяют их видеть?

— Да, и от этого они так несчастны!

— Как это печально! О, а вам случайно ничего не известно о судьбе милого Клауса? Я так давно его не видела!

— Его здесь нет вот уже почти полгода... Может, даже больше. Ровно в канун Дня всех святых к нему прибыл гонец с известием о том, что его отец при смерти. Услыхав об этом, он тотчас же выехал в Асфельд, но так и не вернулся...

— Неужели? Он... Надеюсь, с ним ничего не случилось? — воскликнула Аврора, чувствуя, как сердце в ее груди начинает бешено колотиться.

— Насколько мне известно, после смерти барона он стал главой семьи. Его мать сдавала день ото дня. Я видела ее однажды: это милая женщина, но слабая... В том числе и рассудком. Похоже, смерть любимого супруга слишком повлияла на бедняжку! Она не в состоянии правильно распоряжаться оставленным наследством. Поэтому Клаус подал прошение об отставке...

— А братьев у него нет?

— Нет. Лишь он один носит гордое имя Асфельдов... И на его землях находятся залежи серебряной руды. Он должен жениться, чтобы продолжить свой род-Аврора слушала свою подругу, и совершенно неожиданно чувство острой потери зародилось у нее в груди. Клаус! Ее верный друг, вместе с которым они тщетно искали ее брата, пропавшего в Ганновере 1 июля 1694 года! Клаус был без памяти влюблен в нее и даже не скрывал этого! Раньше ее это тяготило, но теперь, после стольких месяцев разлуки, Аврора желала оказаться подле него — такого надежного и дорогого ее сердцу...

Она также внезапно осознала, что практически ничего не знает о нем, по той простой причине, что никогда не задавала ему лишних вопросов.

— А где находится Асфельд? — спросила Аврора как будто невзначай.

Шарлотта проглотила кусочек яблочного пирога, запила вином и, промокнув губы салфеткой, ответила:

— В горах Гарца... И знаете что? Мне пришло в голову, что это не так далеко от Кведлинбурга. Иными словами, теперь вы с Клаусом фактически соседи. Забавно, не правда ли?

Шарлотта принялась за последний кусок. Складывалось впечатление, что десерт служил для нее и пищей для размышлений. Помедлив немного, она продолжила:

— У вас очень красивая карета. Если кто-то начнет вдруг вас преследовать, выследить такую заметную штучку ему не составит особого труда. Не кажется ли вам, что это небезопасно?

— Что вы имеете в виду?

— Отправившись в Гамбург в таком экипаже, вы, сами того не желая, укажете преследователю местонахождение вашего сына.

Аврора призадумалась. Облокотившись на стол и подперев голову руками, она, казалось, впала в глубокое забытье. Ее подруга, несомненно, высказала очень разумную мысль. Даже находясь в самом центре свободного ганзейского порта, Мориц и его опекуны не могли полностью укрыться от зорких глаз шпионов и дознавателей. Приехать к сыну в такой заметной карете было бы и впрямь вершиной человеческой глупости!

— Что же, моя дорогая, вы только что не позволили мне совершить ужасную ошибку, — заключила, наконец, Аврора. — Лучшим решением было бы оставить мою «берлину» у вас, а самой пересесть во что-нибудь попроще, как по-вашему?

— Это было бы мудрое решение. Вы могли бы взять одну из моих карет и сделать вид, что остаетесь здесь... А не в меру любопытным мы скажем, что вам стало плохо в дороге и вы решили временно передохнуть.

— Право же, друг мой, вы исключительная женщина!

Утром следующего дня, как и было задумано, госпожа фонКенигсмарк отправилась на север в карете Шарлотты. Экипажем правил старый добрый Готтлиб: без него Авроре было бы совсем одиноко.

Глава II Жить сначала...

В Гамбурге Готтлиб остановил карету на Бинненальстер, перед фамильным особняком, где Аврора провела свое детство. У молодой женщины было такое ощущение, что она начинает новую жизнь. Ничего не изменилось с тех пор, как она жила здесь ребенком: ровная, спокойная гладь озера, по которой бесшумно скользили многочисленные лодки и небольшие суда, снующие по каналам из старого города в порт и обратно; прекрасные здания, возвышающиеся вокруг и отделенные от кромки воды двумя рядами могучих столетних вязов, под тенистой сенью которых было так приятно прогуливаться. У самого берега плавали изящные белоснежные лебеди, а в лазоревом небе кружили ласточки. Вокруг нее кипела жизнь большого приморского города, утопающего в неясном гуле, создающем легкую ненавязчивую мелодию, ритмично прерываемую звоном колокола и звуком сигнальных рожков. Аврора отметила про себя, что она сама сильно изменилась. Теперь, к примеру, она выказывала куда больше уважения домашним слугам, чем раньше: мажордому Поттеру, поспешно склонившемуся перед ней, ее кормилице Ульрике... Пожилая женщина поспешно сбежала по лестнице, бросившись навстречу Авроре и раскрыв ей свои объятия, но потом вдруг остановилась, замешкалась и присела в глубоком реверансе. К подобным приветствиям Аврора как-то не привыкла.

Из первой комнаты навстречу ей вышла старшая сестра, графиня Амалия фон Левенгаупт, и остановилась в глубоком изумлении:

— Ты? Канонисса Кведлинбурга? Глазам своим не верю!

— Интересно, почему? По-моему, вариант вполне подходящий.

— Более чем подходящий! Так ты теперь на пути к абсолютной святости, да?

— Чем городить ерунду, лучше обними меня! И, если хочешь знать, кое-кто сделал этот выбор за меня. Более того, этот «кто-то» пожелал, чтобы я ходила в настоятельницах, пока не получу жезл аббатисы!

Амалия возвела глаза к потолку и всплеснула руками:

— А это, в свою очередь, сделает тебя княгиней! Это же прелестно, просто прелестно!.. И так неожиданно!

— О, это уж точно! Я сама еще не до конца привыкла!

Они обнялись с той радостью и теплотой, на какую только были способны любящие сестры. Затем наступил черед Ульрики, которая вошла в комнату с таким видом, будто к ней спустился сам Господь Бог. Она не слышала ровным счетом ничего из разговора двух сестер и, когда Аврора коснулась губами ее щеки, попыталась схватить ее за руку, чтобы поцеловать.

— Довольно, Ульрика! — воскликнула молодая женщина. — Меня еще не канонизировали! Возвращайся к себе, а еще лучше проводи меня к сыну!

Пожилая кормилица чуть не задохнулась от счастья. С блаженной улыбкой она круто повернулась к лестнице и продекламировала:

— Господь Милосердный услышал мои молитвы! Да святится имя Его во веки веков! Милостью Его мы покончили с грязным развратом и дьявольскими соблазнами!..

— Она что, повредилась умом? — пробормотала Аврора, а затем прокричала ей вслед: — Еще раз услышу от тебя нечто подобное, мигом отправлю в Агатенбург! Ну, или в монастырь, это уж как пожелаешь!

Но Ульрика будто бы ничего не слышала. Она самозабвенно продолжала возносить хвалу Всевышнему, хотя и допускала больше тонких аллюзий на прошлую жизнь новоиспеченной канониссы... Впрочем, Аврора ее уже и не слушала. Она торопливо подошла к открытой двери в спальню, из которой доносился возмущенный детский плач. Картина, открывшаяся ее взору, мгновенно наполнила сердце молодой женщины щемящей радостью: сидя на стуле, Йоханна, кормилица ребенка, как раз кормила грудью малютку Морица. Плакал малыш потому, что женщина кормила его правой грудью, тогда как он сам находился слева. Заметив Аврору, кормилица хотела было подняться для приветствия, но та, рассмеявшись, прошептала:

— Нет-нет, не вставайте! Не стоит беспокоить маленького господина!

Пока младенец увлеченно сосал грудь, Аврора присела на стул возле кормилицы, чтобы лучше рассмотреть свое дитя:

— Какой он очаровательный! — сказала она с придыханием. — А ведь ему всего полгода!

— Нам придется позвать новую кормилицу, — сообщила Ульрика, наконец спустившись с небесных высот. — Эта уже не справляется...

Ребенок и впрямь был прекрасен: пухленький, крепкий, смугловатый — этим он явно пошел в отца! — с короткими темными прядями волос на макушке. Пронзительно-синие глаза он унаследовал от матери и уже смотрел на окружающих уверенно и даже властно.

Когда он, наконец, насытился, Аврора взяла его на руки, легонько похлопывая по спинке, чтобы убедиться, что малыш не поперхнется. Младенец, слегка отстранившись, критически разглядывал даму, державшую его на руках.

— Грррр!... — многозначительно проурчал он и попытался засунуть палец в нос своей матери, но та ловко перехватила его ручку и поцеловала. А потом еще и еще. Она покрывала тело малыша поцелуями, и вскоре он начал хихикать, а потом громко рассмеялся.

Безграничному счастью матери и сына положила конец Ульрика. Нянька вошла в комнату и безапелляционно заявила:

— Ему нужно поспать!

С этими словами она взяла маленького Морица и положила его в колыбель... где он тотчас же начал ворочаться и кричать.

Мать успокоила его, усадив на своих коленях:

— Ты же прекрасно видишь, что он не хочет спать! Дай мне посидеть с ним еще немного! Я так давно мечтала подержать его в своих руках!

Следующие несколько минут снова были наполнены поцелуями, радостными возгласами, ласками и смехом. Амалия с порога терпеливо наблюдала за ними, а затем с грустью промолвила:

— Ты ведь знаешь, что эта лента и золотая медаль не позволяют тебе быть вместе с ребенком? Ни один мужчина, будь то старик или младенец, не имеет права спать в одном доме с канониссой.

— Там, в аббатстве, — разумеется! Но здесь — совсем другое дело! Уж не думаешь ли ты, что я пойду ночевать на постоялый двор? Ну же, подумай сама! Я приехала сюда вовсе не для того, чтобы забрать его. Просто побуду здесь несколько дней. Мне это необходимо, понимаешь? Ты даже представить себе не можешь, каким потрясением для меня стало то, что я оказалась в Кведлинбурге! Все эти благородные дамы, канониссы... Думаешь, они были рады меня видеть? Как бы не так! Одна только аббатиса была по-настоящему добра ко мне. С другой стороны, в стенах аббатства есть, по меньшей мере, два человека, для которых прокаженный — и тот более желанный гость, чем я. Как видишь, мне была просто необходима эта поездка!

Вместо ответа Амалия подошла и крепко обняла сестру. Спустя некоторое время она прошептала:

— Прости меня! Просто я очень волнуюсь за Морица. Я боюсь, что...

— Что мой приезд привлечет сюда недоброжелателей? По дороге в Гамбург я заехала в Целле и оставила свой экипаж у Шарлотты Беркхоф, взяв у нее другую карету. Но...

Аврора замерла: она только сейчас заметила, что сестра стала заметно полнее, чем в момент их последней встречи:

— Ты располнела... Или же ты...

— Да, я беременна! И надеюсь, в этот раз будет девочка!

Аврора подавила в себе гневную тираду. Предыдущие роды Амалии были слишком тяжелыми. Настолько тяжелыми, что ее врач прямо заявил, что очередная беременность может быть крайне рискованной и ее лучше избегать. Но попробуйте втолковать это мужчине, да к тому же еще и военному, для которого известные предосторожности всегда были сродни богохульству. К сожалению, уже ничего нельзя было поделать, а лишний раз касаться больной темы и тем самым волновать Амалию Аврора не хотела.

— Когда родится ребенок? — все же решилась спросить она.

— Думаю, месяцев через пять. Через три-четыре недели я уеду в Дрезден. Фридрих не хочет, чтобы я возвращалась в Агатенбург. Он говорит, что там я буду чувствовать себя одинокой!

— А как же я? — воскликнула Аврора. — У тебя же есть я! Я могла бы поехать с тобой...

— Да, конечно... Но он хочет, чтобы я была рядом с ним...

«Он скорее хочет избежать гнева доктора Корнелиуса, который отнюдь не разделяет его эгоистичной точки зрения!» — подумала Аврора, а вслух произнесла:

— Почему бы нам не выехать вместе? Медлить не стоит. К тому же в Целле я оставила настоящую«берлину», быструю и удобную, не чета нашим повозкам!

Лицо госпожи фон Левенгаупт прояснилось. Видимо, идея ей пришлась по душе:

— Мне бы, конечно, очень хотелось, но... Но какая тебе надобность ехать в Дрезден?

— Мне нужно уладить кое-какие дела! И потом, настало время позаботиться о будущем моего сына. Не буду же я его прятать всю жизнь! Он — сын великого князя, а потому судьба его должна сложиться соответствующим образом! Отныне это — цель моей жизни!

— Мне нечего тебе возразить: все кажется тебе понятным и ясным, но заклинаю: не позволяй эмоциям захлестнуть тебя с головой! Может так случиться, что за время твоего отсутствия все изменилось куда больше, чем ты можешь себе вообразить...

— Знаю, знаю, но я должна понимать, на что... или на кого я еще могу рассчитывать и насколько в действительности опасен и силен этот Флеминг...

— Об этом и я могу тебе рассказать: он канцлер, и если Фридрих Август займет польский трон, Флеминг станет первым министром, то есть, по сути, наместником короля в Дрездене, пока курфюрст будет находиться в Варшаве!

— Это меня не пугает, — улыбнулась Аврора. — Пожалуй, это будет даже забавно. Интересно знать, могу ли я еще волновать сердце мужчины, который не видел меня уже больше года? Вдруг он посчитает меня уродиной?

Вопрос относился не к Амалии, а скорее к зеркалу, висящему над изящным столиком с выгнутыми ножками, но ответила на него именно сестра:

— О, да перестань! Ты прекрасна, как и всегда. Он не заметит ни малейших признаков того ужаса, что ты испытала в Госларе. Твой князь увидит тебя точно такой, как и в минуту вашей разлуки. Твоя кожа, волосы, глаза — все просто бесподобно...

— Но мое тело, — прошептала молодая женщина, опершись о столик, — увы, оно прекрасно лишь снаружи!

— У тебя все еще случаются эти острые боли?

— Уже меньше, я привыкла, но все же... Я бы и рада заняться любовью, но я боюсь... И этот страх сильнее желания! Ты даже представить себе не можешь, какие ужасные у меня были приступы...

Аврора взяла со столика красивую вазу из дорогого китайского фарфора и, помедлив немного, продолжила:

— Видишь? Я в точности как эта ваза, в которую никогда не наливают воды. Ее форма сохраняет чистоту и изящество линий, цвета ярки, но приглядись, и ты заметишь небольшую, едва различимую трещину вот здесь. Да, ее почти не видно, но все же она есть! И она уже никогда не исчезнет...

На следующий день, после долгого трогательного прощания с сыном, объятий, поцелуев и слез, Аврора покинула поместье. Амалия все же решила добираться до Дрездена самостоятельно, а потому молодая женщина садилась в карету одна. Сестры увидятся вновь спустя две или три недели. Но когда же снова встретятся мать и сын? А это известно одному Богу...

* * *

Две недели спустя Аврора вернулась в Дрезден, однако, поразмыслив немного, решила остановиться не в своем особняке, который подарил ей Фридрих Август (по словам Амалии, там-то ее как раз не ждали), а в фамильном гнезде Левенгауптов. Прежде всего она решила явиться к княжескому двору. И ей было любопытно, каков будет прием. К тому же из-за того, что ее зять неожиданно отбыл под Лейпциг, Аврора стала полноправной хозяйкой дома.

Передохнув пару дней после изнурительного путешествия, графиня фон Кенигсмарк начала свои приготовления. Из бесчисленного числа нарядов она нарочно выбрала именно то платье, в котором впервые предстала при дворе — белый атлас, черный бархат с рубиновыми и жемчужными застежками и маленькие красные туфли. Она с удовольствием отметила про себя, что платье по-прежнему сидело на ней идеально, а значит, с момента беременности она ничуть не располнела. Затем она приказала подать карету и отправилась в Резиденцшлосс[31], где ее уже ждала вдовствующая княгиня Анна София Датская.

В большом помпезном салоне, где матери Фридриха Августа приходилось принимать гостей (ее скромная невестка Кристина Эберхардина Бранденбург-Байройтская самостоятельно с этой задачей не справлялась), было много народу.

Когда камергер громко объявил о прибытии Авроры фон Кенигсмарк, в зале воцарилась гробовая тишина. Толпа начала расступаться, пропуская молодую женщину к высоким креслам, где сидели княгини. С улыбкой на губах Аврора прошла сквозь оживленные, перешептывающиеся ряды людей, и смысл негромко сказанных реплик едва ли ускользнул от ее чуткого слуха: фаворитка князя неожиданно вернулась, и теперь — поглядите! — она стала даже краше, чем была прежде! И эта синяя лента... Право же, графиня внушает уважение!

Аврора подошла к княгиням и присела в глубоком реверансе, постаравшись вложить в это движение все свое почтение и признательность к статной седовласой даме, которая смотрела на нее сейчас с едва заметной улыбкой:

— Какая радость видеть вас здесь, госпожа канонисса фон Кенигсмарк! — воскликнула Анна София, протягивая руку для поцелуя. — И радость эту мы предпочли бы разделить в сугубо приватной обстановке, — добавила она уже громче, обращаясь к окружающим.

После этого она встала и вышла в соседнюю комнату. Ее невестка и Аврора проследовали за ней... Как только двери за ними захлопнулись, Кристина Эберхардина порывисто обняла Аврору и расплакалась:

— Как я счастлива, что вы вернулись, моя дорогая! — произнесла она сквозь слезы. — С Божьей милостью вы все так же прекрасны, и это вселяет в меня надежду!

— Ваше Высочество, право же, я тронута, — пробормотала молодая женщина, совершенно не ожидавшая подобного приема. — Не думала, что ко мне будут настроены столь дружелюбно.

— О, поверьте мне, это так! — вздохнула супруга Фридриха Августа. — По правде сказать, мне вас очень не хватало. В вашу пору, когда вы были при дворе, я была куда счастливее!

— В мою пору?..

Аврора почувствовала себя уязвленной и хотела было должным образом ответить, но Анна София уже усадила плачущую невестку на стул и вложила ей в руки носовой платок, которым Кристина Эберхардина не преминула воспользоваться.

— Полноте, девочка, успокойтесь! Не стоит огорчаться по такому поводу. Эта женщина приехала сюда в числе...

Она осеклась и бросила быстрый взгляд на Аврору, кивком указав на свободный стул, однако молодая женщина поняла, что та собиралась сказать «в числе прочих». Стало совершенно очевидно: у Фридриха Августа появилась другая любовница!

В принципе, Аврора уже давно подозревала нечто подобное — иначе чем можно было объяснить все эти странные поступки Фридриха Августа? Зачем он отправил ее в Кведлинбург? Впрочем, у нее не было времени как следует обо всем поразмыслить: Анна София вызвала служанку, чтобы та препроводила бедняжку Кристину к себе, а сама подсела к Авроре, взяла ее за руку и с жаром воскликнула:

— Ну же, не томите, дорогая моя! Расскажите мне о нашем милом маленьком бастарде! Вы не представляете, как он меня занимает!

— Рассказывать почти нечего, сударыня: он очень красивый, крепенький и веселый... А еще очень своевольный! Я недавно навещала его, и теперь у меня сердце буквально разрывается на части от осознания того, что я не могу взять его с собой в Кведлинбург.

— Не стану спрашивать, где он сейчас. Всем известно, что в этом дворце даже у стен есть уши. Надеюсь только, что он в безопасности. Правда, угроза, которой мы обе так опасаемся, похоже, временно миновала...

— Что вы хотите этим сказать?

— О, все очень просто: его единокровный брат, наследник престола, тоже весьма крепенький, — что удивительно, учитывая то, насколько неуравновешенна его мать, впрочем, вы и сами все видели! Рискну предположить, что братьев у него больше не будет, а посему он без особых проблем займет место моего сына. Однако меня беспокоит Флеминг...

— Но у него, должно быть, полно других дел? Могу я спросить, как обстоит дело с польским троном?

— Думаю, все хорошо! Первые кандидаты, такие как великий герцог Баденский, устранились ввиду нехватки средств на уплату выборщикам Польского Сейма. Разумеется, остается самая большая проблема: король Франции, поддерживающий кандидатуру своего племянника, принца де Конти, который у поляков в большом почете благодаря своим блестящим действиям в войне с турками. Однако на стороне моего сына Россия и Австрия... Очень скоро все разрешится.

— Преимущество принца де Конти заключается в том, что он католик. Лютеранину непросто будет занять польский трон.

— Верно. Но чего только не сделаешь ради короны... — тихо произнесла пожилая княгиня.

— И... вы не против?

— Что за вопрос, разумеется, я против! — бросила она, пожав плечами. — Более того, я боюсь, как бы саксонцы не почувствовали себя забытыми, отодвинутыми на второй план... Не говоря уже о волнениях, которые может спровоцировать этот шаг. Но Флеминг, конечно, пресекает любое недовольство на корню: стать королем — вот что по-настоящему важно!

— Пожалуй, это единственный случай, когда мне не в чем его упрекнуть! Но разве для человека религиозного мало просто чувствовать себя честным христианином? Неужели это действительно так важно, молятся ли прихожане на латыни или на немецком? Ну а корона — это совсем другое дело! Ваше Высочество, будучи дочерью короля, знает это куда лучше меня...

Пожилая женщина рассмеялась:

— Что за язычок у этой канониссы Пресвятой Церкви! Ваш капитул и впрямь обосновался в древнем монастыре бенедиктинцев! Сразу видно, откуда ноги растут...

— Вероятно, все оттого, что в нашей крипте находится могила Генриха I. Жители Кведлинбурга свято чтят память о нем. Возможно, он приказал бы повесить Лютера на крепостной стене Виттенберга![32] Не сердитесь на меня, сударыня! Прежде всего я думаю о княжеском величии. Отныне я собираюсь трудиться исключительно во славу Фридриха Августа, потому как таким образом я буду способствовать счастью и славе моего сына.

Пожалуй, эти слова она произнесла с излишним возбуждением. Анна София удивленно подняла бровь:

— Прекрасно сказано! — заметила она. — Значит ли это, что вы больше не любите князя?

Возникла неловкая пауза, в ходе которой пожилая дама тщетно пыталась поймать ускользающий взгляд Авроры.

— Отвечайте же! Вы его больше не любите?

— Люблю! Люблю больше, чем когда-либо! Но для меня это словно наказание. Я люблю его, а он... Он отправил меня в монастырь! — добавила Аврора, едва сдерживая слезы.

— А вы бы предпочли, чтобы он женился на вас?

— Нет! Да я бы никогда и не согласилась на такое! Ваше Высочество, ради всего святого, подтвердите или развейте мои опасения, которые я вообразила себе, исходя из обрывков фраз, слухов и нелепых догадок: он любит другую?

— Не могу сказать, любит ли он, поскольку сама последнее время часто спрашиваю себя: имеет ли это слово для него вообще хоть какое-то значение? Но если вы спрашиваете меня, занял ли кто-либо ваше место, то в этом случае мой ответ будет утвердительным!

Аврора отреагировала на редкость спокойно — эта мысль преследовала ее с самого отъезда из Гослара, так что молодая женщина уже успела с ней свыкнуться:

— Благодарю вас, сударыня. Горькая правда всегда лучше сладких заблуждений. Могу я только узнать, кто она?

— Ваша полная противоположность: миловидная кукла девятнадцати лет, светловолосая, розовощекая, полная, с ямочками на щеках и на подбородке. Ее голубые глаза светятся кроткой невинностью, однако сочные, чувственные губы говорят об обратном. Они познакомились в Вене. Мой сын, видимо, решил, что перед ним очередное местное кондитерское изделие: сдобная булочка, повсюду пудра и глазурь... Лично мне, когда я вижу ее образ, всегда приходят на ум сладости. При этом она глупа, как пробка, и смеется по любому поводу. В особенности ее забавляет моя невестка. Вот почему Кристина Эберхардина так рада вашему приезду! С вами ей было намного лучше.

— Скажите, у меня ведь нет шансов?

— Если честно, понятия не имею! Но вы все так же прекрасны, моя дорогая.

Она не стала добавлять, что для «шанса» необходима была также искра страстной любви, но Аврора и сама это понимала. Посчитав свое дальнейшее присутствие излишне назойливым, она спросила дозволения удалиться.

— Надеюсь, вы побудете у нас какое-то время? — спросила княгиня, протягивая Авроре руку. — Вы снова проживаете в вашем особняке?

— Нет, я остановилась у сестры, которая вот-вот приедет, и меня все устраивает. Что же до особняка... Там почти нет прислуги, и может случиться так, что я вообще его продам.

— Уж не любовь ли всему виной?

— Если любовь ушла, это не имеет более никакого значения... Кстати, могу я справиться у Ее Высочества о госпоже фон Менкен? Мы были очень близки, но с момента моего отъезда из Гослара я о ней ничего не знаю... Признаться, мне очень ее не хватает...

Лицо княгини помрачнело:

— Увы, бедное мое дитя, мне следовало сообщить вам заранее: Елизаветы больше нет. Зимой ее карету занесло на скользкой дороге и швырнуло прямо на скалы, а оттуда — в Эльбу. Когда ее извлекли из воды, она была уже мертва.

— О, Господи!..

Аврора сделала быстрый реверанс и выбежала из комнаты. Она бросилась к лестнице, прижав ладони к лицу, чтобы не расплакаться, а стража и придворные провожали ее насмешливыми взглядами. Вернувшись в комнату для отдыха и убедившись, что она одна, молодая женщина разразилась рыданиями, позволив себе излить в слезах всю боль от страшной потери. Бедная Елизавета — всегда такая веселая, полная жизни! Любезный свидетель всех ее любовных треволнений, мудрая советчица и просто замечательный друг! Та, которая все понимала, с которой можно было делиться без утайки абсолютно всем! Неужели ее больше нет в живых?..

Убитая горем, молодая женщина сбежала по мраморным ступеням вниз, оступилась и, очевидно, расшиблась бы насмерть, если бы сильная рука вдруг не поддержала ее:

— Что это вы, сударыня, хотите покончить собой?

Слезы застилали ей глаза, но это не помешало Авроре разглядеть своего спасителя: этот знакомый запах, глубокий голос, могучие руки...

А он уже узнал эту женщину в слезах:

— Вы?.. Но как вы здесь оказались?

Холодный тон, каким был задан этот вопрос, быстро привел ее в чувство. Аврора выпрямилась, отступила на шаг и достала из кармана кружевной платок, который, впрочем, имел скорее декоративную функцию и был малопригоден для подобных ситуаций. Тогда он предложил ей свой.

— Никогда не мог понять, зачем вообще нужны эти смехотворные дамские платки. Разве что для того, чтобы ронять их или бросать кому-нибудь в лицо...

Он усмехнулся и преградил ей путь, отчего Аврора с яростью в голосе воскликнула:

— Я с большим удовольствием поприветствовала бы вас, как полагается, Ваша курфюрстская светлость, однако ступеньки этой лестницы, увы, не позволяют мне сделать реверанс...

— Будем считать, что я избавляю вас от этой досадной необходимости! Почему вы плачете?

— Вдовствующая княгиня только что сообщила мне о гибели моей лучшей подруги...

— Госпожи фон Менкен? Так вы не знали об этом?

— А как, по-вашему, я могла об этом узнать? Там, где я находилась, от меня все тщательно скрывалось! О, какое лицемерие, какая неприкрытая наглость: ведь это вы настояли на том, чтобы меня сослали в монастырь!

— Пойдемте со мной!

Он взял ее под руку и, проводив в свой рабочий кабинет, усадил в кресло.

Разгневанная и оскорбленная подобной развязностью, Аврора нарочно старалась не смотреть в его сторону. Приподняв подол платья, она сняла атласную туфельку и принялась осторожно массировать распухшую лодыжку.

— Похоже, вам и впрямь больно?..

Фридрих Август приблизился, встал перед ней на колени и бережно, даже ласково, взял ее ножку в свои большие ладони. Легким, привычным движением он распустил подвязку, стянул с ноги Авроры чулок и принялся тихонько массировать лодыжку. Не отрываясь от своего занятия и не поднимая глаз, он спросил:

— Так почему вы вернулись?

— Чтобы узнать, какая муха вас укусила: для чего вы отправили меня в Кведлинбург? Монашеская жизнь никогда меня не привлекала, и вы прекрасно знали об этом. Тогда в чем же причина?

— В том, чтобы вы не мучили себя напрасными ожиданиями. Я не хотел жениться на вас!

— Но я ведь даже не просила вас об этом!

— Возможно, когда-нибудь попросили бы! Боже, какая у вас гладкая кожа!..

Его голос заметно потеплел, а нежные руки скользнули вверх, до колена, и даже чуть выше... Взгляд Фридриха затуманился. Аврора одернула платье. Она слишком хорошо его знала, чтобы позволить овладеть собой теперь!

— Спасибо за заботу, Ваша светлость, но меня беспокоит исключительно моя лодыжка, не более того!

Он поднялся в явном смущении:

— Вот как? Я думал, вы все еще моя.

— Что ж, в таком случае вам не следовало вверять меня Богу! — бросила Аврора, в глубине души радуясь тому, что еще способна будоражить разум и чувства курфюрста, а, следовательно, имела над ним власть.

Однако несмотря на то, что ее желание тоже было велико, отдаваться Фридриху Августу девушка намеревалась в последнюю очередь. Она решительно и, пожалуй, немного поспешно завязала подвязку и заметила, как он смотрит на нее: с обидой и осуждением.

— Бог велит руководствоваться добрыми намерениями, и мы с вами всегда будем тесно связаны. Нашим ребенком, например...

— Давайте же поговорим об этом ребенке! Вам на него совершенно наплевать! Если бы не ваша благородная мать, спасшая его от происков этого вашего Флеминга, я бы уже давно оплакивала его крохотный труп!

— Что?.. О чем вы говорите? Неужели произошло нечто... Вы имеете в виду покушение?..

— А как вы думаете, почему я прячу, как говорит ваша мать, «милого маленького бастарда»?

— Вы его... прячете? Но в чем же дело?!

В общих чертах Аврора рассказала курфюрсту все, что знала. Когда она закончила, Фридрих Август долгое время молчал, а потом посмотрел на нее взглядом, полным такой неуемной скорби, какой Аврора никогда доселе не видела в его глазах.

— Надеюсь, вы не думаете, что этот гнусный план родился в моей голове?

— Вовсе нет, я даже не думала об этом, ведь вы тогда бились с турками. К тому же это ваша мать меня вовремя предупредила...

— Благодарю. Я сделаю так, чтобы ничего подобного больше не повторилось. Где он?

Аврора не торопилась с ответом. Заметив, что ее взгляд беспокойно блуждает по комнате, Фридрих Август побагровел и воскликнул:

— Аврора! Это мой сын! Если кто-то хоть пальцем его тронет, будет отвечать головой!..

— Он в Гамбурге, в нашем фамильном особняке.

— Это слишком далеко от Дрездена! Вероятно, мне следует наведаться в Берлин и заручиться поддержкой Фридриха-Вильгельма по вопросу польского трона. Взамен я рассчитываю предложить ему то, о чем он просит уже довольно давно: Кведлинбург и его аббатство, расположенные на землях его далеких предков...

— Вы хотите обменять Кведлинбург на его поддержку? Но тогда в городе произойдет бунт...

— И вы будете там, чтобы его подавить. Разве вы еще не настоятельница?

— Я простая канонисса, не более того. Настоятельницу избирает капитул, и, могу вас заверить, что за меня не проголосует ровным счетом ни один человек!

— Вот и еще одна причина для того, чтобы избавиться от города, который, безусловно, чрезвычайно важен, но где моя воля и мои приказы воспринимаются как пустой звук! Возвращайтесь в Кведлинбург и передайте эту новость кому следует!

— Вы что, хотите, чтобы они за такое известие вырвали мне волосы?

— Они поостерегутся, поскольку затем вы отправитесь в Берлин, чтобы ходатайствовать не только о помощи курфюрсту, но и о сохранности аббатства в его нынешнем виде, с действующим уставом. Монахини больше всего боятся, что их превратят в простых мирян! Вне всяких сомнений, у вас все получится, и я буду сильно удивлен, если по возвращении вас не назначат настоятельницей!

— Вы и вправду так думаете? — спросила Аврора, которой подобная затея казалась полной бессмыслицей.

— Я не думаю, я уверен в этом. Тем более что я собираюсь в скором времени принять католицизм. Они будут несказанно рады узнать, что их землями правит не какой-то там еретик, будь он даже королем Польши! Когда вы будете в Берлине, попросите привезти туда нашего сына и ждите. На празднестве, посвященном коронации, я заберу его у вас.

— Вы так говорите, как будто полностью уверены в том, что изберут именно вас. А между тем ходят слухи, что у принца де Конти куда больше шансов на победу, потому что он тоже воевал с турками, а еще... Потому что Людовик XIV, очевидно, богаче вас. И, кроме того, поляки обожают Францию.

— Они будут обожать меня! В особенности, когда узнают, что я выставил на границе несколько тысяч солдат...

Авроре нечего было возразить. Пытаясь собраться с мыслями, молодая женщина на мгновение приумолкла, а потом спросила:

— Пожалуй, это действительно весомый аргумент, но, не кажется ли вам, что он слабо подходит для того, чтобы обзавестись союзниками и получить необходимые голоса?

— О, со временем они меня полюбят! Так вы выполните мою просьбу?

— А разве могу я вам отказать? Что ж, я поеду в Берлин, хотя у меня и нет там никаких связей!

— Об этом позаботится моя супруга. Она даст вам необходимые рекомендации! Кстати, похоже, вы ей очень понравились. Странно, не правда ли?

— Не так уж это странно! То есть, я хочу сказать, все познается в сравнении.

Князь нахмурился:

— Что вы имеете в виду?

— Не так давно мы понимали друг друга с полуслова, — рассмеялась Аврора. — Наверное, после вашего пребывания в Вене вы потеряли ваше превосходное чувство юмора?

Фридрих Август едва заметно улыбнулся, пытаясь оставаться серьезным, но уже через мгновение они смеялись в унисон. Он приблизился и начал медленно целовать ладонь Авроры и каждый пальчик в отдельности, совсем как раньше, когда они еще были вместе.

— Если честно, графиня, я думаю, что с вами не сравнится ни одна женщина на свете!

Аврора отступила на шаг и присела в реверансе, который по праву можно было бы назвать образцом изящества. Однако она не успела завершить его, как следует: дверь внезапно распахнулась, и на пороге появилась молодая и очень красивая девушка с молочно-белой кожей и светлыми волосами. Ее фиалковые глаза смотрели с нетерпением, а аппетитный ротик цвета спелой вишни был слегка приоткрыт. Розовое атласное платье, украшенное белыми кружевными оборками, открывало взору, пожалуй, больше, чем требовалось. На высокой круглой груди покоилось ожерелье из жемчуга и бриллиантов. Жемчужные же серьги подчеркивали маленькие прелестные ушки и довершали очаровательную картину. Вдовствующая княгиня была права: новая любовница Его курфюрстской светлости и впрямь походила на изысканное пирожное. Взбитые сливки и вишневый шербет — теперь понятно, что пленило Фридриха Августа. Впрочем, отметила про себя Аврора, «пирожное»-то было с характером!

— Итак, Ваша светлость? — закричала она, едва переступив порог. — О чем вы только думали? Я ищу вас уже полчаса!

Аврора удивленно посмотрела на незнакомку. Такого своевольного поведения она себе никогда не позволяла. Но тем сильнее было ее изумление, когда она увидела, что князь не только не рассердился, напротив, на его лице засияла блаженная улыбка:

— Уже иду, уже иду, дорогая моя! Вы ведь знаете, что я...

Однако своенравная любовница уже повернулась к Авроре, чье присутствие ей явно претило:

— Это еще кто? — презрительно кивнула она в сторону Авроры, так что той захотелось немедленно расцарапать ей лицо.

Фридрих Август поспешил ответить:

— Одна моя хорошая знакомая! Правда, вам еще не доводилось с ней встретиться. Моя дорогая Аврора, позвольте представить вам графиню Марию фон Эстерле, с которой я имел счастье познакомиться в Вене. Мария, это графиня Аврора фон Кенигсмарк, канонисса Кведлинбурга!

— А, так это монашка? По ней не скажешь...

— Ваша светлость, — резко произнесла Аврора, — если вы позволите, мне надо идти! Теперь я еще лучше понимаю вашу супругу!

Не дожидаясь ответа и решив, что одного реверанса с него будет вполне достаточно, Аврора проследовала мимо Фридриха Августа к двери и захлопнула ее за собой, нисколько не заботясь о том, что подумают Его курфюрстская светлость и эта расфуфыренная дуреха!

Спускаясь по лестнице, она пыталась успокоиться или хотя бы скрыть свою ярость под маской высокомерия, однако ее больная лодыжка только подливала масла в огонь. Аврора уже почти достигла подножия лестницы, когда вдруг за ее спиной послышался негромкий смешок. Она обернулась и увидела Флеминга.

— Не кипятитесь! — поспешно выпалил он, съежившись под ее гневным взором. — Я смеюсь не над вами, графиня!

— Над кем же тогда?

— Да над этой ситуацией. Ведь вы только что изволили познакомиться с прелестницей Эстерле, милой игрушкой Его светлости...

— Игрушкой? Если кто-то кому-то и приходится игрушкой, то уж точно не она! Что за манеры у этой выскочки! И он это терпит?!

— Он... гм, скажем так, его это забавляет. Правда, никто не может сказать наверняка, когда эта игрушка ему наскучит...

— Не может? Ну, так я скажу вам: она будет забавлять его до первых симптомов беременности! И тогда эта, как вы изволили выразиться, кукла, сядет ему на шею, а князь, насколько я его знаю, не потерпит...

— О, я тщательно слежу за тем, чтобы она знала свое место! Власть любовницы не должна распространяться дальше спальни. И поэтому, графиня...

— А вот это я с вами обсуждать не намерена, господин канцлер!

— Отчего же? Я-то думал заключить с вами... небольшое перемирие!

— Любое перемирие подразумевает предшествующую ему войну, — резко парировала молодая женщина, и в голосе ее сквозило неприкрытое презрение. — Когда началась наша вражда? Ах да, по-моему, я дала вам пощечину. Едва ли вы могли забыть такое. Стоит отметить, что вы меня тогда сильно обидели... И, кажется, вы говорили о том, что в будущем мне придется поплатиться за мой поступок... Надо признать, вы методично следовали своему плану отмщения. Так о чем же теперь нам с вами говорить?

Флеминг выдавил из себя жалкое подобие улыбки, которое никак не вязалось с его холодным злым взглядом:

— Быть может, о том, как вывести наши отношения на новый уровень? Тем более, если вам так уж не терпится вернуть то, что когда-то вам принадлежало. Я могу помочь. Эта девчонка до того жадна, что готова промотать всю саксонскую казну. И это в тот момент, когда мы из кожи вон лезем, чтобы заполучить польскую корону...

Аврора многозначительно взглянула на канцлера:

— У меня нет ни малейшего желания вредить этой девушке. Его светлость и я сошлись на том, чтобы сохранить теплые дружеские отношения. Не думаю, что я смогла бы быть фавориткой князя и настоятельницей Кведлинбурга одновременно. А его новая пассия вполне справляется со своими обязанностями. Во всяком случае, сам князь весьма ею доволен. И если слухи о том, что вы преданны Его светлости, хотя бы отчасти соответствуют действительности, то мы с вами, очевидно, находимся по одну сторону баррикад. А теперь, прошу меня извинить, но мне пора! Завтра я уезжаю в монастырь.

— Вы не останетесь в Дрездене? — спросил Флеминг с неподдельным удивлением.

— А зачем? Чтобы лишний раз подразнить новую избранницу Его светлости и вынудить тем самым самого князя быть свидетелем наших неприятных разбирательств? Ну, уж нет, подобная затея мне претит. Пусть лучше он развлекается, ну а мы сделаем все возможное, чтобы наш любимый князь стал королем Польши! Вы ведь тоже этого хотите, не так ли? Флеминг попятился, словно впервые разглядел Аврору по-настоящему, и выдохнул:

— Совершенно верно!..

После чего вдруг склонился перед ней в глубочайшем поклоне:

— Простите меня, графиня! До сего дня я был о вас плохого мнения.

— Что ж, если вы говорите правду, это поистине замечательно, господин канцлер, — заключила она с улыбкой.

Она спрашивала себя: действительно ли ей удалось склонить Флеминга на свою сторону? Он был хитер, как змея, и, вне всяких сомнений, был способен на самое изощренное коварство. Но в то же самое время она хотела ему верить, ведь ей так нужна была, хотя бы на некоторое время, хоть какая-то поддержка со стороны!

* * *

Через несколько дней, вернувшись в аббатство, она обнаружила, что слухи о намерениях Его курфюрстской светлости уже добрались до Кведлинбурга. Монастырь гудел, как растревоженный улей. Приезд Авроры произвел эффект разорвавшейся бомбы. Не успела она присесть, чтобы перевести дух после долгого путешествия, как на нее буквально набросилась пожилая графиня фон Шварцбург:

— И после всего, что вы натворили, вам хватает наглости явиться в нашу святую обитель?!

Аврора удивленно подняла бровь:

— И что же такого, интересно, я натворила?

— Не прикидывайтесь, будто бы ничего не знаете! Нам прекрасно известно, что вы пособничаете Фридриху Августу, и мы понимаем, что станет с аббатством в случае, если он передаст его Фридриху-Вильгельму, курфюрсту Бранденбургскому! Это стыд и позор, и мы не собираемся терпеть присутствия в наших рядах предательницы, которая, желая отомстить за то, что ее не выбрали настоятельницей, тут же побежала жаловаться своему любовничку! Так что поспешите убраться отсюда подобру-поздорову, пока вас не выгнали силой...

Не удостоив старую даму ответом, Аврора повернулась к аббатисе, которая стояла в стороне и явно чувствовала себя неуютно в сложившейся ситуации:

— Она сейчас говорит и от вашего лица тоже?

— Я ничего подобного не говорила. Наша почтенная сестра просто высказывает свое мнение. Впрочем, признаюсь, нас действительно обуревают сомнения с момента вашего возвращения из Дрездена, ведь вы были там как раз тогда, когда князь принял это возмутительное решение...

— Да, это так, однако решение было принято задолго до моего приезда. Его курфюрстская светлость стремится завоевать дружбу курфюрста Бранденбургского, а взамен предлагает ему вожделенные земли, где покоятся предки Фридриха-Вильгельма!

— О, какая трогательная забота! — язвительно фыркнула графиня фон Шварцбург. — И что же именно выгадает из этого союза Фридрих Август?

— Я не собираюсь ничего вам объяснять. Просто знайте, что Его светлость еще не обнародовали своего решения в Берлине — это предстоит сделать мне, от его лица. Сделка произойдет лишь в том случае, если Фридрих-Вильгельм подпишет документ, согласно которому наше аббатство не будет секуляризировано.

Напрасно Аврора надеялась, что эти слова успокоят ворчливую мегеру. Она принялась кричать еще громче:

— Что?! Он посылает вас? Ту, которая меньше всех разбирается в этом вопросе? Неужели он и впрямь думает, что какая-то любовница имеет больше влияния и необходимых знаний, чем наша мать аббатиса, которая, кстати сказать, является еще и княгиней Саксен-Веймарской!

— Дело в том, что ее статус слишком велик, чтобы впутываться в политические дрязги. Я же виделась с князем лишь для того, чтобы...

— ...чтобы он помог вам стать настоятельницей! Это же очевидно, дорогуша. Ваша история шита белыми нитками!

— Умерьте свой тон. Ведь я разговариваю с вами совершенно спокойно, без дерзостей! Князь полагает, что я действительно смогу стать настоятельницей. Это будет моей наградой в том случае, если мне удастся добиться успеха. Если же вы хотите сами отправиться в Берлин, что ж, я не стану вам в этом препятствовать, но, боюсь, вам придется предварительно избавиться от этой отвратительной манеры вести беседу. Спешу заметить, что подобным образом изъясняются лишь рыночные торговки!

— Да как вы смеете! Негодная...

Аврора так и не узнала, что должно было последовать за этим красочным эпитетом. Стоявшие неподалеку монахини удержали старуху, прежде чем та успела наброситься на противницу. Аббатиса поднялась со своего кресла и громко стукнула жезлом об пол:

— Достаточно! Со своей стороны я дозволяю нашей доброй сестре, Авроре фон Кенигсмарк, отправиться в Берлин от лица нашей Церкви. Если ее переговоры пройдут должным образом, она удостоится нашей милости и будет... возведена в сан настоятельницы! А теперь давайте покончим с этими препираниями и обратимся к Господу с молитвой, дабы он простил нас и осветил наш путь!

Никто не стал возражать.

Канониссы запели, взывая к Святому Духу, дабы тот даровал им спасение и покровительство в тот час, когда тучи так неожиданно сгустились над их скромной обителью, а Аврора сидела в отдалении и размышляла. Она задавалась вопросом: неужели действительно наступит день, когда аббатство, где почти все были настроены по отношению к ней крайне враждебно, станет для нее настоящим домом? Стоило признать, что свое решение Фридрих Август принял в самый неподходящий момент, поставив тем самым Аврору в весьма невыгодное положение. Что будет, если курфюрст Бранденбургский заупрямится и аббатство все же будет секуляризировано? И что станет с нею, если план князя провалится? Ей не останется ничего другого, как вернуться в Гамбург к своему сыну, вот только о светлом и славном будущем Морица и о его возможной блистательной карьере придется забыть. В хоровом пении сестер, обращенном к Небесам, в горячих просьбах укрыть церковь от вездесущих темных сил Авроре слышалось зловещее предзнаменование... Она решила, что чем раньше уедет отсюда, тем скорее все закончится. Но разве не должна она была дождаться в Берлине окончательной победы Фридриха Августа?

Вернувшись в свои покои, Аврора отдала необходимые распоряжения. Она решила выехать через пару дней, чтобы хоть немного передохнуть. К тому же ей нужно было написать сестре и рассказать ей о последних событиях. Письмо Ульрике, в котором она просила привезти ей малютку Морица, Аврора отложила до поры до времени, поскольку сама не знала, где ей придется остановиться в Берлине.

Она как раз заканчивала письмо сестре, когда в комнату вошла Юта:

— Господин барон Асфельд хотел бы видеть вас. Он ожидает в приемной.

Аврора едва не закричала от радости, и ей потребовалось недюжинная выдержка, чтобы тотчас не броситься сломя голову навстречу своему лучшему другу. Его неожиданное появление показалось ей чудесной возможностью разом разрешить все проблемы.

Мельком взглянув на себя в зеркало, она быстро спустилась по лестнице, сияя от счастья и совершенно позабыв о том, что торопливый и неспокойный шаг считался уканонисс дурным тоном. Впрочем, она прекрасно помнила их последнюю встречу в Дрездене. Тогда, дабы избежать праведного гнева Фридриха Августа, ей пришлось назвать барона своим кузеном. Войдя в комнату, она воскликнула:

— Кузен Клаус! О, как я рада вас видеть! Удивленное лицо молодого человека, изуродованное двумя страшными шрамами, просветлело:

— Правда?

— Истинная правда! Мне о вас говорила баронесса фон Беркхоф. Она сказала, что вы покинули армию и вернулись на ваши родовые земли. Но не рановато ли уходить в отставку?

— Нет. Я больше не мог оставаться у герцога Целльского. На протяжении долгих месяцев я не получал от вас ни единой весточки. Я не знал, где вы, не знал, что с вами, и практически сходил с ума. Я воображал себе Бог весть что. Поговаривали даже, что вас уже нет в живых... Что вы умерли во время родов.

— Правда заключается лишь в том, что я действительно родила сына. Но, как видите, со мной все в порядке. Однако ребенка мне пришлось спрятать, подальше от ищеек Флеминга. Я же обрела свободу, но взамен мне пришлось пойти на кое-какие уступки, так что... Как видите, я теперь канонисса!

— Стоит ли мне говорить, как я рад за вас? Кведлинбург послужит вам отличным прикрытием... К тому же получается, что теперь мы соседи. Разумеется, я был очень огорчен, узнав, что вы уехали. Очевидно, вы были в Дрездене, — добавил он с легкой ноткой горечи в голосе. Аврора едва заметно улыбнулась: похоже, барон так и не оправился от своей любовной болезни.

— Это так. Но, спешу вас уверить, надолго я там не задержалась. Кстати, завтра мне снова предстоит уехать.

— Так скоро? Но почему?

— Необходимо уладить кое-какие вопросы с курфюрстом Бранденбургским, так что придется ехать в Берлин.

— Вы едете одна?

— Если не брать в расчет мою горничную и кучера, то, да, одна, но...

— Позвольте мне сопровождать вас! На дорогах сейчас неспокойно... К тому же я не знаю, чем себя занять...

— Но как же ваши владения... И ваша мать? Мне сказали, ей нездоровится. Вы нужны ей!

— Увы, вот уже месяц как она более ни в чем и ни в ком не нуждается...

— О, мне так жаль, Клаус!

— Довольно. Она, наконец, воссоединилась с моим отцом, о чем всегда мечтала. Для нее это не смерть, а освобождение... Что же до моих земель, то ими сейчас занимается человек, которому я полностью доверяю. Так что, получается, что я абсолютно свободен и полностью к вашим услугам. Позвольте мне ненадолго стать вашим сопровождающим!

Аврора на секунду задумалась. Идея иметь подле себя надежного сильного мужчину выглядела весьма заманчиво! К тому же барон наверняка сможет позаботиться о маленьком Морице... В настоящий момент ребенку ничто не угрожало, но, кто знает, что может ждать его на пути в Берлин? Конечно, их вражда с Флемингом несколько поутихла, и все же Аврора не могла окончательно поверить канцлеру. И потом, она не знала, существуют ли другие люди, желающие навредить младенцу. Взять, к примеру, того же «ворона», что посылал ей анонимные письма, полные язвительных намеков. Она до сих пор гадала, кем мог быть этот недоброжелатель. Вероятно, теперь он затаился и выжидает удобного момента, чтобы нанести удар...

— Вы не отвечаете, — тихо проговорил Клаус. — Мое предложение вам не по нраву?

— Ни в коем случае, даже наоборот, но... при одном условии...

— Я согласен на все!

— Неужели вы настолько безрассудны?

— Ради вас я готов сделать все, что угодно!

Боже правый, слушать его было одно удовольствие! Однако Аврора привыкла судить не по словам, а по поступкам...

— Есть некто, нуждающийся в помощи и поддержке куда больше, чем я: это маленький ребенок, которому едва исполнилось полгода...

— Ваш сын?... Для меня он так же дорог, как и вы. В моем понимании, мать и сын нераздельны!

Аврора положила молодому человеку руки на плечи, привстала на цыпочки и поцеловала Клауса тепло и нежно, как сестра целует брата:

— Спасибо!.. Если вы и впрямь согласны, завтра же поезжайте в Гамбург и заберите моего сына. Встретимся с вами в Берлине... И помните: я доверяю вам!

Глава III По горам, по долам...

Прибыв в Потсдам, который для Берлина был тем же, чем Версаль для Парижа, — то есть, выражаясь без прикрас, любимой резиденцией Великого курфюрста, Аврора с легкостью получила аудиенцию при дворе. Стоило признать, что этому немало поспособствовало рекомендательное письмо многострадальной Кристины Эберхардины. Прощаясь с Авророй, бедняжка совсем пала духом и плакала еще больше прежнего:

— А я так надеялась, что вы поможете мне избавиться от этой нахалки! Вы даже представить себе не можете, как она меня ненавидит! Заклинаю вас, возвращайтесь поскорее!

— Не волнуйтесь, очень скоро вы станете королевой, и я обязательно вас навещу. Только тогда я буду обращаться к вам не иначе как «Ваше Величество»!

— Королевой... Знаете, я ведь даже не уверена, хочу ли я всего этого...

— Будет вам! Ведь говорят, что поляки — очень милые люди...

— Неужели? А что, в таком случае, говорят о полячках? Когда мой супруг получит корону, у него будет поистине королевский выбор любовниц! Как я смогу это пережить!

— Попробуйте посмотреть на это с другой стороны: ведь тогда он позабудет графиню Эстерле. Не думаю, что монсеньор способен долго любить[33] кого-то. Скажем так... вы должны привыкнуть к его увлечениям. Но, взойдя на трон, Ее светлость увидит ситуацию в совершенно ином свете, вот увидите!

— Я буду молить Господа Бога о том, чтобы ваши слова оказались правдой! В любом случае, будьте осторожны в Берлине. Не доверяйте никому — особенно моей невестке! А еще лучше вообще с нею не встречаться!

Аврора ей охотно поверила: прусская княгиня София-Шарлотта Ганноверская приходилась родственницей альденской заключенной и была наслышана о графине фон Кенигсмарк. Будучи дочерью грозной курфюрстины Софии, она принадлежала к числу тех, кто исправно отравлял жизнь Софии Доротеи Целльской, сведя ее сначала с Филиппом фон Кенигсмарком, а затем, после трагической смерти молодого человека, презирая несчастную и издеваясь над ней. Размышляя подобным образом, Аврора пришла к выводу, что со стороны ее бывшего любовника было по меньшей мере странным поручить защиту интересов Кведлинбурга простой канониссе. У аббатисы, пожалуй, было бы больше шансов. И действительно, почему бы не доверить это задание той же княгине фон Гольштейн-Бек?

Когда она задала этот вопрос вслух, Кристина Эберхардина была явно обескуражена:

— А разве это не очевидно? Все эти пожилые княгини, графини и прочие уже на ладан дышат. В отличие от вас, слава богу. Дело в том, что мой брат, имея в женах сущую мегеру, по достоинству оценит вашу приятную внешность...

Аврора не осмелилась спросить, сколь пристальной и интимной может быть эта «оценка». Узнав о том, что аудиенция состоится, она надела один из самых строгих своих нарядов — церковное платье из плотного черного шелка, с широкими рукавами и горностаевой отделкой. В конце концов, рассуждала Аврора, она приехала в Берлин просить о сохранности церковной общины, а потому следовало одеться как подобает, без излишеств.

И вот прекрасным летним утром ее карета остановилась возле потсдамского дворца, охраняемого внушительного вида гренадерами. Аврора, вне себя от волнения, чувствовала, как сердце буквально готово было выпрыгнуть у нее из груди. Сам дворец, правда, не производил особого впечатления. Он походил скорее на очень большой сельский замок, чем на княжескую резиденцию, однако цветущий сад и внутреннее убранство помещений — ковры, зеркала, дорогая мебель, картины — действительно поражали воображение...

Один из офицеров, прямой и статный, как и прочие стражники, провел ее длинной чередой гостиных, залов и зальчиков — прямиком в рабочий кабинет князя. Большую часть помещения занимали всевозможные книги. Сам князь стоял за длинным письменным столом, заваленным бумагами и документами. В руках он держал древний свиток и в тот момент, когда Аврора вошла, внимательно изучал размещенные на нем иллюстрации... Он был высок, плечист, однако вид у него был весьма болезненный. На бледном лице отчетливо выделялся орлиный нос, а под изогнутыми бровями посверкивали живым блеском темные глаза. Свои густые, всклокоченные волосы он скрывал под париком в стиле Людовика XIV, который также несколько скрашивал его искривленную шею — результат падения с рук кормилицы в раннем детстве. Из-за этого несчастного случая князь на протяжении долгих лет вынужден был носить жесткий корсет, и теперь, словно повинуясь некоему чувству противоречия, слегка сутулился, отчего казался несколько хилым и слабым, что, разумеется, было не так...

На глубокий, полный почтения реверанс посетительницы он ответил легкой улыбкой и чуть дрогнувшим голосом попросил ее присесть. В действительности скромность и застенчивость этого необычного представителя гогенцоллерновской ветви нахалов и смутьянов объяснялись довольно просто: детство князя сложилось так, что из-за злой мачехи несчастный ребенок практически не бывал дома и не видел своих родных. Наконец, скрыв свое смущение глухим покашливанием, он сел за стол и произнес:

— Графиня, видеть здесь одну из благородных представительниц Кведлинбургского аббатства — удовольствие столь же редкое, сколь... неожиданное, а потому ценное. Могу ли я как-то помочь вашей святой общине?

Князь говорил мягким елейным голосом, а последние его слова были произнесены так, что Аврора едва не рассмеялась. Эпитет «святой» мало подходил к определению надменных и, по большей части, сварливых дам, чьим парламентером выступала Аврора. Но для смеха момент был совершенно не подходящий. Молодая особа опустила взгляд и восторженно заговорила, втайне надеясь, что ее благоговение не покажется князю слишком уж наигранным:

— Я бесконечно счастлива, что Его курфюрстская светлость такого высокого мнения о нашей скромной обители. Это значительно облегчит мне задачу.

— Задачу?

— О, я так горжусь, что честь представлять аббатство выпала именно мне, хотя аббатиса отпустила меня с явным сожалением, потому как лично хотела явиться к вам. К сожалению, ей нездоровится — в противном случае, она бы не захотела доверить столь важную миссию кому-либо другому, ведь она сулит вам значительное утешение.

Глаза Фридриха III[34] заметно округлились:

— Вы сказали «утешение»? Значит ли это, что мой кузен, Фридрих Август Саксонский, готов вернуть мне Кведлинбург?

— Так он мне сказал, и, говоря откровенно, Ваша светлость, я представляю здесь интересы не только Анны-Доротеи. Будучи лютеранином, князь Фридрих Август очень дорожит аббатством, которое, вне всяких сомнений, является наиболее почтенным религиозным институтом, однако став королем Польши, ему, очевидно, придется превратить это сокровище в... очередную вотчину реформаторских идей. Что, разумеется, ставит его в неудобное положение.

— Вот как!

На протяжении нескольких секунд, показавшихся Авроре вечностью, князь и графиня смотрели друг на друга в полной тишине. Наконец князь сказал:

— Вы правы, я действительно очень хотел бы заполучить Кведлинбург. Но, если я правильно понял, он будет моим лишь в том случае, если курфюрст Саксонский взойдет на древний ягеллонский[35] трон? В этом я ничем не могу ему помочь!

— Вы, как и царь Петр или император Леопольд, — глава морской державы. Ваше слово может изменить очень многое.

— Если я помогу Фридриху Августу, Кведлинбург станет моим?

— Не совсем... Есть одно условие, на котором настаивает мой князь.

— Какое же?

— Чтобы наше аббатство не подверглось секуляризации.

— А это важно?

— Очень важно, уверяю вас!

— Что ж, вот вам мое слово. С нетерпением жду того дня, когда мне выпадет честь преклонить колено возле могилы императора Генриха и поприветствовать ваших высокородных сестер, графиня. Что же до моей поддержки, курфюрст Саксонский может целиком и полностью на нее рассчитывать... Однако не думаю, что она будет ему так уж необходима.

— Его светлость думают иначе.

— Возможно, возможно, однако ходят слухи, что Сейм уже сделал свой выбор в пользу французского принца де Конти и что тот уже сел на корабль, дабы получить свою корону...

Князь произнес эти слова медленно и даже с некоторой небрежностью. Его веки вдруг дрогнули, и они с Авророй встретились взглядами. В глазах князя сквозила усмешка. Молодая женщина непонимающе воззрилась на него, но князь поспешил объяснить причину своей внезапной насмешливости:

— Быть может... стоит поторопиться? По морю путь неблизкий, а польская граница находится совсем рядом с Дрезденом...

Аврора резко встала:

— Вы правы! Мне впрямь надо спешить! Ваша курфюрстская светлость, соблаговолите принять мою искреннюю благодарность за ваш мудрый совет!

Она сделала реверанс, но князь, казалось, не замечал Аврору: его одолел приступ кашля. Кое-как справившись с ним, он негромко сказал:

— Кхм!... Курфюрст Саксонский на хорошем счету у императора Леопольда[36]. Если в Польше у него все получится, быть может, он согласится оказать мне одну услугу? Меня уже давно не покидает идея... сделать из моего прусского герцогства королевство...

Вот так поворот! Это что-то новенькое, подумала Аврора и поспешно ответила:

— Превосходная идея! Не сомневаюсь, что в Саксонии она будет одобрена...

В следующее же мгновение она исчезла. Будущий монарх остался в комнате один. Он сел за стол, вслушиваясь в перестук ее стремительно удаляющихся каблуков с нежной, почти отеческой улыбкой.

Аврора же, подобрав свой длинный шлейф, бежала прямиком к карете. Она стремглав преодолела пару лестничных пролетов, чем вызвала немалое волнение среди стражников: впервые в жизни им доводилось наблюдать лодыжки канониссы!

Добравшись до квартиры, которую она сняла неподалеку от дворца, она немедленно приступила к сборам. Поручив Готтлибу приготовить лошадей и карету, она переоделась, а Юта тем временем собрала ее вещи.

— Несмотря на то что мне надо добраться до Дрездена, обратно я вернусь довольно скоро, — ободрила Аврора свою удрученную служанку. — Ты же останешься здесь и будешь ждать Ульрику с моим сыном. И вы никуда отсюда не уедете до моего возвращения, слышишь? И не вздумай снова плакать. Я же не оставляю тебя в полном одиночестве!

После чего она перекинулась парой слов с госпожой Браунер, хозяйкой дома, исполняющей также обязанности гувернантки, а затем села в карету и отправилась в Дрезден.

Два дня спустя, вечером, будучи уже в городе, она обнаружила, что у Левенгауптов по-прежнему никого нет дома и что Фридрих Август отбыл в Варшаву в тот же день, когда она покинула Берлин... Явившись в Резиденцшлосс, молодая женщина справилась о возможности встретиться со вдовствующей княгиней, и, несмотря на весьма поздний час, ей ответили утвердительно. Через каких-то пять минут она уже стояла перед пожилой дамой. Княгиня как раз закончила ужинать и готовилась ко сну, но, узнав о прибытии Авроры, тотчас же отправила из комнаты служанку и повернулась к молодой даме. Она была в халате и ночном колпаке, представлявшем собой удивительное нагромождение кружев и лент, полностью скрывавшее ее волосы. Княгиня сидела в кресле возле открытого настежь окна с видом на окутанный синими сумерками сад и держала в руках Библию. Женщина встретила Аврору теплой улыбкой:

— Милое мое дитя, я и подумать не могла, что вы вернетесь так скоро!

— Я тоже, Ваше Высочество, и я прошу прощения за то, что осмелилась потревожить вас... но, выходит так, что мое дело не требует отлагательств. Признаться, я...

Она не знала, как начать, но Анна София вежливо произнесла:

— Вы несколько разочарованы отсутствием в Дрездене моего сына, не так ли? Вам ведь сказали, что он отбыл в Польшу?

— В самом деле, но правильно ли я поняла, что он взял с собой большую часть своих придворных? Означает ли это, что он не торопится?

— Именно так. Благо погода позволяет. Он хочет явиться к своим будущим подданным во всей красе и устроить празднества по случаю коронации.

— Ох, понимаете, дело в том, что коронация и вовсе может не состояться, если он не поторопится! Время дорого!

Дрожащий от ярости голос Авроры привел княгиню в некоторое замешательство.

— Боже правый! Вы меня пугаете! Что происходит, скажите на милость?

И молодая женщина в подробностях пересказала ей события своего визита к курфюрсту. Едва она закончила, Анна София встала и подошла к секретеру, откуда извлекла письменные принадлежности:

— Присаживайтесь, Аврора, и напишите ему все, что только что поведали мне! А я пока разыщу самого быстрого придворного гонца. Он мигом нагонит моего сына!

Молодая женщина села за стол, положила перед собой лист бумаги и замерла.

— Вот только... я бы лучше все ему рассказала при личной встрече, — тихо произнесла она, стараясь побороть внезапную нерешительность.

— Вы себя в зеркало видели? — бросила пожилая дама. — Вы умираете от усталости, и, уж поверьте мне, это заметно даже невооруженным глазом. Вы что, и впрямь хотите, чтобы он вас сравнивал со своей фавориткой?

— Сравнивал? Так он увез с собой и ее тоже?

— Эстерле? Разумеется. А его супруга дожидается здесь. Ее даже не подумали пригласить в это путешествие, под предлогом того, что, мол, путешествие обещает быть опасным... Вздор и бессмыслица! Можно подумать, это не ей должно находиться подле мужа во время коронации! Эта выскочка из Вены — просто напыщенная курица!

— Но он ее любит! — грустно вздохнула Аврора.

— О, не думаю, что здесь идет речь о любви. Она его возбуждает — это верно, и я не удивлюсь, если они начнут забавляться прямо на заседании Совета! Но одно можно сказать точно: Флеминг ее терпеть не может, ведь она держит его за прислугу! Я считаю, что связь князя с этой Эстерле долго не продлится, — добавила она, мельком взглянув на Аврору, увлеченную письмом.

Не отрываясь от своего занятия, девушка слегка улыбнулась:

— Вы бесконечно добры ко мне, но я уже со всем смирилась.

— А вот это зря! Такой женщине, как вы, не пристало опускать руки!

Спустя полчаса из ворот Дрездена стремительным галопом выехал гонец. Аврора же ненадолго зашла к Кристине Эберхардине (несчастная супруга, как обычно, встретила ее, обливаясь слезами), после чего вернулась в особняк Левенгауптов, чтобы немного отдохнуть. На следующий день ей предстояло отправиться в Потсдам...

* * *

Там она испытала неподдельную радость: в городе собрались все ее близкие люди, включая даже Амалию, которая решительно оставила свое гнездышко в Гамбурге, когда узнала (к величайшему своему удовольствию) о прибытии Клауса Асфельда. До сего момента она еще ни разу не видела доброго друга своей сестры, хотя и была наслышана об их совместных злоключениях, а потому видела в молодом человеке семя порока, что, несомненно, вызывало в ней некую предвзятую антипатию. Однако стоило ей увидеть, как маленький Мориц привязался к Клаусу за время путешествия, все ее сомнения мигом развеялись. Особенно ей запомнился случай, когда однажды вечером молодой человек битый час пел малышу колыбельную, чтобы тот уснул. Задача была не из простых: у Морица прорезались первые зубки, и бедняжка кричал так, что его голос разносился по всему дому. Клаус же взял гитару, сел возле кроватки и вполголоса затянул тихую, спокойную мелодию, в то время как Ульрика начала втирать в десны малыша измельченный просвирняк[37]. Результат превзошел все ожидания: спустя некоторое время Мориц уснул, мирно посасывая большой палец.

Измотанная бесконечными переездами, Аврора решила ненадолго задержаться в Потсдаме, побыть вместе с родными, не ввязываясь до поры до времени в политические игры. У Клауса в Берлине были родственники, так что девушка оказалась в курсе всего, что происходило на восточной границе. А новости были пугающими: Фридрих Август действительно вступил в Польшу, но не в окружении придворных и милых дам, а во главе войска. Сейчас его армия была в Кракове — старинном городе, где в церкви Святого Иоанна обычно проходила церемония коронации. Если князь предполагал, что его встретят с цветами, то, вероятно, он был крайне разочарован. Польский Сейм свято придерживался традиций, а потому процесс выбора будущего короля еще не закончился. Казалось бы, все говорило о том, что победителем станет принц де Конти, но на поверку дело обстояло несколько иначе. Мнения Сейма разделились, и члены Совета, заседавшие в Желязовой-Воле под Варшавой, были готовы буквально вцепиться друг другу в глотки.

По сообщению местного хроникера, «силы обоих лагерей были равны, а потому им не оставалось ничего другого, как смотреть друг на друга в бессильной злобе. Они ругались, угрожали и потрясали оружием с уверениями развязать братоубийственную войну, так что высший законодательный институт превратился бы в настоящую бойню, если бы наиболее влиятельные персоны обеих сторон, напуганные столь ужасными масштабами прений, не воззвали к рассудку членов Сейма и не попросили их сохранять спокойствие в столь смутный час, что послало им Провидение. «Контисты» решительно потребовали у польского Примаса[38] Радзиевского поставить точку в затяжных спорах. Тот, заручившись поддержкой ближайших соратников, рискнул и назначил день коронации. 27 августа, в шесть часов вечера, он провозгласил принца Франсуа-Луи де Бурбон-Конти королем Польши, после чего, под покровом ночи, проследовал в собор Святого Иоанна и втайне исполнил там «Te Deum»[39]. Разумеется, ни о какой торжественной церемонии не было и речи. Несколько часов спустя сторонники князя Саксонского, во главе с епископом Куявским, тоже явились в церковь и провозгласили королем уже Августа II. В свете факелов они исполнили хвалебный гимн, а снаружи им вторили крики толпы и семьдесят пушечных залпов. Так у Польши появилось два короля...»

Правда, разница заключалась в том, что де Конти в тот момент еще был на корабле, чьи трюмы были доверху нагружены сокровищами, в то время как Фридрих Август и его обозы с золотом без труда въехали в ворота Желязовой-Воли. Таким образом, саксонец опередил француза. А закончилось все вот чем: к вящему неудовольствию французского посла Мельхиора де Полиньяка, Флеминг побеседовал с парой человек, уладил кое-какие проблемы, и вскоре после этого кортеж с епископом Куявским и князем Любомирским отправился в сторону Тарновеца, где их уже ждал Фридрих Август. Оттуда они поехали в Краков, и там, 15 сентября, князь Саксонский был коронован новым Примасом, которого сам же и назначил ранее в Варшаве. С тех пор новоиспеченного короля называли не иначе, как Август II...

Эта новость стала для Авроры и ее соратников сигналом к отправлению. Новому королю предстояло провести несколько дней в Кракове, так что у молодой женщины было в запасе достаточно времени, чтобы добраться до Варшавы. Они прибыли в польскую столицу в самом начале октября, и Клаус, представившийся окружающим фуражиром госпожи и юного господина фон Кенигсмарков, разместил их в маленьком, но довольно уютном доме, представлявшим собой одну из пристроек дворца Красинских, расположенного на главной улице города, именуемой Краковским предместьем. Сам он, вместе со своим слугой Жозефом, устроился в лучшей гостинице Варшавы.

Ждать им пришлось довольно долго: Фридриха Августа задержали обстоятельства. Наконец, уже под Рождество, когда трубы издалека возвестили о его прибытии, они поспешили на Рыночную площадь — главную площадь Варшавы, в самый центр города. Изумительный образчик городского пейзажа полностью соответствовал своему названию: повсюду гнездились разномастные торговые лотки и палатки. Их окружали разноцветные здания, выстроенные в стиле эпохи Возрождения. Стены этих строений изобиловали всевозможными фресками, что делало площадь похожей на причудливую книжку с картинками. Аврора отметила про себя, что на площади яблоку негде упасть. Толпа волновалась и перешептывалась; пытаться как-то вклиниться в столь бурное скопление народа было бы явным безрассудством.

Поразмыслив, Клаус Асфельд привел Аврору в гостиницу, окна которой как раз выходили на площадь (впрочем, они были не первые, кому в голову пришла подобная идея: чтобы посмотреть на нового короля, люди свешивались с балконов и даже забирались на крыши). Перед молодыми людьми простиралась узкая улица, по обеим сторонам которой располагались две башенки. Проход между ними обычно был закрыт, но не в этот праздничный день. Между башенками собралась целая процессия варшавских евреев. Они принесли с собой Тору в золотом переплете. Разнообразные национальные костюмы превратили площадь в своеобразный цветник. Большая часть народа столпилась возле подмостков, устланных ковровой дорожкой. Там, на возвышении, под пурпурным навесом с золотой бахромой, стоял позолоченный трон.

Вдруг толпа зашевелилась, словно по поверхности воды пробежала легкая рябь. Заиграли фанфары, в унисон им вторили барабаны: прибыл король! Как только Аврора увидела его верхом на роскошном белоснежном жеребце, у нее перехватило дыхание. Август II был облачен в богатый церемониальный наряд — алую мантию с золотой оторочкой, — а на голове его, в бледных лучах зимнего солнца, сверкала корона. Бесспорно, он был очень красивым королем. Толпа кричала и аплодировала, когда он, спешившись, гордой походкой направился к подмосткам, чтобы занять свое законное место на троне. Спустя некоторое время, как того требовал местный обычай, Август II поднялся, чтобы поприветствовать бургомистра и его советников. Они преклонили перед королем колени и торжественно протянули ему красную подушечку, на которой лежали ключи от города. Август II не только взял ключи, вежливо поблагодарив своих новых подданных, но даже обратился к толпе с небольшой речью на польском языке. Разумеется, он не знал ни единого слова по-польски, но несколько часов упорной зубрежки принесли свои плоды: народ был в восторге. Затем, вернувшись на свой трон, король взял свиток пергамента, перехваченный лентой с красной сургучной печатью, развернул его и зачитал имена тех, кто должен был составить его Золотую милицию. Все, кого он называл, по очереди поднимались на подмостки, кланялись королю, а тот, в свою очередь, устраивал им нечто вроде посвящения в рыцари. По окончании церемонии Август сел на коня и направился в собор Святого Иоанна, где его принял Примас, помолился вместе с ним и благословил на царство (за две недели до прибытия в Краков князь Саксонский принял католицизм), после чего оба посетили Королевский замок, где был устроен торжественный ужин. Новому королю предстояло провести в Замке некоторое время, пока его люди обустраивали Вилянувский дворец, из которого вдова покойного Яна Собеского, урожденная Мария Казимира де Лагранж д'Аркьен, вывезла наиболее ценные вещи, а потом и сама сбежала в Гданьск. Там она дожидалась приезда принца де Конти, в надежде, что тот восстановит ее при дворе в качестве вдовствующей королевы. Впрочем, для этого у нее не было ни малейших оснований. Вдова, конечно, имела троих сыновей, однако двое младших были еще совсем маленькими, а старший — Якуб Людовик, — мягко говоря, не пользовался авторитетом у Сейма[40].

Больше всего Аврору поразило то, что Кристина Эберхардина не присутствовала на церемонии коронации. Казалось бы, она стала королевой Польши и должна была находиться рядом с супругом. Однако ее не было даже в Кракове, когда Фридрих Август общался с Примасом.

— Она, наверное, не хочет отрекаться от своей веры? Кстати, интересно, вдовствующая княгиня испытывает те же чувства?

— Вполне возможно, ведь если Анна София и разделяет точку зрения Генриха Наваррского — «Париж стоит мессы!»[41], — то это касается лишь ее сына. Но королевская супруга не может отказаться от принятия католицизма: она слишком привязана к своему мужу и готова следовать за ним повсюду. К тому же у нее просто не хватит духу сопротивляться его воле...

— В любом случае когда-нибудь ей придется сменить вероисповедание: не в последнюю очередь — ради своего ребенка, к которому в будущем перейдет отцовская корона.

— Об этом еще рано говорить. Давайте не будем гадать, что и как сложится в дальнейшем, а лучше пойдем в замок и покажем Фридриху Августу малютку Морица.

Вечер выдался холодный. Пожилая кормилица держала полуторагодовалого Морица на руках. Ребенок был с головы до пят плотно укутан в горностаевую шубку с капюшоном. Аврора тоже решила одеться по погоде. Ее роскошный наряд полностью скрывала просторная черная бархатная накидка на собольей подкладке. За исключением Амалии, которая осталась дома, вся компания была в сборе: Аврора и Ульрика — в карете, Готтлиб — на кучерском месте, а Клаус — рядом с каретой на своей лошади. Закончив все приготовления и раздав указания, они двинулись в путь. Вечерняя Варшава приветствовала путников праздничными огнями, но было заметно, что с момента торжественной церемонии радость и веселье поляков несколько поутихли. Если и слышались иногда пьяные выкрики уличных выпивох, для которых понятие времени значило не более чем пустой звук, то в большинстве домов, напротив, стояла тишина. Должно быть, причиной тому был снег, что начал валить большими хлопьями. А может — саксонские войска, разбросанные по городу небольшими группками. Так или иначе, жители Варшавы, похоже, не выказывали особой симпатии по отношению к новому сюзерену.

Старинный замок, словно в противовес всеобщему затишью в столице, кипел новой жизнью. Веселые звуки скрипки были слышны уже из внутреннего двора, сплошь уставленного различными экипажами. За ярко освещенными окнами то и дело маячили силуэты слуг и приглашенных гостей.

— Может быть, вам стоило подождать до завтра? — спросил Клаус, явно обеспокоенный таким большим количеством народа.

— С чего бы это? — беззаботно откликнулась Аврора. — Сейчас они знакомятся, потом будет пиршество, а затем... Кто знает, что еще выдумает наш ко-

роль (Боже, как же все-таки приятно было произносить это слово)!

Карета Авроры остановилась, и к ней сразу же подскочили два лакея. Пока первый открывал дверцу и спускал подножку, второй осведомился о личностях новоприбывших. Еще только выходя из экипажа, молодая женщина заприметила неподалеку Гакстгаузена, личного управляющего Фридриха Августа. Увидев Аврору, он со всех ног бросился к ней:

— Госпожа графиня, вы?.. Его Величество вас ожидает?

— Его Величество лично просил меня явиться в Варшаву в день коронации. Будьте любезны доложить ему о моем приезде.

Если у Гакстгаузена и возникло желание побеседовать с графиней, то он сумел быстро его подавить: слишком уж хорошо он знал характер бывшей любовницы короля. Он провел ее в просторный зал, где повсюду висели ковры и выцветшие от времени знамена. В большом камине уютно потрескивали дрова. Напротив него, в кресле с высокой спинкой, сидел Август II и знакомился со своими новыми приближенными. Перед ним длинной чередой выстроились дамы в придворных платьях и увешанные медалями офицеры. Каждого из них по очереди объявлял высокий костлявый церемониймейстер. Мрачное лицо и монотонность, с которой он произносил даже самые сложные имена и фамилии, делали его похожим на нелепую механическую игрушку. Гакстгаузен сам вызвался представить Аврору и ничуть не смутился, когда церемониймейстер смерил его оскорбленным взглядом:

— Графиня фон Кенигсмарк... с маленьким графом приветствуют Его Величество.

Управляющий посторонился, пропуская молодую женщину вперед. Появление Авроры произвело настоящий фурор. Ее потрясающее черно-золотое атласное платье слегка заколыхалось, когда она исполнила перед королем три реверанса, как было положено по этикету. Август II улыбнулся, приблизился к ней и взял за руку.

— Я бесконечно рад видеть вас здесь, моя дорогая Аврора! Этим вечером вы прямо-таки безгранично, ослепительно прекрасны, однако, право же, я надеялся видеть вас на коронации!

Аврора была приятно тронута, обнаружив в нем эту искру былой страсти, потому сердечно ему улыбнулась, после чего обернулась, взяла за руку Морица, стоявшего позади рядом с Ульрикой, и подвела поближе к королю.

— Могу я представить Его Величеству моего сына Морица?

В этот момент ребенок засмеялся и даже подпрыгнул, сделав нечто, отдаленно напоминающее реверанс, что получилось очень мило, а потом издал целый ряд непонятных звуков, явно выражавших его расположение.

Поначалу Август II, казалось, был немного удивлен и даже недоволен, но после и он не смог устоять перед очарованием прелестного малыша. Он наклонился, подхватил Морица на руки и, приказав всем ждать его возвращения, быстрым шагом направился к двери:

— Следуйте за мной, графиня!

Аврора с Ульрикой почти бегом бросились за королем. Август вошел в комнату, которая служила ему в замке рабочим кабинетом, и поставил ребенка на письменный стол, при этом не выпуская его из рук. Тот снова начал радостно сучить ножонками и смеяться.

— Вам уже говорили, что он бесподобен, графиня? Сколько ему лет?

— Полтора года, Ваше Величество!

— Пресвятые угодники, да он куда выше и крепче юного принца, своего единокровного брата!

— Ему есть на кого равняться, Ваше Величество! Думаю, он будет очень на вас похож!

— О, он будет куда красивее меня, уж будьте уверены. Ведь у него такая прекрасная мать...

И, повинуясь какому-то внезапному порыву, король крепко обнял малыша и расцеловал. Потом он передал ребенка Ульрике, которая взглянула на короля с недоверием:

— Возьмите его! Подождите нас в соседней комнате. Мне нужно поговорить с графиней!

Как только лакей, прибежавший на звонок, выпроводил их из кабинета, Август II бросился к Авроре и заключил ее в объятия:

— Спасибо! — прошептал он, заглядывая ей в глаза. — Я и подумать не мог, что буду так счастлив видеть его. Он, как и ты... неотразим!

В следующее мгновение она уже отвечала на его поцелуй, который, надо признаться, не имел ничего общего с обыкновенной признательностью. Волна радостного блаженства захлестнула Аврору. Неужели их история любви начинается заново? Стоило полагать, что именно так и будет, поскольку с губ поцелуй плавно переместился на шею, а затем и на грудь, затянутую в атласный корсет. Нежные ласки Августа напомнили девушке о былых временах, и она решила не сопротивляться, когда он поднял ее и отнес в смежную комнату, положил на кровать, поднял нижние юбки и склонился над ней... Прекрасные ощущения лишь подкреплялись осознанием того, что эта внезапная вспышка страсти была у них совершенно обоюдной.

Но все изменилось, когда он вошел в нее: острая боль вдруг пронзила все тело Авроры. Она вскрикнула, но король посчитал, что так она выражает свое наслаждение, и только ускорил темп. Девушка крепко стиснула зубы и закрыла глаза, едва сдерживая слезы от невероятной боли. Наконец, когда он упал рядом с ней, Аврора с облегчением вздохнула: она едва не потеряла сознания. А король ничего не заметил. Растянувшись на кровати, он наслаждался этой передышкой (они, впрочем, у него надолго не затягивались!) после плотских утех. Аврора решила воспользоваться моментом и начала одеваться. Фридрих Август встрепенулся и приподнялся на локте:

— Как, уже?

— Ваше Величество, вы забыли, что вас уже давно ждут гости...

— Ах, ты права... Ты всегда права... но я так рад, что мы вместе! — Пока они оба натягивали на себя одежду, Аврора молила Господа, чтобы король не заметил ужасных пятен крови на ее юбках. Впрочем, судя по тому, как поспешно он одевался, девушка решила,

что гости заботят его куда больше... Застегнув последнюю пуговицу на камзоле, король проговорил:

— Ребенок и впрямь чудесный. Придет время, и я займусь его карьерой. А пока я буду выплачивать ему пособие в три тысячи талеров, которые пойдут на его образование...

Аврора была вынуждена его поблагодарить, хотя в глубине души у нее шевельнулось неприятное ощущение. Она бы скорее предпочла, чтобы Август публично признал своего сына. Не в силах больше замалчивать эту тему, она тихо спросила:

— Я все еще должна носить имя Кенигсмарков? Король усмехнулся и поднял бровь:

— Но это же прекраснейшее имя на земле, не так ли? Или вы так не считаете?

— Не то чтобы я...

— Вы хотите, чтобы я признал Морица своим сыном? Вероятно, так оно и будет... но позже, когда он подрастет и продемонстрирует мне поведение настоящего мужчины... Как долго вы у нас пробудете?

— Ровно столько, сколько покажется нужным Его Величеству, — пробормотала Аврора, неприятно удивленная сложившейся беседой.

Король хотел, чтобы она уехала? Но он только улыбнулся широкой мальчишеской улыбкой, которая была так ему к лицу, и воскликнул:

— «Его Величеству»! Признайтесь, эти слова ласкают слух! Но вернемся к вам. Задание, которое я вам поручил, было выполнено блестяще, и теперь канониссы не будут ворчать у вас за спиной, когда вы станете настоятельницей.

— Вы правы, вот только... Вот только я думаю, что у меня нет ни малейшего призвания к церковной жизни.

— О, не думайте, что вам придется заниматься только этим! Ведь может случиться так, что мне вновь понадобятся ваши способности... дипломатические, разумеется! Вы невероятно ценный помощник, Аврора. Ваше имя и ваша красота откроют любые двери... а ваше обаяние довершит начатое.

Глаза молодой дамы изумленно расширились. Вот так новость! Неужели он решил сделать из нее тайного агента? Что ж, это было вполне в его духе искателя приключений, однако ей было сложно представить себя в этой роли, будучи еще, ко всему прочему, одновременно настоятельницей и матерью.

— Я всегда буду верой и правдой служить Его Величеству, — промолвила Аврора, исполнив легкий реверанс, — но какое место во всей этой истории вы отвели моему сыну? Мне следует отправить его в Гамбург?

— Нет. Это слишком далеко. Разместить его в Дрездене тоже не представляется возможным... Быть может, он сможет жить вместе с детьми вашей сестры?

— Они в Швеции, Ваши Величество. А это еще дальше, чем Гамбург!

— Верно, верно... Нет, так дело не пойдет. Мне надо хорошенько обо всем подумать, — добавил Август с внезапным раздражением. — Я займусь этим завтра, когда мои вещи окончательно будут перевезены во дворец. Эта каменная громадина — сущий кошмар... В общем, пока не торопитесь с отъездом! Как только я что-нибудь решу, я обязательно дам вам знать!

— Как прикажете, Ваше Величество! Могу я только спросить, скоро ли мы сможем увидеть нашу королеву?

— Кор... ах да, мою супругу! Ну, так знайте: у меня от нее одни хлопоты! Кто бы мог подумать, что столь тихая и мягкая женщина станет упрямиться и отказываться от принятия католической веры! А между прочим, поляки ни за что не согласятся короновать лютеранку. Как бы вы поступили на моем месте?

— Даже не знаю, Ваше Величество, — проговорила Аврора, пряча улыбку. Она с удовольствием отметила про себя, что, возможно, Кристина Эберхардина не так проста, как кажется. — Но, думаю, торопиться не стоит. Взвесьте все, как следует, обдумайте... Она ведь приехала в Польшу?

— Нет. Она осталась в Дрездене... Кстати, может, вы согласитесь навестить ее? Она вас любит, да и моя мать о вас очень высокого мнения...

Будучи протестанткой, Аврора слабо представляла себе, как сможет убедить Кристину Эберхардину принять католицизм, поэтому решила закончить эту беседу:

— Могу ли я напомнить Его Величеству, что его ожидают и что уже довольно поздно?

— О, рядом с вами время летит незаметно! До скорой встречи, дорогая моя! Гакстгаузен вас проводит!

И он исчез, так внезапно, будто сквозь землю провалился... Даже не удосужившись обнять ее или поцеловать руку! Авроре вдруг стало очень тоскливо. Что ж, времена меняются... Пора бы ей свыкнуться с мыслью, что в недалеком будущем ей придется довольствоваться ролью друга, советника и, вероятно, шпионки. Она была готова на все ради короля — при условии, конечно, что он признает своего внебрачного сына и поможет ему встать на ноги...

Дойдя вместе с управляющим до кареты, Аврора как бы невзначай спросила:

— Как же так получилось, что я не заметила при дворе ни одной женщины? Где королева? Или... графиня Эстерле?

— Графиня уже два дня как во дворце: дожидалась Его Величества. Что же касается королевы, то, по всей видимости, она не желает приезжать сюда.

— Может, она и права! — процедила Аврора, и в голосе ее послышалось разочарование, смешанное с яростью.

Ей было невероятно трудно признать, что после коронации ее милый князь, отрада дум и сердца, превратился в совершенно заурядного человека... Он стал таким, как все! Более того, Авроре вдруг стало стыдно оттого, как он ею сегодня воспользовался. Она дала себе слово, что этого больше не повторится...

В последующие несколько дней Аврора, Амалия и Клаус, которым в незнакомом городе не оставалось ничего другого, как просто смотреть и слушать, узнали много нового. Вести были не из приятных: новым королем многие оказались недовольны. После спешной коронации Августа II стало заметно возрастающее напряжение между королем и его подданными. Члены Сейма осознали, что Фридрих Август получил корону в результате «необдуманного порыва» с их стороны, вызванного, скорее всего, саксонскими войсками, выставленными на границе Польши. Все больше голосов раздавалось против Августа II; люди не хотели, чтобы на польском троне сидел заморский вояка. Многие даже утверждали, что Сейм выбрал Августа II по ошибке, что было не совсем так, поскольку, по сути, князь Саксонский заставил поляков аннулировать выборы де Конти. Спесивый характер короля, полная безнравственность и абсолютное незнание местных законов, обычаев, языка, а также его военное окружение подвергались жесткой критике как со стороны дворянства, так и среди низших слоев населения. Повышение Флеминга до поста первого министра ни к чему не привело. Бывший канцлер только лишний раз убедился в том, как сильно от него зависит Фридрих Август. Новая должность позволила ему опутать своими связями почти все правительство, а практически безграничная власть стала главным ключом к воплощению его давнего плана — захвата северных стран. Для этого лучше всего подходила армия. Не слишком многочисленная, но зато хорошо обученная, прекрасновооруженная и — не в пример полякам! — дисциплинированная. С такой армией можно было многое сделать. Но чтобы заручиться поддержкой армии в таких серьезных начинаниях, необходимо было ее к себе расположить. Фридрих Август и Флеминг решили действовать наверняка. Решив, что ничто так не поднимает самооценку, как добрая лесть, они позволили войскам вступить в Польшу так, как победитель является к побежденным: гордо и высокомерно. Разумеется, поляки это поняли, и очень скоро единичные мелкие волнения переросли в настоящий бунт. Быстро сообразив, что над Варшавой сгущаются тучи, Клаус Асфельд предложил сестрам фон Кенигсмарк незамедлительно покинуть город, но Аврора была настроена решительно:

— Я не могу просто так уйти! Король лично просил меня дожидаться его указаний...

— Так почему бы вам самой к нему не съездить? Дворец не так далеко отсюда...

— Явиться во дворец? О нет, на это у меня нет ни малейшего желания!

Девушке не хотелось объяснять, что на самом деле она избегала встречи с Марией Эстерле, но Клаус стоял на своем:

— Тогда отправьте во дворец меня! Я там никого не знаю и совершенно не боюсь никаких встреч.

— А разве я сказала, что боюсь? — вспылила Аврора. Тут Амалия посчитала нужным вмешаться и встала на сторону молодого человека:

— Но он прав, Аврора! Мы не можем сидеть здесь бесконечно в ожидании какого-то распоряжения. Говорят, что король собирается в Дрезден, где примет русского царя Петра. А еще говорят, что вскоре его ожидает пренеприятный разговор с женой. Поляки четко обозначили свою позицию по поводу иноверной королевы. Кроме того... я буду вынуждена тебя покинуть: мой супруг зовет меня в Лейпциг. У него там гарнизон...

Аврора прекрасно понимала, что Амалия и Клаус были, по сути, правы, но все никак не могла решиться на отъезд. Наконец, когда она почти уже решилась покинуть Варшаву, пришло вожделенное письмо. В паре сухих, подчеркнуто-официальных строк Август сообщал ей, что пока не нуждается в ее услугах, и желает, чтобы она вернулась в Кведлинбург, где должна ожидать его дальнейших указаний. Ребенка же, писал он, можно перевезти в Берлин к некоему Руссо — протестанту французского происхождения, который был раньше придворным слугой в Версале и которому можно доверять. В Кведлинбурге Морица оставлять было нельзя, поскольку город с недавних пор принадлежал Пруссии. Было бы неплохо, если бы госпожа фон Кенигсмарк продолжила свое общение с курфюрстом Бранденбургским с прицелом на долговременное сотрудничество. С наилучшими пожеланиями и прочее, и прочее, и прочее...

Аврора была в ярости:

— Доверить Морица какому-то незнакомцу?! Бросить его в Берлине, а самой запереться в этом треклятом монастыре? Так вот какую судьбу нам уготовило Его Величество! Что ж, я немедленно отправляюсь к нему, чтобы сказать все, что о нем думаю!

Клаусу и Амалии пришлось изрядно потрудиться, чтобы успокоить разгневанную графиню. Она кричала, что несложно догадаться, кто стоит за всем этим: Флеминг! Ну, разумеется, это был он! То, что он предложил ей объединиться против выскочки Эстерле, вовсе ничего не значило! Естественно, первый министр не хотел, чтобы Аврора ввязывалась в его политические дела и подрывала его драгоценный авторитет перед лицом Фридриха Августа!

Амалия фон Левенгаупт знала свою сестру достаточно хорошо, а потому позволила буре разразиться в полную силу. Когда пик ярости, наконец, прошел, Аврора бросилась на кровать и расплакалась. Амалия выждала несколько минут, чтобы сестра побыла наедине со своим горем, а потом, решив, что настал подходящий момент, помогла ей подняться и крепко обняла:

— Давай мыслить здраво. Если Флеминг и впрямь стал инициатором этого письма...

— Подозреваю, что он вообще его продиктовал!

—... то, заявившись к Августу, ты ничего не добьешься! Ты же знаешь, что в глубине души он слаб; ему всегда нужен кто-то, на кого он мог бы опереться... Ему нужен волевой человек с крепкими нервами. И потом... ты уверена, что он вообще тебя примет? Вполне вероятно, что он сейчас со своей новой любовницей.

— Как раз от нее-то Флеминг и хочет избавиться!

— Что ж, похоже, в этом он не слишком преуспел. Послушай, вот что я тебе предлагаю...

— Говори же!

— Ты вернешься в свой монастырь, где тебя будут чествовать как спасительницу, а уже оттуда ты сможешь завязать переписку с пруссаком.

— Оставив у него сына, будто бы в заложниках? Ну уж нет! И если Флеминг задумал его туда отправить, одному Богу известно, что может там случиться с моим Морицем!

— Может быть, ты и права, но в таком случае я, кажется, нашла подходящее решение: я отвезу Морица в Лейпциг. Мой Фридрих привезет туда наших сыновей и будет только рад познакомиться с твоим ребенком. Так и ты будешь спокойна: с нами ему ничто не угрожает.

Это и впрямь было неплохое решение. Аврора вытерла слезы и обняла сестру:

— Право же, не знаю, что бы я без тебя делала, — вздохнула она.

Она почувствовала невероятное облегчение. Лейпциг находился ровно посередине между Дрезденом и Кведлинбургом, так что она могла навещать своего сына так часто, как захотела бы. Выехать они с Амалией решили вместе. Большую часть пути им пришлось трястись по грязи и талому снегу. Весна постепенно вступала в свои права, но погода была настолько мерзкой, что Аврора всерьез начинала задумываться: уж не кроется ли здесь некий дьявольский умысел. Наконец, они въехали в Лейпциг. Амалия сразу же отправилась к своей семье и с радостью обняла мужа и детей — сдержанно, без лишней патетики, как свойственно большим, крепким семьям, — которые с удовольствием приняли маленького Морица. Прощаясь, Аврора вдруг почувствовала, как сердце у нее сжимается, будто сдавленное невидимыми тисками. Ульрика, разумеется, осталась приглядывать за ребенком, так что уезжала молодая женщина в сопровождении Юты и Клауса.

Говоря откровенно, Аврора не слишком желала возвращаться в монастырь. Пожалуй, она была готова к общению с аббатисой, но с остальными же...

— Не печальтесь вы так, — ободрил ее Клаус. — Я думаю, что они встретят вас подобающим образом — вы же все-таки возвращаетесь победительницей! И потом, я буду рядом с вами!

— Я знаю, но между Асфельдом и Кведлинбургом все же есть какое-то расстояние...

— Но не настолько большое, как вы себе вообразили! Я попросил моего управляющего, чтобы тот купил дом на Базарной площади. Так что вы можете обращаться ко мне, когда захотите.

— Правда? — прошептала Аврора, растроганная этим поступком. — Но, Клаус, у вас ведь своя жизнь... Вы молоды, и вам нужен наследник, который смог бы продолжить ваш род. Вы женитесь, у вас будут дети... Мне нет места в вашем сердце...

— Послушайте, что я вам скажу. С того самого дня, как я расстался с вами на границе Целле, я решил для себя, что единственной женщиной, которая сделает меня счастливым, будете вы. Я готов отдать свою жизнь в полное ваше распоряжение и никогда не попрошу ничего взамен.

— Но почему?

— Вы хотите, чтобы я повторил это снова? Когда-то давно я уже сказал, что люблю вас, но тогда мои слова вас только раздосадовали. Больше я этого не скажу. Просто позвольте мне быть вашим рыцарем, как в Средние века... В общем, я вверяю вам свою судьбу, и вы меня не отговорите от этого! Я знаю, что я прав, и прекрасно вижу, что вы бесконечно одиноки!

Что она могла ему ответить?

— Спасибо! — проронила молодая женщина со слезами на глазах и протянула ему руку. Клаус мягко заключил ее в свои теплые ладони и поцеловал.

Авроре едва исполнилось тридцать, и хотя красота ее была безупречна, неудачные роды изувечили ее изнутри, после чего плотская любовь стала для нее сущей пыткой. Слова Клауса тронули ее до глубины души, однако она понимала, что была не вправе оставлять молодому человеку даже намека на какую-либо надежду. Ей следовало сразу сказать ему, что она не только не может больше иметь детей, но что от женщины в ней осталась одна лишь внешность. Но эта любовь, эта безграничная нежность, которые испытывал по отношению к ней Клаус, были для Авроры панацеей, целебным бальзамом, от которого она не могла просто так отказаться. Поэтому она молча приняла его ухаживания, чувствуя, как в груди клокочет странное чувство: будто радость, сожаление и чувство вины сплелись воедино.

К ее удивлению, возвращение в аббатство стало настоящим триумфом. Ее поздравляли, ей рукоплескали, и даже язвительная графиня фон Шварцбург вместе со своей извечной компаньонкой княгиней фон Гольштейн-Бек пожала девушке руку. Кандидатуру Авроры не только единогласно одобрили в качестве настоятельницы, но даже предложили ей стать коадъюторшей аббатисы; другими словами — стать ее правой рукой, которая смогла бы в дальнейшем, в случае смерти Анны-Доротеи, принять чин Главной матери. Молодая женщина о таком могла только мечтать: ведь это сразу же возвысило бы ее до уровня благороднейших княгинь империи, но... Она все же отказалась. Негоже было отбирать хлеб у тех, кто в нем по-настоящему нуждался. К тому же этот поступок выявил бы куда больше ее противников, чем союзников. Несколько часов спустя, в ходе торжественной церемонии, Аврора фон Кенигсмарк была произведена в сан настоятельницы Кведлинбургского аббатства, а еще немного погодя — приступила к своим обязанностям. Теперь, когда будущему канонисс ничто не угрожало, дамы обращались с Авророй более чем обходительно, и следующие несколько месяцев она провела в тишине и покое. К тому же земли аббатства больше не принадлежали Саксонии, что тоже само по себе давало некоторые преимущества.

В то же время в Варшаве Август II и Флеминг (точнее — Флеминг и Август II) вознамерились расширить суверенные территории и отвоевать у Швеции значительный кусок северных земель, а в частности — богатую и обширную Ливонию. Заключив союз с Россией и Данией, а также заручившись поддержкой местной знати, частично разоренных шведской короной, войска Фридриха Августа и союзников вступили в Ливонию.

Юного шведского короля Карла XII[42] никто не воспринимал всерьез, а зря: польское вторжение стало для него отличной возможностью продемонстрировать свои способности... В 1700 году он разгромил датчан в Копенгагене и русских при Нарве. В итоге Августу II и его первому министру пришлось в одиночку противостоять силам одного из самых выдающихся военачальников в истории! Карл XII не только отстоял Швецию, но даже вышел за пределы своих границ и погнал противника до Польши, захватив земли Фридриха Августа. Именно тогда в головы горе-воякам пришла странная идея, которая, однако, показалась им спасительной. Так, однажды вечером Аврора с удивлением обнаружила врагов, въезжающих в ворота аббатства.

Когда она осведомилась, что происходит, ответ ее ошеломил: Карл XII любил женщин! Аврора же по праву считалась первой красавицей в Европе. К тому же Кенигсмарки все еще подчинялись шведской короне, что, впрочем, не мешало им оказывать военные услуги другим государствам. Более того, шведами были и Левенгаупты, чья родовая вотчина находилась в Левеброде. Вывод напрашивался сам собой... Молодой женщине предстояло явиться к своему «истинному суверену» и просить у него мира, который не выглядел бы слишком постыдным.

Большая ответственность, так внезапно свалившаяся на плечи юной дамы, совершенно сбила ее с толку. И тем мне менее Аврора собрала свои вещи и незамедлительно отправилась в Ливонию. Позднее французский писатель Жюль Барбе д'Орвейи писал о ней так: «Она отважилась растопить ледяное сердце Карла XII».

Аврора прибыла в Ригу с манерами, достойными настоящего посла. Карл Пипер, первый министр Швеции, был настолько ею очарован, что пообещал молодой женщине ходатайствовать о скорейшей аудиенции у юного короля. Увы, Карл XII прекрасно знал, с кем имеет дело, а потому внезапная горячность, с которой первый министр докладывал ему о приезжей, показалась ему неуместной и даже оскорбительной. Он ясно дал понять Пиперу, что не имеет ни малейшего желания принимать госпожу фон Кенигсмарк. К тому же его раздражали сами методы, какими Фридрих Август пытался добиться мира:

— Почему бы ему самому не прийти ко мне, вместо того, чтобы подсылать свою любовницу? Ведь он мой родственник, а потому должен бы знать меня лучше. Впрочем, заявись он лично, даже это не заставило бы меня свернуть с намеченного пути. Передайте госпоже фон Кенигсмарк мои слова и поприветствуйте ее от моего имени как подобает!

Аврора ничуть не обиделась на подобное «гостеприимство» со стороны короля и сделала вполне логичный вывод: молодой победитель ее просто боялся. Но она не сдалась. Она затеяла своего рода игру, расспрашивая Пипера о жизни короля, его распорядке дня и тому подобном. Так она узнала, что Карл XII имел обыкновение совершать по утрам конные прогулки. Причем ездил он всегда один и одним и тем же маршрутом.

На следующий день она как будто случайно встретилась с ним лицом к лицу на узкой тропинке возле живой изгороди. Аврора была великолепна: ее белоснежная лошадь идеально контрастировала с черной бархатной «амазонкой», кремовыми кружевными перчатками и изящной треуголкой, увенчанной белоснежными перьями.

При виде короля она соскочила с лошади и исполнила один из самых глубоких реверансов. Карл XII застыл, как громом пораженный, и, не отрываясь, следил за молодой женщиной своими водянистыми голубыми глазами. Некоторое время они просто стояли друг напротив друга. Когда Аврора уже была готова первой нарушить молчание, она заметила во взгляде короля смутное беспокойство. Вдруг он вздрогнул, снял шляпу и, пришпорив своего коня, стремительно ускакал прочь, как будто бежал от чего-то. Или кого-то...

Августу II и его министру не оставалось ничего другого, как принять условия победителя. Поляки, в свою очередь, не желали больше и слышать ни о новоявленном короле, ни о проклятой саксонской армии, которая не только завоевала их, но еще к тому же и ограбила, а теперь даже не могла должным образом защитить Польшу от иноземного вторжения. Так что, по мере того как шведы продвигались в глубь их земель, поляки быстро свергли Августа II (которого моментально стали снова называть Фридрихом Августом) и силами Сейма провозгласили новым королем Станислава Лещинского, который пленил их своим умом и отвагой. Что же до неудачливого князя, то у него едва хватило времени, чтобы сбежать на родину и собрать остатки войск на защиту милой его сердцу Саксонии.

Впрочем, свергнутый суверен не простил своего досадного поражения. Он оставил в Кракове небольшие диверсионные отряды в надежде, что его час еще когда-нибудь пробьет. Фридриху Августу пришлось нелегко. Шведы отрезали ему путь к отступлению, вынуждая дать бой. Каким-то чудом граф фон Шуленбург[43] сумел разбить Карла XII, что позволило бывшему королю наконец-то вернуться в Дрезден.

Но это была всего лишь передышка. Немного погодя шведский король собрался с силами и буквально уничтожил армию фон Шуленбурга, оттеснив Фридриха Августа к Лейпцигу... Но и это было еще не все. Карл XII гнал князя Саксонского до самого Люцена. Там, наконец, он водрузил свой штандарт прямо на священной для Фридриха Августа земле, где покоился его славный предок Густав-Адольф. Дальше он решил не идти: во-первых, потому что саксонец и так был измотан и больше не представлял особой опасности, а во-вторых, потому что над Швецией нависла новая угроза в лице русского царя Петра Великого. Позднее Карл XII нанес Фридриху Августу неожиданный визит. Он приехал один, без сопровождения, и оба былых противника мирно побеседовали о сложившейся ситуации, после чего князь Саксонский проводил своего родственника вплоть до границы и тепло попрощался с ним. Этот, можно сказать, рыцарский поступок вызвал у Флеминга приступ бешенства. Он всеми правдами и неправдами пытался убедить саксонца, что Карла XII нужно схватить и бросить в темницу. Но всем известно, что подобные жесты доброй воли у дворян в крови. Фридрих Август был одинаково способен как на добрые... так и на дурные поступки.

Но что же сталось с нашей Авророй?

В награду за поездку к Карлу XII Август предложил ей крупную сумму денег, на которую она смогла купить премилый особняк под Вроцлавом, в Силезии, находящийся на полпути между Дрезденом и Варшавой. Там она стала жить со своим сыном. К своему удивлению, вскоре она получила письмо от некоего герцога Кристиана-Ульриха, милого, обходительного и без памяти в нее влюбленного. В письме он просил ее руки. В какой-то момент она хотела было согласиться, тем более что канонисса всегда имела право отказаться от своего религиозного сана, если речь шла о замужестве. Но потом она вспомнила весь тот ужас и всю боль, которые испытала в постели во время их последней встречи с Фридрихом Августом, и ответила решительным отказом. К тому же о письме каким-то образом узнал курфюрст и, считая Аврору своей собственностью, довольно сурово попросил ее остаться в аббатстве. Странное дело: она не обиделась, не расстроилась, не попыталась противиться его воле. В отвратительном самолюбии Фридриха ей виделась мягкая привязанность, какую испытывал к ней князь; привязанность, которую уже ничто не могло разорвать. Так что она послушно вернулась в свой монастырь и осталась там под присмотром своего извечного ангела-хранителя Клауса Асфельда.

А в это время маленький Мориц подрастал...

Часть вторая Время страстей

1709 год

Глава IV Первые мгновения первой любви...

Пиршество было обставлено в лучших традициях: веселое, поначалу, возможно, слегка напыщенное, но эта чопорность с лихвой была возмещена терпким приятным вином. Принц Евгений Савойский[44], великий маршал империи и военачальник имперской гвардии, умел принимать гостей. В тот вечер в приемном зале Лилльской цитадели — жемчужины среди творений маршала де Вобана[45] — собрались все офицеры из числа тех, кто выжил после кровопролитной битвы при Мальплаке. Это случилось 11 сентября 1709 года. Силы были неравными: 60 000 французов под командованием маршала де Виллара[46] против 110 000 союзных войск Великобритании, Австрии и Пруссии! Армиями союзников командовали Евгений Савойский и английский герцог Мальборо. В этом сражении не было победителя как такового. Несмотря на то что союзники смогли захватить Монс и разбить французскую армию, потери обеих сторон были колоссальны. Говорят, что истинной причиной поражения французов стало ранение маршала де Виллара. Пуля угодила ему в колено, и армия, временно лишившись своего главнокомандующего, была вынуждена отступить. Тем не менее солдатам Людовика XIV удалось перегруппироваться под Валансьеном и Ле Кенуа и ценой собственной крови сдержать почти вдвое превосходящие силы противника.

Осада Лилля длилась полгода и завершилась безоговорочной победой принца Евгения, так что повод для празднества был достаточно веский. В числе присутствовавших были и саксонские офицеры (предоставленные Евгению бывшим королем Польши Фридрихом Августом) со своим командиром, генералом фон Шуленбургом, а также его ученик, молодой Мориц, которому совсем недавно исполнилось тринадцать, но который был так высок и статен, что его вполне можно было принять за семнадцатилетнего...

Всего лишь восемь месяцев подросток находился на службе у ветерана битвы при Фрауштадте, когда Саксония чуть было не оказалась захвачена войсками Карла XII. Годом ранее Аврора фон Кенигсмарк всерьез озаботилась будущим своего сына. Время шло, а Фридрих Август все никак не хотел признать Морица своим законным отпрыском. Когда же Аврора поставила вопрос прямо, он попросил привезти мальчика к нему. Сам Мориц тогда был в Вирене вместе со своим молодым учителем Жаном д'Алансоном, французским гугенотом-иммигрантом. Наскоро собравшись, Мориц отправился к отцу в Дрезден.

Там, в Резиденцшлоссе, где как раз кипели восстановительные работы (в ходе наступления шведы учинили настоящий погром и подожгли здание), он был представлен своей бабушке. Вдовствующая княгиня была приятно удивлена видеть перед собой столь молодого, но уже высокого и сильного юношу. Его пронзительно-синие глаза смотрели гордо и рассудительно — словом, он был куда приятнее другого ее внука, юного наследника Саксонии! Мориц сразу же стал ее любимцем, и они много времени проводили вместе. Он и сам был в восторге от этой пожилой дамы, гордой и величественной с виду, но теплой и веселой в общении. По правде сказать, мальчику очень не хватало женской ласки. Его блистательная мать все чаще бывала в Кведлинбурге, и, за исключением тетушки Амалии, которая изредка навещала его, все окружение молодого человека составляли мужчины: слуги, гувернеры, учителя... Единственной отдушиной для него была старая Ульрика, хотя со временем ее поведение не стало менее эксцентричным. Бывшая кормилица души не чаяла в Морице, но в силу своего непростого характера скрывала преданную любовь к мальчику под слоем вздорных проповедей... Что же касается отца, то его Мориц не видел с пресловутого визита в Варшаве, случившегося ни много ни мало двенадцатью годами ранее!

Как-то утром в комнату к молодому человеку заглянул старший офицер в сопровождении ординарца, нагруженного тюками с одеждой:

«В мою спальню вошел господин фон Шуленбург, — писал позднее Мориц, — и именем короля призвал меня к военной службе. Он просил, чтобы я поблагодарил Его Величество и был готов отправляться на следующий же день. Он сообщил, что все мои вещи уже собраны и мне разрешается взять с собой одного только слугу. Я был несказанно рад, в особенности тому, что мне не придется более сидеть с гувернером. Господин фон Шуленбург приказал сшить для меня военную форму, которую я надел вместе с широкой портупеей, ножнами и саксонскими гетрами, после чего я сел в карету и поехал к королю, чтобы проститься...»

Четверть часа спустя все было готово, и Мориц улучил минутку, чтобы собраться с мыслями и переварить последние события. Внезапное знакомство с Фридрихом Августом произвело на юношу неизгладимое впечатление: от его сурового взгляда у Морица душа уходила в пятки, а низкий, басовитый голос родителя заставлял желудок мальчика неприятно сжиматься. Вскоре после этого отец позвал его ужинать. Трапеза была отменной и разнообразной; Фридрих Август даже позволил ему выпить пива и вина, хотя до этого юношу в выпивке, разумеется, ограничивали. После этого десерт был уже явно лишним, и Мориц начал клевать носом. Впрочем, когда король заговорил с фон Шуленбургом, сон как рукой сняло. Мальчик встрепенулся и прислушался:

— Я желаю, чтобы вы как следует расшевелили этого малыша, и без нежностей, пожалуйста! Знаю, ему придется туго. Пускай сначала пешком пройдет до Фландрии, а там посмотрим!

Тут Мориц не удержался и возразил:

— Выходит, я должен стать пехотинцем? Но кавалерия-то куда приятнее!

Жесткий, гневный взгляд тотчас обрушился на него, точно молот на наковальню:

— Кто дал вам право вмешиваться в разговор? Будьте уверены, нам абсолютно не интересно ваше мнение!

И, повернувшись к Шуленбургу, Фридрих Август продолжил:

— И пусть вас не заботит, что мальчишка тащит на себе все оружие: у него достаточно широкие плечи, чтобы с этим справиться. Но особенно следите за тем, чтобы его никто, слышите, никто не подменял. Пусть он все делает сам. Отдых позволителен лишь в случае тяжелой... очень тяжелой болезни.

Мориц слушал короля в изумлении. Ощущение было такое, будто его оглушили дубиной по голове: «Я сидел, разинув рот, и недоумевал, отчего король говорит обо мне, как о злейшем враге. Дрезден я покинул с большим удовольствием!»

* * *

Простившись со вдовствующей княгиней, Мориц выехал на рассвете. К его несказанному удивлению, фон Шуленбург предоставил ему место в своей карете, очевидно, полагая, что варварское предложение Фридриха Августа отправить тринадцатилетнего ребенка пешком в другую страну будет встречено графиней фон Кенигсмарк в штыки. Сборный пункт саксонских войск находился под Люценом. Впервые в жизни подросток наблюдал армейскую жизнь во всех подробностях. С неподдельным восторгом он следил за построением войск, за тем, как ровные шеренги солдат друг за другом маршировали близ кургана, где покоился прославленный Густав-Адольф[47]. Именно там Мориц принял военную присягу. Фон Шуленбург поцеловал его и сказал:

— Мне бы хотелось, чтобы это место стало для вас счастливым предзнаменованием. Да снизойдет на вас дух великого человека, что покоится в этой земле! Да направит его добрая воля и справедливость в нужное русло все ваши поступки и начинания! Будьте учтивы с вашими наставниками и строги с вашими учениками: никогда не показывайте слабости, ни в дружбе, ни в работе, пусть даже слабость эта вам покажется незначительной и мимолетной. Будьте безупречны духом, и вам покорится весь мир!

Эти слова так взволновали Морица, что он твердо принял решение следовать советам своего отца.

— Я должен делать то, чего от меня ждут, но спасибо вам за вашу доброту!

Сказав это, юноша подобрал свой походный рюкзак, ружье и присоединился к колонне солдат, державших путь во Фландрию.

Стояла суровая, необыкновенно холодная зима. Трескучий мороз превратил дорожные рытвины в опасные скользкие ловушки, покрытые колким льдом. Храбрость и хладнокровие Морица были достойны всяческих похвал: юноша стоически выносил все тяготы долгого перехода. Однако в Ганновере, когда войска остановились на привал, выяснилось, что ноги у него стерты в кровь, а плечи покрыты жуткими синяками от переносимых тяжестей.

— Довольно, мой мальчик, — обратился к нему фон Шуленбург, — отвагу и пыл вы уже продемонстрировали. А теперь забирайтесь в карету!

Мориц уже хотел было с радостью согласиться, как вдруг увидел на лицах солдат насмешливые улыбки:

— Вы очень добры ко мне, господин, но приказ есть приказ! С вашего позволения, я пойду до конца!

И, стиснув зубы и поудобнее перехватив ружье и ранец, которые, казалось, весили целую тонну, он двинулся дальше под одобрительное перешептывание своих соратников. Этот кошмар продолжался вплоть до Брюсселя, где Мориц, наконец, вышел из состава пехоты и пополнил ряды знаменосцев. Господин фон Шуленбург познакомил юношу со многими влиятельными личностями, в том числе с графиней д'Эгмонт, наследным принцем Гессенским, парой-тройкой генералов и другими важными людьми. Но самым важным знакомством стала встреча с принцем Евгением.

Этот выдающийся во всех отношениях человек стал одной из главных «ошибок» Людовика XIV. Евгений родился и вырос в роскошном Суассонском дворце в Париже. Будучи пятым сыном Эжена-Мориса де Савой-Кариньяна, графа Суассонского, он приходился родственником самому Людовику XIV. Его матерью была Олимпия Манчини, племянница знаменитого кардинала Мазарини, по слухам бывшая любовница самого короля. Мальчик родился некрасивым, слабым и до крайности болезненным, так что родители прочили ему судьбу религиозную, а сам Король-солнце, будучи проездом в Суассонском дворце, даже посмеивался над «маленьким монашком». Вскоре после этого Олимпия оказалась замешана в нашумевшем деле с ядами и была вынуждена бежать в Брюссель. Бабушка выгнала юного Евгения из родного дома, и тот должен был скрываться, не имея средств к существованию. Проникнутый страстью к военному ремеслу и оружию, он вознамерился променять монашескую сутану на армейский сюртук. К слову, Евгений не был так уж одинок: его связывали теплые, дружеские отношения с принцем де Конти. Желая помочь бедному другу, принц обратился к королю с просьбой предоставить Евгению высокий пост в армии, в память о заслугах его славного отца, который всю свою жизнь посвятил служению Франции. Однако король не только никак не отреагировал на эту просьбу, но даже не пожелал встретиться с молодым человеком. Тогда, 26 июля 1683 года, Евгений уехал из страны и нашел укрытие при дворе императора Леопольда, который позволил молодому благородному дворянину служить в армии на добровольных началах. И это было лишь начало его головокружительной карьеры. Людовик XIV презирал и ненавидел молодого выскочку, который, наряду с такой выдающейся личностью, как Тюренн[48], стал одним из величайших полководцев своего времени. За свою самоуверенность он заплатил сполна. Евгений служил Габсбургам так же преданно, как некогда его отец служил Бурбонам. Он буквально возродил увядающую империю, вновь обрел большое состояние, восстановил поруганную честь, а его неоценимый вклад в развитие приютившей его страны нашел свое отражение, например, в таком великолепном образце архитектурного искусства, как Бельведерский дворец в Вене...

По прибытии в Брюссель господин фон Шуленбург по достоинству оценил решительность и храбрость своего молодого протеже, однако он все чаще сомневался: уж не слишком ли молод Мориц для суровых военных экзерсисов? И чем больше он думал об этом, тем яснее представлялся ему план дальнейших действий. К тому же, думал он, хоть частица культурного образования еще никому не мешала. Так ему в голову пришла идея записать юношу в иезуитскую школу, однако прежде он решил письменно выспросить дозволения у его матери. Разумеется, Аврора ответила решительным и... довольно эмоциональным отказом. Будучи честной лютеранкой, она боялась, как бы ее сын не пошел по стопам своего отца и не стал католиком:

«Вынуждена отклонить ваше предложение не столько потому, что этой мой сын, сколько из здравого смысла, — писала она генералу. — Не сочтите за бестактность, но не изволите ли вы подыскать Морицу иное обучение? Король до сих пор не высказался насчет религиозной принадлежности своего сына. Думаю, прежде всего он хочет посмотреть, как и в какой стране тот сможет прижиться. Но он страдал, ожидая, что я буду воспитывать его как лютеранина».

Фон Шуленбург возражать не стал и скрепя сердце предоставил Морицу нового учителя, господина фон Штотеррогена, дотошного строгого немца, занятия с которым были ничуть не легче недавнего пешего перехода. Однако генерал фон Шуленбург юношу не покинул, он даже взял его с собой и позволил ему присутствовать на битве при Мальплаке. Несмотря на то что ему было дозволено быть всего лишь простым зрителем, Мориц не удержался и ввязался в бой. Его боевой запал и умение сражаться не ускользнули от бдительного взгляда принца Евгения. Вот почему юноша сидел на пиру в Лилльском дворце и даже удостоился краткой беседы с самим принцем:

— Молодой человек, не стоит путать безрассудство с доблестью!

Но даже это суровое замечание можно было расценивать как похвалу, так что Мориц продолжил веселиться и поглощать еду, вкуснее которой, по его собственному признанию, он не ел никогда в своей жизни. Однако его ждал еще один сюрприз.

Будучи хозяином щедрым и на редкость радушным, принц Евгений любил развлекать своих гостей, а потому приглашал всевозможных артистов, певцов, танцоров и комедиантов. Увы, в истощенном многодневными осадами городе таковых больше не осталось. Тогда он решил продемонстрировать приглашенным изысканные изделия лилльских кружевниц. Сразу же после десерта в залу вошла процессия нарядно одетых девушек. Каждая несла в руке плетеную корзинку, где были красиво уложены разноцветные ажурные ткани. Сначала кружево поднесли принцу, затем его приближенным генералам, а потом — и всем остальным... Все девушки были чрезвычайно хороши собой, но вот одна из них заставила сердце Морица забиться особенно сильно.

У этой восхитительной, хрупкой с виду девушки были темные волосы и большие светлые глаза. На круглых детских щечках играл нежный румянец. Вообще она походила скорее на ребенка, и немудрено — ведь ей было всего двенадцать лет. Однако тело ее уже вполне оформилось, так что стройная волнующая фигурка вызывала ассоциации с только что раскрывшимся цветком. Звали ее Розетта Дюбозан. Она была родом из Турне, где они жили вместе с отцом, братом и двумя сестрами. Ее мать умерла годом ранее, но перед смертью успела закончить великолепный кружевной убор (который стоил ничуть не меньше двух тысяч экю!), который-то как раз и несла в своей корзинке Розетта. Когда девушка завершила свой круг и направилась к выходу, Мориц не удержался и поспешил за ней. Он нагнал ее в галерее, которая показалась ему несколько сумрачной после ярких огней обеденной залы.

— Мадемуазель, мадемуазель! На одно слово, пожалуйста!

Она обернулась в некотором замешательстве и смущенно улыбнулась этому высокому красивому юноше, который, казалось, был взволнован до крайности:

— Вы хотите купить кружева, месье? Эти я приберегла для Его светлости принца Савойского, но у моей тетушки есть еще.

— Вы живете у тети?

— Да, у нее я учусь плести кружева. Моя мать умерла год назад... Но тетушка — лучшая кружевница во всем Лилле, уж можете мне поверить. Если пожелаете, я могу дать вам ее адрес...

Боже, как же она была прекрасна! Совершенно позабыв о том, что Жан д'Алансон и господин фон Шуленбург рассказывали ему об общении с женщинами, Мориц неожиданно выпалил:

— Я желаю вас! Потому что вы самая красивая девушка, какую я когда-либо встречал. Позвольте мне один только поцелуй!

И прежде чем она успела ответить, он обнял ее за плечи, но ему помешала корзинка, висевшая у Розетты на атласной ленте на шее. Тогда он нетерпеливым жестом сдернул досадную помеху и отшвырнул ее прочь, а затем снова набросился на девушку с горячностью, какой позавидовал бы даже сам его отец Фридрих Август.

До той минуты юный Мориц ни разу за всю свою жизнь не имел контактов с женщинами, так что, ввиду отсутствия достаточного опыта, он решил импровизировать. Но, очевидно, нужные навыки и обаяние были у него в крови, поскольку неумелая попытка обернулась поцелуем, достойным истинного соблазнителя: Розетта обмякла в его объятиях и тихонько застонала. Она тоже до этого никогда не была с мужчиной. А поскольку никто в тот момент не додумался заглянуть в полутемную галерею, мы можем только гадать, чем закончилась эта пылкая встреча. Как бы то ни было, Розетта убежала, не забыв при этом прокричать адрес своей тетушки, а одурманенный ловелас вернулся к себе домой с легкостью в голове и неожиданно приятной тяжестью в теле.

На следующий же день он отыскал нужный дом, который находился неподалеку от цитадели, и взлетел по ступенькам его крыльца. Его приняла служанка и сообщила, что хозяйки дома нет, но Розетта еще никуда не уходила. Пока служанка была рядом, они мирно играли или рассматривали кружева (причем делали это, пожалуй, слишком придирчиво и увлеченно), но стоило ей удалиться, Мориц потребовал продолжения того, что произошло накануне. Увы — служанка постоянно была где-то поблизости, то ходила из кухни в прихожую и обратно, то подолгу стояла в гостиной... Розетта позволила себя поцеловать, да и только. Все дальнейшие попытки Морица предпринять что-либо серьезное были решительным образом отвергнуты. Это было не похоже на Розетту, и Мориц, в полнейшем недоумении, ушел ни с чем. Но тем горше было его разочарование, когда он узнал, что девушка возвращается в свой отчий дом... в Турне!

Но что такое жалкие пять лье для влюбленного солдата, который держится в седле столь же непринужденно, как скачет кентавр? Первый его визит был скорее официальным, однако это позволило ему осмотреть «поле битвы» и выработать стратегический план действий. Дом был достаточно большой, с садом и хозяйственными постройками. Мориц излазил участок вдоль и поперек, словно какой-нибудь фермерский мальчишка, но, наконец, его старания увенчались успехом: он обнаружил за одним из домов тихий уголок, сокрытый от посторонних глаз. И вот в один прекрасный день ему удалось заманить туда свою юную пассию.

«Случилось так, — писал позднее Жан д'Алансон, бывший учитель Морица, а после — его близкий друг и историограф, — что они оба пали жертвой своей невинности...»

Три месяца! Три месяца, полных безграничного, всепоглощающего, безоблачного счастья. Молодые любили друг друга так, как могут любить только дети: нежно, безумно, пылко и немного наивно — и в их возрасте это было вполне естественно. Вот только естество все же взяло свое. Поначалу Розетте периодически становилось дурно, потом у нее стали проявляться неожиданные припадки хандры и даже паники. Скрывать это было уже невозможно. Мориц утешал ее, как только мог, и клялся, что всегда будет заботиться о ней. И начал он с того, что увез ее из Турне.

Заручившись поддержкой фон Шуленбурга, которому Мориц все рассказал (в приватной беседе он ясно дал понять своему наставнику, что Розетта для него дороже, чем сама жизнь), юноше удалось перевезти любимую в Брюссель и там отдать ее на попечение знакомой вдове суконщика. Та пообещала, что будет заботиться о бедняжке, как о своей родной дочери. После этого Мориц вернулся на военную службу, правда, на этот раз он уже не был простым наблюдателем. Война была еще в разгаре, и молодой солдат сражался яростно и достойно...

Не имея ни малейшей возможности навещать несчастную Розетту, Мориц писал ей письма, полные любви и обожания:

«Моя дорогая Розетта, я получил ваше милое, очаровательное письмо, что вы так любезно мне написали; невозможно передать словами, какое волнение испытывал я, когда читал ваши строки, переполненные любовью и лаской. Не сомневайтесь в моих чувствах, прошу вас. Я люблю вас и буду любить всегда! Доверяйте моему слову и своей красоте! Как бы мне хотелось быть сейчас рядом с вами, утешить вас, смахнуть слезы скорби с ваших прекрасных глаз. Я знаю наверняка, что вы скорбите: я почувствовал это в вашем письме, так что я считаю себя не вправе омрачать вашу жизнь своими переживаниями. Но одно я знаю точно: вы не созданы для скорби...»

Увы, орфография письма оставляла желать лучшего — куда ей было до витиеватых мыслей молодого солдата! Сказать по правде, она была просто ужасной, так что, читая эти милые строки, Розетта то и дело широко улыбалась (девушка умела писать гораздо лучше Морица)! Но кто будет обращать внимание на правописание, когда письма эти были для Розетты настоящей отдушиной; равно как и те два раза, когда Мориц все же смог выкроить время и навестить беременную девушку в Брюсселе...

К сожалению, ему так и не довелось присутствовать на самих родах: Фридрих Август срочно вызвал сына в Дрезден. Юный Мориц выехал без промедлений, в сопровождении господина Штотеррогена. Он и подумать не мог, что именно его ожидает...

* * *

В действительности же дело обстояло так: зная о любовной истории Морица, господин фон Шуленбург не предполагал, что она зайдет так далеко. Поначалу он считал, что это была всего-навсего детская влюбленность, не более, но теперь, когда события грозили завершиться неминуемой женитьбой, следовало действовать обстоятельно и наверняка. Поэтому-то он и написал письмо Авроре фон Кенигсмарк.

Прочитав его, графиня едва могла скрыть охватившее ее волнение. Рассказ о первой любви родного сына тронул ее до глубины души. С другой стороны, она как никто другой знала, насколько упрямым в своих решениях мог быть Мориц. Как же это все глупо! Она всю жизнь мечтала о светлом, славном будущем своего сына, но теперь этот мезальянс мог все испортить!

Не колеблясь ни минуты, она отправилась в Дрезден, чтобы предупредить о случившемся Фридриха Августа. Встретившись с ним, Аврора заговорила прямо, без обиняков:

— В сложившейся ситуации только вы можете помешать ему совершить непоправимое.

— Почему не вы? — парировал Август II (незадолго до этого ему удалось на время отбить польский трон у Станислава Лещинского, вынудив того бежать за границу). — Ведь он вас любит, восхищается вами. Вне всяких сомнений, он согласится с любым вашим решением.

— Вовсе нет. И все потому, что он очень похож на вас. Для нас же, для Кенигсмарков, любовь всегда имела первостепенное значение. А я полагаю, он действительно любит эту девушку!

— Будучи четырнадцатилетним юнцом? Вы что, смеетесь?

— О нет, я абсолютно серьезна. Повторюсь, вы единственный, кто сможет помешать этому нелепому союзу.

— И каким же образом, интересно знать? — с деланным любопытством спросил король, но прозвучало это настолько фальшиво, что Аврора мигом вспылила:

— Не считайте меня дурой, Ваше Величество! Я думала, вы куда проницательнее. Тогда скажу вам так: нет ничего зазорного в том, чтобы обыкновенный бастард, у которого нет ровным счетом ничего, кроме родового имени матери, женится на мещанке! И уж совсем в порядке вещей будет, если после этого ему придется влачить весьма посредственное существование вместе со своей благоверной. Однако когда пресловутый бастард...

— Довольно! Вы опять за свое? Хотите, чтобы я его признал?

— Да, потому что вы мне обязаны! Или память Вашего Величества оставляет желать лучшего?

Это был намек на многочисленные тайные «услуги», которые она оказывала различным иноземным князьям. Нельзя было с уверенностью сказать, была ли это заслуга Авроры (молодая дама старалась не афишировать свои успехи), однако всегда в таких случаях политическая ситуация выправлялась в пользу Фридриха Августа. Теперь она неотрывно следила за реакцией короля.

— И еще хочу добавить, — продолжила она, — что под Бетюном мой сын продемонстрировал такую храбрость и выдержку, что сам принц Евгений поцеловал его и сказал, что был бы счастлив иметь такого отпрыска, как Мориц! Но вы, похоже, совсем иного мнения. Что ж, я ничуть не удивлена!

Она резко встала и, не попрощавшись, быстро направилась к выходу. Король бросился за ней, нелепо перетаптываясь с ноги на ногу, чтобы ненароком не наступить на роскошный синий шлейф ее платья:

— Постой, не уходи! — взмолился он с тем особым придыханием, в котором Аврора услышала легкий намек на былую страсть. — Ты же знаешь, что даже если наши отношения уже не те, что были раньше, ты всегда будешь занимать особое место в моем сердце, и я не переживу нашего расставания... даже несмотря на твой ужасный характер! Что касается нашего сына, я прикажу ему приехать сюда и поговорю с ним. Ты будешь мною довольна!

Слезы ярости, до той поры стоявшие в глазах Авроры, мигом куда-то исчезли, оставив в глубоком светлом взгляде посверкивающие веселые искорки. Она даже позволила королю поцеловать ей руку.

— Спасибо! — это было все, что она сказала.

В мае 1711 года все разрешилось, и Аврора в конце концов смогла написать фон Шуленбургу:

«Король наконец-то признал графа Саксонского с письменным заверением со своей стороны и со стороны высокопоставленных представителей Дрездена. Регентство и Тайный совет также подписали нужный документ и вручили его вместе с земельной бумагой на графство, доход с которого составляет ежегодно около десяти тысяч экю. Судите сами, насколько удачной была моя поездка в Дрезден!..»

Сам же молодой человек, снедаемый противоречивыми чувствами (радостью, что стал, наконец, именоваться Морицем Саксонским, и горем от того, что не сможет жениться на Розетте), сел на коня и помчался во весь опор к своей любимой. Время поджимало, поэтому он только и успел, что обнять девушку, поцеловать ее уже огромный, круглый живот и почти сразу же вернуться к господину фон Шуленбургу, чьи войска как раз осаждали Турне, где засел герцог Мальборо. В этом городе родилась и выросла Розетта, в нем жили родные его возлюбленной — право же, юноша готов был отдать все на свете, лишь бы война разгорелась где-нибудь в другом месте. Саксонцы взяли Турне спустя три недели. Город опустел, его жители спасались бегством. Мориц подумал о господине Дюбозане, но разыскать отца Розетты ему так и не довелось: гонец из Брюсселя доложил молодому человеку, что у того родилась дочь.

За победой под Турне последовала небольшая передышка, и фон Шуленбург разрешил Морицу наведаться в Брюссель. Малышку, которую юный граф признал, не задумываясь, назвали Жюли. Отдав необходимые распоряжения, касающиеся дальнейшего финансового обеспечения новорожденной и ее матери, Мориц вернулся в Турне, клятвенно пообещав Розетте встретиться с ней, как только сможет:

— Может, меня и лишили права жениться на вас, однако никто не запретит мне любить вас, любить до конца моих дней!

Он говорил искренне, с присущей молодости горячностью, но в следующий раз, когда он приехал в Брюссель, ни Розетты, ни дочери там он не нашел. Они исчезли. Мориц и господин Дюбозан начали поиски, но узнали лишь, что их перевезли в какой-то монастырь. Но в какой? В одной только Фландрии их было великое множество. Напрасно несчастный влюбленный наводил справки, расспрашивал знакомых и ездил по стране — все безрезультатно! Вскоре исчез и господин Дюбозан. Ну, а потом... Потом война снова обрушилась на молодого человека, и он ринулся в ее объятия, как мужчина бросается в постель к любовнице... Только она одна могла облегчить его страдания!

* * *

Когда же война во Фландрии несколько утихла, юный граф Саксонский заехал на несколько дней к своей матери в Кведлинбург. Ему было невдомек, какую роль сыграла она в таинственном исчезновении Розетты. Кроме того, Аврора обладала исключительным умением манипулировать сыном, преклонявшимся перед ее красотой и изяществом. Возможно, поглощенная церковными обязанностями, с одной стороны, и «деловыми отношениями» с Августом Сильным — с другой, она была не слишком хорошей матерью в традиционном смысле этого слова. Но в те редкие моменты, когда они с Морицем оказывались наедине друг с другом, молодой бастард чувствовал себя просто превосходно, и мучительные годы одиночества, скрашиваемые время от времени присутствием тетушки Амалии, стирались из его памяти, пусть и ненадолго...

Со своей стороны, Аврора тоже упивалась этим ощущением безграничного счастья, которое давало ей общение с сыном. К счастью этому, однако, примешивалось и другое чувство — легкая, едва уловимая грусть, поскольку графиня знала, что долго это не продлится. Она с удивлением отмечала, как быстро дни бегут за днями и как быстро скоротечное время вступает в свои права, дабы отобрать у нее самое дорогое. Ее переписка с Шарлоттой Беркхоф, с которой она встречалась пару раз, служила своего рода календарем, в котором отмеченных дней становилось все больше и больше. Последний раз она ездила в Целле в 1705 году, сразу же после смерти Георга-Вильгельма[49], когда его супруга, герцогиня Элеонора, оказалась в весьма затруднительном положении. Ее отвратительный зять поспешил наложить руку на герцогство, которое должно было перейти к Георгу-Августу[50], сыну Софии Доротеи, несмотря на то, что сам герцог сделал единственной наследницей свою дочь. Более того, мать выгнали из ее же дворца! Впрочем, та покинула его с исключительным достоинством, спокойно и без эмоций. Оттуда она переехала в свой родной особняк в Винхаузене, куда она заранее перевезла мебель и ценные вещи, принадлежавшие ее покойному мужу. Дорогие украшения она предусмотрительно отправила дочери, так что все было более или менее в порядке. А спустя некоторое время она узнала радостную новость: Людовик XIV неожиданно решил подарить ей поместье в Ольбрезе, доселе пустовавшее и не имевшее законного владельца. Также Элеонора приняла необходимые меры предосторожности и отправила в Голландию крупную сумму в сто тысяч талеров, сделав своим поручителем Аврору фон Кенигсмарк, когда они вместе с Шарлоттой навещали несчастную женщину.

Втроем они даже съездили в Альден. О, как страдала бедная Элеонора, которой запретили приближаться к своей дочери! Им пришлось долгое время стоять возле дороги в ожидании появления Софии Доротеи (девушке в заключении разрешали совершать ежедневные прогулки в сопровождении слуг). Не имея возможности подойти к дочери и поговорить с ней, герцогиня Элеонора мучилась, и Аврора с Шарлоттой наблюдали за ней, не скрывая слез. Вскоре мимо них в кольце вооруженных всадников проехал крытый экипаж. Внутри женщины увидели хрупкую фигурку Софии Доротеи в темном платье и с высоким фонтанжем[51]. На ее изящные плечи был наброшен черный кружевной шарф, усыпанный бриллиантами. Девушка была бледна и, казалось, смотрела перед собой невидящим взглядом, точно в полусне!

От одного падкого на золотые монеты лакея герцогиня узнала, что девушка гуляет всегда исключительно в черном, а уже в Альденском замке переодевается в белое накрахмаленное платье, а ужинает всегда в одиночестве.

Также этот лакей сообщил, что София Доротея практически ни с кем не разговаривает и подолгу сидит, глядя перед собой в одну точку, будто изваяние. Ее «двор» увеличился с того момента, как она стала наследницей: одна придворная дама подносила ей салфетки, другая протирала посуду, а на исполнение различных мелких поручений ей отводились несколько лакеев. Она никогда ни с кем не заговаривала, но при этом иногда улыбалась, а ее губы едва различимо шевелились, как если бы она обращалась к некоему невидимому собеседнику, сидящему за столом напротив нее. Похоже, она, как никогда, была близка к помешательству. И все же она не сошла с ума. Просто нервы ее были натянуты до предела, а дух сломлен. Так, когда в замке случился пожар и огонь охватил почти все помещения, она недвижимо сидела на стуле в своей спальне, водрузив на колени шкатулку с драгоценностями, и не реагировала на сигналы тревоги до тех пор, пока не получила официальный приказ наместника...

Дети заключенной также не имели права приближаться к своей матери. За попытку встретиться с нею ее сын был даже временно заключен под стражу. Увидеться с родной матерью не удалось и ее дочери (ее тоже звали София Доротея). Даже будучи супругой Фридриха-Вильгельма, а следовательно — королевой Пруссии[52], она так и не смогла добиться хоть какого-то положительного результата, так что им с братом не оставалось ничего другого, как тихо ненавидеть своего отца, Георга I, который был виновником этой драмы... Действительно, смерть в 1706 году курфюрста Эрнста Августа[53], их деда, позволила Георгу I в полной мере насладиться своей жуткой местью неверной жене.

Аврора не могла не думать о своей близкой подруге и о трагической судьбе ее покровительницы. Она часто затрагивала эту тему в беседах с сыном и верным, отзывчивым Клаусом. Юный граф сразу же полюбил Асфельда и втайне ценил его поддержку и ту теплую, пускай и безответную, любовь, что тот питал к его матери. И тем не менее в Кведлинбурге ему было невыносимо скучно. Все эти церковные службы, бесконечные псалмы и нудные проповеди ввергали юношу в жуткое уныние. К тому же ему было невыносимо видеть мать в черной робе настоятельницы — наряде, который он считал про себя излишне мрачным и претенциозным.

* * *

Шли дни, а юный Мориц буквально не находил себе места от скуки. Те редкие часы, когда они вместе с Клаусом охотились, были для молодого человека настоящим праздником. Поэтому новость о том, что Фридрих Август вызывает его в Дрезден, он воспринял с несказанной радостью. Бесконечная Северная война обернулась катастрофой для многих стран и грозила принести еще более плачевные последствия: русский царь Петр тайно готовил наступление на Польшу. Мориц же чувствовал себя на поле сражения как рыба в воде. При осаде Штральзунда он приятно удивил отца, когда под пушечным огнем вплавь перебрался через реку, зажав пистолет в зубах, — и это при том, что юноше было всего-навсего пятнадцать лет! Затем последовал героический бой под Пенемюнде... Август Смелый постепенно проникся симпатией к своему сыну и в конечном счете предоставил в его полное распоряжение целый кавалерийский полк. Ну наконец-то лошади! Да и звание полковника в придачу! О таком можно было только мечтать.

Вне себя от радости, первые месяцы 1712 года Мориц посвятил набору рекрутов и офицеров, а также тщательной выборке лошадей. Он был так увлечен этим занятием, что Даже забыл о празднике Большого Карнавала в Дрездене (который по своему размаху мог сравниться даже со знаменитым карнавалом в Венеции), к огромному разочарованию нескольких симпатичных женщин, которые уже давно вздыхали по широким плечам и сильным рукам молодого полковника.

Тем временем вторая столица Августа II переживала начало своего славного возрождения. Многие дворцы были перестроены либо отреставрированы; строительство замка Морицбург также было завершено. Приблизительно в то же время был создан план знаменитого дворцового ансамбля Цвингер. Кроме того, изобретение особого твердого фарфора, сделанное неким алхимиком по имени Бётгер, которого Август держал у себя фактически как заключенного, а также открытие мануфактуры в Альбрехтбурге сделали Дрезден центром всеобщего внимания. И там же справили свадьбу царевича Алексея (сына Петра Великого) и Шарлотты-Кристины Брауншвейг-Вольфенбиттельской, которая, кстати, была племянницей небезызвестной Кристины Эберхардины... Но все эти новости Морица ничуть не заботили.

Наконец, наступил тот день, которого он так долго ждал: саксонская армия выдвинулась на Север. «Союзники приняли решение отвоевать у шведского короля Бремен — его последний оплот на немецких территориях», столицей которого был маленький городок Штаде, построенный некогда маршалом Иоганном Кристофом фон Кенигсмарком[54], где впоследствии был возведен знаменитый дворец Агатенбург — вотчина Авроры и Амалии. Впрочем, с тех пор как в Бремене обосновался Карл XII, Агатенбург им уже не принадлежал...

Невозможно передать ту бурю эмоций, которую испытал юный Мориц, когда въехал на своем коне в ворота разграбленного захватчиками дворца. Внутри осталась нетронутой лишь небольшая часовня, очевидно, слишком строгая и аскетичная, чтобы привлечь внимание шведских солдат. Впрочем, крыша ее, словно диковинное решето, была испещрена зияющими дырами от пушечных ядер. Могилы его предков на местном кладбище оказались целы и невредимы, и молодой человек провел там долгие часы. То была его молчаливая благодарность, его почтение по отношению к величайшим представителям рода, что навеки выжгли имя Кенигсмарков на европейской земле. В особенности Мориц восхищался великим маршалом Иоганном Кристофом, чья бурная жизнь вызывала в молодом человеке смутное чувство зависти, смешанной с восторгом. Здесь, думал он, преклонив колено возле могилы, я нахожусь по праву; здесь — мои корни! Тем же вечером он написал матери письмо с просьбой, чтобы Август II пожаловал им те вещи, что еще не успели забрать шведы, а также передал в их личное пользование маленькую часовню, которая стала ему так дорога. Прочитав письмо, Аврора даже заплакала от радости и очень скоро составила прошение о передаче имущества, храбро отвоеванного ее сыном...

Увы, последнее веское слово оставалось за Карлом XII. Он перегруппировал войска и поставил во главе обновленной армии выдающегося военачальника графа Стенбока[55]. На исходе года, в битве под Гадебуше[56], он наголову разгромил саксонцев. Большая часть войск Морица бесславно дезертировала. Лишь один юный граф держался в течение целых трех часов, и это был сущий ад: вокруг свистели пули, две лошади пали под ним, сраженные свинцом, и ему приходилось подыскивать себе нового скакуна; на его глазах саксонские офицеры гибли один за другим... Наконец, Мориц отдал приказ об отступлении и провел его столь изящно и хитроумно, что даже бывалые, искушенные в битвах вояки смотрели на него с уважением. Вскоре отец вызвал его в Дрезден, куда по приглашению должна была прибыть на зиму и Аврора.

* * *

Узнав о скорой встрече с сыном, графиня, вне себя от счастья, собрала вещи и тотчас же оставила Кведлинбург. О, как она гордилась своим храбрым Морицем! Увидев его, она улыбнулась и протянула к нему руки, однако радость ее быстро угасла: Мориц жутко страдал после потери под Гадебушем своего саксонского полка, который он с таким тщанием собирал и готовил к сражениям. Восстановить боевое подразделение в силу колоссальных финансовых трудностей было практически невозможно. Причина этого постыдного безденежья была до смешного проста: денежное довольствие, обещанное Августом II, приходило к Морицу крайне нерегулярно, если не сказать, что порой его не было вовсе.

Аврора решила навести кое-какие справки. Она достаточно хорошо знала своего бывшего любовника, чтобы понимать: будучи щедрым и даже расточительным в том, что касалось всяческих удовольствий, праздников и гуляний, Фридрих Август вполне мог проявлять столь же неуемное скупердяйство во всем остальном! В то же время факты говорили сами за себя: с вышеупомянутого довольствия ежемесячно взимался налог, который поступал (тут ей помог ее старый друг Бехлинг, уже весьма пожилой, но по-прежнему хваткий и проницательный) к... Флемингу! Очевидно, он решил выместить свою злобу по отношению к Авроре на ее сыне! И к этой злобе примешивалось острое чувство страха, которое внушал ему Мориц. А все потому, что молодой Фридрих Август, сын Кристины Эберхардины, был всего лишь бледной тенью блистательного бастарда. Братья были одного возраста[57], да и во внешности их прослеживались общие черты, вот только на этом их сходство и заканчивалось. Рыхлый, хилый Фридрих Август, чье тело уже стало заплывать жирком, не шел ни в какое сравнение с широкоплечим и статным Морицем. В умственном плане юный князь был тоже личностью довольно заурядной. Во всяком случае, у него не было склонности ни к политике, ни к военному делу. Короче говоря, бастард обходил законного отпрыска Августа II по всем статьям. Поэтому Флеминг его терпеть не мог и теперь пытался повлиять на денежную сторону вопроса, регулярно изымая добрую половину довольствия Морица. Флеминг надеялся, что в один прекрасный день безрассудная храбрость молодого полковника попросту погубит его где-нибудь на поле брани. Впрочем, пока что все надежды первого министра были напрасны... Забыв об элементарной осторожности, Аврора пришла к королю и все ему рассказала, начиная с того момента, как Флеминг пытался похитить новорожденного Морица и заканчивая денежными махинациями с королевским довольствием. Графиня также предположила, что когда-нибудь первый министр вполне может пойти и на убийство, поскольку головокружительная слава ее сына застит ему глаза!

К сожалению, она пришла не вовремя. Его Величество король Польши был как раз занят очередной любовной интрижкой, а потому все тяготы правления были временно возложены на пресловутого первого министра.

— В самом деле, сударыня, вы зря тратите время! Я не для того вас пригласил сюда, чтобы вы поносили моего дорогого Флеминга.

— Ваш дорогой Флеминг — просто вор, да к тому же еще и потенциальный убийца! Я ведь уже давно за ним наблюдаю, и эта ненависть к моему сыну проявляется постоянно! Не говоря уже о...

Фридрих Август ударил кулаком по столу с такой силой, что дубовая столешница протестующее скрипнула, а стоявший на ней подсвечник подскочил и свалился на пол:

— Довольно, я больше не желаю это выслушивать! И советую вам придержать вашу клевету при себе, если хотите, чтобы мы остались друзьями. А теперь я прошу вас уйти и ждать моего решения, которое я вынесу, основываясь на вашем дурном поведении...

— Несложно догадаться, — выдавила Аврора с легким смешком, — что мне не остается ничего другого, как вернуться в Кведлинбург?

— Разумеется, нет! Ступайте к себе в ожидании дальнейших распоряжений!

Возражать было бессмысленно. Пытаясь хоть как-то подавить в себе кипучую ярость, Аврора отправилась к своей сестре. Та приняла ее с некоторым недоумением, а когда узнала подробности последних событий, вообще не нашлась, что сказать. Неужели, Аврора потеряла рассудок? Она ведь знала, что Фридрих Август целиком и полностью зависел от Флеминга. Только с его помощью король мог кутить и веселиться, не думая лишний раз о судьбе своего государства!

— Да я знаю! — пожаловалась Аврора. — Но мне невыносимо видеть, как страдает мой сын. Будучи не в состоянии восстановить свой полк, он утешает горе, бегая за очередной юбкой...

Амалия рассмеялась:

— Он? Бегает? Скорее наоборот. Половина местных женщин сходит по нему с ума. А он — знай себе выбирает!

На Аврору вдруг снизошла материнская гордость. Смягчившись, она признала:

— Да, он и впрямь очень красив! Даже красивее, чем его отец! Высок, могуч, но в меру, ладно сложен, держится изумительно, да и силы ему не занимать. А какие у него чудесные глаза!..

— А какой гордый профиль, как гармонично очерчена линия рта... правда, не слишком ли чувственные у него губы? — продолжила госпожа фон Левенгаупт, передразнивая свою сестру. — Блестящий воин с блестящим же умом! Какая элегантность! Слушай, мы ничего не забыли?

— Не думаю, — расхохоталась Аврора, — однако, помимо женщин, у него есть еще одна страсть — выпивка...

— О, все солдаты пьют, уверяю тебя! — отрезала Амалия, явно выгораживая любимого племянника.

— А его отец пьет больше, чем кто бы то ни было! Кто там сказал: «Когда Август пьет, вся Польша потом ходит пьяная»? И все бы ничего, если бы Мориц не тратил на спиртное почти все деньги, которые он получает от отца! Ах, не будь Флеминга, Фридрих Август уже давно дал бы мальчику нужную сумму на восстановление полка! Это же ясно как божий день: Флеминг хочет, чтобы мой сын спился, стал дебоширом и изгоем общества еще до совершеннолетия.

— Быть может, мы могли бы...

Амалия не успела закончить: в комнату вошел слуга с письмом для госпожи фон Кенигсмарк. Это было письмо от короля!

И какое! Выражаясь языком кратким и подчеркнуто сухим (который не имел ничего общего с пылкими, витиеватыми речами давно ушедших дней), Август II потребовал от «госпожи настоятельницы капитула Кведлинбурга» скорейших извинений перед первым министром. В противном случае, писал он, немилость со стороны суверена ей обеспечена!

Поутихшая было ярость с новой силой захлестнула Аврору. Дрожащей рукой она скомкала ненавистное ей письмо и швырнула его в камин:

— Я? Я должна извиниться перед этим ничтожеством, перед этим дьявольским отродьем, перед этим... Никогда! Я лучше тотчас же вернусь в монастырь!..

— И бросишь Морица на произвол судьбы? — быстро спросила Амалия. Ей не требовалось выхватывать из огня стремительно чернеющую бумагу: она прекрасно понимала, о чем в нем говорилось. — В данной ситуации король предстает не менее ничтожным, чем Флеминг, раз позволяет себе так унижать мать своего сына, но ты... У тебя достаточно такта и выдержки, чтобы с этим справиться...

— Унижать? Ничтожный? О чем вы?

В комнату вошел Мориц, принеся с собой холод вечерних улиц и запах городских туманов. С его приходом гостиная, казалось, уменьшилась вдвое. Молодой человек подошел к Авроре и Амалии и поочередно обнял их обеих. Тетя Морица не понаслышке знала, каким вспыльчивым может быть ее племянник, а потому сказала с деланной небрежностью:

— Ну, мальчик мой, всем известно, что я сначала говорю, а потом уже думаю! И ты, должно быть, знаешь, что отношения между родителями бывают далеко не так просты, как кажутся. Да и мать у тебя скора на расправу: она обвинила Флеминга перед королем, но... но сделала это немного эмоционально. А еще...

— Ей придется просить прощения у этого скряги? Из-за меня, не так ли? — добавил Мориц с горечью в голосе, которая заставила сердце Авроры болезненно сжаться.

Она крепко обняла его:

— Нет. Что ты себе напридумывал? Разумеется, мне не нравится, что Флеминг мешает тебе восстановить разбитый под Гадебушем полк! Да что там — тебе не платят даже твоих личных денег. Это невыносимо!

— А мне невыносимо видеть, как моя гордая мать раз за разом идет на уступки и исполняет чьи-то там поручения лишь потому, что проклятый Флеминг постоянно вставляет вам палки в колеса! Но вам больше не придется это терпеть: я ухожу!

— Но куда? — хором воскликнули сестры.

— К принцу Евгению. Он меня знает и ценит, в этом я не сомневаюсь. Вместе с ним я смогу быть уверенным в своем славном будущем. К тому же он очень щедр.

— Ты будешь биться с турками? — вопросительно пробормотала Аврора.

— А какая мне разница? Они такие же враги, как и остальные, не более и не менее, — рассмеялся Мориц. — Ну же, маменька, не терзайтесь! Я верю в мою путеводную звезду, а рядом с принцем Евгением она воссияет, как никогда, вот увидите!

— И ты уезжаешь один? — спросила Амалия.

— Коня и слуги для меня будет более чем достаточно! А Флеминга прикажите выбросить в окно, если только он сюда сунется!

Мориц расхохотался, повернулся на каблуках и вышел так же внезапно, как и появился, оставив после себя морозный свежий воздух, словно после бури... Удивляться тут было нечему: он предпочитал перемещаться именно так, быстро и уверенно.

— Господь милосердный, — простонала Амалия, — пусть он вернется целым и невредимым! Он ведь еще совсем ребенок!

— И сумасброд! Однако же он прав! Уж лучше быть рядом с принцем Евгением, чем помирать со скуки в женском болоте при дворе короля, от которого только и получаешь, что упреки да колкости!

Амалия, присевшая было на маленькую подушечку, вдруг резко вскочила на ноги:

— Когда он вернется, знаешь, что тебе нужно будет сделать? Женить его! И желательно на ком-то побогаче. Так он ни в чем не будет нуждаться!

— Я уже думала об этом, но вряд ли мой малыш согласится променять свою свободу на богатую женщину. К тому же не забывай о Флеминге...

Она замолчала и, погрузившись в глубокое мягкое кресло с высокой спинкой, надолго задумалась. В конце концов, она решила, что ей не удастся выгодно женить Морица, если только она не помирится с королем. И плевать, что ради этого придется извиняться перед первым министром. Когда на кону стояла судьба родного сына, графиня была готова на все. К тому же усмирить гордыню оказалось не так уж трудно.

* * *

На следующий день вместо своих обычных нарядов, блистающих красотой и роскошью, госпожа фон Кенигсмарк облачилась в черное одеяние настоятельницы и приехала во дворец. Флеминга в гостиной не было: похоже, он не ожидал ее так скоро. Аврору провели в рабочий кабинет первого министра, где тот, сидя за столом, увлеченно что-то писал. Женщина испытала смутное удовлетворение, когда при виде ее Флеминг вздрогнул и чуть не выронил перо. Еще раз внимательно оглядев графиню с головы до ног, первый министр торопливо поднялся и произнес:

— Прошу принять мои глубочайшие извинения: сами понимаете, неотложные дела...

Она удостоила его сухим кивком и села в кресло возле стола, прежде чем Флеминг успел предложить ей место. На лице Авроры сквозила тень хитрой усмешки:

— Не стоит путать роли, господин министр. Знаете ли вы, что привело меня сюда?

— Н... нет, не знаю. Хотя, вероятно, это все беспорядочная жизнь вашего сына. Какая жалость!.. Что он опять натворил?

Пренебрежительный, почти презрительный тон, с каким были сказаны эти слова, буквально взбесил Аврору, но она нашла в себе силы сдержаться:

— Вовсе нет. Его Величество требуют, чтобы я извинилась перед вами. Вот почему я пришла сюда. Прошу вас забыть все сказанные мной грубости, — объявила она непринужденно, отчего лицо Флеминга заметно побагровело.

— Король говорил об извинении... публичном.

— Ну, если вам это так важно, позовите всех ваших слуг, и я повторю это снова.

— Вы что, издеваетесь? «Публично» означает — перед всем двором, и король должен быть свидетелем!

Сказав это, Флеминг воинственно раздул ноздри и поджал губы, так что они слились в едва различимую бледную черту. Аврора вдруг заметила, как из красного лицо министра становится желтоватым, как если бы вся желчь (коей в этом склочнике было в достатке!) разом прилила к его коже. Графиню это так рассмешило, что она уже даже не пыталась сдерживать улыбку:

— Под «всем двором» вы подразумеваете Кристину Эберхардину, Ее светлость вдовствующую княгиню, которая, к слову, души во мне не чает, и эту Эстерле? Вы ведь ее ненавидите, Флеминг!

— А почему бы и нет?! Весь двор — это весь двор!

— Забудьте об этом! Княгини вряд ли оценят подобное обращение с настоятельницей Кведлинбурга, к коей вы, кстати, должны бы проявить хоть каплю уважения! Да и у меня, признаться, нет ни малейшего желания участвовать в этом фарсе. Я принесла вам свои извинения, вам они не нужны, что ж, тем лучше! В таком случае я незамедлительно вернусь в свой монастырь... в Пруссии! Кстати, я уже говорила вам, что мы с королем Фридрихом-Вильгельмом друзья? Мы переписываемся.

— О, я просто счастлив! Теперь-то уж ваш сын точно сможет беспрепятственно развратничать, тем самым приближая себя к неминуемой гибели. Если что, ему в этом помогут, уж будьте уверены!

Аврора уже почти дошла до двери, когда последние слова Флеминга заставили ее резко обернуться, отчего горностаевый шлейф изящной змеей свернулся у ее ног:

— Юному графу Саксонскому больше нечего бояться желчного управленца вроде вас, — бросила она холодно, постаравшись вложить в эту фразу как можно больше яда. — Сейчас он уже, должно быть, у принца Евгения, в Вене.

— Один?

— Со слугой.

— Но король не дал своего разрешения! — глухо проскрипел Флеминг.

— Евгений Савойский, будучи французским принцем, также не просил разрешения у Людовика XIV.

И что же? Теперь он один из самых могущественных людей Священной Римской империи. Храбрость моего сына его восхищает, и, не извольте сомневаться, он поможет Морицу добиться достойного будущего!

— Евгений не был сыном Людовика! И Савойя не принадлежит Франции! — пронзительный голос Флеминга едва ли не ввинчивался в потолок. — Не сравнивайте Евгения с вашим малолетним бунтарем!

Личный кабинет министра был на самом деле библиотекой, по верху которой шла узкая галерея, обрамленная резными перилами. Там стоял, опершись кулаками о балюстраду, Август II, собственной персоной. Глаза его под пышной седеющей шевелюрой гневно сверкали. Сейчас он больше всего напоминал древнеримского бога Юпитера. Для полного сходства не хватало только пучка искрящихся молний в руке. Аврора сделала глубокий реверанс и широко улыбнулась:

— Я и не знала, что Его Величество все слышали, но если так, то я очень рада!

— Не понимаю, чему здесь радоваться?

— А тому, что раз Его Величество присутствуют здесь уже долгое время, они, очевидно, слышали, как я извинилась перед министром, а следовательно, требования, оговоренные в письме, выполнены наилучшим образом.

— Я, конечно, не так себе это представлял, но... Флеминг, выйдите ненадолго: мне нужно переговорить с госпожой настоятельницей...

Не дожидаясь ответа, он направился к маленькой винтовой лестнице в углу, объединявшей библиотечные галереи с нижним этажом кабинета. Искоса наблюдая за королем и ожидая, пока Флеминг покинет комнату, Аврора заметила, что Фридрих Август заметно располнел, так что ступеньки надрывно поскрипывали под его немалым весом. В чертах, движениях и походке этого сорокалетнего мужчины уже безошибочно угадывалась неотвратимая печать старости. Причиной тому были неправильное питание, выпивка и разгульный образ жизни (наличие официальной любовницы нисколько не мешало ему спать как с благородными дамами, так и с уличными девками). В этот момент Аврора возблагодарила небеса за то, что Мориц нашел в себе силы бросить все и присоединиться к своему новому покровителю. Через несколько секунд они стояли лицом к лицу, отец и мать. Потом Август II рухнул в ближайшее кресло и жестом приказал Авроре подойти ближе, очевидно, чтобы их не мог слышать никто из посторонних. Графиня догадалась, что речь пойдет об их сыне. Некоторое время король молчал. Наконец, он откашлялся и заговорил. По его мнению, голос должен был звучать уверенно, однако графиня безошибочно определила в нем легкую дрожь:

— Почему он уехал вот так, не сказав мне ни слова?

— Потому что для него сама жизнь здесь потеряла всякий смысл. Бездействие и праздность длились слишком долго, и Мориц потерял всякую надежду найти себя, устроить свое будущее, которое бы соответствовало его статусу и амбициям, а не погрязло бы в нищете и пороке. Он любит армию, солдатское братство, сражения, риск... Он жаждет богатства и славы.

— Ну, а что будет, когда война закончится? — проворчал Август II. — Сможет ли он жить в мирное время с такими амбициями?

—Думаю, сможет. В противном случае он развяжет новую войну... А чего вы еще ожидали? В нем течет кровь Кенигсмарков, чьи военные подвиги навсегда останутся в европейской истории. А пока его отъезд представляется мне совершенно естественным, ведь он нашел свое место рядом с выдающимся военачальником, которым он искренне восхищается!

— Чего не скажешь обо мне, не так ли?.. Что мне нужно сделать, чтобы он вернулся?

Аврора сделала вид, что раздумывает над ответом, и, как бы невзначай, заметила:

— Почему бы не женить его на симпатичной девушке с большим приданым? Тогда он смог бы восстановить свой любимый полк...

Она говорила и чувствовала себя победительницей. Ей не только удалось привлечь внимание короля, но и, вероятно, порядком извести проклятого Флеминга! Она живо представила себе, как первый министр бегает взад-вперед за дверью, вслушиваясь в каждое ее слово, и грызет от ужаса ногти. Хотя, пожалуй, это было не в его стиле: скорее Флеминг уединился где-нибудь в укромном уголке неподалеку и подслушивал их через слуховое окно! Но госпожу фон Кенигсмарк это нисколько не волновало: главное — ее слова выслушали и приняли к сведению. Вернувшись домой, графиня с удовольствием отметила, что так спокойно и безмятежно она себя не чувствовала уже давно...

* * *

Тем не менее Аврора решила повременить с возвращением в аббатство. У нее был еще один способ обогатить сына, не прибегая при этом к свадьбе (для которой и время-то, пожалуй, было не совсем подходящее) или деньгам из королевской казны, которая, по словам Флеминга, находилась в состоянии агонии. Способ был следующий: несколькими месяцами ранее Август II засадил в тюрьму некоего графа Рамсдорфа за то, что тот осмелился написать про него весьма смелый памфлет. Назывался он «Портрет польского двора» и изобличал в самых густых красках все перипетии сексуальных похождений короля. Разумеется, дерзкого автора моментально лишили титула и принадлежавшего ему имущества. К тому же, как по волшебству, Рамсдорф недавно благополучно скончался в тюремных застенках. Произошло это очень своевременно, так что слухи о не в меру похотливом короле были пресечены в зародыше.

Проклиная себя за то, что не додумалась заговорить о Рамсдорфе при Фридрихе Августе, она быстро схватила перо, чернильницу и написала послание, полное хитроумных намеков и восхитительного обаяния. Она действительно умела писать подобного рода письма и втайне гордилась этим своим талантом. Ответил ей Флеминг, и тон его письма был весьма несдержан: все средства, изъятые у графа Рамсдорфа, пойдут на содержание королевской армии, а не в дырявые карманы полубезумного юнца-бастарда!

— Да я его просто убью! — вскричала рассерженная мать. — Пока жив этот человек, Мориц не дождется от своего отца ничего, кроме безразличия!

Амалии и Клаусу даже пришлось удерживать безутешную Аврору, которая все порывалась отправиться во дворец со злым умыслом в голове и заряженным пистолетом в кармане. И это были далеко не пустые слова: Аврора твердо решила покончить с человеком, который со столь завидным постоянством отравлял жизнь ей и ее сыну...

— Ты что, хочешь, чтобы тебя казнили на месте? — ворчала Амалия. — А тебя казнят, можешь не сомневаться... А с Морицем что будет, ты подумала? Ведь ему тогда точно не видать родной Саксонии.

— Да к черту Саксонию! Теперь он служит Австрии и награды свои получать будет там же!

— Вовсе нет, если его мать вдруг станет убийцей короля! Зря я позволила тебе написать то письмо, — добавила Амалия, дипломатично переводя всю вину на себя. — Нам стоило прежде всего поговорить с княгиней-матерью! Этим мы и займемся — по-другому устроить выгодный брак не получится.

— Об этом даже не думай! Я уже истратила свой месячный запас красноречия и не смогу объяснить Августу, почему Мориц должен жениться на той принцессе, а не на другой!

— С принцессами у вас ничего не выйдет! — заметил Клаус. — Короли стараются выгодно пристроить своих наследниц, так что ни одна королевская семья не согласится породниться с графом Саксонским. Просто потому, что он... он...

— Бастард! — пробурчала Аврора. — Нечего ходить вокруг да около! Называйте вещи своими именами, Клаус!

Амалия вовсе не желала, чтобы ее сестра поссорилась со своим верным рыцарем, а потому резко выпалила:

— Все верно! Никаких принцесс! Да и у них-то приданого обычно — кот наплакал... А как насчет самой богатой партии во всей стране?

— О ком это ты?

— Иоганна-Виктория фон Леобен![58] При всем при том у нее отменная родословная: ее отец — маршал фон Леобен, а мать — маркиза де Монбрюн.

— Даже не мечтай! У нее есть жених!

— Ну да, есть. Но дело-то не в этом...

Действительно, будучи единственным ребенком в семье, девушка обладала поистине колоссальным приданым, чем неустанно привлекала к своей персоне самых видных женихов. Ей было всего девять лет, когда некий граф фон Фризен (который, к слову, был сказочно богат и известен) просил ее руки для своего уже великовозрастного сына. Однако — нашла коса на камень. Графу пришлось иметь дело с отцом Иоганны, который был настроен не менее решительно: счастье дочери — на первом месте! В результате маршал фон Леобен поставил перед гостем поистине драконовское условие: молодой фон Фризен становился законным женихом девушки, но не мог даже прикасаться к ней, пока та не достигнет своего официального совершеннолетия...

К сожалению, сразу же по заключении пресловутого договора маршал внезапно умер... к вящему удовольствию вдовы, которая сразу же после окончания срока траура сбежала вместе со старшим офицером Фридриха Августа — полковником фон Герсдорффом.

Тот, разумеется, ни на секунду не забывал о баснословном богатстве семейства фон Леобен, а потому взял со своей жены письменное соглашение, по которому все родовое состояние должно было оставаться в пределах семьи. После чего быстренько сосватал маленькой Иоганне своего племянника, которого тоже звали Герсдорфф. Потом, когда это соглашение признали недействительным, Герсдорфф подговорил племянника выкрасть невесту (ей не исполнилось и десяти!) и тайно отвезти ее в Нейендорф, что в Силезии, где нечистый на руку священник наспех поженил Иоганну и Герсдорффа. И, наконец, Иоганну отвели обратно к матери.

Причем с семейством фон Фризен не только не договорились — их даже не поставили в известность — просто украли невесту, насильно выдали ее замуж за другого человека и прикарманили чужое состояние! Разумеется, Фризены были в ярости. Они немедленно отправились к Августу II с просьбой аннулировать фальшивую свадьбу в церковном суде. Несложно догадаться, с каким интересом король подошел к рассмотрению этой жалобы. Начал он с того, что назначил воспитателем девочки одного из своих камергеров, некоего господина фон Циглера, который должен был следить, чтобы Иоганна «до своего совершеннолетия не вступала в поспешный брак с недостойными ее состояния и титула партиями». Затем новым королевским указом в Дрезден были перевезены госпожа фон Герсдорфф с дочерью, после чего их сразу же разлучили. Присматривать за Иоганной-Викторией доверили придворной даме, графине фон Трютцшлер, а мать девочки выслали обратно домой и строго-настрого запретили видеться с дочерью. В то же время Папская консистория[59] отменила все тайные браки, когда-либо заключавшиеся на территории Силезии. Но это было еще не все!

Король вызвал молодого Герсдорффа к себе и задал ему такую трепку, что врагу не позавидуешь. За этим последовал скорейший письменный отказ мошенника от каких-либо притязаний на руку юной госпожи фон Леобен, и Герсдорффа с позором прогнали восвояси.

Как следует все обсудив, сестры решили действовать сообща. Прежде всего Аврора заручилась поддержкой вдовствующей княгини. Та охотно согласилась помочь: идея о выгодной женитьбе своего внука привела пожилую даму в восторг. Наконец-то Мориц сможет ни в чем себе не отказывать! Анна София даже любезно согласилась сопровождать Аврору на аудиенцию к Августу II, однако в конечном счете решено было послать вместо нее Амалию (графиня фон Кенигсмарк все еще злилась на короля, а потому боялась наговорить лишнего). Все прошло как нельзя лучше: Амалии и Анне Софии не составило большого труда добиться для Морица руки Иоганны-Виктории фон Леобен.

Оставались еще две нерешенные проблемы: во-первых, жалоба молодого фон Фризена, все еще официального жениха девушки, который настаивал на осуществлении того необычного условия, что ставил некогда умерший отец девочки, — условие о совершеннолетии. В ответ Август II сумел уладить разногласия, предложив молодому человеку одну из своих дочерей, незаконнорожденную, но признанную отцом, и тот был вынужден согласиться. Что же касается второй проблемы... то ею оставался сам Мориц.

Вскоре принцу Евгению доставили королевское письмо, к которому прилагался указ, согласно которому Мориц должен был вернуться в Дрезден.

О, как он был зол!

После той славы и величия, что он ощутил рядом с Евгением, после венского особняка, где он жил несколько недель, после торжественной строгости местных дворцов — возвращение в Дрезден казалось Морицу вовсе не таким соблазнительным, как раньше. Тем более когда он узнал причину возвращения: его собираются женить! И на ком? На пятнадцатилетней девчонке — самому ему было в тот момент семнадцать — разумеется, жутко богатой, но вот красивой ли?

— Женщина солдату нужна не просто как предмет обстановки! — объявил он своей матери. — Он должен любить ее, — негромко добавил он, пытаясь справиться с нахлынувшими воспоминаниями о Розетте и ее маленькой дочери. Ему так и не удалось их разыскать.

Рана, оставленная этой детской любовью, была еще свежа, и Мориц ненавидел саму мысль о том, что ему придется жениться на ком-то, кого выбрали за него.

— Тебе всего-навсего нужно закрыть глаза и представить, что это одна из твоих милых воздыхательниц, — сообщил Морицу как-то раз его поверенный, молодой князь фон Рейсс. — В какой-то степени все женщины одинаковы...

— А я так не считаю и надеюсь, что эта девушка не согласится на свадьбу.

Но Иоганна-Виктория согласилась, и с величайшим энтузиазмом, если верить тому, что она написала:

«Я вас уверяю, что, со своей стороны, буду бесконечно к Вам привязана. Даже если Вы подолгу не будете со мной разговаривать, я все равно никогда не покину Вас. Об одном лишь прошу: соблаговолите проявить ко мне хоть каплю приязни. С сим вверяю себя Вашей воле, господин граф.

Ваша верная Иоганна-Виктория фон Леобен».

Молодой человек бегло прочел письмо, затем еще раз, но уже внимательнее, и, наконец, сунул его в карман:

— Ее зовут Виктория? Что ж, женимся на победе!

Ни одно имя на свете не могло привлечь Морица так, как это, и когда на торжественном вечере он все же увидел ее, юноше показалось, что участь его, на самом деле, не так уж и горька... Невеста была еще подростком, а потому ее фигура пока не достигла того зрелого, полного совершенства, которое встречается у взрослых дам, хотя в будущем Иоганна должна была стать довольно хорошенькой. У нее были зеленые глаза и каштановые волосы с рыжеватым отливом. Ее зубы были слегка желтоваты, однако широкая, живая улыбка могла по праву считаться образчиком доброты и изящества. Это случилось 10 марта 1714 года. Молодые люди безоговорочно поклялись любить друг друга, как муж и жена, страстно и честно, до конца своих дней... а на следующий день им пришлось повторять приблизительно то же самое, но уже перед лютеранским священником.

* * *

В Морицбурге Фридрих Август решил с помпой отметить столь знаменательное событие в жизни своего сына. Аврора с удовольствием согласилась приехать. Приятные воспоминания захлестнули ее, и были они отнюдь не церковного толка. Она вспоминала великолепный бал, Фридриха Августа в костюме восточного султана, лодки на пруду...

Слезы навернулись у нее на глаза, когда она провожала молодую невесту до кровати, где ей предстояло расстаться со своей девственностью в окружении дорогих гобеленов и ковров, изображавших любовную историю Тифона, готового ссохнуться и исчезнуть ради своей богини[60].

Вместе с госпожой фон Герсдорфф и другими дамами они нарядили невесту в атласные одежды, усеянные цветами, а когда на пороге комнаты появился Мориц в красном бархатном халате, Аврора незаметно приблизилась к нему и шепнула на ухо:

— Будьте нежны с нею, сын мой! Не забывайте, что она еще ребенок!

В ответ онпоцеловал ее, а потом лукаво улыбнулся:

— Вы в этом так уверены? — прошептал он с хищной улыбкой. — Если честно, я и сам не берусь сказать наверняка...

Ночь после свадьбы оказалась далеко не так скучна, как он ее себе представлял. Разумеется, Иоганна была девственницей, однако в постели она была не только покорна, но также весьма активна, так что Мориц с удовольствием подогревал ее пыл, ее подростковую чувственность. К тому же у нее было восхитительное тело, и ему доставляло истинное наслаждение овладевать им снова и снова.

Что ж, в браке тоже есть своя приятная сторона!..

Глава V В Париж!

Первые дни после свадьбы никак нельзя было назвать скучными. Молодожены должны были провести медовый месяц в Шёнбруннском дворце, в Лаузице, который принадлежал новоиспеченной графине Саксонской. Владения фон Леобенов, без всякого сомнения, были самыми крупными во всем герцогстве, а графиня Иоганна-Виктория — единственный ребенок в семье — их неоспоримой наследницей. Состояние семейства супруги могло позволить им жить не просто на широкую ногу, но по-настоящему роскошно, более того, Мориц снова смог возглавить свой полк. И именно эта деталь наполняла его душу огромной радостью. К тому же Иоганна-Виктория была в него влюблена так сильно, что на протяжении нескольких недель Морица не покидало чувство, что удача, наконец, повернулась к нему лицом.

Однако уже через несколько недель молодой графине пришлось столкнуться со всеми трудностями и недомоганиями, которые предвещали скорое материнство — и ее влюбленность приняла для Морица не самый приятный оборот. Теперь она требовала его постоянного присутствия рядом с собой и, стоило ему отправиться на прогулку в город, где, кстати, было смертельно скучно, тут же начинался плач. Они вернулись в Дрезден, где Мориц, считавший, что долг его выполнен, с облегчением вернулся к своим друзьям, в том числе к Генриху фон Рейссу, и к привычному для него времяпрепровождению: азартным играм и женщинам. Дома он старался появляться как можно реже.

И вот, 21 января 1715 года, в то время как Иоганна-Виктория испытывала все муки родов, Мориц и Рейсс предавались незатейливым радостям езды на санях по замерзшей Эльбе, несмотря на многочисленные предупреждения. На улице немного потеплело, и кое-где лед истончился и стал попросту опасным для подобного вида развлечений. Но их это не заботило! Взбалмошные юноши под любопытными взглядами праздных прохожих, заполнивших набережную, во весь дух понеслись по заледеневшей реке! И не без ожидаемых последствий — лед, слишком тонкий в некоторых местах, провалился, и холодная вода поглотила сани!

За считанные секунды Мориц поднялся на поверхность и быстро подплыл к кромке льда. Однако, позвав Рейсса, он с ужасом понял, что Генрих не откликается на его зов. Не колеблясь ни минуты, он вновь нырнул и вытащил из-под воды своего друга. Тот был без сознания. Лошади же, которые везли сани, выбрались самостоятельно... Само собой, потерпевших тут же обступила толпа, им дали теплые покрывала и горячий грог, чтобы хоть немного согреть их. После этого Мориц отправился домой, чтобы переодеться. А жена его тем временем уже родила сына. Мориц обнял ее и поблагодарил, поздравил с рождением младенца, а потом, несмотря на недовольство Ульрики, помогавшей наследнику появиться на свет, забыв про свой ревматизм, отправился в кабак праздновать радостное событие со своими друзьями. К несчастью, ребенок, на состоянии здоровья которого плохо сказались постоянные слезы и нервные срывы матери, прожил лишь несколько дней.

В этом печальном событии Мориц увидел знак судьбы. Он ведь знал, что брак не для него, а семейная жизнь — тем более. Сам он никогда не понимал, что такое настоящая семья — он жил вдали от матери, постоянно перемещался из города в город, служил разным правителям. Он любил битвы, сражения с саблей наголо, военные лагеря — это было ему знакомо и понятно. А тем временем в этой нескончаемой войне со Швецией, которая должна была возобновиться к весне, начался особенно острый этап: теперь даже Польша находилась под угрозой. И Морицу не стоило никакого труда получить от отца разрешение присоединиться к своему полку, направлявшемуся в Померанию.

Никогда еще отъезд из дома не приносил ему столько радости! Юный полковник находился буквально на седьмом небе от счастья: он снова окажется в гуще сражения и вдалеке от семейной жизни! И вот, с пятью офицерами и двенадцатью солдатами, он отбыл в Сандомир, место сбора саксонских и прусских войск.

* * *

Вечером, когда небольшой отряд достиг городка под названием Крашнитц, их встретила новость о том, что стороны подписали мирное соглашение. Справившись с постигшим его чувством глубокого разочарования, молодой граф Саксонский решил остановиться на постоялом дворе, единственном в этом городе, и ждать дальнейших распоряжений. Они поужинали и отправились спать, чтобы восстановить силы после долгой дороги. Тихая ночь опустилась на маленький городок. И вдруг тишину нарушил стук копыт — к Крашнитцу приближался крупный конный отряд. Один из офицеров бросился к окну — отряд шведской конной кавалерии окружил здание, в котором они заночевали. У Морица было лишь восемнадцать человек, тогда как снаружи их были сотни, и намерения их были вполне ясны. А как же перемирие? Мир оказался лишь ложным слухом. Граф Саксонский рассмеялся. Восемнадцать человек против восьми сотен? Великолепное соотношение сил! Прекрасный шанс показать свою выдержку, хладнокровие и твердость духа.

Нескольких солдат он разместил на первом этаже, остальных — на втором, у окон, откуда они могли открыть огонь по противнику, оставаясь при этом в полной безопасности. В полу проделали несколько отверстий, чтобы обстреливать тех, кому удастся пройти внутрь здания. Как потом выяснилось, это безумное сражение продолжалось пять часов. Как только враги взяли первый этаж, Мориц приказал своим солдатам подняться наверх, и они продолжили обороняться с помощью штыков. И уставшие враги вынуждены были отступить, оставив часовых у постоялого двора — они надеялись, что днем осажденные выйдут из своего укрытия и сдадутся.

Но именно этого Мориц не мог допустить. Его самого ранили в бедро, но отряд не понес ни одной смертельной потери. Все солдаты были живы, хотя некоторых и ранило, к счастью, несерьезно. И у них оставался лишь один способ спастись — с боем проложить себе путь сквозь отряд противника и добраться до спасительного леса, находящегося неподалеку. А для этого нужно было продержаться до ночи, и тогда у них мог появиться серьезный козырь — внезапность.

И вот, когда наступила ночь, маленький отряд графа Саксонского под прикрытием темноты вышел с постоялого двора. Шведские солдаты спешились, оставив своих коней. Мориц и его спутники прокрались в дремлющий лагерь врага, прихватили ружья и несколько лошадей, а остальных отпустили, а потом во весь опор поскакали к Сандомиру. Там их встретили овациями.

* * *

1 августа Мориц во главе своего полка атаковал Узедом, а затем принимал активное участие в осаде Штральзунда, который защищал сам Карл XII. Вот уже второй раз Мориц оказался у стен этого города, мечтая увидеть легендарного короля-полководца. Он принимал участие во всех атаках, когда противник пытался выйти из города, и во всех штурмах. И однажды, во время одного из нападений, молодой граф увидел его, самого Карла XII, окруженного гренадерами, благодаря которым королю и удалось скрыться. Однако при этом он успел весьма учтиво ответить на низкий поклон молодого человека, который никогда уже не забудет этой встречи...

На следующий день Штральзунд капитулировал. Мориц, сумевший завоевать себе хорошую репутацию во время этой кампании и которого все просто обожали, вернулся в Дрезден. Там он не находил себе места от безделья — пришел черед действовать дипломатам, а ему снова было нечем заняться. Разве что только развлекаться. Если можно так сказать...

И тут судьба вновь вмешалась в его жизнь и отняла ту, которая с самого детства поддерживала его и защищала. Анна София, вдовствующая княгиня Саксонская[61], скончалась в первых числах января, и для юноши это было горькой утратой: он любил эту уже немолодую женщину, которая в детстве называла его «маленьким чудом». Ее кончина оставила Морица беспомощным перед лицом его извечного врага — Флеминга!

Для Флеминга же смерть Анны Софии оказалась настоящей удачей: теперь, во время войны, бастард оказался в его руках вместе со своей женой, совершенно безоружный. Уж этой ситуацией он сумеет воспользоваться, и не без помощи политических интриг!

В данный момент Дания и Пруссия производили раздел Померании, и Флеминг, этот вездесущий кабинетный министр, склонил Августа к решению уклониться от конфликта. Власть в Польше, пусть и шаткая, вполне удовлетворяла его амбиции. И, по его мнению, на данный момент не было никакого смысла в том, чтобы содержать большую армию — слишком дорого она обходилась. Расформирование некоторых полков оказалось вынужденной мерой, и, само собой, первый же удар пришелся по графу Саксонскому. И вот Мориц оказался без полка... и вне себя от ярости!

Не было никакого смысла просить мать вмешаться. Старый друг Морица, генерал фон Шуленбург, тоже ничем не мог помочь — он прочно обосновался в Вене, а состояние его здоровья оставляло желать лучшего. Мориц с трудом сдерживал свой гнев и был близок к тому, чтобы лично встретиться с министром и пустить в ход кулаки, но здравый смысл подсказывал ему, что такое развитие событий ситуацию явно не улучшит. Оставался единственный шанс — поговорить с королем!

После принятого, согласно правилам этикета, приветствия разговор принял куда более живой тон. Мориц без обиняков заявил, что если ему не вернут его полк, он сделает это сам: он, в конце концов, даже женился, чтобы иметь такую возможность!

— И вы осмелитесь сделать это против моей воли? Знайте, что я лично подписал указ о расформировании и менять свое мнение не собираюсь.

— Но это же несправедливо! Вы просто выполняете требования этого подлого Флеминга! Кто, в конце концов, король, он или вы?

— Граф Саксонский, вы забываете, с кем говорите. Я — ваш король!

— А мне казалось, что вы еще и мой отец! Но теперь-то я изменил свое мнение! Отец не позволил бы грабить меня первому встречному.

— Господин Флеминг вовсе не первый встречный. И уж кому, как не вам, должно быть это известно — именно вражда с Флемингом привела вашу мать к тому, что она оказалась в Кведлинбурге!

— Моя мать — всего лишь женщина, и она слишком слаба, чтобы одолеть отвратительнейшего из своих врагов. И, насколько я знаю, пока еще не существует аббатств, куда можно упрятать полковника кавалерии!

— Не существует, верно. Зато есть одно очень хорошее местечко — крепость Кёнигштейн, где содержат государственных преступников!

— Чтобы меня туда отправить, вам придется сначала взять меня! Но не забывайте, что я быстро бегаю!

* * *

И Мориц тут же пулей выскочил из кабинета короля, оседлал своего коня и во весь опор понесся, домой. Там он быстро собрал вещи и вместе со слугой спешно покинул Дрезден. Он направился в Белград, туда, где турки угрожающе сжимали в кольцо всю Европу — и особенно принца Евгения Савойского. Оттоманские дивизии, насчитывавшие двести тысяч человек, заняли город по приказу Великого визиря. Что ж, для графа Саксонского это приключение было прекрасной возможностью продемонстрировать свою храбрость. И он принял участие во всех схватках, во всех штурмах, даже самых смертельно опасных. Несколько раз он чуть было не попал в плен, но удача спасла графа от верной смерти, ведь турки, как известно, не берут пленных. Все, кто попадает к ним в руки, тут же отправляются к палачу, и цена каждой головы — один золотой.

И когда, наконец, город пал, турки отплыли по морю, принц Евгений смог вернуться в Вену, но на этот раз его юный адъютант за ним не последовал.

— У меня нет права лишать Саксонию такого ценного военнослужащего, как вы, — сказал Морицу принц. — Король должен отдавать себе в этом отчет. И я обязательно лично напишу ему о том, скольким я вам обязан и какое глубочайшее уважение к вам испытываю.

— Я премного благодарен вам, Ваше Высочество, но у короля имеется одна прескверная привычка — передавать все дела в руки господину Флемингу. А он, видите ли, перенес на меня всю ненависть, какую испытывал к моей матери. Так что лично я предпочел бы продолжать служить под вашими знаменами.

— Эта служба вам не много даст, поверьте, — улыбнулся принц. — Турецкая война уже близка к завершению, а я вскоре вернусь в Бельведерский дворец и продолжу заниматься своими коллекциями, своими садами... своим здоровьем. Оно, знаете ли, не из лучших!

И Мориц впервые обратил внимание на то, что перед ним — худой невысокий человек с узким лицом. Самым примечательным в этом лице был взгляд, сияющий невероятной молодостью и силой. Да и вообще, каждый дюйм его маленького тела буквально излучал энергию. Не будучи высокородным по рождению, Евгений Савойский достиг нынешних высот, добился всего, что имел, исключительно благодаря воле, отваге и своему военному гению. По сравнению с Морицем у него было лишь одно преимущество — ему повезло родиться законным сыном. Однако же его мать, Олимпия Манчини, сильно скомпрометировавшая себя в деле о ядах[62], вынуждена была покинуть Францию. А это тоже не лучшим образом влияло на его положение.

— Кого вы хотите заставить в это поверить, Ваше Высочество? Себя или меня? Гений, живущий в вас, делает вас самым здоровым человеком на земле! Не вы ли в каком-то смысле являетесь властителем всей Европы?

После этого принц Евгений расхохотался и положил свою худенькую ручку на плечо молодого человека.

— Возможно, я теперь найду себя в политике. Это занятие опьяняет и будоражит не меньше, чем военное дело! А что до вас, дорогой друг, если моего письма будет недостаточно, чтобы открыть королю глаза на ваши таланты, если вас не ждет ничего, громе ужасного бездействия, тогда делайте, как я! Уезжайте! Ищите славы, которую заслуживаете, в другом месте!

— Славы, которую я надеялся найти, служа вам... Куда мне еще идти — я не знаю.

— Во Францию! Возможно, вас удивит, что этот совет исходит от меня, человека, покинувшего эту страну, повернувшегося к ней спиной и даже воевавшего с ней, но это не меняет главного — там всегда есть место для роста, там вы сможете найти применение своему таланту полководца. Людовик XIV недавно умер, и сейчас мой кузен Филипп Орлеанский[63] исполняет обязанности регента. Он умен, образован, политически грамотен. Единственное, чего ему не хватает для настоящего величия, — это чуть больше скромности и чуть меньше излишеств. Но, думаю, вы прекрасно поладите, — добавил принц с насмешливой искоркой во взгляде.

Совет, данный таким человеком, как Евгений Савойский, не мог быть плохим, и Мориц решил поразмышлять над ним по возвращении в Дрезден. Дома его ждала жена, но их встреча графа совершенно не обрадовала. Практически сразу же после медового месяца между супругами начались нешуточные разногласия. Виной тому по большей части был он, а вовсе не Иоганна-Виктория: ведь это именно Мориц продолжал вести беспутный образ жизни, заводил любовниц и играл в азартные игры. Единственное, что он по-настоящему ценил в своей жене, было ее состояние, позволяющее ему жить так, как нравится. Можно даже сказать, что граф злоупотреблял деньгами своей жены, спуская их направо и налево, да так, что к концу 1718 года Иоганна вынуждена была отправиться за помощью к своей свекрови. Аврора приняла ее радушно и даже написала Августу II:

«Госпожа графиня Саксонская вот уже почти четыре месяца скрывается у меня в аббатстве. Все ее средства уходят на выплаты кредиторам. А я слишком дорожу ее дружбой, чтобы не разделить с нею то немногое, что имею...»

Эти строки она написала совершенно искренне, сочувствуя молодой графине, в которой видела лишь влюбленную девочку, чьими чувствами пренебрегает ветреный и безразличный к ней муж. Она даже прислала Морицу несколько гневных и осуждающих писем, но ответил он лишь на одно из них:

«Поживите с ней подольше, и потом, только потом, сможете сказать наверняка, что она собой представляет. И я очень удивлюсь, если по прошествии времени ваше мнение не изменится...»

Аврора сначала хотела было потребовать от сына более четких и понятных объяснений, но со временем действительно поняла, что тот имел в виду. Настроение Иоганны отличалось редкой переменчивостью и перепадами от хорошего до совершенно скверного. Более того, настоятельница аббатства однажды с ужасом открыла для себя, что ее невестка, проводя время вдалеке от законного мужа, удовлетворяет свои потребности с мужчинами более низкого статуса... чаще всего — с конюхами.

Подобное поведение выглядело роковым в обществе, где с самой смерти аббатисы, которую позже заменила Мария-Сибилла Саксен-Вейссенфельская, у Авроры больше не было близких. Позже, когда умерла и Мария-Сибилла, проделки невестки вновь помешали Авроре быть избранной аббатисой, и ею стала Иоганна-Елизавета Гольштейн-Готторпская. И тогда графиня фон Кенигсмарк, наконец, решилась — она попросила Иоганну поискать развлечений где-нибудь в другом месте. Это был полный и безоговорочный разрыв отношений.

Та, испугавшись и осознав, наконец, какую опасную игру затеяла, пожаловалась свекру:

«С Морицем мы соединены священными узами брака, и я до сих пор горячо желаю мирной и спокойной жизни для нас обоих, был бы он только чуточку любезнее со мной! Я буду крайне счастлива, если он проявит немного уважения в отношении меня и перестанет грубить всякий раз, как я с кем-то заговариваю. Что касается остального, я готова принести Вашему Величеству клятву, что мое поведение отныне и впредь будет таким, что не вызовет ни единого нарекания».

Августу II ничего не оставалось, кроме как приказать своему сыну вернуться к этой маленькой бедняжке. И вот через два дня после того, как пришло письмо, он вернулся к ней и, забыв о всякой любезности, мрачно заявил:

— Сударыня, мне прекрасно известно, что вы клевещете и жалуетесь на меня каждому встречному. Если вы считаете, что нам лучше расстаться, я не буду против, но если вы хотите остаться со мной, должен предупредить, что вам в таком случае придется вести себя так, как я того требую. Ваше нынешнее поведение я совершенно не одобряю и хочу, чтобы вы впредь изменили его. Даю вам время для принятия решения до завтрашнего дня.

— Несложно догадаться, сударь, откуда взялось в вас это предвзятое отношение ко мне. Ваша мать никогда меня по-настоящему не любила, и если и принимала у себя, то только ради того, чтобы посадить меня на цепь и подчинить своим желаниям. Такова, видимо, моя судьба, как и многих женщин, которые имеют право лишь слепо подчиняться своему мужу. Но знаете что? Я лучше буду сидеть на хлебе и воде, чем приму ее. Вот вам ответ. А что до развода — я против!

— Хотел бы я знать, почему! Совершенно очевидно, что мы с вами не созданы друг для друга. Мы никогда не достигнем взаимопонимания. И о любви и речи быть не может — я вас не люблю.

— Но я-то вас люблю! Вот в чем разница!

И тут Мориц разразился приступом такого дикого хохота, что его отношение к высказыванию супруги стало очевидным:

— Кого вы пытаетесь заставить поверить в это? Похоже, что не меня... А если не так, то расскажите-ка о любовной истории с моим бывшим поручиком Яго[64], с которым вас видели все и повсюду? Разве не с ним вы потом отправились к себе Шёнбрунн, и не его ли, спавшего в моей постели, принимали там как важного гостя?

— А вы придаете значение всем слухам?! Если бы я полюбила кого-то другого, я бы первая же попросила развод. А я, наоборот, этого не желаю!

— Будьте разумны, Иоганна! Я прекрасно осознаю, что не создан для супружеской жизни, а наш с вами неудачный опыт лишь еще больше утвердил меня в этой уверенности. Давайте разведемся! Вы сможете начать свою жизнь с чистого листа, построить отношения с другим человеком...

— Право же, нет! Мне нравится быть графиней Саксонской... Хоть наша жизнь и далека от той роскоши, на которую я надеялась.

И вновь Мориц рассмеялся:

— Жизнь в роскоши? Откуда у вас такие надежды? Вам надо было бы выйти замуж за моего сводного брата, а не за меня. Королем станет он!

— Короли женятся только на принцессах. А я, увы, таковой не являюсь. Но титул графини Саксонской вполне компенсирует этот недостаток, к тому же благодаря вам он уже окутан ореолом славы и величия, и я не собираюсь это терять. Возможно, однажды вы достигнете того же, чего достиг принц Евгений, и я не упущу шанс оказаться в этот момент рядом с вами.

— Печально, если именно это вы и называете любовью. Но хочу напомнить — я могу погибнуть в первом же бою, в котором окажусь, и вы останетесь ни с чем!

— Значит, я стану вашей вдовой! Очень воодушевляющая перспектива. А как я буду вас оплакивать...

— Даже не надейтесь! Я приложу все усилия, чтобы не доставить вам такого удовольствия! Более того, я сделаю все возможное, чтобы помочь вам избавиться от этого титула, которым вы так дорожите!

— Этого я вам не позволю! Я останусь графиней Саксонской, будете ли вы жив или мертв!

Устав от этой бесполезной дискуссии, Мориц выпрямился, расправил плечи и решил направиться к своей нынешней любовнице Матильде, танцовщице придворного театра, чтобы немного развеяться. Она сходила по графу с ума, и этот роман ему практически ничего не стоил. У Матильды, юной девушки с темными волосами и гибким телом, были ясные, сияющие глаза, и она напоминала ему о Розетте. Она всегда относилась к нему со вниманием и была весела, и рядом с ней можно было легко забыть об этом ужасном, неудавшемся браке, разрушить который будет очень непросто. Мориц знал, что его женушка завела привычку делиться всеми подробностями их жизни с Флемингом, то есть фактически и с самим королем.

Морицу и в голову не пришло, что идея о вдовстве, которую он так неосторожно озвучил в споре с Иоганной, надежно укрепится в мстительном сознании Флеминга. Пока что он вновь размышлял о предложении принца Евгения, имя которого в разговоре упомянула его жена, напомнив о достижениях принца: отправиться во Францию, начать другую жизнь, стать кем-то для самого себя, кем-то большим, чем королевский бастард, не лишенный воинских талантов. Похоже, что на этот раз Саксония будет пребывать в состоянии мира довольно долго. А это означает, что здесь в нем не будет никакой нужды... Обдумав все еще раз, он написал матери о своем решении.

Решение сына обеспокоило Аврору. Франция находилась далеко, и с его стороны было слишком неосторожным предоставлять Иоганне столько дополнительных возможностей не только выставить его на посмешище, но и не без помощи Флеминга опорочить в глазах короля. Но она знала своего сына достаточно хорошо, чтобы понимать, что, если он что-то решил, то решил твердо. Поэтому единственное, что ей оставалось — попытаться выиграть немного времени.

* * *

Несколькими месяцами ранее Юта покинула Кведлинбург — ей предстояло выйти замуж. Она отправилась в Гослар, а ее место заняла Цецилия Розенакер.

Она была хороша и очаровательна, и Аврора смутно надеялась, что Мориц увлечется ею настолько, что передумает уезжать во Францию. Способ, который она придумала, чтобы удержать сына, изысканностью не отличался, но накопленный жизненный опыт подсказывал ей, что для достижения поставленной цели все средства хороши, и не стоит зацикливаться на подобных мелочах. Но на этот раз она получила результат, диаметрально противоположный желаемому: Мориц удостоил девушку лишь рассеянным незаинтересованным взглядом... С Иоганной же Цецилия познакомилась чуть раньше, когда графиня гостила в монастыре, и, похоже, они хорошо поладили. Они были одного возраста, и Цецилия быстро привязалась к Иоганне, которую так жестоко отверг этот привлекательнейший из мужчин.

В Дрездене их отношения стали более близкими, и в какой-то момент графиня Саксонская добилась того, чтобы Цецилия уже осталась у них, заменив собой ее горничную. Аврора надеялась, что ее протеже будет проводить больше времени в покоях Морица, а не графини.

Чтобы еще больше подружиться с Цецилией, Иоганна частенько рисовала перед ней радужные перспективы:

— А знаете ли вы, — спрашивала она, — что один значительный господин обратил на вас внимание?

— Значительный господин? Обратил внимание на меня? Мадам, да такого быть не может! Вы верно, надо мной смеетесь.

— Да что вы! Ни в коем случае! У меня и мыслей таких не было. А вы вполне можете попытать удачи с ним, вас ждет прекрасное будущее. Ведь это сам король!

— Боже милостивый! Сам король?! И он обратил на меня внимание?

— Об этом я вам и толкую! Нужно подготовить вас к встрече с ним!

Довольная и взволнованная одновременно, Цецилия Розенакер спешно отправилась к мадам фон Кенигсмарк — ее она считала своей наставницей и предпочитала полагаться на ее мнение больше, чем на свое собственное. Аврора, если и удивилась новости, то не слишком сильно: ее подопечная и в самом деле была очень хорошенькой, и, зная своего бывшего любовника, графиня не находила ничего странного в том, что девушка ему понравилась.

— В таком случае, — сказала она, — интерес короля следует удовлетворить. Вы же и сами прекрасно понимаете, что он может дать вам много больше, чем я, настоятельница монастыря. Он может быть очень щедрым... но, прошу вас! Как только состоится ваша встреча, возвращайтесь сюда и поведайте мне все подробности! Кому, как не мне, руководить вашими действиями, ведь короля я знаю куда лучше, чем госпожа графиня Саксонская...

Цецилия заверила ее, что обязательно именно так и поступит. Она стала готовиться к тому, что ей предсказали, но не без некоторой тревоги. Иоганна, которая с помощью подруги надеялась упрочнить свои отношения с Августом, сообщила ему, что хочет представить ему одну свою знакомую. Встреча была назначена. И вот тот день настал... однако король на встречу так и не пришел. Не явился он и на следующий день. Он просто-напросто уехал в Варшаву, где его присутствия потребовал Флеминг, но Иоганна, не знавшая об этом, принялась срывать гнев из-за неудачи на Цецилии, ведь та сообщила о намечающейся встрече Авроре:

— Это все она! Я готова поклясться, что она нарочно все подстроила, чтобы у нас ничего не получилось! Она злая женщина и никак не может смириться с тем, что давно перестала быть фавориткой Августа! Ко всему прочему, я почти уверена, что она вне себя от ярости из-за того, что мы с вами подружились! Вы ведь теперь мне стали как сестра...

И тут она разревелась, жалуясь Цецилии на все свои страдания, неудачи и унижения, неустанно преследующие ее с того момента, как злой рок скрепил узами брака ее и графа Саксонского. Подруга попыталась утешить ее, но не удержалась и спросила, почему, если она так несчастна, не согласиться на развод.

— Я бы с радостью развелась с ним, — заявила графиня. — После всего, что было, после того как он вытер об меня ноги... Но ведь это он, он отказывается развестись! Мориц — самое настоящее чудовище. Без моих денег он был бы настоящим нищим, вот почему он не хочет развода! Он тратит мое состояние на своих любовниц, расточает его в азартных играх, предается разврату и порочит честное имя своего несчастного отца... И мое тоже! Он продает мои земли, ворует мои драгоценности, чтобы передарить их своей танцовщице. Он не даст мне развод, пока окончательно не доведет меня до нищеты! Как же я его ненавижу! Как же я ненавижу его мать! Это ужасная женщина, гнусная. Я знаю, что она хочет моей смерти! И вашей теперь тоже!

Это событие послужило началом долгого периода страданий графини. Изо дня в день она все глубже и глубже погружалась в пучину переживаний и тоски, рассказывая Цецилии обо всем зле, которое ей причинили Мориц и его мать. Та, как могла, сочувствовала ей и пыталась всеми силами утешить, но на самом деле не замечала ничего из того, о чем говорила Иоганна, в поведении графа. С того момента, как она поселилась у супружеской пары, Мориц стал чаще бывать дома, и, хоть дом и был разделен на две части, он довольно охотно обедал вместе с Цецилией. Когда появлялась его супруга, граф становился менее приветливым и более угрюмым, и тогда Иоганна часами напролет плакалась Цецилии, которой из раза в раз все сложнее становилось найти для нее утешительные слова. Ведь у Морица такие красивые голубые глаза и такая очаровательная улыбка!

Одним утром, когда он еще не вернулся после ночи, проведенной с любовницей, Иоганна, убежденная в полной преданности Цецилии, пригласила ее в небольшой кабинет, где вела переписку. Когда та явилась, графиня встретила ее с самым печальным видом:

— Больше я так не могу! — призналась она. — Эти чудовища сведут меня в могилу, если сейчас же не предпринять никаких действий. К счастью, у меня все еще остались верные друзья. И один из них привез мне из Венеции вот это.

«Это» оказалось небольшой китайской лаковой шкатулкой, в которой обнаружились две фарфоровые коробочки. В каждой из них был насыпан мелкий белый порошок.

— Что это такое? — спросила Цецилия.

— Это — единственный способ вернуть мне свою свободу и спасти мою жизнь! И чтобы им воспользоваться, мне понадобится ваша помощь.

И, так как Цецилия все еще ничего не поняла, Иоганна, пустив слезу, снова расплакалась:

— Я заметила, что мой муж, возвращаясь домой, с огромным удовольствием пьет кофе, который вы ему подаете. Чтобы вернуть мне свободу, достаточно высыпать содержимое одной из этих коробочек на дно его чашки, прежде чем налить туда напиток. Вкус кофе от этого не изменится, и, как мне сказали, сразу же после того как Мориц его выпьет, ничего не произойдет. Но уже через три или четыре месяца его поразит смертельное заболевание. И если он не передумает отправиться во Францию, к тому моменту, как порошок подействует, мой муж будет уже слишком далеко отсюда, чтобы нас могли обвинить в его смерти...

— А для чего же тогда содержимое второй коробочки?

— Ее мы сохраним до того момента, пока моя свекровь не узнает о смерти сына... Тогда все посчитают, что ее в прямом смысле слова убило горе. Понимаете? Я могу изменить свою жизнь! Вам не о чем беспокоиться — королю вы понравились, и, в случае чего, он защитит вас. Прошу вас, сделайте это ради меня! Я буду вам обязана всю свою жизнь...

Цецилия испуганно округлила глаза и воскликнула:

— Вы хотите, чтобы я... чтобы я отравила господина графа? А потом — отравила его мать?

— Если вы и в самом деле любите меня так, как говорите, то это не будет слишком трудно для вас, тем более что вы ничем не рискуете.

— Я люблю вас! Очень сильно! Но это! Нет, нет! Даже не просите. Я на такое никогда не пойду. Это грех!

— Да нет же, нет в этом ничего плохого! Совсем наоборот. Я даю вам возможность восстановить справедливость! Возвращайтесь к себе в комнату и хорошенько подумайте над моим предложением. И не забывайте о том, что как только этих двоих не станет, никто больше не помешает вам найти свое счастье с королем!

На дрожащих ногах Цецилия вернулась к себе в комнату... и быстро обнаружила, что ее там заперли! Она не на шутку испугалась. А ночью она внезапно услышала из-за двери голос графини:

— Советую вам думать быстрее и выполнить мою просьбу. Иначе этот прекрасный белый порошок может оказаться в вашей еде. Даю вам на размышления три дня!

И снова в доме воцарилась ночная тишина.

Потеряв голову от страха, Цецилия поняла, что попала в западню, из которой ей не выбраться. Она не видела перед собой ни единого выхода из этой ловушки: дверь комнаты была сделана из прочного дерева, и открывается она только дважды в день, для того, чтобы слуга с насмешливым видом поставил перед ней поднос с едой. Сама комната находится на четвертом этаже, а потолки в доме высокие — не может быть и речи о том, чтобы попытаться выбраться через окно. А ведь у нее всего три дня!

Первые два Цецилия провела, без остановки плача в подушку. Ей было настолько страшно, что она даже и не пыталась что-нибудь придумать. На самом деле, она не отличалась особым умом, что, конечно же, заметила Иоганна и использовала для достижения своей цели. И вот пленница пришла к выводу, что ей стоит поберечь силы, и что до того, как она даст Иоганне ответ, ей ничто не угрожает. Поэтому она решила поесть, впервые обратив свой взгляд на поднос, который приносил ей слуга. Он ни разу за все время не произнес ни слова, зато улыбался так, что бедняжке хотелось расцарапать его лицо.

Явившись на третий, судьбоносный день, слуга неожиданно достал из кармана клочок бумаги и протянул его Цецилии. На нем было написано: «Откройте окно в одиннадцать часов!» И больше ни слова! Как только она прочитала эту записку, слуга забрал у нее послание и снова убрал в свой карман, подождал, пока она возьмет еду, и ушел.

Дрожа от смутной тени надежды, Цецилия дождалась одиннадцати часов. Как только прогремел последний удар колокола в церкви неподалеку, она распахнула окно и уставилась вниз, пытаясь разглядеть темную улицу. Когда ее глаза привыкли к темноте, она смогла различить темный силуэт, который карабкался вверх по стене дома. Через несколько минут ее спаситель оказался на подоконнике, поднял веревочную лестницу и крепко ее привязал. Цецилия следила за его действиями с любопытством и страхом. Но когда этот человек спрыгнул с подоконника и прикрыл ставни, она совершенно перестала понимать, что происходит. Она открыла было рот, чтобы потребовать объяснений, но мужчина приложил палец к губам, давая ей знак молчать, и она послушалась. И вдруг поняла, что «спаситель» уже заключил ее в объятия:

— Знаете, я очень рискую ради вас, — прошептал он. — Думаю, я заслужил вашу благодарность?

— Но я...

— Тише, тише! Такая красивая девушка не может не быть щедрой. Так что я хочу вашей щедрости и для себя!

Он был намного сильнее Цецилии, и из его рук она могла бы вырваться, только закричав и перебудив весь дом... Дом, где ее не ждало ничего хорошего. И она отдалась тому, кто был с ней намного более нежным, чем она ожидала, с удивлением обнаружив, что это было не так уж и неприятно — ей даже немного понравилось.

Через несколько минут, поцеловав ее в последний раз, мужчина помог ей привести себя в порядок и прошептал:

— Я спущусь первым, чтобы придерживать лестницу, когда вы будете спускаться. Сегодня, к сожалению, немного ветрено. Как вы думаете, справитесь?

Снова испугавшись, Цецилия кивнула головой. Спаситель начал спускаться, и она с восторгом наблюдала, с какой ловкостью он это делает. Потом она почувствовала, как веревки натянулись — это означало, что пришло время испытать свою храбрость. Как и ее избавитель, Цецилия перелезла через подоконник и коснулась ногами первой перекладины лестницы. Вверив свою душу Богу, она начала спуск. Он оказался более легким, чем она думала, но она так боялась, что готова была лишиться чувств, и, как только ее ступни коснулись твердой земли, Цецилии пришлось уцепиться за этого странного храбреца.

— Вы знаете, как добраться до госпожи фон Кенигсмарк? — спросил он.

— Да, но вы? Что вы теперь будете делать?

— Я? Я поднимусь наверх, отвяжу лестницу, оставлю окно вашей комнаты открытым и преспокойно лягу спать!

Он проводил ее до угла улицы и стремительно исчез, посоветовав ей поступить таким же образом, хотя совет не имел особого смысла: Цецилия была до того напугана, что буквально понеслась к госпоже фон Кенигсмарк. По пути ей никто не встретился, благо Дрезден — город немаленький. Самым сложным оказалось попасть в такой поздний час в дом. Но в конечном счете ей это удалось, и все ее злоключения закончились в объятиях Авроры, встретившей ее в домашнем платье. Цецилия тут же разревелась. Понимая, что произошло нечто ужасное, Аврора усадила ее в кресло и терпеливо стала ждать, когда пройдет истерика, ласково поглаживая свою протеже по голове. Она распорядилась, чтобы гостье принесли горячего шоколада — казалось, что она дрожит от холода, и потом мягко спросила: что же такое ужасное произошло, что повергло Цецилию в шоковое состояние?

Отогревшись и успокоившись, та выложила всю правду, включая и обстоятельства побега. Закончила она свое повествование просьбой — никогда больше не посылать ее к таким опасным женщинам.

Аврора заверила ее, что подобного больше не произойдет, и пообещала отправить ее завтра же в Кведлинбург. Произошедшее вызывало у нее сильную тревогу и опасения — раз Иоганна-Виктория решила устранить их обоих, ее и Морица, она просто обязана предпринять какие-то ответные действия. И не ради самой себя (хоть и самой умирать таким глупым образом ей не хотелось), но прежде всего ради сына. Теперь, раз уж он так хочет уехать во Францию, она не будет эгоистично удерживать его, а наоборот, всеми силами ускорит его отъезд. Однако ночные происшествия — еще не конец сюрпризам, подготовленным ее снохой...

Утром графиня Саксонская вихрем вторглась к Авроре, пылая от ярости, и посоветовала госпоже фон Кенигсмарк как можно скорее избавиться от Цецилии, этой гадюки, этой интриганки, которая заботится только о собственном благосостоянии, разрушая при этом жизни других людей. Она сама вы-

ставила ее вон ночью и настоятельно рекомендует своей свекрови поступить точно так же.

— Эта женщина — самая настоящая чума, и она не сможет найти приют ни в одном уважающем себя доме! Отправьте ее обратно в ту дыру, из которой она явилась!

— Уже отправила, — холодно отозвалась Аврора. — С той только разницей, что Цецилия Розенакер из уважаемой семьи. И я буду вам крайне признательна, если об этом никто не узнает. Распространение этой информации не пойдет на пользу никому... Особенно вам.

— Интересно, почему же?

— Подумайте, дорогая, подумайте немного. Лично я никак не могу взять в толк, с чего бы Цецилия, эта бесхитростная девочка, вдруг захотела убить вашего мужа, который едва ли ее замечал, а потом и меня, хоть я ничего плохого ей не сделала. Зато вот вы...

— Ну, знаете, это уж слишком! Вы обвиняете меня, тогда как...

— Я вас не обвиняю, нет. Я лишь обрисовала вам в общих чертах то, что могут подумать, если вы будете слишком много болтать. Знаете, люди — такие злые существа...

На этом Иоганна покинула дом. Как только она вышла за дверь, Аврора отправила Готтлиба за Морицем, приняла меры, чтобы Цецилию доставили в монастырь, а сама села за свой рабочий стол и написала королю:

«Последние события, едва не стоившие мне жизни, о которых я расскажу Вашему Величеству позднее, вынудили меня изменить свой взгляд на желание графа Саксонского отправиться во Францию, и я беру на себя смелость молить вас отпустить его...»

* * *

Едва письмо было доставлено в замок-резиденцию, как на пороге дома появились Готтлиб и Мориц. В нескольких словах Аврора изложила ему суть произошедшего ночью и утром и заявила, что требует его незамедлительного отъезда в Париж. Само собой, сын тут же начал сопротивляться:

— Вы хотите, чтобы я бежал от этой ненормальной, которая желает меня отравить? Чтобы после этого все вокруг надо мной смеялись? Даже не думайте об этом! Я лучше разберусь с этой мегерой сам, и так, как она того заслуживает! Я заставлю ее подписать письменное признание и благодаря ему смогу получить у Церковного совета развод!

— Она никогда ни в чем не признается. А если вы еще и будете на нее давить и грубо с ней обращаться, сделаете только хуже.

— У нас же есть мадемуазель Розенакер! Она свидетель.

— Она напугана до смерти! И когда придет время говорить перед лицом Совета, она не сможет выдавить из себя ни единого слова! К тому же я уже отправила ее обратно в Кведлинбург. И — попросила у Его Величества отпустить вас.

— И он согласится?

— Я полностью в этом уверена. Флеминг не может ухватиться за этот шанс — отправить вас на другой конец Европы, надеясь, что вы не вернетесь. К тому же, — добавила она с ноткой грусти в голосе, — ваш отец прекрасно знает, что я изначально была против этой затеи, поскольку боялась, что вам слишком понравится жизнь во Франции.

— Но не настолько, чтобы я никогда не вернулся к вам, — смущенно ответил Мориц, обнимая мать. — Вы же знаете, как сильно я вас люблю! И я никогда бы не оставил вас одну с этой гадюкой, на которой меня заставили жениться!

— Как только вы уедете, не будет никакого повода волноваться о ней. К тому же ее поведение только сыграет нам на руку и позволит добиться развода. Поверьте мне. Стоит нам только предоставить ей немного свободы, как она сама опорочит себя так, что вовеки не отмоется. И будьте уверены, я за этим прослежу. А теперь — идите, вам надо собраться в путь.

— А мы не слишком торопим события? Ведь король может и отказаться...

— Не откажется, обещаю, — заверила она, улыбаясь.

И Аврора не ошиблась. Флеминг по велению Августа вскоре прислал краткий ответ:

«Во Франции граф Саксонский сможет продолжить обучение военному ремеслу, тогда как в Саксонии, где на данный момент не ведется никаких боевых действий и где они не желаемы, ему учиться больше нечему».

И дверь к пьянящей свободе распахнулась перед Морицем! К тому же Флеминг прекрасно представлял себе политическую ситуацию в мире и в своих предположениях был прав. Летом 1718 года был создан «Четверной союз», в который вошли Франция, Священная Римская империя, Англия (где на тот момент правил Георг I Ганноверский, супруг несчастной Софии Доротеи Целльской, до сих пор удерживаемой в Альдене) и Голландия. В начале 1720 года к нему присоединилась и Испания. Наконец, загадочная смерть[65] шведского короля Карла XII во время осады крепости Фредрикстен положила конец нескончаемой Северной войне, в которой так сильно пострадала Польша, а заключение Пожаревацкого мира заставило турок убраться восвояси.

В сущности, Франция в период правления регента Филиппа Орлеанского тоже находилась в состоянии мира, и едва ли граф Саксонский мог чему-то научиться с военной точки зрения. Однако французский двор все еще продолжал считаться самым роскошным в Европе, даже после смерти Людовика XIV, умершего пять лет назад. А посему считалось полезным для любого европейского дворянина отправиться в Париж и впитать в себя эту несравненную атмосферу праздника и красоты, которая позже выльется в философию Эпохи Просвещения.

После холодного официального прощания с венценосным отцом, душевного —с матерью и тетей Амалией, которая приехала несколькими днями ранее, и краткого — с супругой, которая надеялась никогда больше его не увидеть, но не хотела расставаться с титулом графини Саксонской, Мориц, наконец, отправился в Париж Была середина апреля.

Он еще не знал того, что повторит судьбу человека, которым всегда восхищался, то есть принца Евгения, но с точностью до наоборот. Тот покинул Францию по необходимости, зная, что никогда уже не сможет туда вернуться. Сын же Авроры фон Кенигсмарк покидал Саксонию окончательно, но ему еще придется не раз побывать там по семейным делам. Но пока он не знал, что на службе у короля Франции ему суждено вписать свое имя в военную историю Европы.

Глава VI Прекрасная дама...

Когда в мае 1720 года Мориц Саксонский прибыл в столицу Франции Париж, перед ним открылись «девятьсот пятьдесят улиц, на которых было расположено двадцать две тысячи домов, озаренных светом пяти тысяч пятисот тридцати двух фонарей... сорок четыре коллежа, двадцать шесть госпиталей, одиннадцать семинарий, восемь замков, больше ста внушительного размера особняков, пятьдесят источников, восемь триумфальных арок, двенадцать мостов, двенадцать рынков, двадцать шесть пристаней, пятьдесят две мясные лавки, пятьдесят рыбных, четыре открытых ярмарки, двадцать пять водопоев для лошадей, сорок пять сточных канав, восемьдесят две мусорные ямы, восемь общественных парков, шесть королевских академий, четыре общественные библиотеки и тридцать зданий административного суда»[66].

Таким Мориц Саксонский впервые увидел Париж, и именно таким он его запомнил и полюбил — несмотря на повсеместную грязь и на раскисшие от дождей после суровой зимы дороги. Ему нравилась шумная жизнь города, толкотня на широких улицах, толпы красиво одетых людей, бесконечные баржи на реке... К тому же он не был просто иностранцем, не знающим, куда себя деть и где остановиться в совершенно незнакомом городе. О его приезде знали, его ждали. Август II попросил графа фон Хойма, посла Саксонии во Франции, присмотреть за своим отпрыском, но прежде всего проследить за ним. Шарль де Бурбон-Конде, граф де Шароле, и его кузен Луи-Огюст, принц Домбский, оба внуки Людовика XIV и маркизы де Монтеспан, с которыми Мориц познакомился еще при осаде Белграда, которой командовал принц Евгений, тоже ждали его приезда. Мориц был лишь немного старше братьев, и из этой троицы сама собой сложилась прекрасная компания молодых весельчаков. Бурбоны открыли перед графом Саксонским путь ко двору... точнее, к обоим дворам, существовавшим в то время во Франции: к шумному двору регента и к куда более тихому и спокойному — короля Людовика XV, которому тогда было всего десять лет.

Регентом был Филипп II Орлеанский, сын Филиппа I Орлеанского, покойного брата Людовика XIII, и его второй жены Елизаветы Пфальцской. После смерти короля, за пять лет до прибытия Морица во Францию, герцог Филипп взял на свои плечи ношу регентства при пятилетнем осиротевшем ребенке, воспитанию которого он себя и посвятил. Первым предпринятым им шагом было перемещение принца из Версаля, который находился слишком далеко от Пале-Рояля, резиденции герцога, ставшей теперь местом пребывания правительства. Старый Лувр был не пригоден для этой роли, поэтому принца и его окружение разместили во дворце Тюильри, то есть буквально в двух шагах от Филиппа. Окружение же, воспылавшее лютой ненавистью к Филиппу, проводило большую часть своего времени в поисках удачного повода, чтобы выплеснуть свой яд на человека, мать которого презирала маркизу де Ментенон, морганатическую жену Людовика XIV. Воодушевляясь ханжески искаженными представлениями о христианских ценностях, они называли его воплощенным Антихристом, иначе говоря, самим Дьяволом.

На самом же деле, если верить Сен-Симону[67], герцог был «мягким, приветливым, открытым, легким и приятным в общении, а звук его прекрасного голоса — настоящий дар красноречия... У него была исключительная память: он помнил все — и события, и людей, и даты. Умел дать быстрый, обоснованный и красноречивый ответ в любом споре. При этом он никогда не выглядел самодовольным, не показывал своего умственного превосходства, а говорил как равный с равным, удивляя этим даже самых искусных ораторов...»

Образованный, умный, интересующийся науками и искусствами, герцог Филипп ненавидел Версальский двор. Храбрый и жадный до битв воин, если только ему позволяли принимать в них участие, что случалось крайне редко, он обладал всеми качествами, необходимыми великому государю, но было и одно «но». Регент слишком любил женщин — всех, кроме той единственной, с которой состоял в браке (она казалась ему смертельно скучной), а также дружеские оргии. У него была целая коллекция любовниц, которых он собирал так же придирчиво, как другие собирают драгоценности или предметы искусства, и, проведя шесть часов за рабочим столом, герцог предпочитал отдаваться наслаждениям плоти в компании своих приятелей и юных дам. Об этих «интимных ужинах» давно было известно общественности, что бесчестило его в глазах благородных людей, во многом благодаря стараниям и ненависти некоторых высокопоставленных личностей, таких как герцог де Бурбон — он так и не простил Филиппу Орлеанскому того, что именно его Людовик XIV на смертном одре выбрал регентом. И этому человеку Морицу предстояло быть представленным в самом скором времени — друзья уверяли его, что если он произведет на регента должное впечатление, его тут же примут в узкий круг близких друзей, хоть и порочный, но от этого не менее желанный.

Остановившись в особняке Шатонеф, на Набережной четырех наций, Мориц едва успел прийти в себя после долгой дороги. Уже утром к нему нагрянул граф де Шароле, трепещущий от радости принести хорошую новость:

— Его Высочество регент примет вас сегодня после полудня! Он лично мне сказал, что ждет не дождется знакомства с таким человеком, как вы. Так что подготовьтесь хорошенько! Вас должны представить всей семье!

И вот после полудня Мориц, одетый с иголочки, вместе со своим другом забрались в экипаж, который должен был доставить их к Пале-Роялю. Много времени дорога не заняла — надо было всего-то пересечь Сену. Но, как только экипаж оказался на другой стороне реки, атмосфера города резко изменилась. Если правый берег Сены был относительно спокойным, то под стенами прекрасной резиденции регента царила самая настоящая суматоха. Этот роскошный дворец был построен еще кардиналом де Ришелье, потом, в детские годы Людовика XIV, в нем жила королевская семья, и только после этого он стал достоянием рода герцогов Орлеанских. Он представлял собой огромный четырехугольник, внутри которого были заключены шикарные сады и апартаменты, богатству которых мог бы позавидовать сам Версаль.

Ворота были закрыты и тщательно охранялись. Возможно, причиной тому была странного вида группа людей, собравшаяся у ограды и о чем-то перешептывающаяся. Время от времени кто-нибудь выкрикивал несколько непонятных фраз, и Мориц улавливал в них только одно имя иностранного происхождения: Лоу. Похоже было, что люди желали этому самому Лоу чего-то плохого.

— Кто этот человек? — поинтересовался Мориц.

— Лоу? Это наш министр финансов, просто волшебник[68]. Он появился пять лет назад и занялся всем, что производится на нашей земле и на заморских территориях. Заменил золото банкнотами и помог заработать состояние очень и очень многим. Вы спросите, как? Лучше не спрашивайте. Я в этом ничего не понимаю и никогда не понимал. Что я знаю точно, так это то, что ситуация ухудшилась в начале этого года, и народ все больше и больше этим недоволен. Но нам с вами не стоит и об этом и думать — в Париже волнения происходят постоянно! О! Мы подъезжаем!

И точно, экипаж, приветствуемый стражей, которой кучер доложил о приезде гостей, как раз въезжал во двор. Несколькими минутами позже они уже шагали по крытой галерее, и, одно за другим, их взорам открывались чудеса: античные мраморные статуи, вычурные гобелены, полотна знаменитых мастеров. Впереди их ждал кабинет регента, окна которого выходили в сад, благоухающий цветочными ароматами и наполненный пением птиц. Как раз у окна они и застали регента, держащего в руке, как показалось, частичку солнца. На самом же деле это был неоправленный бриллиант исключительного размера. Герцог Орлеанский с явным восторгом вертел его в пальцах, забавляясь игрой радужных бликов на стенах.

— А, Шароле, вот и вы! Заходите же скорее, мой дорогой кузен, полюбуйтесь этим сокровищем, которое мне только что доставили. Сто сорок карат! Абсолютная чистота! Вы только посмотрите на этот нежный, едва заметный розоватый оттенок... А, господин граф Саксонский, вы тоже здесь, — добавил он, немного развернувшись и приметив, наконец, Морица. — Счастлив вас видеть! Я уже наслышан о ваших подвигах. А то, что вы появились у нас одновременно с моим прекрасным бриллиантом, может быть не чем иным, как знаком свыше!

— Такой прием со стороны Вашей светлости переполняет мою душу радостью, — удивленно воскликнул Мориц. — Я не осмеливался надеяться...

— Вы были не правы! Ваш визит — огромное удовольствие для меня! Любите ли вы драгоценные камни? Кажется, ваш отец умеет их ценить...

— Ваша светлость, я полностью разделяю это пристрастие. Но, к великому сожалению, я еще не имел радость начать собирать свою собственную коллекцию.

— Конечно-конечно, вы ведь еще так молоды. У вас обязательно появится такая возможность в будущем. Что ж, присаживайтесь, давайте немного поболтаем!

— Ваша светлость! Но почтение к вам...

— Оно ничуть не помешает нам получить удовольствие от приятной беседы...

И все трое уселись вокруг небольшого лакированного столика из красного дерева, служившего подставкой для подушки из черного бархата, на которую герцог бережно водрузил бриллиант. Несколько минут они хранили молчание, с трепетом созерцая фантастический камень.

— Где вы его нашли, мой кузен? — поинтересовался граф де Шароле.

— Представьте себе, в Лондоне! Он был добыт в индийских шахтах, английским губернатором Питтом, а потом отправлен в Лондон для обработки... Я об этом узнал кое от кого, кто живет там, и решил, что не позволю этому паршивцу Георгу забрать камень себе, не потратив ни единого гроша! Тогда я сделал особый подарок этому Питту, и он не смог отказаться... И вот, бриллиант здесь. Пока что он все еще носит имя Питт, но мне кажется, что эта красота заслуживает большего...

— Почему бы не дать ему имя «Регент», Ваша светлость? — прошептал Мориц, который до сих находился под действием чар прекрасного камня. Герцог в ответ широко улыбнулся гостю. — Мне кажется, это название ему подойдет.

— Не скрою, мне бы этого хотелось. Но это чудо будет принадлежать молодому королю. Я хочу, чтобы он дополнил корону Франции в день коронации принца...

И герцог вновь погрузился в свои мысли, разглядывая бриллиант. Де Шароле и Мориц тоже замолчали. Возникшая пауза позволила графу Саксонскому внимательнее рассмотреть регента.

В свои сорок шесть лет Филипп Орлеанский все еще отличался той красотой, которая во время правления Людовика XIV позволяла ему считаться самым обольстительным герцогом при дворе. Однако груз ответственности за страну и юного короля, ненависть и зависть бесчисленных врагов — ему ничего не забыли, даже бесчестных обвинений в отравлении герцогини и герцога Бургундских, родителей Людовика XV, распутные ночи в узком кругу друзей и красавиц, далеких от неприступной добродетели, оставили следы на его благородном лице. Он немного обрюзг, но все еще сохранял по-детски открытый взгляд и улыбку. Было и еще кое-что, что-то, чему юный граф Саксонский пока не мог дать определения, какая-то едва уловимая тень, словно полупрозрачный покров, закрывший лицо и прорезавший глубокие страдальческие морщины в уголках его красиво очерченного рта...

Вскоре Филипп отвлекся от созерцания своего драгоценного камня и вновь улыбнулся гостю:

— Давайте же теперь поговорим о вас, дорогой друг! Де Шароле сообщил мне, что вы желаете служить Франции. Я нахожу эту идею восхитительной, так как наслышан о ваших талантах, но, признаюсь, она меня немного удивляет: разве не служите вы под знаменами принца Евгения? Чего можно желать еще?

— Принцу Евгению не с кем больше сражаться... разве что только с приближающейся старостью. Добавлю только, что он оказал мне великую честь, дав совет предоставить мою шпагу вам, Ваша светлость, и Его Величеству...

— Удивительно, что мой дядя, независимый властитель, так просто позволил такому одаренному воину, как вы, выскользнуть из его рук и направиться во Францию! Похоже, что его совет был чем-то вроде ностальгического завещания... Ведь он вас нам в каком-то роде передал по наследству. А правда ли, что по матери вы один из Кенигсмарков? О, эта фамилия в свое время оставила яркий след в нашей памяти...

Какое-то время они говорили о предке Морица, и регент искусно задавал вопросы о военном деле. Сам он тоже служил — и служил отлично — во время войны за Испанское наследство под началом маршала Франсуа-Анри де Монморанси-Бутвиля, герцога Люксембургского, прозванного в народе «драпировщиком собора Парижской Богоматери»[69], и это позволило ему по достоинству оценить воинские качества гостя. Его храбрость и мужество не нуждались в каких-либо доказательствах. К тому же Мориц Саксонский много знал о том, как правильно вести сражение, чтобы избежать большого количества людских потерь, и о том, как усовершенствовать боевые орудия.

— Завтра я представлю вас королю, но сейчас вас отведут к моей матери. Она сгорает от нетерпения познакомиться с вами... мечтает поговорить по-немецки! А мы с вами увидимся этим вечером. Граф де Шароле приведет вас ко мне на ужин в маленькой дружеской компании...

Покинув своего друга, предпочитавшего ожидать Морица в экипаже, чем пребывать в обществе дамы, чей острый язык подарил ей прозвище «мадам Этикет», из-за недоверия к ней, свойственного всем внебрачным детям Людовика XIV, граф Саксонский последовал за камергером в апартаменты Елизаветы-Шарлотты Пфальцской[70].

Они были сравнительно небольшими и располагались в восточном крыле дворца в непосредственной близости от здания Оперы. Это необычное соседство ничуть не смущало Мадам — она обожала музыку и даже играла на гитаре. Если не считать шума, доносившегося из вышеупомянутой Оперы по ночам, ее покои можно было считать тихим уголком в регентском дворце.

Морица не заставили долго ждать. Уже через несколько секунд, за которые он только и успел, что краем глаза рассмотреть роскошные гобелены дворца, один из десяти слуг княгини открыл перед ним двери огромной комнаты, больше походившей на логово ученого, чем на кабинет знатной дамы. Прежде чем низко склониться перед ней, Мориц успел заметить книжные шкафы, полки, открытые ящики письменного стола орехового дерева с выгнутыми ножками, письменный прибор из зеленой шагреневой кожи, украшенной серебром. За столом с пером в руке восседала крупная женщина. И тут же она прогремела своим сильным низким голосом с заметным немецким акцентом:

— А вот и сын этого ловеласа Августа Сильного! Право же, молодой человек, вы очень на него похожи! По крайней мере, шириной плеч, ведь в остальном вы гораздо красивее своего отца!

— Мадам, вы слишком добры ко мне!

— Нет. Ничуть. У мадам хорошие глаза! И она никогда не делает бессмысленных комплиментов. Полагаю, красота у вас от матери? Говорили, что она была божественно хороша...

— И она хороша по-прежнему! Даже в этом ужасном монашеском одеянии Кведлинбурга!

— Она выбрала лучший способ служить Господу Богу нашему, и мне не в чем ее упрекнуть. А сейчас — садитесь. Я закончу письмо, и мы поговорим.

Мориц, довольный сложившейся ситуацией, уселся. Теперь у него было время рассмотреть эту необычную княгиню и ее кабинет. Без всякого сомнения, Елизавету-Шарлотту Пфальцскую, или Лизелотту, как ее называли, никто не посчитал бы красивой — скорее наоборот. Она была полной, с огромным носом и маленькими, но живыми глазками, с красноватой крестьянской кожей. Но даже платье из фиолетовой тафты, отделанное белым кружевом, в которое эта шестидесятивосьмилетняя дама была даже не одета, а упакована, и чепчик, водруженный на жидкие седые волосы, не могли скрыть ее острого ума. Ее волосы были тщательно уложены в прическу, потому что Лизелотта не терпела небрежности и считала, что должна выглядеть так, как полагается настоящей высокородной даме, даже если она находится в собственном кабинете и не принимает гостей. Зато на ней не было никаких украшений, хотя она и располагала огромной коллекцией. И это несмотря на то, что ее пухлые пальцы, державшие перо, были словно специально созданы для драгоценностей.

Рассмотрев хозяйку, Мориц перевел взгляд на стол, где лежали аккуратные стопки голландской бумаги с позолоченными краями, новые гусиные перья, золотой порошок, сургуч и гербовые печати, а также стоял серебряный подсвечник, освещающий стол, и колокольчик, чтобы позвать слугу и отправить письма — их она писала огромное множество, заполняя бумагу своим разборчивым почерком. Зеленое сукно, покрывающее стол, было усеяно пятнами от воска...

Не считая легкого скрипа пера по бумаге, в комнате стояла полная тишина, так несвойственная дворцу, находящемуся в самом центре Парижа. Княгиня, исписав один лист, взяла следующий, и Мориц продолжил изучать комнату. Помимо внушительной библиотеки и коллекции обработанных камней и медалей, в комнате было множество портретов. Эти — очевидно, немцы. Скорее всего, ее родители. А вон там — ее покойный муж, единственный брат короля, обвешанный драгоценными камнями... Все знали, что он предпочитает мужчин и, должно быть, с Лизелоттой они составляли очень и очень странную пару...

Громкий вздох, от которого картины едва не попадали со стен, оторвал Морица от размышлений. Мадам, закончив письмо, бегло перечитала его и обратилась к гостю уже на родном языке:

— Это письмо для королевы Пруссии, для Софии Доротеи, моей кузины, которую ваша мать, должно быть, знала в детстве, когда вместе с братом жила при Ганноверском дворе. Я сильно ее люблю, не только потому, что она внучка моей дорогой тетушки Софии Ганноверской, но и потому, что всю свою жизнь она несчастна. Она никогда толком не знала своей матери, этой глупышки Софии Доротеи Брауншвейг-Целльской, которая пренебрегла своим долгом материнства ради вашего негодного дяди, Филиппа фон Кенигсмарка, за что и прозябает до сих пор в Альденском замке. И, как я считаю, она того целиком и полностью заслужила!

— Вы слишком суровы, Ваше Королевское Высочество, — ответил Мориц, который, конечно же, прекрасно знал свою семейную историю. — Это была великая любовь...

Лизелотта громко расхохоталась:

— Вздор! Каждая мать обязана без остатка посвятить себя детям! И София Доротея получила по заслугам. Как и ее любовник... Он заслужил такую жалкую судьбу, недостойную его великих предков!

— Мадам в курсе того, что с ним случилось? Я думал, что об этом известно лишь моей матери и покойному курфюрсту Эрнсту Августу...

— И его супруге Софии, которой он сам же все и рассказал. А она уже поведала мне о случившемся. И даже о том, что было потом с фон Платенами¹. Думаю, вашей матери об этом не известно?

— Вы совершенно правы. После того как они покинули Ганноверский двор, она так ничего и не узнала об их судьбе. И не потому, что не пыталась.

— Они нашли убежище неподалеку от Вены, в маленьком имении, которое даровал им император по доброте душевной. Муж Клары был слеп и прожил еще пять лет. Сама она умерла в 1706 году после тяжелой, медленно убивавшей ее болезни, не пережив невыносимых болей. Ночами она страдала от галлюцинаций, в которых являлись ее жертвы и наводили на нее ужас. Но она так и не раскаялась. Весь остаток жизни она продолжала любить погубленного ею же мужчину. Умерла она в муках... Вы расскажете об этом матери? Возможно, она найдет в себе силы помолиться за эту женщину. Хоть я и не думаю, что молитва может теперь ей чем-то помочь!

— Госпожа фон Кенигсмарк ненавидит ее до глубины души! Она поклялась собственноручно убить ее, если найдет!

¹ Графиня Клара-Елизавета фон Платен — бывшая любовница Георга-Людвига (мужа Софии Доротеи). Через нее при дворе стало известно о любовной связи между Софией Доротеей и графом Филиппом фон Кенигсмарком. И сделала она это из ревности, ибо в свое время любила графа Филиппа.

— Стоило доверить это дело Господу! Он знает толк в таких вещах!

— Ваше Королевское Высочество позволит мне задать вам один вопрос?

— Почему нет? Пожалуйста, спрашивайте что угодно.

— Как супруга Эрнста Августа узнала о судьбе фон Платенов?

— Связующим звеном в этом деле оказалась мадемуазель фон Кнезебек. Она тоже бежала в Вену, где вышла замуж. Судьбе было угодно распорядиться так, что поместье ее мужа находилось неподалеку от имения фон Платенов. Как только она узнала о свадьбе Софии Доротеи и прусского короля, тут же вступила с нею в переписку и все той поведала. А молодая королева доверилась мне. В свое время вся эта ситуация с фон Кенигсмарком вызвала в Версале нешуточный интерес. Но я, хоть и была прекрасно осведомлена, предпочла оставить все в тайне. И молчу до сих пор.

— Я благодарю вас, мадам, за оказанное мне доверие... Но все-таки Ваше Королевское Высочество сказали мне, что королева Пруссии несчастна. Почему же?

— Как можно быть счастливой во дворце, который твой муж превратил в казарму? Как можно быть счастливой, когда всех твоих родственников муштруют, как самых настоящих новобранцев? Фридрих-Вильгельм больше солдат, чем король и муж! Он не любит никого, кроме своих высоченных гренадеров!

Чтобы дать Морицу возможность прийти в себя после сделанных им открытий, княгиня немного поболтала с ним на отвлеченные темы. Она испытывала настоящее наслаждение, разговаривая на родном языке. И когда, наконец, решила отпустить Морица восвояси, она позволила ему поцеловать свою руку, запачканную чернилами, и взяла с юного графа обещание обязательно зайти еще.

— Я всегда буду рада вас видеть, мой дорогой мальчик, — ласково сказал она. — Мы с вами выпьем по кружке хорошего пива, и я дам вам несколько советов... А кстати, я правильно понимаю, что сегодня вечером вы будете ужинать с регентом?

— Да, похоже, мне и впрямь окажут эту честь... это удовольствие!

— Не слишком рассчитывайте на удовольствия, милый мальчик. Да, я прекрасно знаю, какие слухи ходят об этих ужинах моего сына и его друзей, которых называют «развратниками». И слухи, к моему сожалению, правдивые. Однако прошлым летом моя внучка, герцогиня де Берри, скончалась. Ей было всего двадцать четыре года... и она была постоянной участницей этих дебошей своего отца... Они были очень похожи, одинаково стремились попробовать все, даже то, что и пробовать-то не следует. Ее смерть глубоко ранила герцога. Если бы он верил в Бога, подумал бы, что это — его наказание, но он не верит. Так что теперь он иначе относится к удовольствиям. Поэтому не рассчитывайте на слишком многое.

— Единственное, на что я надеюсь, — понравиться королю и получить командование!

— Что же, тогда, как мне кажется, вы избрали верный путь.

И в этот момент в комнату вошел слуга с тремя собачонками на поводке — они явно вернулись с прогулки. И они тут же с тявканьем кинулись к хозяйке.

— Вот они, мои любимые малыши! — воскликнула она, снова переходя на французский. — Вы любите животных, господин граф Саксонский?

— Очень люблю, сударыня! Но предпочтение отдаю все-таки лошадям.

— Что ж, вы храбрый человек, граф. Я в вас не ошиблась.

* * *

Также она не ошиблась и относительно ужина с регентом. За регентским столом Мориц увидел некоторых из тех «развратников», о которых кричал весь Париж Там были герцоги де Канийяк, де Бранка, де Ноай, де Брольи и де Ришелье, все пятеро — веселые, вежливые и воспитанные люди. Был еще и бывший аббат Гийом Дюбуа[71], недавно ставший епископом Камбре, с хорошо подвешенным языком — до того, как стать министром иностранных дел, он был наставником Филиппа и его тайным агентом. Как и его наставник, кардинал Мазарини, Дюбуа был самым настоящим трудягой, но не забывал и про придворных красавиц и хорошую еду. Мориц с удивлением обнаружил, что для каждого гостя здесь было свое особое блюдо: вышеупомянутый епископ, например, предпочитал омлет с трюфелями, а де Бранка — острую испанскую еду. Но больше всего графа Саксонского удивило то, что за весь ужин к ним не присоединилась ни одна женщина. Вечером в опере должен был состояться бал, и регент распрощался с гостями, сославшись на срочные дела. Шарль де Шароле и Мориц Саксонский поступили мудро и вернулись домой: завтра Морицу предстояло быть представленным самому королю.

* * *

Отправляясь во дворец Тюильри, Мориц не придавал особого значения этому предстоящему знакомству. Он знал, что увидит десятилетнего мальчишку, без сомнения, переполненного самодовольством, даже несмотря на то, что он — всего лишь марионетка, послушно исполняющая то, чему его научил мудрый наставник. В общем и целом Мориц не ждал ничего от этой встречи и надеялся, что продлится она недолго.

Пройдя через парадный вход и зал Ста швейцарцев, Мориц попал во дворец, построенный еще Екатериной Медичи (правда, она в нем никогда не жила) и восстановленный позже Людовиком XIV. Регент, Мориц и де Шароле пересекли первую галерею, затем павильон де Бюллан, потом еще одну галерею, выходящую к павильону де Флор, где и располагались королевские апартаменты. Без сомнения, это была самая лучшая часть замка, ведь из нее открывался вид на сады и набережную Сены. Здесь находилось сердце королевской власти, тщательно охраняемое швейцарцами в красных мундирах и личной гвардией — в синих. Атмосфера во дворце Тюильри была куда более торжественной, чем в Пале-Рояле, что являлось отражением большей близости регента к народу.

Регент выбрал для знакомства с королем час, когда тот возвращался с мессы. В маленькой галерее столпилось несколько человек с прошениями — они хотели увидеть короля и поприветствовать его. Регент и его спутники обошли это небольшое столпотворение и направились в библиотеку, служившую, судя по многочисленным картам, учебной комнатой. Регент сел, а его спутники остались стоять. Они немного подождали, и вот за дверью раздался шум голосов, возвестивший о том, что король прибыл. Лакей в парадной ливрее отворил двустворчатую дверь, и Мориц, наконец, увидел короля в сопровождении двоих человек из свиты и воспитателя маршала де Виллеруа. Это был мужчина уже не первой молодости, высокий, с красивой походкой, но граф Саксонский недолго рассматривал маршала. Всем его вниманием завладел десятилетний мальчик, на голове которого покоилась огромная и тяжелая корона, которую он гордо нес, преисполненный подлинным величием. Мальчик был просто прекрасен — нежная кожа, большие черные глаза, обрамленные длинными ресницами, прямой нос с уже намечающейся горбинкой. А как очаровательно он улыбнулся, бросившись в протянутые к нему руки Филиппа Орлеанского, не потеряв при этом своего королевского величия!

— Господин регент Франции! — воскликнул он, а в его глазах зажглись хитрые искорки. — Я всегда очень рад вас видеть! А кто это с вами? Добрый день, господин граф де Шароле... А вы, месье..?

— С вашего позволения, Ваше Высочество, я рад представить вам графа Морица Саксонского, сына Его Величества короля Польши. Граф восхищен вашей страной и жаждет доблестно служить вам своей шпагой.

— Какая замечательная мысль! Так значит, вы солдат, месье?

— Да, сир. С тринадцати лет.

— И под чьими знаменами вы уже воевали?

— Под началом генерала фон Шуленбурга, который был моим наставником, а затем — под знаменами принца Евгения Савойского.

— Самого серьезного нашего врага...

— Предателя и изменника, Ваше Величество! — настойчиво поправил де Виллеруа.

— Если я правильно помню ваши же уроки, господин маршал, то ему попросту не оставили выбора, и это огромная ошибка! Но если ученик достоин своего учителя, королевству крупно повезло!

— Если вы позволите мне сказать, Ваше Величество, — хрипло пробормотал Мориц, взволнованный до глубины души, — именно принц Евгений дал мне совет отправиться во Францию и служить вам.

— Не видите ли вы, Ваше Величество, тени сожаления о прошлом в совете принца? — прошептал герцог Орлеанский.

— Все может быть! Господин регент, не будете ли вы так добры исполнить просьбу графа Саксонского... Я с огромной радостью приму его на службу.

— Только в том случае, если король Август II даст на это согласие, — сухо отрезал воспитатель короля. Очевидно, что он не любил быть на вторых ролях.

— Это само собой разумеется, — быстро ответил регент, который, судя по всему, недолюбливал Виллеруа. Он ставил ему в вину то, что в воспитании короля слишком много времени уделяется восхвалению Людовика XIV, который остался в памяти маршала блистательным кумиром, находящимся где-то посередине между небесными избранными и несчастными жителями этого бренного мира.

Аудиенция на этом завершилась. Регент покинул своих спутников у выхода из королевского кабинета — ему самому предстояло дать еще несколько аудиенций. Шарль де Шароле воспользовался случаем, чтобы представить Морица нескольким знакомым во дворце. Впрочем, тот отвечал на их приветствия машинально, даже не слыша имен. Его внимание было приковано к странного вида паре, которая как раз появилась в галерее. Мужчине было около двадцати пяти лет, он был некрасив, сгорблен и непропорционально сложен... но интересовал графа вовсе не он. Женщина, находившаяся рядом с ним, была хороша, словно на погибель ангелам, изысканна и бесконечно грациозна, с ослепительно белой кожей, золотыми глазами и темными волосами, в которых переливался свет. Она насмешливо улыбалась и не обращала ни малейшего внимания на своего мужа.

Мориц дернул де Шароле за рукав:

— Кто они? — спросил он, не отводя глаз от неземного создания.

— Принц и принцесса де Конти! Он злой, как черт, и любит только золото, что не мешает ему быть очень ревнивым... Он входит в Регентский совет, а также занимается спекуляциями вместе с Лоу.

— А она? Я еще никогда не видел такой ослепительной женщины.

— А у вас хороший вкус, мой дорогой друг! — с улыбкой воскликнул де Шароле. — И я не стану с вами спорить. Эта женщина — моя сестра! Пойдемте, я вас представлю.

Сказать, что мужчины-родственники просто недолюбливали друг друга — это ничего не сказать. По правде говоря, они друг друга просто терпеть не могли, однако Мориц быстро понял, что правда не была коньком принца де Конти. Достаточно было видеть, с каким недовольством принц закатил глаза во время приветствия. Происходило оно так: сухое «добрый день» с обеих сторон, и вот «очаровательный» принц уже поворачивается спиной, не обращая никакого внимания на гостя, которого ему представляют. Униженный и оскорбленный, Мориц машинально опускает руку и пытается нащупать на поясе эфес шпаги, которой, конечно, нет и быть не может — оружие не дозволено в королевском дворце. Взрыв звонкого смеха возвращает графа к реальности — это хохочет принцесса де Конти.

— Вы иностранец, месье, и это сразу заметно! Иначе вы бы знали, как знает здесь каждый, что мой муж — самый настоящий грубиян! — объясняла она высоким и чистым голосом, пока Мориц склонился, чтобы поцеловать ее руку, украшенную бриллиантами. — А еще он подлец, — добавила она, сбавив тон. — Он использует свое родство с королевской семьей, чтобы оскорблять людей, зная, что они из-за этого даже не смогут вызвать его на дуэль! Да-да, граф Саксонский, не удивляйтесь, я уже о вас наслышана — мой брат говорит о вас без умолку. Надеюсь, вы у нас задержитесь надолго?

Боже, как она была прекрасна! Как обворожительна! Мориц догадывался, что под роскошным платьем кроется красивое тело, созданное для любви, и сгорал от нетерпения скорее узнать его. Разве мог он не заметить ее хитрый взгляд и едва мелькнувшую легкую улыбку алых губ?

— Если бы это зависело только от меня, мадам, я бы упал к вашим ногам и больше никогда не двинулся бы с места...

Он чувствовал, что нравится ей. Это было похоже на искру, вспыхнувшую между ними, и, может быть, Мориц, забывший о том, где находится и с кем, позволил бы чувствам, бушевавшим внутри него, вырваться наружу, но де Шароле легонько дернул его за рукав.

— Я обещаю вам, дорогая сестра, что вы вновь увидитесь с графом, как только вернетесь. Не забывайте, что сегодня вы уезжаете в Шантийи.

— Вы готовы поклясться?

— Нет, — ответил он, галантно приобняв свою сестру, — это обещание, а не клятва. А сейчас, моя дорогая Елизавета, вам нужно догнать вашего мужа, иначе он отправится к королю без вас.

Изящно махнув на прощание рукой, она развернулась, шурша шелковым платьем, и ушла, оставив за собой легкий аромат духов. Морицу показалось, что у него только что отняли что-то очень важное. Он был уверен, что без этой яркой звезды в его жизни будет не хватать света.

— Вы обязательно увидитесь вновь, — прошептал де Шароле. — Вы понравились ей с первого взгляда, уж я-то вижу. Но хочу вас предупредить — у нее уже есть любовник.

— Я его убью!

Смех графа еще долго раздавался под потолками галереи...

— И сразу убийство? Сейчас не лучшее время, чтобы так подставлять себя. Ее любовник — наш кузен граф де Клермон, он тоже королевских кровей! Так что, дорогой друг, имейте терпение!

В следующие несколько дней граф Саксонский стал завсегдатаем Пале-Рояля, приближенным к регенту, самым желанным гостем в парижских салонах, за игорными столами, где за партией в ландскнехт, фараон или реверси из рук в руки переходили целые состояния, а также частым посетителем балов в Опере... и танцовщиц. Принцесса де Конти так и не вернулась из Шантийи, и он нашел утешение в теплых объятиях милых девушек. Он вел ту самую господскую и шикарную жизнь, которую так любил, и быстро стал всеобщим любимчиком. Даже герцогиня Орлеанская, чахнущая супруга регента, которая большую часть своего времени проводила лежа в постели, привязалась к юному графу. За три года до этого ветряная оспа несколько изменила ее внешний вид, стерев раз и навсегда красоту законной дочери Короля-солнца и прекрасной мадам де Монтеспан. Постоянно «утомленная», она целыми днями возлежала на диване, где трижды в неделю обязательно напивалась посреди самой утонченной роскоши. Ее затеи дорого обходились королевству. Когда система Лоу дала первые сбои, в Париже поднялся бешеный ажиотаж, заставивший весь квартал Пале-Рояль бурлить, словно адский котел. Мориц без остановки слал отцу письма, требуя еще денег, и даже не на шутку обеспокоил графа фон Ватсдорфа, саксонского посла в Париже, который решился написать об неуемных аппетитах Морица королю. Тот, втайне восхищаясь тем, что сын оказался приближенным к регенту, ограничился лишь не слишком суровым выговором.

И вот, наконец, Мориц получил королевский пергамент с печатью. Текст был следующим:

«Сего дня седьмого числа августа месяца 1720 года, король, находясь в Париже, изъявляет желание принять графа Саксонского на службу Его Величества в ранге, соответствующем его происхождению, засвидетельствовать от лица господина герцога Орлеанского, регента, глубочайшее почтение его отцу, Его Величеству, и возвести графа в ранг бригадного генерала[72] своей армии, отныне и впредь, и дать ему право исполнять свои обязанности и пожинать их плоды, пользуясь правами, какими пользуются те, кто находится на аналогичных должностях и исполняет схожие обязанности, а также выделить графу жалование, назначенное правительством Его Величества, и, в знак доброй воли Его Величества, выслать ему данное свидетельство, подписанное им самим, а также мной, его государственным советником и интендантом по финансовым делам». Подписано «ЛЮДОВИК» и ниже «Ле Блан». Жалование составляло десять тысяч ливров.

Не бог весь какие деньги, конечно, но Мориц все равно галопом поскакал к регенту, чтобы отблагодарить его за оказанную честь. Он был переполнен радостью, но, когда они с регентом распили бутылку шампанского за славное будущее нового генерала, герцог напомнил ему, что, прежде чем его окончательно утвердят в этой должности, он должен получить разрешение от отца.

— Я отправляюсь в Дрезден завтра же. Мне еще нужно уладить там кое-какие дела, которые я слишком долго откладывал...

Дела заключались в аннулировании брака, ставшего для графа тяжелым бременем, доселе никому неизвестного в парижских кругах. По этой причине встречи с ним добивались некоторые матери, желающие выдать дочерей замуж, а также молодые вдовы, поддавшиеся обаянию иностранного юноши, который, как и его отец, голыми руками мог гнуть подковы...

— Не торопитесь возвращаться, — вдруг мрачно добавил герцог.

— Из-за волнений в Париже? Признаться, читая сочинение господина Лоу, я мало что понял, но могу точно сказать, что добром все это не закончится. И если будет поднят мятеж, я предпочел бы отложить свой отъезд, чтобы сослужить вам службу, месье!

— Я не ставлю под сомнение вашу дружбу и тем более — вашу храбрость, но над королевством нависла куда более серьезная угроза, чем мятеж. В прошлом июле прибывшее в Марсель из Восточного Средиземноморья судно под названием «Святой Антоний» привезло на своем борту чуму. Болезнь распространяется все больше и больше. Последствия становятся все более ужасающими. Город превратился в огромный лазарет, где никто не уверен, что доживет до следующего утра...

— Но ведь Марсель далеко от Парижа, — заметил Мориц, неплохо разбирающийся в географии.

— Но это самая серьезная эпидемия за всю историю. Согласно отчетам, она уже пришла на север города. И если болезнь попадет в долину Роны, половина королевства окажется под угрозой заражения. А вам, так или иначе, понадобится провести в Саксонии несколько месяцев...

Без сомнения, это был мудрый совет. Мориц обещал ждать новостей. Он направился в Сен-Клу, чтобы попрощаться с княгиней Лизелоттой — каждое лето она проводила в этом замке, чтобы подышать свежим деревенским воздухом. Она поздравила его с назначением, но предостерегла:

— Служа Франции, мой мальчик, не забывайте о нашей старушке Германии!

— Можно ли забыть свою родину? Мне, конечно же, будет ее не хватать... Но если сударыня захочет продолжить нашу дружбу, я буду заезжать к вам, чтобы поговорить о нашей родной стране.

— Что же, не задерживайтесь слишком долго, мой мальчик. Я старею с каждым днем и не думаю, что в моем распоряжении осталось много времени. Я очень устала...

— Я слишком сильно хочу вновь увидеть вас, сударыня, и не думаю, что Господь откажет мне в этой просьбе.

В ее глазах зажглась озорная искорка:

— Что же... полагаю, все свое время вы проводите в молитвах?

— Признаюсь, нет. Но нет такой преграды, которую я не преодолел бы ради любви!

— Идите, я вас обниму, — засмеялась княгиня. — А по возвращении не забудьте привезти мне колбасок!

* * *

На следующий день Мориц Саксонский покидал Париж с сожалением: он так и не увиделся с прекрасной принцессой де Конти, воспоминания о которой не давали ему покоя, даже несмотря на удачу, сопутствующую ему в других делах. Она задержалась в Шантийи, владении своих предков, и должна была вернуться лишь осенью.

Невзирая на предостережение Филиппа Орлеанского, Морицу не терпелось вернуться во Францию. Но, прежде всего, ему надо покончить с этим дурацким браком! Он хотел быть свободным, свободным!..

Приехав в Кведлинбург, он с огромной радостью обнаружил там свою тетю Амалию. Овдовев много лет назад, мадам фон Левенгаупт оставила в наследство сыновьям земли, а сама жила в семейном доме в Гамбурге, но чувствовала себя там слишком одинокой, поэтому часто проводила время с сестрой.

Новость о назначении Морица наполнил его мать и тетю гордостью, но в то же время и грустью:

— Значит, ты все-таки сделал выбор в пользу Франции, сын мой? — уточнила Аврора. — И теперь мы больше не увидимся?

— Не увидеться с вами? Никогда я на такое не соглашусь, мои дорогие! Вы — моя семья, все, что у меня есть.

— А как насчет твоего отца? — спросила Амалия.

— Он лишь хозяин моей жизни, и без его дозволения я не смогу служить королю Людовику... Но с того момента, как я родился, он не слишком охотно демонстрировал свои отцовские чувства. Я могу восхищаться им, но не уверен, что люблю...

— А как же твоя дражайшая супруга, — едва заметно улыбаясь, произнесла Аврора. — Ты ведь еще не забыл ее?

— Вы правы. Я слишком хорошо ее помню, и больше всего на свете хочу развода. А вы, кстати, обещали мне проследить за тем, чтобы он не заставил себя ждать. Так где сейчас моя жена?

— У себя, в Шёнбрунне, откуда, кстати, прекрасный Яго так и не уехал. Она уверена, что ты никогда не вернешься, так что поступает, как ей вздумается...

— Будет вести себя, как вздумается, как только перестанет быть графиней Саксонской. А король? Он в Варшаве?

— Нет, он сейчас в Дрездене! Король слишком любит этот город, который хорошеет день ото дня! Недавно закончилось строительство Цвингера, его новой резиденции. Теперь он проявляет интерес к мейсенскому фарфору. Сам Бётгер, открывший его состав, умер в прошлом году, всего-то в тридцать семь лет! Его здоровье пошатнулось после тринадцати лет заточения — по-другому это и не назовешь! — в своей подземной лаборатории...

Но Морица ничуть не волновала судьба этого гениального человека, раскрывшего секрет китайцев ради своего неблагодарного хозяина. То, что Август сейчас находился в Дрездене, было самой настоящей удачей — Дрезден гораздо ближе Варшавы!

Через несколько дней состоялась встреча отца и сына. К удивлению последнего, король внезапно выразил свою гордость, но его почему-то беспокоило желание графа уехать так далеко от него, матери и супруги. К тому же его нынешний статус предполагал образ жизни, который будет обходиться больше, чем в десять тысяч ливров.

Приятно удивленный этой внезапной отцовской заботой, Мориц убедил короля, что сведет свои затраты к минимуму. Он не будет просить средств у отца, за исключением самых крайних случаев. Что касается Авроры, она достаточно сильная женщина, чтобы не противиться той судьбе,которую избрал ее сын. И наконец, относительно жены — он хочет как можно скорее от нее избавиться, не желая больше, чтобы она позорила своим распутством его честное имя. Поэтому он написал Иоганне-Виктории длинное письмо, в котором подробно расписал свои претензии, но пообещал, что не будет обвинять ее ни в чем и даже возьмет всю вину на себя, если только она по доброй воле согласится на развод. Он считал это письмо лишь необходимой формальностью... Но, к своему удивлению, в скором времени он получил от нее ответ, полный раскаяния. Она признавала все свои ошибки, но в конце добавила, что «любой имеет право на ошибку, как и на раскаяние и еще один шанс». И заявила, что возвращается в Дрезден.

Едва увидев лицо жены, Мориц понял, что оставаться спокойным ему будет трудно. Она заявилась улыбающаяся, нарядная, кокетливая и уже тянула руки, чтобы обнять его...

— Зачем вы оставили меня так надолго, дорогой супруг? Разве вы не знаете, как нужны мне?

— Да неужели! — процедил Мориц, складывая руки на груди, чтобы избежать прикосновения, которого не хотел. — Знаете, в это как-то сложно поверить. Осмелюсь вам напомнить, что все это время вы позорили меня, так сказать, на глазах у всех, с этим вашим Яго.

— Не будьте так жестоки и постарайтесь меня понять. Одинокая, покинутая всеми, без семьи — я так нуждалась в дружеском плече, в чьей-то поддержке, в родной душе, которой смогу излить свое горе...

И тут она внезапно расплакалась.

— И, что бы там ни говорили злые языки, Яго был для меня прежде всего другом и братом, который помог мне чувствовать себя менее одинокой...

— Одинокой? У вас полдюжины служанок, с которыми можно поболтать!

— Не говорите глупостей! Они никогда не смогут заменить любовь мужчины!

— И для этого у вас был Яго.

Она умоляюще посмотрела на Морица:

— Я этого и не отрицаю. Он любит меня, возможно, даже сильнее, чем ему кажется... И я признаю, что однажды, лишь однажды поддалась этой любви. Но я быстро опомнилась!

— И вы пытаетесь заставить меня поверить в эту чушь? Ни я, ни те, кто видел вас вдвоем в Лейпциге, у вас и в других местах, никогда этому не поверят!

Она опустила глаза, хлюпнула носом, изобразила несчастное лицо и продолжила хныкать:

— Но это чистая правда! Я люблю вас по-прежнему, так же сильно, как и в день нашей свадьбы! Мои чувства ничуть не изменились, даже несмотря на все то, что произошло! И я готова отдать все, что имею, лишь бы вновь завоевать вашу любовь!

— О, вам придется хорошенько постараться. Учитывая, что я вас никогда и не любил.

— Как вы жестоки! Но даже так — я буду вашей верной и молчаливой спутницей, никогда и ни в чем вас не упрекну, и я уверена, что однажды вы ответите на мои чувства. Я вернулась, чтобы остаться с вами, чтобы мы продолжили жить вместе как супруги. Скоро Рождество, и мы возродим нашу семью, благословленную Сыном Божьим. Все уладится, вот увидите, и когда для вас настанет время возвращаться во Францию, я последую за вами, не споря, не высказав и слова сожаления о том, что вынуждена покинуть свою родину... Ради вас я готова на все.

Мориц был изумлен настолько, что на несколько секунд даже лишился дара речи. Этой дьяволице не откажешь в наглости! Но теперь он понял, какую игру она ведет: хочет уехать с ним во Францию, где жизнь была приятнее и роскошнее, чем где-либо еще в Европе. Он не сдержал гнева:

— Никогда, слышите вы, никогда! Не бывать этому! Я скорее откажусь от назначения во Франции, чем поеду туда с вами!

Он выбежал из комнаты, громко хлопнув дверью, и направился в королевский дворец, в очередной раз сожалея о смерти Анны Софии, которая всегда помогала ему мудрым советом. Но ее больше не было рядом... Зато отец тут же его принял и даже (в кои-то веки!) признал его правоту.

Август Сильный, сам отличавшийся слабостью к противоположному полу, прекрасно знал из личного опыта, как иногда сложно отделаться от надоедливой женщины, с которой все давно кончено. И он с пониманием выслушал сына.

— Я даже был готов, — говорил Мориц, — взять всю вину за развод на себя, хотя она, между прочим, так и не прекратила отношения со своим Яго! Но тут вдруг она якобы стала осознавать, что обожает меня, и клянется стать образцовой женой! Но я-то знаю, чего она хочет! В Париж, вот чего! И я не знаю, как ей помешать, пока она все еще остается моей женой. Если я не смогу от нее избавиться, мне придется не возвращаться во Францию!

Король не успел ответить — фон Флеминг, который имел доступ в кабинет короля днем и ночью, не пропустил ни слова из этого разговора и заявил:

— Есть один способ, господин граф. Вы должны подстроить так, чтобы она поймала вас на супружеской измене. И при свидетелях. И если она не хочет стать всеобщим посмешищем, ей придется подать жалобу королю и потребовать развода у Церковного совета...

— Секундочку, фон- Флеминг! — прервал его Август. — А вы не забыли случайно, что законы Польши предписывают смертную казнь супругу, виновному в разводе? Я вообще-то не хочу потерять сына из-за какой-то женщины, которая, будем честными, не так уж и чиста и не имеет права жаловаться!

— Так вот откуда такая забота о моей скромной персоне! — ухмыльнулся Мориц. — Господин граф фон Флеминг спит и видит, как бы окончательно от меня избавиться! Моя мать его не переносила, и теперь он решил отомстить всем Кенигсмаркам!

Во взгляде министра полыхнул недобрый огонек, что не укрылось от короля:

— Я тут король, — прорычал он. — И у меня есть право помилования! И я не прочь посмотреть, как кто-то помешает графу Саксонскому прославиться во Франции!

И они перешли к исполнению королевского плана. Морицу ничего не стоило «соблазнить», с ее согласия, конечно же, самую хорошенькую горничную своей жены. И ночью одна из горничных, которой доверяла Иоганна, отвела хозяйку в комнату той самой красавицы, где графиня обнаружила ее в постели с собственным мужем. Сообщница Морица тут же громко расплакалась, перебудив весь дом. Скандал был прилюдным, и обманутой жене ничего не оставалось, кроме как подать жалобу. В бешенстве она бросила мужу:

— Вы поплатитесь за это жизнью, сударь, что доставит мне огромную радость!

— Селина достаточно хороша, чтобы умереть ради нее, — невозмутимо ответил Мориц. — Будьте теперь так любезны, скройтесь с глаз долой. Мне еще есть что ей сказать, и это, надеюсь, облегчит мою скорую смерть.

И, выставив всех за дверь, он вернулся к тому, чем был занят до внезапного вторжения своей супруги. И следующим же вечером, ужиная у отца, он увидел бумагу о помиловании. Его сообщница перешла в услужение к одной знакомой Морица и даже получила кругленькую сумму за свои услуги.

Потерпев поражение на всех фронтах, 21 марта 1721 года Иоганна-Виктория направила в Церковный совет прошение о разводе. 26 марта состоялась традиционная попытка примирения супругов. Иоганна выступала первой и заявила, что ни о каком сближении и примирении не может быть и речи и перечислила все свои претензии. Потом пришел черед Морица выступать, и, когда председатель Совета спросил, может ли он что-то сказать в свою защиту, граф ответил:

— Мне нечего сказать! Заявляю, что наши взаимные чувства давно умерли и что все факты, перечисленные графиней, полностью правдивы.

Совету оставалось лишь объявить брак Морица Саксонского и Иоганны-Виктории фон Леобен официально расторгнутым в пользу пострадавшей — то есть, оставить ей право выйти замуж еще раз. Они попрощались, поклонившись друг другу, как и полагается благородным людям. После этого графиня, теперь уже бывшая, отправилась к себе в Лаузиц.

Обезумевший от радости Мориц едва вернулся домой, как тут же отправил отцу длинное письмо, заканчивающееся словами: «После того как председатель объявил решение Совета, которое обычно ничего радостного в себе не содержит, сюринтендант хотел было угостить меня своей проповедью, но я прервал его занудную речь еще до того, как она началась. Я сказал: «Сударь, я знаю, что вы собираетесь сказать. Мы все грешники, и это правда. А доказательства вы видели только что». На этом я покинул Церковный совет, оставив их всех размышлять об истине, которую изрек».

Довольный, как школьник на каникулах, Мориц нежно попрощался с матерью, тетей и старой Ульрикой, которая доживала свои последние дни в Кведлинбурге, приказал подготовить его багаж и во всю прыть помчался в Париж. Ему предстояло завоевать самую прекрасную принцессу, и каждая минута была на счету.

Глава VII Кажется, я ждал вас всю жизнь...

30 июля Мориц Саксонский наконец вновь увидел принцессу де Конти. Тем вечером регент устроил пышное празднество в честь своей новой любовницы, юной и очаровательной Софии Авернской, проходивший в бывшем владении курфюрста Баварии неподалеку от моста Сен-Клу. Она была дочерью советника Парламента и супругой лейтенанта французской гвардии, припадочного, который до этого момента изменял ей с внуком маршала де Виллеруа. Ее нельзя было назвать порядочной женщиной, но Филипп Орлеанский, который к тому моменту уже был болен и устал от всего, неожиданно воспылал к ней чувствами. После страшных потрясений, положивших конец системе Лоу, этой бури, обрушившейся на Францию, молодость Софии словно придавала сил и ему самому. И это было его возрождением, которое он праздновал вместе с придворными.

Теплая летняя ночь была незабываемой. Как и само зрелище. Во главе стола восседали любовники, она — в платье, стоившем сотню тысяч ливров, и гости, в украшенных золотом и серебром фраках, которые сверкали и переливались в свете четырнадцати тысяч фонарей, рассеянных по парку. И вдруг небо озарили первые фейерверки, которые будут видны во всех окрестностях вплоть до Булони.

Когда все встали из-за стола, Мориц увидел, как принцесса спускается к реке под руку со своей подругой. Он не был уверен, что следует пойти вслед за ними, и вовсе не из-за мужа принцессы, который, к счастью, отсутствовал, а потому, что попросту не знал, как она его примет, — за ужином она едва смотрела в его сторону.

— Ты почему еще здесь? — накинулся на него де Шароле, уже немного навеселе. — Иди! Иди же за ней скорее! Разве ты не видишь, что она тебя ждет?

— Ты бредишь! Или просто слишком много выпил! Она меня вообще едва ли заметила, и к тому же она не одна.

Де Шароле пьяно рассмеялся, подавил икоту, но продолжил:

— Госпожа де Сент-Обен прекрасно знает свою роль! Она... вовремя исчезнет! Не думай о ней!

— Ты уверен?

— Черт возьми! А ты, похоже, просто испугался... Ну и черт с тобой. Поступай как знаешь... А я пойду еще выпью!

И, повернувшись на каблуках, де Шароле нетвердым шагом направился к столам, где некоторые его приятели только заканчивали ужин. Мориц взял себя в руки и направился вслед за серебристым платьем, которое словно лунный свет могло вот-вот исчезнуть за тучами. Принцесса стояла в одиночестве, опираясь на каменный парапет, и разглядывала сверкающую Сену.

— Мадам, — пробормотал он, а в ушах отдавались гулкие удары сердца.

Она обернулась, и Мориц заметил, что она дрожит.

— Вы заставили себя ждать, — произнесла она тихо и взволнованно. — Почему? Вы вернулись в Париж два месяца назад, так почему же вы не приехали ко мне?

— На что мне было надеяться? Мне сказали, что ваше сердце уже занято другим...

— Мое сердце было занято другим, но с момента нашей встречи я не думала больше ни о ком, кроме вас.

Блеск звезд отражался в ее волосах, создавая мистический образ. Она была прекрасна, как сон... Мориц сделал всего шаг ей навстречу, и тут же она оказалась в его крепких объятиях, он нашел губами ее губы, стал целовать шею. Скользя губами по ее коже до самой груди, он чувствовал, какая она нежная и горячая, даже под холодной тканью платья и драгоценностями. Ощутив, как принцесса дрожит от его прикосновений, Мориц вдруг понял, что она тоже долгое время желала его. Он вернулся к ее губам, ища глазами укромное местечко, где они могли бы спрятаться ото всех. Она тихонько засмеялась.

— Идем, — прошептала она.

Она взяла его за руку, чтобы указать путь, не желая расставаться ни на минуту. Он обнял ее за талию. Вместе они спустились к берегу реки по небольшой лестнице. На воде стояла баржа с небольшой деревянной беседкой, в которой в мягком свете лампы-указателя они обнаружили широкий диван и кожаные подушки. То самое укромное местечко, о котором мечтал Мориц! Единственный недостаток — там было жарко, как в печи. Едва войдя внутрь, граф почувствовал, что начинает потеть, но принцесса снова засмеялась и, отойдя от него на несколько шагов, предложила:

— Пойдемте, искупаемся для начала!

С невероятным проворством она сняла с себя платье, на долю секунды открыв свое молочно-белое тело, украшенное драгоценностями, и тут же скрылась в темной воде. Через мгновение он уже тоже был в Сене, где снова заключил ее в объятия. Вода была удивительно прохладной, но не настолько, чтобы погасить сжигающую их обоих страсть. В воде они и занялись любовью впервые, чтобы потом выбраться на сушу и восстановить дыхание. Очень скоро они снова слились в объятиях, сгорая от желания, которое носили в себе долгие месяцы. Ближе к утру похолодало, и Мориц на руках отнес Луизу-Елизавету в беседку, где их ждала постель. Постель и свет — в течение долгих минут граф любовался ее прекрасным телом, которое так нежно отдавалось ему. Драгоценности по-прежнему были на принцессе, и она казалась ему идолом, которому он мог поклоняться только самым языческим способом...

— Когда мы снова увидимся? — прошептал он, почувствовав, как сжалось сердце, едва она выскользнула из его рук, чтобы одеться.

— Сегодня же вечером, у меня дома! О! Ради бога, помогите мне одеться! Сама я никогда не застегну это платье... Хотя его так просто было снять!

Это было новое развлечение, прерываемое поцелуями, ласками и смехом. Мориц, неожиданно оказавшийся в роли горничной, с нескрываемой радостью закончил, наконец, одевать ее. Луиза-Елизавета привела себя в порядок, и, хоть ее прическа и была помятой, после праздника регента не осталось никого, кто мог бы это заметить и удивиться. Мориц наблюдал, как она поднимается к замку и исчезает за деревьями. Сейчас он чувствовал себя как никогда лучше... и очень хотел спать. Так как он все еще оставался голым, он вновь вошел в Сену, размышляя, почему бы ему не остаться тут на весь день. Солнце, показавшееся над горизонтом, было окутано дымкой, что предвещало знойный день на раскаленных парижских улицах.

Тем не менее он подозревал, что принцесса еще пришлет ему записку, чтобы уточнить время свидания, поэтому вышел из воды, обсох, оделся и отправился на поиски своего экипажа.

Он вернулся в особняк Шатонеф, чтобы поспать в ожидании вечера. Но около пяти часов слуга разбудил его — он принес записку: свидание нужно отложить. Муж неожиданно вернулся в Париж по очень серьезной причине. Юный король серьезно захворал...

Новость обеспокоила Морица. Он знал, чем может обернуться смерть маленького Людовика XV — это будет конец регентства и начало травли Филиппа Орлеанского его нескончаемыми врагами... и даже близкими.

Мориц устремился в Пале-Рояль. Неизбежность катастрофы читалась на лице каждого встречного, и нетрудно было догадаться, что произошло. Утром, во время мессы в церкви Сен-Жермен-л'Осеруа, мальчик вдруг упал в обморок. Сначала решили, что причина тому — жара и духота, но уже во дворце Тюильри врачи обнаружили у него высокую температуру. Опасаться можно было чего угодно. Даже самого худшего.

— Послушал бы ты, что говорят в Тюильри! — заметил де Канийяк, капитан мушкетеров, ставший другом графа. — Чего там только не услышишь!

— Что, например?

— Например, что монсеньор Филипп отравил короля! Об этом кричит эта сумасшедшая герцогиня де ла Ферте, и при этом ей даже никто не возражает!

А Виллеруа так вообще заявил, что если бы не его заботы о короле, трагедия случилась бы гораздо раньше!

— Но это же полный бред!

— Конечно, бред! Но если король и правда умрет, нас, тех, кто верен герцогу, не хватит, чтобы остановить бойню. Даже если придется повесить или колесовать нескольких недотеп, не имеющих к делу никакого отношения!

На два дня весь Париж затаил дыхание. Состояние короля не улучшалось. В церквях начались молебны, а кардинал де Ноай возносил молитвы Святой Женевьеве, покровительнице Парижа, прося ее образумить народ, близкий к тому, чтобы потерять голову. Герцог де Ришелье, де Канийяк, де Шароле, Мориц и некоторые другие преданные друзья Филиппа Орлеанского постоянно оставались в Пале-Рояле, готовые положить свою жизнь ради регента.

А потом, ранним утром, когда над городом прогремела гроза и ливень превратил его в болото, все неожиданным образом уладилось. Юный придворный врач, Жан-Клод Гельвеций[73], взял на себя заботу о здоровье мальчика и дал ему сильное рвотное средство, вызвавшее очищение организма, которое как по волшебству поставило короля на ноги. Уже на следующий день он махал восхищенной толпе с балкона, и вскоре весь город был охвачен праздничными мероприятиями. Единственным, кто оставался в стороне от празднеств, был несчастный Филипп Орлеанский. Общественность, которая и раньше ставила ему в вину отравление родителей короля, герцога и герцогиню Бургундских, так и не сняла с него этих обвинений.

Во время торжеств, всеобщего веселья и благодарственных молебнов Мориц и Луиза-Елизавета скрывались два дня в замке Шуази, которой принадлежал покойной принцессе де Конти. Но период счастья, проходивший в атмосфере всеобщей радости, не продлился долго. Ее муж, отправившийся в Англию, чтобы припрятать миллионы, которые, вкупе с состоянием его тестя герцога Бурбонского, дестабилизировали систему Лоу, вернулся, и его ревность вынудила любовников быть более осторожными. Так что в замке Шуази они стали появляться все реже, но от этого их тайные встречи стали еще более желанными и бесценными.

Графу Саксонскому пришла пора набрать полк, обязательный для чина генерала — командир без полка никому не был нужен. И в данный момент нашелся как раз один, от которого хотел избавиться его нынешний владелец, — Спаррский пехотный полк, состоящий из немцев и шведов. Подобных было много во Франции, а этот хорошо показал себя в битвах при Мальплаке и Денене. Это было прекрасное подразделение, но только вот стоило оно недешево, и Морицу пришлось ненадолго вернуться в Дрезден, чтобы убедить отца оказать ему финансовую поддержку. Но тот, верный своему принципу экономить, когда речь шла не о нем самом, пусть даже и о любимом сыне, предложил Морицу продать принадлежащие ему земли.

Немного разочарованный, но жаждущий поскорее возглавить свой прекрасный полк, превратить его в элитную боевую единицу и вновь встретиться со своей принцессой, Мориц, ненадолго остановившись у матери, возвратился в Париж 27 ноября. И он тут же обнаружил, что половина города собралась на Гревской площади, где должна была состояться казнь Картуша, известного преступника. Казнь продолжалась почти всю ночь: поднявшись на эшафот в надежде избежать ее, преступник с ужасом понял, что никто из его банды и пальцем не шевельнул ради него и теперь его ждет колесование. Его доставили в ратушу, где он собирался выдать своих сообщников. А их было немало.

Мориц Саксонский вернулся домой, но нашел особняк пустым — все отправились смотреть казнь. Тогда он направился в особняк де Конти, надеясь, что даже если злодей-муж окажется там, ему все равно представится шанс поцеловать руку принцессы. Но в особняке он тоже не нашел никого, за исключением опечаленного привратника — все ушли на Гревскую площадь, включая и госпожу принцессу, сопровождаемую друзьями.

Раздосадованный Мориц повернулся спиной к привратнику, который, казалось, ждал от него ответной реплики, и решил все-таки отправиться домой — так у него хоть будет возможность отыграться на слугах, когда они вернутся. Он не понимал, какое удовольствие может получать красивая и утонченная женщина, глядя на это страшное представление. Сам он никогда не был неженкой, но и жестокостью тоже не отличался — он так никогда и не привык к ужасам войны. А Картуша в какой-то мере он даже жалел. Да, он был бандитом и преступником, но ведь и храбрецом тоже!

Было холодно, и Мориц плотно закутался в плащ, натянул треуголку на голову, выскочил из особняка и вдруг — оказался в грязи. Откуда-то сверху раздалось испуганное ржание лошади, брань кучера и крик женщины: его чуть не раздавила карета, несущаяся по набережной.

Оглушенный, он пытался собраться с мыслями и прийти в себя, когда до его ушей донеслось:

— Боже мой, месье, примите мои извинения! Вы ранены? Давайте, Мартен, помогите ему!

Когда он услышал этот голос, мягкий и пылкий одновременно, с плавными интонациями, ему показалось, что где-то запели ангелы. Не обращая внимания на ругань кучера — он проклинал на чем свет стоит всех этих дворян, которые не смотрят себе под ноги! — Мориц улыбнулся очаровательному личику в широком капюшоне, отделанном горностаевым мехом, которое взволнованно склонилось над ним. Он тут же обратил внимание на необычные глаза красавицы, переполненные беспокойством, и ее четко очерченный красивые рот:

— Если бы мне было на что жаловаться, мадам, я бы сказал, что я скорее испуган, чем пострадал, — сказал он, непринужденно улыбнувшись.

— Вы иностранец?

— Свидетельством тому — мой акцент... Но ради бога, отойдите чуть-чуть! Я боюсь запачкать вас грязью, когда буду вставать. Эй, дружище, помогите мне. Здесь чертовски скользко!

Кучер и сам был немаленьким, но «пострадавший» оказался до того тяжеленным, что если бы женщина не помогла ему, он бы, наверное, и сам рухнул в эту грязь.

— Боже, какой вы высокий, — заметила дама, когда граф, наконец, оказался на ногах. — Садитесь теперь в мой экипаж, я отвезу вас домой.

— Покорнейше благодарю, но это совершенно ни к чему. Я живу в двух шагах отсюда. Разрешите представиться, граф Мориц Саксонский, к вашим услугам.

— А, так это вы?

— Боже, неужели я имею честь быть известным вам?

— Как и доброй половине Парижа! А разве можно находиться в окружении регента и не быть известным?

— О, то есть, вы хотите сказать, что у меня не лучшая репутация?

Она засмеялась, а ее глаза заблестели еще ярче.

— Не мне судить о таких вещах! Что же, желаю вам доброго вечера!

С этими словами девушка поднялась обратно в экипаж. Он хотел задержать ее, но не осмеливался прикоснуться — боялся, что испачкает и ее тоже.

— Скажите хотя бы, кому я обязан...

— Грязевой ванной и несколькими ушибами? По-моему, это не так уж и важно!

Хлопнула дверца, и экипаж вновь помчался по набережной, пока не исчез на углу улицы Четырех наций и Коллежской улицы. Грязный, мокрый, но все же довольный, Мориц направился домой, куда уже потихоньку возвращались слуги, с ужасом понимавшие, что они как-то немного подзабыли про своего хозяина и вернулись домой позже него! Однако к полному их удивлению, он не только не стал браниться, но даже успокоил своего секретаря:

— Завтра поговорим! А сейчас мне нужна ванна и хороший ужин!

Всю ночь у него из головы не выходила таинственная незнакомка, особенно запомнился ее ни с чем не сравнимый голос. Думая о ней, Мориц чувствовал, как по его спине бегут мурашки, но уже на следующий день он забыл о незнакомке: Луиза-Елизавета прислала ему весточку — муж уехал в свой замок л'Иль-Адам минимум на два дня, а она ждет его к ужину, чтобы провести с ним время с глазу на глаз. И он вновь оказался ослеплен страстью к принцессе...

На следующий день, после краткого визита к регенту и его матери, Мориц устремился на встречу с графом де Спарре, владельцем полка, который он собирался купить. Они быстро уладили все дела, и вот генерал уже едет в Фонтенбло, чтобы принять командование. Теперь в его распоряжении находилось восемь рот, из которых и состоит полк, называемый теперь Саксонским пехотным. В нем практически не было французов: в основном — немцы из всех возможных провинций, но также венгры, поляки, богемцы, голландцы, фламандцы и швейцарцы. Самый настоящий иноземный легион, большая часть солдат которого, в довершение ко всему, были еще и протестантами — лютеранами или кальвинистами, как и их командир. Отмена Нантского эдикта[74], хоть и затронула немалую часть населения Франции, не касалась тех, кто служил в армии. В Саксонском пехотном все говорили по-немецки, и приказы тоже отдавались на этом языке.

Счастливый, как мальчишка, получивший в подарок игрушку своей мечты, Мориц самозабвенно занялся переустройством своего полка, и поэтому у него оставалось гораздо меньше времени на любовные приключения...

Приближались новогодние праздники.

В канун Рождества между супругами де Конти разразился очередной скандал. В спорах Луиза-Елизавета привыкла отвечать на крики мужа пренебрежительным молчанием. Но все же хозяином был он, и когда он запретил ей выходить из дома, даже на ночную службу, ей оставалось только пожать плечами.

— Праздничный ужин вы проведете только с женщинами! Ни один мужчина к вам не приблизится!

Сам он отправился пировать в один из особняков в Марэ, где частенько развлекался. Едва он ушел, Луиза-Елизавета уже не смогла сдержать улыбки. Она знала, что может рассчитывать на своих горничных, ведь каждый предпочитал служить более приятной и щедрой хозяйке, чем этому желчному, раздражительному и жестокому человеку. В любом случае она и не собиралась сегодня выходить из дома, зная, что ничто и никто не помешает мужу всю ночь развлекаться и праздновать — в церковь его нога не ступала, кроме как по случаям официальных церемоний. И пока она ждала своего любовника в доме, Луизон, ее самая близкая наперсница, должна была поджидать его к одиннадцати часам у маленькой дверки, выходящей на улицу Генего[75], а потом провести к хозяйке, где все уже было готово к превосходной ночи...

Но «превосходная» ночь быстро завершилась. Было около двух часов после полуночи, когда тишину сонного особняка нарушил стук колес экипажа по мостовой, и Луизон тут же побежала в спальню хозяйки, где, при свете одного лишь ночника, Луиза-Елизавета и Мориц пили шампанское, прервав поцелуй.

— Мадам принцесса, скорее! Господин принц вернулся! И не один!

Луиза-Елизавета гневно воскликнула:

— Боже мой! Так он подстроил нам ловушку! Кто-то нас выдал!

Но одновременно с этими словами она уже выпрыгнула из постели и попыталась прикрыть свою наготу, кутаясь в белое шелковое дезабилье, отделанное кружевом. Мориц тоже вскочил на ноги и принялся собирать свои вещи, раскиданные по ковру.

— Что за проклятие эти мужья, что являются без предупреждения! — со смехом воскликнул Мориц. — Нам придется сразиться прямо здесь, в вашей спальне, моя дорогая.

— Он пришел не для того, чтобы драться с вами, а чтобы вас убить! Слышите, сколько народу он привел! Вы же знаете, какой он подлый и трусливый!

Не переставая говорить, она поправляла кровать, а Луизон прятала в ящик приборы и бокал, которыми пользовался Мориц.

— Но как граф выйдет наружу? — в ужасе спросила Луизон. — Господин принц наверняка выставил людей у выхода и в саду! О! Помилуйте! Он уже поднимается по лестнице!

— Но я могу выйти со стороны набережной! Слава богу, там есть окна! — спокойно ответил Мориц.

— Даже не думайте об этом! — возразила принцесса. — Окна находятся слишком высоко, и вы сломаете себе шею!

— За ваш поцелуй, моя дорогая, я бы отдал и сто жизней! Жаль, что у меня есть только одна... Но не бойтесь! Бог благоволит влюбленным, а я от вас просто без ума!

Одетый лишь наполовину (часть одежды он нес в руках), со шпагой наготове на случай неожиданной встречи, Мориц последовал за Луизон, которая, вооруженная лишь свечой, отвела его к галерее, окна которой выходили на реку. Одно из них она открыла. Справа виднелись огни Нового моста, на котором, несмотря на холод, продолжалось народное гулянье. Высота, с которой графу нужно было спрыгнуть, напугала служанку:

— Никто вас не увидит, но тут же очень высоко! Вы рискуете погибнуть, месье!

— Ничуть. Я, как кошки, — хорошо вижу ночью и всегда приземляюсь на лапы. Бросьте мои вещи вниз после того как я прыгну, потушите свечу и закройте окно! Время не ждет!

И правда, особняк уже наполнился шумом. Мориц перекрестился, повернулся спиной к реке, перелез через подоконник, уцепившись за него руками... а потом прыгнул.

Услышав снизу стон, девушка пересилила свой страх и выглянула наружу. Она увидела неподвижное тело и решила, что граф погиб. Служанка потушила свечу, и ее глаза быстро привыкли к темноте. Несколько мгновений она металась, не зная, как оказать помощь, что делать. А потом граф зашевелился. Он оделся, закутался в плащ и зашагал вдоль Сены, правда, заметно прихрамывая. Успокоившись, Луизон закрыла окно и отправилась в спальню хозяйки.

Тем временем Луизе-Елизавете удалось взять себя в руки, и когда принц де Конти ворвался в комнату со шпагой наголо, он лишь увидел, как его супруга преспокойно ужинает в одиночестве, с пирожным в одной руке и с бокалом шампанского в другой. Не дожидаясь, пока муж заговорит, Луиза-Елизавета воскликнула:

— Что за грубые манеры, месье! Что на вас нашло, что вы врываетесь ко мне в такое время с этой штукой в руках, которой вы никогда не умели пользоваться?!

Принц с разгневанным лицом принялся обыскивать комнату, он открывал шкафы, выдвигал ящики, заглядывал под кровать, но это не принесло никаких результатов. Тогда он отправился в соседнюю комнату, которая служила гардеробной принцессы.

— Можно мне узнать, что вы ищете? — раздраженно спросила она. — Вы что-то потеряли? Даже не знаю, что это может быть... может, голову?

Насмешливый тон супруги заставил принца остановиться и ответить:

— Я знаю, что где-то здесь прячется мужчина!

— Да неужели! Если бы вы подумали, что тут действительно прячется настоящий мужчина, вы бы никогда сюда не пришли!

Супруги смерили друг друга взглядами, она — насмешливым, он — разъяренным. В его глазах явственно читалось плохо скрываемое желание убить свою жену. Но они были дальними родственниками, и, если бы он дал себе волю, весь род де Конде обрушился бы на его голову. Поэтому он медленно убрал шпагу в ножны и глубоко вдохнул, чтобы успокоиться.

— Вы не сможете вечно выигрывать эту игру, мадам. Однажды вы зайдете слишком далеко, и тогда-то уж я точно отыграюсь.

Картинно, но при этом очень изящно отвернув голову, она зевнула:

— Зачем вы говорите загадками? Как вам удается быть таким умным посреди ночи? В любом случае, если бы я вам изменяла, я бы всегда оказывалась победительницей — ведь есть семь способов, чтобы выставить вас дураком.

И, придав себе важный вид, она неспешно перечислила первые шесть.

— А вот о седьмом я вам ничего не скажу. Видите ли, именно им я и пользуюсь!

Эта едкая ирония выходила за рамки дозволенного, и Луиза-Елизавета прекрасно осознавала это, но она так боялась за Морица, что несла полную околесицу, лишь бы отвлечь внимание супруга. Принц уже не раз слышал от нее подобное, и сказанное этим вечером стало последней каплей. Слава богу, принц уже убрал шпагу, иначе наверняка бы проткнул ею супругу. Но, схватив со стола серебряный подсвечник, он со всей силы ударил изменницу. Луиза-Елизавета упала, лишившись чувств. Огонь одной из свечей попал на ковер. Это ничуть не смутило и не успокоило принца — он наклонился над бездвижным телом супруги, лоб который кровоточил после удара, и злобно выдохнул:

— Черт возьми! Мне надо было сделать это намного раньше!

Он вышел из комнаты и захлопнул за собой дверь, быстро спустился и, отправив восвояси солдат, которые стерегли выходы из особняка, отправился в Марэ продолжать свой поздний ужин. Как только он ушел, Луизон, во время ссоры прятавшаяся за сундуком в галерее, подбежала к своей хозяйке и потушила разгоревшийся огонь. Он был слабым, но, сжигая ковер, дымил и распространял ужасный запах. Услышав, как экипаж отъезжает от дома, служанка позвала на помощь. Принцессу уложили на кровать. Рана на лбу продолжала кровоточить и даже посинела, но принцесса была жива и довольно быстро пришла в сознание.

Уже через час, опираясь на руку Луизон, она покинула особняк и направилась к своей бабушке, принцессе де Конде.

* * *

Слухи разносятся по Парижу быстро, как будто даже у стен есть уши. Уже утром все обсуждали якобы состоявшуюся ночью дуэль графа Саксонского и принца де Конти, и что первый был на ней ранен. Об этом говорили и на приеме у регента, но там гости немного разошлись во взглядах — многие считали, что де Конти никогда бы не стал сражаться сам.

— Он, должно быть, подослал к графу своих наемников. Но это значит, что господин Мориц в данный момент находится при смерти! — говорила прекрасная мадемуазель де Парабер, нынешняя любовница герцога, симпатизировавшая Морицу.

Но не успела она закончить эту фразу, как доложили о прибытии графа Саксонского, и в помещении воцарилось выжидательное молчание. Он появился, бледный, но улыбающийся, в костюме из бархата и атласа, чей черный цвет подчеркивал белизну манжет и воротника, за которым скрывалась тугая повязка, поддерживающая шею графа. Он заметно прихрамывал и опирался на трость. Но в его облике не было и намека на ранение, полученное на дуэли.

Филипп Орлеанский со свойственной ему доброжелательностью тут же кинулся к гостю и взял его под руку.

— Ну что, мой бедный граф Саксонский, что с тобой произошло? Ты ранен?

— О нет, мой господин, все куда более прозаично! Дело в том, что ступеньки во дворце Тюильри слишком хорошо отполированы. Вчера я поскользнулся и упал с лестницы. И вот печальный итог: я повредил шею и вывихнул лодыжку. Сами видите, Ваше Высочество, не так уж все и страшно. Единственное, чего мне нельзя теперь делать — это танцевать. Но так как я никогда не проявлял пристрастия к танцам, то невелика потеря!

Регент подвел Морица сначала к жене, которая протянула ему свою слабую руку, потом к матери. Та, увидев графа, тут же нахмурилась и указала ему на стул напротив ее кресла:

— Садитесь и давайте поговорим. А вы, сын мой, можете нас оставить. Уж я ему объясню, как надо спускаться с лестницы!

И, быстро махнув веером, она тут же продолжила уже на немецком:

— А теперь, мой мальчик, расскажите мне все! Несколько мгновений он с улыбкой смотрел на княгиню, увешанную украшениями из искусственного жемчуга, слабо поблескивающего в дневном свете:

— С вашего позволения, сударыня, но что значит «все»?

— Я хочу знать правду! Эти россказни про дуэль — только слухи. Я бы, может, и поверила, но только если бы этот дурак знал, с какого конца взяться за шпагу. Зато организовать на вас нападение, заплатив каким-нибудь бродягам — это вполне в его духе.

— Такое, конечно, возможно, но дело в том, что я не виделся с принцем много недель.

— Но вы виделись с его женой? Не так ли? Только не надо мне врать!

— Я слишком уважаю и люблю вас, чтобы врать! Да, да, я виделся с принцессой, но не так долго, как мне хотелось бы. И не было никакой дуэли... и лестницы тоже. Между нами — я выпрыгнул из окна, выходящего на набережную. И оказалось, что оно выше, чем я предполагал.

— Вы и эта сумасшедшая играете с огнем, так и знайте! До этого момента удача сопутствовала вам, но нет никакой гарантии, что теперь она не повернется к вам спиной. Де Конти зол и коварен. И ваша подружка, между прочим, это поняла — она ночью бежала к своей бабушке. И я очень, очень настоятельно советую вам перестать видеться, или ваше следующее свидание может оказаться для обоих воротами в ад!

— Но почему в ад? — смущенно спросил он. — Почему не в рай?

— А разве изменники попадают в рай? «Не возжелай жены ближнего своего», сказал Господь. И...

— Но я люблю ее, — прошептал Мориц, впившись взглядом в свою собеседницу.

— Ну так и любите себе, только издалека! Если, конечно, хотите, чтобы вы оба остались в живых. Как и любому храброму человеку, вам сложно поверить, что трус может оказаться опасным. Де Конти становится тем опаснее и хитрее, чем меньше любит его жена. Я даже не знаю, как им удалось произвести на свет сына. Если вы заупрямитесь, то придется остерегаться всех и вся: переулков, темных улиц, острых блюд, лошади, которая неожиданно сбросит вас, врача, который пустит кровь, неожиданной пули...

— Другими словами, мне предстоит вести затворническую жизнь, ни с кем не видеться и никогда не пробовать блюда первым? Какая глупость!

— Так оставьте же ее! Подумайте только о том, что она не в меньшей опасности, чем вы, и что ее презрение к мужу не сможет вечно служить щитом! От удара оно не защитит!

— Я не могу оставить ее!

— Ну хотя бы сделайте вид, что вам все равно! Заведите другой роман! Вам же это не сложно? Женщины ведь сами вешаются вам на шею!

Посмотрев на выражение лица Морица, Лизелотта догадалась, о чем он думает:

— Вы не хотите иметь любовницу при дворе, потому что в таком случае принцесса обо всем узнает?

— Да! Именно так!

— Тогда попытайте счастья в «Гранд-опера», в «Комеди Франсэз», да где угодно. Неужели вам не нравятся актрисы и танцовщицы?

— Я часто бываю в опере, люблю слушать музыку и смотреть танцы — сам я в этом плане ужасно неуклюж... Но «Комеди Франсэз» меня утомляет, как и вообще вся эта лирика и длинные тирады...

— А вы уже видели... и слышали мадемуазель Лекуврёр? Она играет и в комедиях, и в трагедиях — и делает это превосходно! Советую вам посмотреть «Федру», там ее лучшая роль! К тому же она очень хороша собой, стройна, прекрасно образована и воспитана, и ее принимают в высшем обществе. Она — украшение салона маркизы де Ламбер.

— Ее принимают в свете? Актрису?

— Вот именно! Не все благородные дамы глупы, а мадам де Ламбер особенно! Никто и не удивится, если вы вдруг влюбитесь в эту актрису. По крайней мере сделаете вид, что влюбились. У нее столько поклонников! Очень может быть, что она вас и не сразу заметит, — заключила княгиня, дав знак слуге принести поднос с бокалами.

Она прекрасно понимала, что делает. За свою долгую жизнь она слишком хорошо изучила мужчин, чтобы не разгадать намерения и душевное состояние сидевшего перед ней Морица. Граф Саксонский не опускался до бахвальства, но тем не менее был доволен своими многочисленными победами в любовных сражениях и не старался их скрыть. Возможно, он полагал, что его высокий рост не может позволить женщинам не заметить его среди других мужчин.

— Как, вы сказали, зовут эту актрису, Ваше Высочество?

— Адриенна Лекуврёр. Весь Париж только о ней и говорит! Нужно просто быть глухим, чтобы не слышать этого!

На самом деле ее фамилия была Куврёр, родилась она в Дамери, что рядом с Эперне, в семье шляпника и прачки, которые решили перебраться в Париж, чтобы найти больше клиентов и предоставить своим детям как можно больше возможностей. Адриенна даже посещала христианскую школу для девочек на улице дю Жендр, где она и полюбила литературу, в особенности произведения Расина, Корнеля и других великих писателей, и стала мечтать о театре. Судьбе было угодно, чтобы она познакомилась с труппой молодых актеров-любителей, повстречав их у бакалейщика, к которому часто наведывалась. Он сдавал им под жилье свой подвал. И там, среди мешков с фасолью, горохом, сахаром, орехами, между бочками с уксусом, в запахе шафрана и мускатного ореха, перца и корицы, они начали репетиции «Полиевкта» Расина. В 1705 году Адриенна присоединилась к труппе, и — о, счастье! Им удалось добиться разрешения сыграть спектакль в одном из прекрасных особняков на улице Гарансьер[76]. Другие участники труппы так ценили Адриенну, что ей досталась роль Полины.

Совершенно очевидно, что эта маленькая труппа держалась в основном за счет своего желания играть, а не за счет талантов, но — не благодаря ли ее прекрасному голосу? — все очень быстро пришли к выводу, что у Адриенны явный талант. Спектакль имел успех. Примечательным в этот день было присутствие на спектакле администратора «Комеди Франсэз» Поля Леграна, который явился в театр, чтобы сорвать представление, ведь только его труппа должна была ставить эту пьесу. Но очень быстро он превратился в простого зрителя — и очень внимательного, которому юная Адриенна понравилась настолько, что Легран предложил ей учиться у него.

Он оказался знающим учителем, хоть сам никогда не был на первых ролях. И вот через три года Адриенна, взявшая теперь фамилию Лекуврёр, дебютировала в Лилле с труппой, созданной Элизабет Клавель, но состоящей из бывших актеров «Комеди Франсэз». Премьера проходила в главном театре осажденного императорскими войсками города, среди которых был некий солдат по имени Мориц Саксонский. И как раз в то время, когда он познавал все прелести любви в объятьях Розетты Дюбозан, Адриенна делала те же открытия с братом управляющей труппы Луи Клавелем, скромным актером.

Отношения с Клавелем закончились быстро: он был скромен в своих потребностях и желаниях, а вот Адриенна хотела получить от жизни все, на что может надеяться молодая хорошенькая женщина. Она отправилась в Люневиль, где, как ей самой показалось, она встретила свою любовь — Филиппа Леруа, офицера герцога Лотарингского. Но и это любовное приключение долго не продлилось — едва родив ребенка, девочку, которую назвали Елизавета, Адриенна уже воспылала чувствами к новому поклоннику. Им стал барон де Данн, он нравился ей больше всех предыдущих, и она уже подумывала о том, чтобы забросить театр и отправиться с ним туда, куда он ее позовет. Эти чувства могли бы перерасти в любовь, если бы не трагический случай: де Данн погиб в битве при Рамийи. Адриенна думала, что умрет от боли. Она отправилась Страсбург, где Легран, следивший за ее судьбой так, как следил бы за судьбой собственного ребенка, тут же подыскал ей работу. И вновь она имела оглушительный успех, и вновь нашла утешение в объятиях очередного любовника: графа Кинглинга, которому подарила дочь, названную Франсуазой. Он был влюблен в актрису, но семья тщательно следила за своими отпрысками — Кинглинг женился на богатой невесте и вынужден был расстаться с любовницей[77].

И вновь отчаянье поселилось в душе Адриенны. Она писала своей подруге Элизабет Клавель: «Я на личном опыте убедилась, что никто не может умереть от боли. Это глубочайшее заблуждение, в котором я долго пребывала. Но огромное количество неудачных попыток устроить свое счастье доказали мне, что я не подхожу для любви идолжна расстаться с этой иллюзией как можно скорее, ведь я на самом деле не хочу ни умирать, ни сходить с ума...»

Незаменимый Легран объяснил ей, что только театр и дочери, которых она оставила у бабушки, могут заполнить любовью сердце гениальной актрисы, которой она постепенно становилась. Адриенна распрощалась со Страсбургом и отправилась в Париж, где Легран ожидал ее, пытаясь устроить в «Комеди Франсэз».

27 марта 1717 года ставили пьесу Мольера «Жорж Данден», где Адриенна должна была играть Анжелику. Планировалось, что в зале будут присутствовать регент и русский царь Петр! Ее ждал триумф. Каждый из зрителей понял, слушая ее, что на сцене происходит нечто очень значительное для всего театра: Адриенна Лекуврёр перестала произносить текст напыщенным тоном, как это делала в прошлом, и начала говорить со сцены с большей естественностью и правдоподобностью, творя настоящие чудеса своим необыкновенным голосом.

Она привлекла внимание всего цвета мирового литературного братства. Среди них оказался и некий Франсуа Аруэ, который посвятил актрисе свою первую комедию «Нескромный». Во время ее первой постановки автор так радовался, так шумно и так пылко аплодировал, что один из зрителей, раздраженный его поведением (а это был шевалье де Роган), окинул писателя придирчивым взглядом и поинтересовался, кто же этот шумный маленький человечек.

— Я, — ответил будущий Вольтер, — человек, который не имеет громкого имени, но знает цену тому, которое носит!

И он выхватил шпагу, но де Роган не собирался драться с тем, кого считал простым бродяжкой. Он поднял свою трость, а через два дня приказал своим слугам побить этого сумасшедшего. После чего Франсуа Аруэ был вынужден лечить свои синяки и ушибы в Бастилии. Вот в такой несправедливости и родился великий Вольтер. В Адриенне же он нашел самую нежную и самую верную подругу. Но она, не желающая более страдать, не готова была отдать свое сердце никому более. И все же...

* * *

Несмотря на всю свою браваду, в Рождество, на приеме у регента, Мориц захандрил. Он чувствовал себя разбитым, что вводило его в тоску, и ко всему прочему он все еще не хотел расставаться с принцессой и кидаться в ножки к какой-то там актрисе, какой бы знаменитой она ни была. Он не имел ни малейшего желания изображать чувства, которых на самом деле не испытывал. Это было бы нечестно по отношению к женщине, которую он заочно уважал. К тому же он не видел самого себя в роли ложного влюбленного. Даже если красивая актриса сумеет вызвать у него какие-либо желания, чему он не удивился бы, зная свои собственные слабости, его сердце будет принадлежать принцессе...

Так он тешил свою грусть, рассматривая миниатюрный портрет Луизы-Елизаветы, который получил самым романтическим образом. Де Шароле принес ему записку, где Морица умоляли быть вечером между одиннадцатью часами и полночью на пересечении дорог в лесу Монморанси. Эту записку передала де Шароле камеристка принцессы. По приказу де Конти она должна была покинуть особняк де Конде и отправиться с ним в его замок л'Иль-Адам.

Де Шароле, ненавидя своего зятя, согласился отправиться на встречу вместе с Морицем, чтобы избежать неприятных сюрпризов. Они прождали какое-то время, прежде чем мимо проехала закрытая карета, и, когда, поравнявшись с ними, она чуть замедлила ход, чья-то рука бросила небольшой сверток. В нем Мориц обнаружил золотой медальон, украшенный небольшими жемчужинами, в котором находился миниатюрный портрет принцессы. В свертке было и письмо:

«Я не знаю, увидимся ли мы когда-нибудь, но должна сказать, что люблю вас так, как никогда никого не любила...»

Мориц, получив эту записку, расплакался, и с тех самых пор медальон, который он повесил себе на шею, не покидал его груди. Чтобы отвлечься и забыться, он с головой ушел в работу...

С самого своего возвращения во Францию Мориц самозабвенно отдавался изучению искусства фортификации, в котором некогда достиг невероятных высот маркиз де Вобан. Прежде всего его интересовал математический аспект этой науки, к которой он явно имел предрасположенность, но которой ранее никогда не занимался. Имея в своем распоряжении полк, Мориц создал для него более мягкие правила обучения, чем обычно, и разработал особую методику занятий, которая привлекла внимание шевалье де Фолара[78], настоящего мэтра военных искусств.

Так между Морицем и пятидесятилетним прославленным провансальцем, которого записки Цезаря когда-то вдохновили пойти на военную службу и который служил при герцоге Вандомском и при герцоге Орлеанском был серьезно ранен в битве при Мальплаке и отправлен отставку, что и позволило ему заняться изучением фортификации, завязалась дружба. Вобан успел еще послужить в Мальтийском ордене и при Карле XII, после смерти которого окончательно вернулся во Францию, где был назначен полковником, что и стало наивысшей честью, оказанной ему. Однако именно записки, составленные впоследствии им самим, сделали его тем, кем он являлся. Как-то он предложил графу Саксонскому, с которым они давно вели переписку, встретиться лично. Он был очень худым, среднего роста, с открытым, улыбчивым лицом и живыми карими глазами. Ранение, полученное при Мальплаке, до сих пор давало о себе знать — он ходил с тросточкой. За свою долгую и непростую жизнь он научился любить хорошую литературу и обожал театр. И вот именно он и уговорил Морица все-таки посетить «Комеди Франсэз».

— Этим вечером мадемуазель Лекуврёр исполняет роль Федры. Она великолепна... А вам сейчас, похоже, именно великолепия-то и не хватает.

— Мне не хочется никуда идти. Я все еще хромаю! — необдуманно бросил Мориц и тут же осознал свою ошибку. — Прошу прощения, месье, я не хотел...

— Почему нет? Лично я уже привык прихрамывать. Главное — оставаться в хорошем настроении и почаще посещать такие места, как, например, театр! А так как вы везде, куда бы ни отправились, производите настоящий фурор, я бы хотел погреться в лучах вашей славы!

И вот ровно в пять друзья вышли из экипажа, остановившегося на улице Фоссе-Сен-Жермен напротив красивого здания, построенного в конце прошлого века архитектором Франсуа д'Орбэ, треугольный фронтон которого украшала томящаяся Минерва. Над ней развевалось знамя Франции и сияла выведенная золотыми буквами надпись: «Придворный королевский театр Его Величества». Внутреннее убранство, оформленное в серых и голубых тонах, выглядело изящным и современным. Амфитеатр находился на некотором возвышении по сравнению с партером и ложами[79], а тысячи свечей в огромных люстрах освещали зал.

Шевалье де Фолар, истинный ценитель театра, был невысокого мнения о манерах некоторых зрителей — последнее время стало модным, особенно среди богатой и знатной молодежи, приходить на спектакль с опозданием, иногда даже после первого акта, шумно усаживаться на места, мешая игре актеров и публике. Поэтому они с Морицем пришли точно ко времени начала представления и с третьим звонком вошли в зал, уже заполненный почти до отказа. Шевалье довольно улыбнулся:

— Так всегда бывает, когда на сцене несравненная Адриенна! Она ненавидит, когда ей мешают. Ей даже случалось уходить со сцены...

— Актрисе? И она осмелилась?...

— Да, причем это произошло в присутствии регента, и он ни в чем ее не обвинил. Понимаете, дорогой друг, она совершенно особенная... Впрочем, увидите сами! Хотите сесть поближе к сцене?

Вокруг нее и так располагалось три ряда сидений, занятых в основном так называемой придворной «золотой молодежью»[80].

Мориц отрицательно покачал головой. Его немалый рост и так привлекал внимание, и ему не хотелось быть уж слишком на виду. К тому же его и так узнавали и замечали. Например, его друг Луи-Огюст де Домб, заметив графа, приветственно помахал ему, не производя при этом шума. Тем временем на сцене появились Ипполит и Терамен, его наставник:

Решенье принято, мой добрый Терамен:

Покинуть должен я столь милый мне Трезен.

Могу ли примирить души моей тревогу

С постыдной праздностью? О нет, пора в дорогу.

Мориц внимательно выслушал причины, по которым этот приятного вида юноша собирался покинуть свою родину, но так и не нашел в них рационального зерна. Однако стихи были написаны отменно и красиво продекламированы. Он сам предпочел бы этим показным страданиям, снедающим античных героев, какую-нибудь комедию, но раз уж они пришли посмотреть на мадемуазель Лекуврёр, приходилось ждать ее появления. И вот, после слов Эноны, объявившей о тяжелой болезни героини, появилась и сама Федра, одетая в темное пурпурное платье с золотом, в драгоценности и с трудом стоящая на ногах. Зал взорвался аплодисментами, которые она остановила, чуть приподняв руку:

Я здесь остановлюсь, Энона, на пороге,

Я обессилела. Меня не держат ноги.

О, этот голос! Этот незабываемый голос, который Мориц так желал услышать вновь и который взволновал его до глубины души! И эти синие глаза, в которых блестели слезы! Эти движения, полные изящества, несмотря на страдания героини! Это была она, она, та женщина, в горностаевом капюшоне, чья карета чуть не раздавила его той ночью! Боже, какой изысканной и волнующей она была! Как зачарованный, Мориц поднялся, чтобы лучше ее рассмотреть... вызвав протесты сидящих позади него. Он снова сел и стал неотрывно следить за ее губами, ослепленный ее красотой, убаюканный музыкальным благородством александрийского стиха, переживая момент полного и глубочайшего восхищения.

После первого акта он собрался было отправиться за кулисы, но де Фолар ухватил его за рукав и вынудил оставаться на месте.

— Чтобы попасть к актрисам, придется дождаться окончания пьесы, — строго проговорил он.

На самом деле, даже те, кто сидел у сцены, оставались на своих местах. Вскоре начался второй акт.

Первые четыре сцены оставили Морица совершенно равнодушным. Он даже не пытался вникнуть в суть происходящего, он ждал только появления Федры. И вот она снова появилась в черной траурной вуали, и снова началось волшебство. На этот раз она подошла к самому краю сцены, повернулась спиной к Ипполиту, которому должна была признаться в своей постыдной любви, ее глаза нашли в толпе глаза Морица, и она страстно проговорила:

Ты прав! Я, страстью пламенея,

Томясь тоской, стремлюсь в объятия Тесея.

Но Федрою любим не нынешний Тесей,

Усталый ветреник, раб собственных страстей,

Спустившийся в Аид, чтоб осквернить там ложе

Подземного царя! Нет, мой Тесей моложе!

Немного нелюдим, он полон чистоты,

Он горд, прекрасен, смел... как юный бог!.. Как ты!

Удивленный шепот поднялся в зале. Принц де Домб недоуменно воскликнул:

— Черт возьми! Готов поспорить на что угодно, что не об Ипполите она говорит! Она тебя любит?

Едва сдерживая свои эмоции, Мориц едва слышно прошептал, не отводя глаз от актрисы, которая снова обращалась к Ипполиту:

— Я никогда бы не осмелился на это надеяться, но, кажется, что и я ее люблю...

Де Фолар, без сомнения, более тактичный, чем де Домб, не проронил ни слова. Со свойственной ему проницательностью он догадался, что произошло что-то, чего юный граф никак не ожидал, — похоже, что он открыл для себя правду, о которой не подозревал, заходя в зал «Комеди Франсэз».

Но даже он не сумел скрыть удивление, когда после окончания спектакля, сопровождаемого шквалом оваций, выкриками и букетами цветов, граф не присоединился к толпе воздыхателей, направившихся за кулисы.

— Вы не пойдете ее поздравлять?

— Нет. Она не ждет меня там. Скажите мне лучше, где она живет...

— Улица Марэ-Сен-Жермен, совсем недалеко отсюда. Я вас отвезу...

* * *

Улица был узкой и темной, даже несмотря на многочисленные фонари. На ней едва разъехались бы две кареты. Экипаж де Фолара остановился перед воротами, напоминавшими вход в темную пещеру. Перед ними была дубовая дверь с бронзовой окантовкой.

— Какая дыра, — заметил Мориц.

— Зато как символично! Подумайте только! Сам Расин умер здесь, и прямо напротив стоит особнячок мадемуазель Лекуврёр! Так что, дорогой друг, мне вас оставить, или вы боитесь темноты? — с иронией спросил шевалье. — Могу еще отвезти вас домой. Это недалеко...

— От особняка де Конти, в двух шагах, да, я знаю! Оставьте меня здесь, дорогой Фолар! Оставьте меня здесь, дорогой друг. Это ожидание в темноте придаст мне романтический образ!

И, быстро попрощавшись, Мориц выпрыгнул из экипажа, закутавшись в свой черный плащ. Прислонившись к двери, он как будто испарился, скрывшись в ночи. Де Фолар помахал ему рукой и приказал кучеру ехать дальше. Молодой граф остался один. Он подумал о том, что похож сейчас на разбойника, поджидавшего в засаде свою жертву. Эта мысль его немного развеселила.

Он ждал жертву совсем иного рода — она была так нежна и так горда одновременно! Ему даже не нужно было закрывать глаза, чтобы воскресить в памяти ее образ в тот момент, когда она подошла к краю сцены и призналась ему в любви на глазах у всего Парижа. Утром только об этом и будут судачить, но разве имеет это какое-то значение? Эта ночь принадлежит им...

Становилось все холоднее. Мориц начал прохаживаться туда-сюда, чтобы не замерзнуть окончательно. Время шло медленно, и с каждой минутой хорошее настроение улетучивалось. Какой же он идиот! Эта женщина знаменита, в каком-то смысле ее можно назвать королевой Парижа! После спектакля вокруг нее собралась целая толпа! Конечно же, она сейчас празднует успех где-нибудь с друзьями и, должно быть, вернется только на рассвете, а он будет стоять здесь, пока не превратится в ледышку! Если бы на нем были хотя бы сапоги! Но этикет требовал, чтобы он пошел в театр, да куда угодно, в шелковых чулках и туфлях на красном каблуке, в которых ноги моментально окоченели! Он начинал терять самообладание. О каких любовных похождениях может идти речь, когда ты продрог до костей? Мориц уже вышел из портика, намереваясь вернуться домой, как вдруг на улицу въехала карета с зажженными фонарями. Он узнал ее с первого взгляда.

Когда карета остановилась, чтобы кучер мог открыть ворота, Мориц опустил ворот плаща, который натянул чуть ли не до ушей, и подошел ближе. Дверца тут же открылась и из экипажа выглянула актриса:

— Вы были здесь? — расстроенно спросила она. — Вы были здесь, а я ничего не знала!

— Вы покинули бы гулянье раньше, если бы вам было известно об этом?

— Какие гулянья? Одна из моих приятельниц упала в обморок, и мне пришлось отвезти ее домой и ненадолго остаться с ней! Ладно, это неважно! Поднимайтесь! Карета уже может заехать во двор.

Она протянула ему руку, еще хранившую тепло соболиной муфты, и он вдруг оказался сидящим рядом с ней на бархатных подушках в тепле кареты. В нос ударил сладкий аромат ее духов. Даже в темноте он видел, как обворожительно блестят глаза красавицы:

— Вы меня ждали? — прошептала Адриенна сдавленным, дрожащим от волнения голосом.

— Мне кажется, я ждал вас всю жизнь, — ответил Мориц, бережно обнимая ее.

Это не было просто любезной фразой, которые так часто произносят мужчины, нет. Он действительно понял, что Адриенна была той, которую он искал во всех других женщинах. Сейчас он почувствовал, что это его первая настоящая любовь. И, прижав ее к груди, как величайшее из сокровищ, он увидел красивый особнячок, в котором и жила актриса. На руках он отнес ее в комнату, где огонь весело играл в мраморном камине...

Глава VIII Адриенна или страсть

Когда на следующее утро Мориц проснулся в спальне Адриенны, у него возникло ощущение, что он находится где-то на другой планете. Прежде всего, это была комната, совершенно не походившая на другие. Все комнаты, которые ему довелось видеть прежде, кроме его собственной, конечно же, были похожи на футляры с пышными оборками, на устланные шелком и пропитанные ароматами помещения, полностью отвечавшие понятию «женственность». А эта была совсем другой...

Во-первых, она занимала почти весь второй этаж здания — вместе с небольшой туалетной комнаткой. Она была большой и светлой, с высокими окнами, выходившими на террасу, увитую в летнее время цветами. Под ней располагались конюшни. За исключением кровати, обитой светлым шелком, комната представляла собой салон, где были развешены красивые гобелены, окружающие дорогой деревянный клавесин, разрисованный в китайском стиле, а также стояли два зеленых диванчика и небольшие кресла белого и красного цвета. Рядом с камином, увенчанным зеркалом-трюмо, на раме которого были изображены резвящиеся амурчики, стояли два удобных кресла, обитых позолоченным и посеребренным шелком с зелеными полосами, а также шезлонг, прикрытый ширмой с китайскими рисунками. Инкрустированные напольные часы, стоящие рядом с окном, дополняли эту необычную меблировку, а на письменном столе из белого мрамора и позолоченного дерева были расставлены две китайские вазы и большой серебряный канделябр. На самом деле, такая изысканная женщина, какой была Адриенна, полностью воспроизвела «салон» прошлого века, где люди собирались, чтобы обсудить новости дня, поблистать умом и поговорить о литературе. Молодая женщина любила встречать здесь своих многочисленных друзей: Вольтера, Фонтенеля, Дюмарсе, маркиза де Рошмора, графа де Кейлюс, Шарля д'Аржанталя, которого она особенно почитала и который обожал ее, а также многих других. Это был мир, столь отличный от того, к чему привык солдат, проводивший обычно свою жизнь на биваках. Но он отличался и от великолепия дворцов и прочих мест разврата. Этот факт соблазнял Морица больше, чем он мог бы себе представить. Может быть, потому, что этим достопамятным утром он вдруг обнаружил, что страстно влюблен в эту самую женщину, отдавшуюся ему телом и душой.

В течение нескольких дней, которые они и не считали, они жили, словно в заточении, отдаваясь друг другу в полном восхищении.

— Мне кажется, что я только сейчас повстречал любовь! До вас я и не знал, что это такое... И это замечательно!

— А я поняла это раньше вас. Знаете ли вы, что я люблю вас уже целый год?

— Целый год? Но это невозможно!

— О, да! Это случилось до того, как вы отправились в Дрезден. Вы пришли к маркизе де Ламбер, и она нас представила... Но вы меня даже не заметили!

— Неужели?.. Вы что-то путаете! Как я мог вас не заметить?

— Это потому, что ваши мысли пребывали где-то в другом месте. Возможно, вы представляли себя вместе с той прекрасной дамой, перед дверью которой моя карета опрокинула вас в грязь?

— В грязь, которая открыла мне глаза, словно та, что использовал Христос, чтобы исцелить слепого! Я был одновременно и в ярости, и унижен, и ослеплен... Как и сейчас — добавил он, обнимая свою возлюбленную. — О, сердце мое, как так получилось, что звезда с небес снизошла ко мне?

Вслед за этим последовало полное вздохов молчание, а потом еще и многие другие вздохи в течение долгих дней и ночей прекрасной весны, распускающейся, словно цветок любви. Первые моменты их близости были сотканы из радости и счастья. Она позабыла о театре, обо всех своих амбициях. Оба культивировали тайны, закрытые двери, теплое сообщничество камина, когда Адриенна не играла. В «Комеди Франсэз» ей было необходимо появляться, но едва спектакль заканчивался, как она торопилась обратно, не позволяя никому переступать порог своего дома. Что касается Морица, то он в отсутствии Адриенны много читал в библиотеке на третьем этаже, где был поставлен письменный стол, чтобы он мог работать над книгой о стратегии, полную новых идей, касающихся состояния полков. А его полк стоял лагерем в Фонтенбло, куда Мориц иногда отлучался на короткое время. Часто он ездил туда вместе с шевалье де Фоларом, единственному, кому было позволено работать вместе с ним. Европа в этот период пребывала в мире, а генералы имели возможность отдохнуть. Двое влюбленных посвящали себя любви практически весь 1722 год.

Однако жизнь вокруг них изменилась. В марте в Париже с большой помпой прошла встреча инфанты Марии-Виктории[81], выглядевшей еще совсем ребенком, но которой предстояло выйти замуж за молодого Людовика XV. Ее разместили в Лувре, где вдоль Сены для нее был разбит прекрасный сад, окруженный стеной. Между Тюильри и старым дворцом расстояние было небольшим. Но оно увеличилось в июне, когда король и его двор перебрались в Версаль... Приближалась коронация, и монархии требовались основания для передачи власти, которая должна была состояться в начале следующего года, после совершеннолетия Людовика XV. Столица осталась осиротевшей, отдаленной от больших дел, сохранив лишь регента, герцога Филиппа Орлеанского.

Но последнего это не огорчало. Премьер-министром теперь был его старый друг кардинал Дюбуа, развратный человек, но тонкий политик, а сам он чувствовал себя уставшим. Чтобы уйти красиво, он подарил юному монарху после его возвращения с коронации в Реймсе великолепный праздник в своем замке в Виллер-Котре. Это произошло 3 ноября, и, к несчастью, погода была более чем прохладной. Княгиня Пфальцская[82], его мать, смертельно замерзла...

Пошли слухи, что она умирает, но двое влюбленных, пожалуй, не узнали бы об этом, будучи заняты исключительно друг другом, если бы старая княгиня сама не позвала к себе графа Саксонского.

Он побежал во дворец Сен-Клу, думая найти ее там в постели. Но нет. Она приняла его, сидя в большом кресле в своем кабинете. Она улыбнулась, когда он склонился к ее истощенной руке.

— Я хотела попрощаться с вами перед уходом, — сказала она тихим голосом, немного хрипловатым, что свидетельствовало о ее болезни. — Вы будете сожалеть обо мне, ведь я всегда была вашим другом...

— Я это всегда чувствовал, мадам, и с какой благодарностью!..

— Вас что-то не видно последнее время, но, говорят, вы счастливы?

— Бесконечно, и я всегда буду благодарен Вашему Королевскому Высочеству за совет, данный мне однажды вечером.

— И больше никакой де Конти?

— Никакой де Конти[83]. Счастье зовется Адриенной...

— Тогда нужно его сохранить. Вы читаете Библию?.. Нет, наверное!

— Не часто, признаю это. Но у меня есть один экземпляр.

— Хорошо! Прочитайте третью главу Екклесиаста. Там все сказано, и это последний совет, который я могу вам дать... Прощайте, мое дорогое дитя... Прощайте!

Ее голос стал еще более тихим. Став на одно колено, Мориц нежно и с уважением поцеловал Лизелотте руку, а потом покинул дворец.

Вернувшись домой, он нашел Святую Книгу, один экземпляр которой был с ним постоянно, как и у любого другого немца. Он пролистал ее до указанной страницы и присел на край стола:

«Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное. Время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить. Время плакать, и время смеяться; время любить, и время ненавидеть... Я видел под солнцем: место Суда, а там беззаконие; место правды, а там неправда. И сказал я в сердце своем: праведного и нечестивого будет судить Бог; потому что время для всякой вещи и суд над всяким делом там...»

Но он так и не понял сообщения в форме предупреждения, сделанного княгиней Пфальцской перед смертью.

— Удивительно! — подумал он вслух. — От этой мудрости исходит какое-то странное безразличие к людям...

И он вернулся к Адриенне, чтобы очиститься в радостях любви от той боли, что он испытывал, предчувствуя кончину своего старого друга.

Это блаженство продолжалось около трех лет. Это были три года прекрасной жизни, наполненных театром Адриенны и обучением, которым Мориц занимался параллельно, но она периодически прерывалась обязательными поездками в Саксонию. Приходили друзья, которых Мориц особенно оценил: Вольтер с его разумом, настолько ярким, что порой было трудно следовать за ходом его мысли, Фонтенель[84] и некоторые другие...

Большая история происходила где-то рядом с двумя влюбленными, но они вовсе не выглядели обеспокоенными этим. Тем не менее мир, который они так хорошо знали, все же изменялся, и сигналом к этому стал звон колоколов в день смерти княгини Пфальцской. Два месяца спустя, 16 февраля, был отмечен конец Регентства и одновременно с этим — невероятного премьер-министра кардинала Дюбуа. Людовик XV попросил Филиппа II Орлеанского заменить его, и тот с яростью принялся за дела, твердой рукой приняв штурвал управления государством. За один год Дюбуа все привел в весьма красивый, но беспорядок. За пределами своих границ Франция оставалась, конечно, великой державой, гарантированной от любых злоключений своим двойным и достаточно парадоксальным союзом с Испанией и Англией, но вот внутри дела выглядели почти катастрофой: крах системы Лоу, эпидемия чумы, разбойники и падение морали... Герцог взялся за стоявшую перед ним задачу с той энергией, которую позволял его возраст — сорок девять лет! — но при этом он начал искать отдохновение в своих знаменитых обедах «в кругу друзей», которые в действительности лишь истощали его. Однако Ширак, его врач, предупредил:

— Если вы не измените свои привычки, монсеньор, вы умрете в тот самый момент, когда меньше всего будете ожидать этого...

— Не имеет значения: это именно то, чего мне хотелось бы.

Красивый ответ, но он отражает истины. К сожалению, доктор оказался прав: утром 2 декабря, попив горячий шоколад вместе со своей женой, Филипп Орлеанский упал, и Ширак не смог вернуть его к жизни. В семь часов все было кончено...

Немногие его оплакивали. А ведь он пожертвовал своей популярностью и личными интересами ради объединения французов, остановил преследования протестантов, открыл библиотеки, став покровителем искусств и наук, не говоря уже об имидже королевства, который он сформировал для иностранного окружения.

Мориц Саксонский искренне сожалел о друге, которым тот, несомненно, был для него, и это стало для него концом того самого периода спокойствия, когда надо всем доминировала одна любовь. Он оказался командиром, без всякого сомнения, прекрасного полка, но без реальной работы. Те же, кто окружал в Версале молодого короля, не были его друзьями. Некоторые даже обвиняли его в отношениях с регентом. И ему снова нужно было как-то выстраивать свое будущее. Он поехал за советом к отцу в Дрезден. И тот неожиданно предложил ему брак с княгиней Гольштейн-Зондербург.

— Сир, при всем уважении к вам, у меня нет ни малейшего желания повторно проводить эксперименты в области совместной жизни. Последний опыт оставил мне слишком плохие воспоминания, и я не вижу, как новый брак сможет послужить мне.

— Стать князем... И очень богатым!

— Во мне и так течет королевская кровь. Для меня этого достаточно. Что же касается богатства, то я знаю, как его добиться самостоятельно!

После истории с Иоганной-Викторией Аврора была согласна со своим сыном, но теперь ей было очень жаль, что он отвергает такой шанс вернуться домой, то есть к ней. Мать чувствовала, что постарела, и этот неизбежный процесс происходил так далеко от Франции!

— Но там так приятно жить! Вы должны туда поехать, и вы поймете...

— Ты так думаешь? Или это все из-за той актрисы, в которую, как говорят, ты влюблен?

— Правильно говорят, потому что это правда! Она прекрасна, и рядом с ней чувствуешь себя совершенно другим... С тех пор как она вошла в мою жизнь, она сделала из меня цивилизованного человека, которым раньше я никогда не был. Благодаря ей я полюбил театр, чтение, искусство, общение с умными людьми.

— Открой глаза! Твой отец превращает Дрезден в столицу искусств! У нас достаточно талантливых актеров и умных людей.

— Вы не понимаете, мама! Признаюсь, это трудно объяснить. Это что-то, что витает в воздухе, которым мы дышим...

— Тем не менее этот брак позволил бы...

— Ради бога, не настаивайте! Во всяком случае, если я и не сказал «нет», надеюсь, кто-нибудь сделает это за меня.

И точно. Флеминг, на самом деле, уже нашептывал своему господину, что подобный брак может поставить графа Саксонского на ту же высоту, что и его двоюродного брата, наследника, а это могло быть опасно... Чтобы утешить молодого человека, Август II поручил ему несколько миссий, в том числе одну в Англию, к королю Георгу I, отвратительному мужу Софии Доротеи Целльской. Там он был прекрасно принят этим самым монархом, ненавидевшим свое королевство, равно как и всех своих подданных, и проводившим время в сожалениях о своем любимом Ганновере[85], напиваясь в обществе двух тевтонских любовниц, крепкой фон Шуленбург, прозванной Слонихой, и Кильманнсег, ее полной противоположности... И если посланник Польши был должным образом принят, несмотря на то что он был племянником убитого Кенигсмарка, то исключительно потому, что он был немцем! Что же касается миссии, которая ему была поручена, то она так и осталась тайной. Даже для Морица, так как речь шла о передаче лично в руки письма и об ответе на несколько вопросов.

Не соблазненный англичанами, молодой граф провел дело с барабанным боем и поспешил вернуться обратно в Дрезден. Воздух, которым приходилось дышать в Лондоне, казался ему нездоровым, особенно рядом с королем, панически боявшимся узнать о смерти Альденской пленницы: некая Дебора, французская провидица, приехавшая в Ганновер, предсказала, что если его жена умрет, он последует за ней в ближайшие двенадцать месяцев[86].

А чем в это время занималась Адриенна, лишенная общества своего любимого? Она писала ему почти ежедневно, сидя за маленьким столиком из белого мрамора в своей красивой и теплой комнате, казавшейся теперь такой пустой...

«Если бы вы знали, какую радость доставляют мне ваши письма, вы бы чаще писали мне... Мое сердце переполнено сотнями разных вещей, и я никогда не смогу все это выразить... Я еще напишу вам завтра, и я всю жизнь готова буду рассказывать вам, если вы этого захотите, как я люблю вас всем своим сердцем...»

Ее дорогой граф отвечал нерегулярно и лишь короткими записками: хорошо говоря по-французски, писал он ужасно, и ему не хотелось, чтобы Адриенна смеялась над ним, но то, что он излагал в своих немногословных посланиях, выражало глубокую нежность. Потому что он все еще ее любил, хотя и позволял себе, следуя потребностям своего мощного тела, некоторые «причуды». Ему так не хватало Адриенны, что он стал готовить возвращение во Францию без всяких для того поводов, и тут, самым чудесным образом, Август II поручил ему представлять его на бракосочетании Людовика XV и Марии Лещинской. И вот Мориц стал послом!

Он был так счастлив, что даже не заметил, что это был подарок с неприятным сюрпризом: будущая королева Франции приходилась дочерью Станиславу Лещинскому, ставшему королем Польши после того, как Сейм избавился от Августа И, хотя позднее Август все-таки изгнал его и восстановил себя на троне. Какая разница! Мориц рассчитывал на свое личное обаяние и надеялся, что княгиня не затаит злобу. А главное, он снова сможет увидеть Адриенну!

Едва приехав в Париж, он лишь на минуту забежал к себе, оставил там вещи, вскочил в седло и, не теряя времени на переодевание, бросился на улицу Марэ-Сен-Жермен, подгоняемый желанием обнять свою любимую, такую теплую, такую нежную, и наполниться ароматом свежей розы, который принадлежал одной только ей.

Погода в эти первые дни сентября была похожа на ноябрьскую. Шел сильный дождь, и хотя расстояние было небольшое, скачки хватило для того, чтобы покрыть всадника грязью с головы до ног... Прибыв во двор, он бросил поводья выбежавшему слуге, спрыгнул прямо в лужу и помчался к лестнице, привлекаемый звуками божественного голоса и сопровождавшего его клавесина. Его появление было похоже на торнадо: внезапно наступила тишина, и головы присутствующих повернулись в его сторону. А там было с десяток человек, и все сидели в креслах, слушая молодую женщину, певшую в сопровождении д'Аржанталя... А он, разочарованный и полный ярости, резко повернулся на каблуках, готовый бежать, но песня оборвалась, и ее заменил крик:

— Вы! Наконец-то!...

И Адриенна бросилась к нему, чтобы прижаться к нему в объятиях, не обращая внимания на гостей, не боясь запачкать свое платье цвета умирающей розы. Но гости были настоящими друзьями: увидев обнимающихся влюбленных, они один за другим на цыпочках удалились. Последним ушел Шарль д'Аржанталь. Он тихо закрыл крышку клавесина, а потом со вздохом и слезами на глазах покинул комнату, оставляя себе лишь хрупкую надежду, что продолжительное отсутствие — а оно длилось почти год! — вернет ему ту, кого он не переставал любить... В комнате, полной цветов, где горел первый огонь ранней осени, Адриенна и Мориц, казалось, не видели никого и ничего вокруг себя.

* * *

Две ночи и один день, тридцать шесть часов, ушло на доказательство их взаимной страсти, а потом Мориц помчался в Фонтенбло, где должна была состояться королевская свадьба, чтобы успеть занять место в череде послов. На своих губах, в глазах и в сердце он нес Адриенну, проклиная «рутину», что оторвала его от нее. Тем не менее он не мог не быть очарован великолепием королевского бракосочетания и той атмосферой счастья, в которой все происходило. Может быть, потому что это было своего рода сказкой о Золушке...

Инфанта, на которой должен был жениться молодой король, была отправлена в Мадрид из-за болезни ее жениха, которая даже дала повод опасаться за его жизнь. Герцогу Бурбонскому, назначенному регентом, а также первому министру кардиналу де Флёри[87] было ясно, что если Людовик XV не сможет произвести на свет потомство, то корона перейдет к герцогу Орлеанскому. Но принцесса не достигла даже половой зрелости. Таким образом, нужно было вернуть ее в семью (не слишком довольную этим, конечно же!) и как можно скорее заключить союз с женщиной, способной иметь детей.

Таковых обнаружилось восемьдесят две. После вторичного отбора их осталось пять, включая Елизавету, дочь Петра Великого, но она родилась от отца-пьяницы, почти варвара, считавшегося человеком крайне неуравновешенным. Будущий жених поставил вопрос ребром: он пожелал увидеть портреты претенденток, поскольку, несмотря на свои пятнадцать лет, у него был утонченный вкус, и ему не хотелось стать обладателем «кота в мешке». И вот среди них нашлась молодая девушка, привлекшая внимание Людовика до такой степени, что он поставил ее портрет в своей комнате. Это была Мария Лещинская.

В подобной партии не просматривалось ничего блестящего. Лишенный трона король Станислав вел более чем скромную жизнь в малопривлекательном Виссембурге. Его имущество было конфисковано, помощи из Варшавы не приходило, а все бриллианты его жены, Екатерины Опалинской, были заложены ростовщику из Франкфурта.

Девушка, кстати, не отличалась потрясающей красотой, но у нее была хорошая фигура, выразительные глаза, очаровательная улыбка и ослепительный цвет кожи. А также она была полна грации, словно подогреваемой изнутри сердцем щедрым, благородным, добрым и полным естественной веселости, позволявшей противостоять превратностям судьбы. А так как, кроме этих качеств, она обладала и истинно королевской походкой и умением петь, танцевать и играть на клавесине, можно было сказать, у нее было все необходимое для хорошей жены и хорошей королевы. Людовик XV увлекся ею с того момента, когда впервые увидел ее портрет, — это будет она и никакая другая! В результате, 4 сентября, одетая в платье из пурпурного бархата с горностаевой отделкой, усеянной золотыми лилиями, Мария Лещинская стала королевой, составляя партию человеку в золотой парче и в шляпе с белыми перьями, украшенной огромным алмазом — знаменитым «Регентом»! Это был день радости, увенчавшийся ночью, после которой пара появилась на людях сияющей...

Глядя на эту яркость, на эту молодость, Мориц, наблюдавший на следующий день за Адриенной Лекуврёр и другими актерами, игравшими перед молодоженами Мольера, подумал, что это очень здорово — быть королем! Будучи незаконнорожденным, он не имел права на трон, но чувствовал, что создан для этой роли и способен сыграть ее очень хорошо. До этого ему ничего не оставалось, как бороться с ощущением своей значимости и представлять себе судьбу, достойную своих предков, — он мечтал вести людей в бой, умело управлять ими и стать великим стратегом. Теперь же он увидел, что туман, заволакивавший его будущее, стал чуть более прозрачным и показал ему намеки на будущий светлый путь...

Он принялся мечтать об этом на следующий день, рано утром, около пруда, заполненного карпами, и вдруг Адриенна присоединилась к нему — актеры размещались в дворцовых пристройках. Не желая беспокоить его в задумчивости, она подошла незаметно, но аромат выдал ее еще до того, как она успела сказать хоть слово, и Мориц обнял ее за талию, не отрывая глаз от воды. А потом он резко повернулся, и они слились в долгом поцелуе. Потом Адриенна отстранилась, внимательно посмотрела на своего возлюбленного и промолвила:

— Вы страдаете... Мне кажется, я догадываюсь, отчего.

Он попытался улыбнуться.

— Простая мигрень. Слишком много возлияний было вчера вечером, и они помешали мне присоединиться к вам...

— Не пытайтесь меня обмануть! Я знаю вас слишком хорошо, и я вас слишком люблю! Яркость этой красивой свадьбы, ее великолепие, вероятно, начали раздражать вас, но главное — это ваша королевская кровь, это она причиняет вам боль. Вы — принц без титула, но вы созданы для трона...

— Как же хорошо ты меня знаешь! — пробормотал он, погрузив губы в ее волосы и еще крепче прижав прелестницу к себе. — К сожалению, на мои вопросы нет ответов.

— Кто знает, не появятся ли они завтра? Бог свидетель, я эгоистка, и я боюсь славных приключений, которые могут отодвинуть вас от меня, но если это произойдет, я не стану что-либо предпринимать, чтобы отворотить вас. Нет, я готова помогать вам изо всех сил, потому что пусть лучше мое сердце разорвется, чем вы будете несчастным!

— Пока вы со мной, этого не случится никогда! Поедемте в Даммартен![88] Будем любить друг друга вдали от этого двора, где у меня нет других занятий, кроме как смотреть, салютовать, говорить глупости и снова смотреть!

— Это невозможно. Я уезжаю в Париж, где завтра должна играть в театре...

— Тогда я буду там вместе с вами, чтобы аплодировать... А потом украсть вас!

Но на следующий вечер его в театре не оказалось, и, вернувшись домой, где Мориц должен был ждать ее, Адриенна сразу поняла, что что-то случилось. Никаких следов прежней тоски! Мориц просто сиял. Даже не дав ей времени задать вопрос, он начал покрывать ее поцелуями, раздел в один миг и подарил ей любовь с таким пылом, с таким энтузиазмом, что это почти испугало молодую женщину. И лишь после того как она встала, чтобы принести прямо в постель поднос с едой, он заявил:

— Мне кажется, что будущее не имеет секретов от вас, моя милая, а ваши глаза могут прорвать любую завесу. Славные приключения, о которых вы говорили вчера, я уверен, вот-вот начнутся: придя домой, я обнаружил письмо от графа фон Фризена, моего родственника.

Генрих-Фридрих фон Фризен, великий камергер и главный сокольничий короля Августа II, не был неизвестен Морицу, скорее, напротив, но он познакомился с ним лишь во время своего последнего пребывания в Дрездене. Это был тот самый Фризен, который считался женихом Иоганны-Виктории, но их договоренность о женитьбе была отменена ради того, чтобы незаконно выдать ее за молодого Герсдорфа, после чего этот брак был разорван в пользу графа Саксонского. Оставшийся за бортом выказал тогда кое-какое неудовольствие. Когда же Генрих-Фридрих женился на Августе фон Коссель[89], дочери графини с тем же именем, и Августа II, отношения их стали более чем теплыми. Оба мужчины проявляли уважение друг к другу и в равной мере любили жизнь и ценили хорошее настроение.

И что же говорилось в письме Генриха-Фридриха? А говорилось в нем о том, что на горизонте показалась корона суверенного князя и появился шанс ее заполучить. Речь шла о короне Курляндии. Но что собой представляла эта Курляндия?

В Северной Европе, на берегу Балтийского моря, тесно зажатое между Пруссией, Ливонией и Литвой, это было небольшое, совершенно плоское государство, высшая точка которого не превышала двухсот метров, малоплодородное, но очень влажное из-за бесчисленных рек и трехсот озер, затянутых туманами три четверти года. Там проживало полмиллиона людей, кормились они животноводством и немного рыболовством. Столицей государства была Митава — небольшой город, основанный в XII веке тевтонскими рыцарями. К государству примыкало еще и герцогство Земгале, еще менее значительное.

Как бы то ни было, последний гроссмейстер рыцарей Черного креста, Готард фон Кетлер, желая спасти страну от хаоса, сейчас был озабочен вопросом наследника...

В начале XVIII века владелец титула, Фридрих-Вильгельм фон Кетлер, благородный старик, женился на племяннице царя Петра Великого — Анне Иоанновне, от которой, конечно же, у него не было детей[90]. В данный момент она являла собой молодую вдову, которой нужен был муж, так как она не имела права править в одиночку, а герцогский титул был временно передан брату умершего — Фердинанду фон Кетлеру, человеку болезненному и недалекому.

Для полноты картины добавим, что государство в качестве сюзерена имело Польшу, и там после смерти герцога стали появляться мысли о его полной аннексии. Но маленькая отважная Курляндия решила защищать свою свободу: быть вассалом — может быть, но ни в коем случае не провинцией!.. Кроме того, хотя вдова и была русской, но она не хотела брать в супруги кандидата из Санкт-Петербурга. Если говорить точнее, «князя» Меншикова, бывшего продавца пирогов[91] и любовника ее тетки, императрицы Екатерины, которая и сама была бывшей горничной. Следовал вполне определенный вывод: надо было убедить русских и поляков оставаться у себя, но при этом никого не обижать. И ответ появился незамедлительно: граф Саксонский, выдающийся воин, княжеской крови и имеющий репутацию бабника, что могло быть вполне нормально, если влюбиться в него. Для этого герцогиня тайно обратилась к польскому послу, в Санкт-Петербурге — Лефорту, чтобы тот прозондировал почву. В восторге отпредлагаемого решения, этот самый Лефорт тут же договорился с графом фон Фризеном. В итоге и было составлено письмо, доставленное в Париж.

Его содержание наполнило Морица радостью. Корона! Наконец-то ему предлагали корону! И что с того, что она была всего лишь герцогской, но она была суверенной и могла сделать его племянником самого Петра Великого! Он будет иметь свою собственную страну, с землями и подданными! Это было так неожиданно, что он едва мог во все это поверить!

— Я уезжаю! — закричал он во весь голос, подхватив Адриенну и закружившись вместе с ней. — Завтра я уже должен быть в пути! О, сердце мое, вы — мой шанс, моя счастливая звезда! Вы верили в мою судьбу больше, чем я сам! Я вас обожаю!

Он кричал о своей любви, сходя с ума от радости, словно ребенок, получивший прекрасный подарок, о котором он так долго мечтал. Он танцевал по комнате, а в это время сердце Адриенны сжималось от боли. Это правда, она пыталась сделать так, чтобы Мориц забыл в ее объятиях о своем незаконном происхождении. Но также верно и то, что она боялась произошедшего. Теперь он собирался уезжать, чтобы никогда больше не вернуться. И это было так ужасно, так неправильно... Ведь она очень любила его, но при этом не могла позволить ему увидеть, до какой степени она страдает. И актриса сыграла свою лучшую роль: когда Мориц наконец поставил ее на землю, она улыбалась, но из глаз ее лились слезы. Он заметил это:

— Вы плачете в то время, как я так счастлив!

— Конечно. Разве вы не знаете, что можно плакать от радости! Вы будете правителем, мой друг. Пусть сбудутся все ваши самые заветные мечты! Я вас люблю, и я разделю с вами это великое счастье!

Внезапно став серьезным, Мориц взял любимую за плечи, чтобы всмотреться в это милое и такое чувствительное лицо:

— А я слишком люблю вас, и не откажусь от вас! Когда я стану герцогом Курляндским, вы приедете ко мне. Вы будете королевой театра, который я создам специально для вас! У вас будет свой дворец, лошади...

— А у вас будет жена! И это может не понравиться ей...

— Скажите мне, в какой стране вы видели монарха, который беспокоился бы о своей жене? Верьте мне, Адриенна! У нас впереди еще столько прекрасных дней!.. И столько ночей! — добавил он, уткнувшись лицом в шею молодой женщины. — Я люблю тебя, ты знаешь...

И он прямо на том же самом месте доказал свои чувства к прекрасной Адриенне, которая позволила увлечь себя волной взаимного желания.

Когда Мориц ушел, она была почти счастлива. Разве не пообещал он писать, рассказывать обо всем, разве они не построили вместе свое блестящее будущее, в котором она так мечтала поучаствовать? Они будут разделены, конечно, на какое-то время, но вот потом... Этот мужчина имел талант убеждения...

На следующий день посол Саксонии на свадьбе Его Христианнейшего Величества уже был в пути в Варшаву вместе со своим секретарем Сен-Лораном и слугой Бове; первый был в восторге от открывающихся перспектив разбогатеть, а второй выглядел гораздо менее счастливым. Надо было очень сильно любить своего хозяина, чтобы следовать за ним в страну снегов. А он был человеком, боявшимся холода, а ведь приближалась зима...

* * *

В Варшаве Генрих-Фридрих фон Фризен с нетерпением ждал Морица. Дела шли по верному пути. Герцогиня Курляндская послала делегацию, составленную из местных аристократов, немного грубоватых, но зато полных добрых намерений и счастливых от мысли иметь столь молодого хозяина, такого энергичного, неутомимого и знаменитого воина. Они привезли с собой письмо от Анны Иоанновны, в котором содержалось приглашение графу Саксонскому посетить Митаву.

— Если ты ей понравишься, — объяснил Фризен своему родственнику, — у тебя будет корона. Конечно, в Курляндии есть Сейм, ответственный за выборы, но если герцогиня поставит его перед свершившимся фактом, ему останется лишь утвердить ее решение.

— А... отец? Перед тем как ехать туда, я хотел бы узнать его мнение.

— Ты увидишь его, если подождешь. Он уехал в Дрезден, но скоро вернется...

Мориц решил подождать. Он воспользовался этим, чтобы познакомиться с бароном фон Бракеном, послом Курляндии в Варшаве, который поблагодарил его за то, что он принял приглашение посетить Митаву, но при этом посоветовал не слишком затягивать с делами.

— Все может измениться за самое короткое время! Достаточно посмотреть на все алчные пожелания, связанные с нашим герцогством! Я знаю, что многие гранды направляются к границе, чтобы приветствовать вас и проводить, как положено, до Митавы, где герцогиня ждет вас с нетерпением...

— Во всяком случае, — вмешался Фризен, — Его Величество не может не согласиться...

Курляндская делегация тоже выразила мнение, что надо спешить, и Мориц наметил отъезд на следующий день. Однако в то самое время, когда он уже был в дорожной одежде, в сапогах, со шляпой на голове и с кнутом в руке, вдруг в его комнату влетел некий запыхавшийся человек, оттолкнув при этом слугу Бове.

— Ах, господин граф, вы еще здесь! Слава богу, я прибыл вовремя!

Брови Морица нахмурились, ибо от подобного появления не стоило ждать ничего хорошего, и он с подозрением посмотрел на прибывшего, который оказался графом фон Мантейфелем, министром его отца.

— Вовремя для чего, месье?

— Чтобы предостеречь вас от совершения большой ошибки: Его Величество хочет... Нет, буду говорить его собственными словами: Его Величество запрещает вам ехать в Курляндию. Вам нечего там делать.

— Это приказ?

— Безусловно, с того самого момента, как король сказал о своем запрете.

— Тогда послушайте меня: я не хотел бы ослушаться короля, но если я не поеду теперь, все для меня будет потеряно. Пропустите меня!

— Вы не можете так поступить! Учтите, что, отказываясь повиноваться, вы превращаетесь в мятежника со всеми вытекающими из этого последствиями...

— Что вы имеете в виду? Тюрьму?

А потом Мориц вдруг расхохотался:

— Надо быть очень хорошим бегуном, чтобы поймать меня!

И, оттолкнув Мантейфеля, он бросился к лестнице, вскочил в седло и крикнул:

— В седло, господа! Дама ждет!

Дикий вопль стал ему ответом, и он помчался галопом «со своей бандой неистовых»...

Он даже не попытался спросить Мантейфеля о причине подобного решения отца, но в действительности это было даже хорошо, ибо ему все равно ничего бы не сказали. А причина заключалась в следующем: твердо решив наложить руку на двойное герцогство через своего фаворита Меншикова, русская царица предложила сыну Августа II руку своей дочери Елизаветы[92]. А так как Август был обязан своим польским троном России и Петру Великому, то не могло быть и речи о том, чтобы причинить хоть какие-то неприятности, пусть даже самые небольшие, столь могущественному соседу. Вот почему появился этот запрет.

Но все это не волновало Морица: его ждал триумфальный прием в лице народа Курляндии. А это были сильные люди, как мужчины, так и женщины, большие любители пива и тяжелой работы в стране, где сама природа требовала, чтобы от нее не ждали милостей, а брали их. Его «пронесли» буквально до Митавы. Это был город, находившийся почти в месте слияния рек Аа[93] и Мусы, которые в этом месте впадали в Рижский залив. В городе находился средневековый замок из красного кирпича, унаследованный от тевтонских рыцарей. Там когда-то жил герцог-фантом, но вдовствующей герцогини там не оказалось. Она жила неподалеку, в более приятном жилище, называвшемся Анненхоф, и туда-то и направился претендент, ни на минуту не сомневаясь, что ему удастся без труда завоевать хозяйку. Женщины уже достаточно испортили его, и он был уверен, что непременно добьется успеха.

Что он сам может быть завоеван, об этом Мориц и не думал, но когда он предстал перед ней, у него лишь вырвался тяжелый вздох. Хотя она и была всего лишь племянницей Петра Великого, ей передались его размеры: внушительный рост, большой живот, роскошная грудь и обветренное лицо, уже заплывшее жиром, а все это венчалось обильной копной каштановых волос. После положенного обмена любезностями дама принялась рассматривать его с головы до ног, как если бы речь шла о лошади. Удивительно даже, что она не попросила его повернуться спиной и показать зубы.

«Господи! — подумал Мориц, немного остыв, — спать с этой женщиной будет не очень-то весело!»

А ведь этого вполне следовало ожидать, ибо осмотр, похоже, оказался успешным — он даме явно понравился.

— Мой дорогой граф, — сказала она по-немецки (она едва говорила по-французски, который в те времена был языком не только дипломатическим, но и элегантным, и на котором говорили все приличные люди Европы), — я уверена, что мы отлично будем понимать друг друга! Мне нравится, когда мужчина похож на мужчину. Сразу видно, что вы настоящий. А теперь пройдемте к столу!

Мориц и сам не смог бы придумать ничего лучше: длительные переезды в седле всегда вызывали в нем волчий аппетит, но тут он вынужден был признать, что хозяйка дома в этом плане превосходит даже его. Она любила поесть, и поесть обильно. Ей нравилось пить, и выпивала она немало. Кроме того, она обожала смеяться, и обед, в меню которого входили и рыба, и свинина, и почти все виды птицы, и кондитерские изделия, и кремы с джемами, оказался обильно приправлен «добрыми шутками», многие из которых были бы более уместны у солдат в казарме. В конце обеда веки Ее Высочества вдруг задрожали. Она громко зевнула, смачно потянулась и сказала, вставая из-за стола не без помощи двух самых крепких своих слуг:

— Уже поздно, граф, и я чувствую себя уставшей. На сегодня мы ограничимся этим! А все серьезные вещи — завтра!..

Целуя ей руку и желая спокойной ночи, он почувствовал странный запах, напоминающий ароматы конюшни. Одна из двух девушек, точнее, молодых женщин (а ему так никого и не представили), окружавших герцогиню, понимающе сверкнула глазами и тихо прошептала:

— Ее Высочество пользуется только растопленным сливочным маслом, ее кожа слишком чувствительна для мыла!

Мориц не смог сдержать смеха, который, впрочем, Анна Иоанновна не услышала. Мало того, что он вынужден был жениться на крупной женщине, больше похожей на солдата-наемника, что было весьма далеко от его идеала женщины. Жутко себе представить, что теперь его ночи должны были быть приправлены прогорклым маслом. Он был человеком, привычным к военным лагерям и полям сражений, где часто душок еще тот, он не был неженкой, но при этом имел привычку держать свое тело в чистоте и умел ценить ароматы некоторых женщин. Например, аромат роз и апельсинов, исходящий от Адриенны, был восхитителен. А запах Луизы-Елизаветы де Конти, который он хорошо помнил, — он слегка отдавал мятой, смешанной с ирисом и с еще каким-то неизвестным ему запахом. Эти ароматы его возбуждали. И что теперь было делать с запахом этого куска масла? Возможно, такова была дорогая плата, которая требовалась от него за корону?

Тем временем девушка-прислужница задержалась, пристально взглянула на Морица и, кажется, угадала его мысли. Решительно, она была очаровательна со своей короной из длинных волос и маленьким, чуть курносым носиком. Несмотря на довольно скромное платье из коричневого бархата, открывавшее лишь целомудренное декольте, отделанное белым кружевом, она знала способы выглядеть гораздо более элегантно, чем ее хозяйка в ее красно-желтых пышных оборках, давно вышедших из моды. Мориц подумал, что она сможет послужить неплохим дополнением к неприятному исполнению супружеского долга.

— Как вас зовут, милое дитя? — спросил он.

— Доротея, мой господин. Доротея Беллинг. Мой брат входил в состав эскорта, который сопровождал Ваше превосходительство из Варшавы, но мы не из этой страны.

— Нет? А из какой же?

— Из Голландии. Приехав сюда на заработки, наш отец тут и остался. Мы оба будем очень рады, если вы станете мужем Ее Высочества!

— Больше, чем я сам, по всей видимости... Если бы мы были друзьями, я, вероятно, нашел бы в этом больше очарования. Как вы думаете?

Она засмеялась, а потом, поднявшись на цыпочки, одарила Морица легким поцелуем в губы и быстро убежала. А он подумал, что она ему очень даже нравится...

В последующие дни он обнаружил, что его «невеста» обладает странными вкусами: у всех окон ее жилища стояли заряженные ружья, и время от времени Анна Иоанновна открывала одно из них, брала оружие и стреляла по летающим птицам или по животным, отважившимся показаться около замка. Иногда она даже требовала, чтобы стрелял кто-то из ее служанок. Некоторые делали это, не дрогнув, но остальные, в том числе и малютка Беллинг, прикладывали все усилия, чтобы избежать этого. Герцогиня обожала голландские волчки, которые приводились в действие ударами хлыста, и показывала себя в этом деле большим мастером, что было весьма странно для женщины. Помимо этого, она часами лежала в кровати, поедая всевозможную выпечку, слушая старинные легенды, повествующие о стране, или выставляла свои вышивки в соседней комнате, приказывая придворным дамам петь. И горе было той, которая ее не слушалась: в Ее Высочестве просыпалась ярость, и она давала пощечину непокорной, после чего на щеке девушки оставался яркий красный след.

Однако, несмотря на то, чего так опасался ее жених, Анна Иоанновна пока не приглашала его к себе в спальню. Он был очень рад этому обстоятельству, хотя он и упрекал себя, — если хочешь стать герцогом Курляндским, рано или поздно надо это пережить. А пока же Мориц осмелился заигрывать с юной Доротеей, которая день ото дня показывала себя все более и более чувствительной к знакам его внимания. Логическое завершение этих игр должно было последовать очень скоро.

За короткое время Мориц снискал уважение как у простолюдинов, так и у дворян. Последние признали в нем себе подобного, способного их возглавить как в военных действиях, так и в выпивках, которые были у них основным развлечением, если не считать охоты. Со своей стороны, герцогиня показывала себя все более и более любезной — она даже написала в Санкт-Петербург, чтобы поделиться своим решением выйти замуж, а Сейм Курляндии торжественно избрал Морица Саксонского герцогом Курляндским и Земгале. Вскоре забили свадебные колокола. И Анна Иоанновна вдруг показала себя такой довольной и такой «ласковой», что Мориц собрал всю свою отвагу: это должно было произойти сегодня ночью!

Но нет! Высокий альков не открылся ему, вопреки тому, о чем красноречиво намекали ему глаза герцогини во время ужина. Он рассказал об этом Доротее, а та в ответ разразилась звонким смехом:

— О, у вас ничего не будет до брака! Это не значит, что она не хочет. Вы же ей так нравитесь! Но он всегда настороже.

— Он? Кого вы имеете в виду?

— Бирон[94], ее главный конюший, который никогда не отходит от госпожи более чем на три шага. А вы что, разве его не заметили?

— Это такая зловещая голова с телом медведя, что всегда смотрит на меня с такой яростью?

— Точно, это он. И добавлю, он еще и ее любовник, и он крепко держит ее в узде. Он не отпускал ее до решения вступить в брак, против заключения которого он, кстати сказать, прилагал все усилия!

Мориц невольно передернул плечами:

— Теперь он вынужден будет смириться с неизбежностью! Итак, у Анны Иоанновны есть любовник?.. Кстати, а когда я стану вашим? — пробормотал Мориц, привлекая девушку к себе: она нравилась ему все больше и больше.

— О! Мой господин!

После некоторого молчания, когда Мориц осыпал ее поцелуями, девушка объяснила, что готова была бы уступить, но трудность заключается в невозможности встретиться. Она жила на первом этаже дворца, откуда невозможно было выйти на улицу ночью, поскольку все двери охранялись. Будущий же герцог жил в доме в центре парка.

— Вы живете с кем-то вдвоем?

— Да, и хотя София — моя подруга, вы не можете прийти к нам!

— Тогда вы должны прийти ко мне. Сегодня вечером будьте у окна в одиннадцать часов, я приду за вами и доставлю вас обратно еще до восхода солнца. Таким образом, никто ничего не узнает, за исключением вашей подруги. Мы же можем на нее рассчитывать?

— Полностью!

Следующей ночью все было сделано так, как и договаривались, и в течение нескольких часов Мориц имел возможность почувствовать, что Доротея еще более очаровательна, чем он это себе представлял. Она не только безоговорочно отдалась ему, но, как выяснилось, у нее оказался тот же подход к любви, что и у него: все должно происходить радостно. Короче говоря, даже не выступая в роли инициатора, он получил бесконечное удовольствие от этого приключения, которое показалось ему очень даже прелестным. Вернув Доротею домой, он обнаружил, что немного влюблен...

* * *

Эйфория выборов долго не продлилась, и Доротея, подарив Морицу отдых и забвение в своих нежных объятиях, оказалась более полезной, чем он мог подумать. Трудности, по сути, начались, когда Мориц объявил о своем избрании отцу. Сделал он это с известной долей скромности: «Курляндия проголосовала за меня, потому что она подумала, что сделает приятное королю, что это вызовет наименьшие выпады по отношению к Польше и ее соседям...» К этому он добавил рассказ о плане правительства, вполне новаторский для той эпохи, в котором предлагалось строить школы, развивать торговлю и промышленность, а также осуществлять режим экономии в жизни правителя. «Я намерен жить очень скромно... Я никогда не впаду в излишнюю пышность, ибо я всегда ненавидел маленькие дворы, которые выглядят очень смешно, кичась своей мнимой значительностью, что вызывает насмешки более слабых и презрение более сильных...»Август II ответил не сразу. Зато Россия не замедлила напомнить о себе. Она не собиралась допускать, чтобы Анна Иоанновна вышла замуж за графа Саксонского, поскольку ей был уготовлен русский князь (возможно, тот самый, — бывший торговец пирогами). Однако для того, чтобы не оскорбить короля Польши, его внебрачному сыну предлагалась княгиня Елизавета. Анна Иоанновна сухо ответила, что она достаточно взрослая, чтобы самой принимать решения, а хочет она себе в мужья именно графа Саксонского. Вслед за этим Екатерина направила в Курляндию Меншикова с небольшой армией. В то же самое время Август II, вечно подстрекаемый Флемингом, отправил Морицу письмо со строгим приказом отказаться от Курляндии и немедленно возвращаться домой. В противном случае ему грозили силой оружия... Другими словами, готова была разгореться война на два фронта. Даже на три, если принимать во внимание курляндцев и их изменчивый дух. Решить этот вопрос могли бы деньги, но их у Морица не оказалось.

Он призвал на помощь свою мать и друзей... Даже Адриенну. И последняя совершила удивительный поступок. Пока Аврора шарила по своим выдвижным ящикам в Кведлинбурге, актриса продала все свои драгоценности и послала ему сорок тысяч ливров, то есть просто баснословную сумму. Мориц написал ей письмо, полное благодарностей и обещаний обязательно вернуть долг.

«Дело не горит, — ответила она. — Думайте сначала о себе и о тех, кто вас любит. Помните, что никто не сможет делать это лучше, чем я...»

В последнем он был уверен, потому что Адриенна писала ему регулярно, и ее письма были полны страсти. Он отвечал ей в том же духе, поскольку, несмотря на флирт с Доротеей, не переставал любить ее, и все эти листы бумаги, исписанные рукой Адриенны и шедшие от ее сердца, являлись для него наилучшей поддержкой, реальным источником душевного комфорта. А в этом он очень нуждался.

Меншиков действительно прибыл в Митаву с тысячей восемьюстами вооруженными людьми, готовый все перевернуть вверх дном. Мориц набрался смелости и пришел к нему, чтобы поинтересоваться его намерениями. Тот ответил:

— Намерения Ее Императорского Величества состоят в том, что в этой стране должны пройти новые выборы. Выбор Сейма может пасть только на меня, на князя Меншикова, и я прибыл в Митаву, чтобы покончить с этим делом!

Холодный, как лед, и с дерзкой улыбкой на губах, Мориц ответил:

— Ваш замысел кажется мне невозможным для осуществления, если вы будете следовать законам права, и в этой связи я хотел бы отметить, что Сейм дал мне официальные заверения в поддержке моих привилегий, и он не может, не допуская беззакония, сделать другой выбор...

Ко всему прочему, Анна Иоанновна, превозмогла свою лень и заявила, что не желает иной защиты, чем от короля Польши, что Курляндия имела полное право избрать своего суверена, и что она не может подчиниться кому бы то ни было, пришедшему к ней с оружием в руках. Вывод был очевиден: она не имеет ни малейшего желания принимать Меншикова, а посему желает ему скорейшего возвращения обратно.

Полный ярости, посланник царицы ушел, но при этом сообщил Курляндским депутатам, что дает им десять дней, чтобы они подумали и приняли решение в его пользу. Уходя, он оставил нескольких своих людей с тайными приказами... И граф Саксонский после этого дважды чудом избежал покушений. Особенно опасным было второе, когда русские залезли на крышу его дома и подожгли ее. Это могло бы закончиться очень плохо, если бы не хладнокровие Морица. Прежде всего он позаботился о Доротее, которую он поручил Бове, и тот вывел ее из дома, переодетую в мальчика. А сам он выбрался на крышу, уже охваченную огнем, и убил там трех врагов, а потом спрыгнул вниз со стороны, еще не затронутой пламенем. Ему повезло, и он попал на свежевскопанную землю, которая смягчила падение, что позволило ему благополучно бежать.

На этот раз герцогиня рассердилась не на шутку и предложила своему «жениху» убежище в своем дворце, а также бросила в тюрьму поджигателей из числа тех, кто не успел бежать, а потом направила русской царице решительный протест:

«Заберите вашего Меншикова, моя дорогая кузина! Мне он не нужен ни за какие блага на свете. Что же касается графа Саксонского, то знайте, что я сегодня же отдам приказания активно готовиться к свадьбе!»

И почему так получилось, что вместо того, чтобы закончить свои свидания с Доротеей, Мориц продолжил видеться с ней, и порой даже в доме своей будущей жены? Такая глупость заслуживала наказания, и вот наступил момент, когда удача, на которую он продолжал полагаться, отвернулась от него.

В ночь на 21 января 1727 года всю страну завалило снегом, да так неожиданно, что двое влюбленных заметили это лишь в тот момент, когда девушку нужно было отправлять домой. Было шесть часов утра, но солнце зимой восходит поздно, так что за окном стояла глубокая тьма. Все было тихо и спокойно. Никто особо не волновался, но, чтобы его любовница не сбилась с пути и не промокла, Мориц посадил ее себе на плечи.

— Так ваши красивые ножки останутся сухими, и вы не замерзнете, — смеясь, заметил он.

И вот они уже направились в сторону окна Доротеи, более раззадоренные происходящим, чем обеспокоенные. Вдруг из леса вышла старуха с фонарем, которая, увидев их очертания, показавшиеся ей чем-то фантастическим, подумала, что это чудище, и принялась кричать, подняв свою масляную лампу, чтобы лучше разглядеть увиденное. Мориц попытался ударить ее ногой, но при этом потерял равновесие и упал вместе с Доротеей на старую женщину, которая от этого закричала еще громче. Часовые, охранявшие ворота резиденции, тут же прибежали, и дело было раскрыто. В то время как Доротея вся в слезах была отнесена домой, графа Саксонского, которого знали в Митаве все, привели к себе. С почестями, соответствовавшими его рангу, но не позаботившись о том, чтобы избежать излишней шумихи. В мгновение ока слух об этой истории пробежал по дворцу и по городу. И Мориц упустил свой шанс жениться на герцогине, а он, к сожалению, оказался последним...

Он не отдавал себе в этом отчета, но только сильная воля Анны Иоанновны защищала его от врагов. Предупрежденный о произошедшем, Август II надавил на Сейм, и тот отменил выборы его сына, потребовав даже возвращения документа, подтверждающего титул герцога Курляндского. Вернулся Меншиков с еще большим количеством войск, а все курляндцы, за редким исключением, отвернулись от Морица. Испытав на себе всю ярость своей «невесты», он вынужден был бежать, и вовремя, ибо за его голову объявили вознаграждение!

Чтобы скрыться от разъяренной толпы, он нашел себе укрытие на небольшом острове, посреди лагуны Балтийского моря. Морица сопровождали всего триста человек, хранивших ему верность, и ситуация выглядела критической. Тем не менее он написал своей любимой Адриенне: «Я здесь, на моем острове, как Санчо Панса (он легко спутал его с Дон Кихотом, хотя прочтение книги в свое время доставило ему удовольствие). Богу было угодно, чтобы мое пребывание у власти длилось чуть дольше, чем у него!.. Сегодня утром, совершая военные приготовления, я обратил взор на небольшой соседний остров, и он показался мне таким очаровательным! Я подумал о вас и составил проект замечательного жилища, льстя себе, что когда-нибудь вы смогли бы в нем жить. Если у меня ничего не получится, я увижу вас раньше и буду счастлив. Происходящее — ничто, а вы для меня — все».

Вскоре он был осажден на своем острове, который Меншиков обложил с десятью тысячами человек, не считая подкреплений, которые должны были вот-вот подойти... Но Мориц не знал, что императрица Екатерина только что умерла, и на данный момент Меншиков оказался единственным хозяином русской империи, пока не был объявлен наследник престола, имя которого пока оставалось неопределенным. А в распоряжении Морица было всего триста человек. Он написал Адриенне: «Времени больше нет. Русские находятся на расстоянии пушечного выстрела. А я — без оружия, и мне нужно как-то выйти из игры. Завтра я совершу вылазку и сделаю все возможное для того, чтобы пробиться сквозь ряды тех, кто окажется на моем пути. Я даже обойду их, если мне это удастся. Прощайте! Любите меня! Если я погибну, вы потеряете человека, который искренне вас обожал...»

Мориц был реалистом и не мог не понимать, что все потеряно, и, несмотря на то, что он написал Адриенне, он принял решение сохранить тех, кто остался верен ему и согласился умереть за него. Конечно, щегольская картина искушала его: он атакует во главе своего отряда, и его убивают первым. Красивый образ! Красивый конец романа, который являла его жизнь!..

Тем не менее к дикому насилию войны в то время нередко примешивались странные любезности, которые трудно понять в наше время. Генерал Ласси[95], командовавший русскими войсками, попросил «герцога Курляндского» дать ему время для беседы перед началом штурма. И он сказал, что если Мориц откажется сдаться, атака начнется сразу же после его возвращения на землю Курляндии.

— Надо подумать. Скажем... десять дней!

— Но это невозможно! Знайте, что за нами находится польская армия, посланная королем, вашим отцом. Я могу дать вам лишь сорок восемь часов.

— И это хорошо, благодарю вас. И еще — что станет с моими людьми?

— Ничего плохого. Они будут считаться не повстанцами, а военнопленными. Позже, после восшествия на престол нового царя, их всех отправят домой.

— А кто будет править Россией?

— Не знаю. Есть несколько кандидатов. Итак? Ваше решение?

— Я согласен на срок, который вы даете!

В тот же вечер он собрал своих офицеров, чтобы попрощаться с ними, а потом заперся вместе со своим слугой Бове, которому передал самое ценное, что у него оставалось, помимо шпаги: это было постановление Сейма Курляндии, сделавшее его герцогом.

— Если меня схватят, он будет уничтожен. Сохрани его. Тебя не станут обыскивать!

— При всем уважении, господин, я хотел бы лучше пойти с вами.

—Я тоже, но эта бумажка слишком опасна. Позаботься о себе! Мы встретимся с тобой в Мемеле[96]. Удачи!

Одетый во все черное, чтобы быть незаметным в ночи, Мориц направился к своей лошади, оседлал ее, не забыв про сумки со своим скудным имуществом, а потом, держа лошадь под уздцы, отправился к берегу и бесшумно спустился в воду. Иногда он плыл, иногда, когда уровень воды был низким, шел по дну, и, в конце концов, он добрался до Виндавы[97]. Он был совершенно измучен, но зато избежал всех опасностей.

Несколько дней спустя курьеры помчались по всей Европе, чтобы возвестить о восшествии на престол, оставленный Петром Великим, герцогини Курляндской Анны Иоанновны! Эта новость потрясла Морица. Он вдруг понял, что из-за банального любовного приключения упустил невиданный шанс, который мог сделать его не только хозяином в герцогстве, но царем всероссийским...

К сожалению, все предвидеть невозможно!

Глава IX Время сожалений

— Почему он так поступил со мной? Почему покинул меня, осудил?

Паркет, хоть и был покрыт ковром, скрипел под подошвами сапог Морица, который, не переставая, ходил взад-вперед. Час назад он прибыл в Дрезден вместе с Бове, с которым встретился, как и намечалось, в Мемеле, и неожиданно заявился к своему другу, Генриху-Фридриху фон Фризену, прямо во время завтрака, устроив самый настоящий переполох. Впрочем, хозяйку дома, Констанцию, дочь короля Августа II и его фаворитки графини фон Кессель, его неожиданное появление ничуть не смутило — слишком она привыкла к этому типу крайне важных мужчин, чтобы удивляться подобному. Она лишь приказала прислуге принести большую порцию горячего шоколада, а затем, проследив, чтобы ее сын, маленький Генрих, поцеловал графа (который отнюдь не благоухал), она направилась распорядиться, чтобы гостю приготовили комнату... и горячую ванну.

— Впечатление такое, что вы только что из тюрьмы, мой дорогой граф, — с улыбкой заметила она.

— Вы почти угадали. Но на самом деле я всего лишь пропах сельдью и коровьим навозом. По правде говоря, в таких условиях мы с Бове еще не путешествовали.

Из Мемеля они отплыли на рыболовном судне в Данциг, где взяли лошадей и поспешили покинуть Польшу: Мориц сомневался насчет того, что он желательная персона в этой стране. Действительно, кем он был — сыном короля или мятежником, за чью голову назначена награда?

Сейчас Мориц, чистый, побритый, в кафтане, найденном в дорожной сумке, и безукоризненно начищенных сапогах, обосновался в кабинете Генриха-Фридриха, пытаясь прийти в себя. С тех пор как он бежал с острова, у него на сердце лежал тяжелый груз гнева и разочарований, которым он теперь мог поделиться со своим родственником, известным своей мудростью и надежностью[98].

Фризен сидел за столом, с невозмутимым видом сложив руки на внушительных размеров животе, и молча слушал, ожидая, когда его собеседник успокоится. Когда Мориц, закончив изливать желчь, закурил свою глиняную трубку, он понял, что пришел его черед говорить:

— Ты и политика — плохая пара. Но ты и король — очень похожи.

— Ты хочешь сказать, что мой отец тоже ничего не смыслит в политических делах? — уточнил Мориц, сплевывая щепотку табака.

— Дело не в этом. Просто все, что не касается его личных амбиций, которые, как я считаю, вполне удовлетворены, он перекладывает на Флеминга. Зато, благодаря этому, он и может позволить себе быть покровителем искусств, великим меценатом. Похоже, что он собирается превратить Дрезден в жемчужину всей Центральной Европы.

— Я мог бы заниматься тем же, если бы имел на это средства, но я беден, как церковная мышь...

— Давай разбираться с вопросами по очереди, раз тебе так хочется. Остановимся на твоем отце. Ты прекрасно знаешь, что сохранить польский престол он сможет лишь с помощью России. В этой части мира именно она всем заправляет. И не забывай, что он запретил тебе занимать Курляндию, но ты его ослушался...

— Но тогда ты не был против.

— Не спорю. Но разве я мог вообразить, что ты испортишь дело с Анной Иоанновной? Она была готова выйти за тебя, вопреки воле Санкт-Петербурга, и ясно дала тебе это понять. А что сделал ты?

Ничего не ответив, Мориц вытряхнул пепел в зольник фаянсовой печи, занимавшей угол комнаты, и принялся чистить трубку, бормоча что-то нечленораздельное.

— Это все, что ты можешь сказать?

— Ты уже видел герцогиню Курляндскую?

— Нет. А что?

— Ты бы меня лучше понял! Ни один нормальный мужчина не сможет быть с такой женщиной без того, чтобы... немного не освежать чувства на стороне. Хотя бы время от времени.

— Есть грань между тем, чтобы освежить чувства и завести любовную связь. Ты мог бы и подождать до свадьбы. Кстати, у вас... ничего не было?

— Она не выразила к этому ни малейшего интереса. И, должен сказать, у нее есть любовник! Эдакий конюх, здоровенный, как дом, и противный, как стригущий лишай. Впрочем, ее можно понять — она ведь шестнадцать лет вдовствовала.

Генрих-Фридрих рассмеялся:

— И правда, должно быть, ей захотелось чего-то новенького. И не говори мне, что ты ей не понравился. Ты мне писал совсем противоположное. И что?

Отвечай, черт побери! Слова из тебя не вытянешь. Ты ведь за ней немного приударил?

— Я берег себя для первой брачной ночи, — прорычал Мориц. — Знаешь, тут нужна была долгая психологическая подготовка: эта женщина жирна, как свинья, и воняет, как прогорклое масло.

— Корона того стоит! Кстати говоря, ты еще мог бы жениться на дочери Петра Великого. Елизавета Петровна довольно красива, как уверяют.

— А еще говорят, что она довольно странноватая. К тому же, что даст мне этот брак? Она далеко не первая в списке престолонаследия.

— Тем не менее она заинтересована в тебе. Ведь тебя даже пригласили познакомиться с ней. Лефорт написал мне об этом.

— Неужели? Покажи-ка мне его письмо!

— Ты что, больше мне не доверяешь? — улыбнулся Фризен.

— Доверяю, но хочу знать, что ему нужно на самом деле. Я тут узнал, что письма можно читать по-разному. В частности, можно читать между строк. Так что дай мне это письмо. Я кое-что подозреваю, тем более что ты не хочешь, чтобы я его прочитал...

— Мориц, да это же смешно! Поверь мне. Изысканным стиль Лефорта не назовешь, но он говорит...

— Он говорит так, как есть! Дай мне письмо, или я уйду, и ты никогда меня больше не увидишь!

— Что ж, чему быть, того не миновать, — вздохнул Фризен, выдвигая ящик стола и доставая оттуда то самое письмо.

Оно было довольно кратким. Посол Саксонии писал, что «княгиня Елизавета не намерена иметь никаких дел с посредниками прежде, чем увидит того, кому суждено ею обладать. Она хочет увидеть «товар»...»

Мориц расхохотался и вернул письмо своему родственнику.

— Эти русские так самоуверены! Заметь, было бы забавно проучить ее, но я решительно отвечаю «нет»! И слышать больше ничего не хочу о женитьбе! Во Франции меня ждет молодая, красивая, щедрая и любящая женщина, которая продала свои драгоценности ради того, чтобы мне помочь. Вот ее я и хочу увидеть вновь. И никого другого, и уж точно не эту дикарку.

Это было чистой правдой. С тех пор как, покинув свой остров, расположенный на другом конце мира, он с таким трудом возвращался назад, к цивилизации, и лишь мысли об Адриенне поддерживали его. Закрывая глаза, он возвращался в эту ароматную, обволакивающую тишиной комнату, где за невесомыми покровами широкой кровати ждала его удивительнейшая женщина, пленившая его разум и сердце. О да, увидеть ее снова, и видеть как можно чаще, утешить ее, убедить, повторять ей еще и еще, что он любит лишь ее одну! Письма Адриенны, обернутые в клеенчатую материю, были единственным сокровищем, которое он взял с собой, оправляясь в путь по холодному Балтийскому морю. Куда меньше ему хотелось увидеть отца, который едва ли его любил и для которого он был лишь пешкой на шахматной доске жизни, то и дело сотрясаемой разнообразными неурядицами, вызванными им самим и ненавистью Флеминга.

Для него все было решено. Во Франции его ждала не только Адриенна, но и полк. Отныне и впредь он будет служить юному королю Франции, и только ему. В конце концов, разве король не женат на полячке? К тому же по пути можно будет нанести визит матери, от которой давно не было новостей.

Погода стояла отвратительная — постоянные снежные бури, злые ветры и скользкие дороги. Морицу на какое-то время пришлось остановиться в Дрездене, у этого теплого очага, где все старались задержать его и убедить попытаться сблизиться с Августом II. Король пока еще находился в Варшаве, но должен был вернуться в Дрезден по случаю карнавала, его любимого праздника... Поэтому Мориц пребывал в хорошем настроении, а так как он был привязан к Констанции и любил теплую семейную атмосферу, которую она умела создать вокруг себя, примирение должно было непременно состояться.

Однако Мориц быстро начал терять терпение. Хоть такая суровая зима и не способствовала быстрой доставке почты, но отсутствие новостей из Кведлинбурга тревожило его. И, как оказалось, не без причин: едва погода улучшилась, а снег немного спал, ему пришло сразу два письма от Амалии фон Левенгаупт: в первом сообщалось, что Аврора заболела, а во втором — что ей стало хуже, и, если он хочет застать мать живой, ему стоит поторопиться. Это последнее письмо было написано четыре дня назад. Почувствовав, как тоска сжимает его сердце, Мориц вдруг осознал, как сильно любит свою мать. Однако к этому горю примешивалось и некоторое недоверие — она всегда была красива, даже несмотря на несколько седых прядей, которые, кстати, ей очень шли, так изящна, так полна жизни... Разве она могла умереть? Амалия написала, что мать очень плоха... Но это же не значило, что она... Нет, невозможно было отнести этот ужас к Авроре фон Кенигсмарк/

Уже через час после получения злосчастного письма Мориц, а вслед за ним и Бове верхом мчались к Кведлинбургу. Экипаж сильно замедлил бы их передвижение, тогда как лошади могли проехать везде. Через двое суток этого изнуряющего путешествия, прерываемого лишь остановками на почтовых станциях, чтобы сменить лошадей и проглотить что-нибудь горячее, они, наконец, спешились у главного входа древнего аббатства, настоятельницей которого была его мать. Когда доложили об их приезде, навстречу им выбежала графиня Амалия фон Левенгаупт, облаченная в траур. Плача, она бросилась в объятия своего племянника и сжала его так сильно, что он мог слышать удары ее сердца. Его собственное сердце сжалось:

— Я приехал слишком поздно, не так ли?

— Она уже два дня в склепе. Я все расскажу, но сначала тебе надо согреться и поесть. Ты весь мокрый... Да и твой слуга выглядит не лучше.

Конюх взял лошадей и их немногочисленный багаж, а они направились к дому Авроры. Служанка отвела Бове на кухню, а Амалия пригласила Морица в красивую гостиную, где ему был знаком каждый пред-

мет, каждая мелочь. Огонь потрескивал в белой фаянсовой печи, в маленьких керамических чашах плавали распустившиеся синие гиацинты, источая приятный лесной аромат, который так любила Аврора. Все было именно так, как он помнил, и можно было даже поверить, что вот-вот войдет его мать, сядет у своего любимого вышивального станка и примется перебирать разноцветные шелка, которые словно только и ждали прикосновения ее нежных рук. На спинке кресла висел шарф из белой шерсти, в которой она куталась, когда становилось холодно. Мориц взял его, уткнулся в него лицом и упал в кресло, оплакивая мать, которую любил так сильно, но которой об этом ни разу не сказал.

— Как это случилось? — спросил он. — Ведь болезнь, от которой она страдала, не была серьезной? Ей же не было и шестидесяти!

— Ее болезнь оказалась серьезнее, чем все думали. Но она была слишком гордой, чтобы показывать это. Даже мне! Ульрика одна знала об этом и доверила мне этот секрет лишь в ее последний час. В конце она очень сильно страдала, несмотря на зерна опиума, которые монастырский аптекарь подмешивал ей в молоко. И еще в эти дни она так волновалась за вас! Это курляндское приключение было...

— Не говорите мне, что она не гордилась, когда меня избрали герцогом Курляндским!

— Конечно, она гордилась. Но при этом она очень волновалась, зная вашу склонность к красивым женщинам... И зная, как выглядит Анна Иоанновна. Эти русские невозможны, в самом деле! А сейчас ты хочешь отдохнуть или увидеть свою мать?

— Увидеть ее? Но не вы ли сказали мне, что уже слишком поздно?

— Чтобы поцеловать ее, да, но пойдем со мной, и ты поймешь...

Она привела его в церковь, пустую в тот час, а потом проводила вниз, в склеп, где находились гробницы канонисс. Мориц застыл перед потрясающим зрелищем, открывшимся перед ним: помещение было освещено несколькими свечами, и его мать лежала там, и ее было хорошо видно сквозь прозрачный гроб. Она была одета в роскошное платье из голубого дамаска, украшенного английскими воланами. В дрожащем пламени свечей сверкали бриллианты на ее шее, в ушах, на груди, запястьях и пальцах. Смерть, пройдясь по ней, стерла следы страдания, болезни и даже возраста: белые пряди волос выглядели словно украшение, и Аврора, казалось, просто спит, как принцесса из сказки Шарля Перро.

— Ни один принц не придет разбудить ее, — прошептал за спиной Морица голос человека, которого он не заметил, потому что тот находился в тени колонны, — но когда в судный день вострубит Ангел, она поднимется, самая красивая среди всех красивых, и пойдет прямо к трону Господа!..

Обернувшись, граф узнал барона Асфельда, этого необыкновенного человека, который всю свою жизнь посвятил Авроре, единственной женщине, которую он любил. Он был ее рыцарем в великой традиции чистой любви, и он не покинул ее, согласившись жить в доме рядом с монастырем, сопровождая ее в поездках и будучи счастлив лишь тем, что может видеть ее каждый день.

— Клаус! — мягко упрекнула его Амалия. — Вы не можете оставаться в этом склепе до конца своих дней!

— Почему бы и нет? Мое счастье — быть рядом с ней, и пока мои глаза могут ее видеть, я не мечтаю ни о чем другом, кроме как оставаться на посту, который я сам давно выбрал для себя! Она была и остается моим светом...

Пока Асфельд говорил, слезы медленно катились по его лицу, покрытому шрамами и искаженному болью... Очень взволнованный, Мориц взял его за плечи, чтобы обнять:

— Вы знали ее лучше, чем я, и я не смогу быть достаточно вам благодарен. Мой эгоизм будет удовлетворен, если я буду уверен, что вы рядом с ней, и благодаря вам у меня никогда не будет повода беспокоиться за ее могилу. С тетушкой Амалией и вами, я убежден, она находится под защитой...

— Более того! Я буду продолжать находиться при ней, пока у меня будут силы, и бог, может быть, окажет мне честь умереть у ее ног.

Мориц встал на колени и надолго задумался, погрузив лицо в ладони, а затем, вырвав себя из оцепенения, отдал честь Клаусу Асфельду и, не дожидаясь Амалии, поднялся наверх. Его тетя присоединилась к нему наполпути к дому, просунув свою руку ему под локоть:

— Какой удивительный человек, не так ли? И какое участие!.. Именно он потребовал, чтобы Аврора была забальзамирована с особой тщательностью. Он же захотел, чтобы ее одели в ее лучшее платье и осыпали драгоценными камнями, которые она так любила, чтобы все это напоминало ему те дни великолепия, когда любовь твоего отца сделала из нее почти королеву...

— Почти! — с горечью подчеркнул Мориц. — И в этом заключается большая разница. Таких королев, как она, перед ним прошло множество... И конца этому не видно! Я старший уже в целом семействе бастардов, как мальчиков, так и девочек.

— Но он никого не любил так, как Аврору! — заверила его Амалия, глаза которой вдруг наполнились слезами.

Морис тотчас же успокоился. Зачем было говорить о том, что другим Август II дал земли, а тем, кому их не хватило, — титулы. Что он построил Пильниц[99] для графини фон Коссель, в то время как у его матери отобрали красивый дом в Дрездене, и графиня Кенигсмарк, приезжая в город, вынуждена была соглашаться на арендное жилье или на постоялый двор! Он, правда, подарил ей бриллианты, жемчуга, но кому из своих любовниц он их не дарил? И самый лучший из всех, сказочный зеленый алмаз, сверкал своими огнями в светлых волосах графини Ожельской[100], его последней любовницы! По крайней мере, на данный момент! Ведь любовные приключения Августа II, часто такие шумные, были еще и слишком быстротечными.

— В общем, — пробормотал Мориц, продолжая свои мысли вслух, — человек, которого мы оставили за молитвами, дал ей бесконечно больше, чем мой отец, и он ничего не получил взамен...

— Глубокую нежность! — ответила Амалия. — А может быть, Аврора полюбила его? Духовно, конечно, потому что ни о чем другом не могло быть и речи!

— Как вы можете быть в этом уверены? И почему? Канонисса — это ведь не кармелитка: она не обязана давать обет целомудрия!

— В случае с твоей матерью — могу! Или, скорее, природа так решила за нее.

— Как это?

— Твое рождение нанесло непоправимый урон ее здоровью. Физическая любовь стала для нее страданием. О, она была слишком красивой, чтобы не оказалось претендентов на ее руку! Но Аврора вежливо отказала двум князьям и одному герцогу. К тому же твой отец, вечно подталкиваемый этим Флемингом, тоже выразил недовольство по этому поводу.

— Ах, этот Флеминг! Я хочу знать, что он имел против.

— Это худший из грехов для человека подобного склада: она отказала ему еще до того, как ты пришел в этот мир. С того самого момента он вас ненавидел — тебя и ее. Во всяком случае, — заключила мадам фон Левенгаупт, — если ей и суждено было «обуздать пламя» кого-либо, как говорили образованные люди, то им оказался барон Асфельд.

А потом, бок о бок, они некоторое время шли в молчании. Чувствовалось приближение весны. Снег был виден лишь в некоторых местах, оставляя все больше места тонким зеленым побегам травы. Воздух был таким сладким... Подходя к дому, Мориц спросил:

— Что же будет дальше? Вы останетесь жить здесь?

— Я могла бы это сделать, лишь став канониссой. Но это не привлекает меня. У меня есть выбор между Швецией и нашим старым домом в Гамбурге. Пусть это будет Гамбург: я его всегда любила, и там я всегда чувствовала себя дома. А ты?

— Я вернусь во Францию, где меня ждут! Нам с отцом нечего больше сказать друг другу. Что вы хотите, чтобы я сделал в таких обстоятельствах?

— Нет-нет, все нормально! — сказала она, отведя взгляд в сторону, чтобы скрыть свою грусть от мысли, что она, вероятно, никогда больше не увидит Морица, но он все понял и положил ладонь на ее руку:

— Франция не так далеко, а лошади мои быстры, как ветер. Я еще приеду. А потом... Почему бы вам не совершить путешествие во Францию, по крайней мере хоть однажды? У меня есть дом, чтобы принять вас... Версаль заслуживает того, чтобы приехать им полюбоваться... Вы бы увидели короля и нашу молодую королеву!

Они долго говорили об этом перед сном. Мориц рассказывал образно, ярко. Амалия даже сама удивилась тому удовольствию, которое получила от рассказа племянника, который, кстати говоря, вовсе не был лишен здравого смысла! Для того чтобы оправиться от горя, нет лучшего средства, чем путешествие. Тем более что, дожив до шестидесяти пяти лет, Амалия продолжала поражать отменным здоровьем и даже не знала, что такое ревматизм...

В ожидании она предприняла необходимые шаги для перевозки в Гамбург мебели и тех вещей, что принадлежали ее сестре, а не монастырю. Мориц отправился к игуменье, чтобы получить денежные средства своей матери, то есть пятьдесят два экю! И ни талером больше. Что после такого ответить тем, кто говорит, что жизнь Морица прошла под тенью огромного состояния Кенигсмарков! Даже знаменитый рубин «Наксос», похоже, был лишь отдаленным отзвуком этой легенды! И поскольку молодой человек не увидел его в прозрачном гробу, он хотел даже поговорить об этом с Амалией, но в это время короткое сообщение от Фризена заставило его броситься к конюшне и приказать Бове спешно готовить багаж:

«Возвращайся! Флеминг умирает, и король вернулся!»

Эта новость ошеломила Амалию даже больше, чем ее племянника. Перед высшим Судом предстал человек, который не прекращал преследовать Аврору и ее сына, и делал он это только потому, что молодая женщина в расцвете своей красоты отказалась поделиться с ним «милостями», предназначенными исключительно его хозяину. Он так никогда и не захотел понять, что Аврора отдалась Фридриху по любви и в этой страсти лично для него места уже не было.

— Мы должны были бы помолиться за наших врагов, — вздохнула она, — но я что-то не склонна этого делать. Боюсь, что мои молитвы помогут ему избежать заслуженного ада!

Но не только последняя представительница Кенигсмарков думала так. Прием, оказанный Морицу Фризеном, оказался просто восторженным:

— Причина твоих несчастий наконец исчезла: я убежден, что теперь король будет относиться к тебе совсем иначе... Вы с ним увидитесь, и это положит конец недоразумениям, источником которых был Флеминг. Он как мог старался разъединить вас...

— Не торопитесь! Я не собираюсь появляться во дворце, чтобы опять получить отказ!

— Теперь вы его никогда не получите! — торжествующе заявил Генрих-Фридрих, доставая из кармана письмо. — Как только мое сообщение отправилось в Кведлинбург, я сам отправился к королю, чтобы объявить ему о твоем возвращении... А также о смерти графини Авроры. Он принял меня на скорую руку, но я успел заметить, как он побледнел, когда я произнес имя твоей матери. Конечно, он ничего не сказал, но прошлым вечером мне передали следующие строки: «Скажите графу фон Кенигсмарку, что я его приму на следующий день после его приезда. Вы же должны его сопровождать...»

Эта последняя фраза укрепляла уверенность в том, что аудиенция состоится, но Мориц предпочел бы, чтобы она проходила один на один, хотя его дружба с Фризеном и была искренней и абсолютно доверительной. Просто его присутствие придало бы налет официальности разговору, который Морицу хотелось бы провести без свидетелей.

Генрих-Фридрих был слишком умен, чтобы не догадаться о мыслях своего родственника. А посему он добавил:

— Я думаю, что, вызывая меня вместе с тобой, Его Величество просто хочет, чтобы при вашем разговоре присутствовало третье лицо. Он прекрасно знает и тебя, и себя.

— И что?

— Могут прозвучать какие-то нежелательные слова, — вздохнул он. — Кроме того, здесь находится еще и прусский король. И будет лучше, если при иностранце семейные дела не будут упоминаться...

— Успокойся, — улыбнулся Мориц, — я умею себя вести.

Встреча произошла в рабочем кабинете старого дворца, где Аврора так отважно сопротивлялась первым любовным натискам того, кто в то время был курфюрстом Фридрихом Августом Саксонским. Одетый с иголочки, но с колотящимся сердцем, Мориц поклонился, как того требовал этикет, перед своим отцом. Тот стоял возле окна, заложив руки за спину.

— Рад вас видеть, Фризен! — сказал он. — Как вы думаете, у меня с этим типом есть что сказать друг другу?

Подобное начало оказалось неожиданным для того, к кому были обращены эти слова.

— Но, сир...

— Не беспокойся! — перебил его Мориц, ставший вдруг пунцовым. — Его Величество только что продемонстрировал свою обиду на меня! Мне же остается лишь ждать оскорблений, неприемлемых для человека чести, и тем более для герцога Курляндского и к тому же старшего офицера короля Людовика XV Французского! А так как у меня нет ни малейшего желания слушать подобное дальше...

Он резко поклонился и повернулся, чтобы направиться к двери.

— Стоять! Это приказ! Даже если предположить, что вы по-прежнему имеете право на этот титул, герцог Курляндский является вассалом короля Польши! Что же касается чина генерала французской армии, то он не умаляет его принадлежности к саксонцам. По крайней мере пока!

— Это долго не продлится! Я буду просить французское гражданство.

— Вы забываете про Нантский эдикт! В этом случае вам надлежит отказаться от своей религии!

— А не это же самое сделали и вы, чтобы получить корону Польши?

— Вы жестоко оскорбляете свою мать!

Позолоченный потолок отразил раскаты хохота Морица:

— Из ваших уст это звучит потрясающе! Вы же сами никогда не переставали оскорблять ее. За исключением, возможно, одного-единственного года...

В ответ на эти слова послышался настоящий рев. Разъяренный Август бросился на своего сына, готовый задушить его. Кровь прилила к его лицу, и оно приобрело странный фиолетовый оттенок. Положа руку на эфес своей шпаги, Мориц сделал шаг назад, готовый выхватить ее из ножен, но Фридрих фон Фризен с криком бросился вперед, раскинув руки, чтобы удержать отца и сына на расстоянии друг от друга:

— Ради всего святого!.. Мориц!

Он был слабее этих двух мужчин, обладавших равной титанической силой, и рисковал быть опрокинутым в ходе противостояния. Мориц отдавал себе в этом отчет и быстро отошел, в то время как его отец продолжал двигаться вперед, к креслу, которое рухнуло под тяжестью его веса... Мориц проявил достаточно самообладания, чтобы сдержать смех и отвернуться, пока Фризен помогал королю подняться. Но тот в ответ оттолкнул его и свалил на ковер.

— Оставьте меня в покое, Фризен! Вот уже много лет я горю желанием преподать этому мальчишке урок, которого он заслуживает!

— И не боитесь нарваться на более сильного, чем вы? — спокойно парировал Мориц, заложив руки за спину...

— А вот это мы сейчас увидим! — Август принял ответные меры, начиная расстегивать свой камзол.

— Вы же не будете драться? — простонал Фризен. — Отец против сына?

— Почему бы и нет? — отреагировал Мориц. — Это довольно забавно!

Но ни тот, ни другой не успели изготовиться к бою. Какой-то человек, со съехавшим на бок париком, весь в слезах, запыхавшийся, бросился к ним:

— Господа! Это ужасно! Я никогда не видел ничего подобного у цивилизованных людей... Это ужасная женщина!

— Эй, Мантейфель! — остановил его Август. — Давайте-ка, отдышитесь... Ну!.. Сейчас же скажите, кто эта ужасная женщина?

— Это... графиня фон Флеминг![101] Я был у нее дома для отправления последних формальностей и... О, это ужасно!

В нарушение всех правил приличия новый премьер-министр упал в кресло.

— Мантейфель! — взревел король. — Вы же не хотите упасть в обморок, словно какая-нибудь баба?!

И Август отвесил ему пару пощечин, способных убить медведя, которые, впрочем, тот принял, не дрогнув, потому что, не достигая размеров своего монарха, он все же был крупным человеком. Мантейфель покраснел, как омар, брошенный в кипящую воду, а потом с благодарностью принял стакан шнапса, который Мориц, полный сострадания, протянул ему. Скрестив руки на груди, Август II наблюдал за ходом лечения:

— Ну? — снова заговорил он, когда его министр едва пришел в себя. — Вы объясните нам?.. Но сидя!

И Мантейфель рассказал, как пришел укладывать в гроб своего предшественника и стал свидетелем кошмарной сцены: гроб, предназначавшийся для останков Флеминга, оказался слишком коротким.

— Я думал, что графиня прикажет изготовить другой. Вместо этого она потребовала, чтобы сломали ноги ее несчастного мужа и уложили их в гроб рядом с его телом! О, сир, это было ужасно, и у меня еще долго будет стоять в голове этот звук ломающихся костей...

К всеобщему удивлению, Мориц рассмеялся:

— Эта женщина отдала должное своему умершему мужу! Это как раз то, что Его Величество должен был сделать при жизни Флеминга: она его укоротила!

— Граф Саксонский! — прорычал король. — Нельзя отыгрываться на памяти своего врага!

— Ваше Величество, следовательно, допускает, что он был моим врагом?

— Ваша беспутная жизнь дала ему для этого массу поводов.

— Моя беспутная жизнь? Этот человек ненавидел меня, когда я был еще младенцем. Что же касается моей матери, то он ненавидел ее, потому что она отказала ему в его притязаниях. А так как он наверняка был просто несносным мужем, то я считаю, что его жена поступила очень даже хорошо!

— В самом деле? В таком случае я счастлив, что вы отлично понимаете друг друга. И мне пришла в голову идея поженить вас!

— Что? Женить меня на ней? На такой мегере!

— Не будьте идиотом! Это же идеальный вариант. Кроме того, она молода, ведь она лет на тридцать моложе покойного. Он женился на ней после развода с графиней Сапега, и она княгиня из рода Радзивиллов. Наконец, она довольно привлекательна и очень богата. Для вас — человека, всегда нуждающегося в деньгах, — это будет отличным решением: вы станете миллионером!

— Никогда! Иоганна фон Леобен была сумасшедшей, но эта — просто опасна. Союз с ней — это постыдно!

Король кулаком грохнул по столу:

— О, вы так думаете? Тем не менее я советую вам подумать еще раз, потому что вы ей нравитесь! За это, возможно, я проявлю к вам свою благожелательность!

На этот раз гнев, прозвучавший в голосе короля Польши, не нашел отклика в его сыне. Он понял, что что-то в нем оборвалось и что этот человек никогда не любил его и теперь уже точно не полюбит. Он любил только его мать, как, впрочем, она того и заслуживала: но было ли это влечением сердца или всего лишь ненасытным сексуальным аппетитом? И вообще, способен ли был его отец испытывать те чувства, которые он сам испытывал по отношению к Розетте Дюбосан, Луизе-Елизавете де Конти и особенно к Адриенне Лекуврёр? Конечно же, нет!

Это открытие было жестоким, но оно стало всего лишь еще одним дополнением в череде прежних разочарований. С другой стороны, ему сейчас, как никогда, необходим был образ актрисы. Из ее писем Мориц знал, что она не прекращала звать его в Париж. Она верила в него и в его звезду: «Возвращайтесь, возвращайтесь, мой дорогой граф, к той, которая полностью принадлежит вам, а также к великой славе, что ждет вас во Франции...» И, пожалуй, действительно настало время повернуться спиной к своей родной земле, чтобы направиться навстречу иной судьбе...

— Ваше Величество, — сказал он, глядя прямо в глаза Августа, — я не могу купить то, что мне никогда не принадлежало, особенно по такой цене. С разрешения Вашего Величества я беру окончательный отпуск. Я желаю королю долгого и славного царствования, но свою личную славу я пойду искать в другом месте! Она меня ждет во Франции!

В полной тишине Мориц по-военному отдал честь своему отцу, повернулся и вышел из кабинета. Все остальные хранили молчание.

Он уже вскочил на коня и ускакал, когда Фридрих фон Фризен выбежал во двор...

* * *

Осенним утром Адриенна, одетая по-домашнему, сидела за своим рабочим столиком и писала своему другу д'Аржанталю:

«Некий человек, которого давно ждали, наконец, приезжает сегодня вечером, находясь в добром здравии. Курьер опередил его, так как его карета сломалась в тридцати лье отсюда. Рессору заменили, и он будет здесь уже сегодня...»

Молодая женщина лучилась счастьем, а вся ее прислуга была занята подготовкой к возвращению Морица. Сама она чувствовала себя прекрасно. Кончились дни тревог и ночи одиночества, когда она не в силах была заснуть, когда ей приходилось ловить любые звуки, доносившиеся снаружи, надеясь, вопреки логике, что вдруг заскрипят ворота, послышится грохот подъехавшей кареты и топот лошадей, а потом человек, которого она так ждала, обнимет ее! Если бы не было театра, где она продолжала с успехом выступать, Адриенна, возможно, уже умерла бы от боли и страха никогда не увидеть его снова. Итак, она надела пеньюар и бросилась к столу писать, писать и писать письма, переполненные любовью:

«Я люблю вас, я люблю вас больше, чем когда-либо. Я люблю вас любить, и я была бы счастлива, если бы эта нежность всегда была такой же полной и всеохватывающей, как сейчас...»

Только как сейчас? А разве все эти три бесконечных года не были наполнены биением ее сердца, предназначенным исключительно ее любовнику? Она знала, что он встречался с другими женщинами. И можно ли было требовать от этого зверя долгого воздержания? Кроме того, разве не уехал он для того, чтобы жениться? Адриенна почувствовала облегчение, когда он описал ей Анну Иоанновну. Она тогда даже засмеялась. И когда речь шла о Елизавете Российской, про которую говорили, что она совершенно сумасшедшая, но достаточно молодая и красивая, она не волновалась: в глубине души она знала, что Мориц любил ее — так, как он умел любить. Достаточно было перечитать его письма, не такие многочисленные, как ее (как же они были нужны ей!), где он открывал свое сердце.

С тех пор как Адриенна узнала, что Мориц, наконец, снова вернется, она не переставала смотреться в зеркало, боясь увидеть там следы его долгого отсутствия. Аиссе[102], ее подруга, прекрасная черкешенка, которая в четыре года попала на турецкий невольничий рынок, успокоила ее:

— В ваших чертах я вижу лишь еще больше выразительности. Страсть может украсить лицо или уничтожить его навсегда! Вы достигли первой стадии, берегитесь второй!

— Но я же старше его!

— Никто в этом и не сомневается, и он должен не обращать на это внимания! Помните, что театр сделал вас королевой, так и оставайтесь на вашем троне! Утешайте его, любите его, но не становитесь его рабыней!

— Я так его люблю!

— Замечательно!.. Но постарайтесь, чтобы он не был в этом слишком уверен!

Адриенна улыбнулась, пообещала постараться и вернулась к своему зеркалу. А потом пришел в гости д'Аржанталь, как обычно по утрам. Для него возвращение воина было худшей из новостей, так как долгие дни, месяцы и годы он вынашивал надежду, что корона удержит Морица Саксонского в туманах Севера, а он сам сможет продолжать играть роль утешителя. Он ведь так надеялся найти однажды молодую женщину в слезах, и ему было бы так сладко занять место любовника, с которого этот саксонский варвар так бесцеремонно вытеснил его!

А в тот день он нашел Адриенну сияющей и осматривающей свой гардероб, чтобы выбрать такое платье, которое лучше всего подходило бы для воссоединения со счастьем ее жизни. Она предпочла платье от Фаншона, а горничная приложила его к ней, стоящей перед зеркалом, но Адриенна вдруг решительно его отвергла:

— Мне совершенно нечего надеть! — произнесла она полным драматизма голосом. — Я не понравлюсь ему!

— Как такая женщина, как вы, может говорить подобную ерунду! И что вам беспокоиться о каких-то платьях? Просто украсьте волосы розой... и этого будет достаточно! Он преклонится перед вашей красотой, как это сделал бы я, если бы имел невероятное счастье восстановить наши отношения!

Смягчившись, Адриенна взяла его лицо в ладони и приложила к нему губы в легком поцелуе:

— Вы мне дороже, чем когда-либо, Шарль! Даже когда мы были любовниками, я вас не любила так сильно. Разве вам этого не достаточно?

— Мне приходится с этим мириться, ибо я умру, если не смогу вас видеть! Что же касается этого счастливчика, то порекомендуйте ему не заставлять вас больше плакать, ведь это случалось слишком часто! Пусть его возвращение подарит вам счастье, которого вы заслуживаете...

Когда грязная почтовая карета, в которой ехал Мориц, пронесла его сквозь ворота и доставила во двор, дом не только не был освещен, как того ожидал путешественник, но он был почти полностью погружен во тьму... Только один подсвечник на столе в вестибюле освещал лестницу. Ставни комнат были затворены, но дверь широко открыта. За исключением портье, не было видно никого из слуг.

— Мадемуазель нет дома? — спросил Мориц.

— Не думаю, господин граф. Мадемуазель у себя!

Но, уже бросившись вверх по лестнице, перепрыгивая через четыре ступеньки, он подбежал к двери комнаты, которую он так хорошо знал... он оказался в раю!

Аромат Адриенны — вот что в первую очередь вскружило его голову. Целые букеты длинных свечей стояли в определенных местах, оставляя зоны золотистой тени. Один из них освещал украшенный цветами стол, где был накрыт холодный ужин. Два других ласкали огромную кровать, покрытую белым атласом, где Адриенна полулежала, опираясь на локоть. Ее единственной одеждой были прекрасные распущенные волосы, украшенные розой. Нежный свет бросал отражение на ее тело, ставшее еще более красивым, чем раньше. Свободной рукой она протянула Морицу фужер, наполненный пузырящимся шампанским...

Окаменев поначалу от этого зрелища, Мориц встал посреди комнаты, сбросил шляпу и плащ, а потом, не отрывая глаз от соблазнительницы, начал срывать с себя одежду. Кончилось все это тем, что он бросился на колени у самой кровати, взял фужер, осушил его и повалился на молодую женщину: — Ты... Ты, наконец-то!

* * *

О, как замечательны были эти первые мгновения любви! Между поцелуями и объятиями влюбленные, хохоча, рассказывали друг другу о том, что с ними происходило во время их долгой разлуки. Они не покидали постели, кроме как для того, чтобы умыться в маленькой соседней комнате или поесть с подноса, который приносил слуга. При этом Мориц разжигал в камине огонь, в который Адриенна брызгала несколько капель своих духов. А потом игра продолжалась уже на ковре в жаре пламени, которое еще больше распаляло их взаимное желание. Мориц одевал свою любовницу, словно она была его куклой, и все для того, чтобы потом получить удовольствие, раздевая ее. Двери особняка оставались закрытыми для всех проявлений внешней жизни, и все записки из «Комеди Франсэз» оставались без ответа. Раздраженная постоянными напоминаниями из театра, Адриенна предлагала вообще уехать в Даммартен, но Мориц возражал. Даммартен был совсем непривлекателен в ноябре, когда небо, казалось, сливается с землей, когда царит влажная, холодная погода. Разве можно было его сравнить с теплым раем на улице Марэ-Сен-Жермен? В самом деле, надо было быть сумасшедшим, чтобы отправиться туда!

Это блаженство длилось восемь дней и восемь ночей, пока Бове однажды утром не отправился в дом своего хозяина и не прибежал оттуда со срочным письмом от герцога де Ришелье: король, узнав о возвращении графа Саксонского, выразил желание увидеть его в Версале. Мориц был вынужден уехать домой, пообещав Адриенне вернуться в тот же вечер. Но тогда же директор «Комеди Франсэз» бросился к ногам звезды театра и стал умолять ее вернуться на сцену, ибо без нее театр практически пришел в упадок. Наверное, его стремление вернуть на сцену Адриенну совсем не отвечало чаяниям некоторых актрис, надеявшихся, вопреки всему, что Лекуврёр, поглощенная любовью со своим саксонцем, вообще никогда не вернется.

Короче говоря, каждый из них пошел туда, куда его звал долг... И все изменилось. Сам того не осознавая, Мориц Саксонский стал совсем другим после приключений в Курляндии. Точно так же невольно изменилась и Адриенна. Он вернулся на землю с высоты своих мечтаний о суверенной короне, и теперь, во Франции, должен был вновь думать о своем будущем. Что же касается актрисы, то их долгая переписка приучила ее к роли, отличной от роли обыкновенной любовницы. Следя за его действиями, помогая ему и даже давая советы, Адриенна незаметно почувствовала себя как будто законной супругой Морица. Конечно же, она прекрасно понимала, что в действительности этого произойти не может. Но, спустившись все-таки на землю со своих облаков, они уже не могли избавиться от своих новых ощущений...

Мориц вернулся к механическим исследованиям в духе Леонардо да Винчи: он рисовал проект судна без парусов и весел, реализация которого стоила бы целого состояния. Но поскольку он не был человеком, способным по двадцать четыре часа в сутки корпеть над чертежами, то вскоре оказался в кругу своих бывших друзей и позволил себе без особого, впрочем, сопротивления окунуться в удовольствия, которые предлагал Париж: игры, ужины, женщины. Конечно, он все еще любил Адриенну (на самом деле он никогда не перестанет ее любить), но всепоглощающая страсть первых дней незаметно отошла на второй план. Что же касается Адриенны, то она страдала от его «причуд», но не показывала своих обид, разве что чуть-чуть. С другой стороны, она удвоила усилия, стала заботиться о его здоровье, тревожиться при малейшем кашле, советуя ему одеваться потеплее, когда было холодно, стараясь вылечить малейшую его царапину. То есть она начала делать то, что категорически нельзя совершать, находясь рядом с подобным человеком. Ее собственное здоровье также было не на высоте, но она старалась скрывать это, зная, что больная женщина еще более невыносима, чем женщина, которая окружает ненужной заботой мужчину, подобного Морицу. Но Адриенна так пугалась каждый раз, когда видела его, покидающим ее дом!

Первое предупреждение прозвучало от некоей Марии Картон, свеженькой восемнадцатилетней балерины, которая танцевала в опере, где часто видели графа Саксонского. Адриенна, конечно же, очень скоро узнала о своем несчастье. Она сильно страдала, но молча: Адриенна Лекуврёр не может показывать ревность в отношении какой-то там Марии Картон. И она была права, потому что это увлечение продлилось недолго, и вскоре Мориц вернулся к своей очаровательной любовнице. Все вроде бы оказалось на своих местах, и Адриенна поспешила обо всем забыть. Однако на горизонте уже замаячила новая, гораздо более серьезная опасность.

Луиза-Франсуаза-Генриетта д'Аркур-Лоррен, герцогиня Буйонская, была одновременно и очень высокопоставленной дамой, и очень красивой женщиной. Стройная, темноволосая, с черными глазами и ярко-красными губами, с провоцирующей «мушкой» в уголке губ, она притягивала к себе взоры мужчин (по разным причинам совершенно разных!), а так как она обладала еще и тем, что принято называть «темпераментом», то успела украсить голову своего мужа целым лесом рогов. При этом она была капризной, страстной, запредельно ревнивой и сверх всякой меры высокомерной. Сама Судьба сделала эту женщину соперницей изысканной Адриенны, и в этой борьбе, в которой никогда не принято было брать пленных, несравненной актрисе суждено было погибнуть.

Тем не менее в начале все было более-менее пристойно. Безумно влюбленная в графа Саксонского, герцогиня, чтобы покрепче привязать его к себе, начала любезничать с актрисой, которую любил весь Париж. Она даже пригласила ее к себе. Это было настоящим коварством: Мориц совсем недавно был ее любовником, и герцогиня хотела, чтобы он сравнил их. Что Мориц и сделал. Адриенна вскоре уже не сомневалась в своем несчастье... Он отдалился от нее, и когда они случайно встречались, показывал минимум любезности. Она тихо пожаловалась:

— Ради бога, не отталкивайте меня! Конечно, есть люди, которые могут улучшить мне настроение, но на этот раз вы повергаете меня в отчаяние...

Но разве мужчины любят упреки? Адриенна не получила ответа. Мориц перестал появляться у нее, и постепенно в сердце молодой женщины вместо гнева поселилась боль. Однажды вечером, когда давали «Федру», она увидела, как Мориц вошел в зал. Он опоздал, конечно же, и, не беспокоясь об этом, оживленно болтал со своим другом Шароле. В этот момент на сцене Федра говорила Ипполиту:

Что ж, если твоего удара я не стою,

И не согласен ты покончить сам со мною, —

Дай меч свой!

Молодой актер, игравший царевича, естественно, протянул ей меч, который у него просили. И тогда дочь критского царя, роль которой исполняла Адриенна, бросила его изо всех сил в того, кто так сильно обидел ее своим отношением. Затем она покинула сцену, не беспокоясь о шуме, спровоцированном ее действиями.

Шарль д'Аржанталь, присутствовавший на всех представлениях с участием Адриенны, быстро понял, что она остро нуждается в его плече, чтобы излить свое горе, и бросился вслед за ней. Он прибыл как раз вовремя, чтобы преградить путь Морицу, который заявился с требованием объяснений.

— Вы только и делаете, что причиняете ей боль! Оставьте ее в покое!

Тон Шарля был суровым. Мориц рефлекторно положил руку на эфес своей шпаги:

— По какому праву вы вмешиваетесь?

— По праву человека, который видит, что некий хам позволяет себе публично оскорблять самую очаровательную из женщин! Идите лучше к своей герцогине! С этой потаскухой вы хорошо смотритесь вместе!

— За такие слова я вас убью!

— Если хотите... но только завтра утром! А сейчас мне есть чем заняться.

И Шарль захлопнул дверь гримерной прямо перед носом Морица Саксонского.

Но дуэль все же не состоялась. Мориц был достаточно честен, чтобы признать, что Шарль был прав. Кроме того, он понял, что все еще любит Адриенну и не может убить ее верного друга, ведь для него исход поединка не представлял никакого сомнения. Таким образом, Мориц передал своему противнику следующие слова: «Забудем обо всем! Вы были правы!»

После этого он думал лишь о том, как вновь занять место (а он считал его уже потерянным) в сердце молодой женщины. Как оказалось, это можно было сделать без особых проблем: Адриенна только и ждала, чтобы Мориц открыл ей свои объятия. А посему он отказался от мадам де Буйон. А та, конечно же, восприняла это очень ревностно. И ее ревность могла достичь непостижимых глубин и спровоцировать самые неожиданные реакции...

В воскресенье, 24 июля 1729 года, Адриенна возвращалась с мессы в церкви Сен-Сюльпис — она регулярно ходила туда, хотя актриса и не имела права на церковные таинства! Дома она нашла анонимную записку:«Вы будете удивлены, что кто-то, кого вы не знаете, обращается к вам, чтобы просить вас прийти завтра, в понедельник, в 17.30, на большую террасу Люксембургского дворца. Там вы найдете человека, который все вам объяснит. Вы узнаете его по следующему признаку: аббат обратится к вам, три раза коснувшись своей шляпы...»

На следующий день, в назначенное время, актриса уже была на месте, сопровождаемая подругой, мадемуазель де Ля Мотт, и своей горничной. Через некоторое время Адриенна увидела маленького горбатого священника, молодого, но совсем непривлекательного, который после знака признательности сказал, что «с ней хотят сыграть игру, которая для нее невыгодна». И так как она ответила, что не знает другого врага, кроме герцогини Буйонской, аббат в ужасе посмотрел на нее и попросил назначить ему другую встречу в менее оживленном месте.

— В таком случае, приходите ко мне домой! Вы не найдете более укромного места.

К ее удивлению, ибо она не очень верила в происходящее, он согласился: сказал, что придет завтра в семь часов вечера...

Едва вернувшись, Адриенна послала к графу Саксонскому слугу с коротким письмом, и тот примчался вместе с ним, заметно взволнованный:

— Вы не будете принимать его одна. Я хочу быть там, и будет лучше, если вы спрячете меня, чтобы я мог все видеть и слышать.

В назначенное время аббат Муре — так его звали — прибыл и представился художником.

— В настоящее время я работаю над портретом герцогини Буйонской, которая знает меня в течение долгого времени. Тем не менее на нашем последнем сеансе позирования она приказала мне проникнуть к вам якобы по рекомендации вашей подруги, чтобы сделать и ваше изображение. Она добавила, что мне будет легко подсунуть вам зелье, лишенное вкуса и предназначенное для того, чтобы отвлечь ваши сердце и разум от любви, которая так больно ранит герцогиню...

— Зелье? Мне? И вы согласились? Вы же священник?

— О, разумеется, я отказался. Тогда мадам вызвала к себе двух мужчин с ужасными физиономиями, и они припугнули меня страшной смертью, если я этого не сделаю. Естественно, я вынужден был согласиться... Я не очень смелый, и у меня нет особого призвания к мученичеству. Мне теперь нужно идти на террасу Фейанов, чтобы получить от них какие-то пилюли, но они клянутся, что это не яд...

— Все это кажется мне слишком сложным. Почему они не дали их вам?

— Признаюсь, я тоже этого не понимаю, но сейчас я здесь! И я очень боюсь!

— Это легко понять. Я думаю, что будет лучше, если вы пойдете на встречу...

— И принесете эту гадость сюда! — сказал Мориц, неожиданно выходя из своего укрытия. При виде его аббат Муре вскрикнул от испуга:

— Господин граф Саксонский! Боже мой, я пропал!

— Так и произойдет, если вы не сделаете того, что вам сказали. Но вы уверены, что эти пилюли точно предназначены для мадемуазель Лекуврёр?

— Да... Да.

— Ну, это же здорово! Вы меня не видели, вот и все! Мадам де Буйон предусмотрела для вас... стратегическое отступление, как только вы «уговорите» мадемуазель Лекуврёр проглотить эти пилюли?

— Да... Меня должна подхватить почтовая карета и увезти к границе. С деньгами, конечно!

— Так не будем менять программу! Идите получать лекарство, а завтра приходите сюда в течение дня для сеанса позирования, а потом зовите вашу карету и убирайтесь! Остальное касается только меня!

— Вы так думаете?

— Совершенно верно. И не смейте отклоняться от линии, что я вам начертал, так как в противном случае вы будете иметь дело со мной, и где бы вы ни находились, я непременно найду вас!

На следующий день священник принес с собой небольшой флакон с десятком пилюль, а затем исчез без малейшей мысли о возвращении. Мориц тут же посадил Адриенну в карету и отвез ее к генерал-лейтенанту полиции, которым тогда был господин Эро де Фонтен. Тот принял пару очень вежливо, взял флакон и заявил, что отдаст его аптекарю Жоффруа, который всегда сотрудничал с полицией в случаях, связанных с ядами.

Специалист вынес половинчатый вердикт: некоторые пилюли показались ему сомнительными, но, по сути, он ничего не мог утверждать наверняка. На самом деле Эро и его аптекарь не имели ни малейшего желания начинать дело против могущественного клана герцога Буйонского. К сожалению, времена господина де Ля Рейни, шефа парижской полиции времен Людовика XIV, который не боялся заходить так далеко, как требовалось, уже прошли. Тем не менее... собака, проглотившая зелье, предназначенное Адриенне, умерла. А это совершенно определенно подтверждало то, что в отношении Адриенны была предпринята «атака» и что герцогиня, несомненно, желает ее смерти. С этого момента Мориц разорвал с ней все отношения. И это было сделано вовсе не для того, чтобы утихомирить ревность мадам де Буйон. А еще меньше способствовал этому инцидент, произошедший 10 ноября в «Комеди Франсэз».

В тот вечер мадемуазель Лекуврёр, которой немного нездоровилось, вновь исполняла любимую роль Федры. Зал был переполнен. В полнейшей тишине все слушали прекрасные стихи Расина. Никогда еще актриса не выглядела так завораживающе. Даже Мориц Саксонский, знавший пьесу почти наизусть, попал под ее чары. Это был момент настоящей и чистой красоты...

Вдруг у себя в ложе с шумом появилась герцогиня Буйонская, окруженная друзьями. И появилась она в самый неподходящий момент — как для публики, так и для себя самой. Расин преподал ей урок, который она заслуживала: Федра подошла к краю сцены, протянула руку в сторону своей соперницы и крикнула:

Мое предательство. Нет, я не так бесчестна,

Как те искусницы, что, ловко скрыв свой грех,

Глядят с невинностью бестрепетной на всех.

Скандал был невероятный, но зрители аплодировали, как безумные. Герцогиня же замерла. Ее лицо стало бледным, что было заметно даже сквозь обильные румяна, а представление закончилось с триумфом. Но через несколько дней герцогиня подослала своих слуг освистать Адриенну в «Андронике», а герцог потребовал извинений от управляющего театром. Это была самая настоящая война, которую Адриенна не в силах была продолжать более. В самом деле, ее здоровье, пошатнувшееся в течение последнего времени, ухудшалось день ото дня... Она страдала от какой-то болезни, против которой врачи оказались бессильны, а это, в свою очередь, породило темные слухи. Люди тайно заговорили об отравленном букете цветов... Сильно обеспокоенный, Мориц старался не оставлять Адриенну одну, оказывая ей всяческую помощь, на какую он только был способен. Верный д'Аржанталь тоже был рядом, но он не решался бросить в лицо Морица обвинение в ответственности за состояние Адриенны. Только совместная формальная защита молодой женщины предотвращала их дуэль.

15 марта 1730 года, несмотря на слабость, актриса захотела выйти на сцену и сыграть Иокасту в «Эдипе» Вольтера. Но она чувствовала себя так плохо, что ей пришлось раз двадцать уходить со сцены, чтобы прийти в себя. Однако усилием воли Адриенна до конца доиграла эту трудную роль, и сделала это, как всегда, блестяще, но после представления ей едва удалось добраться до своей постели... и больше Адриенна с нее не поднялась.

Четыре дня спустя, когда актрисе, казалось, стало немного лучше, она вдруг умерла прямо на руках у Морица. Рядом находились хирург Фаже, Вольтер и д'Аржанталь, и все были потрясены случившимся. Ее подруга Аиссе через несколько дней написала маркизе де Ламбер:

«...Бедняга умерла, когда все уже было подумали, что она поправилась. У нее были судороги, чего никогда не наблюдается при дизентерии. У нее обнаружили гангренозное воспаление кишечника. Предполагается, что она была отравлена...»

Вольтер убедил Фаже сделать вскрытие, о результатах которого мы знаем. Это было совершено против воли Морица, который не мог вынести и мысли, что будет совершено подобное святотатство с этим очаровательным телом, которому он был обязан столькими прекрасными мгновениями. Он бежал, чтобы, по крайней мере, не присутствовать при этом кошмаре.

Но он вскоре продолжился, но уже в другой форме. Несмотря на то, что Адриенна всю жизнь была примерной христианкой, священник церкви Сен-Сюльпис заявил, что ее не будут отпевать в церкви, потому что перед смертью актриса не исповедовалась и не отреклась от своей считавшейся бесчестной профессии. Нужно было смириться с гражданской панихидой, если бы не вмешалось правительство. А потом канцлер Морепа заявил, что свяжется с приходским священником из Сен-Сюльпис.

Но на следующее утро друзья Адриенны, собравшиеся перед ее домом, чтобы присутствовать на похоронах, с удивлением и возмущением узнали, что ночью тело, гроб для которого еще не был доставлен, было завернуто в ткань и увезено в неизвестном направлении, вероятно, на некий пустырь, чтобы быть там закопанным в негашеной извести. Ночной дозор под предводительством некоего Лобиньера выполнил всю эту грязную работу...

Разъяренный Вольтер написал тогда оду, которую быстро запретили, но она успела стать знаменитой:

Лишь только умерла — безбожницей вдруг стала?

Весь мир был у ее ног — растоптана теперь...

Его попросили вести себя потише. Эпоха Просвещения еще только начиналась! Однако аббат Муре был схвачен и доставлен в Бастилию. Он год провел в тюрьме. И его отпустили лишь после того как было получено признание в том, что он придумал всю эту историю с пилюлями, чтобы познакомиться с актрисой, в которую был влюблен. Уму непостижимо!

Объект же всеобщего внимания, герцогиня Буйонская, удалилась в имение своего старого мужа, который вскоре после этого оставил ее вдовой. Но она не смогла воспользоваться своей свободой: через семь лет она последовала вслед за Адриенной. Исповедуясь, она много в чем призналась, но полностью отрицала свою причастность к отравлению великой актрисы... Вполне возможно, что ее семья захотела уничтожить любое воспоминание об этом ужасном деле...

Мориц Саксонский закрылся у себя дома, полный горечи и сожаления о потерянном. Только граф д'Аржанталь хранил память об Адриенне. В течение многих лет с упорством ищейки он искал место захоронения той, кого он так любил. Заплатив немало денег, он в конечном счете узнал, что Адриенна Лекуврёр была похоронена под строящимся особняком Соммери, расположенном на углу улиц де Бургонь и Гренель. Конечно, и речи не могло идти о том, чтобы снести этот дом, но ему удалось установить на нем мраморную плиту со следующей надписью:

Дань уважения здесь отдают актрисе,

Духом безупречной и сердцем прекрасной.

Талант ее возвышенный и чистый

К бессмертию ее привел, и не напрасно.

Но даже дружбе искренней и вечной

Непросто обратить сей уголок земли

В достойную дань склонности сердечной,

Возвысить это место, что знать мы не могли...

Мориц не знал об итогах поисков графа. Страдая (чему он, кстати, был очень удивлен), он с головой окунулся в работу и написал после долгих размышлений великолепный трактат под названием «Мои мечтания», в котором были собраны все его знания о войне, столь важные для истории стратегии и даже заложившие основы ведения современных войн. Даже сам Наполеон накануне Аустерлица с большим вниманием читал этот трактат... Шевалье де Фолар, единственный, кто разделял тогда уединение своего молодого друга, не мог скрыть своего восхищения — особенно тем, какое внимание граф Саксонский уделял повседневному быту солдат и как он заботился о спасении их жизней. «Лучше отложить на несколько дней сражение, чем напрасно потерять гренадера, на подготовку которого нужно двадцать лет...»

Устав писать, он отбросил перо, открыл шкатулку, в которой хранились письма Адриенны, и перечитал некоторые из них. Он это сделал поздно ночью, когда все вокруг спали, и ничто не могло помешать воскрешению призрака любимой женщины. Он не мог смириться с мыслью, что кто-то увидит его плачущим...

Эмоциональная пустота, ставшая итогом этой любви, дважды приводила его в Дрезден. В первый раз — чтобы выяснить, есть ли еще надежда вернуть себе корону Курляндии, ведь Анна Иоанновна теперь стала царицей. Он полюбил этот народ и думал, что сможет найти там немного счастья. Но Морица ждало разочарование, однако, по крайней мере, он получилвозможность, не без помощи Фризена, помириться с отцом. Во второй раз он был вызван Августом, который прочитал его «Мечтания» и захотел поручить ему реорганизацию своей армии. Но они так и не увиделись. Когда Мориц приехал в Дрезден, король вынужден был отбыть в Варшаву, чтобы присутствовать там на открытии польского Сейма — и это несмотря на плохое состояние его здоровья. Он очень плохо чувствовал себя во время поездки, но вместо того чтобы остановиться, как того требовал врач, приказал гнать лошадей. К сожалению, когда он прибыл в Варшаву и захотел выйти из кареты, то запутался в полах своего плаща и упал, сломав себе правую ногу о железную ступень. Травма оказалась более чем серьезной, и он потерял много крови. Началась гангрена, и в течение нескольких дней все было кончено. 2 февраля 1733 года, в пять часов утра, он умер в возрасте шестидесяти трех лет. Мориц мог лишь присутствовать на похоронах...

Единокровный брат Морица, Фридрих Август II, автоматически стал курфюрстом Саксонии, но что касается Польши, это была уже совсем другая история, ибо короля должен был избрать Сейм. Тем не менее неожиданная вакансия на этом выборном престоле вызвала европейский кризис, которого, возможно, и не случилось бы, если бы Станислав Лещинский, бывший избранник на польский престол, не был отцом королевы Франции. Проснулись его амбиции, и он отправился в Краков, переодевшись простым торговцем. Сейм приветствовал его, и он был провозглашен королем, в то время как Россия, полная решимости сохранить видимость опекунства, что имело место в случае с Августом II, перенесла эту роль и на его сына. Заключив союз с Австрией, она послала войска для того, чтобы вновь отправить бедного Станислава к себе домой. Так началась война за Польское наследство.

Зажатый между двух огней — братом, которого он совершенно не любил, и Францией, к которой он был привязан, — Мориц Саксонский выбрал, и на этот раз окончательно, Версаль.

Прибыв туда для получения указаний, он узнал еще об одной смерти, и это стало для него чувствительным ударом. Умерла очаровательная Аиссе, прекрасная черкешенка, спасенная из гарема турецкого султана графом де Ферриолем, чему в свое время аплодировал весь Париж, и отвергнувшая любовь самого регента ради любви к шевалье д'Эди[103]. Она была подругой Адриенны, и рядом с ней Мориц находил порой сладкие моменты утешения. Они были одного возраста, и Мориц любил ее...

По сути, эта война оказалась очень даже своевременной, ведь ему так необходимо было собраться с мыслями. Применяя к солдатам предписания своего трактата о военном деле «Мои мечтания», делая все, чтобы они жили лучше и чтобы их пореже убивали, быть может, он смог бы забыть, как много слез было пролито из-за любви...

Часть третья Маршал Франции

1743 год

Глава X Враг...

— Вы удивительны, друг мой, — рассмеялся герцог де Ришелье[104]. — Король делает вам честь — а это случается редко, поверьте мне! — вызывая вас к себе. Более того, помня о нашей старой дружбе, он послал за вами меня. И вы чем-то недовольны?

— Я очень рад вас видеть! Рад я и провести с вами это время, к тому же я бесконечно признателен вам за то, что вы взяли на себя эту заботу. Но, говоря откровенно, я всегда чувствовал себя в Версале немного чужим! Размеры дворца, этикет, слишком торжественная атмосфера... Все это явно не для меня.

— Кстати, все это не очень-то нравится и Его Величеству! Но не волнуйтесь, там уже многое изменилось...

Находясь в карете де Ришелье, двое мужчин пересекли Булонский лес в направлении Версаля. Дружба Морица и Ришелье завязалась в сумасшедшие ночи времен Регентства. Может быть, оттого, что они были одного возраста, имели одинаковые пристрастия в плане женщин, оружия и прочих радостей жизни. А возможно, их объединяла общая склонность к бунту и безрассудство.

Они давно не виделись: Ришелье был губернатором в Лангедоке, а Мориц — генерал-лейтенантом, возвратившимся с Востока и устроившим зимние квартиры для своих войск в Декендорфе.

Но один остался придворным, допущенным в коридоры власти и способным вести несколько интриг одновременно, а другой, проходя путь от сражения к сражению, стал прежде всего солдатом, выковав себе репутацию отличного стратега и прекрасного воина. Сначала была война за Польское наследство, где Мориц отличился под Филипсбургом. Тогда принц Евгений Савойский, которого он вынудил сдаться (тот самый, что когда-то рекомендовал ему служить стране, от которой он сам отвернулся), заявил ему:

— Никогда бы не подумал, что сделаю Франции столь замечательный подарок!

Потом последовала война за Австрийское наследство, в которой Мориц Саксонский в полной мере проявил свои таланты. Сначала — в Рейнской армии, где под командованием маршала Бервика он действовал блестяще, проводя конкретные операции, которые подарили ему любовь солдат, пораженных как его заботой, так и той страстью, с которой он вел их за собой со шпагой в руке, крича, словно казак.

А потом он служил под командованием маршала де Белль-Иля и взял Прагу, идя по стопам своего знаменитого предка, маршала Иоганна-Кристофа Кенигсмарка. С той лишь разницей, что столетием раньше последний с радостью разграбил город золотых крыш, а Мориц, одержав победу, запретил мародерство и грабежи. И за это благодарные жители пришли в его лагерь, чтобы передать ему великолепный алмаз, носящий имя города... А потом, когда французские войска вынуждены были уйти, он обеспечил безупречное отступление, выводя своих людей из самых трудных ситуаций.

Перейдя под командование маршала де Брольи, заменившего заболевшего Белль-Иля, он командовал целой армией, когда Брольи был отозван и сослан, и обеспечил ей возвращение обратно во Францию.

Теперь он был готов к новым приказам и ждал нового назначения. Десять лет! Десять лет он воевал, не появляясь в Париже, кроме как на короткое время, но при этом почти каждый год он бывал на термальных источниках в Баларюке, в Лангедоке, где лечил последствия старого ранения, полученного под Крашнитцем, в результате которого ему порой приходилось пользоваться тростью. Морицу нравилось бывать в этой старой протестантской провинции, когда-то разоренной отменой Нантского эдикта, но в которой, несмотря ни на что, он нашел друзей, проводя политику умершего регента...

— Вы хотя бы представляете, что хочет от вас король? — вдруг спросил Ришелье, в обществе которого тишина никогда не затягивалась.

— Нет! Я много месяцев не видел его.

— А вы не думали о маршальском жезле? Ведь вы его заслужили! Да мы оба этого заслуживаем, если хорошенько подумать!

— Вы, конечно же, должны получить его первым, мой дорогой друг, — рассмеялся Мориц Саксонский. — А я на эдакую милость и не рассчитываю, если быть откровенным. Вы — герцог, человек родовитый, ведь вы носите славное имя де Ришелье; вас хорошо знают при дворе, и, что особенно важно, вы — католик, а я нет, вы — француз в отличие от меня...

— Ну, когда кардинал де Флёри находился у власти, это могло быть проблемой, но после того как он покинул нас, уйдя в лучший из миров, король не хочет больше слушать своего первого министра и стремится управлять по своему усмотрению, и это, кстати, вполне могло бы получиться. Что касается французского гражданства, то я хотел бы напомнить вам, что Бервик, принявший славную смерть при Филипсбурге, был англичанином и таким же незаконнорожденным сыном Якова II, как вы — Августа II. И раз уж вы упомянули о том, что Версаль для вас непривлекателен, я обещаю вам сюрприз...

— Хороший, я надеюсь?

— О, великолепный! Вы боялись напыщенной атмосферы? Так вот, ее больше нет: король безумно влюблен в женщину, самую веселую, самую духовную, какая только может быть на свете. Честолюбивая и умная, она долго держала его в ежовых рукавицах и, наконец, в последнее Рождество, позволила любить себя!

— Позволила? Что за слова!

— Это чистая правда. Мадам де Ля Турнелль не любит короля. Она любит власть, любит быть первой, лучше всех одетой, самой красивой, она любит, чтобы весь мир лежал у ее ног!

— Вы примете меня за простака — хотя, наверное, я таковым и являюсь! Но... Кто такая эта мадам де Ля Турнелль?

— Вы никогда не слышали о сестрах де Несль?

— В далеких Германии и Польше придворные дамы нечасто появляются на биваках...

— Чего не скажешь о Санкт-Петербурге, где, можете быть уверены, царевна Елизавета знает их всех, и не зря: она мечтает выйти замуж за нашего короля. Но вернемся к сестрам Несль, то есть к мадам де Майи, мадам де Флавакур, мадам де Вентимилль, мадам де Лораге и мадам де Ля Турнелль. Первая из них стала официальной фавориткой короля в 1735 году, когда королева, родив десять детей, заявила своему мужу, что хотела бы в дальнейшем поспать спокойно...

— Она отказала самому королю? Она, такая стеснительная и мягкая!

— Ее можно понять! Девяносто месяцев — семь с половиной лет! — она была практически непрерывно беременна! Едва оправившись от родов, она вновь и вновь принимала нашего короля в своей постели и каждый раз оказывалась беременной! Но это не мешало королеве обожать своего мужа, и, я думаю, она должна была дойти до крайней точки, чтобы найти в себе мужество отказать ему. К тому же она была еще и на семь лет старше его. И тогда появилась маркиза де Майи! Не такая красивая, но породистая, элегантная, с прекрасным телом и, самое главное, безумно влюбленная в Людовика. Будучи весьма благочестивой, она уступила ему не без слез покаяния и актов раскаяния. А так как она много плакала, то и король тоже часто составлял ей компанию, но все же они дошли до плотской любви. Луиза де Майи, хотя и сбрасывала платье, но никогда не забывала оставить все свои драгоценности!

Наблюдая за этими отношениями, ее сестры возгорели желанием присоединиться к ней. Маркиза де Майи имела неосторожность пригласить свою младшую сестру Полину, которая, в отличие от своей сестры, не любила плакать и не видела ничего предосудительного в том, чтобы поохотиться на землях своей предшественницы. Она добилась короля, но очень быстро забеременела, и тот поспешил выдать ее замуж за маркиза де Вентимилля, а потом снова вернулся к Луизе де Майи. Увы, вскоре он заскучал. Наш король чрезвычайно привлекателен, и ему достаточно было просто выбрать из множества претенденток, но ему хотелось чего-то новенького. И тогда появились еще три сестры де Несль: Гортензия де Флавакур, Диана де Лораге и, наконец, Анна-Мария де Ля Турнелль.

— Итого, получается, что их пять. И он имел дело с ними всеми? — похоже, Мориц начал приходить в веселое расположение духа.

— Нет. Мадам де Флавакур ускользнула от него. Все очень просто: она любила своего мужа, который к тому же был большим ревнивцем... Но мадам де Лораге — другое дело: это хорошая девушка, не очень красивая, но созданная для того, чтобы восхищать, и к тому же очень веселая, а, как мы помним, бедняжка де Майи любила поплакать. Она доставила королю наслаждение, и, как я думаю, она осталась с ним, несмотря на то, что он влюбился в мадам де Ля Турнелль. И сломал на этом зубы! Красивая, ослепительная, остроумная и амбициозная, она сумела стать желанной, даже продолжая крутить роман с герцогом д'Аженуа.

— И что же дальше?

— И тогда на сцену вышел я. Да, да, мой дорогой, ради удовольствия своего господина я стал сутенером, а это оказалось делом непростым. Мне необходимо было поддерживать страсть короля, журить прекрасную Анну-Марию и, выходя от нее, давать некоторое утешение бедной де Майи, которая не совсем хорошо разбиралась в сложившейся ситуации и плакала чаще, чем когда-либо. Кроме того, было необходимо удалить д'Аженуа, официального любовника мадам де Турнелль. Это, кстати, оказалось сравнительно просто. Будучи губернатором Лангедока, я легко получил для него должность, которая вернула его на свои земли, но при этом не напоминала изгнание, после чего я взялся за мадам де Ля Турнелль. Поскольку она не была влюблена, ей удалось навязать свои условия. Сначала она захотела быть «объявленной любовницей» и настаивала на том, чтобы ее венценосный любовник держал свой двор у нее. Кроме того, и это оказалось самым печальным, она потребовала удалить свою сестру Луизу де Майи. Все это она смогла заполучить и, в конце концов, сложила оружие. Таким образом, и вы в этом убедитесь сами, она стала царить в Версале, проклинаемая королевой, ненавидимая половиной двора и держа в страхе вторую его половину. Но король без ума от нее. Он не отказывает ей ни в чем... Кроме, пожалуй, того, над чем красавица не имеет власти: маленьких визитов, в которых он не может себе отказать, к Диане де Лораге, с которой, очевидно, он испытывает чувство, подобное тому, которое ощущаешь, когда надеваешь удобные тапочки после слишком тесных сапог. Король к ней привязан, как собака к своей любимой кости, и фаворитка это поняла, предпочтя не давить на Его Величество. Но в обмен на это она захотела стать герцогиней. И скоро она получит этот титул. Сейчас ей хотят отдать Шатору... Из всего этого следует, что двор, некогда полный тоски, превратился в нечто очень веселое, что забавляет мадам де Ля Турнелль, которая, в свою очередь, обожает помпезность, драгоценности и удовольствия.

— Так, вы говорите, при дворе весело?

— Боже мой, да! Может быть, не так, как в Париже, но весело. Кроме того, помимо христианских праздников, торжественных приемов, посещений официальных гостей, при дворе был установлен следующий распорядок: в понедельник — концерт, во вторник — «Комеди Франсэз», в среду — итальянская комедия, в четверг — трагедия (это не так смешно, но королева это обожает!), в пятницу — игры, в субботу — снова концерт, а в воскресенье — снова игры! Два раза в неделю устраиваются балы, примерно раз в два дня — охота: по примеру всех Бурбонов король — отличный охотник и всадник. Но... Мы, кажется, прибыли!

Карета действительно миновала решетчатые ворота, возле которых стояли солдаты французской гвардии, и направилась к Мраморному дворцу и главному входу. Как обычно, когда он тут оказывался, Мориц почувствовал магию этого дворца, его непревзойденного великолепия, такого гармоничного в своей чистоте линий, несмотря на немалые размеры. Версаль мог быть одновременно и грандиозным, и очень привлекательным, ибо он был плодом французского гения и величия королей...

Когда двое мужчин вышли из кареты, им сказали, что король охотится, но у королевы проходит концерт. Не желая скучать рядом с Ее Величеством, дамой очаровательной, но слишком набожной и напрочь лишенной веселости, Ришелье собрался было предложить своему спутнику прогулку в парке, чтобы дождаться возвращения короля, но тут голубой мальчик обратился к нему с глубоким поклоном и передал записку, которую герцог распечатал быстрым движением пальца. Его лицо сразу просветлело:

— О, мне это нравится! Король не предупредил меня, что будет охотиться сегодня, но получилось даже лучше, чем я мог подумать: король, мой дорогой друг, пригласил нас на ужин в своих Малых апартаментах, и это свидетельствует о том, в каком вы у него фаворе!

Достигнув совершеннолетия и обосновавшись в Версале, Людовик XV ничего не поменял в церемониале, установленном его предком, Королем-солнце. Зато он освободил часть своего времени от протокола, вынуждавшего его слишком страдать. Для этого он создал мир, более соответствовавший его вкусам. В данном случае это были апартаменты, располагавшиеся на окраине Мраморного дворца и Королевского двора. Они дублировали парадные Большие апартаменты, слишком громоздкие для отопления и полностью лишенные интимности. Там располагались спальня, столовая, ванная комната и рабочий кабинет. Образование, данное молодому государю герцогом де Виллеруа, было слишком строгим и целиком было направлено на то, чтобы соответствовать манерам Людовика XIV. Это совершенно не отвечало истинной натуре короля и лишь усилило его природную застенчивость и ужас от появления на людях в окружении всей этой пышности, которая так ценилась его великим предшественником.

Став хозяином, молодой человек, казалось бы, принял общепринятые правила этикета. Так, например, каждый вечер он терпел ритуал отхода ко сну в сказочной фиолетово-золотистой комнате своего прадеда, но при закрытых дверях. Потом он переходил в свои частные апартаменты, где спал в менее торжественной обстановке до раннего утра, а потом, надев халат, возвращался в огромную кровать, страшно неудобную, для церемонии пробуждения... И точно так же ежедневно король заставлял себя присутствовать на трапезах в общественных местах, обедать в одиночку или вместе с королевой. В обстановке его личных апартаментов, называемых Кабинетами, преобладали мягкие цвета, серый и зеленый, а вовсе не золото. С другой стороны, их украшали некоторые очень красивые полотна: «Франциск I» Тициана, один Рубенс и один Ван Дейк, один Веронезе, два Пуссена, «Святое Семейство» Рафаэля и «Эразм» Ганса Гольбейна. В столовой висели «Обед с устрицами» де Труа и «Обед с ветчиной» Николя Ланкре, и невозможно было подобрать что-либо лучше и изысканнее.

— Это здесь мы будем ужинать? — поинтересовался Мориц.

— Нет, не волнуйтесь! Мы приглашены в Малые апартаменты, зарезервированные только для самых близких людей. Это на втором этаже и в мансарде. Но там нет спальни. Зато есть библиотека и комната для игры в карты, а также столовая, прихожая, кабинет для кофе, мастерская...

— Мастерская? Для чего, бог ты мой?

— У короля очень умелые руки. Налажено также винокуренное производство, известна и кухня шеф-повара Лазюра, чьи службы и печи находятся на верхнем этаже рядом с кладовкой и мойкой для посуды. А наверху, под крышей, невидимые снаружи — сад с вольерами и курятник. Это завершает ансамбль! Вот! Но об этом знают лишь немногие — самые приближенные, которых наш государь приглашает к себе на ужин.

Слово «ужин» пробудило в Морице Саксонском воспоминания, которые здорово позабавили герцога:

— Бьюсь об заклад, вы подумали о «малых ужинах» умершего регента?

— А как избежать этого, если есть женщины...

— На ужинах нашего короля всегда присутствуют одна или две дамы. Но не женщины! — уточнил герцог. — И я вам уже сказал, что там нет спальни. В апартаменты государя без труда можно было бы пригласить даже воспитанницу монастыря. Поймите, ужины — это просто встречи друзей, во время которых говорят обо всем и ни о чем, расслабляясь в прекрасной обстановке, и король при этом предстает просто джентльменом среди других, подобных ему. Но фамильярность там не приветствуется. Вот так, но чем бы нам заняться в ожидании? Не хотите ли поприветствовать королеву?

— Я только испорчу ей все удовольствие. Вы же знаете, что она меня не любит. Дочь Станислава Лещинского не может простить мне того, что я — сын своего отца.

Ришелье разразился смехом:

— А меня она просто терпеть не может! Она видит во мне пособника Сатаны, приставленного, словно проклятие, к ее мужу... Поэтому подождем лучше возвращения охотников, а пока — пройдемся по саду... Они не должны задержаться: ужинать здесь принято в шесть часов!

* * *

Незадолго до указанного времени герцог де Ришелье и Мориц Саксонский, слегка взволнованные тем фактом, что их пригласили в узкий круг короля, вошли в небольшой салон, где уже находилось четверо мужчин. Это были Луи де Ноай герцог д'Айен, сын маршала де Ноайя и адъютант короля, герцог де Ля Валльер, капитан охотников, граф де Куаньи, губернатор Шуази, а также его родственник граф де Круасси, потомок самого Кольбера и генерал-лейтенант. Все они были военными, как и двое вошедших, но времени на обмен любезностями и комплиментами не оказалось, ибо появился король, сопровождая под руку двух дам. Все тут же вскочили и склонились в поклонах.

— Рад видеть вас, господа, — произнес Людовик XV низким и хриплым голосом, не лишенным шарма. — Особенно вас, граф Саксонский. Вы служите мне так хорошо, что я вас очень редко вижу.

— Сир... — только и смог выдохнуть тот, кому адресовались эти слова, слишком ошеломленный такой неожиданностью, чтобы найти для ответа что-нибудь достойное.

На людях король обычно скрывал свою застенчивость под видом отстраненной учтивости, но в близком кругу он потрясающим образом притягивал к себе умы и взгляды окружающих его людей. Прежде всего, он был потрясающе красив. В тридцать три года Людовик XV был самым красивым мужчиной в своем королевстве, и в этом не было ничего удивительного, поскольку внешность его была весьма примечательна: высокий лоб, острый величественный нос, выступающие скулы, слегка вытянутый подбородок и твердая челюсть, полные и чувственные губы... Все это говорило о мужественности, но, что еще более важно, у короля были темные бархатные миндалевидные глаза, слегка приподнятые к вискам. Эти глаза с длинными ресницами выражали бесконечную мягкость... когда Людовик этого хотел. А его улыбка была так очаровательна!

Внешность короля оказалась так обаятельна, что Мориц не сразу обратил внимание на двух дам, пришедших вместе с Его Величеством. И напрасно. Первой была, конечно же, фаворитка, та самая мадам де Ля Турнелль, ослепительное великолепие которой пленило короля, но не она, а другая заставила сердце Морица усиленно забиться.

— Госпожа принцесса де Конти! — пробормотал он, приблизив ее руку к своим дрожащим губам.

— Следовало бы сказать — госпожа вдовствующая принцесса, мой дорогой граф! — усмехнувшись, ответила дама. — Теперь я стала старой!

Это была неправда. Прошедшие годы лишь смягчили красоту молодости принцессы, и Мориц, поддавшись очарованию прошлого, начал думать, что ее тело осталось таким же тонким и податливым, если судить об этом по яркости кожи, округлым плечам и смелому декольте ее платья из бархата цвета спелой сливы и корсажу из белого атласа, усеянного маленькими белыми бриллиантами. Драгоценные камни сверкали на ее запястьях, на пальцах и в волосах, едва тронутых сединой.

— Кого вы хотите заставить в это поверить, принцесса? — искренне пробормотал Мориц. — Не меня же, во всяком случае...

Он изо всех сил пытался оправиться от эмоций, пришедших издалека, — ведь прошло более двадцати лет! Мориц был очень удивлен, увидев ее точно такой же, как в ту первую летнюю ночь, когда в прохладных водах Сены они любили друг друга впервые. Его смятение было бы совершенно неуместно во время королевского ужина (а он и на самом деле не имел ничего общего с теми трапезами, которые происходили при покойном регенте), если бы не непринужденная обстановка, дружественная и свободная от всех условностей протокола. В Малых апартаментах каждый располагался, как ему это было удобно, составляя окружение короля и его двух дам. Все смеялись, шутили, и злые языки, вроде Ришелье, отдавались этому с большой радостью. Что же касается Морица, то он сидел молча, едва притронувшись к блюдам, одновременно простым и изысканным, он и пил мало, что явно противоречило его привычкам, и просто смотрел на Луизу-Елизавету, наслаждаясь неожиданной радостью этой встречи, тем более приятной, что она, казалось, разделяла его чувства. Когда их глаза встречались, она дарила ему легкую улыбку, а ее веки прикрывались... Ох, остаться бы с ней наедине хотя бы на мгновение!.. Сильный удар ноги Ришелье под столом вернул его к реальности. И Мориц опустился на землю как раз вовремя, ибо король обратился к нему:

— Вы кажетесь мне очень задумчивым, дорогой граф? — мягко упрекнул его Людовик XV. — Ваши фантазии осуществляются только в грохоте битвы?..

— Нет, сир... Но сегодня вечером я молчу, потому что глубоко чувствую особую милость, каковой король почтил меня. Когда избранные входят в рай, они должны испытывать подобное чувство.

— Тогда попытаемся вернуть вас к вашей славной повседневной жизни! Мне доложили, что во время последней кампании вам пришла идея создания совершенно необычного полка?

— Совершенно верно, Ваше Величество. Нужно собрать тысячу добровольцев, выбранных из тех, кого я назвал бы лучшими кавалеристами в Европе, кто наиболее надежен и кого я отлично знаю.

— Иностранцев или французов?

— Иностранцев, но необычных: во-первых, курляндцев, немцев, поляков, а также татарских улан, которые утверждают, что они знатного рода и используют маленьких и очень быстрых лошадей. Император обращается к ним уже достаточно давно, и они являются лучшими разведчиками в мире плюс ко всему они непревзойденные мастера быстрой атаки. Если король согласится, я выкую из них самое грозное орудие войны...

— Это очень серьезный вопрос для момента чистого удовольствия? — проговорила мадам де Ля Турнелль, не любившая терять нить разговора.

— Прошу извинения, мадам, но королевская служба и успех его армии я принимаю настолько близко к сердцу, что я не мог умолчать об этом...

— Не говоря о том, что прекрасно обученные войска — всегда красивое зрелище, и оно не может не порадовать короля, — добавил Людовик XV. — Но скажите мне, граф, ваши татары, польские или какие-то другие, они добрые католики?

— Нет, они исповедуют совсем другую религию. Они верят в пророка Мухаммеда, но руководствуются жестким кодексом чести. Императора это устраивает. И почему бы это же не устроило короля Франции? Под командованием принца Евгения они сражались против турок, и без малейших сомнений и колебаний!

После этих слов наступила пауза, во время которой король размышлял:

— Уже не впервые, — сказал он наконец, — сыновья ислама будут биться под нашими знаменами. Раньше тамплиеры привлекали тех, кого называли туркополами[105]. Конечно, ваша идея, граф Саксонский, мне нравится, и я дам соответствующее указание господину д'Аржансону, вашему министру... А пока, милые дамы, давайте пить кофе!

Среди гомона кофейной церемонии каждый гость высказал свое мнение о новом полке. Потом король проводил дам в небольшую соседнюю комнату, которая предназначалась для кофейных церемоний. Трое слуг расставили там чашки и все необходимое. Вскоре все расположились в этом помещении, как кому было удобно. И новый сюрприз для Морица: король сам разогрел свой кофе на горелке, налил его в чашку и предложил гостям сделать то же самое. Один лишь Мориц, не привыкший к подобного рода вещам, обжегся. Это заставило всех засмеяться. Потом какое-то время все болтали на разные темы, а затем Людовик XV попрощался и отправился в свои покои. Это не означало, что он собирался лечь в постель. На самом деле после кофейных церемоний он обычно переодевался, иногда даже надевал маску, брал карету и отправлялся танцевать в Париж, на бал в Опере. В этот вечер мадам де Ля Турнелль последовала за ним, а все остальные собрались расходиться по домам.

— Не согласитесь ли вы быть принятым в моем маленьком версальском домике, — предложил своему другу Ришелье, — или вы предпочтете, чтобы вас отвезли в Париж?

— Спасибо за ваше предложение, но я лучше отправлюсь домой. Меня там ждут...

Мадам де Конти, говорившая в это время с герцогом д'Айеном, повернулась к ним:

— Я еду к себе, — предложила она, помахивая веером. — Доверьте мне нашего друга. Я не видела его целую вечность, и у нас есть о чем поговорить!

— Мне бы тоже хотелось вам много чего рассказать, принцесса, — простонал герцог, изобразив подступающие слезы.

— Не расстраивайтесь! Как-нибудь в другой раз...

Пока они не проехали предместья Версаля, в карете царила тишина, оконные створки которой были затворены. Ночник освещал внутреннее пространство синим светом. От принцессы исходил тонкий аромат с нотками перца, наполнявший воздух. Фижмы ее платья, заполняя пространство, заставляли приглашенного тихо зажаться в своем углу... Бархатные подушки были настолько мягкими, и Мориц чувствовал себя настолько комфортно, что уже собирался было заснуть, когда вдруг услышал:

— Наверное, будет нескромно спросить: вас кто-то ждет?

Мориц улыбнулся, сидя в тени рядом с принцессой:

— Возможно...

— Так это женщина?

— Если предположить, что это так, разве это может иметь какое-то значение для вас, принцесса?

— Уже нет. Ни один мужчина не пользуется таким успехом у женщин, как вы. А вот во времена бедняжки Лекуврёр все было совсем иначе. Ее вы любили, не правда ли?

— Не считая себя на это способным, — пробормотал он, повернув голову к окну, чтобы скрыть свое волнение.

Воцарилось молчание, а потом принцесса спросила:

— У вас еще сохранился мой портрет?

— Естественно!

— Я не вижу в этом ничего естественного, потому что вы меня больше не любите. Верните его мне!

— Нет. Что бы вы ни думали, он для меня бесконечно дорог, он был со мной во всех моих кампаниях. Я держу его в шкатулке (он чуть не добавил «вместе с письмами Адриенны»), ключ от которой всегда ношу на цепочке на шее.

— Трофей, как захваченные у противника знамена, которые висят под сводами собора Парижской Богоматери?

Луиза-Елизавета усмехнулась, и в голосе ее послышалась горечь. Мориц был этим тронут и, наклонившись, стал искать руку принцессы в рукаве ее огромного соболиного манто. Она немного посопротивлялась, но потом сама поднесла руку к его губам.

— Не пытайтесь обмануть себя! — воскликнул он. — Я никогда не был оратором, вы это знаете, и я плохо могу выразить свои чувства. Как вам объяснить, чем вы были и чем остаетесь для меня? Сном, наверное, от которого я так и не отошел.

— Можно ли мечтать об одной женщине в объятиях другой?

— Это вопрос, на который вы могли бы ответить и сами. После смерти вашего мужа ваше имя было связано со многими другими, такими известными людьми...

— Это смешно! Вы находились на другом конце света. И как вы могли быть в курсе всех придворных сплетен?

Она попыталась вырвать свою руку, но Мориц крепко держал ее:

— Вы не можете себе представить, как быстро они распространялись даже в самых удаленных армиях. Это выглядит чудом, но это факт. Нужно ли назвать имена?

— Не будьте наглецом. Мне ли их не знать! И будете ли вы удовлетворены, если я признаюсь... Мне случалось вспоминать, как много значили мы друг для друга. Особенно в некоторые ночи...

Без всякой мягкости он прижал ее к себе и свободной рукой отбросил мех от лица принцессы:

— Они могут возродиться! Я сразу это почувствовал, как только увидел вас в обществе короля, такую же красивую, как в моих воспоминаниях, такую же...

Он не договорил. Она вдруг обмякла в его объятиях, и их губы соединились со странной естественностью. Было похоже, что они продолжают свой последний поцелуй в том же месте, где остановились в прошлый раз.

Потом она прижалась к Морицу, положив голову ему на плечо:

— Как такое возможно... После стольких лет? — вздохнула мадам де Конти.

— Я не знаю, но это прекрасно! Тем более что мы теперь стали намного ближе. Вы — вдова, и я — холостяк. Вы — принцесса, и я — королевской крови. Я даже чуть было не стал царем всея Руси, — засмеялся он, а потом добавил — Давайте поженимся!

Едва он успел произнести эти слова, как их очевидность показалась ему ослепительной. Разве не были они созданы друг для друга? К ее ногам он готов был бросить все лавры своей славы, которая, он это чувствовал, была уже совсем рядом! Рядом с ней ночи были бы столь же прекрасны, как и дни!

Тем не менее она отклонилась и вновь заняла свое место в другом углу кареты.

— Это невозможно! — печально прошептала она.

— Почему? Я достоин вас, а скоро моя слава еще более упрочится!

— Я не сомневаюсь в этом, но мой сын вас убьет!

Тишина, которая снова установилась в карете, была уже другого рода, чем та, что ей предшествовала. Слова, произнесенные Луизой-Елизаветой, были тяжелы, как надгробная плита. А потом Мориц тихо сказал:

— Чтобы желать смерти кого-либо, нужно ненавидеть, а чтобы ненавидеть, нужно много знать. В данном случае ничего подобного нет. Все, что мне известно, — это то, что он воевал в Баварии под командованием маршала де Белль-Иля, когда и я был там, но не более того!

— Он все это знает о вас, и даже более, чем вы можете себе представить. Прежде всего, вы — сын курфюрста Саксонии, который, как он считает, вытеснил его деда силой, в то время как он был избран в короли Польским Сеймом и еще находился в море, чтобы приплыть в Польшу и получить свой трон. Нет, не спрашивайте меня! — настояла она, положив руку на руку своего спутника. — Мы запутаемся в лабиринтах политики, а у меня нет ни склонности, ни желания переписывать историю. Дела обстоят так, вот и все! Кроме того, Луи-Франсуа знает, что было время, когда о нас с вами шли разговоры. Кто его проинформировал, я не знаю, но было бы удивительно, если бы он об этом не услышал. Только он не уверен, что мы были любовниками, потому что для этого не было никаких доказательств. И поэтому я предпочла бы, чтобы вы вернули мне мой портрет. Если он узнает, что он у вас...

— Ну и что он сделает? Вызовет меня на дуэль? Но в этой игре я буду посильнее его.

— Что вы об этом знаете? Он очень умный... И он моложе, следовательно, он более подвижен!

Последовал раздраженный ответ.

— Вы принимаете меня за старика? — зарычал Мориц. — Я до сих пор прекрасно владею оружием и...

—Я в этом уверена. Я просто пытаюсь заставить вас понять его доводы, пусть плохие, не говоря уж о третьем обстоятельстве, питающем обиду моего сына...

— А что это за обстоятельство?

— Он думает, что вы как-то замешаны в смерти его отца.

— Я? — воскликнул пораженный граф. — Но с чего он это взял? И, кстати, когда ваш муж присоединился к своим предкам?

— Прошло уже... шестнадцать лет. Это случилось в 1727 году...

В ответ на это Мориц засмеялся:

— В то время, моя дорогая, я воевал в глубине Европы за Курляндское герцогство, которое мне сначала дали и которое потом у меня отобрали, хотя я и был избран единогласно! Смотрите... Мне пришла простая идея: как мой отец выудил Польшу из-под носа у покойного принца де Конти, вашего отчима! Это должно оправдать меня перед лицом вашего сына! Кроме того, я находился тогда у черта на куличках, и у меня там имелись другие дела, поважнее, чем избавление от вашего неприятного мужа!...

— Не смейтесь! Луи-Франсуа далеко не глуп... И он утверждает, что вы той весной приезжали на несколько дней в Париж.

— Ерунда! Что я там делал бы, мой бог! Мне хватало того, что я и так увяз в политическом болоте, я в нем просто застрял... И, кстати, от чего умер его отец?

— Я не знаю. Он находился в своем замке л'Иль-Адам, где, как обычно, занимался тем, что терроризировал служанок, а потом мне вдруг доложили о его смерти... Накануне он слишком много ел и пил. Камердинер обнаружил его утром в постели безжизненным! После этого заговорили о яде. Слава богу, я была слишком далеко, иначе мне наверняка предъявили бы обвинение.

— Когда человек умирает от обжорства, я не вижу, почему нужно обвинять в этом кого-то другого, кроме него самого[106].

— Согласна. Однако будьте осторожны!

Сказав это, мадам укуталась в свои меха и закрыла глаза, словно уступая внезапному желанию уснуть. Мориц не сразу заметил это, он был занят тем, что пытался вспомнить молодого де Конти, которого он имел возможность наблюдать во время военного совета в палатке маршала де Белль-Иля. Он вспомнил свое удивление, когда маркиз де Блиньи представил ему молодого человека двадцати пяти лет, с красивым высокомерным лицом и наглым, слегка даже начальственным тоном. Он был прямой, как палка, и это было удивительно, ведь его отец, дед и двоюродный дед — все трое были горбунами со скрюченными и уродливыми телами.

— Странно, что у него такая фигура! Хотя, конечно, принцесса, его мать, достаточно красива и обладает великолепной статью, чтобы преодолеть даже самые страшные проклятия, наложенные на мужчин этого рода!

— Да нет тут никакого чуда, — прошептал тогда де Блиньи. — Вы знаете маркиза де Ля Фара?

— Слышал это имя, но при каких обстоятельствах, не могу вспомнить!

— Жаль, а то бы вы все сразу поняли! Это один из красивейших людей при дворе...

— Он его отец?

— Это можно было бы утверждать с определенной точностью, и я не думаю, что мальчик не был более или менее информирован по этому вопросу. Но он так яростно защищает память о своем официальном родителе! Что, впрочем, вполне понятно: Конти был чудовищем, но принцем крови! А это важно, когда имеешь такой характер... С этой точки зрения, он делает все возможное, чтобы на него походить, И его бедная жена кое-что об этом знала!

— То есть он женат?

— И даже уже успел стать вдовцом! Он женился на дочери регента, прекрасной Луизе-Диане Орлеанской, которой не было и пятнадцати. Она умерла через пять лет, произведя на свет мертворожденного ребенка, совершенно измученная целой серией выкидышей... А возможно, это случилось от плохого обращения.

Глядя на Луизу-Елизавету, которая в конце концов все-таки заснула, Мориц Саксонский испытал чувство жалости к этой женщине, все еще прекрасной, которой удалось спастись из семейного ада без видимых потерь, но ставшей матерью такого красивого молодого человека с холодными глазами. При его великолепных внешних данных он вел себя так, что был похож на отвратительного гнома!

Когда они миновали границу Парижа, карета остановилась, и лакей, сидевший рядом с кучером, спросил о дальнейших указаниях. Принцесса, взглянув на своего спутника, ответила, что нужно следовать к особняку Конти, и упряжка вновь двинулась в путь.

— Высадите меня у моего дома? — спросил Мориц.

— Вы так торопитесь вернуться? Но мы могли бы поужинать, как раньше... И без опасения, что нас неожиданно прервут.

Ее улыбка и блеск в глазах сделали все, чтобы Мориц не смог устоять: он протянул к Луизе-Елизавете руки и нежно обнял свою спутницу. Прижавшись к нему губами, она прошептала:

— Но... Вы не ожидали?

— Нет, — солгал он. — Но я надеялся...

К сожалению, продолжения не последовало. Когда они подъехали к особняку Конти, кучер остановил лошадей и сам склонился к окну кареты. Это был старый и верный слуга, который следовал за Луизой-Елизаветой с момента ее ранней юности в Шантийи.

— Ну, Пуатвен, что там такое?

— Карета монсеньора принца! — ответил тот, указывая кнутом на дорожную карету с зажженными фонарями, перед которой открылись ворота.

По встревоженному взгляду Луизы-Елизаветы Мориц понял, что путешествие в страну воспоминаний закончилось.

— Мой дом в двух шагах от вас, — сказал он, целуя ее руку. — Просто скажите, когда я вновь смогу увидеть вас.

— Боюсь, не в ближайшее время. Ля Турнелль завтра будет получать титул герцогини де Шатору, но я не хочу при этом присутствовать. Она ненавидит меня, и я возвращаю ей это же сторицей. А с весны я буду в своих владениях на Луаре...

— Это приглашение?

— Это... обещание хорошо принять вас, если вы туда доберетесь. Я так и не смогла вас забыть, друг мой...

Мориц спрыгнул на землю и, когда карета тронулась в сторону освещенных ворот особняка Конти, направился по набережной к особняку Шатонеф, в котором он остановился...

Вернувшись домой, он стал думать, что делать дальше. Когда он заявил Луизе-Елизавете, что ждал этого момента, это была правда лишь отчасти. До прихода де Ришелье он уже договорился со своей новой любовницей Марией-Анной Данжевилль из «Комеди Франсэз» (с ней он сошелся после смерти Адриенны) пойти на «Меропу», последнюю пьесу Вольтера, а потом они предполагали вместе поужинать и уж конечно провести ночь в объятиях друг друга. Вынужденный последовать за герцогом, он отправил молодой женщине записку, где было сказано, что он может задержаться, а в худшем случае — присоединится к ней уже после спектакля... Но, помимо того, что Мориц задержался намного дольше, чем предполагалось, он вдруг обнаружил, что у него нет ни малейшего желания встречаться, по крайней мере сегодня, с Марией-Анной. Запах губ Луизы-Елизаветы вернул очарование прошлых лет. И если бы не неожиданный приезд ее сына, он с удовольствием бы провел ночь в ее объятиях.

На мгновение он подумал: а что было бы, если бы они вернулись из Версаля двумя часами раньше? Если верить его матери, молодой де Конти ненавидел Морица даже больше, чем его отвратительный отец, но она любила его, и это было совершенно естественно. Тогда — одно из двух: либо пришлось бы скрестить шпаги, а ему было трудно представить, как он вонзил бы на два дюйма свой клинок в грудь этого мальчишки; либо он повторил бы свой рождественский подвиг, но будучи на двадцать лет старше, что, конечно же, представляло большую разницу!

Выждав день, в течение которого он привел в порядок свои дела и написал несколько писем, Мориц решил вернуться в армию, и пока его люди собирались, отправился к знакомому ювелиру, находившемуся рядом с Пале-Рояль. Там он выбрал браслет с сапфирами и бриллиантами, который затем был отправлен вместе с прощальной запиской к мадемуазель Данжевилль, на улицу Ришелье. Потом он вернулся к себе домой. Его экипажи уже были готовы. И Морицу оставалось лишь сесть в карету, когда часы на Коллеже четырех наций пробили одиннадцать. Проехав с запада на восток через большую часть города, Мориц выехал из ворот Сент-Антуан и направился по дороге, ведущей в Эльзас. Его сердце было переполнено радостным волнением: скоро он вновь будет заниматься тем, что он любил больше всего на свете, за исключением любовных побед, — создавать прекрасный кавалерийский полк, о котором он мечтал столько лет и который будет отправлен в бой уже в следующей кампании.

Общение с солдатами — а в полку Морица уже присутствовали татары, которых он так высоко ценил за их скорость, — вновь вернуло ему энтузиазм и активность. Зная, где проводить рекрутский набор, он быстро собрал тысячу людей, которых намеревался сделать лучшими солдатами в мире, и расквартировал их в Хагенау и Мирекуре...

Мориц быстро понял, что поступил правильно, покинув Париж раньше, чем планировалось.

В начале 1743 года международная обстановка значительно изменилась. Англия, под предлогом защиты своих земель в Ганновере, высадила крупный десант под командованием герцога Камберлендского. В то же самое время король Георг II связал себя союзами с Австрией, Голландией, Саксонией и Сардинией. Во Франции маршал де Ноай был назначен генералиссимусом, что дало ему преимущество перед другими командующими. Он двинул войска на герцога Камберлендского в надежде на успех, который должен был бы разрушить коалицию. К сожалению, 27 июня он был разбит в Деттингене, что между Ашаффенбургом и Франкфуртом, и поспешно отступил, оставив под угрозой французские границы.

Чуть ранее, 5 апреля, Мориц Саксонский, бывший вторым под командованием маршала де Брольи, присоединился к Рейнской армии в Бамберге. Там дела ему не нашлось, но он, осознавая всю серьезность угрозы, которую представлял герцог Камберлендский, бесился от своего бездействия. Его сделали командующим резерва, но это оказалось еще не самым худшим: эта должность, которую он считал для себя недостойной, была у него довольно быстро отобрана. И командование перешло... к молодому принцу де Конти.

Впервые сын и любовник Луизы-Елизаветы оказались лицом к лицу, и второй вынужден был передать свои войска этому высокомерному мальчишке, который не сказал при этом и трех слов, но торжествующий взгляд и презрительная улыбка которого выразили больше, чем могут передать слова. И Морицу потребовалось собрать все свои внутренние силы, чтобы не двинуть ему кулаком прямо по физиономии. Отвечая презрением на презрение, он лишь пожал плечами, вскочил на коня и помчался к своему полку добровольцев, который пока еще не заявил о себе.

Вскоре первое же столкновение де Конти с австрийцами завершилось его разгромом.

Такая страшная взбучка, казалось бы, должна была обеспечить отстранение этого наглого типа, но он пользовался доверием военного министра графа д'Аржансона, и его утвердили в командовании... и при этом отозвали его шефа, маршала де Брольи. Но молодой человек преуспел, однако, лишь в том, что потом назовут «войной в кружевах». Но Мориц Саксонский был уже далеко: маршал де Ноай, зная о его способностях, доверил ему оборону границы в том месте, где она оказалась под угрозой после поражения при Деттингене.

Это новое назначение сделало его не больше и не меньше как спасителем Франции. За три месяца он полностью закрыл границу, сосредоточив от Ландау до Бризаха пятьдесят восемь батальонов, включая патрули его добровольцев, которые буквально творили чудеса. Кроме того, он занял острова на Рейне. Все это заставило о многом задуматься короля Фридриха II Прусского — «Фридриха Великого», — который знал и высоко ценил Морица. Сдержанные предложения, шедшие от Версаля, привели... к отправке Вольтера в Потсдам под тем официальным предлогом, что ему нужно было избежать гонений со стороны церкви[107]. Все это закончилось Франкфуртским договором[108]. Но Морица Саксонского, которому определенно не сиделось на месте, уже не было в Германии. Ему доверили миссию, цель которой была практически недостижимой: свергнуть Ганноверскую династию и привести на трон молодого Карла-Эдуарда Стюарта[109] — самого романтичного из всех претендентов!

Это была безумная идея — повторить подвиг Вильгельма Завоевателя, но новоявленная герцогиня де Шатору, в настоящее время всемогущая, очень этого хотела: ей очень нравился претендент на трон! Морицу — тоже. Он встретил Карла-Эдуарда в Дюнкерке, где тот практически пал ему в руки, плача от счастья. Принц был очарователен, и Морицу было приятно доставить ему удовольствие. К тому же обобрать представителя династии Ганноверов — это идея всегда была привлекательна для того, в чьих жилах текла кровь Кенигсмарков! Но на этот раз в дело вмешалась сама природа. Конечно, в Дюнкерке находился флот с кораблями, наполненными прекрасными солдатами, но невозможно было выйти из гавани! А едва корабли вышли в открытое море, разбушевался страшный шторм, и он частично рассеял, а частично потопил корабли... Последовало возвращение в порт! Новая попытка — Мориц сам поднялся на палубу флагманского корабля — не стала более успешной.

— Конечно, — ворчал он, — ветры же не якобиты[110]!

Было решено ждать хорошей погоды, а пока попытаться восстановить поврежденные корабли и вылечить тех, кто пострадал от ударов о прибрежные скалы... Однако в Версале ветра оказались гораздо сильнее, чем на море, и письмо от министра графа д'Аржансона вызвало графа Саксонского в Париж. Было объявлено о войне между Францией и Англией. Короли обозначенных стран направили друг другу письма, полные претензий, и начались военные действия. Но в Версале Морица все же ждал приятный сюрприз: в пасхальный понедельник, 6 апреля 1744 года, он был назначен маршалом Франции.

Это был почти скандал: как, осмелились дать маршальский жезл отпрыску гугенотов? Немыслимо! Неприемлемо! Но Мориц был сыном своего отца. Тот был обращен в католичество, чтобы получить корону Польши, и Мориц тоже заявил, что готов «получить соответствующие инструкции». Но это не успокоило интригу, затеянную принцем де Конти, потрясенного тем, что его враг оказался на высоте почестей и авторитета и сам король называет его теперь «мой кузен»... И потребовался формальный приказ государя, чтобы Конти перестал требовать от Морица урегулировать их разногласия.

— Нравится вам это или нет, но он стал маршалом согласно нашей воле.

— Сир, опомнитесь! Нельзя было даровать жезл этому еретику, этому наемнику, этому бастарду, этому...

— Еще слово, принц де Конти, и вы окажетесь в Бастилии! Тот, кто оскорбляет маршала Морица Саксонского, оскорбляет короля!

— Сир! Но этот человек обесчестил мою мать, стал причиной смерти моего отца и...

— У вас есть доказательства?

— Н... нет. Нет!

— В таком случае соизвольте замолчать. И не смейте даже думать о дуэли! Это приказ!

Понимая, что проиграл, Конти ретировался... чтобы передать свою жалобу герцогине де Шатору. Фаворитка не любила Морица Саксонского. С другой стороны, она ценила его врага. Она пообещала помочь, но на этот раз ничего не добилась. Конечно, она была дорога Людовику XV, но, как и все робкие люди, он компенсировал это упрямой настойчивостью в некоторых областях. Мориц Саксонский как раз и стал той самой областью, потому что Людовик понимал, что часть Европы завидовала ему и хотела бы иметь такого человека на службе. Назначение состоялось. Кроме того, король принял у себя в армии еще одного иностранца, которого ему порекомендовал новый маршал, бывший его другом: это был граф Ульрих-Фридрих-Вольдемар фон Левендаль[111], чья карьера имела много общего с карьерой графа Саксонского. Родившись в Дании, он в тринадцать лет взялся за оружие, поступил на службу Саксонии, потом служил Анне Иоанновне в России, изгнав из Украины татар... Эти мужчины были примерно одного возраста и удачно дополняли друг друга!

В конце апреля Мориц был в Валансьене с Мозельской армией, которая находилась непосредственно под его командованием, а Левендаль маневрировал под началом де Ноайя, при идеальном согласии между двумя командирами... Граф Саксонский и его кавалерия вели войну на истощение и преследование, что он считал более эффективным средством, чем осада. 7 мая он взял Менин, а потом, прямо на глазах короля, присоединившегося к армии, Куртрэ, Ипр и Фюрн. И в этот момент пришла плохая новость: Карл Лотарингский форсировал Рейн и занял Лотербург. После этого, оставив маршала охранять Фландрию, король и де Ноай галопом помчались в Эльзас. 4 августа Людовик XV находился в Меце... где произошла катастрофа!

В ночь с 7 на 8 августа он так серьезно заболел, что эта новость, словно лесной пожар, облетела всю Францию, порождая повсюду ужас и страдание. Во всех церквях, где молитвы шли по сорок часов, толпились верующие. Люди молили Небо, чтобы сохранить жизнь молодому королю, заслужившему прозвище «Возлюбленный». А он в это время боролся со смертью. Мадам де Шатору и ее сестра де Лорагэ не оставляли его ни на минуту, но все же вынуждены были удалиться: королю предстояло «собороваться» и, прежде всего, признаться в своих грехах. Епископ Суассонский и герцог де Ларошфуко расположились в его комнате, долгое время охранявшейся двумя сестрами. И последние вынуждены были покинуть Мец, освистываемые горожанами, а королева, напротив, примчалась на полной скорости своих лошадей. Но этого оказалось недостаточно для епископа и его помощника: умирающий должен был сделать публичное признание в самых унизительных выражениях. За исключением совсем простых людей, город и двор должны были это услышать, как и приехавший дофин. Таким образом, благочестивые люди, собранные с давних пор исключительно при дворе Марии Лещинской, взяли реванш и наконец увидели ее сияющей. Но Людовик XV, который вскоре пришел в сознание, никогда не простит их!

Он выздоровел в один миг. Несмотря на плохие прогнозы, он буквально воскрес, и радость народа прокатилась по стране, как волна. Люди пели, танцевали прямо на улицах, а «Te Deum» звучал во всех церквях. Никогда более так не благодарили Господа... Король же провел несколько дней со своим тестем Станиславом Лещинским в замке Люневиль, а потом в Страсбурге, откуда он поехал к маршалу де Ноайю, осаждавшему Фрибург. Людовик XV сам взял эту крепость под проливным дождем при поддержке Левендаля, которого ранят во время последнего штурма. Но когда, спустя два месяца, король триумфально вернулся в Версаль из-за непогоды, приостановившей военные действия, он рассчитался по всем счетам: Ларошфуко и герцог Шатийонский, изображавшие «хозяев дворца» во время его болезни, были изгнаны на свои земли, а епископ Суассонский отправлен в свою епархию с запретом ее покидать. И с тех пор солнце Версаля уже не касалось этих троих. И, конечно же, герцогиня де Шатору и мадам де Лорагэ быстро заняли свои места.

Но ненадолго. В начале декабря в своем доме на улице дю Бак в Париже мадам де Шатору заболела и умерла так быстро, что распространился слух о действии яда. Горе короля не имело границ. Он скрылся в своем замке Ля Мюэтт и вернулся в Версаль только для открытия Большого Трианона... А вскоре в его жизни появилась очень красивая женщина, и она имела явное намерение быть любимой королем. Она была очень молода, элегантна, обаятельна и остроумна. Ее звали мадам Ле Норман д'Этиоль, и она была внучкой генерального откупщика[112] Ле Нормана де Турнема, про которого шептались, что он вполне мог быть ее настоящим отцом. А ошеломленный Версаль тем не менее обнаружил в ней задатки яркой звезды...

А что произошло за это время с маршалом Морицем Саксонским?

Получив приказ квартироваться во Фландрии, он с сорока тысячами солдат сдерживал превосходящие силы противника. Ввязываясь иногда в редкие стычки, он воспользовался возможностью, чтобы познакомить свои полки с новыми видами оружия: ружьями с железными шомполами, патронами с пулями, шведскими пушками, способными производить до десяти выстрелов в рекордное время. Все это дало возможность молодому маршалу усовершенствовать стратегические планы, уже разработанные в его трактате «Мои мечтания». Это были принципы, которые доказали свою эффективность уже в кампании следующего года. А позже, во времена революционных и наполеоновских войн, они стали непреложными правилами боя во французской армии. Мориц даже задержался во Фландрии на часть зимы по причине, не имевшей отношения к войне. Операция в окрестностях Куртрэ позволила ему перейти в наступление к Лиллю... и в конечном счете встретиться со своими воспоминаниями!..

Маршал Франции вдруг неожиданно уступил место молодому пятнадцатилетнему лейтенанту, которого обучал военной грамоте сам Шуленбург. Он вдруг снова стал мальчиком, очарованным грацией юной двенадцатилетней кружевницы. Мориц вспомнил обо всем. Увидев большой зал замка, он легко воскресил в памяти пир у принца Евгения, радость праздника, увенчавшегося появлением девушек с корзинами, наполненными кружевами. Он увидел прекрасную Розетту, ее блестящие глаза, цветущее личико, светлую улыбку! Ностальгия пробудила в его сердце безумное желание увидеть ее снова или, по крайней мере, узнать, что с ней произошло. В свое время он не имел никакой возможности вести поиски, но теперь такая возможность представилась. И Мориц принялся за дело. Он даже предложил вознаграждение тому, кто найдет ее. Но это была слишком старая история, и как бы ни были искусны его разведчики, пришлось осознать, что ни Розетта, ни ее маленькая Жюли не вышли живыми из монастыря, в который их заточил папаша Дюбосан. К сожалению, ему так и не смогли сказать, где находятся их могилы. И в ту ночь маршал Мориц Саксонский плакал, как в свое время плакал ребенок, когда узнал, что должен отказаться от своей любви.

Несмотря на это, он отправился в монастырь, чтобы расспросить настоятельницу, но та даже не пустила его на порог. Мало того, что он был врагом, его распутная репутация бежала впереди него. И Морица выпроводили без всяких церемоний. Покидая монастырь, он вдруг почувствовал себя таким уставшим, что не заметил, как шквал дождя обрушился на город. Он тяжелыми шагами уже подходил к своей карете и не заметил молодую женщину, которая, укутанная в платок и затаив дыхание, бежала по лужам, чтобы спастись от дождя. Она врезалась прямо в Морица, но не сбила его с ног, а вот сама она потеряла равновесие и инстинктивно прижалась к нему:

— Ой, простите! — извинилась она. — Я не видела вас, месье!

— Вам следовало бы носить очки, юная дама, потому что я высокий и тяжелый, и совсем не похож на святой дух...

С грустной улыбкой она хотела продолжить свой путь, но он продолжил:

— И далеко вы собрались?

— Да, достаточно... Но вот этот дождь...

— В таком случае, позвольте мне сопровождать вас. Моя карета здесь рядом, но, вероятно, дождь не позволил вам заметить ее?

— Нет... И я с радостью приму ваше предложение! Я вся промокла...

Мориц помог девушке подняться, а потом устроился рядом с ней, счастливый от этой любезной интермедии, что возникла в самый разгар его неприятных проблем. Девушка была совсем молодой, очаровательной... и даже немного походила на Розетту! А когда она рассказала, что работает кружевницей, он уже не сомневался в том, что ее послали ему с Небес, чтобы смягчить его горе! Ради нее он развернул весь свой арсенал методов обольщения, а когда Мориц хотел этого, он умел быть неотразимым. Впрочем, она долго и не сопротивлялась. Девушку звали Матильда, и ради нее Мориц продлил свое пребывание во Фландрии...

Глава XI Гений победы

— Вам следовало бы поберечь себя, мой дорогой друг. Вы так не думаете?

Жан-Шарль де Фолар[113], специально приехавший из своего родного Авиньона на празднества в честь свадьбы дофина Франции Людовика-Фердинанда и испанской инфанты Марии-Рафаэллы, с немалой тревогой во взгляде наблюдал за походкой Морица. Маршал шагал с заметным трудом, опираясь на трость с золотым набалдашником, хоть и пытался изо всех сил сделать вид, что пользуется тростью из щегольства. Сейчас они прогуливались по парку недавно приобретенного Морицем замка Пипль, расположенного в местечке Буасси-Сен-Леже. Мориц проигнорировал вопрос, и они молча продолжали прогулку, прежде чем Фолар снова заговорил, но уже более мягким тоном:

— Сколько вам лет?

— Сорок девять! — буквально прорычал в ответ маршал. — И не надо сейчас читать мне нотации по поводу того, что вы-то, в свои семьдесят пять...

— Семьдесят шесть, прошу заметить!

— Пусть будет семьдесят шесть, неважно. Не надо говорить мне, что вы-то, в свои семьдесят шесть, легко порхаете, как самая настоящая балерина. Вы и сами прекрасно знаете, что всему виной мое давнее ранение, полученное под Крашнитцем. Оно до сих пор не дает мне покоя, иначе зачем бы я каждое лето прозябал на целебных водах в Баларюк-Ле-Бэн, в этой глуши? Вы и представить себе не можете, чего мне это стоит... Знаете, иногда затруднения при ходьбе — совершенно нормальное явление, тем более что в моем случае главную роль играют вовсе не ноги, а лошадь, которая меня несет.

— Но я заметил и некоторую одышку, — безжалостно продолжил Жан-Шарль.

— Да неужели! И что вы мне посоветуете, «доктор» Фолар? Отправиться в Сен-Медар на могилу этого несчастного дьякона Париса[114] и отплясывать на ней, ожидая чудесного исцеления, как в свое время это делали вы?

— Вам бы только хуже стало. А что до меня, то мне, наоборот, сильно полегчало. Поэтому вернемся к тому, с чего начался этот разговор: я знаю, что вы слишком много работаете и что, по слухам, у вас чересчур много любовниц.

Мориц расхохотался, и его плохое настроение словно испарилось.

— Слухи пускают только про богачей, дорогой мой. Но что правда, то правда: я люблю женщин. Скажу даже больше — они необходимы мне, как наркотик, и это, кстати, у меня семейное. Не забывайте о том, что я сын человека, у которого, как говорят, триста шестьдесят пять незаконнорожденных детей, то есть, как минимум, столько же любовниц!

— Наверное это так, но только вы, в отличие от короля Августа, совсем не щадите себя. Из Фландрии вы вернулись только в конце ноября, сейчас март, и бьюсь об заклад, что...

— Что в скором времени я снова уеду? Да, несомненно — через несколько дней.

— Вот именно. Но зачем тогда все это? — спросил Фолар, обводя руками парк, занимающий площадь в сто гектаров, и величественный замок, практически новый — едва минуло двадцать лет с тех пор, как он был построен для генерального откупщика Кантобра, который в скором времени вынужден был уступить его другому владельцу[115].

— Зачем все это? Да просто затем, что я почувствовал необходимость немного отдохнуть подальше от Парижа, в тишине и спокойствии...

— В тишине, говорите? И никаких гостей время от времени?

— Практически нет. Я ведь только-только приобрел замок, в нем ведутся работы, я все обустраиваю. Показываю его своим друзьям. Вчера вот приезжал Вольтер и, представьте себе, тоже беспокоился о моем здоровье.

— А он мудрее, чем я думал. Хоть по-прежнему продолжает знакомить вас с актрисами.

— Чтобы знакомиться с актрисами, Вольтер мне не нужен. «Комеди Франсэз» и «Гранд-опера» — как две корзины, полные прекрасных цветов, которые мне предстоит собрать...

— И кто сейчас ваша фаворитка?

— Ну-ну, Фолар, не вынуждайте меня разбалтывать тайны.

Впрочем, это проявление порядочности не имело ни малейшего смысла, ведь никакой тайны не было.

Любовные похождения Морица давно стали излюбленной темой светских сплетен в столице. Место Марии-Анны Данжевилль, на время одолженной у маркиза де Мирабо[116], сейчас делили между собой очаровательная мадемуазель Наварр, актриса из «Комеди Франсэз», и крошка Желен, которая «его постоянно подводит и которую ему пару раз даже хотелось утопить». Однако их обоюдное присутствие ничуть не мешало ему посещать сомнительный «салон» мадам де Ля Попелиньер, дочери Флорана Данкура[117], расставшейся с супругом-откупщиком из-за связи с герцогом де Ришелье. Мориц был завсегдатаем этого салона, который, впрочем, ни в какое сравнение не шел с литературными салонами мадам дю Деффан[118] или мадам д'Эпине[119]. Помимо всего перечисленного, к началу военной кампании Мориц нанял трех или четырех куртизанок. И местных красавиц тоже не оставлял без внимания. Он дошел до того состояния, что не мог обходиться без женщин, и именно во множественном числе — чем их было больше, тем сильнее росли его аппетиты. Будучи честным с самим собой, Мориц в глубине души признавал, что такая распущенность может иметь весьма скверные последствия для уже немолодого мужчины, который и без того занимался делом крайне изнурительным. Но он не желал об этом думать слишком долго.

Фолар уехал, а Мориц решил прилечь, чувствуя, что смертельно устал, пытаясь произвести на друга впечатление, будто он «на высоте». Ему настолько нездоровилось, что он даже пригласил Сенака, доктора, прикрепленного к нему по приказу короля, к которому он старался обращаться как можно реже — его предписания, за исключением кровопусканий, пилюль и клистиров, Морица не устраивали.

Сенак обнаружил приступ водянки, вызванный осложнением венерического заболевания, из-за которого пациент испытывал острую боль. Поэтому со всей строгостью, на которую он был способен, доктор заявил:

— Если хотите жить долго, господин маршал, вам придется быть благоразумным.

— Что вы имеете в виду?

— Прежде всего, что вам следует некоторое время оставаться в постели... одному.

— В постели? — недовольно воскликнул больной, пропустив мимо ушей вторую часть совета. — Но я должен вернуться на свой боевой пост во Фландрии уже на следующей неделе!

— Так пусть вас везут туда на носилках.

— Солдат на носилках? Вы издеваетесь надо мной, не так ли, господин Сенак?

— Человек либо болен, либо нет. Вот кардинал де Ришелье, например, не был таким привередливым, и дворянские грамоты вручал, находясь на носилках.

— Он был служителем церкви! А я — военный.

— А что, военному жить не хочется?

— Речь идет не о том, чтобы жить, а о том, чтобы вернуться на свое место! — проревел Мориц. — Сделайте же что-нибудь! Мне же плохо, черт возьми, вы должны облегчить эту боль!

— Это я и собираюсь сделать. В нижней части живота у вас скапливается жидкость. Я сделаю прокол... Но помогут вам только отдых и покой, — добавил врач, бросив выразительный взгляд на потолок, откуда доносился стук каблуков и отзвуки песни.

Мориц хрипло усмехнулся:

— Ну, так и быть — на сегодня. В любом случае мне слишком плохо.

— И на том спасибо.

Как и следовало ожидать, на следующей неделе Мориц отправился во Фландрию, где французская армия ждала своего главнокомандующего. Опасаясь, как бы улучшение самочувствия не сошло на нет, Мориц пришел к выводу, что все-таки стоит послушаться совета своего врача, поэтому весь путь он проделал на носилках. Размеренный шаг лошадей причинял ему меньше боли, чем тряска в карете. Таким образом они прибыли в Мобёж, где маршала разместили в приличном доме, который Сенак охранял чуть ли не с военной строгостью. От него не укрылось то, что в соседнем жилище расположились три или четыре хорошенькие женщины, которые только и ждали внимания со стороны маршала. Как оказалось, беспокоился он не напрасно: 18 марта случился новый приступ заболевания, да такой сильный, что врач всерьез начал опасаться за жизнь своего прославленного пациента. Сенак вновь сделал прокол, дал Морицу успокоительных средств, и боль отступила, оставив место для мыслей о военной стратегии. Шестидесятитысячная армия отправилась из Мобёжа в Варнетон. Левое крыло было направлено к Лиллю и Орши, в то время как центральная часть и правое крыло спускались вниз по обоим берегам реки Эско. В ночь с 30 апреля на 1 мая французы вновь осадили город Турне. Едва войска заняли позиции, разведка доложила, что герцог Камберлендский, тоже с шестидесятитысячной армией, состоящей из англичан и голландцев, сосредоточил свои войска в Суаньи, отрезав тем самым французам путь к Валансьену и Конде.

Мориц сразу понял опасность такой расстановки сил. Оставив двадцать тысяч воинов под Турне, он с сорока тысячами направится к Лезу, где 8 июня к нему должны были присоединиться король и дофин. Битва была неизбежна. Потом она получит название битвы при Фонтенуа, в честь деревни, у которой занимали позиции французские войска.

«Маршал приказал возвести три редута перед линией фронта, а также вырыть широкий ров, чтобы защищать подступы к деревне Фонтенуа. Издалека эта ловушка не видна. Высокие деревья заграждают дорогу. Деревенская колокольня возвышается над равниной. Войска клином расставлены вдоль дороги: на первой линии расположена пехота, состоящая из французских и швейцарских гвардейцев, далее — две линии кавалерии. За этой тройной линией стоят несколько крупных полков пехоты, затем эскадроны Королевского дома и личных телохранителей, жандармы, гренадеры, мушкетеры и, наконец, кирасиры и карабинеры...»

Граф фон Левендаль, находившийся в свите короля Людовика XV, не скрывал своего восхищения и предвкушал победу:

— Какой прекрасный день для короны, сир! Этим людям не уйти от маршала! — возбужденно кричал он, показывая в сторону английских войск, которые уже виднелись вдали.

Тем временем кто-то из королевской свиты расхохотался: Мориц, осматривающий поле предстоящей битвы, решил поприветствовать короля. Ночью у него снова случился приступ болезни, боль была нестерпимой, и передвигался он на небольшой повозке, сделанной из ивовых веток, в которую была впряжена четверка лошадей.

— Прекрасная вещь — вера, — усмехнулся принц де Конти. — В самом ли деле вы, Ваше Величество, верите, что эта старая развалина в состоянии выиграть хоть какую-нибудь битву? Или же самое время нестись во весь опор к границе, спасаясь бегством?

Вокруг него стали раздаваться одобрительные смешки его товарищей... Король нахмурил брови. Он подъехал к повозке, в которой передвигался Мориц. Дофин следовал за королем.

— Господин маршал, — холодно сказал король, — вверяя вам командование моей армией, я ждал, что вам будут подчиняться. Я и сам буду это делать, чтобы показать другим пример.

И, обнажив шпагу, он последовал за повозкой.

— Примите мою благодарность, сир, — прошептал Мориц. Оскорбление, нанесенное де Конти, заставило его побледнеть, но теперь на его глаза навернулись слезы признательности.

Он поклялся себе, что за проявленное доверие одержит победу для своего короля. Или умрет.

* * *

— Господа французские гвардейцы, стреляйте!

Прямой, как лезвие шпаги, граф д'Антеррош встал перед французскими гвардейцами, одетыми в сине-белую форму, медленно снял свою украшенную перьями треуголку, приветствуя лорда Хэя, который стоял напротив него перед английским войском.

— Мы никогда не стреляем первыми. После вас, господа англичане!

Фраза-то, конечно, была красивой, но Мориц, наблюдавший за начинающейся битвой с холма, в сердцах чертыхнулся. Из-за этого слабоумного слегла вся первая шеренга французских гвардейцев. Но времени размышлять об этом у него не оставалось — сражение развернулось во всем своем неистовстве. Из-за красивых, но неуместных слов д'Антерроша в строю французов образовалась брешь, в которую устремились англичане. В скором времени угроза в перевесе сил стала чрезвычайно опасной. Тогда Мориц вскочил в своей повозке и крикнул:

— Приведите моего коня!

Приказ этот послужил лишь прикрытием для крика боли, который чуть не вырвался у него из груди, но маршал пересилил себя, не без помощи слуг взобрался на могучего коня и потребовал, чтобы ему дали свинцовую пулю. Ее Мориц положил себе в рот и сильно сжал зубами, чтобы не прикусить от страданий язык. Он обнажил шпагу и устремился в бой, ведя за собой саксонских волонтеров и резервный кавалерийский полк.

Шесть, шесть часов ожесточенной битвы! Противник Морица, герцог Камберлендский, сын английского короля, воплощал в себе грубость, неотесанность и глубочайшее безразличие к человеческим жизням[120].

Англичане прорвались через слабое место в обороне французов раньше, чем предполагалось. Однако орудия маршала, вступившего в бой с новыми силами, наконец пришли в действие, и теперь уже огромная брешь образовалась в рядах противника. После этой славной победы вымотанный Мориц, вернувшийся в свою палатку, говорил офицерам, собравшимся вокруг него:

— Господа, сейчас вы видите меня в подавленном состоянии, причин которого я не в состоянии объяснить. Но сегодняшний день принес нам не только победу, но, как я надеюсь, и доброе здравие!

И самое удивительное, что он не ошибся, — уже через три дня он уже мог передвигаться без посторонней помощи и даже без трости. После сражения,

в котором Мориц рисковал своей собственной жизнью, чтобы одержать победу, король зашел к нему и обнял со словами:

— Господин маршал, похоже, что от этой войны вы выиграете больше, чем мы все — до сражения вы выглядели болезненным и опухшим, зато сейчас, похоже, вы прекрасно себя чувствуете.

— На самом деле, — добавил Адриен-Морис де Ноай, — господин маршал — это единственный известный мне человек, который от славы не раздулся, а наоборот!

В ночь после сражения король привел своего сына на поле битвы, которое в сумерках выглядело еще более печальным и трагическим, чем при свете дня. Указав на разбросанные повсюду трупы, он произнес:

— Смотрите, сын мой, вся эта пролитая кровь — цена, отданная за победу. И хоть это и наши враги, они, без сомнения, такие же люди, как и мы, и настоящая доблесть заключается в том, чтобы относиться к ним, в первую очередь, как к людям, а не как к врагам.

А между тем новость о победе разлетелась с быстротой молнии. Вольтер, узнавший о ней из письма герцога Рене-Луи д'Аржансона, ликовал:

«Вот уже три сотни лет французские короли не одерживали таких блистательных побед. Вы и представить себе не можете, как я рад. Да я буквально вне себя от радости! Да здравствует Его Величество!»

И он сразу же написал «Поэму о битве при Фонтенуа», посвятив ее своему другу Морицу Саксонскому.

Фридрих II, другой друг маршала, в своем письме написал:

«Ни одна битва еще не была настолько доблестной, как эта, и это несмотря на то, что полководец, руководивший ею, практически находился при смерти...»

Вся Франция буквально танцевала и пела от радости. Вернувшись, Людовик XV наградил героев сражения, и в соборе Парижской Богоматери зазвучали торжественные гимны. Мориц же теперь мог появляться в Лувре без каких-либо ограничений и восседать рядом с королевской четой и наследниками. Эти привилегии достались бы и его супруге, если бы он вздумал еще раз жениться, а также старшему из его детей, и передавались бы по наследству каждому старшему ребенку мужского пола, рожденному в законном браке. Ему выделили денежное пособие в размере сорока тысяч ливров, к которому добавились еще двадцать тысяч от правительства Эльзаса, обезглавленного со смертью маршала Брольи. Ну и наконец, ему достался замок Шамбор, прекраснейшая резиденция, воздвигнутая по заказу короля Франциска I в долине Луары, а также все прилегающие к нему земли.

И все же одна победа при Фонтенуа не положила конец всей войне. Мориц составил для себя план дальнейших действий, который, по его ожиданиям, должен был привести к полной победе. И уже через десять дней после битвы при Фонтенуа французы покорили город Турне, за осадой которого король наблюдал с вершины холма. Некоторое время спустя Левендаль штурмом взял Гент, как и сам Мориц когда-то взял Прагу. Именно в Генте и расположился штаб французской армии. Следующими пали Нинон и Алост, затем Брюгге, сдавшийся без боя, и Ауденарде, также покорившийся Левендалю. В Дендермонде блестящую победу одержал герцог д'Аркур. Через две недели Левендаль взял Остенде, а еще через две — вошел в Ньюпор. В результате целых три месяца Франции сопутствовала безоговорочная и постоянная удача, и за это время английские войска были выдворены из страны, которая уже фактически перестала быть Бельгией.

Первого сентября, покинув маршала в штабе в Генте, Людовик XV направился обратно в Париж, где его ждали празднества в честь победы и народная любовь. После этого он вернулся в Версаль, где его тоже ждала любовь, но несколько иного рода — это были нежные объятия Жанны-Антуанетты д'Этиоль, которую он, опьяненный победой при Фонтенуа, сделал маркизой де Помпадур, подарив ей титул просто потому, что считал ее имя забавным. Правда, сверх того ему пришлось подарить ей еще и замок, иначе красавица и не подумала бы ступить на эту землю.

* * *

Двор, это огромное болото, полное лягушек, который в данный момент находился в Версале, тут же узнал эту «приятную новость» и принялся ее обсуждать. Придворные живописцы и обивщики мебели приступили к работам по обновлению покоев покойной герцогини де Шатору[121]. Никто не сомневался, что маркиза в скором времени будет «представлена» королю, королеве, дофину и его сестрам, что означало, что поселится она именно здесь, в Версале. Собственно, вопрос заключался лишь в том, кто же ее «представит».

Для такого ответственного дела требовалась какая-нибудь крестная (в идеале — две крестных, но важнее была первая), знатная и имеющая достаточно высокий титул, чтобы представить королю новоявленную маркизу. Это должна была быть какая-нибудь герцогиня или княгиня, но среди подобных дам не нашлось ни одной, которая бы горела желанием взять на себя такую ответственность. Им казалось немыслимым представлять какую-то мещанку из семьи с сомнительной репутацией, пусть даже эта девушка и имела прекрасное воспитание, была не обделена талантами и вхожа в знаменитые парижские салоны, а также отличалась изяществом и прекрасно пела. И поэтому в кругах, приближенных к королеве, дофину и принцессам, появилась слабая надежда: если не найдется никого, кроме мадам д'Эстрад, кузины этой пустышки маркизы де Помпадур, кто согласится ее представить, король не сможет ничего поделать! Вот и все!

Церемония была назначена на 14 сентября. Но даже за несколько дней до этой даты при дворе никто ничего не знал о том, кто же будет представлять маркизу. Утром десятого сентября, когда придворные покидали часовню вслед за королем и королевой, постепенно возобновляя свои разговоры, несколько человек, собравшихся вокруг Луи-Франсуа де Конти и его матери, шумели гораздо сильнее, чем остальные. Кто-то из них предложил заключить пари — состоится ли представление маркизы де Помпадур? Аббат д'Эйди заметил, не обращаясь ни к кому конкретно:

— Интересно посмотреть на ту, которая будет походить... на крестную подобной женщины.

Мать Луи-Франсуа де Конти хихикнула, легонько стукнув аббата по носу своим веером.

— Далеко ходить не надо, это буду я.

— Вы, мадам? Неужели?

— Вы разве не расслышали? Я же сказала, что это буду я.

Луи-Франсуа, побелевший от гнева, схватил ее за руку и сжал так сильно, что у бедняжки даже слезы выступили на глазах.

— Я надеюсь, что вы шутите? — зло прошипел он сквозь зубы. — В противном случае я вынужден предположить, что вы, вероятно, повредились умом.

— Я не сумасшедшая и никакими умственными недугами не страдаю! Король удостоил меня своей дружбой, и я крайне дорожу ею. Поэтому — не вижу никаких причин отказать ему в этой просьбе, тем более что никому она вреда не принесет... И отпустите меня, вы делаете мне больно!

— Никому, кроме меня! Вы позорите имя моего отца!

— Отпустите меня немедленно!

Вдруг резкая боль пронзила вторую руку Луи-Франсуа. Мориц Саксонский, появившийся буквально из ниоткуда, сжал запястье принца так сильно, будто всерьез намеревался сломать его. Он шумно дышал и выглядел так грозно, что Луи-Франсуа сдался и выпустил руку матери, сжавшейся от боли. Освободившись, она выпрямилась и тут же встала между сыном и маршалом — Луи-Франсуа, которому тоже удалось вырваться из железной хватки Морица, уже собирался дать нежданному гостю пощечину. Но бурю предотвратил король — его внимание привлек шум, и он подошел посмотреть, что происходит:

— Ну что, мой дорогой кузен? Что за шум вы тут наделали! Похоже, что вы не знаете меры, и, если вы не против, я хотел бы с вами это обсудить... О, господин маршал! А я и не знал, что вы вернулись.

— Я только-только приехал в Версаль и очень скоро снова его покину, сир, — с улыбкой ответил ему Мориц. — Я просто хотел лично доставить вам подарок из Гента, где сейчас расположен штаб нашей армии...

И с этими словами он шагнул в сторону, уступая место двум солдатам, которые несли огромных размеров корзину. В ней, завернутый в белоснежные салфетки, лежал кусок превосходного мяса. Увидев это, король засмеялся:

— Что же это такое? — удивленно спросил он.

— Жаркое из телятины! Традиционное гентское блюдо, подарок от местных эшевенов[122], и, могу вас заверить, Ваше Величество, что ничего подобного вы еще не пробовали.

Таким образом, инцидент был замят, и вся эта неприятная история завершилась на радостной ноте. Людовик распорядился, чтобы жаркое отнесли на кухню, и взял маршала под руку, чтобы выслушать его доклад о нынешнем положении французских войск. При этом он посмотрел на де Конти и сказал:

— Не отставайте от нас, мой дорогой кузен. Мы с вами поговорим, когда я закончу беседовать с маршалом.

Час спустя Мориц уже был на пути в Гент, а его соперник направлялся в штаб Рейнской армии, командовать которой ему только что поручили. В обмен на это король взял с него формальное обещание, что тот ни под каким предлогом не будет искать ссоры с графом Саксонским:

— Вся Франция нуждается в нем!

— Он опозорил мою мать! Убил моего отца!

— Еще раз повторяю: у вас нет никаких доказательств. А посему ведите себя спокойно. Никаких дуэлей! Ни в коем случае! Понятно?

Конти пришлось подчиниться.

Через четыре дня, ровно в шесть часов вечера, двери кабинета короля распахнулись перед Жанной-Антуанеттой Пуассон, маркизой де Помпадур, одетой в роскошное вечернее платье с длинным шлейфом. Ее сопровождали вдовствующая принцесса де Конти и графиня д'Эстрад.

Молодая женщина, сердце которой испуганно колотилось от мысли, что она допустит какую-нибудь, пусть даже малейшую, оплошность, сделала первый реверанс королю. Затем она шагнула вперед, поклонилась второй раз и, наконец, склонилась в третий раз перед самыми ногами правителя, который гостеприимно поприветствовал ее. Она покраснела и ответила ему очень тихо. Потом маркиза попятилась назад, снова кланяясь и стараясь не запутаться в шлейфе платья под пристальными взглядами госпожи де Лашо-Монтобан. Следующей, кому должна была поклониться «новенькая», была королева. Маркиза де Помпадур повторила процедуру, с той единственной разницей, что, склонившись перед Марией Лещинской, она сняла перчатку и голой рукой поднесла краешек платья королевы к губам, выражая таким образом свое глубочайшее уважение и желание понравиться. Дамы обменялись сухими дежурными фразами приветствия, и маркиза покинула зал — ей предстояла та же церемония, но теперь в апартаментах дофина. Там ее не ожидало ничего, кроме ледяного презрения, но и на этом испытание не закончилось. Далее в списке были Луиза-Елизавета, старшая дочь короля и супруга Филиппа I, герцога Пармского, вид которого не выражал ничего, кроме безразличия, а также две младшие королевские дочери — Генриетта и Аделаида, которые, похоже, вообще не заметили присутствия маркизы. И, несмотря на сотни хищных взглядов придворных, которые так и ждали ошибки, маркиза прошла через все мучения с огромным достоинством, не допустив ни малейшей оплошности. Даже самые придирчивые знатоки придворных церемоний не смогли найти ни единой погрешности. Тщательно подготовленная к этому испытанию аббатом де Берни, другом и наставником, она ни на секунду не потеряла ни грации, ни изящности, ни светской непринужденности, приобретенной в многочисленных парижских салонах, которые она регулярно посещала.

И в этот день на глазах у всего Версаля взошла новая звезда, которая будет ярко светить следующие пятнадцать лет.

* * *

Вернувшись в Гент, Мориц Саксонский решил, что вполне может позволить себе весело провести здесь зиму и к тому же создать у вражеских шпионов впечатление, что его заботят только собственные удовольствия. Увлекшись петушиными боями, он выписал себе лучших птиц из Англии. Но главным его развлечением был собственный театр, который повсюду путешествовал вместе с маршалом. Может быть, это было способом напомнить себе об Адриенне Лекуврёр? Иногда, в тишине комнаты, он начинал перечитывать ее письма. Уже почти год назад он собрал труппу в основном для того, чтобы развлекать солдат, офицеров и самого себя. Ко всему прочему, этот «военный театр» служил для него источником знакомств с разного рода актрисами, певицами, танцовщицами и просто хорошенькими женщинами, которым он с превеликим удовольствием покровительствовал. Однако Мориц, добрая душа, не видел никаких препятствий и для того, чтобы посылать свою труппу ставить представления и в лагере врага во время зимнего перемирия. Одним словом, войну вели люди воспитанные.

Так как Мария-Анна Наварр еще не приехала, неугомонный маршал отдавал свое предпочтение мадемуазель Боменар, которая раньше играла в «Гранд-опера», а затем и в «Комеди Франсез», но, даже несмотря на ее присутствие, маршал был не слишком доволен своей нынешней труппой, а посему решил, что театру нужна свежая кровь. Так, например, в конце этого 1745 года он отправил своего секретаря де Беркавилля с поручением в Париж, к некоему господину Шарлю Фавару, директору «Опера-комик» и ярмарочного театра в Сен-Жермене, представления которых пользовались огромной популярностью. Заключив договор на внушительную сумму, Фавар по просьбе маршала присоединился к его труппе во Фландрии, как только зимние морозы ослабли настолько, что это путешествие вообще стало возможным. Также Мориц настоял на присутствии в его театре мадемуазель Шантийи, пение которой имел удовольствие слышать в «Гранд-опера», и был ею полностью очарован.

В то время финансовое состояние Фавара оставляло желать лучшего, и предложение маршала было для него словно манна небесная, пролившаяся посреди пустыни. Желание Морица лицезреть мадемуазель Шантийи он воспринял с особым энтузиазмом по той простой причине, что 12 декабря 1745 года, незадолго до Рождества, женился на ней.

— Наконец, — сказал он, показывая жене письмо господина де Беркавилля и прилагавшиеся к нему деньги. — Наконец судьба улыбнулась нам — теперь на нашей стороне и деньги, и удача! Воистину, маршал — самый щедрый человек на всем белом свете!

— Важнее всего то, что там мы будем вместе, — отвечала его молодая жена. — Если бы ты не принял его предложение, сомневаюсь, что я бы согласилась быть в его труппе, ведь у маршала такая дурная репутация...

— Такая репутация у него сложилась только в самых «добродетельных» кругах, моя милая. А все остальные, напротив, его обожают. Да и к тому же мы ведь любим друг друга, и нам с тобой не на что жаловаться! — заключил Фавар, целуя свою жену.

И правда, эти двое были прекрасной парой, несмотря на значительную разницу в возрасте — целых семнадцать лет. Кондитер и сын кондитера, Шарль Фавар в один прекрасный день открыл в себе целых два таланта — к музыке и к поэзии, и он тут же загорелся идеей реализовать их в ярмарочных театрах в Сен-Жермене и в Сен-Лоране. Его комические произведения очень быстро стали пользоваться успехом. А Жюстина Дюронсере, больше известная как мадемуазель Шантийи, стала его любимой актрисой иисполнила главные роли во многих его пьесах.

Она родилась в Авиньоне, в семье музыканта и актрисы из бродячей труппы. Девушка жила любовью к театру и уже в семнадцать лет оказалась в ярмарочном театре в Сен-Лоране, где ее приметил Шарль Фавар и взял под свое крыло. И так как он был столь же очарователен и мил, как и его произведения, Жюстина, уже тогда выступавшая под именем мадемуазель Шантийи, сразу же влюбилась в него. Доподлинно неизвестно, кто же из них сдался на волю чувств первым, как и то, было ли это любовью с первого взгляда.

Невысокая, аккуратно сложенная, с каштановыми волосами, немного вздернутым носиком и необычайно темными и живыми глазами, Жюстина брала, что называется, не красотой, а молодостью, и несущественные недостатки ее внешности с лихвой компенсировались невероятной жизненной силой и живостью, остроумием и изяществом. В общем и целом она хоть и не была красавицей, но оставалась крайне привлекательной, а ведь это, возможно, самый опасный на свете тип женщин...

И счастливая пара с нетерпением ждала того дня, когда они присоединятся к человеку, которого оба считали своим личным «рогом изобилия».

* * *

Мориц с удовольствием принял бы их гораздо раньше, но его удерживала одна идея: под надежным прикрытием своей сдержанной и в то же время немного сумасшедшей повседневной жизни он вынашивал план, который зародился в его голове сразу после последней одержанной победы. План состоял в том, чтобы неожиданно напасть на Брюссель, жемчужину, которую австрийской короне в лице императрицы Марии Терезии[123] слишком долго удавалось сохранить нетронутой. Единственное, чего выжидал Мориц — это подходящего момента, и вот этот момент, как ему показалось, настал, в основном благодаря Карлу-Эдуарду Стюарту. Этому юному претенденту на престол из-за неспокойной обстановки за Ла-Маншем не удалось выбраться из Шотландии, где несколькими месяцами ранее он сумел объединить предводителей господствующих кланов, что, без сомнения, можно было считать немалым достижением.

После окончания роскошного бала, который он давал в Холирудском дворце, наследник двинулся завоевывать Англию. Еще до конца года ему покорились Манчестер и Дерби. Почувствовав, что ситуация приобретает опасный оборот, Георг II Ганноверский, действующий король Великобритании, выставил против Стюарта своего лучшего военачальника, герцога Камберлендского, которого пришлось отозвать из Фландрии. Именно такого «подходящего момента» и ждал Мориц Саксонский, чтобы нанести решающий удар по австро-английской коалиции. Этот план оставался тайной даже для высшего эшелона командования, ведь маршал прекрасно осознавал, что для приведения его в действие у него будет мало времени — юному Стюарту практически нечего было противопоставить герцогу Камберлендскому, и рано или поздно тот вернулся бы во Фландрию. То есть Морицу стоило поторопиться, но из-за проливных дождей болотистая местность между Гентом и Брюсселем стала совершенно непроходимой. Ему пришлось ждать первых морозов.

И они наступили 15 января 1746 года. В этот день Мориц, отправив гонца с письмом о намерении взять Брюссель в Версаль, отдал приказ о наступлении в атмосфере всеобщего изумленного молчания. Никто не знал о готовящемся нападении, даже сам Левендаль, друг и союзник, который как раз отбыл в Версаль, где король должен был наградить его голубой лентой[124].

Отступление французской армии быстро заметили австрийцы, которыми теперь командовал князь фон Кауниц, премьер-министр, имевший прекрасные дипломатические задатки, но не обладавший ни одним из качеств, необходимых для полководца. Он приказал городу готовиться к обороне и намеревался даже сжечь предместья, чтобы сделать эту оборону более надежной, как вдруг, к его глубочайшему удивлению, доставили следующее послание от маршала французской армии:

«В надежде, что Ваше превосходительство не сочтет за оскорбление мою вольность, продиктованную желанием сохранить прекрасные предместья, украшающие город Брюссель, я пишу вам это послание. Разрушение городов Ипр, Турне и Ат совершенно не осложнит мне взятие столицы, и ошибкой было бы считать, что здания за пределами защитной зоны могут дать какое-либо преимущество осаждающим; их уничтожение может принести пользу только в случае внезапного нападения, но есть и другие способы защитить себя от этого.

Ваше превосходительство, вы не должны видеть в этом письме уловку, стоит лишь вспомнить мои собственные шаги во время последней кампании в Лилле. Армия располагалась на Сизуенской равнине, и моей первой заботой было не позволить генералу, командовавшему в городе, сжечь предместья. Я, конечно же, не взял бы на себя смелость давать вам столь противоречащий здравому смыслу совет, если бы не мог доказать свою правоту».

Кауницу потребовалось несколько минут после прочтения этого необычного послания, чтобы прийти в себя, но он был достаточно умен, чтобы внять стратегическому совету своего врага: предместья не будут сожжены... Что даст Морицу прекрасную возможность без всякого шума захватить эти самые предместья.

Письмо датировалось 28 января. Немного поразмыслив, Кауниц предложил капитуляцию, но с условием почетных условий сдачи и освобождения гарнизона. Мориц ответил, что не уверен, что ему удастся помешать своим солдатам, этим «непослушным муравьям», разграбить город, если придется брать его штурмом. Вслед за этим Кауниц отправил к нему парламентеров, буквально излучавших высокомерие.

— Не надейтесь, что сдача города будет означать для нас полное поражение, — заявили они. — Мы ждем подкреплений!

— Ну и прекрасно! Я это полностью одобряю! Честные люди, ожидающие помощи, не должны сдаваться. Так вернитесь же в город и защищайтесь, господа! — улыбаясь, ответил им маршал.

В итоге Кауниц согласился на капитуляцию и пленение гарнизона, но с условием, что у него будет четыре дня на эвакуацию населения города. Так он попытался сжульничать и выиграть для себя время, в надежде, что враг не знает об армейском корпусе в Антверпене, находившемся под командованием князя Карла-Августа Вальдекского[125]. Но он сильно ошибался: Мориц уже давно разместил охранные посты на дороге из Антверпена. В результате Кауниц был разбит в пух и прах. А 20 февраля, после нескольких пушечных выстрелов, Мориц Саксонский, пройдя через нетронутые предместья, вошел в целый и невредимый Брюссель, понеся при этом минимальные человеческие потери. Гарнизон города был пленен, но обращались с ним достойно. А победитель сел писать своему королю письмо, в котором сообщал, что захватил для него вражеский город. Но маршал так и не смог усидеть в Брюсселе и лично отправился в Версаль, чтобы, помимо пятидесяти двух захваченных знамен, преподнести правителю исключительный подарок, обнаруженный во дворце наместника, — личный штандарт короля Франциска I, захваченный в 1525 году в Павии Карлом V.

На этот раз торжество было еще более значительным. По пути к Парижу маршала бурно приветствовали жители деревень и городов. Король расцеловал его в щеки, представил маркизе де Помпадур, которая изящно приветствовала маршала и тут же заявила, что они обязательно подружатся, предоставил ему привилегию входить в свиту короля, что являлось главной придворной наградой, поскольку это давало право находиться с королем в любом месте, где бы тот ни находился. И наконец, как символ того, что прославившийся маршал теперь навеки связан с Францией, король предоставил ему французское подданство. Теперь Мориц Саксонский стал французом!

Париж не отставал от Версаля. После того как город поприветствовал своего героя, «Гранд-опера» увековечила его триумф в присутствии Людовика и двора. 18 марта ставили «Армиду». В прологе появилась мадемуазель Мец, исполнявшая арию Славу, и она запела чистым сопрано:

Пусть мир навеки подчинится

Тому герою, что я так люблю...

При этих словах она приблизилась к ложе, где и сидел вышеупомянутый герой с несколькими друзьями, и протянула ему лавровый венок. Улыбнувшись и покраснев, Мориц отрицательно замотал головой. А зал взорвался криками:

— Возьмите его! Ну возьмите же!

Все встали. И, когда он снова покачал головой, герцог де Виллеруа принял венок из рук певицы и водрузил его на голову Морица под бурные аплодисменты зрителей.

Всеобщее обожание доходило практически до сумасшествия. Французская академия даже предложила ему почетное место в своем составе. Разве не его перу принадлежит замечательный трактат о войне и военном деле? Но от этого предложения Мориц отказался не просто с улыбкой, а уже со смехом:

«Это мне пойдет так же, как коту перстень, — написал он герцогу де Ноайю. — Я даже с орфографией не в ладах».

На самом деле написанный его рукой текст выглядел примерно так: «Эта мне пайдет как кату перстэн». Что ж, неграмотность маршала не оставляла никаких сомнений.

Само собой, это обожание было отнюдь не единодушным. Имелись и завистники, и ревнивцы, и просто недоброжелатели, которые упорно видели в Морице лишь грубоватого солдафона. Первым из них был, конечно же, принц де Конти, ненависть которого не позволяла ему увидеть в маршале черты настоящего военачальника. Обещание не ввязываться с маршалом в ссору, данное королю, лишь еще больше усиливало его неприязнь к Морицу, и, чтобы дать выход бушевавшему в нем гневу, принц нашел довольно низкий способ отомстить. Услышав однажды, как мадам де Помпадур поет дифирамбы Морицу, которого она теперь звала не иначе как «мой маршал», Луи-Франсуа решил отыграться на ней. Утром, когда маркиза еще нежилась в постели, он бесцеремонно вломился в ее покои, не соизволив даже поприветствовать, и, усевшись рядом, заявил:

— Какая шикарная кровать! Пожалуй, даже слишком шикарная для такой женщины, как вы!

И, поднявшись на ноги, принялся осматривать покои с таким видом, словно изучал музейные экспонаты, а затем, взглянув на маркизу, которая оцепенела от изумления, добавил:

— Впрочем, как и все в этой комнате!

И с этими словами он исчез так же, как появился несколько минут назад...

За эту бессовестную выходку принц получил строгий выговор от короля и должен был несколько месяцев безвыездно находиться в собственном замке, что, к сожалению, совершенно не умерило его пыл. Он продолжал злобствовать, но теперь уже в личной переписке, где пытался настроить военного министра д'Аржансона против своего врага. Тот, однако, в этом совершенно не нуждался, так как и без этого не любил маршала. И они вместе задались целью снять с Морица корону победителя, опорочить его. Они там и сям говорили, что он испорченный развратный тип, что успех вскружил ему голову и он потерял всякий стыд, что в бою он не думает ни о чем, кроме собственной шкуры, что он подцепил постыдное заболевание и даже что он впал в старческий маразм!

Но Мориц оставался безразличным к этим глупым сплетням. В конце марта он решил наведаться в свой замок Шамбор, где еще ни разу не был.

Он отправился туда 1 апреля. Компанию ему составили его друг Левендаль, адъютант маркиз де Вальфон и Ле Норман де Турнем, генеральный интендант Резиденций короля, который, по слухам, был не столько приемным отцом маркизы де Помпадур, сколько самым что ни на есть настоящим. Путешествие прошло замечательно: было прохладно, но солнечно, и в такую погоду Туреньские земли, покрытые цветущими фруктовыми деревьями, представали перед путешественниками во всем своем великолепии — не зря же эту область называли «садами Франции».

Кто-то сказал Морицу, что Шамбор был самым красивым замком Франции после Версаля, и он улыбнулся, в глубине души считая, что это лишь способ отдать должное королевскому подарку. Но потом, в конце широкой дороги, проложенной прямо посреди густого леса, словно мираж, появились сначала голубые плитки кровельного сланца на башенках, а затем и сам белоснежный замок — чудо из чудес, сверкающее в лучах весеннего солнца под пение птиц. Мориц был так восхищен и поражен увиденным, что даже приказал остановить карету и вышел из нее, чтобы получше разглядеть замок. Даже в самых смелых своих мечтах он не мог вообразить настолько великолепного подарка за свои заслуги.

Ле Норман де Турнем, который тоже покинул карету, кашлянул, привлекая внимания маршала:

— Должен вас предупредить, господин маршал, что Шамбор совершенно пуст. Станислав Лещинский, которому Его Величество одалживал замок до вас, по большей части стоял здесь лагерем, но не жил и...

— Ну, о чем вы вообще говорите? Замок пуст? Тем лучше! Там будет только то, что я сам захочу видеть!

— Там четыре сотни комнат и залов, не забудьте об этом.

— Скажите на милость! Я думал, больше. Хотя четырехсот комнат мне, пожалуй, хватит...

— С такого расстояния, наверное, сложно разглядеть, но и в самом замке, и в зданиях на его территории нужно сделать ремонт.

— Сделаем все, что нужно! Разве вы, господин де Турнем, здесь не для того, чтобы обговорить все, что нужно сделать, чтобы привести в порядок и соответствие внешний и внутренний вид замка? По правде говоря, я никогда не смогу полностью отблагодарить короля за такой невероятный подарок. Даже король Польши, мой брат, не владеет ничем подобным! Ну а сейчас, господин де Турнем, давайте подъедем поближе и получше рассмотрим мой прекрасный замок!

И все шесть дней, что маршал провел в Шамборе, де Турнем ходил за ним по пятам, с бумагой и карандашом в руке и неутомимо записывал, однако с каждым днем его вид становился все более обеспокоенным. Шамбор, мечта Франциска I, воплощенная в камне, всегда дорого обходился французской короне, как только та брала на себя заботы о его восстановлении. Но этот чертов тип явно собрался разорить ее полностью! Помимо работ по восстановлению внутреннего убранства и закупки мебели, новый хозяин замка потребовал, во-первых, «срочные строительные работы» на территории Шамбора: нужно было очистить рвы с водой, привести в порядок каналы, из которых в них поступала вода, чтобы застраховаться от разлива в зимнее время; проложить более двадцати троп во владении (которое, кстати, и без того было крупнейшим охотничьим угодьем в Европе) и не забывать содержать в должном состоянии уже существующие; привести в порядок охотничьи домики, но, прежде всего, обустроить места общественного пользования и конюшни. Маршал планировал попросить у короля разрешения разместить в своем только что приобретенном владении полк саксонских волонтеров. Еще следовало не оставлять без внимания и близлежащую деревню, которой зимой пришлось слишком туго, и так далее и тому подобное.

К исходу шестого дня де Турнем исписал весь свой журнал, успел начать новый и все чаще обращался мысленно ко всем святым, моля их дать ему сил не только выйти живым из этой истории, но и сохранить разум в сомнительной авантюре, которая на деле оказалась куда более разорительной, чем он мог себе представить.

Покидая замок, Мориц задержался у оконного стекла, на котором, согласно легенде, Франциск I вырезал своим кольцом надпись: «Женщина часто изменчива, и очень глуп тот, кто ей верит...» В этой фразе Мориц увидел доброе предзнаменование для будущих отношений с женщиной, которая сейчас занимала его мысли — с прекрасной мадемуазель Шантийи. Но когда он задумал сделать ей комплимент, с кокетливой улыбкой напомнила, что она замужем за господином Фаваром и собирается хранить ему верность.

По приезде в Париж маршал с некоторым удовольствием отметил, что времени, чтобы там задержаться, у него практически не осталось. Зимний сезон для армий, находящихся во Фландрии и на Рейне, и так уже подходил к концу, к тому же из-за одного непредвиденного обстоятельства надежда маршала на то, что после падения Брюсселя австрийская армия не будет предпринимать никаких ответных шагов, быстро угасала. Карл-Эдуард Стюарт, чьи победы в Шотландии и привели к отзыву герцога Камберлендского из Фландрии несколькими месяцами ранее, совершил непоправимую глупость: вместо того чтобы лучше защищать уже завоеванные территории, он ушел из горной местности и дал бой «красному герцогу» на открытой местности. Армии встретились в сражении при Каллодене, где Стюарт оказался совершенно беззащитным перед лицом врага, и эта битва положила конец всем его надеждам отвоевать трон. Единственный положительный момент ситуации заключался в том, что Стюарту все-таки удалось избежать бойни и спастись с несколькими товарищами — они вполне успешно ретировались в Бретань. И вот, 16 апреля, подписав смертный приговор Шотландии, Уильям-Август Камберлендский получил разрешение вернуться во Фландрию и прийти на помощь императрице Марии-Терезии.

Мориц Саксонский направился в Брюссель, куда в скором времени должен был прибыть и король. Сейчас он возглавлял 180-тысячное войско, которое могло легко справиться с любой вражеской армией и окончательно завоевать Австрийские Нидерланды.

И все было бы прекрасно, если бы одновременно с началом военных действий не стало известно об интригах, которые плелись всю зиму в Версале двумя основными «авторами» — графом де Клермоном и, конечно же, принцем де Конти. Эти два принца крови приобщили к своему замыслу и министра д'Аржансона.

Луи де Бурбон-Конде, граф де Клермон и брат мадемуазель де Шароле, недолюбливал Морица Саксонского за то, что тот вытеснил его из сердца и постели Луизы-Елизаветы, его кузины. Поэтому он без устали распространял грязные слухи о любовных приключениях маршала в Брюсселе. И так как эти сплетни дошли до ушей Морица, он, не имея никаких рычагов давления на графа, кроме одного-единственного, лишил его большей части полномочий и понизил до звания командира бригады. Это оскорбление не осталось без ответа. Клермон во всеуслышание заявил, что подает в отставку, потому что для него, принца крови, слишком унизительно подчиняться какому-то бастарду, да еще и иностранцу. И если бы не маркиз де Вальфон, новый адъютант Морица, не избежать бы им дуэли. Вальфон раньше служил Луи де Бурбону и до сих пор поддерживал с ним дружеские отношения, поэтому, поговорив с графом по душам, сумел убедить его, что тот допустил ошибку, и предложил написать маршалу послание с предложением личной встречи. Он сам принес письмо Морицу и составил план мирного решения проблемы: маршал, проводя смотр войск, должен был, как будто случайно, остановиться в части де Клермона именно тогда, когда он соберется ужинать. И замысел де Вальфона удался на славу! Мориц прикинулся расстроенным из-за того, что явился в такой неподходящий момент, сославшись на то, что он и не подозревал, что уже так поздно.

— Довольно, — мягко ответил граф де Клермон. — Вы ведь сегодня уже не успеете вернуться к себе до ужина, не так ли? Так окажите же мне честь, господин маршал, отужинайте со мной!

И все получилось как нельзя лучше — за едой оба они старательно избегали острых тем и расстались вполне по-дружески. На следующий день к де Клермону полностью вернулся весь его личный состав, а сверх того он получил в свою часть двадцать пушек. Проблема была решена.

Но с принцем де Конти такой удачный расклад не повторился.

Представляя военному министру план летней кампании в Брюсселе, Мориц предложил сократить численность Рейнской армии, которой командовал де Конти, присоединив ее часть к его собственным войскам, расположенным на востоке Фландрии, что было логичной и последовательной мерой при нынешней расстановке сил. Де Конти, которого это предложение только разозлило, просто-напросто сбежал как раз в тот момент, когда армия маршала осуществляла штурм Намюра, несмотря на то, что Мориц дал ему распоряжение захватить Монс и Шарлеруа, тем самым поставив армию в довольно сложное положение. Отговорка была следующей: мол, ему срочно пришлось отбыть в Версаль, где он должен был заявить свои права на польскую корону, которая, в связи со слабым здоровьем Августа III, единокровного брата Морица, могла в скором времени остаться без хозяина. Повод был явно надуманным, а уклонение от обязанностей очевидным: и теперь принц де Конти заслуживал военного трибунала. Но маршал лишь пожал плечами.

— Я слишком предан Франции, чтобы пытаться отомстить принцу той же монетой, — заявил он.

Дело было в июле. Людовик XV, еще в июне вернувшийся в Версаль, чтобы проводить в последний путь свою невестку Марию-Рафаэллу, лишил де Конти большей части полномочий, приказал ему присоединиться к армии Морица и служить отныне под его командованием. Естественно, это только усилило ненависть принца. Придя в ярость, он больше не мог думать ни о чем, кроме того, чтобы найти доказательства измены его матери с «бастардом» и, что важнее, подтверждение причастности Морица к смерти его отца...

* * *

Пока продолжалась осада Намюра, Мориц устроил свой главный штаб в Тонгресе, где вместе с ним, само собой, расположился и его военный театр, его любимое развлечение и привычный неиссякаемый источник хорошеньких женщин, с выбором которых он порой даже затруднялся. Этим летом его взгляд то и дело останавливался на одной-единственной — мадемуазель Шантийи, или Жюстин Фавар, которая, сначала согласившись приехать, позже отказалась, но теперь все-таки окончательно решилась покинуть Оперу и присоединиться к труппе своего супруга. Впрочем, не без колебаний.

Пока разворачивалась предыдущая кампания, Мориц крайне внимательно относился к руководителю театра, беспрекословно удовлетворяя нужды Шарля Фавара. Маршал готов был предложить Фавару все, что он только ни пожелает, чтобы сделать его повседневную жизнь более приятой и комфортной, и проявил всю щедрость, на которую был способен. Фавар писал своей жене: «Если каждый месяц я буду получать столько же, сколько получил в прошлом и начале этого, то по возвращении в Париж у меня будет пятьдесят тысяч франков чистой прибыли. К тому же в моем распоряжении все деньги господина маршала — он велел мне не стесняться и обращаться к нему каждый раз, как только мне это потребуется».

Фавару казалось, что он попал едва ли не в рай. Он не был глупым человеком, но великодушие маршала сбило его с толку: он и не думал о том, что все это имело лишь одну цель — соблазнить жену Фавара, Жюстин. В конце концов, разве его труппа, переезжавшая с места на место за армией, не имела оглушительный успех и разве не становились его песни гимнами, которые распевали красные мушкетеры[126], осаждая очередной город?

Когда Жюстин в июле присоединилась к труппе, жизнь стала еще прекраснее. Маршал прислал супругам походную кровать, покрытую атласной тканью, чтобы они не скучали без удобств, к которым привыкли в Париже. Также он подарил им лошадей для личного экипажа, несколько бутылок отменного вина и много чего еще. Все это не могло не тронуть мадемуазель Шантийи, с которой Мориц не позволял себе никаких ухаживаний. Ее образ не покидал мысли маршала, но вел он себя крайне сдержанно, что было ему совершенно несвойственно. Возможно, причиной тому было то, что он впервые за долгое время по-настоящему влюбился, хотя прекрасно отдавал себе отчет в том, что ему давно не двадцать лет. Однако благодаря непосредственности Жюстин, ее остроумию и звонкому смеху, кровь теперь быстрее текла по его венам, и ему порой казалось, что время обернулось вспять. Он мог бы «взять ее штурмом», несмотря на протесты, которые она высказывала, но на этот раз предпочел «длительную осаду» и выжидание, зная, что она еще любит своего супруга. Короче говоря, тигр спрятал когти и затаился.

Но на деле не одна лишь мадам Фавар занимала его мысли. Сейчас повсюду обсуждался второй брак дофина — его жена, испанская инфанта, скончалась при родах, и ребенка спасти не удалось. Так Морицу пришла в голову идея выдать за дофина свою племянницу, Марию-Жозефу, тем самым сделав ее будущей королевой Франции. Ей пока было всего пятнадцать лет, но она располагала всеми необходимыми для такого замужества качествами. Да к тому же она была очень хорошенькая — светловолосая, с прекрасными голубыми глазами, еще по-детски очаровательная, невинная и нежная. Разве это — не те самые добродетели, которые могут привлечь внимание принца, который, по слухам, после смерти супруги был совсем безутешен? Ко всему прочему (и на этом Мориц сделал особый акцент в беседе с графом фон Лоосом, министром Польши и Саксонии), подобный альянс мог бы положить конец навязчивому покровительству Австрии. Было о чем подумать!

Как только об этой идее прослышали под высокими сводами Версальского дворца, враги Морица Саксонского тут же пришли в ярость... и прежде всего — Луи-Франсуа де Конти. Он уже сходил с ума от безделья и поэтому, как только услышал новость, принялся действовать. Маркиза де Помпадур, похоже, одобряла этот брак. И Конти начал уговаривать свою мать повлиять на нее — ведь маркиза была ей обязана своим представлением при дворе. И пора бы ей об этом напомнить, пока над Версалем еще не начали развеваться саксонские знамена.

— Я не вынесу, если этот выродок, из-за которого меня выгнали из армии, будет тут важно расхаживать и прикладывать руку к работе над законами под предлогом того, что он дядя будущей королевы!

— Мой дорогой сын, вы же знаете, что маркиза — всего лишь фаворитка, и не ей принимать решения, связанные с делами королевской семьи, — отвечала его мать. — Впрочем, едва ли королева пожелает присутствия внучки короля Августа II во Франции...

— Король уже давно не слушает Марию Лещинскую, а делает все, что ему посоветует эта девица! А она вам кое-что задолжала! Я жду, что мне как минимум вернут командование, чтобы я мог, наконец, обставить этого ничтожного маршалишку!

Луиза-Елизавета про себя подумала, что ни разу не видела ничтожества такой закалки, но промолчала в ответ на выходку сына. Она слишком хорошо знала, насколько он вспыльчив и жесток, даже в отношениях с ней. Она приказала запрячь лошадей и направилась к маркизе. А уже через три дня Луи-Франсуа де Конти получил звание Верховного главнокомандующего королевской армией, дающее ему полную власть над всеми войсками... и даже маршалами.

Новость произвела настоящий фурор при дворе, но это было ничто по сравнению с бурей, разразившейся в штабе армии в Тонгресе. Мориц, пребывая вне себя от ярости, какой он еще в жизни не испытывал, гремел во весь голос, сыпал проклятиями, да с такой силой, что дрожали стены города.

— Никогда! Никогда я не стану подчиняться этому самодовольному молокососу, который мнит о себе невесть что только потому, что он, видите ли, принц крови! Я сию же секунду подам королю прошение об отставке! Раз он не видит разницы между опытным военным и мальчишкой, у которого еще молоко на губах не обсохло, что ж, пусть исход войны кое-чему его научит! А я лучше отдохну в своем замке и посмотрю, как там продвигаются работы.

Когда он накричался всласть и уселся за свой рабочий стол, свалив в кучу разложенные на нем карты, чтобы привести свои угрозы в исполнение, де Вальфон тихо кашлянул и изрек:

— На вашем месте, господин маршал, я бы не стал писать этого прошения.

— А не будете ли вы так добры пояснить, почему? Я не имею привычки откладывать принятые решения на потом.

— Да, да, конечно же. Но боюсь, что на этот раз вам придется это сделать. Не собираетесь же вы поступить так же, как когда-то поступил принц де Конти — то есть дезертировать перед лицом противника?

— Что? Я? Дезертировать? Да как вы смеете, Вальфон? Вы либо с ума сошли, либо хотите нанести мне оскорбление, а если так, то...

— Ни то, ни другое. Я лишь пытаюсь высказать вам свое мнение: Карл Лотарингский только что пересек реку Маас с пятидесятитысячной армией, вскоре он станет лагерем между нами и Льежем, и...

— Да что же вы сразу об этом не сказали! С этого и надо было начинать, а не болтать тут о решениях Версаля! Где там мои карты? Я еще покажу им, на что способен!

И, изучив свои записи о расположении войск в этом регионе, он объявил:

— Мы выйдем им навстречу и дадим бой! Прямо здесь, при Рокуре, — добавил он, указывая пальцем на точку на карте. — Проследите, чтобы войска были готовы к битве, но не сообщайте им никаких подробностей.

Вечером 10 октября он послал за Шарлем Фаваром.

— Завтра я дам важное сражение, о котором все уже догадываются, но наверняка об этом не знают. Я был бы вам благодарен, если бы вы сохранили эту маленькую тайну до сегодняшнего вечера. Когда спектакль закончится, я хочу, чтобы вы объявили: «Завтра нас ждет заслуженный отдых, ведь мы победим!» Переложите на стихи мои слова, и пусть ваша жена споет это на военный манер...

Фавар, хоть и был немного ошарашен, не стал долго рассуждать и, вернувшись к себе, принялся за работу. Вечером, после представления, Жюстин, невероятно прекрасная в своем голубом платье под цвет флага[127], вышла из-за занавеса и запела:

Свой долг мы все исполним с честью,

И будет нам за это передышка,

И нас никто за это не осудит,

Ведь всем понятно — это будет

Счастья вспышка!

Чтоб подвиг наш вошел в анналы

И чтобы говорили все о нем,

Нам нужно будет постараться,

А потом станем упиваться Победы днем!

Ее встречали бурными овациями и чуть ли не носили на руках. Все выпили за победу, объявленную с такой смелостью. И потом приступили к подготовке к битве, которую уже долго предвкушали. Наконец-то они встретят врага в открытом бою!

На следующий день, как только занялся рассвет, войско двинулось в путь. А к закату враг уже спасался бегством, и вся армия шумно чествовала маршала, преподнося ему захваченные знамена, пушки и пленников.

— Да здравствует король и маршал Саксонский!

Этим вечером в театре Фавар давал «Осажденную Цитеру»[128], и пьеса имела поистине невероятный успех.

Маркизу де Вальфону было поручено отправиться в Версаль с новостью о победе, а также доставить королю одиннадцать знамен, захваченных при Рокуре. Рассказ маркиза поразил весь двор, но больше всех была впечатлена мадам де Помпадур:

— Маршал, наверное, очень доволен, — сказала она, выслушав де Вальфона. — Должно быть, во главе армии на поле боя он был просто неотразим!

— Само собой, мадам. Он сделал практически невозможное, чтобы быть достойным вашей дружбы.

— Как это мило! Напишите ему, пожалуйста, что я его очень люблю...

* * *

14 ноября в Фонтенбло король устроил прием в честь героя и даровал ему право разместить шесть захваченных у противника пушек в Шамборе. Это был крайне ценный дар, учитывая, что подобной привилегии до этого момента удостоились лишь маршал де Вобан, одержавший победу в битве при Филипсбурге, и маршал де Виллар, прославившийся сражением при Денене.

А маркиза де Помпадур, раскаиваясь в том, какую услугу оказала принцессе де Конти, приложила все усилия, чтобы устроить свадьбу племянницы великого героя...

Глава XII Король и его королевство

Начало 1747 года сложилось сказочно удачно для Морица Саксонского: 11 января Людовик XV удостоил его звания главного маршала Франции — этот престижный чин, эквивалентный коннетаблю Франции[129], до Морица имел один лишь Тюренн. И этот жест успокоил его гордость, уязвленную назначением врага — Луи-Франсуа де Конти — главнокомандующим. А чуть позже, 9 февраля, должна была состояться свадьба племянницы маршала и дофина.

В предвкушении этого события Версаль буквально кипел. Но больше всех беспокоился сам маршал — он носился туда-сюда, вмешиваясь во все приготовления. Марии-Жозефе Австрийской[130], матери невесты, он написал письмо, которого никак нельзя было ожидать от старого вояки:

«Ваше Величество, я разузнал все, что касается приданого невесты. Вы уже знаете, что — к великому моему, да, думаю, и к вашему, сожалению — большая его часть отходит в собственность камер-фрау. Камер-фрау вашей дочери является герцогиня де Лораге. Итак, эта достойная особа сразу после церемонии венчания заберет себе белье, платье и кружева, которые больше не понадобятся. В этом, несомненно, и состоит главное преимущество ее должности. Что же до драгоценностей, то госпожа супруга дофина получит их во множестве, но все они принадлежат короне и потому после свадьбы вернутся в казну. Слава богу, подарки остаются в собственности принцессы, и камер-фрау не сможет наложить на них руку.

Со стороны Вашего Величества было бы весьма предусмотрительно дать с собой принцессе несколько рулонов голландского полотна из атласа с золотым подбоем, в стиле индийских или персидских тканей, так как здесь таких нет. Я почти уверен, что таковое можно найти у армянских купцов на варшавской рыночной площади.

Здесь, во Франции, нет приличных мехов, поэтому стоит также сшить для принцессы подбитый мехом соболий палантин, какие носят в России, длинный и теплый, и обязательно с муфтой.

Я осмелюсь дать совет и относительно корсетов. Поверьте, нигде не умеют делать их так, как в Дрездене. Пускай же принцесса захватит с собой несколько штук, чтобы они могли послужить образцом для здешних мастеров.

И, наконец, последнее. Проследите, чтобы у платьев не оказалась слишком низкая талия. Я знаю, что ваши придворные портные часто шьют наряды именно с такой талией, и потому юбки кажутся короче, а само платье становится неудобным, что совершенно не во вкусе французского короля. У него другие вкусы, и мне хотелось бы, чтобы моя племянница смогла соответствовать им. Остаюсь в надежде, что не обидел Ваше Величество своей дотошностью».

Но самое странное, что, получив это письмо, королева Польши ничуть не удивилась. Она внимательно следила за громкими любовными приключениями своего родственника, как, впрочем, и вся Европа. Он пользовался большим успехом у красавиц, и умел не только раздеть женщину, но и одеть ее. И, конечно же, он делал все возможное, чтобы, оказавшись при дворе самого великолепного европейского государства, саксонская принцесса не прослыла провинциалкой.

Как бы там ни было, король и весь двор ожидали появления иностранной принцессы, которой суждено было стать дофиной, 6 февраля. Король и двор — по крайней мере его немалая часть, но никак не «счастливый» жених! Вместе со всеми Людовик выехал по направлению к Нанжи, куда должна была прибыть принцесса, но держался поодаль, не явился на встречу и показался на глаза принцессе только на следующий день в Бри-Конт-Робер. Мориц, сияющий от радости и одновременно немного смущенный, находился в первых рядах встречающих, прямо за Людовиком XV. Оба они совершенно не беспокоились по поводу будущего принцессы при дворе: судя по портретам, она была просто очаровательна, а воспитание, полученное ею в Варшаве, должно было быть отменным. А вот насчет того, как поведет себя с нею дофин, который все еще продолжал оплакивать свою инфанту, король и маршал немного переживали. Он даже попытался увильнуть от поездки в Нанжи, сославшись на то, что невесту все равно увидит очень и очень скоро. Такое поведение не слишком воодушевляло его отца и маршала Саксонского.

Что касается пятнадцатилетней Марии-Жозефы, то эта малышка, сидя в своей «берлине», буквально умирала от страха. Она знала, что ей предстоит обручиться с безутешным вдовцом. Если он действительно любил первую жену, то как он примет ее? Время от времени она опускала голову и обращала свой взгляд к миниатюрному портрету принца, который ей на границе вручила статс-дама герцогиня де Бранка.

Принцесса находила дофина очень милым, что, конечно же, не могло не радовать — тем более что герцог де Ришелье, который сопровождал ее, утверждал, что портрет достоверен.

И вот экипаж остановился. Дорогу ему преградила пестрая разодетая толпа, кареты, украшенные позолотой, и лошади, увенчанные султанами. Мадам де Бранка помогла принцессе выйти из кареты, указав ей на короля, перед которым нужно было преклонить колени. Девушка так боялась увидеть героя своего миниатюрного портрета со скучающим и недовольным лицом, что буквально бросилась к королю, рухнула перед ним на колени и взмолилась:

— Сир!.. Прошу, будьте моим другом!

Губы короля тронула теплая улыбка. Он помог этой маленькой белокурой принцессе, которую находил очаровательной, подняться, поцеловал ее в щеку и заверил, что теперь они друзья навеки. Он крайне рад, что она благополучно добралась до места назначения, и обещает, что в нем она найдет второго отца. Что же до дофина... с ним она увидится завтра. Накануне ему нездоровилось, но он написал принцессе письмо, которое ей скоро передадут.

Впоследствии оказалось, что письмо это предназначалось вовсе не Марии-Жозефе, а мадам де Бранка. Самое печальное, что выяснилось это недоразумение слишком поздно, когда принцесса неожиданно разрыдалась: в послании Людовик сообщал фрейлине, что ни одной женщине на белом свете не удастся заставить его забыть первую супругу.

Настоящая катастрофа! Король и придворные были возмущены, а дядя Мориц просто пришел в ярость! Поклонившись своей племяннице, которая уже стала дофиной, он крепко обнял и расцеловал ее, стараясь утешить. Ему, который мог согнуть гвоздь двумя пальцами, никакого труда не составило бы свернуть шею глупому мальчишке, отправившему письмо не по адресу, и он бы сделал это с превеликим удовольствием.

Однако вскоре все отбыли в Бри-Конт-Робер, ведь невозможно же вечно торчать на этой замерзшей дороге! На сей раз король держался поближе к будущей невестке. На следующий день состоялась ее первая встреча с будущим мужем — и она ничуть не улучшила ситуацию. Дофин с покрасневшими глазами вел себя вежливо, но слишком отстраненно. И вот, всю обратную дорогу до Версаля, король прикладывал всевозможные усилия, чтобы хоть немного развеселить принцессу. Он шутил, смеялся сам, показывал ей пейзажи и замки, которые могли бы ей понравиться. И за эту доброжелательность, помогавшую скрасить тягостное и упрямое молчание Людовика, который с большим интересом разглядывал народ, собравшийся на обочинах дорог, чтобы поприветствовать новую принцессу, чем свою невесту, Мария-Жозефа была ему очень благодарна.

Через два дня, 9 февраля, состоялась свадебная церемония. Дофину одели в расшитое золотом платье, которое весило шестьдесят фунтов[131]. Мориц, разглядывая хрупкую фигурку своей племянницы, прикинул на глаз вес платья и покачал головой:

— Да оно же весит столько же, как и настоящая кираса! — проворчал он.

А для отчаявшейся принцессы платье и было чем-то вроде панциря — оно помогало ей держаться прямо с высоко поднятой головой, украшенной бриллиантами, на протяжении всей нескончаемой церемонии, пира и бала, которые за ней последовали.

В этот вечер Версаль, сверкая огнями, напоминал сказочный дворец.

Дофин и дофина, как и полагалось, открыли бал, но после этого Людовик исчез в неизвестном направлении. Как оказалось, король задумал устроить не простой бал, а маскарад, чтобы развеселить свою невестку. По дворцу расхаживали придворные в пестрых костюмах всевозможных цветов, но очень скоро всеобщее внимание привлек один человек в желтом домино, который то и дело подходил к стойкам с закусками, расставленным в залах Апартаментов короля. Он буквально заглатывал еду, уходил, возвращался, снова начинал есть и пить, словно целый год у него ни крошки во рту не было. Это странное поведение заинтриговало короля, и за желтым домино стали наблюдать. Кем мог быть этот обжора? Тайна открылась под оглушительный хохот присутствующих: оказалось, что желтый костюм служил прикрытием для швейцарских гвардейцев из Дома короля, которые надевали его по очереди, чтобы поесть и выпить за здоровье молодоженов.

И только дофина этот номер не рассмешил. Приближался ужасный момент — скоро ему предстояло отправиться в опочивальню в сопровождении всей королевской семьи, маркизы де Помпадур и, вероятнее всего, маршала Саксонского, который едва сдерживал свой гнев и на следующее утро написал следующее письмо своему брату Августу III:

«Вы даже не представляете себе, Ваше Величество, с каким достоинством выдержала наша девочка это тяжелое испытание. В пятнадцать лет она уже мыслит и поступает, как взрослый человек. Я был несказанно удивлен ее поведением. Подумайте сами: разве это приятно — внезапно очутиться в центре внимания роскошно одетых мужчин и женщин, которые с любопытством смотрят на тебя и твоего юного супруга, облаченных лишь в ночные сорочки? Но вы же знаете эти странные обычаи французского двора...

Его Величество приказал мне встать рядом с госпожой дофиной и подбодрить ее, коли в том будет нужда, родственным словом. Но поддержка оказалась нужна вовсе не ей, а господину дофину. Правда, он ни о чем никого не просил, но, по-моему, только потому, что в его положении это было бы крайне затруднительно. Он, видите ли, с головой укрылся одеялом и не отвечал Марии-Жозефе, которой пришлось вести беседу — очень, кстати сказать, остроумную — самой.

Оставил я спальню только тогда, когда женщины задернули полог. Я ласково пожелал принцессе и ее супругу спокойной ночи и с тяжелым сердцем вышел вон. Как я потом узнал, грустно было не только одному мне. Многие находились в унынии, потому что вся эта церемония очень напоминала жертвоприношение, а госпожа дофина уже успела заслужить всеобщую любовь...»

Эти слова были исполнены невероятной нежности, которую этот грубоватый закаленный солдат испытывал по отношению к принцессе, так неудачно начавшей супружескую жизнь. Вернувшись к себе, Мориц дорого бы дал, чтобы узнать, что сейчас происходит за пологом кровати новобрачных.

Слава богу, разгневанному маршалу не дано было увидеть происходившее там. А происходило следующее: едва комната опустела, Людовик разрыдался, как ребенок, потерявшийся в темноте. Пораженная этим бурным проявлением горя, Мария-Жозефа сначала изумленно прислушивалась к всхлипываниям принца, а потом у нее самой на глазах выступили слезы, она стала плакать вместе со своим мужем. И вот оба молодых супруга, каждый уткнувшись в свою подушку, принялись реветь один громче другого.

И, то ли услышав, как она плачет вместе с ним, то ли почувствовав, как бедная девушка содрогается всем телом, принц, хлюпнув носом, с трудом произнес:

— Из... извините меня... мадам... Я не... не хотел, чтобы так получилось...

Боже милостивый! Он разговаривает! Слезы на глазах высохли как по волшебству. Мария-Жозефа промокнула лицо платком,а затем, обернувшись к плачущему мужу, очень мягко произнесла:

— Плачьте, месье, плачьте и не стесняйтесь своих слез! Только они дают мне надежду на то, что когда-нибудь — не скоро, конечно же, не скоро! — я заслужу ваше уважение. Лишь благородные сердца хранят верность воспоминаниям. И я понимаю, сколь трудно вам было, когда вы соглашались на наш брак.

Этот мягкий, сочувственный голос подействовал на дофина, как бальзам. Он немного успокоился и впервые за все время внимательно посмотрел на свою жену. Светлые волосы, добрые голубые глаза, полные сострадания, и покрасневший от слез нос — она, несомненно, была прехорошенькой. Дофин выдавил из себя некое подобие улыбки и прошептал:

— Спасибо, моя душенька...

В скором времени Мария-Жозефа станет «душенькой» для всей королевской семьи, завоевав их любовь своей добротой, терпимостью и доброжелательностью. На данный же момент молодожены уснули, каждый на своей половине кровати. Оба чувствовали себя смертельно уставшими, поскольку день выдался непростым.

Наутро, придя проверить простыни, фрейлины не обнаружили на них того, что искали, зато крайне удивились, увидев подушки обоих супругов мокрыми от слез.

Узнав об этом, король лишь нахмурил брови, а Мориц и вовсе предпочел оставить свои мысли при себе и не высказываться по этому поводу. Он считал, что лучше всего оставить все, как есть, и положиться на волю случая. Вскоре маршал заметил, что молодожены, по крайней мере, перестали отворачиваться друг от друга и начали почаще улыбаться. И немудрено — первая брачная ночь, несмотря на бесконечные потоки слез, стала началом их крепкой дружбы, которая со временем переросла в нечто большее. Довольно скоро принц понял, что у них с Марией-Жозефой немало общего — они оба любили чтение, были набожны, занимались музыкой, восхищались цветами, и их совместная жизнь тут же стала теплее и сердечнее. Покои принца и принцессы были чем-то вроде мирного островка в бушующем море дворцовых интриг и заговоров.

Сложно сказать, когда именно дофин перестал относиться к супруге как к младшей сестре. Точно одно — произошло это далеко не сразу после свадьбы, ведь их первенец появился на свет только в начале 1750 года. Это событие принесло немало радости всей стране, но больше всех было доволен Мориц, который до конца своих дней нежно любил свою племянницу, называя ее «моя маленькая дофина» или «дивная принцесса». И Мария-Жозефа всегда отвечала ему взаимностью.

* * *

В конце зимы возобновились военные действия, и Мориц вернулся в Брюссель. На данный момент была завоевана большая часть территории Бельгии, но для достижения долгосрочного мира на условиях Франции необходимо было подчинить себе и Голландию, в частности Маастрихт, что снова возвращало мысли Морица к сражению с армией герцога Камберлендского.

В марте маршал вновь погрузился в атмосферу веселья, которую так сильно любил. В Брюсселе жизнь его военного театра шла своим чередом — то и дело ставились новые представления, а количество любовных приключений росло с каждым днем. Мадемуазель Наварр и мадемуазель Боменар, которых можно было назвать давнишними любовницами маршала, были при нем и продолжали, как и раньше, блистать на сцене, но та единственная, которая заставляла его сердце биться сильнее, по-прежнему не покорилась ему. Кстати говоря, мадемуазель Шантийи, едва обнаружив чувства маршала к ней, приложила все усилия к тому, чтобы придать своему браку как можно больше гласности: теперь она именовала себя мадам Фавар. Надо заметить, что внимание Морица, вероятно, ей льстило, ведь по натуре своей она была слишком любознательна и умна, чтобы не понимать, что до нее этому человеку еще никто не мог сказать слово «нет». Актриса с радостью принимала ухаживания маршала и была мила ним, но выглядела при этом не более чем ловкой и хитрой бабочкой, которая, привлеченная светом, кружит вокруг факела, не подозревая, что может опалить свои крылья.

Мориц действительно полюбил ее... Его чувства к женщине, которую он называл «колдуньей», оставались прежними, но чем больше времени проходило, тем быстрее угасала страсть. Он знал наверняка, — и это не могло не злить его, — что имеет дело с женщиной, которая любит своего мужа и имеет прекрасную репутацию, и именно это не позволяло ему открыто признаться актрисе в своих чувствах. Ему хотелось, чтобы она сама пришла к нему или, на крайний случай, чтобы постепенно влюбилась в него, ответив на его долгие ухаживания. Мысль о том, что мадемуазель Шантийи рассмеется ему в лицо, услышав, что он надеется не на мимолетную интрижку, а на длительные отношения и взаимные чувства, была невыносимой.

К счастью, у него практически не было времени, чтобы еще больше усложнять отношения со своей пассией. Его злопыхатели, оставшиеся в Версале, вновь принялись за старое и сразу же после свадьбы Марии-Жозефы и Людовика начали плести интриги. Они утверждали, что маршал теряет время и нарочно бездействует, находя в этом удовольствие, ведь бездействие позволяло ему строить из себя важную шишку и набивать карманы. Они так усердно очерняли его, что даже король, который, хоть и уважал маршала по-прежнему, все же решил отправиться в Брюссель и лично убедиться в истинности слухов — несмотря на слезы и уговоры мадам де Помпадур, которая не хотела с ним расставаться даже ненадолго.

Присутствие Людовика XV, который требовал от Морица скорой и безоговорочной победы, чтобы утереть нос версальским сплетникам, немного остудило любовный пыл маршала. В его голове даже созрел некий план — он сообщит Жюстине, что больше не будет ей докучать своим вниманием. Он надеялся, что она слишком привыкла к его вниманию и не захочет этого лишаться. Он написал:

«Мадемуазель Шантийи, хочу проститься с вами; вы, без сомнения, обольстительница куда более опасная, чем сама Армида. Воплощаете ли вы образ Пьеро, или находитесь под маской Любви, или даже если играете простую пастушку — неважно, в любом образе вы настолько прекрасны, что очаровываете всех без исключения. Я вдруг поймал себя на том, что тоже поддаюсь вашему волшебству. Какая была бы блестящая победа, сумей вы подчинить меня себе окончательно! Но я благодарен вам за то, что вы не пустили в ход всего своего очарования. Вы, со своим пастушьим посохом, который есть не что иное, как волшебная палочка, могли бы сойти за молодую волшебницу, поразившую заклинанием беднягу — французского принца, которого, кажется, зовут Рено. Я уже почти представил себя, окруженного цветочками, что, конечно, смертельно для любого любимца Марса. Я содрогнулся от ужаса при этой мысли. Да и на самом деле, что сказал бы король Франции и Наварры, застань он меня не с пылающим факелом возмездия в руке, а с цветочной гирляндой? И, несмотря на опасность, которой вы меня подвергли, я все равно не могу винить вас за собственную слабость — вы прекрасны. Но лишь отойдя в сторону, я смогу избежать этой опасности.

Прощай, прекрасная богиня,

Любимая народом как святыня.

Желанья исполняй, твори добро.

И будет пусть любовь твоя длинна, как мирозданье,

Как дружба нежная от сердца моего.

Простите мне, моя госпожа, эти неумелые стихи—я написал их, вдохновленный вашим образом. Я до сих пор опьянен вами, и один бог знает, сколько еще это продлится...»

Когда Жермен, секретарь маршала, записывавший под диктовку его слова, чтобы избежать ужасных орфографических ошибок, закончил, Мориц перечитал письмо, в надежде, что Жюстина сумеет прочесть между строк голос настоящей любви, затаившейся под маской легкой небрежности. Дочитав до конца, он поставил свою подпись и приказал доставить письмо по адресу. Он долго ждал подходящего момента, чтобы написать это послание — по его замыслу, оно должно быть отправлено только тогда, когда приблизится время сражения, которого так желал король, — сражения, которое откроет дорогу к Маастрихту. Таким образом он не получит ответа до своего возвращения, если вообще вернется. Если же нет — все встанет на свои места! Он унесет на тот свет воспоминания о задорном смехе прелестницы, о розово-ирисовом запахе ее духов и о той милой ее манере с едва заметной улыбкой, поигрывая веером, наклонять голову немного вперед и вбок в те моменты, когда они смотрели друг на друга. В такие минуты он был почти уверен, что видит в ее прекрасных смеющихся глазах нечто, похожее на нежность.

На следующий день, 2 июля, несмотря на ужасные погодные условия, маршал в присутствии короля дал сражение у деревни Лауфельд, где укрепились войска герцога Камберлендского. Хоть и была почти самая середина лета, небо низвергало на землю непрекращающиеся потоки воды, которые тут же превращали любую дорогу в вязкую топь, а каждое поле—в самое настоящее болото. Продвигаться вперед было практически невозможно.

— Что ж, дорогой друг, каковы твои прогнозы? — спросил маршал у маркиза де Вальфона. — Мы дурно начали, а вот враг держится очень даже неплохо.

— Подумайте сами, господин маршал, — отвечал тот с улыбкой, находясь в хорошем расположении духа, — при Фонтенуа вы были едва ли не при смерти, но вы их победили. При Рокуре вам уже было намного лучше, и вы вновь одержали верх. А что сейчас? Сейчас вы в добром здравии, — как не нанести врагу сокрушающий удар!

— Пожалуй, мне стоит счесть ваши слова пророческими!

Понадобилось провести четыре атаки, чтобы захватить Лауфельд, но герцог Камберлендский не унимался и с неистовой яростью бросал в сражение все новые и новые войска. Забыв о своем чине, маршал вновь почувствовал себя молодым Морицем из прошлого и, выхватив шпагу, сам возглавил атаку своей кавалерии, подбадривая солдат криками:

— В бой, друзья мои!

Боевой порядок войск герцога Камберлендского был разрушен, и он отдал приказ об отступлении. Приказ, правда, больше походил на вопль «спасайся, кто может!» Победа была одержана, и Мориц, проскакав галопом перед войсками, посвятил ее Людовику XV. Этим же вечером король написал сыну: «Сын мой, сегодня мы одержали большую победу, и сегодня наш маршал был велик, как никогда ранее. Я отчаянно прошу вас не петь ему дифирамбов по этому поводу, лучше попросите госпожу дофину укорить его — слишком сильной опасности он себя подверг во время боя...»

Английская армия была разбита наголову и практически уничтожена, но вот австрийские войска хлынули в Маастрихт. Теперь у Морица не оставалось выбора, кроме как осадить город. И эта осада могла продлиться долго.

Через несколько дней после сражения при Лауфельде на юге страны маршал фон Левендаль осадил крепость Берген-оп-Зоом, морские ворота Голландии. К несчастью, он, в отличие от маршала Саксонского, позволил своим солдатам поживиться в этом богатом городе. Что, конечно же, не могло не вызвать недовольства. Больше всех, само собой, негодовал принц де Конти и его сторонники, которые, зная о дружеских отношениях Морица и графа фон Левендаля, беззастенчиво списывали грехи последнего на маршала Саксонского. Впрочем, это мало волновало Морица, которого король обещал после завершения кампании назначить генерал-губернатором Нидерландов.

Гораздо сильнее, почти до боли в груди, волновало его совсем другое — он боялся, что по возвращении из Лауфельда в Тонгрен не получит ответа от своей возлюбленной. И вот, вернувшись, он действительно ничего не обнаружил! Ни единого слова! Кроме того, в глаза сразу бросилось отсутствие ее имени в театральной афише. Он тут же потребовал объяснений у Шарля Фавара.

— Куда пропала мадемуазель Шантийи?

Тот, не забывая о том, что маршал практически полностью содержит его семью, тут же придал своему лицу расстроенный вид. Впрочем, ни беспокойства, ни волнения на нем не читалось:

— К моему глубочайшему сожалению, она покинула Тонгрен, господин маршал. Я как раз собирался сообщить вам об этом, когда вы меня позвали...

— Покинула? Но зачем? Почему?

— Позвольте мне ответить сначала на второй вопрос. Потому что ей нездоровилось. Без сомнения, подхватила простуду, бедняжка.

— Простуду? Где можно простудиться летом?

— Да какое уж тут лето, господин маршал. Льет, не переставая. А у Жюстины слабое горло. Сначала она все жаловалась на усталость, потом начался кашель, поднялась температура, и в какой-то момент я даже забеспокоился — а не серьезно ли это? А ведь здесь у нас только военные врачи... Ей просто необходима консультация хорошего доктора, вот я и отправил ее вместе с камеристкой в Брюссель, там есть один хороший врач. Он еще лечит герцогиню де Шеврёз. Эта госпожа всегда хорошо относилась к моей супруге, и я смею надеяться, что Жюстина скоро поправится...

— И она до сих пор в Брюсселе?

— Она... да, конечно, я полагаю. Где же ей еще быть?

— Да кто их знает, этих женщин! Что же, придется нам ждать новостей и надеяться, что они нас не опечалят, а наша звезда в скором времени вернется обратно. Мы одержали великую победу, и нам есть что отпраздновать. Солдаты будут счастливы вновь послушать ее прекрасное пение. Так что будьте так добры, держите меня в курсе происходящего.

Фавар вышел, облегченно вздохнув. Он был уверен, что ему удалось ловко обмануть маршала. Если тому вздумается отправить послание Жюстине, она сама разберется, какой линии поведения надо придерживаться в дальнейшем. Но что его действительно поразило, так это то, что Мориц сразу догадался, что в Брюсселе она была лишь проездом и задержалась в этом городе всего на пару дней, а потом уехала, не сообщив, в каком направлении. Другими словами, она сбежала.

Новость глубоко ранила Морица. Письмо, на которое он возлагал столько надежд, не принесло ровным счетом никаких результатов. Точнее, никаких положительных результатов. Он надеялся, что, прочитав это послание, актриса падет в его объятия, но этого не произошло, а она попросту улизнула. По-видимому, любовь, которую он к ней испытывал, не нашла никакого отклика в сердце мадемуазель Шантийи. Она попросту пренебрегла его чувствами, и для маршала это было непривычно — женщин вокруг него всегда было хоть отбавляй, и ему стоило лишь протянуть руку, чтобы заполучить любую из них. Еще никогда ему не приходилось получать отказа. Более того, никто и никогда не сбегал от него так, как это сделала Жюстина. К жестокому разочарованию, которое он испытывал, примешивалось еще и горечь от того, что, как ему казалось, над ним попросту решили посмеяться.

Фавар, казалось, совершенно не был обеспокоен исчезновением своей супруги. Он продолжал заниматься театром, как будто все шло наилучшим образом в этом лучшем из миров. Мориц полагал, что она вернулась в Париж, в их апартаменты на улице Ришелье, куда он уже посылал за ней, но безрезультатно. И когда он снова спросил Шарля Фавара, нет ли известий о Жюстине, тот ответил, что мадам Фавар всегда была склонна к подобным шалостям и тайным побегам и сейчас она наверняка отдыхает где-нибудь на лоне природы в тихом местечке, ведь она так устала от постоянного нервного напряжения на сцене военного театра.

— Как вы можете быть таким спокойным и заниматься делами, не зная, где находится ваша супруга?

— Господин маршал, — ответил Фавар со всем уважением, на которое был способен, — дело в том, что я целиком и полностью доверяю своей жене — она ни разу меня не обманывала. По правде говоря, она мне сообщила, что в Париже она чувствует себя еще более утомленной, поэтому собирается немного погостить у одной подруги в провинции...

— У какой подруги? И в какой провинции?

— Этого она не сказала, да и какая разница, ведь отдых только пойдет ей на пользу. Она пришлет о себе весточку позже, и, когда ей станет лучше, она ко мне вернется. Возможно, такому важному господину, как вы, наши отношения с Жюстиной могут показаться странными, но мы с женой простые люди, а вы наш благодетель...

— Сейчас я уже жалею об этом! Достаточно притворства! Говорите прямо: Жюстина и впрямь больна или я настолько ее пугаю, что она не хочет меня видеть?

— Как вы могли такое подумать! Она так дорожит вами, так ценит, и решила — может быть, с ее стороны это слишком дерзко, — что это взаимно и что вы, беспокоясь о ней, поймете, как ей необходимо сейчас немного передохнуть.

В ответ маршал лишь мрачно взглянул на Фавара.

— Передохнуть, значит, вот как? А что мне от ее отдыха? Ничего! Поэтому делайте, что хотите, но пусть она возвращается. Военный театр без нее совсем не тот.

— Господин маршал, это совершенно несправедливо! У нас прекрасная труппа, очаровательные актрисы! Их ценят и любят все... кажется, даже вы сами.

— Прекрасная труппа? Мадемуазель Боменар вернулась в Париж, мадемуазель Наварр вновь воспылала чувствами к своему маркизу де Мирабо и уехала за ним в надежде выйти замуж, глупышка! Между прочим, я скоро возвращаюсь в Брюссель, и театр тоже! Так что позаботьтесь о том, чтобы в труппе были приличные исполнители! И прежде всего мадемуазель Шантийи!

Вернувшись к себе в палатку, обставленную по-военному и в то же время с не меньшим изяществом, чем его особняк в Париже или замок Пипль, Мориц обнаружил в ней своего племянника, нервно расхаживающего из угла в угол. Генрих, сын его друзей Генриха-Фридриха фон Фризена и Констанции фон Фризен, приехал в Париж вместе с дофиной. Сейчас он стал приятным юношей, в голове у которого были лишь бои и сражения. Он с воодушевлением и восторгом относился к должности адъютанта у своего именитого дяди. И самое удивительное, что ему единственному удавалось почти постоянно поддерживать у маршала хорошее настроение и веселить его, если тот погружался в мрачные раздумья. Одной из любимых тем были его рассказы о Дрездене, о родителях и многочисленных общих знакомых.

— С чего вдруг ты так суетишься? — проворчал маршал. — Ничего не случилось, я надеюсь?

— Со мной-то нет, а вот с вами — да. Тут у нас две дамы, которые ждут не дождутся, чтобы я их представил вам.

— Дамы? Что еще за дамы?

— Должен заметить, одна из них совершенно обычная, ничего примечательного. А вторая... такая красавица, каких я еще не видывал! Первая утверждает, что вы знакомы и что ее муж занимается поставками для армии. А еще она постоянно говорит о какой-то Женевьеве, своей старшей дочери...

Мориц рассмеялся, что было поистине чудом, учитывая состояние, в котором он находился.

— Матушка Ринто! Господи, ну зачем все эти иносказания. Ей всего-то надо было назвать свое имя.

— Дело в том, что она... не осмеливалась поверить, что вы ее помните.

— Она же незабываема! Пригласите ее!

Через несколько минут Фризен привел в палатку обеих дам. Первая сияла улыбкой; она была уже в возрасте, и это было заметно даже несмотря на толстый слой грима. Вторая же была так молода, свежа и хороша, что ее очарование не портило даже ужасное одеяние, которое одобрила бы разве что только старая дуэнья.

— Мадам Ринто! — воскликнул Мориц с учтивостью, которая никогда не покидала его голос вне зависимости от того, кем была его собеседница. — Какая честь для меня!

Она сделала вид, что смутилась, и жеманно произнесла:

— Честь! О, монсеньор, вы слишком добры и...

— Я пока еще не епископ и не принц крови. Так что зовите меня просто: господин маршал. Итак, я надеюсь, вы пришли говорить не о вашем муже? До меня дошли кое-какие слухи о некоей сделке, которая...

— Нет-нет, что вы, господин маршал! Совсем не об этом. Всеми делами занимается месье Ринто, меня они не касаются. Меня волнует только моя семья. Помните ли вы еще, господин маршал, мою дочь Женевьеву?

— Еще бы я ее не помнил! Она слишком хороша, чтобы о ней забыть. Как она поживает?

— О, спасибо, у нее все хорошо. Отчасти из-за нее я и решила вас поддержать и предложить вам свою помощь. Ходят слухи, что мадемуазель Шантийи покинула театр из-за слабого здоровья, хотя больше похоже, что она попросту заупрямилась. В любом случае получается, что теперь ее роли некому исполнять, вот мы с месье Ринто и подумали, что наша вторая дочь, Мария, это, кстати, она, могла бы заменить мадемуазель Шантийи. Ей всего семнадцать, но она уже дебютировала в «Опера» этой весной.

— В качестве танцовщицы или певицы? — спросил Мориц, беззастенчиво разглядывая девушку, которая даже покраснела под его оценивающим взглядом.

— Мария восхитительно поет...

— Тогда почему она не осталась в «Опера»? Военный театр, знаете ли, не самое подходящее место для новичков.

Мадам Ринто картинно достала носовой платочек, смущенно высморкалась и даже немного покраснела, что, должно быть, было делом непростым, учитывая толстый слой пудры на ее лице.

— Конечно, конечно, я понимаю, но, ох, как же сложно об этом говорить! Видите ли, господин маршал, моя дочь хочет совсем иной публики, нежели та, на которую она может рассчитывать в «Опера». Как вы сами можете видеть, она еще очень робкая, к тому же Женевьева ей все уши про вас прожужжала. И вот теперь она хочет петь лишь для вас.

Мориц повернулся к девушке:

— Это правда? Вы хотите петь для меня?

— Да, господин маршал.

Теперь кожа девушки приобрела нежный розоватый оттенок. На этот раз она посмотрела на маршала своими аквамариновыми глазами с таким выражением, что у него по спине пробежали мурашки. Не отводя от нее глаз, он произнес:

— Мадам Ринто, не будете ли вы так любезны оставить нас наедине на пару минут? Я хочу, чтобы Мария ответила на пару вопросов мне лично.

— Да, конечно же, как пожелаете.

Как только она исчезла, Мориц приблизился к Марии:

— Ну, и насколько сильно ты хочешь мне понравиться?

— Настолько, насколько вы сами этого хотите. Я вас люблю!

— Какой бред! Я уже давно не молод; я ненавижу, когда меня обманывают; я бываю очень грубым!

Она сделала шаг к нему. Теперь они стояли совсем близко.

— Знали бы вы, как я завидовала Женевьеве, когда у вас был роман! Так завидовала, что даже ненавидела ее! И если я вам хоть немного нравлюсь, я буду принадлежать вам и только вам.

Когда он обнял Марию, ему показалось, что он держит в руках цветочный букет, запах которого одурманивает. Это было просто великолепно! Как будто они были Адамом и Евой в Эдемском саду. Мориц словно окунулся в озеро свежести, воды которого обмыли его уставшее сердце и исцелили раны, нанесенные Жюстиной.

Мориц не смог скрыть своей радости, видя, как мадам Ринто покидает лагерь. Марии удалось сделать то, чего не сумела Женевьева: она привязала к себе узами страсти самого знаменитого после короля человека во Франции. Тем же вечером Мария стала его любовницей.

Появление в опустевшем театре Марии Ринто, ставшей мадемуазель де Веррьер, привело Фавара в восторг. Девушка славно пела, но не более, играла посредственно, зато была так хороша, что это компенсировало все недостатки. Но, несмотря на это, надежды Фавара на то, что благодаря ей Мориц забудет Жюстину, не оправдались. С завидным постоянством маршал допытывался, не стало ли о ней что-нибудь известно, и с каждым разом его интонации становились все более и более угрожающими.

Мадемуазель Шантийи собирается возвращаться или нет? Она что, настолько больна, что не может прислать о себе весточку? Вот те вопросы, на которые он, изворачиваясь, вынужден был отвечать. Маршал оказался настолько упорным, что даже блестящее воображение Фавара оказалось практически бесполезным. В конце концов он заявил, краснея до ушей от того, что пришлось так грубо лгать, что между ним и Жюстиной не все гладко и что они поссорились. На что Мориц тут же ответил, что лично возьмет на себя труд их помирить — только пусть Фавар выдаст ему то место, где находится беглянка.

В Брюсселе Мориц расположился во дворце, откуда долгие годы Нидерландами правили сначала испанские, а затем и австрийские принцы. Мария де Веррьер заполнила этот дворец своей красотой и живостью. Она была счастлива, и не заметить это было невозможно. Многие завидовали тому, что маршалу повезло обладать такой красивой и молодой женщиной, но никто не мог не признать, что возраст совсем не портил бывалого воина[132]. С годами он становился представительнее, осанистее, обаятельнее, в нем росла жажда жизни. Но находились и такие, кто постоянно вспоминал о болезнях, которыми страдал Мориц и которые не могли не отразиться на его здоровье и внешности. Он был в том возрасте, когда любые излишества все больше и сильнее давали о себе знать.

Маршал все это прекрасно осознавал, поскольку не был настолько самодовольным, чтобы не заметить, что начал поправляться и уже не был таким гибким, как раньше, что ему уже трудно вскочить в седло и что морщины отчетливо проступили на его загорелом обветренном лице. Впрочем, он нечасто задумывался об этом — его успокаивала любовь юной Марии, которая, однако, так и не исцелила рану, нанесенную пренебрежением Жюстины. Мориц никак не мог выбросить актрису из головы, и ее озорное смеющееся лицо постоянно мерещилось ему то тут, то там. Раньше, когда шум сражения заставлял его сконцентрироваться на мысли об опасности, о том, что он вот-вот может расстаться с жизнью, ему было легче. Но теперь военная кампания подходила к концу, и стороны находились в состоянии мирных переговоров. Он сам встречался с герцогом Камберлендским и обсуждал с ним границы расположения войск. В Экс-ан-Шапеле состоялась встреча графа де Пюизо и лорда Сэндвича, целью которой было заключение договора, касающегося только одного пункта — Маастрихта.

Мир, как говорил Мориц, проходит через Маастрихт. И всю зиму, которую он провел в штаб-квартире правительства, он намечал план расположения войск, который позволил бы ему захватить ключ от Фландрии.

Кампания возобновится в марте, а в апреле Маастрихт будет осажден. Закончится эта осада только 7 мая. Но до того как успели начаться военные действия, Мориц сопроводил Марию в замок Пипль, и не без основания — она ждала от него ребенка. Маршал, узнав эту новость, был вне себя от радости:

— Вот каким образом я заново заселю королевство! — заявил он де Вальфону.

По правде говоря, Мария де Веррьер пробыла в театре совсем недолго и отыграла совсем немного: любовница маршала должна была постоянно находиться при нем, ведь показываться с ней на людях было самым настоящим удовольствием и гордостью. Новость о беременности актрисы так обрадовала Фавара, что тот даже посчитал, что, наконец, его мучения окончены. Он написал об этом Жюстине, место нахождения которой, он, конечно же, знал с самого начала: она попросту пряталась в Париже, ведь нигде нельзя скрыться лучше, чем в самом большом городе! В скором времени ему предстояло понять, что он допустил очередную ошибку...

18 октября, после восьми лет войны, в Экс-ан-Шапеле был подписан мирный договор. В этот же день Мария родила очаровательную девочку, которую крестили в церкви Сен-Жерве-Сен-Проте под именем Авроры. Она была записана дочерью Марии Ринто и парижанина Жана-Батиста де Ля Ривьера. Крестным девочки стал маркиз де Сурди, близкий друг Морица, а крестной — Женевьева Ринто, которая, не без помощи дофины, через шесть лет без труда получила гражданство, и девочка стала Марией-Авророй Саксонской[133].

Мирное соглашение обернулось настоящей катастрофой, несмотря на тот факт, что Франция находилась в наиболее благоприятных условиях для того, чтобы диктовать свои условия. Однако у графа де Сен-Северена, представлявшего Францию на переговорах, руки были связаны прихотью короля: Людовик XV заявил, что он король, а не рыночный торговец, и приказал графу не забыть об испанских союзниках, но главное — побыстрее закончить с переговорами. Результат получился совершенно неожиданным: Франция вынуждена была уступить все завоевания — Савойю, Ниццу и Нидерланды. Военный порт в Дюнкерке был потерян, и довоенный порядок владения землями был полностью восстановлен! Невероятно! А Мориц оказался в центре всего этого кошмара!

С этого договора начался спад народной любви к Людовику XV. Столько славных побед, столько пролитой крови, и все напрасно, если не считать того, что завоеванные знамена теперь украшали своды собора Парижской Богоматери. В народе, который сначала так обрадовался окончанию войны, даже сочинили «Сказку о четырех кошках»: королю, дескать, снится сон, в котором он видит четырех дерущихся кошек — тощую, жирную, одноглазую и слепую. И, когда король спрашивает, что это значит, ему отвечают: «Тощая кошка — это ваш народ, жирная — дворяне, одноглазая — ваш Совет, а слепая — вы сами!»

Мориц Саксонский разделял мнение французского народа. Он писал:

«Отрекшись от своих побед, Франция объявила войну самой себе...», а потом с горечью добавил: «Ну что ж! Смиримся с забвением! Мы похожи на старые плащи — о нас вспоминают лишь в дождливый день...»

И все же король снова наградил его: отныне Мориц был верховным властителем своих земель и имел право расположить в них свой полк! Саксонские волонтеры, расквартированные в Сен-Дени, теперь отправятся в Шамбор, где для них уже готовят казармы. Но до этого маршалу придется представить королю свой полк во время большого парада на Саблонской равнине.

И вот, 29 ноября 1748 года, в присутствии короля, королевы, маркизы де Помпадур, придворных и огромной толпы парижан, для которой Мориц был любимым героем, он взобрался на лошадь, одетый в униформу полковника уланов, и возглавил шествие. Погода стояла пасмурная, облачная и туманная, и это создало вокруг солдат какой-то легендарный и сказочный ореол — казалось, что они появлялись прямо из облака. Народ был восхищен.

Первым шел отряд под командованием исполинского роста турка Бабаша. Отряд целиком состоял из чернокожих людей, оседлавших белых коней. Каждый из них был облачен в турецкие штаны неприметного темно-зеленого цвета, в мундир, украшенный алыми фестонами, с широкими обшлагами до локтя, а все это великолепие венчала позолоченная каска с белым, развевающимся на ветру, плюмажем. За ними следовали другие отряды — татары, валахи, поляки и немцы, одетые в похожие униформы. Следом появились драгуны в красном, в традиционных касках, окантованных леопардовой шкурой. Они держали в руках длинные пики, украшенные белыми флажками. Под звуки барабанов отряды шествовали мимо ликующей толпы, в памяти которой они останутся навеки мимолетным, но весьма ярким образом чужих, но таких удивительных народов! Непобедимых народов!

Через несколько дней встретить этот невероятный полк предстояло уже крестьянам и лесничим Шамбора. И, надо сказать, сделали они это с восхищением: ведь легендарный замок принимал выдающегося воина, который, в отличие от старого доброго Станислава, отца королевы, жившего здесь некоторое время, уже стал легендой, войдя в анналы истории и покорив всю страну. Ну, а местные девушки не смогли остаться равнодушными к некоторым солдатам и офицерам из его полка...

Чтобы сделать пригодным для жилья эту волшебную декорацию из камня, было приложено немало усилий и потрачено огромное количество денег. Апартаменты были обставлены с роскошью, как и казармы, где размещались эскадроны; по утрам Мориц заставлял их делать строевые упражнения на широкой площади. В замке трудились многочисленные слуги, которые обязаны были угождать сразу сотне гостей — тем, кто заехал сюда ненадолго, просто проезжавшим мимо, а также друзьям маршала, оставшимся погостить на более продолжительное время. Им предлагалось попробовать несравненные блюда шеф-повара Ротиссе, создателя знаменитого «карпа по-шамборски». Однако самой впечатляющей достопримечательностью замка стали конюшни, в которых содержалось двадцать пять чистокровных жеребцов, сто девяносто две племенные кобылы, сто восемнадцать жеребят... и это не считая четырех сотен лошадей для упряжи. Жизнь Морица, проходящая под ритмичный грохот барабанов, военный колокольный звон и нежные звуки скрипок на балах, можно было назвать не просто господской, а королевской!

Гости съезжались отовсюду, чтобы испытать это царское гостеприимство, сравнимое, пожалуй, только с гостеприимством покойного Августа II. И, конечно же, среди них было немало дам. Некоторые из них, например графиня Ожельская, еще одна очаровательная племянница Морица, приезжали издалека. Но среди визитеров встречались и старые друзья маршала, в частности Левендаль, который располагался неподалеку, в замке ла Ферте Сент-Обен, и маршал де Ришелье. Замок посещали также и недавние, но уже верные друзья Морица, например барон фон Гримм, немецкий ученый, открытый новым идеям, наставник Генриха фон Фризена, с которым он и прибыл в поместье. Все эти люди превращали жилище маршала в центр развлечений, куда стекались уважаемые гости не только со всех окрестностей, но и из Версаля и даже из соседних европейских стран. Ко всему прочему, частыми посетительницами Шамбора были актрисы театра, танцовщицы, певицы, ведь именно для них маршал соорудил в одной из огромных башен замка собственный театр...

Театр! Было ли это воспоминанием о возвышенных чувствах к Адриенне, которую он никогда не забывал и не забудет, или надеждой однажды привлечь в замок «колдунью» Жюстину, которая часто посещала его во снах?

С Марией Ринто все было кончено. Во время недолгого визита Морица в Саксонию и Берлин, где его принимал Фридрих Великий, выразивший маршалу свое восхищение его подвигами, Мария пожелала брать уроки пения, чтобы лучше выступать в театре. Мориц нанял для нее юного и очаровательного Мармонтеля. И эти двое прекрасно ладили друг с другом в то время, когда маршал отсутствовал в замке... А тот, обнаружив измену, пришел в ярость и вычеркнул из собственной жизни Марию, своего ребенка и — прежде всего — ушлого Мармонтеля, который, между прочим, в недавнем прошлом послужил «утешением» для мадемуазель Наварр!

На самом деле Мария оказалась не больше чем просто красивой интерлюдией, завесой из ароматной дымки, которая смягчила мучительное оскорбление, нанесенное маршалу побегом мадам Фавар. В сущности, Жюстина так никогда и не выходила из его головы. И все же он не смирился с поражением. Теперь, когда Мориц мог мыслить ясно, он поклялся себе добиться встречи с ней, и для этого он последовал простой, но далекой от благородства логике: раз уж она так любит своего Фавара, стоит обвинить во всем именно его, чтобы заставить Жюстину выползти из той дыры, где она скрывалась уже больше года.

Что же касается Фавара, он до сих пор оставался в Брюсселе, и из-за отсутствия армии, покинувшей город, набирал подходящих актеров в свою труппу. Он снял зал у двух дам и благодаря щедрости маршала преспокойно мог оплачивать его. Он уже не задумывался о финансовых вопросах. Когда Фавару выставили счет за превышение арендного договора, он заплатил его часть и продолжал заниматься театром, не отдавая себе отчета в том, сколько денег у него осталось. Но стоило ему увидеть всю сумму полностью, как он понял, что уже не может расплатиться, и обвинил своих хозяек в жульничестве. А потом он оказался в суде, где от него потребовали выплатить оставшуюся сумму в кратчайшие сроки.

Будучи наивным как дитя, Фавар так и не понял, от кого получил этот удар, и обратился за помощью к своему благодетелю Морицу Саксонскому. В ответ он получил странное письмо, в котором маршал предлагал ему работу в Польше и приличную сумму денег, заверяя, что супруга Фавара не будет ни в чем нуждаться, если только ему станет известно ее точное местонахождение. И вот тогда-то Фавар, наконец, все понял. И так как он не хотел оказаться в тюрьме, ему оставалось только одно: бежать. И он бежал — в Страсбург, где был вынужден заниматься росписью вееров, чтобы зарабатывать себе на жизнь. Там, по крайней мере, он находился вне досягаемости маршала.

Жюстина, до сих пор находившаяся в Париже и за все время ни разу не покидавшая город, после истории с Марией Ринто, наконец, успокоилась и осмелела. Она подписала контракт с «Театром итальянской комедии», где ее ждал оглушительный успех, а потом вдруг с ужасом осознала, что в Париже ее еще не забыли. И пока весь город рукоплескал ей, она заметила в первом ярусе маршала Саксонского, для лошадей которого сорок лье[134] — не преграда. К несчастью, простых аплодисментов ему было мало. Он пришел в ее ложу.

Они вновь вступили в молчаливое сражение, как и прежде, но Жюстина умела постоять за себя: она храбро противостояла хищнику, стараясь скрыть свое беспокойство, она знала, что показать свой страх — значит признать свое поражение. В письме Шарлю она написала:

«Он угрожает нам, но мне от этого становится только смешно. Если понадобится, я с удовольствием буду стоять с протянутой рукой, если мы с тобой будем вместе. Я — твоя жена и твой друг навеки...»

И тем не менее страх Жюстины усилился, когда в первых числах октября «Театр итальянской комедии» получил приглашение выступить перед королем и двором в стенах замка Фонтенбло. В Париже ей нечего было бояться — она не вела уединенную жизнь, и если бы кому-то вдруг вздумалось ее похитить, это тут же стало бы заметно. Но в Фонтенбло, где приглашенные актеры размещались во временном жилье, окруженном сплошным лесом, с ней могло произойти все, что угодно, хоть Жюстина пока и не могла четко сформулировать опасения, терзавшие ее.

Когда театр уже был на месте и начал репетиции, в замок прибыл маршал в сопровождении черных уланов, которые произвели на всю труппу неизгладимое впечатление. И тогда с Жюстиной случилась паника.

Убежденная, что на этот раз ей не удастся выйти сухой из воды, она повторила свой хитрый ход, к которому прибегла когда-то в Тангрене. То есть она притворилась больной, но не стала ложиться в постель. Закутавшись в непомерное количество шалей и одеял, Жюстина наняла экипаж и вернулась в Париж.

Но и там она не осталась надолго. Расстояние между Парижем и Фонтенбло — сущий пустяк для опытного наездника, который буквально следовал за ней по пятам. Даже не отдохнув с дороги, она торопливо и неразборчиво черкнула пару слов своему мужу, умоляя его бросить свои вееры и приехать в Люневиль в гостиницу «Шато», куда она скоро намеревалась отправиться. Ее служанка отнесла это письмо в почтовую службу на улице Кок-Эрон, а потом занялась багажом актрисы. На следующий же день, который по счастливой случайности оказался четвергом, то есть днем, когда отходит восточный дилижанс, она уже сидела в этой огромной карете, закрывая лицо вуалью, чтобы не быть узнанной.

Долгое и утомительное путешествие прошло без особых приключений и помех, и, прибыв в Люневиль, Жюстина наконец-то смогла обнять своего любимого мужа, которого не видела уже много месяцев. Гостинице «Шато» суждено было принять самую счастливую пару на земле.

— Мы теперь даже не во Франции, а в Лотарингии. Не думаю, что маршалу удастся найти нас здесь! — ликовала Жюстина.

Но благодаря охотничьим талантам Морица этот второй медовый месяц поневоле разлученных супругов продлился всего сутки, по истечении которых стук полицейских в дверь их гостиничной комнаты вдребезги разбил все надежды семейства Фавар. Нежданные гости имели при себе королевский указ доставить мадам Фавар в Фонтенбло, где она должна была сыграть роль в театральной постановке. Ей заявили, что она наносит ущерб всей труппе, на что Жюстина ответила, что уехала по причине болезни. Полицейские заметили, что для больной она прекрасно выглядит и проделала слишком длинный путь, а потом добавили, что если она откажется подчиниться и поехать добровольно, то им придется применить силу.

Чтобы поддержать супругу и хоть немного ее ободрить, Шарль Фавар высказал следующее предположение: насколько он знал, король никакого отношения к их несчастьям не имеет, и, возможно, по прибытии в Фонтенбло ей следует попросить у него аудиенции и объясниться, рассказав всю правду об этой нелепой истории.

Это была неплохая идея. Людовик XV и мадам де Помпадур покровительствовали артистам и относились к ним снисходительно. Не зная, надеяться ей на лучшее или трястись от страха, Жюстина приготовилась отвечать перед лицом верховного правителя.

Но вскоре, когда вместо того, чтобы направиться к Фонтенбло, ее сопровождающие двинулись на запад от Парижа, в Гранд-Андели, в урсулинский монастырь, она поняла, что стала жертвой еще одного хитроумного плана. Как оказалось, ее задержали по королевскому указу о заточении без суда и следствия по требованию собственного отца! Месье Кабаре, или Дюронсере, заявил, что брак с господином Фаваром был заключен без его согласия, а поэтому должен быть аннулирован!

Жюстина прекрасно понимала, что Мориц просто подкупил ее отца. И, насколько она могла себе представить, это обошлось маршалу недешево!

Раздосадованная, но настроенная весьма решительно, она отправила своему мужу записку, которая заканчивалась словами: «Даже самые страшные мучения не заставят меня поступиться своей честью». Без сомнения, это был прекрасный порыв, но ему суждено было стать еще одним подтверждением поговорки «не плюй в колодец — пригодится воды напиться». Мориц, хоть и продолжал настойчиво преследовать свою «колдунью», не имел ни малейшего желания оказывать ей какие-либо услуги. Об этом он ей написал в письме. Жюстина же, надеясь его смягчить, отправила ему послание, в котором умоляла пощадить своего супруга, не имеющего никакого отношения к их противостоянию с маршалом. В ответ она получила следующие строки:

«Я не имею ни малейшего желания обсуждать господина Фавара. Он должен быть счастлив, что ради него вам пришлось пожертвовать деньгами, удовольствиями, славой, всем, что делало вас счастливой. Теперь вам предстоит жить в нужде. Возможно, ему удастся хоть как-то возместить ваши потери. Вы не захотели сделать меня счастливым, что ж, зато вы сделали несчастными себя и своего мужа. Я вам этого не желаю, но, подозреваю, что так все и будет».

Отчаявшись, Жюстина ответила ему, что ничто не заставит ее передумать и что он только зря теряет время, мучая ее. С ее стороны это был храбрый поступок. И в то же время — глупый. Маршал не только не любил признавать свое поражение, но и не терпел, когда ему указывали на то, что он неправ. Теперь ее отправили в Ангр, в монастырь, где правила были еще более жесткими, чем в Гранд-Андели. Фавар же, преследуемый полицией, нашел убежище в подвале приходского священника в одной деревушке, откуда—о чудо! — неизвестно каким способом сумел написать ей еще более романтическое послание:

«Почти все мои друзья отвернулись от меня. Каким же низким человеком надо быть, чтобы толкнуть меня в эту пропасть! Но в ней я и останусь. Наши беды — это только наши беды».

Жюстина была достаточно умна, чтобы суметь прочитать между строк. Неужели Шарлю так плохо в этой «пропасти», что он готов намекнуть ей, чтопора бы сдаться и положить конец их мучениям, что он хочет вернуться к своей работе директора театра и продолжать жить, как раньше? Каким бы добрым ни был священник, приютивший ее мужа, вряд ли его подвал очень уж удобный. Но, по правде говоря, и сама Жюстина тоже начала уставать от этой бессмысленной жизни, в которой она только и делала, что спасалась бегством, причем каждый раз неудачно... Все это затянулось слишком уж надолго.

В последний раз она написала своему мучителю письмо, в котором, должно быть, сильно чувствовалось, как она устала и в каком отчаянии находится. Ответ был таким:

«Вы говорите, что страдаете, и я вам верю. Вы говорите, что я держу вас в своих когтях, из которых вы не можете вырваться, и в это я тоже верю. Но прежде я всегда относился к вам с добротой и пытался, как мог, сделать вас счастливой, и я никогда бы не причинил вам боль, если бы вы сами не вынудили меня к этому...»

Чем же закончилась эта переписка? Был ли у нее счастливый конец? Вполне возможно и очень даже вероятно. Уже в феврале 1750 года, после трех лет ожесточенных «боев», Жюстина сдалась своему противнику на весьма почетных условиях и приехала в Шамбор.

Мориц не только не потащил ее в постель, но и принял как самую настоящую королеву. Он выделил ей покои недалеко от театра, в котором она теперь будет блистать. Он оставил за ней право свободного выбора: остаться или уехать, и она осталась добровольно. В конечном итоге она поняла, что под личиной хищника, которого она долгое время так сильно боялась, скрывается простой мужчина, отчаянно ищущий долгие годы чувства, которые когда-то испытывал к Адриенне Лекуврёр или, может быть, к принцессе де Конти, чей портрет исчез из замка, как только маршал в нем поселился. Мужчина, облеченный славой, но с незаживающими сердечными ранами. И однажды вечером Жюстина сама пришла к нему...

Глава XIII На заре осеннего дня...

Королю пришлось перечитать послание в третий раз — он никак не мог поверить в то, что там написано. Его Величество уронил лист бумаги на стол и поднял глаза на своего министра графа д'Аржансона:

— Что это? Здесь говорится, что маршал Саксонский вчера скончался в замке Шамбор. Как же так? Как такое может быть? Как скончался?

— Сир, маршал уже несколько дней был очень болен. У него было воспаление легких. Он слег двадцать шестого ноября и больше не встал. Вот и все.

Рука короля, облаченная в кружевную манжету, бессильно опустилась на кожаную обивку кресла.

— Вот и все? Знаете ли, господин министр, это не укладывается у меня в голове. Величайший солдат моего королевства, одержавший столько побед, спаситель Франции и дядя госпожи дофины заболел и умер, а меня даже никто об этом не уведомил? Мне с трудом в это верится! Если вы знали о том, что он болен, вы просто обязаны были сообщить мне об этом! Я обязан был повидаться с ним перед смертью! Я не должен был позволить ему умереть, не засвидетельствовав ему в последний раз свои дружеские чувства. А из-за вас я допустил непоправимую ошибку! И никогда вам этого не прощу!

Король поднялся с кресла и начал недовольно расхаживать взад-вперед по рабочему кабинету в Фонтенбло, заложив руки за спину. Огромные окна отражали силуэт короля, глаза которого потемнели от гнева. Он редко злился, но в этот раз просто вышел из себя. Министр ощетинился:

— Сир, — прошептал он, — я и не думал, что если один из маршалов подхватил насморк, стоит об этом тут же докладывать самому королю!

— Насморк, который убивает за четыре дня? Да вы издеваетесь надо мной. Граф Саксонский мог бы дожить до ста лет. Он был выше меня на полголовы и голыми руками гнул гвозди!

— Но состояние его здоровья уже давно оставляло желать лучшего! Ваше Величество прекрасно знает, что он болел водянкой...

— А также то, что вы его ненавидели! Об этом знают все, и это невозможно скрыть! И запомните — маршал был мне другом, я его уважал и восхищался им! Так что я не оставлю без внимания ни одной детали это внезапной и странной болезни, от которой он так неожиданно скончался. В сентябре Мориц приезжал в Версаль, и я не заметил в нем перемен. Так кто находился в замке в момент этого несчастья?

— Мало кто, сир, но совершенно точно там были его племянник граф фон Фризен, а также барон фон Гримм... Наверное...

— Гримм? Отправьте за ним немедленно. Министра обеспокоило это требование, и он попытался возразить:

— Сир! Но барон общается с самыми свободомыслящими людьми королевства! Он знаком с Вольтером, Дидро, а его любовница — мадам д'Эпине!

— Довольно! Я хочу его видеть здесь немедленно. Не вынуждайте меня повторяться. Но сделайте так, чтобы об этом визите знало как можно меньше людей.

Смирившись, министр поклонился и вышел. Оставшись наедине с самим собой, Людовик XV сел за свой рабочий стол и беспомощно обхватил голову руками. Смерть этого странного, неуемного человека, его незаменимого соратника, которому удалось стать большим французом, чем кому-либо еще, оказалась для него более сильным потрясением, чем король мог себе представить. Мориц Саксонский был неоспоримым военным гением! И умереть он должен был совсем не так — король представлял себе его смерть на поле боя, в суматохе сражения, когда маршал в очередной раз рисковал жизнью, чтобы одержать победу во имя Франции. А он ушел тихо, в забвении, пал жертвой глупой болезни всего в пятьдесят четыре года! Слеза прокатилась по щеке Людовика... Ночь уже опускалась, сменяя серый осенний день, окутывая дворец и окружающий его лес холодной дымкой. Было 1 декабря 1750 года.

* * *

Через три дня, в то же время и в том же месте, перед королем предстал человек, которому было около тридцати лет, роста он был чудь выше среднего, полноватый, с удивительно высоким лбом и непропорционально большим носом. Он поклонился королю, который, хмуро разглядывая посетителя, стоял у одного из окон:

— Я хотел вас видеть, барон фон Гримм, чтобы расспросить вас о смерти моего несчастного маршала Саксонского. Как мне сказали, вы были в тот момент рядом с ним, не так ли?

— Да, был, сир.

Немецкий барон держался почтительно и в то же время сдержанно. Он ждал, что последует за этим вопросом.

— Я пригласил вас потому, что в этой болезни и в скоропостижной кончине маршала есть какая-то странность. Прежде всего, я должен спросить — правда ли, что болезнь маршала длилась всего четыре дня?

— Да, сир. Маршал простудился и вынужден был соблюдать постельный режим.

— Но как можно было так сильно простудиться, чтобы умереть от подобной болезни? Я не слишком верю в это воспаление легких. Мориц сражался в Богемии, во Фландрии, в Польше и бог знает где еще, ему были не страшны ни снег, ни лед, ни шквалистый ветер. А теперь вы хотите, чтобы я поверил, будто мягкая и совсем не суровая зима в Турене могла убить его? Я не верю! Не могу поверить. Тут что-то нет так. И я хочу знать, что за всем этим кроется!

— Сир, я могу сказать не больше, чем известно вам: тридцатого ноября маршал покинул этот мир. В Шамборе очень влажный воздух из-за обилия водоемов...

— Не пытайтесь меня обмануть, барон! Можете ли вы мне поклясться, что маршал умер совершенно естественной смертью?

Застигнутый врасплох, Гримм опустил голову, и король увидел, как его собеседник сжал кулаки.

— Сир, — наконец прошептал он после длительного и красноречивого молчания, — если и есть во всем этом какая-то тайна, прошу вас поверить, что эта тайна — не моя. Сам маршал попросил сохранить ее.

— Так значит, я был прав...

Людовик XV подошел к рабочему столу и указал гостю на табурет:

— Садитесь!

— Но, сир, желание умершего...

— Сейчас дело не в его желаниях! Я хочу выяснить, в чем причина его смерти, и именно поэтому я вас сюда и позвал! Садитесь же быстрее!

Пододвинув к себе кресло, Людовик XV вдруг заметил, что его гость явно чувствует себя неловко.

— Господин Гримм, — сказал он мягко, — я — тот король, которого маршал Саксонский выбрал сам и которому он служил верой и правдой. Я восхищался им и в какой-то степени даже любил. И поэтому я считаю, что имею право знать правду, в которой вы мне не можете отказать — ни как монарху, ни как другу покойного. Король милостью Божией, я могу освободить вас от клятвы, данной умершему, даже если вы и не мой подданный.

— И я всем сердцем повинуюсь, сир!

— Так говорите же, и будьте уверены, что за пределы это комнаты, в которой мы с вами одни, тайна маршала не выйдет! Любому другому я приказал бы говорить правду. Но вас я умоляю об этом.

Гримм опустил голову, словно пытался собраться с мыслями, а потом, посмотрев на Людовика, произнес:

— Король спрашивает меня! Я отвечу.

— Хорошо. В таком случае скажите, что стало причиной смерти Морица Саксонского?

— Он был ранен, Ваше Величество.

— Это было убийство? Или дуэль?

— Дуэль.

— С кем?

— Сир, — взмолился барон, — прошу вас, не забывайте, что сам маршал не хотел, чтобы об этом знали... Я поклялся...

— Я помню об этом и обещаю не мстить. Но я хочу знать, кто его убил.

— Принц де Конти.

— Черт возьми! Я должен был догадаться! Итак, принц нарушил слово...

Гримм поднял на правителя изумленный взгляд, но задать вопрос не осмелился. Людовик XV мягко улыбнулся гостю, и тот в очередной раз испытал на себе всю силу обаяния этого человека. Потом король вздохнул:

— Я потребовал, чтобы мой кузен де Конти поклялся мне, что не будет искать дуэли с маршалом. Если он, конечно, не найдет достоверных свидетельств виновности Морица. Он, видите ли, подозревал, что его мать была любовницей маршала, что их что-то связывает до сих пор, и еще — что маршал был замешан в подозрительной смерти Луи-Армана де Бурбон-Конти, его отца. Он считает, что Мориц его отравил! Гримм тут же ответил:

— Такого не может быть! Это просто невозможно! Мориц Саксонский никогда бы не прибегнул к столь гнусному способу! Если бы он убил отца принца, то сделал бы это со шпагой в руке и среди бела дня! И, скорее всего, — прямо в Версале на глазах у всего двора!

— Успокойтесь! Я и сам это прекрасно знаю, и уверен, что не может быть никаких доказательств причастности Морица к убийству. Ко всему прочему, принц Луи-Арман был далеко не ангелом, и многие его ненавидели. В том числе, кстати, и его супруга. Однако, насколько мне известно, маршала и принцессу де Конти действительно что-то связывало. Если верить слухам, конечно.

— И, к несчастью, принц действительно нашел то, что искал. Пока его мать была на похоронах принцессы де Ля Рош-сюр-Йон, своей тетушки, одна разжалованная служанка передала ему кое-какие письма. Они, конечно, старые, но очень недвусмысленные. И еще ему удалось раздобыть миниатюрный портрет матери, который хранился у маршала.

— Я всегда знал, что он ловок и не лишен воображения... Что ж, барон, расскажите мне все, что знаете. Но сначала хочу задать вам еще один вопрос: это смертельное воспаление легких... просто выдумка?

— Нет, сир, это тоже правда.

* * *

Вот уже два дня маршал, простудившийся во время прогулки, чувствовал постоянную усталость. Его мучили головные боли, а дышать почему-то было тяжело. Как только его начало знобить и лихорадить, Сенак, его врач, сделал ему кровопускание и потребовал соблюдать постельный режим. А это страшно раздражало маршала: что он действительно ненавидел, так это валяться в кровати под одеялами. К тому же он очень любил эти осенние дни, когда парк и лес вокруг замка преображались и представали перед ним во всем своем великолепии. Решив немного отдохнуть от постоянного шума в замке, он проводил тихие вечера в компании близких друзей — маршала фон Левендаля, своего племянника Генриха фон Фризена и барона фон Гримма, чьи ум и воспитание он очень высоко ценил. Казалось, что огромный замок уснул в тишине, нарушаемой только звуками смены караула.

26 ноября, ранним утром, в парке появилась почтовая карета без отличительных знаков в сопровождении курьера. Карета подъехала к воротам и остановилась. Из нее вышли двое и скрылись под тенью деревьев, а курьер направился в замок, чтобы доставить маршалу срочное послание. Ему ответили, что тот еще в постели, но курьер настаивал на своем — он утверждал, что письмо велено доставить незамедлительно. Муре, камердинер Морица, взялся отнести письмо больному. Тот сразу же заинтересовался:

— Кто принес это письмо?

— Его доставил курьер, господин маршал, но он не уточнил, кем был послан.

Мориц посмотрела сначала на старого слугу, потом на письмо, которое тот держал в руке. Распрямив плечи, он произнес:

— Давай.

Вскрыв конверт, маршал дважды прочитал письмо, а потом, отбросив одеяла, резко вскочил:

— Помоги мне одеться, а потом позови моего адъютанта!

Муре от удивления выпучил глаза и начал возражать:

— Вы больны, господин маршал! Доктор Сенак запретил вам вставать с постели. Вы кашляли всю ночь, и...

— Я отрежу тебе уши, если ты ему проболтаешься! Давай, быстро помоги мне одеться. Время не ждет.

Немного поворчав, старый слуга помог своему господину одеться и отправился за адъютантом. Когда тот вошел в комнату, больной как раз пытался пристегнуть шпагу к перевязи, но увидев Луи де Таффа, не дал ему и слова сказать:

— Вы мне нужны, мой мальчик. Дело чести!

Что на это можно было ответить? Луи де Таффа молча поклонился. Втроем, вместе с обеспокоенным Муре, они спустились по потайной лестнице, которая вела к водяным рвам за пределами замка. Солнце вставало как будто нехотя. Начинался очередной серый ноябрьский день. На небе застыли низкие серые тучи.

— Это же сумасшествие! — запротестовал Муре, не в силах сдержать чувств, когда заметил, что его господин дрожит от холода. — Вы еще сильнее заболеете!

— Замолчи! Вот уперся, как осел!

Под деревьями их ждали двое в черных плащах, спокойно прохаживаясь туда-сюда. Маршал и де Таффа направились к ним, а Муре остался на месте, наблюдая за происходящим со стороны. Он видел, как один из господ бросил на землю свою шляпу и снял плащ. Маршал и его соперник обнажили шпаги и сошлись в поединке. В свете раннего утра шпаги блестели тускло и зловеще. Разница в возрасте и состоянии здоровья соперников была очевидной, и Муре понял, что поединок долго не продлится. Пропустив несколько выпадов, маршал, которому было тяжело дышать из-за жара и который сражался очень вяло, в то время как его соперник буквально пылал от ярости, упал, раненный в грудь. Муре поспешил к нему на помощь и, приблизившись, услышал, как маршал слабым голосом произнес:

— Теперь вы довольны? Уезжайте. И побыстрее. Эту тайну я унесу с собой в могилу. Но прежде чем вы покинете замок, отдайте мне эти письма!

Отдав письма маршалу, соперник и его адъютант, не колеблясь, надели свои плащи и вернулись к карете, которая тут же отъехала и быстро скрылась из виду за черными силуэтами деревьев. Мориц проводил их взглядом. Потом он приказал:

— Помогите мне вернуться в замок. Я неважно себя чувствую.

Поддерживая маршала с двух сторон, Муре и де Таффа довели его до замка. Рана практически не кровоточила. По дороге они натолкнулись на Генриха фон Фризена, который в полной растерянности спросил:

— Дядя! Что все это значит?

— Тихо! Совершенно ничего! Запомни: ты ничего не видел.

Через несколько минут он уже снова был в кровати. Сенак, в срочном порядке вызванный к маршалу, констатировал, что ранение не было серьезным — лезвие лишь задело ребро, но переохлаждение плохо сказалось на здоровье Морица.

— Какой вздор! Выйти на улицу в такой холод, чтобы вас побили как мальчишку!

Маршал положил свою ладонь на руку врача:

— Нет, Сенак. Мне стало слишком жарко, и я захотел немного подышать свежим воздухом. Не было никакой дуэли, и никто меня не ранил. Никто из вас ничего не видел и ничего не слышал. Я требую! Вы все меня поняли? Я хочу, чтобы вы все дали мне слово, что сегодняшние события останутся в тайне. Это касается только меня одного.

И все поклялись молчать...

* * *

— А что было дальше, вы и так знаете, сир, — продолжил Гримм печальным голосом. — Тридцатого ноября маршал скончался. Он не мучился и ушел даже с некоторой безмятежностью. Последнее, что он сказал, было: «Жизнь, она — как сон. Мой сон был прекрасным, хоть и слишком коротким...»

Барон закончил свой рассказ, и в кабинете воцарилась тишина. Людовик XV, положив подбородок на руки, был где-то в своих мыслях. С изумлением Гримм заметил, как король быстро стер со щеки слезу, а посему отвел глаза, ожидая, что скажет Его Величество.

— Скажите мне еще одну вещь, барон. Каким был Шамбор при жизни маршала?

— Великолепным, сир! Думаю, не менее великолепным, чем при Франциске I. Все комнаты и залы обставили роскошной мебелью. На стенах висели гобелены из Фландрии и дорогие картины; было много венецианского стекла; на белых и золотых панелях красовались бархатные или парчовые драпировки. Под потолками висели медные и хрустальные люстры, и повсюду — канделябры. Знаете, он обожал свет. Приближаясь к замку, каждый чувствовал себя так, будто осаждает самую настоящую крепость. На вершине центральной башни развевалось знамя маршала, а на земляной насыпи у реки в ряд стояли шесть пушек, которые Ваше Величество ему подарили после победы при Рокуре. У Королевских ворот днем и ночью стоял караул из пяти уланов с пиками. Он так хотел. Повсюду в залах были развешаны ружья и штыки. Еще он не терпел камергеров. А как только маршал появлялся в замке, его приветствовали барабанным боем...

— Как правителя! Я знаю, что он всегда мечтал стать королем. Сначала была Курляндия, потом в какой-то момент он собрался стать правителем Мадагаскара, а еще позже — править на острове Тобаго. На другом конце света! Далеко за горизонтом... Как вы думаете, это его детская мечта?

— Без сомнения! В театре, который создал для него Сервандони[135], его место выделялось среди остальных — это было высокое кресло под балдахином из златотканого полотна.

— А, кстати, насчет театра. Чем закончилась история с мадам Фавар? Она осталась с ним?

— Нет, сир. Маршал вернул ее публике и мужу, который, наконец, смог выбраться из подвала своего священника. Они отправились в Париж, где их, как всегда, ждал ошеломляющий успех. Но Жюстина часто возвращалась в Шамбор, и я точно знаю, что маршал не просил ее об этом...

— То есть в конечном счете она его все-таки полюбила?

— Мне казалось, что да. В нем было что-то, чему нет названия, что-то более сильное, чем все черты, которые называются обаянием. Это похоже на некий таинственный внутренний свет, который сияет даже в кромешной тьме. Должно быть, это у него от матери...

— Сын Авроры![136] Мне нравится ход ваших мыслей, барон. Мориц оставит яркий след в истории, уж я об этом позабочусь!

— Позволит ли мне Ваше Величество поинтересоваться, что вы собираетесь в связи с этим предпринять?

Людовик XV поднялся, подошел к своему гостю и прямо посмотрел ему в глаза:

— В Фонтенуа, господин барон, я сделал так, как он просил. Сегодня я тоже исполню его просьбу. Никто не узнает о том, что произошло в парке замка Шамбор. Никто даже не узнает о нашей с вами встрече, о том, почему я вас попросил приехать сюда. Для всех маршал Саксонский умер от воспаления легких. Отчасти это необходимо сделать и ради принцессы де Конти. Я уверен, что она из тех, кто будет по нему плакать и горевать. Не стоит добавлять к этой боли и чувство вины, которое она неминуемо испытала бы, узнав, что их любовь закончилась из-за удара ее собственного сына. Что до принца де Конти, то публично я не покажу своих чувств к нему, как бы мне этого ни хотелось. Прежде всего, потому, что я обещал вам, и еще потому, что он — один из претендентов на польский престол. И тут я не могу ничего сделать, да и не должен. Но я хочу вас поблагодарить, барон фон Гримм! — закончил король, протянув руку, и его собеседник склонился к ней.

На следующий день Людовик XV написал Августу III: «Потеря маршала Саксонского пробудила во мне чувство горькой утраты. То, как маршал был привязан ко мне, лишь усиливает его. Он обладал лучшими человеческими качествами, и, вне всякого сомнения, был достойным представителем рода, из которого происходил. Я искренне разделяю с Вашим Величеством горе от этого ужасного события и заверяю вас, брат моего дорогого друга, в своих самых дружеских чувствах».

Двор, видя тоску короля и страдания дофины, облачился в траур. Даже королева, которая в итоге привязалась к маршалу, произнесла:

— Какая жалость, что мы не можем прочитать покаянную молитву человеку, которому посвятили столько хвалебных гимнов!

Маркиза де Помпадур, которая считалась другом маршала, неделикатно заметила:

— Бедный маршал умер в своей кровати, как простая старушка. Ни во что не веря, ни на что не надеясь...

Король сухо возразил ей:

— Судьба не всегда предоставляет герою шанс умереть так, как человек того заслуживает, мадам. А маршал был настолько велик, что уже и неважно, как именно он умер. В любом случае, скончался он с достоинством.

Внезапно возникло некоторое затруднение, связанное с местом проведения похорон, которые Людовик XV планировал сделать грандиозными. Дело в том, что Мориц так и не отрекся от протестантства прилюдно. Так где же следовало похоронить этого необычного человека? Во Франции или на протестантской земле? В итоге был выбран Эльзас, который находился на особом положении из-за близкого соседства с Германией и где к протестантизму относились достаточно спокойно.

Между тем в Шамборе солдаты несли почетный караул у покоев маршала, как будто он все еще был жив. Офицеры облачились в траур, и каждые полчаса над замком раздавался пушечный залп. Это длилось пять недель. В замке, как и везде в округе, маршала оплакивали все, от мала до велика.

Своей последней волей Мориц распорядился, чтобы его тело похоронили в негашеной извести, «чтобы все мои останки были уничтожены». Это сблизило бы Морица с его величайшей любовью, Адриенной Лекуврёр, которая была похоронена, словно больная чумой. А также с его дядей, графом Филиппом фон Кенигсмарком, похороненным пятьдесят шесть лет назад.

Однако воля Морица Саксонского не была исполнена. Забальзамированное тело поместили в тройной гроб — из дерева, свинца и меди, который водрузили на катафалк, установленный в Зале славы и тщательно охраняемый. Его сердце извлекли и положили в позолоченную урну. И здесь, в этом зале, каждый, кто, несмотря на леденящий холод, пришел в замок, чтобы принести Морицу последнюю дань уважения, мог проститься с ним.

Утром 8 января маршал покинул свой замок, где на центральной башне его знамя было приспущено. Всю дорогу сквозь занесенную снегом Францию его тело будут сопровождать сто драгун из его любимых саксонских волонтеров в траурном обмундировании под командованием графа де Шолле. И, помня об одержанных им победах, вся Восточная Франция на этот раз преклонит перед ним колени.

Путешествие продлится ровно месяц. 7 февраля покажется шпиль Страсбургского собора, и о прибытии героя к месту его последнего упокоения возвестит барабанный бой, звон колоколов лютеранских церквей и пушечные выстрелы. Процессия, вышагивающая впереди катафалка, войдет в город на Рейне и направится к дворцу губернатора. После чего гроб отнесут в Страсбургский собор, украшенный черным бархатом.

Для человека, который желал лишь горстки негашеной извести и памяти нескольких близких, такие похороны были бы полной неудачей. Мориц Саксонский всю свою жизнь мечтал быть королем и так никогда и не стал им, зато Людовик XV устроил ему поистине королевские похороны. Причем похороны правителя, которого искренне обожали его подданные, такие, каких у самого Людовика никогда не будет...

Но это еще не все.

Король заказал для своего маршала мраморное надгробие у Жана-Батиста Пигаля — такой роскоши Мориц и представить себе не мог.

Но и на этом история не заканчивается...

* * *

Через двадцать семь лет скульптор закончит свою работу.

На дворе август 1777 года. Людовик XV мертв, дофин умер от оспы, как и Мария-Жозефа Саксонская, оставившая после себя пятерых детей. Вот уже три года правит старший из ее сыновей — Людовик XVI. Он не застал своего легендарного дядю живым, родившись через четыре года после его смерти, но знает, что мать очень его любила. И именно ему предстоит исполнить обещание, данное его дедом.

17 августа барон де Трикорно, подполковник Шомбергских драгун, которые раньше были саксонскими волонтерами, а теперь расквартированы в Сарребурге, получил королевский указ. Выбор пал на него не случайно: он был племянником того самого графа де Шолле, который командовал эскортом из ста драгун, сопровождавшим тело Морица. Он рассказывает:

«Король повелел, чтобы тело маршала Саксонского было перемещено из Страсбургского собора в церковь Сен-Тома, где для него построено надгробие, заказанное Людовиком XV. Полк Шомбергских драгун был выбран не случайно, ведь это детище маршала Саксонского, и кому как не им предстояло исполнить свой последний долг перед своим создателем. Позже будет сформирован отряд из ста лучших драгун на ста лучших лошадях, и им будет предоставлено новое обмундирование. Я возглавил этот отряд, и мы отбыли в Страсбург. 20 августа, в день церемонии, я попросил, чтобы тело маршала, уложенное в тройной гроб, взвесили. Вес был равен примерно 1700 фунтам[137]. Тогда я выбрал из отряда двадцать четыре самых крепких солдата, которые должны были нести его, поочередно сменяя друг друга.

В восемь часов утра мы вышли из Страсбургского собора и выстроились у крытой галереи, у одного из входов, за которым располагалась ярко освещенная комната, украшенная черной тканью с погребальным орнаментом, в которой горели сотни восковых свечей. Отряд из двенадцати драгун с флагом двигался в начале процессии, четыре солдата остались на карауле, двое из них — впереди, с высоко поднятыми и прижатыми к бедрам штыками. В полдень отряд вышел из Страсбургского собора.

Шествие колонны возглавлял кавалерийский полк, за ним следовал полк Жарнакских драгун, за ними шли полки Сали-Гризонский, Королевский Шведский, Босский, артиллерийский Гренобльский, и, наконец, Эльзасский и Лионский. Все они двигались повзводно, и каждый держал ружье в левой руке. Высшие офицеры отдавали честь, знамена были приспущены.

За ними следовали представители лютеранской общины и священнослужители, распевающие гимны под похоронную музыку. Далее — закутанные в траурные плащи люди, а за ними — внучатые племянники маршала господа фон Левенгаупт. Граф де Горе нес урну с сердцем маршала. Герольды в траурных одеяниях несли герцогскую корону и жезл маршала Франции, а также шпагу. За ними следовал сам гроб, который несли на специальных носилках двенадцать драгун, они были в белых перчатках и с траурными повязками на левой руке. На наши каски были повязаны траурные ленты, ниспадающие до плеч. Четыре угла похоронного полотна держали в руках принц Ксавье Саксонский, племянник маршала, граф де Во, граф де Вальднер и барон де Вюрмсер. По обеим сторонам процессии маршировали офицеры полка, а сам полк двигался в две шеренги, с ружьями в левой руке, формируя эскорт.

Господин маршал де Контад, губернатор провинции, следовал прямо за гробом, а за ним — высшие офицеры и просто офицеры из соседних гарнизонов, служившие под началом маршала. Среди них я заметил барона Ле Фора, который раньше был подполковником, — он плакал, как мальчишка на похоронах отца. Также в колонне присутствовали многие иностранные офицеры из Англии и Германии, и все с траурными лентами на руках.

С самого утра каждые полчаса пушки давали залпы. Во время церемонии было дано три залпа из двенадцати орудий, а гарнизон дал три залпа из ружей. Количество иностранцев и зрителей было так велико, что это даже затрудняло ход процессии. Их было приблизительно около пятнадцати тысяч, и количество провожающих гроб маршала было бы гораздо большим, если бы в два часа пополудни не закрыли городские ворота. Около пяти часов процессия подошла к церкви Сен-Тома, у дверей которой располагался почетный караул драгун. Вся церковь была задрапирована черными полотнами, освещена, украшена как внутри, так и снаружи. Тело было помещено на помост, и я в окружении двенадцати драгун возложил знамя к его ногам. Было так жарко, что пятеро моих драгун почувствовали себя плохо, и их пришлось отпаивать в ризнице вином.

Все музыканты Страсбурга исполняли разные композиции на один или несколько голосов, а потом все переросло в гигантский хор. Господин Блессиг, юный лютеранский левит, произнес похоронную молитву, в которой не забыл упомянуть полк маршала. Ему долго, очень долго аплодировали все присутствующие, что было бы более уместно в театре, а не в церкви, пусть и лютеранской. После этого гроб с телом маршала спустили в склеп, находящийся под мавзолеем. Когда все закончилось, было уже семь часов вечера.

К девяти часам я вернулся во дворец принца Максимилиана Цвайбрюкена, полковника Эльзасского полка, который пригласил меня на ужин. Такого моря шампанского, как там, я еще никогда в жизни не видел!»

* * *

На этот раз все сказано. Все расставлено по своим местам и всего достаточно, даже шампанского, которое так любил Мориц.

А за закрытыми воротами церкви Сен-Тома, оставленный в тишине и в темноте, он лежит, словно живой, и по сей день. Его беломраморное изваяние с лавровым венком на голове, облаченное в доспехи, — сходство, кстати, просто поразительное! — как будто спускается по ступеням пирамиды. Прекрасный и гордый, маршал словно ждет, когда вновь заиграют на его лице первые лучи утренней зари.

Благодарности

Я хочу сказать огромное спасибо моему издателю, Ксавье де Бартийя и его ассистентке Жюдит Бекерио, которые взяли на себя труд заполнить «дыры» в моих источниках, вызванные пожаром в моей личной библиотеке.

Кроме того, я выражаю благодарность моему другу Венсану Мелану, который является неиссякаемым источником информации о королевских семьях прошлого и настоящего, а также о сокровищах всех корон мира.

Также хочу поблагодарить всех историков, чьи труды послужили источниками для моего романа:

герцога де Кастри за «Морица Саксонского»;

Жана-Пьера Буа за «Морица Саксонского»;

Жака Костельно за «Маршала Саксонского»;

Шарля-Армана Клейна за «Шамбор, ларец страстей маршала Саксонского»;

Андре Кастело за «Золотой век замков Луары»;

Поля Морана за «Здесь погребена София Доротея Целльская»;

Эвелин Левер за «Мадам де Помпадур»;

Жана-Кристиана Птифиса за «Регента»;

Филиппа Эрланже за «Регента»;

Анри Труайя за «Грозных цариц»;

Пьера Гаксотта за «Век Людовика XV»;

Альфреда Фьерро и Жана-Ива Сарразена за «Париж эпохи Просвещения».

Отдельное спасибо властям города Кведлинбурга, отправившим мне фотографии.

И, наконец, спасибо удивительному писателю, барону Адриену де Трикорно, подполковнику драгун, чьи «Мемуары», почти неизвестные, так как они были напечатаны всего в нескольких экземплярах для членов семьи, позволили мне передать читателям красочный «репортаж» о перемещении останков маршала Саксонского и превратили его автора в несомненного прародителя туристических путеводителей. Автор описал все настолько подробно, что даже указал временные отрезки между отдельными этапами движения процессии.

1

Серебряный кодекс (лат. Codex Argenteus) — манускрипт, содержащий перевод Библии на готский язык, выполненный епископом Вульфилой, датируется VI в. Написан на пурпурном пергаменте серебром. Хранится в Швеции, в Уппсале. (Прим. перев.)

(обратно)

2

«Конисмарко, победитель врага» (лат.). (Здесь и далее, за исключением специально оговоренных случаев, прим. ред.)

(обратно)

3

Избиение младенцев — эпизод новозаветной истории, описанный в Евангелии от Матфея. (Прим. ред.)

(обратно)

4

Дядя Конисмарко изобрел короткую трехгранную шпагу, названную в его честь. (Прим. автора.)

(обратно)

5

Дамская высокая прическа эпохи Людовика XIV и одноименный чепец, состоящий из ряда накрахмаленных кружев, между которыми распределялись пряди волос. Укреплялся на голове при помощи шпилек и проволочных конструкций. (Прим. ред.)

(обратно)

6

См. Paul Morand «Ci-got Sophie Dorothee de Celle». — Paris, 1968. (Прим. автора.)

(обратно)

7

Письмо подлинное. (Прим. автора.)

(обратно)

8

Подлинный текст. (Прим. автора.)

(обратно)

9

Павана — торжественный медленный танец, распространенный в Европе в XVI в. (Прим. ред.)

(обратно)

10

Мария Казимира де Лагранж д'Аркьен, прозванная в Польше «Марысенькой», прибыла из Франции в пятилетнем возрасте в свите Марии де Гонзага (Неверской) и стала ее камеристкой и подругой. Девушка покорила Собеского, вышла за него замуж и родила ему 14 детей. Король построил для нее дворец Вилянув. (Прим. автора.)

(обратно)

11

«Орфей» — самая известная опера Клаудио Монтеверди. (Прим. ред.)

(обратно)

12

Брунегильда — супруга Зигберта, короля Австразии (с 561 г.), дочь вестготского короля Атанагильда; в своих властолюбивых стремлениях ослабить могущество австразийских вельмож обнаружила большую смелость, ум и жестокость. (Прим. ред.)

(обратно)

13

Веттины — династия, правившая в то время в Саксонии. Ныне она представлена, в частности, британскими Виндзорами. (Прим автора и перев.)

(обратно)

14

Мориц Саксонский имел множество любовниц. Одна из них, Мария Рэнто де Веррьер (1730— 1775), родила на свет дочь, которая, в свою очередь, стала бабушкой писательницы Жорж Санд. (Здесь и далее, за исключением специально оговоренных случаев, примечания переводчика.)

(обратно)

15

Анна-Доротея Саксен-Веймарская (1657—1704) — дочь герцога Иоанна-Эрнста II Саксен-Веймарского и Кристины-Елизаветы Голштейн-Зонденбургской.

(обратно)

16

Канонисса — название штатных монахинь женского католического монастыря, преимущественно тех, которые заведуют, под руководством и по поручению аббатисы, какой-нибудь частью монастырского хозяйства и управления, в особенности уходом за больными в больницах монастыря, обучением в монастырских школах, раздачей милостыни и т.п. Светская канонисса — это монахиня, не отказавшаяся от собственного «светского» капитала (точнее — самостоятельно управляющая им).

(обратно)

17

Фридрих Август Саксонский (1670—1733) — князь-курфюрст Саксонии, а с 1697 г. — король Польши.

(обратно)

18

Кристина Эберхардина фон Бранденбург-Байройтская (1671—1727) — дочь Кристиана II фон Бранденбург-Байройтского и Софии-Луизы Вюртембергской.

(обратно)

19

Граф Якоб-Генрих фон Флемминг (1667—1728) — фельдмаршал и премьер-министр курфюрста Саксонии Фридриха Августа.

(обратно)

20

Генрих I Птицелов (876—936) — герцог Саксонии с 912 г., с 919 г. — первый король Восточно-Франкского королевства (Германии) из Саксонской династии.

(обратно)

21

Амалия-Вилъгельмина фон Левенгаупт (урожденная Кенигсмарк) (1662—1728)— сестра Авроры фон Кенигсмарк. Была замужем за графом Фридрихом фон Левенгауптом.

(обратно)

22

Анна София Датская и Норвежская (1647—1717) — мать Фридриха Августа Саксонского по прозвищу «Сильный».

(обратно)

23

Лье — старинная французская единица измерения расстояния. Сухопутное лье было равно 4445 метрам, морское — 5557 метрам, а почтовое — 3898 метрам.

(обратно)

24

Ризница (сакристия) — отдельное помещение при христианском храме для хранения облачения священников и церковной утвари. В нем же совершаются не только облачение, но и некоторые другие обряды. Месса начинается с торжественного выхода священников из ризницы, а после окончания мессы священники вновь уходят туда.

(обратно)

25

Фахверк — тип строительной конструкции, при котором несущей основой служит пространственная секция из диагональных (под различным углом) балок из древесины хвойных пород.

(обратно)

26

Ян III Собеский (1629 — 1696) — с 1674 г. король Польский и великий князь Литовский. В период его правления Речь Посполитая в последний раз пережила взлет как европейская держава. Он был женат на француженке.

(обратно)

27

Эрнст Август Ганноверский (1629—1698), он же герцог Брауншвейг-Люнебургский, стал курфюрстом в 1692 г., а умер 23 января 1698 г. С 1658 г. он был женат на Софии Богемской (1630— 1714).

(обратно)

28

Георг I Ганноверский (1660—1727) — сын Эрнста Августа, курфюрст Ганновера, а с 1714 г. — король Англии. В 1682 г. он женился на Софии Доротее Брауншвейг-Целле (1666—1726).

(обратно)

29

Элеонора фон Кнезебек (1655—1697) — фрейлина Софии Доротеи.

(обратно)

30

София Доротея любила Филиппа-Кристофа фон Кенигсмарка (1665—1694), шведского офицера на ганноверской службе (брата Марии-Авроры фон Кенигсмарк). Выйдя замуж, она продолжала поддерживать с ним отношения. 1 июля 1694 г. любовник Софии Доротеи был убит, а будущий король Георг I заточил свою жену в крепости Альден, где она прожила более тридцати лет до самой своей смерти. Их развод был провозглашен 28 декабря 1694 г.

(обратно)

31

Резиденцшлосс — дворец-замок, одно из древнейших зданий Дрездена.

(обратно)

32

Мартин Лютер (1483—1546) — христианский богослов, инициатор Реформации, именем которого названо одно из направлений протестантизма. Он преподавал в университете Виттенберга.

(обратно)

33

Августу Сильному приписывали почти триста шестьдесят незаконнорожденных детей, почти столько, сколько дней в году. Но признал он только шестерых или семерых. (Прим. автора.).

(обратно)

34

Фридрих (1657—1713) — представитель династии Гогенцоллернов, курфюрст Бранденбурга под именем Фридрих III (с 1688 г.) и первый король Пруссии под именем Фридрих I (с 1701 г.).

(обратно)

35

Ягеллоны — королевская династия, основанная Владиславом Ягелло и правившая в государствах Центральной Европы в XIV — XVI вв.

(обратно)

36

Леопольд I (1640 — 1705) — император Священной Римской империи с 18 июля 1658 г., второй сын императора Фердинанда III и Марии-Анны Испанской.

(обратно)

37

Просвирняк (или алтея) — лекарственное растение, листья или отвар из которого использовали при воспалении полости рта.

(обратно)

38

Примас (лат. primas — первенствующий) — так в римско-католической церкви назывался почетный титул церковного иерарха, обладающего высшей юрисдикцией над прочими епископами страны.

(обратно)

39

«Te Deum laundanus» (лат.) («Тебя, Бога, хвалим») — христианский гимн. (Прим. ред.)

(обратно)

40

Многие вообще недолюбливали Марию Казимиру и считали ее интриганкой. Поначалу она хотела примкнуть к сторонникам князя Саксонского, однако ее попытки не увенчались успехом, и она была вынуждена бежать во Францию. Там ее довольно неохотно принял Людовик XIV, разместив в замке Блуа, что на Луаре, где она и скончалась в 1716 г. (Прим. автора.)

(обратно)

41

Эти слова произнес вождь гугенотов Генрих Наваррский (1553—1610), когда ему, чтобы получить французский престол, пришлось перейти из протестантства в католицизм.

(обратно)

42

В 1697 г. Карлу XII, только вступившему на трон после смерти отца, было всего 15 лет.

(обратно)

43

Граф Матиас-Иоганн Шуленбург (1661—1747) — фельдмаршал. Служил последовательно в армиях брауншвейгской, Савойской и саксонско-польской. Во время Северной войны в битве под Клиссовой он командовал центром; с большим искусством совершил отступление в Саксонию, отличившись особенно в бою при Пунице, но был разбит при Фрауштадте. После Альтранштедтского мира он поступил волонтером в нидерландские войска. В 1709 г. получил командование над пехотой принца Евгения во Фландрии, во главе которой сражался в битве при Мальплаке. Исключенный из саксонской службы своим врагом Флемингом и не получив определенного положения в имперской армии, он затем поступил на венецианскую службу.

(обратно)

44

Принц Евгений Савойский (1663—1736) — полководец, родившийся в Париже. Сын племянницы кардинала Мазарини. Некоторое время был главнокомандующим австрийскимивойсками в войне за Польское наследство.

(обратно)

45

Себастьен Ле Претр, маркиз де Вобан (1633—1707) — наиболее выдающийся военный инженер своего времени, маршал Франции, писатель.

(обратно)

46

Маркиз, затем герцог Клод-Луи-Эктор де Виллар (1653— 1734) — наиболее успешный французский полководец времен Войны за испанское наследство. В 1733 г. он был удостоен высшего на тот момент военного звания — главный маршал Франции.

(обратно)

47

Густав II Адольф — король Швеции с 1611 г., был убит в битве при Люцене 16 ноября 1632 г.

(обратно)

48

Анри де Ла Тур д'Овернъ, виконт де Тюренн (1611—1675) — знаменитый французский полководец, маршал Франции (с 1б43 г.) и главный маршал Франции (с 1660 г.). Представитель славного рода Ла Тур д'Овернь.

(обратно)

49

София Доротея Брауншвейг-Люнебург-Целльская (1666 — 1726) была дочерью и наследницей герцога Георга-Вильгельма и Элеоноры де Ольбрёз. К ней сватались многие, но ее отдали замуж за старшего сына младшего брата ее отца (то есть за ее кузена) Георга-Людвига, будущего короля Великобритании Георга I.

(обратно)

50

У Георга-Людвига и Софии Доротеи родились сын Георг-Август (1683—1760), будущий король Георг II, и дочь — тоже София Доротея (1687—1757), которая потом стала женой короля Пруссии Фридриха-Вильгельма.

(обратно)

51

Фонтанж — головной убор из лент и искусственных буклей, укрепленных на каркасе.

(обратно)

52

Пруссия стала королевством в 1701 г. (Прим. автора.)

(обратно)

53

Эрнст Август, герцог Брауншвейгский и первый курфюрст Ганновера — отец Георга-Людвига, то есть короля Георга I, но он умер не в 1706 г., а 23 января 1698 г.

(обратно)

54

Иоганн Кристоф фон Кенигсмарк (1605—1663) — граф, маршал с 1655 г., герой Тридцатилетней войны и дед Авроры фон Кенигсмарк

(обратно)

55

Магнус Стенбок (1664—1717) — шведский фельдмаршал, один из наиболее талантливых полководцев Карла XII. В 1713 г. он попал в плен к датчанам, подорвал себе здоровье и умер.

(обратно)

56

Сражение при Гадебуше между датско-саксонскими и шведскими войсками состоялось 20 декабря 1712 г. В нем шведы потеряли 1600 человек убитыми и ранеными, а союзники — около 3500 человек убитыми и ранеными; 2600 человек попало в плен. За это сражение Стенбок был произведен в фельдмаршалы.

(обратно)

57

Фридрих Август, будущий Август III, родился 7 октября 1696 г., а Мориц Саксонский — 28 октября 1696 г.

(обратно)

58

Иоганне-Виктории фон Леобен (1699—1747) в тот момент было пятнадцать лет.

(обратно)

59

Консистория (consistorium) — собрание кардиналов, созываемое и возглавляемое Римским Папой.

(обратно)

60

Тифон — персонаж древнегреческой мифологии. Ему была дарована вечная жизнь, но не вечная молодость, и Тифон превратился в цикаду, сморщившись от старости.

(обратно)

61

Мать Фридриха Августа Саксонского по прозвищу «Сильный» и бабушка Морица Саксонского. На самом деле она скончалась 1 июля 1717 г.

(обратно)

62

Дело о ядах — кампания по охоте на ведьм и отравительниц, будоражившая двор французского короля Людовика XIV с 1675 по 1682 г. Ее подоплекой была закулисная борьба военного министра маркиза де Лувуа с первым министром Жаном-Батистом Кольбером. Нагнетание истерии вокруг дела версальских отравительниц больнее всего ударило по придворным, близким к Кольберу. Сам же Кольбер не выдержал этой борьбы и умер 6 сентября 1683 г.

(обратно)

63

Филипп Орлеанский (1674—1723) внук Людовика XIII и регент Французского королевства до совершеннолетия Людовика XV. Он был также герцогом де Валуа, герцогом Немурским и герцогом де Монпансье.

(обратно)

64

Как ни странно, этот Яго действительно существовал, но его роль была незначительной. (Прим. автора.)

(обратно)

65

После поражения под Полтавой Карл XII бежал в Османскую империю, но там султан приказал арестовать его. Карл вновь бежал и вернулся в контролируемый Швецией Штральзунд в Померании, а затем и в саму Швецию. 30 ноября 1718 г. во время своего последнего похода в Норвегию (она была тогда под властью Дании) при осаде крепости Фредрикстен он был убит шальной пулей. По другой версии, он стал жертвой заговора шведских правящих кругов, недовольных разорением страны бесконечными войнами, и был убит в результате покушения. Обстоятельства гибели короля до сих пор являются причиной ожесточенных споров историков.

(обратно)

66

Альфред Фьерро, Жан-Ив Сарразен. Париж эпохи Просвещения. (Прим. автора.)

(обратно)

67

Луи де Рувруа, герцог де Сен-Симон (1675 — 1755) — один из самых знаменитых мемуаристов, автор подробнейшей хроники событий и интриг Версальского двора при Людовике XIV.

(обратно)

68

Джон Лоу (1671—1729) — шотландский финансист, основатель Генерального банка и создатель так называемой «системы Лоу», основанной на выпуске бумажных денег.

(обратно)

69

Это прозвище он получил за огромное количество захваченных у врага штандартов, которые долгое время украшали собор Парижской Богоматери. (Прим. автора).

(обратно)

70

Княгиня Елизавета-Шарлотта фон дер Пфальц-Зиммерн (1652—1722) — вторая жена герцога Орлеанского, брата Людовика XIV, и мать регента Филиппа Орлеанского.

(обратно)

71

Кардинал Гийом Дюбуа (1656—1723) — сын врача, последний из трех кардиналов (после Ришелье и Мазарини), которые возглавляли французское правительство.

(обратно)

72

В оригинале — «marechal de camp» (фр., «маршал лагеря»), что приблизительно соответствует чину генерал-майора.

(обратно)

73

Отец Клода-Адриана Гельвеция (1715—1771), литератора и философа, идеолога французской буржуазии эпохи Просвещения.

(обратно)

74

Нантский эдикт — закон, даровавший французским протестантам (гугенотам) вероисповедные права. Издание эдикта завершило тридцатилетний период Религиозных войн во Франции и положило начало столетию относительного мира, известного как «великий век». Эдикт был составлен по приказанию французского короля Генриха IV и утвержден в Нанте 13 апреля 1598 г.

(обратно)

75

Особняк де Конти находился примерно там, где сейчас находится Монетный двор. (Прим. автора.)

(обратно)

76

В 1852 г. на этой улице было основано издательство «Плон» (Прим. автора.)

(обратно)

77

В 1735 г. Франсуаза выйдет замуж за некого Луи Доде и станет бабушкой писателя Альфонса Доде. (Прим. автора.)

(обратно)

78

Жан-Шарль де Фолар (1669—1752) — известный в свое время французский военный специалист и писатель.

(обратно)

79

Такое же расположение мест на сей день сохранилось только в Опере. (Прим. автора.)

(обратно)

80

Лишь в 1757 г. Анри-Луи Каин, известный как Лекен, отменит эту странную, а иногда просто глупую традицию. (Прим. автора.)

(обратно)

81

Марианна-Виктория Испанская (1718—1781) — дочь короля Испании Филиппа V и его второй жены Изабеллы Фарнезе. Она была обручена с молодым Людовиком XV, но брак не состоялся по причине ее слишком юного возраста. В 1729 г. она вышла замуж за Жозе, наследника португальского короля Жуана V.

(обратно)

82

Елизавета-Шарлотта Пфальцская (1652—1722) — княгиня из рода Виттельсбахов, жена Филиппа I Орлеанского, младшего брата короля Людовика XIV. С ее происхождением связаны трудности правильного написания ее титула. Варианты: пфальцграфиня Рейнская, принцесса палатина Рейнская, палатина Пфальцская и т.д. У автора книги — мадам Палатина. Ее сын, Филипп II Орлеанский, был в 1715—1723 гг. регентом при малолетнем Людовике XV.

(обратно)

83

Ее портрет теперь находился в потайном ящичке лаковой шкатулки. (Прим. автора.)

(обратно)

84

Бернар Ле Бовье де Фонтенель (1657—1757) — писатель и ученый, племянник Пьера Корнеля.

(обратно)

85

Король Великобритании Георг I (1660—1727) был первым представителем Ганноверской династии на троне этой страны.

(обратно)

86

Предсказание сбылось. 13 ноября 1726 г. София Доротея Брауншвейг-Люнебург-Целльская умерла от инсульта в Альденском замке после тридцати двух лет заточения, а 20 июня 1727 г. умер и Георг I, сраженный последним письмом пленницы, в котором она прокляла его и приговорила к суду Божьему. (Прим. автора.)

(обратно)

87

Андре-Эркюль де Флёри (1653—1743) — духовник жены Людовика XIV, с 1726 г. — кардинал и первый министр Франции.

(обратно)

88

Он купил небольшой дом в Даммартен-ан-Гоэле, чтобы укрыть там свою любовь еще надежнее, чем в Париже. (Прим. автора.)

(обратно)

89

Анна-Констанция, графиня Козельская, урожденная фон Брокдорф — фаворитка короля Августа II Сильного. У них было трое детей, в том числе Августа-Констанция, родившаяся в 1708 г.

(обратно)

90

Фридрих III Вильгельм фон Кетлер (1692—1711) — герцог Курляндский в 1698—1711 гг., супруг дочери Ивана V, ставшей впоследствии императрицей российской Анной Иоанновной. Бракосочетание это состоялось 31 октября 1710 г. в Санкт-Петербурге, во дворце князя АД. Меншикова. После него супруги проводили время в пирах в столице России. Едва выехав из Санкт-Петербурга, в начале 1711 г., Фридрих-Вильгельм скончался, как подозревали, из-за неумеренных излишеств на пирах.

(обратно)

91

Александр Данилович Меншиков (1673—1729) — сподвижник и фаворит Петра I, а после его смерти — фактический правитель России. Имел титулы светлейшего князя, герцога, члена Тайного совета, президента Военной коллегии, генерал-губернатора Санкт-Петербурга, сенатора, адмирала и генералиссимуса. По распространенной версии, в молодости продавал в столице пироги, но, скорее всего, это легенда.

(обратно)

92

Елизавета Петровна (1709—1761) — младшая дочь Петра I и Екатерины I, российская императрица с 25 ноября (6 декабря) 1741 г.

(обратно)

93

Ныне это река Лиелупе (в переводе с латышского — «Большая река»), а ее старинное немецкое название — Курляндская Аа.

(обратно)

94

Курляндский дворянин Эрнст-Иоганн Бюрен, позже присвоивший себе французскую герцогскую фамилию Бирон. Он никогда не был конюшим Анны Иоанновны, а служил управляющим одного из ее имений. В 1730 г. он стал обер-камергером, а потом и герцогом Курляндским.

(обратно)

95

Петр Петрович Ласси, урожденный Пирс-Эдмонд де Лэйси (1678—1751) — генерал-фельдмаршал российской службы, герой Полтавского сражения, родом ирландец.

(обратно)

96

Город в Пруссии. Ныне это Клайпеда, литовский порт на Балтийском море. (Прим. автора.)

(обратно)

97

Ныне это латвийский город Вентспилс.

(обратно)

98

Генрих-Фридрих фон Фризен (1681—1739) — был женат на Августе-Констанции фон Коссель, незаконнорожденной дочери короля Августа II Сильного. Соответственно, он был мужем единокровной сестры Морица Саксонского.

(обратно)

99

Пильниц — загородная увеселительная резиденция саксонских курфюрстов, расположенная неподалеку от Дрездена. Она была построена в 1720—1721 гг. по приказу Августа II Сильного придворным архитектором Маттиасом Пёппельманом, автором знаменитого дворцового комплекса Цвингер. В то время имела место мода на все восточное, и Пильниц был выполнен в китайском стиле, со слегка загнутыми кверху крышами, как у пагод.

(обратно)

100

Графиня Анна-Каролина Ожельская (1707—1769) — политическая авантюристка, внебрачная дочь Августа II Сильного, появившаяся на свет от дочери лионского виноторговца Генриетты Ренар-Дюваль. Считается, что Август II Сильный сделал ее своей фавориткой, но документальных подтверждений тому нет.

(обратно)

101

Жена графа фон Флемминга — княгиня Текла-Роза Радзивилл (1703—1747), польско-литовская дворянка. Они поженились в 1725 г. А умер граф фон Флемминг 30 апреля 1728 г.

(обратно)

102

Шарлотта Аиссе (1693—1733) — французская писательница, называвшая себя дочерью черкесского князя, чей дворец был разграблен турками, похитившими ее и продавшими в рабство. В 1698 г. она была выкуплена французским посланником в Османской империи графом де Ферриолем и отвезена во Францию. Там девочка получила великолепное воспитание. Ее имя Гайде при этом было изменено на более благозвучное — Аиссе, фактически ставшее ее фамилией. При крещении она получила имя Шарлотта.

(обратно)

103

Ходили слухи о расположении к Шарлотте Аиссе регента Филиппа Орлеанского. А известность получил ее роман с шевалье Блёзом-Мари д'Эди, от которого в 1721 г. у нее родилась дочь. Невозможность брака (обеты мальтийского рыцаря предписывали д'Эди целибат) наложила на их отношения трагический отпечаток. Умерла она 13 марта 1733 г. от чахотки.

(обратно)

104

Луи-Франсуа-Арман де Виньеро дю Плесси, герцог де Ришелье (1696—1788) — маршал Франции (с 11 октября 1748 г.), внучатый племянник знаменитого кардинала де Ришелье.

(обратно)

105

Туркополы («сыны турков») — так назывались конные лучники, которых нанимали христианские правители во время Крестовых походов. В основном это были дети от смешанных браков греческого и турецкого населения, и многие из них приняли ислам. Были среди них и христианизировавшиеся сельджуки, а также сирийские православные христиане. По сути, это была наемная легкая кавалерия в армии крестоносцев.

(обратно)

106

На самом деле Луи-Арман де Бурбон (он же принц де Конти) умер 4 мая 1727 г. в возрасте всего 31 года от воспаления легких, попросив перед смертью, чтобы жена простила его за то, как он с ней обращался.

(обратно)

107

Вольтер поссорился с маркизой де Помпадур и по приглашению короля Фридриха II поселился в Потсдаме. Через два года он переехал в Швейцарию.

(обратно)

108

Франкфуртский союзный договор между Пруссией, Францией и Священной Римской империей был заключен 22 мая 1744 г.

(обратно)

109

Карл-Эдуард Стюарт (1720—1788) — предпоследний представитель дома Стюартов (внук короля Якова II) и претендент на английский и шотландский престолы, предводитель восстания против дома Ганноверов.

(обратно)

110

Якобиты — приверженцы изгнанного в 1688 г. английского короля Якова II и его потомков, сторонники восстановления на английском престоле дома Стюартов.

(обратно)

111

Ульрих-Фридрих-Вольдемар фон Левендаль (1700—1755) на самом деле родился в Гамбурге. Он был генералом, служившим во многих армиях, но потом перешедшим под французские знамена. В 1747 г. он стал маршалом Франции.

(обратно)

112

Генеральный откупщик — чиновник, ведающий сбором налогов с населения. В 1755 г. во Франции было 60 откупщиков, и все они имели специальные грамоты короля.

(обратно)

113

Жан-Шарль де Фолар (1669—1752) — родился и умер в Авиньоне, где его именем названа улица.

(обратно)

114

Дьякон Парис (1690—1727) — парижский священник. В 1732 г. распространился слух, что на его могиле происходят чудесные исцеления, и десятки людей бросились туда: на его могиле они бились в конвульсиях, «пророчествовали» и т.п.

(обратно)

115

Позднее замок Пипль перешел к Буле де ля Мерту (1761 — 1840), французскому политическому деятелю. В настоящее время он является собственностью барона Хоттингера. (Прим. автора.)

(обратно)

116

Виктор де Рикетти, маркиз де Мирабо (1715—1789) — французский экономист-физиократ и философ. Известен как отец знаменитого революционного деятеля Оноре де Мирабо.

(обратно)

117

Флоран Картон Данкур (1661 —1725) — французский драматург (написал более 80 комедий) и актер.

(обратно)

118

Мари де Виши-Шамрон, маркиза дю Деффан (1697— 1780) — французская аристократка, приятельница Вольтера и Монтескье.

(обратно)

119

Луиза д'Эпине (1726—1783) — французская писательница, известная своими отношениями с Жан-Жаком Руссо, а также дружбой с Дени Дидро и Жаном д'Аламбером.

(обратно)

120

Через год он будет наводить ужас на всю Шотландию, победив Карла-Эдуарда Стюарта, претендента на британский престол, в сражении при Каллодене. Умрет он в Виндзоре, ненавидимый всеми, включая англичан. (Прим. автора.)

(обратно)

121

Герцогиня де Шатору (она же Анна-Мария де Ля Турнелль и одна из сестер де Несль) — предыдущая фаворитка Людовика XV, пользовавшаяся большим влиянием на короля. Она умерла 8 декабря 1744 г.

(обратно)

122

Эшевен — должностное лицо во Франции (преимущественно на севере), член городского совета, член графского суда, городской советник, старшина, член магистрата городской управы, выполняющий административные и судебные функции.

(обратно)

123

Мария-Терезия-Вальбурга-Амалия-Кристина (1717— 1780) — эрцгерцогиня Австрии, королева Венгрии (с 25 июня 1741 г.), королева Богемии (с 20 октября 1740 г.) и супруга, а затем вдова Франца I Стефана Лотарингского, избранного главой Священной Римской империи в 1745 г.

(обратно)

124

Голубую муаровую ленту имел орден Святого Духа, высший орден Франции, учрежденный Генрихом III в 1578 г.

(обратно)

125

Карл-Август-Фридрих Валъдек-Пирмонтский (1704 — 1763) — князь, полководец времен войны за Австрийское наследство; с 1746 г. — фельдмаршал Священной Римской империи.

(обратно)

126

В 1677 г. мушкетерам был присвоен красный мундир с золотыми или серебряными галунами. Ботфорты полагались из черной кожи, шляпа — черная с белыми перьями. Голубые плащи были заменены в 1688 г. на голубые же супервесты (безрукавки).

(обратно)

127

1794 г. флагом французских королей было синее, а потом белое полотнище, усеянное золотыми лилиями.

(обратно)

128

«Осажденная Цитера» — комическая опера, принадлежащая перу самого Фавара.

(обратно)

129

Коннетабль Франции — высшая военная государственная должность во Французском королевстве, первое лицо после короля и принцев крови. Эта должность была упразднена в 1627 г., после чего высшее командование перешло к главным маршалам.

(обратно)

130

Мария-Жозефа (1699—1757) — эрцгерцогиня Австрийская, после замужества курфюрстина-консорт Саксонии и королева-консорт Польши.

(обратно)

131

Более 29 кг.

(обратно)

132

В тот момент Морицу был 51 год.

(обратно)

133

Впоследствии она-то и станет бабушкой Жорж Санд. (Прим. автора.)

(обратно)

134

Примерно 222 км.

(обратно)

135

Джованни-Никколо Сервандони (1695—1766) — итальянский театральный архитектор, известный своими театральными декорациями, выполненными в стиле барокко, и эскизом в стиле раннего неоклассицизма, выполненным для фасада церкви Сен-Сюльпис в Париже.

(обратно)

136

Аврора в переводе с французского «утренняя заря» (фр. aurore).

(обратно)

137

Один французский фунт равен 0,4895 кг, то есть примерно 832 кг.

(обратно)

Оглавление

Жюльетта Бенцони Книга 1. АВРОРА

  Часть I. ЗАГАДКА ХЕРЕНХАУЗЕНА

    Глава I Ибо мы — Кенигсмарки...

    Глава II Друг

    Глава III Луч надежды

    Глава IV Странный документ

    Глава V Что поведала герцогиня

    Глава VI Странное инкогнито!

    Глава VII Альденская узница

  Часть II. ПЛАМЯ СТРАСТИ

    Глава VIII Письмо из Дрездена

    Глава IX Ночь в Морицбурге

    Глава X Фаворитка

    Глава XI Новости из Целле

    Глава XII Ужасная правда

    Глава XIII Рождение героя

  А потом...

Жюльетта Бенцони Книга 2. СЫН АВРОРЫ

  Часть первая «Милый маленький Бастард...»

    Глава I Дамы Кведлинбурга

    Глава II Жить сначала...

    Глава III По горам, по долам...

  Часть вторая Время страстей

    Глава IV Первые мгновения первой любви...

    Глава V В Париж!

    Глава VI Прекрасная дама...

    Глава VII Кажется, я ждал вас всю жизнь...

    Глава VIII Адриенна или страсть

    Глава IX Время сожалений

  Часть третья Маршал Франции

    Глава X Враг...

    Глава XI Гений победы

    Глава XII Король и его королевство

    Глава XIII На заре осеннего дня...

  Благодарности

*** Примечания ***