На чужой стороне [Виктор Федорович Потанин] (pdf) читать онлайн

кт� _- - отани
--

. rжОйСТОРОНЕ

•,, :А

i1

_....-�- _,,,�� .
�
" n

�J:11; $ 1$

----- �i
.

.

-

.

,t.

-

•
.

' ..

'} � .

,

•l

.

1)..

':"

-

:;

��

: ':"'

� -.

· д

я-·- Л-И ТЕ Р АТ У Р' А))

-

..

Виктор Потанин

НА ЧУЖОЙ СТОРОНЕ

Повести и рассказы

Москва

«Д Е Т С К А Я J1 И Т Е Р А Т У Р А»
1988

l) >

1

(...,

l,ft1('tl4_;э,p,7
Il 64

Автор предисловия И. Стрелк.ова
Художник Г. Валетов

П64

Потанин В. Ф.

На чужой стороне: Повести и рассказы/Автор
предисл. И. Стрелкова; Худ. Г. Валетов.- М.: Дет.
лит., 1988.-336 с.: ил.
ISBN 5-08-001336-2

В книгу извест11ого советского прозаика вошли повести: .:Ha,!J, зыбкой», сНа
чужоi1 стороне», сЛегкая», и рассказы: сВсс пройдет, Мария... », «Севср11ый ветер»,
«Танцуем без перерыва» 11 другие - о ,1ушсв11ой uелы1ост11 и красоте простого
человека, труженика, о том, как пре11сбрсже11ие памятью предшествующих поко­
.'1с11нй пр11водит к утрате нравственной опоры в ж 11э11и, од11ночсству и бссприют­
ност11 С}'WССТВОВЗНИЯ на земле.

П

4803010102-512
316-88
MI0I (03)-88

ББК 84.3Р7

ISBN 5-08-001336-2
� Состав. Предисловие. Ил.1юстра1ш11.

ИЗДАТЕ,%СТВО «ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА•, 1988

ДОМ НА РОДНОЙ ЗЕМЛЕ
Виктор Федорович Потанин живет в городе Кургане.
В Курганской области находится его родное село Утятское,
бревенчатый отчий дом, тихая речка, ,обелиск на сельской
площади с фамилиями погибших в войну - там и фамилия
отца писателя, и много его дальней и ближней родни.
Родина... Для людей, среди которых рос писатель
Виктор Потанин, это слово было таким же ясным, как хлеб,
как земля. «А о них,- написал он в предисловии к одной
из своих книг,- без нужды не говорят».
Там же, на курганской земле, живут и герои книг
Виктора Потанина. Настоящие писатели не ищут своих
героев где-то по свету, а знают их очень близко и давно,
с самого раннего' детства.
Надо сказать, что детство во многом определяет судьбу
писателя. И тут дело не в том, с каких лет человек ощутил
потребность взяться за перо. Виктор Потанин начал писать
очень рано. Маленькие рассказы, воспоминания, мальчи­
шечьи клятвы.
Мать будущего писателя была учительницей, очень
хорошей учительницей. Она не давала ребятам заданий
на дом и старалась развить в них умение творчески
осмысливать свою жизнь. И в эт.ом отношении Виктор
Потанин оказался достойным учеником своей первой учи­
тельницы. Но то, чему можно выучиться, еще очень мало

з

для такого труда, как труд писателя. Если перебрать
в памяти детство наших любимых писателей, мы увидим
у каждого раннюю чуткость, раннее сострадание к чужому
горю, раннюю ответственность за чужую судьбу. Это
и есть главные черты таланта - «души прекрасные по­
рывы», как сказал Пушкин. С них все и начинается
в становлении писателя. И очевидно, поэтому'· каждый
талантливый писатель непременно обращается в своем
творчестве к детству, отыскивает там точки, по которым
можно ориентироваться в сегодняшней жизни и в бу­
дущем.
В издательстве «Детская литература» уже вышла кни­
га Виктора Потанина «Белые кони» - про детство Степы
Луканина. Это было нелегкое детство. Война, скудная еда,
тревога за ушедшего на фронт отца, ранняя необходимость
для мальчишки взять на себя мужской труд. Но Стела под
бременем невзгод не очерствел и не озлобился. Военное
детство поторопило развитие детской души, наделило от­
зывчивостью и добротой. Очевидно, поэтому· из военного
детства вышло немало талантливых писателей. Василий
Белов, Валентин Распутин, Василий Шукшин. К этому
поколению принадлежит и Виктор Потанин.
Когда-то, еще начинающим писателем, он получил
совет известного прозаика Сергея Антонова насчет двух
путей, открывающихся перед каждым вступающим в
литературу. Первый - перестать быть индивидуально­
стью, отказаться от своего видения мира, работать по
шаблону, сочинять серые поделки. Второй - оставаться
мужественным, беречь свой талант, развивать его
своеобразие.
Выбор тут не так прост, как может показаться вна­
чале - ведь ясно же, что второй путь правильней. Однако
первый-то легче! И к тому же этим путем нередко быстрее
приходят к шумной популярности, к тому, что кажется
всеобщим признанием, хотя на самом деле это всего лишь
мимолетный успех, который не убережет от неизбежного
забвения. «Ты стал немодным - вот расплата за то, что
модным был когда-то»,- сказал о таких легких лаврах
Маршак.
Виктор Потанин - и это видно по тому, что он на­
писал,- идет вторым путем. Не спешит дать в леча.и
интервью, над чем он сейчас работает. Не мелькает на
телеэкране. Сидит за своим письменным столом и пишет.
4

И то, что вышло из-под его пера, не спутаешь ни с чем
другим.
Проза Виктора Потанина ... О ней уже написаны серь­
езные критические исследования. Его называют мастером
слова, потому что он умеет «рисовать словом» - есть
у критиков такое определение мастерства писателей, уме­
ющих передать живую жизнь во всем ее многообразии,
так что читатель начинает чувствовать и дуновение ве­
терка, и холод утренней росы, и запахи пашен и полян.
А для читателя такое чувство реальности всего, о чем
написано в книге, есть одно из условий, по которому он
судит, правду говорит ему книга или нет.
Но для этого, конечно, надо быть и самому настоящим
читателем. Тогда, при чутком и вдумчивом чтении, будешь
удивляться еще и тому, какой энциклопедией жизни яв­
ляются повести и рассказы Виктора Потанина.
Энциклопедией мы называем справочную книгу, со­
держащую сведения по разным отраслям знаний. Так вот,
повести и рассказы Виктора Потанина дают всю полноту
представления о делах и заботах, составляющих жизнь
рядового труженика нашего времени. Энциклопедичность
Виктора Потанина особенно сказывается в том, как он
описывает беседы и споры своих героев, ведущиеся с
нашей российской дотошностью и непременным желанием
вырешить даже в беседе со случайным спутником самые
коренные вопросы бытия. У Виктора Потанина в повестях
и рассказах не встретишь «маленького человека», у него
каждый - индивидуален и поразительно интересен. При­
чем писатель никого не представляет нам как бы с при­
шпиленным на виду ярлыком «положительного» или «от­
рицательного». Читателю предстоит самому добираться до
понимания, кто есть кто. Возьмите хотя бы Веню из повести
«На чужой стороне». Все в деревне его жалеют, и читатель
готов сочувствовать начинающему невезучему художнику.
Тем сильнее наш гнев, когда Веня раскрывается во всей
своей злобе и неблагодарности к своим корням на земле,
к родному дому. Умеет Виктор Потанин подвести читателя
к размышлениям о том, как же все-таки не просто прожить
самую простую и обыкновенную жизнь.
Думается, что включенные в эту книгу повести и рас­
сказы не нуждаются в подробном разборе и пояснениях,
чт6 хотел сказать автор. Пусть каждый-ищет и найдет там
свое - главное и сокровенное. Виктор Потанин не раз
5

говорил, что пишет для молодого читателя. Потому что
будущее в руках молодежи. Юношеская искренность про­
зы Виктора Потанина может многое дать для развития
души, научить любви и пониманию, возвысить чувства
и мысли.
Ирина Стрелкова

ПОВЕСТИ

�

,.,.- ,
,..,..,,
,��
,,-:,
,

/(�//

.

�
��
·-.

НАД ЗЫБКОЙ

В тот вечер были именины. В коридоре шумели парни,
курили, потом шли вызывать девчат, и девчата выбегали
к ним веселые, покорные, готовые ко всему. В угловой
комнате играла радиола. Я сидел за столом в этой комнате
и грустил. Именины были мои, а мне не хотелось стариться,
да и угощение кончилось. Скоро все гости разбрелись по
общежитию.
В комнате остались трое - я, Петро и Оня. Не хотелось
никому говорить. В молчании тоже не много радости,
и Оня поставила пластинку «Брызги шампанского». Про­
стая музыка, с длинным рыданием, захлестнула печалью,
и Петро закурил. Его глаза цепко сузились, но музыка
скоро кончилась, и он ушел в коридор. Я кивнул Оне
и поставил ту же пластинку.
Пластинка рыдала, а мы танцевали. Я видел близко
ее лицо, ее белую крупчатую кожу и прямые внимательные
глаза. Видно, сильно сдавил ей пальцы, она вздрогнула,
но голос вышел тихий, утешный:
- Надо ж! Надо ж! И сильный парень-то у меня,
и волосы-то - из кольца в кольцо...- Она легонько по­
трогала мой висок и засмеялась.- Вот какие мы нынче
хорошие, да всегда бы так...
И Оня опять засмеялась и опять заговорила, но я
слова слышал, а разобрать их не мог, да и мешала
близость ее лица, на которое все еще боялся смотреть.
А она говорила что-то семейное, милое, и голос был
9

материнский, ровный и утешительный, потому стало стыд­
но: чт6 это она так со мной? А может, и совсем не
материнский был этот голос, а какой-то иной - таин­
ственный, приближающий навсегда. Я ведь воспитывался
у бабушки, и голос матери слышал редко, по праздникам.
Оня нашла мои глаза, я их отвел, но все равно
обрадовался, все равно захотелось взглянуть вперед, еще
ближе сдвинуться, захотелось сказать в эти глаза такое
же ясное, и они уже были рядом, совсем рядом - только
наклонись к ним... Музыка заиграла громче, поднялась
кверху, опустилась и опять поднялась. Я посмотрел вниз.
Увидел и глаза, и губы, и опять было хорошо. Почему
хорошо мне, почему кругом тихо, почему стены медленно
наклоняются от меня? Будто укачивает кто-то, и музыка
ему помогает, и глаза ее не отпускают меня.
2

Мы жили в одной деревне, вместе поехали в институт.
Повез нас в город школьный конюх Карпей Васильевич,
многодетный крепкий старик. В дороге часто останавли­
вались, кормили лошадь свежим овсом-кошенцом. Брали
его из-под сиденья, и всю дорогу от этого овса сладко
дурманило голову и хотелось дремать. И еще запомнилось,
как стояла над головой бесстрашная птичка прямым и
щемящим столбиком и все порывалась что-то кричать.
Еле-еле отстала. Я подумал: птичка к удаче, а Оня на­
хмурилась. Она знала все сны и приметы - когда что
сбудется и не сбудется, да и по возрасту была старше меня
года на три. В институт нас приняли легко и свободно,
сразу дали общежитие, приласкали, и жизнь понеслась
вперед. Но быстро остановилась, потому что Оню нашел
Петро. Даже и не заметил, когда они познакомились.
Петро появился возле нее внезапно, будто и не отходил
никогда. Работал он шофером в ближнем районе, в город
приезжал часто, сразу приходил в общежитие - и Оня
делалась странной и грустной и забывала меня.
... А вот все-таки вспомнила.
Пластинка кончилась, и сразу вошел Петро. Он увидел,
как мы разжали руки, и отвернулся. Я почувствовал себя
виноватым и разлил по стаканчикам остатки вина. Выпили
хмуро за именинника, и Петро опять вышел курить.
10

Я знал только, что он воевал: правая рука у него
сгибалась до половины, а щека внизу вся изрыта осколком.
Хоть и молодой был, а призвали, да и сам, говорят, сильно
желал на фронт. Может, метил в герои, а попал под
разрывную пулю, и пуля та была еще с милостью - лишь
повредила правую руку.
Петра долго не возвращался, и я радовался и снова
поставил ту же пластинку, потому что в те годы все любили
эту пластинку, и я тоже любил. Танго кинулось кверху
и зарыдало, я тронул Оню за руку, и мы пошли танцевать.
Уже в середине музыки, в каком-то самом рыдании, она
погладила мои волосы, и сразу сделалось удивительно, не
поверилось; она снова погладила, я дышать не посмел,
только потолок видел: как разбегается там желтый кружок
от лампочки, как он тихо гаснет в углах,- и там темно
уже; потом забылся совсем - куда двигаюсь, что со
мной - и вдруг неловко повернул голову и сразу увидел
ее лицо, ее глаза, ее волосы, а еще раньше губы задели
что-то прохладное - я нечаянно поцеловал ее, когда по­
ворачивал голову. Она не обиделась, еще ближе прижа­
лась, потом засмеялась радостно и сразу стихла, и я опять
поцеловал. Стало не страшно, музыка опять бросилась
к потолку, заиграла с усилием, а мне уж совсем было не
страшно, только одно обижало, печалило: чем сильней она
гладила мои волосы, тем больше проступало в ней ма­
теринского - того нежного, обволакивающего, от которо­
го не спастись. Да и говорила она не со мной вроде, не
в мои глаза смотрела, не мои гладила волосы. Столько
в ее взгляде настыло жалости, того сострадания, которое
доступно лишь матери.
- Да пойми ты! .. Не изменяю я. Да с тобой же я ...И снова заплакала.- Никому-то тебя больше не надо. Да
как это мы встретились! Ой, не надо реветь, а то сынок
будет нервный, измучимся...
И она точно очнулась, ладонь поднесла к лицу.
- Какая я пьяная, господи-и. Да я все перепутала.
А пили - не пили. А Пети-то с нами нет, да где ж он
закурился?
Взглянула на меня робко, потом удивленно, а секунду
спустя - сердито. И тут вошел Петра. Наши руки раз­
жались, он отвернулся, и сразу в глаза бросилось - какая
чуткая, злая у него спина. Я не мог на него прямо смотреть,
еще сильней испугался его шрама, его молчаливых, по11

кор-ных глаз, а почему - сам не знаю. Подумаешь, по­
танцевал с ней, пошептался - не жена ведь еще, не
засвоена,- и вдруг он обернулся. Оня вспыхнула, схва­
тилась за лицо, потом сделалась бледная, повела глаза
на меня, в них долгий упрек. И я уже мучил себя и за
поцелуй, и за танец, и за счастливое свое лицо, которое
только что, еще миг назад, прикасалось к ее щекам, но
все равно во мне еще ничего не остыло, а, наоборот,
продолжалось, и жизнь вся - прошлая, настоящая - ле­
тела в каких-то теп.1ых, сонных кругах, и невозможно
представить, что они погаснут когда-то.
Я пошел к столу. Петра взглянул на меня и прищу­
рился, пальцы расстегнули на рубахе верхнюю пуговицу,
потом полезли за папиросами. И в ту секунду заговорила
Оня - и Петра вздрогнул, весь подался вперед.
- Вы понимаете? Слышите? Вот живем мы и хотим
всего. Ну, чтоб все у нас было, и счастье было, и чтоб
дети когда-нибудь выросли... А успеть-то как? Ну, скажите
мне поскорее - как успеть?! И себя вырастить, и детей
поднять? Вы слышите? - И она рассмеялась в себя и
прикусила губу. Головой покачала.- Как бегут дни!
А жизнь-то, жизнь-то одна, и никак ее не растя­
нешь.
- Оня, что с тобой? - испугался Петра.
Она его не услышала.
- И ничто не дается даром. За все платишь Р1 платишь.
- Чем платишь?.. - спросил я тихонько, но она услышала, усмехнулась.
- А вы не слушайте, не слушайте девку пьяную,
Анисью Михайловну. У меня сестричка есть, такая хо­
рошая, ты знаешь ее, а Петя не знает. Так она взамуж
закаялась. А уж тридцать пять прожила - и несчастная.
Так что сдумала? Давай бражку сама варить да пить
вместо чаю! А чаек этот быстро подкатит - она и зовет
какого-то Коденьку, заговаривается. Сама себе сына при­
думала, а он, родной, и не бывал в животе ... Мужиков-то
война прискребла, а второй помет - еще маленький. Вот
и воет над бражкой сестра, а ведь тоже зачем-то на свете.
А зачем? - Она устадо опустилась на стул, на лбу вы­
ступил пот, и глаза нехорошие.- Ну, что вы, что оба
смотрите?.. Загуляла Анисья Михайловна, а вы смотрите ...
А музыка-то! Вы слышите? Брызги, брызги, а ведь не вино
это, а жизнь наша - брызнет, растает. Ну, хватит, тан12

цевать хочу... Пойдем, Петя? .. Пригласи, Петя, свою
невесту.
Я: зажмурился от ее голоса, а голос звучал опять, но
шел не ко мне, а к нему и был тихий, призывающий таким шепотом говорят последнее, запрещенное, такой
шепот стыдно подслушивать.
Они танцевали, меня не слышали. Волосы у него стали
потные, скатались на один бок в липкую челочку, а за­
тылок был круглый, наполненный. Над воротничком шея
выступила, и кожа здесь проступила слабая, розовая, как
у ребенка. И вдруг Оня остыла - лицо сделалось обре­
ченное, будто прощалось с кем-то, и вот сказано последнее,
и уж говорить нечего. Но Петра заметил перемену, и
сама Оня заметила. И в тот же миr словно проснулась,
что-то вспомнила, оттолкнула ero от себя по-веселому, но
сразу притянула еще крепче, роднее, а потом закружила,
закружила на месте и засмеялась радостно на всю ком­
нату, и я не моr уже смотреть на нее, отвернулся. И сразу
кончилась музыка.
Летел снег, летели короткие темные тучи, и луна стояла
низко, сердито, по ней пробегали те'ни. Ветер и начинался
у самой реки, и дул с ближней широкой улицы. На другой
стороне, по длинному пологому берегу, оживали городские
окраины - лепились плоские домики, слабые, смятые вре­
менем, послевоенной нуждой. К усадьбам примыкали боль­
шие, просторные огороды, занесенные снегом. В огородах
по снегу мелькали серые тени - может, то падал, дробился
в снегах лунный свет. В домах мигали огоньки, но мигали
неясно и отдаленно, как сигналы уходящих вдаль паро­
ходиков, и от этого мигания стало холодно, томило пред­
чувствие. Оня взяла Петра под руку, и тот сразу оглянулся
на меня, сверкнул взглядом. Но я все равно шел за ними,
тогда он сказал что-то Оне, и они зашагали быстрее.
Я: тоже прибавил шаг, но догнать их не мог - так сильно
они спешили, убегали от меня. Может, так и было, что
убегали,- кто знает.
Остановился. Они шли уже далеко, такие живые, от­
четливые в лунном свете. Куда торопятся? Зачем идти им
в дальние улицы? Потом вспомнил, что у Петра в Заречье
есть друг, Петра там и ночует. Но почему он взял с собой
Оню? Взял в середине ночи! А может, она еще вернется?
13

И с этой мыслью пошел обратно. У дверей общежития
смеялись девушки, но этот смех был теперь чужой, по­
сторонний, он даже обидел меня, и я в сердцах отвернулся.
А глаза мои все время тянулись к дороге, и подумалось
вдруг с ясностью, почти с радостью: если сейчас Оня
вернется, скажу ей самое последнее, главное - позову ее
в жены. Она не возвращалась.
На первом этаже зажгли свет - готовилась к завтраку
наша вахтерша. Кто-то выскочил на крыльцо, полуголый,
стремительный, и повалился в сугроб. Со мной еще учились
ребята-фронтовики, они ничего не боялись: ни снега, ни
проруби,- лишь бы весело да хорошо для здоровья.
Посветлело в небе - уже утренний свет. Означились
ясно улицы, погасли в городе фонари, но Оня не шла.
И тогда стало плохо. Что это - ревность или жалость
к себе? Но только думалось: зачем на свет появился, зачем
дожил до этих лет, раз стою в таком позоре, в бесчестье,
и никуда мне из него не выбраться.
Тихонько пошел к реке. Огни в Заречье уже не горели,
по мосту бегала собачонка и тявкала. Увидев меня, бро­
силась в ноги. Шерсть на спине у ней вылезла до самой
кожи - наверно, собаке жилось холодно,- а правое ухо
было откушено, болталось на тоненькой живой ниточке.
На другом берегу зашевелились люди. Они спускались
к реке. Их было трое или четверо, в одной фигурке
я чуть не признал свою Оню. Так же и она ходит -- высоко
держит голову, плечи при ходьбе покачиваются тихонько.
Вот и ближе люди, но вместо Они образовалась девчон­
ка-школьница, даже не взглянула на меня, прошагала
быстро, помахивая портфелем. Снег у ней под валенками
громко поскрипывал, собачонка визжала, и в ту секунду
я внезапно почувствовал, что смертельно замерз. В по­
следний раз оглянулся на берег.
Они не было.
3

К весне, по теплым дням, она уехала. Увез ее Петро
в свою деревню, там и свадьбу отгуляли. И как она стала
жить на дальней чужой стороне - не знаю. Даже узнавать
не хотел.
В институте Оня перешла на заочное, стала приезжать
14

на сессии два раза в год, но я уж боялся встреч с нею.
Быва,ТJо, подойду совсем близко, даже слышу голос и
дыхание, слышу, как волосы на голове поправляет, как
они шелестят под гребенкой, сейчас бы окликнуть ее,
пристать с разговорами, но в тот же миг словно кто-то
остановит меня, будто возьмет за руки, скажет: не надо.
Может, гордость меня мучила, измывалась. Давно заме­
тил, что эта гордость мешает нам в самый нужный,
в самый удивительный момент, из-за нее-то и проходит
мимо столько дорогих часов и мгновений, что потом,
в будущем, эти самые часы вспоминаются с особенной
затяжной грустью, и уж кажется, до боли кажется, что
именно в них-то и было самое счастье, до которого потом
добирался всю жизнь, да так и не добрался.
После института направили меня в молодежную газету.
На распределении наш декан - старичок Иван Павло­
вич - пошутил: «Отдаем тебя, голубчик, на поруки. От
школы .легко отделался. Ну, чего теперь - строчи, оправ­
дывайся».
Декан знал, что советовал. На каждой лекции я прятал
голову за портфель и писал статьи и заметки, и на фельетон
не однажды замахивался, часто и рассказик проскаки­
вал - и ничего с собой поделать не мог. Хотелось под­
няться над вечностью, понять человека, высказаться,­
вот и писал.
Работалось в редакции легко, играючи, будто за тем
и родился, чтоб писать срочное в номер, сочинять вне­
запные репортажи и очерки из деревенской жизни. Я хо­
дил по городу веселый, сияющий, точно всего уж достиг.
Особенно хвалил редактор за очерки, удивляясь простому,
народному подходу к теме, завидуя языку. А чего зави­
довать? Я просто вспоминал своих деревенских товари­
щей - Карпея Васильевича, колхозного бригадира Митю
Лебедева, вспоминал бабушку, вспоминал все их слова,
движения - и приписывал их своим героям. Выходило
.ТJегко, со значением, поражало всех точностью, и я сиял.
Уже думалось о будущем, о своей книге, я уже писал ее
по вечерам, и книга выходила тоже легкая, правдивая,
и уже виделось, как держу ее в руках - свежую, глян­
цевую, с большой фамилией автора на обложке.
Но главное - все время хвалил редактор, угощал си15

rаретами и говорил со мной о сложном, заманчивом:
о модных поэтах, о музыке, и даже доверительно читал
стихи. Стихи его были личные, такие же молодые и звонкие,
как сам хозяин.
Стихи я хвалил, редактор задумчиво мял сигарету
и щурил глаза.
Скоро я дошел до того, что перестал пользоваться
черновиками, диктовал все подряд на машинку, но все
равно выходило складно, возвышенно, и через день по­
являлось в газете. Стал ездить по всей области, завел
знакомства и записные книжки, писал дневник по во­
скресным дням, и было уже грустно от того, что я так
талантлив и надо мной построили крышу. Уже стало тесно
в газете, в родном коллективе, надоели летучки и засе­
дания, и я не знал, как уберечься от них. Я почти страдал.
Выручали интересные командировки - я любил дорогу.
А издали за мной наблюдал редактор, втайне радуясь,
что не ошибся во мне.
Но все в жизни проходит, горе, как и радость, объяв­
ляется незаметно. Помню, редактора вызвали в Москву.
Его оставили там работать в большой газете, а у нас
объявился новенький - короткий желтоrлазенький чело­
вечек. Особенно удивили всех его уши - огромные, не­
лепые, они все время подрагивали и шевелились. Но еще
больше поразило другое: что этот новенький - теперь наш
редактор.
Он меня выделил с первой минуты и с первой же минуты
уставился на мою голову желтыми, болезненными глазами,
и я вздрогнул. В мутных зрачках плавали кровяные жил­
ки - не то от усталости, не то от злости. Потом у него
задергалось веко. Одно веко было спокойное, не мигало,
а другое дергалось, не остановишь, и я не мог удержаться
от смеха. И он уже потом никогда не забывал этот смех.
Жизнь стала невыносимой. Я боялся даже смотреть
в его сторону, обходил его на лестнице, в коридоре, узнавал
его еще издали.
Он чувствовал это и посмеивался у меня за спиной чуть
слышным дребезжащим смешком. И не печатал мои очер­
ки, считал, что чувства вредны газете, они приводят
к лжи, размягчают, а читателю нужны цифры и факты,
а не туманная слизь. Я ждал, что меня уволят. И не
ошибся. В тот день он вызвал для конфиденциа.1ьного
разговора.
16

- Даю вам последнее задание. Еще раз проверю. Но
постаоайтесь по-деловому. Покажите этого человека на
фоне �оревнования. Он, безусловно, ударник. Не забудьте
общий анализ надоя и конкретный. Для меня, конечно,
важнее второе... Ну а не справитесь - придется рас­
статься.
Я медленно взглянул на него. Веко вздрагивало, возле
лба вилась муха. Откуда она - на земле еще снег.
Он опять стал говорить со мной сухим голосом, но
я уже опустил голову. «А ведь муха все равно в рот
залетит»,- подумал я со злорадством и не спеша поднялся
со стула. Редактор тоже встал, глаза успокоились, и го­
лос стал потише, помедленней, только грудь взволнованно
поднималась. Наверно, от злости. И не ошибся.
- Нам Чеховы не нужны. Не по квартире мебель.
А в общем, все зависит от вас.
Но задание было интересным. В ближнем районе объя­
вился дояр. Совсем еще парнишка, а обогнал всех доярок
и занял в колхозе первое место. Захотелось написать
о нем просто и строго - не девка ведь, а сидит с по­
дойником, захотелось о его любви рассказать, ведь должна
же быть она, должна же, раз парнишке девятнадцать лет!
4
Поехать к дояру долго не мог. Началась весна, по
дорогам - распутица, воробьи в талой воде встряхива­
ются. Дымятся и просыхают улицы. А в полях еще дуло,
метелило, и снег обманно проваливался, и была особенно
ледяна и простудна снеговая вода. Для такого случая надо
особую обувь, в ботинках ехать - считай, прямо на ги­
бель. Я и караулил погоду, ждал морозца. Но весна
прибывала, делалось больше солнца, и лучи его подошли
совсем близко к земле и настигали и конного, и пешего,
и любую машину, и в полях замерло движение - залило
водой все большие дороги и дорожки. Вскоре прилетели
грачи, в городе уже исчез снег. Улицы запрудили детские
коляски, из одеяльцев выглядывали младенцы и высоко
задирали руки. А по утрам над городскими крышами
поднимались туманы, но они были быстры, мгновенны всего до первых лучей. Днем на· улицах пахло березой
и дымом: в ближнем пригородном совхозе жгли на полях
17

солому. Город вдыхал эти запахи, и наслаждался, и
в этом забытьи сделался тише, притаился в новом, ра­
достном ожидании, даже машины шумели по-другому,
боясь подавать сигналы; только встрепенулись люди. Ах,
как я запомнил ту весну, тех прохожих, которые забирали
меня с собой и несли, несли куда-то, и я подчинялся. Все
смеялись, говорили громко и суматошно, часто посмат­
ривали на небо, и все думали, что с ними что-то случится,
должно же, наконец, что-то случиться после долгой зимы,
после бурь и метелей, и каждый ждал себе перемен
и заранее верил в удачу. И эта вера сняла с одних горе,
усталость, другим дала уверенность в своих силах, третьих
свела друг с другом. Но мой редактор не изменился.
Поглядывал на меня хмуро и с нетерпением, и я решил
ехать.
Один знакомый охотник одолжил высокие сапоги, отвез
меня на мотоцикле километров за тридцать и высадил.
Дальше ехать опасно: колея вся в воде, ближний мостик
затоплен, будто прошло половодье, да и рядом не луч­
ше - сугробы осели, а под ними вода шумит. Охотник
пожал мне руку и покачал головой: как, мол, дальше
пойдешь, да и зачем идти дальше, сидел бы дома, пока
не просохло.
За спиной умолк мотоцикл, и сразу сильней ожила
вода. Шумит, перекатывается под снегом, и в этом пе­
рекатывании чудится какой-то звон - может, в ушах ле­
гонько позванивало или от мотоцикла еще чудился шум.
Стало страшно. Это и не страх даже, а беспокойство,
ожидание: вот-вот случится что-то нехорошее,- и эти
сигналы никогда меня не подводят.
Медленно обошел затопленный мостик, ноги ступили
на твердое, потом совсем легко зашагалось, и я выбрался
на высокое место. Под ногами была земля, от нее под­
нимался парок, совсем рядом со мной ходили грачи и
собирали соломинки. Глаза у птиц горели ярко и фиоле­
тово и меня не замечали. Я прибавил шаг, но беспокойство
не проходило: будто смотрит в спину чужой человек,
а я его не вижу. Стал оглядываться по сторонам, при­
слушался - безлюдье, шум снеговой воды. Изредка гром­
ко хлопала крыльями птица. Что со мной? Поднял глаза
кверху - и не увидел неба. Большая туча, клубясь, сви­
репея, быстро падала на меня, вот уж ветерок тронул щеки,
уколол глаза холодом - и сразу посыпал снег. Осмотрелся
18

�

'�

:��
7-1 :;;...

опять - куда-то пропали все птицы, но все равно стало
повеселее, будто шел уже не один, да и ноги шагали
уверенней, и сапоги поскрипывали по-веселому, и я сам
стал насвистывать. Все равно когда-нибудь дойду, до­
ждется мой дояр, не убежит. А с неба валился не снег,
а мелкий снежок. Будто полетели белые мухи, живые,
назойливые, они залетали за воротник, и тело ужималось
и вздрагивало, как от уколов иглы.
Кружился снег, холодил щеки, но чудилось мне тепло,
зеленое лето, рыбалка - полный рай с зари до зари, живи
вовсю, пользуйся раем. Дышалось так легко, что не чув­
ствовал воздуха. Только сильно ныли ноги в резиновых
сапогах. Думалось тоже легко, без усилий, и все пред­
ставлялся мой дояр. Хотелось быстрей с ним встретиться,
хотелось увидеть его девушку, чтоб потом написать о
любви. О любви в газете мы писали при старом редакторе
много, почти в каждом номере, и я сам думал о любви
постоянно, но думалось о ней как-то устало, привычно,
будто я уже все испытал. Чудят, мол, люди; встречаются,
женятся, потом ссорятся, остывают. Но уж пошли дети,
куклы, колясочки, а с ними - новые ссоры, тоска.
В редакцию много приходило любовных писем, люди
звали кого-то вернуться к семье, бросить новую любовь
и уйти к прежней, молили вспомнить детей, приласкать
старость, и делалось горько от этих писем, и уж не верилось
ни в любовь, ни в нежность, ни в первое чувство, ни
в последнее, да и самому не везло. Девушки думали обо
мне слишком хорошо и торжественно. Им представлялся
муж, обеденный стол, ребятишки, а мне хотелось в об­
щении духовности, высокой неразберихи чувств. И это
стало для меня тоже страданием - и почти не осталось
надежд на счастье.
И снова представлял своего дояра, уже заранее жалел
его, чувствуя все его мысли, желания, и их тоже было
жаль, да и какие на такой работе желания. Но особенно
жалел его мать - страдает, наверное, гнетется, старая,
ведь погибает сын среди коров и навоза, да и никто в мужья
не возьмет такого, посторонится. А может, не прав я,
может, гордится парень собой, может, ходит веселый
и непреклонный, как генерал, может, радуется старая мать
за сына. И в голове быстро ложились строчки будущего
очерка, веселые, первозданные, и еще сильнее хотелось
увидеть дояра.
20

Идти теперь труднее. Снег повис над головой тяжелыми
хлопьям и, закрыл дорогу и небо. Стало еще тише, хлопья
скользили бесшумно, а потом вроде проваливались ку­
да-то, и сам я уж вроде не по земле иду, а где-нибудь по
луне,- так тихо везде, безмолвно и жутко. Шагов своих не
слышу, хочу услышать - и не могу, только донимает дыха­
ние. Спереди - снег, над головой - снег, и сделалась та­
кая тоска по людям, по живому голосу, по живым лицам,
что захо1елось сейчас же, немедленно, кого-то увидеть,
сказать кому-то хоть одно слово, чтоб ощутить себя здоро­
вым, полноголосым. Но это же невозможно. И от этой то­
ски, от невозможности, от все еще не остывшего ожидания
чего-то я зажмурился. Когда открыл глаза, сразу заметил
двух всадников. Будто поблазнило. Но нет, не проходит.
Они колыхались в снегу, как в тумане. Кони шли тихо, буд­
то на ногах путы. Всадники покачивались, молчали, снег
заносил их с головы. Ни топота копыт, ни ржания - едут
точно по воздуху, только спины покачиваются. Я взмахнул
рукой, громко крикнул, всадники поднялись в седлах - я
все это не столько видел, сколько чувствовал сквозь серую
пелену,- и вдруг всадники испуганно завизжали, загика­
ли, но кони бежать не могли: видно, снег проваливался и
копыта застревали в снегу. Закричал ,еще громче, просил
подождать, остановиться, но всадники опять завизжали,
заболтали ногами, и вдруг один резко покачнулся и упал в
снег. Другой сразу остановился и спрыгнул на дорогу.
Я догнал их и сразу потерял голос. Хочу что-то ска­
зать - и не могу: то ли чудится, то ли наяву. Всадники
оказались ребятишками. Ехали они на быках. Почему на
быках? Но быки были живые, шевелились и кротко морга­
ли. Они казались такими тихими и походили с головы на со­
старившихся собак. К тому же покорно болтали хвостами. Я
так засмотрелся на них, что забыл про ребятишек. Но ско­
ро вспомнил, оглянулся - они смотрят на меня, как на
бандита. Сделал шаг к ним,- ребятишки вскочили на бы­
ков и замахали кнутиками. Быки потрусили вперед мелкой
усталой рысью. Я улыбнулся, пошел следом. Ребятишки
все время оглядывались, махали кнутиками, мне стало ве­
село, и я прибавил шаг.
Совсем близко залаяли собаки, ребятишки засмеялись
громко, стали чаще оглядываться, ободренные близостью
жилья, и у меня тоже родились нооые силы, ведь впереди
деревня, куда я так рвался.
21

Возле домов совсем тепло, тихо, все завалины наголе,
над ними парок курится. Быки привернули к очень боль­
шому дому и остановились, опустив головы. Ребятишки
спрыгнули почти одновременно и уставились на меня. Быки
начали оглядываться на ребятишек и помыкивать, точно
без них тосковали.
Старшему мальчику можно было дать лет семь или во­
семь, в глазах уже проглядывалась острая мысль или подо­
бие мысли, ресницы напряглись от внимания. А младший,
наверно, прожил на свете лет пять всего, не больше, зато
казался по всем статьям веселее и бойчее. Младший и на­
рушил оцепенение, стал кидать в своего друга снегом и це­
лил прямо в лицо, а старший только добродушно смеялся,
закрывая щеки руками. Я подошел к ним вплотную.
----,- Где тут Палины живут?
- Мы - Палины,- ответил мальчик постарше и
улыбнулся.
- Как так? - Я удивился, совсем не поверил. И даже
подумал: наверное, разыгрывают.
- Палины! - подтвердил мальчик, опять улыбнулся,
но уже гордо, заносчиво.
Теперь я рассмотрел его одежду: шубка-дубленка, на
ногах - кирзовички, шапка хорошая, из кролика. И на
другом мальчике такая же шапка, такая же дубленка,
только на ногах не сапоги, а валенки с галошами. Но все
это в глазах задержалось недолго, ушло без следа, ос­
талось одно удивление: неужели все-таки Палины?
А Иван Палин - ваша родня? - спросил я у стар­
шего, и тот сразу прищурился.
- Он у коров. Подожди дядю Ваню в ограде.
Я медленно пошел к воротам. Быки разом посмотрели
на меня и подняли рога. Старший успокоил:
- Они не будутся. Смирёны.
Зашел в ограду. Сразу увидел женщину. Она сходила
с крыльца: в одной руке ведро, в другой - чугунок. Увидев
меня, замерла. На плечах такая же шуба-дубленка, овчина
выкрашена до густой черноты. Лицо широкое, скула­
стенькое, глаза большие, еще не испорченные старостью,
в них - сухой огонек, любопытство.
- Здесь живут Палины? - спросил я еще раз: надо
было о чем-то спросить.
- Здесь с утра жили,- и огоне1< в глазах взметнулся
нехорошо и прицелился.
22

- Мне Ивана надо, Ивана Палина... - У меня вышло
тихо, нерешительно, да и смущали настойчивые глаза.
Женщин-а помолчала, скулы сдвинулись с места и
напряглись.
- Ив_ан Иванович у коров. А может, к Таньке убрался.
Дело-то к ночеве.
- К какой Таньке?
- А ты проверяющий, аха? Надо ж: отчет-подотчет.- Глаза ее смотрели в упор.
- Я из газеты.- И голос в этот раз получился от­
рывистый, да и обидела недоверчивость.
- Этого не хватало. Подкатила милиция. А мы люди
не дурны, никого не изобидели.
- Я хочу про вашего Ивана написать. На всю область
пойдет,- сказал я добрым, убеждающим голосом.- Все
будут читать, прославится,- добавил уже тихо и улыб­
нулся, чтоб убрать ее недоверие, приблизить к себе. Но
в глазах у ней опять сухой огонек, сжала сухие свои
губы.
- А у нашего Ивана есть отчество. Отец был у не­
го - не в огороде нашли дитенка.
Она поставила на снег и ведро, и чугунок, тяжело
вздохнула:
- А чё, приказ написали, чтоб мужику сидеть под
коровой? Само последне дело, по-нашему. Да и не по своей
воле сынок полез под корову. Вначале думала - сглазил
кто, а потом вижу - из-за Таньк_и-вертючки. Уставлялась
да уставлялась да голяги показывала, летом-то всё вместе
купались на Тобольчике, да и накупались -- приманила
к себе парничка. Иван Иванович наш и пожелал в ко­
ровник, и группу первотелок набрал, а по весне по той,
как стали растеливаться, и корма были - парню-то воз­
чики повкуснее сыпали, и концентраты сыпали,-гляжу:
сынок-то доит и доит. И Танька рядом, Пахомова, в но­
вом шитье под коровой,- совсем хорошо. А как с Танькой
поссорится - по работе отплачиват. Обгонит, а та похо­
хатыват: все равно, мол, мой - крутись не крутись.
А сама малехонька - со стакан.
- Вот и напишу про обоих. Как любовь по'Vlогает.
Женщина вздрогнула, но быстро успокоилась. По­
смотрела медленно на мои сапоги и засмеялась, но с:-.1ешок
�эышел ехидный, буравчиком.
- Ох, востря-як!
24

Так у них же любовь?
Ох, неладно. Прямо в душу без смазки. Милиционер

и есь.
Она опять засмеялась, потом прислушалась к ребя­
тишкам. Они кричали, повизгивали. Я кашлянул.
- А ты хорош говорок. Напишу, напишу, а ты нри­
смотрись сперва. Про скотину што решать - и то к скотине
месяц-другой присматривашься: чё да почему, а ты уж
и давай любовь разбирать. Ты детный, бездетный?
- Бездетный.
- Сразу видно по фасону.
Лицо у женщины успокоилось, и взгляд стал уже
добрый и приближающий, да и ребятишки за оградой
сильно смеялись; я чувствовал, как мил и дорог ей этот
смех. И мне уже захотелось опять говорить с этой жен­
щиной, захотелось к ней в дом зайти - не в ограде же
стоять, разговаривать,- а в доме напиться чаю, достать
свои блокноты и записать туда свои новые мысли о
человеке.
Я любил тогда неторопливые, задумчивые разговоры,
любил узнавать от людей самые последние, далекие тайны,
любил и сам исповедоваться пере,11. незнакомым и находить
в этом утешение. Но особенно нравилось слушать, заме­
чать, как человек в нервной краске, в' смущении по сто­
ронам оглянется - не слушают ли чужие, не подсматри­
вают ли,- а потом начинает говорить, говорить. Что тянет
его к откровенности, к этому запретному, самому тайному,
горькому до слез, до самоистязания,- что его тянет к
этому - никогда не знал. Только русский способен на эту
боль, испытание ведь, испытание же - говорить о себе
перед встречным и поперечным, перед nрохожим, перед
проезжим, вообще перед чужим человеком. А уж потом
и про этого человека забывает - лишь бы говорить, ос­
вобождаться от последних тайн и мечтаний, от последних
надежд и горя. Поговорит, освободится - и вроде легче,
вроде свободней опять: проглянуло небо, и жить захо­
телось, и пришли надежды. Только часто страдает сам же
от такой откровенности: потому что уже тянется за ним
прозвище дурачка-простачка и уж ничем от него не
отмыться.
- Достаются нам детки... Достаются,- повторила за­
думчиво женщина и позвала в дом.
В прихожей сняла шубу, шаль осторожно свернула
25

и положила на полку под вешалкой. В доме было светло
от больших окон, от высоких потолков и чисто. Я тоже
разделся. Хозяйка стояла посреди комнаты и наблюдала
издали. Глаза выжидают. Я ближе подошел и вздрогнул
от неожиданности. Передо мной стоял другой человек.
Только лицо такое же скуластенькое, но кожа на лице уже
старая, потемневшая, и глаза теперь не кажутся моло­
дыми - даже цвет не поймать, только зрачки ясно оз­
начились в глазной белизне. Может, и бывает так: глядишь
издали - человек статен, ясен голосом; поближе при­
смотришься - куда стать потерялась, и голос с хрипотцой,
и глаза увяли, покорно моргают. Так и здесь. Но меня
отвлекла хозяйка:
- Проходи вперед. Чё торчком?
Я вернулся в прихожую и снял сапоги. Зашел в одних
носках, и это понравилось.
- У нас всегда чисто-пречистенько. И детей приучили.
Сели возле стола: я с одного бока, она - с другого.
Лицо вблизи совсем старое, уставшее, а руки и грудь
полноватые, и эта полнота - нездоровая: или сердце бо­
лит, или ноги плохо ходят. Прошла минута, глаза
ее - опять на меня, что-то ждут, да выдать себя боятся.
- Хочу видеть Ивана Ивановича,- ответил я на ее
безгласный вопрос.- Дояр-то - редкость. За границей
полно их, а у нас брезгуют мужики. А ваш - просто герой,
напишу для примера.
- И не выдумывай. Хоть бы по своей воле, а то эта
вертючка ухайдакала. Не к нам будь сказано - еще в
сношки приведет да посадит себе на шею. Как ты думаешь?
- Может, любовь у них? - Меня вдруг потянуло на
спор, сам на себя разозлился.
- Любовь - для детей. А они, болтают, для себя
сложились. Каки тут дети... Подозреваю, что Танька уж
и потрепана, то-другое повидала. Как ты думаешь?
- Да никак не думаю. Мое дело - сторона,- засме­
ялся я, поудобней устраиваясь на стуле.
Мне уж многое начинало в ней нравиться: и глаза, хоть
и усталые, но мягкие, и голос, тихий, поблекший от про­
шлых забот, и одежда, хоть и поношенная, но чистенькая,
и сама женщина была чистенькой, аккуратной, как си­
ничка. Скажешь лишнее - вспорхнет и улетит. Только эта
была посмелей синички.
- В милиции, говорят, полно работы. Плачет робе26

ночек, потерялся,- успокой. Пьяный на дороге землю
ест - подыми да оштрафуй...
- Так это в милиции! - сказал я громким, рассер­
женным голосом, но она нисколько не унялась.
- А кто тебя проверит? Ну-ко! Ну-ко! - И она за­
смеялась. Быстро смех прервала: - Как же нам не бояться
тебя? Вся моя родня боязлива. Как-то дядя мой, по отцу
дядя,- Прохор Кузьмич - ехал в поезде, да пьяненький,
да уснул. Проснулся, а рядом на полке - милиция. Ну,
думат, пок.а спал - так арестовали. «Можно,- говорит.­
напиться сходить?» - «Сходи»,- милиционер позволят.
Ладно - напился... «А в уборну-то отпустишь меня?» «Мне чё, сходю>,- милиционер позволят. Ладно - схо­
дил. Кака-то уж станция замелькала, закричал народиш­
ко. Милиционер засобирался, и Прохор Кузьмич за им.
Сошли - хорошо. «А ты куда, деревня лохмата?» - ми­
лиционер оглянулся. «Да я же твой ар&тованный»,­
отвечает. «А кто тебя арестовал?» - «Да ты!» - мол. «Ты
чё, пьян ли, притворяшься?» - вспылил этот в шинелке,
зафыркал. А уж поезд ушел, теперь ори-заорись. Вдвоем
остались возле овражка. На другой-то стороне овражка,
за рельсами,- и сама ми.�иция. Милиционер туда, и Про­
хор Кузьмич за им посыкнулся. Тот, в шинелке, хохо­
чет-заливатся. Вот и в милицию зашл�, вот и стемнялося,
у дяди-то уж и руки затряслися: как теперя домой? Без
ареста, а не ускочишь, хорошо - тот, в шинелке, пособил,
отправил под утро... Вот так и живем, человек молодой.
Говорим да говорим да свою головушку и подставим. Секи,
руби, милуй... Вот и я, стара дура, себе петель напетляю,
чё скажу худо, неладно, а ты - тут как тут. Чик-чик - и
запутал...
- Да я же изгазеты,- сказал я тихим, умоляющим
голосом, но терпения уже не было, и закипала злость на
нее.
И сразу стал придираться к ней: и взгляд уже не
понравился, больно хитренький; и одежда плоховата, за­
стирана, поди, в чемоданишке лежат лишние деньги, а
в магазин сбегать скупится; и голос какой-то осипший наверно, в молодости винцо попивала или, хуже того,
покуривала. В своих мыслях я скоро совсем уверился, да
и не мог я никак ошибиться: слишком долго проработал
в газете, научился читать человека на расстоянии.
Ну и чё ты про сынка моего напишешь? Как круглые
27

сутки вымя теребит, если в редакции, дак... Ох и нехорошо!
Вот посади тебя под корову - ты стал бы сидеть?
- Не стал бы,- сознался я сразу и еще больше
уверился: нет, она хитренькая, с подковыркам. А чего меня
ковырять?
- Не стал бы, говоришь? А ему желашь? А сынок мой
тоже не в поле подобран. Разве бы пошел под корову, кабы
не Танька? Оторвала у нас право крылышко. В само горе
волокет. И Анисья Михайловна подтвердит.
- Какая Анисья Михайловна? - спросил я и вздрог­
нул, будто ступил на иголку, лицо холодком опахнуло,
нехорошим, больным холодком.
Уж прошли годы и годы, а не забылась она, не ис­
точилась в памяти, а забыть сильно хотелось, чтобы не
мучила. И сейчас, при звуке ее имени, я вздрогнул и
напрягся от страха: вдруг увижу ее когда-нибудь, вдруг
заговорю с ней, а вдруг и она ко мне тоже стремится,
помнит и вспоминает, думает по ночам? Все это мелькнуло
в голове мучительно быстро и так же быстро прошло,
и вернулось успокоение - столько лет не виделись, так уж
не увидимся. А в свою деревню она, говорят, не вернулась.
Опять заговорила хозяйка. Прошло мое минутное за­
бытье, очень хотелось курить, но я не решался.
- Какая-затакая! Наша Анисья Михайловна, сноха
моя, всему дому голова,- сказала хозяйка удивленным,
сдавленным голосом: неужели, мол, не знаешь, да кто ты
после этого. Но, странно, от ее голоса я совсем ус-поко­
ился - мало ли на свете похожих имен, совпадений.
И поспешил уговорить ее:
- Я в вашу семью не лезу. Просто вспомнилась одна
девушка. Дело давнее... Лучше на ферму сводите, а то
времени мало.
- Мало время, так зачем ехал. А до фермы--:. полтора
километра, бегом не ускочишь. А мне еще управиться надо,
да-в магазин за бутылочкой надо, гостей жду дорогих, саму
хозяйку. От самого моря едет, грелась там, а сейчас
в дороге нашей измерзнет, вот и как раз бутылочка.
Совсем успокоился. Зачем моей Оне ехать к морю, да
еще в зимние месяцы? И странно, как только назвал ее
в уме «моей», как только вспомнилось ее лицо, ее голос,
будто вчера еще слышанный, такой близкий, родной, так
опять поднялось предчувствие, да и женщина стала вгля­
дываться в меня очень внимательно, словно увидела только
28

что или обвинить желает. Но это держалось мгновение,
потом прошло, в комнате посветлело,- это снег перестал
и выглянуло небо. Женщина вышла на кухню, открыла
форточку и ребятишкам что-то сказала, но они не пере­
стали кричать. Она вернулась все равно довольная, с
ласковым хмыканьем и покашливанием, и на меня по­
смотрела с вызовом, и вдруг улыбнулась:
- Как они растут нонче! Не узнает Анисья Ми­
хайловна...
И опять я насторожился. Какая Анисья Михайловна
не сходит с ее языка?
- Молодая у вас сноха?
- Ох и востряк! У снохи-то муж есь - законный,
единственный, наш дорогой Петро Иванович. Вот у него
и спрашивай. Где-то уехал за ней на станцию. Боюсь нету дороги, завязнут. Да, поди, не завязнут, не допустит ...
И после этого опять что-то рассказывала, но я уж не
слышал: голос бубнит рядом, а слов не понимаю, очнуться
не могу, поднять голову не могу. Вот оно, предчувствие!
Но все равно взял себя в руки, решился на последний
вопрос:
- Петро Иванович ваш работал в сельпо?
- Работал, конечно. И сейчас там шоферит. Дают уж
за выслугу.
- Анисья Михайловна ваша жила в Поляковке?
И когда это было?
- Жила она. Мать теперь оставила там да сестру.
Сестру несчастну - измаялась без детей Клаша. Спаси ее,
сохрани.
Верить - не верить, но уже не могу не верить, хоть
и надеюсь на что-то. Неужели это ·дом ее, а эта жен­
щина - ее свекровка, а там бегают ее дети? Нет, быть
не может. Уж слишком все просто, а значит, неправда.
- Ты чё, знаешь Клашу-то? - опять бубнит рядом ее
голос, но я почти не разбираю слов.
Но неужели она про ту Клашу? .. Видел ее месяц назад
в родной Поляковке. Ездила, скреблась по снегу на новом
велосипеде. Педали терялись, велосипед не давался, сво­
рачивая в сторону, и Клаша валилась в сугроб, де:\ опять
целилась ехать, да опять падала. На меня взглянула
насмешливо, подняла одну бровь. Она уж давненько на
меня посматривала: что, мол, осиротел, женишок, дожился
до ручки.
29

- Больно много знашь, человек молодой. Чево-то
забавненько. Не к ночи будь сказано... - опять возник ее
голос.
Я очнулся. Может, все-таки совпадение. Не может жить
она в этом доме, сидеть за этим столом, хоть убей меня,
не может.
А где мать у Анисьи Михайловны?
- В Поляковке. Осенесь большака отправляли к ба­
ушке, Виктора Петровича. Десять дней прожил - заре­
вел: повезите. И повезли обратно. Клаши, говорят, ис­
пугался. Она его сонного схватит в беремя и зацелует,
зацелует. Разе дитенку понравится? Привезли. А младший,
Александр Петрович, еле братана дождался.
Я поднял голову и кивал ей в ответ. Хозяйка опять
смотрела на меня испуганно, напряглись глаза ожида­
нием.
- Да не из МИЛИЦИИ я!
- Едва ли.
Щеки у ней покраснели, кровь подошла к самой коже,
и сжался лоб. А глаза неотступно изучают меня, в них
и страх, и любопытство, и неосознанная мольба о про­
щении, как у всякого робкого пред лицом власти. Но
постепенно мысли опять начали отходить к Оне, к тем
именинам, и представлялось снова, как танцевали, как
музыка путалась в своем рыдании, как вино пили, как
целовался. Брызги, брызги... Брызнет, растает. И рядом
лицо ее было. Нет, не она!
- В институте она училась?
- Училась, батюшка, училась. Петро Иванович там
и высватал... Так и запиши в документ. С нас уже раз
снимали допросы...- И вдруг заплакала.
О чем она плачет? О чем все-таки плачет? Не могу
слышать я женский плач, всегда. ухожу от него или убегаю.
Но куда тут убежишь? Лицо ее стало почему-то знакомое,
будто виделись где-то. А может, и не виделись. Просто
бывает такое лицо, которое встретишь на пароходе, или
в поезде, или на чужой деревенской улице, а потом тужишь
память и силишься: где видел его,- да так и не
вспомнишь.
Щеки у ней припухли, стали добрее, под глазами тоже
припухло, не то от слез, не то мешочки повисли, а глаза
сделались совсем покорные, виноватые, как у тех бы­
ков,- хоть наказывай их кнутиком, хоть по шерсти по-

зо

гладь. А на лице, заметил, проступила легкая оспинка, по
шее прошла эта оспинка и по рукам.
- Таки допросы пережили...- и опять слезы, скулы
подрагивают.
Видно, тяжело ей, а сдержаться не может, видно,
пришло на память плохое. Но почему плачет, почему не
стыдится меня, человека чужого, проезжего,- поберегла
бы лучше нервы для своего, семейного, случая.
- Не плачьте, не тратьте слезы. Я не из милиции.
Я учился с Анисьей Михайловной.
Сказал и сам испугался своего голоса. Так, значит,
я в ее доме сижу, и скоро сама нагрянет. Ну и дояр, ну
и завел ты меня далеконько,- и сам над собой усмехнулся.
В своей деревне не привелось встретиться - судьба водит,
разводит,- так вот где пришлось, не чаял и не гадал.
Хозяйка смотрит на меня пытательно, исподлобья.
Поди, ложно наводишь. Поди, переодетый какой всяко быват.

5
Брызнет, растает, жизнь пролетит. У нее уж дети,
и муж, и свекровь, и, поди уж, мног0е в судьбе своей
сделано, переделано, а для меня прошли эти дни и рас­
таяли. И вот уж из газеты скоро уволят. Сейчас поду­
малось об этом спокойно и безнадежно - все равно ведь
уволит редактор, не поймет, не простит. Да и прощать что?
Какой вред я принес ему, в чем подозревать меня?
- В какие годы учился? - опять ожила хозяйка. Ли­
цо ее освободилось от слез.- Как скажешь, так и поверю,
может быть.
- Лет десять назад.
- Совпадает.
В глазах ее витал интерес, даже и не интерес уже,
а большое внимание, зрачки сухо поблескивали и тянулись
ко мне.
- Совпадает. А вот определи, котора тут Анисья
Михайловна наша? Котора тут расположилась, а котора
ее сестрица? - И хозяйка встала со стула и подала мне
с этажерки толстый синий альбом. Сама открыла первую
страницу.
На снимке я сразу узнал Оню с Петром. Они сидели
31

на одном стуле, рядом стояла Клаша, а в ногах у них
примостился мальчик в светлом костюмчике, в бескозырке.
Мальчику всего год или два. Я положил ладонь на фо­
тографию и тихо сказал:
- Слева Анисья Михайловна, а рядом - Петра.
А стоит с ними Клаша.
- Петра Иванович, а.ха... А под ними Виктор Пет­
рович - большак. Он вот про быков-то и узнал. В бригаде
выбраковали на мясо, к посевной на супы, а Виктор
Петрович к одному приходил да ласкал его, трогал, а
потом взял и объездил. И Александра Петрович туда.
А чё - пять лет в феврале было меньшому. Мужик. Ему
другого быка подготовил Виктор Петрович. Вот и ладно.
Да и смирёны попали, а вон каки туши.
- Забавные у вас ребята...- сказал я тихо и улыб­
нулся, пробуя забыть эту фотографию, но не мог, да
и было опять неспокойно.
- Не забавны, а жалостливы. Чужих кошек да собак
кормят, а о своих уж - не говори. То голубей приманили.
У нас под крышей-то голуби, да-а! Всех-то они любят;
поди, где-то зачтется. Или нет?
- Как им быков разрешают? Колхозные ведь.
- А чё колхозу - воевать с дитями? Да и на мясо,
говорю, выбраковали быков. В производители ладили, да
не получилось, а потом ПОДХОЛОСТИЛИ да зиму-то кормили
даром. Вот в поле выедут - и заколют трактористам на
суп, на свежак.
Я представил, какое ждет ребятишек горе, как они
заплачут, когда узнают про быков.
- Горе будет для ребятишек.
- Горе, горе... Куда-то бы их увезти на это время,
запечатать. Ну а куда опять с быками? Себе забрать, да
на племя.- Она засмеялась, довольная, но вскоре обо­
рвала смех.- Значит, учился с Анисьей Михайловной.
Значит, надо к тебе с доверием... Ну чё, прости меня, дуру.
Худо я тебя приветила, никого на стол не выставила - ни
ложки, ни поварешки.- И она убежала на кухню, да
быстро, по-молодому, со спины совсем тридцатилетняя
женщина, а то и помоложе.
Скоро из кухни потянуло густым мясным запахом,
забренчали тарелки, а потом и сама вышла.
- Взгляни-ка в окошко, не поленись. Замаялся Виктор
Петрович, поди, осип.
32

2

Я выглянул в окно. Старший лежал в сугробе, а 11а
нем сидел младший брат и пытался накормить его снегом
Но ничего из кормежки не получалось, и младший а­
рался придавить старшего животом. И удалось придавить.
Оба в снегу, хохочут, оба смотрят на окна. Нас быстро
заметили и захохотали еще громче, напоказ, будто не
в снегу лежат сейчас, а где-то на сцене и своим выступ­
лением очень довольны
Арти-исты! - вырвалось у меня невольно а хо­
зяйка засмеялась, глаза закрылись от смеха.
- Ты бы поглядел, как они спать ложатся. Добры
наезднички. Все подушки в ходу. Правда, Виктор Пет
рович - посмирнее ...
Интересно, почему она всех навеличивает и не уста­
ет - Александра Петрович да Виктор Петрович,- а они
еле до букваря доросли. И только подумал так - и за­
вертелось, поднялось в голове внезапное: Виктор, Виктор
Виктор Петрович... Почему имя такое? Могли и другое
дать, а они Виктором нарекли.
- Кто имя дал старшому - мать ли, отец? - спросил
я вздрагивающим голосом и зажмурился. А ·вдруг мать?
- Мать дала имя. Настояла. Петра Иванович по­
сыкнулся - Петром бы, мол, по отцу,- но она на него
руками-ногами. Смирился. Отоше:л от нее. До шести ме­
сяцев докормили, такой ухобака первый-то сделался да
толстушшой - и уж на горшок сам, сам, как тут и было
С другим-то помучились, а этот - как по часам: как
мыркнет - так и подставляй горшок. И от больницы из­
бавил - не заболел никак.
- Так, значит, мать придумала? - спросил снова, но
уж знал заранее, что ответит. И сразу почувствовал, как
вспыхнули мои щеки, да и она что-то заметила во мне
особенное - посмотрела пристально и с задержкой.
- Сама мать придумала, сама родила - сама и при
думала... В сельпе тогда все выпили, мужики-то потом на
станцию ездили, добавили у буфета. Три дня и прогуляли
Обмыли добро. Гости, слава богу, довольны. Попили
поели. А ты чё глядишь так - не веришь?
Веришь - не веришь. Смешная ты женщина, странная,
и еще что-то в уме промелькнуло, но через секунду мне
уже стало так весело, так легко жить на свете, что
засмеялся прямо в лицо хозяйке. Ну и дояр, сколько ты
дел уже натворил, а сам все еще не показываешься. Завел
34

ты меня далеконько, как-то выйду назад... И я опять
засмеялся, и опять решил ее попытать.
- Отец, говорите, против был? А она настояла Виктором! ..
- Тебе чё,- удивилась хозяйка,- с какого боку на­
звали, с того и назвали, на то родители. С имечка не
возьмешь прибыли. Смотря потом по человеку. Мало ли
имен...
Мало ли, а она вот в честь меня назвала. Ну конечно
же, в честь меня. Уж какое здесь совпадение - на виду
все дело. Отдала мое имя сыну. И от того мне радостно.
Ведь не мой сын, а все равно радостно, хотелось до утра
теперь слушать хозяйку, сидеть до утра в этой комнате
и вести разговор.
- Да чё с тобой? Захворал? Вон разожгло шею! Поди,
где оступился, а вода-то теперь зловредна. Может, бе­
ленькой обогреть?
- Нет! Нет! - испугался я, но она уж несла бутылку,
в другой руке соленые помидоры.
Потом поставила тарелку супу. Все, что было в бу­
тылке, вылила в один стакан. Я замахал руками.
- А не выпьешь - на ферму не пустим,- сказала это
строгим голосом, и я подчинился.
Ей тоже отлил немного.
- Разе чутельку. То сердце побаливат. Как не бо­
леть-то, ведь все к сердцу.
Выпили. Меня в жар занесло, смотрю - хозяйка тоже
раскраснелась и утирает губы платком.
Неужели в честь меня назвала? Виктор Петрович,
Виктор... Конечно, в честь меня, чего еще думаю-сооб­
ражаю. J1 стало совсем легко, и вроде опьянел, и грудь
стала расширяться, будто раздувал ее кто-то мехами.
Пойти бы сейчас к дояру, но хозяйка заговорила - за­
говорила тихим, успокоенным голосом, и этот голос при­
влек к себе. О чем она? Начинаю прислушиваться, вот
и слова уже понимаю. Но зачем сейчас эти слова, надо
бы на улицу, в самый раз сейчас к дояру, да пройтись
до него по снежку - остудить голову.
- И Александра Петровича обмывали не худо.
И я nыпила сколько-то. А чё, думаю, не к нам будь
сказано,- не выпьешь, дак он обидится, заболеет. Нет,
Я ПЫГiИЛа ...

Но я уж опять плохо слышал, -о чем она говорит,35

слова рядом струятся, перекатываются, как дождик по
листьям, но самого дождика нет, не вижу, не разJJичаю,- и
опять стали близкими те поцелуи, те далекие, невыска­
занные признания, опять вошла в голову та далекая
музыка. Кружится музыка, лицо Онино кружится, вот уж
близко лицо, совсем близко, мои губы задевают его,
а лицо смотрит вперед, точно не сJJышит ни мен!'!, ни
музыки. Брызнет, растает, жизнь пролетит...
;,
Заболел, аха?
Хозяйка задела мое плечо, и я увидел ее глаза Они
не мигают, внимательны.
..___ Так вот и Ольга наша Петровна. Заболела, забо­
лела А так ждала девочку, и прилетела девочка
Какая Ольга Петровна?
- Чё теперь после время! Прокараулили Ольгу Пет
ровну. \:lё уж. А сколько с ней приняли, такая она дорогая
Все животиком до года, все переделали, а ревет да кор­
чится. Ревет да корчится. Только одна помощь: нарву
лопушков прямо с огорода да перед глазами разметну их.
Она потянется и затихнет. Да опять. Опять корчится да
ревет. Скоро уж и пупок полез. Это место стали мылом
намыливать, да посудину глиняну. прикладывать натакали,
да растирать. Помогло немного, а уж как на второй год
перевалило, так полегче сделалось, так и полегче, полегче,
изошло все. Чё уж теперь, прокараулили. Нет уж нашей
Ольги Петровны.
На лице у нее появились слезы. Сжала подбородок
ладонями и поглядывает на меня. Глаза красные, и не
вытирает слез. И я не знал, что делать,- как-то успокоить
надо, а самому не до этого. Все представлялось: вот-вот
дверь откроется, и зайдет Оня, и увидит меня, и я ее увижу.
И я не знал, что будет, когда ее увижу. Было страшно
и сладостно, и хотелось уйти на дорогу, уехать. Но я
чувствовал - не уеду. А у хозяйки все больше и больше
слез.
- Не плачьте. Все исправится.
- Мое дело уж не исправится. Да и вино, поди,
зря.- И она отвернулась от меня. Хоть бы отвлечь ее,
и я вспомнил:
- Почему с вас допросы снимали?
Она вздрогнула, но когда лицо на меня открылось слез уже не было, только в глазах подозрение.
Были допросы, велись. Особо коснулось Петра Ива36

11овича. Промантулили целый месяц, а чё поделать - не
виноват.
- А в чем винили?
- Не винили, а за свидетеля. Видишь, два пожарника
к нам приезжали да хотели ревизию. А мы спокойно
живем - уж давно не горим, слава богу. Акт написа­
ли - и под березы пьянствовать. При них легковушка,
шофера сами. Попивают, да вдруг бабу увидели. Она,
милая, идет с корзинкой и никого не знат. А они сразу
к ней, да все по-за кустикам, по-за кустикам. А кустик-то
один хрустнул, она их глазины заметила да и драть. Они
за ней - погнало намеренье,- а ноги-то уж тяжелы, от
водки отсырели, баба-то уж совсем уходит, вот и степь,
и дорожка, поди, думат - жива. И имя этой бабеночки
знаю, да не скажу - зачем? .. Ну и бежит. А они в лег­
ковушку, а баба оглядывается, да разе убежишь от лег­
ковушки! Задохнулась, матушка моя... Да видит - мель­
кнуло озерцо. Наше озерцо, здесь было дело. Она - в
воду, да поплыла, а плыть-то уж силы нет. А они уж,
поганье, близко, да радуются. И спикала бы матушка, да
на другой стороне Петро Иванович погодился, мыл ма­
шину, из поездки вернулся. Ему летом и пообедать не­
когда - все время в дороге. Он и увидел, да закричал,
они и отпали... Вот и потащили в суд за с,видетеля. Баба-то,
видишь, сдуру подала в суд.
- Почему сдуру?
Хозяйка засмеялась, придвинулась ко мне доверитель­
но, да и голос изменился - стал растянутый, ласковый.
- А знаешь тако дело: мышка рылась, рылась да до
кошки дорылась. Один-то из пожарников и совсем не
пожарник оказался... Дорого нам обошлось озерцо. Са­
мого Петра Ивановича за то свидетельство чуть с работы
не сбросили... Вот оно, озерцо.- И замолчала.
И поплыла вокруг нас долгая, роднящая тишина.
А мне уж виделось другое озеро, другие дни. Это озеро
бы,'!о близко от города, и праздновали на нем вечер встречи
студентов. Хоть и сентябрь, а тепло еще, и вода в озере
еще теплая, а далеко от берега - катер. А к берегу пришло
много гостей - и молодые, и старые, но молодых больше,
все они жмутся к воде и смотр5Jт на катер. И вот стемнело,
сразу огни на катере, заиграла муз�1ка, поднялись песни.
37

Пели на катере первокурсники, соревновались в песнях.
Катер отошел от берега. Голоса заглушали музыку, но все
равно на берегу сделалось удивительно, пахло духами,
белыми платьями, и все смеялись и радовались катеру, как
чуду, особенно огням его. Да и много ли молодому на­
до - вчера еще по деревне ходил, один назем да коровы
в глазах, а теперь вот какие огни да девушки. Их было
очень много, этих девушек, неясных, обворожительных,
а ночь наступала, такая же теплая и счастливая, как
и день. Она была на катере, ей нравилось петь, быть рядом
с музыкой, а мне делалось все лучше, все удивительней.
И я совсем осмелел, стал пьяный от этих голосов, от катера
и сам не заметил, как подошел к одной девушке, заговорил
с ней о музыке: как, мол, хорошо поют на катере,- а потом
спросил имя и взял ее под руку. Она не отняла руку, не
удивилась мне, только все время молчала и закрывала
косынкой волосы. И вдруг рядом со мной встала Оня откуда она, ведь катер ходит по озеру,- но она смеялась
и смотрела на девушку. Я смутился: как это неловко
я познакомился. Оня видела мое смущение,. еще больше
смеялась. Катер подошел к берегу, песен уже не было,
только играла музыка, и все люди бросились к катеру,
и Оня с той девушкой тоже побежали к катеру, и я по­
терял их обеих. А рядом в буфете продавали пиво, и
я залил свое горе пивом, быстро захмелел с непривычки,
да и курить уже начал В голове закружилось, пошел
искать Оню.
На катере качали первокурсников, зрителей все при­
бывало и прибывало, в голове у меня все сильней кру­
жилось - от папирос, от пива, от густого ночного воз­
духа,- и если б встретил ее тогда, то сразу бы и при­
знался, что люблю, надеюсь и жить нам врозь невозможно
Я уж представлял свою свадьбу: такие же песни, такие
же люди, такая же музыка - прямо к небу, только это
все будет в деревне, на моей родине, и гулять будет вся
деревня, и свадьба грянет где-нибудь на лугу. Но я не
нашел Оню, не нашел и ту девушку, у которой только что
имя спрашивал, держал ее под руку,- и опять напустился
на пиво.
Мне подмигивала буфетчица и уже не брала ничего
за пиво, только громко смеялась и откидывала далеко
рукой волосы. А потом налила в кружку и тоже со мной
выпила и засмеялась опять без всякого повода. Рукава
38

на халате у ней закатаны, на виду были все ее руки, белые
руки и полные, на сгибах у локтя с голубыми прожилками.
Над нами светил яркий фонарь. И шея была такая же
белая, полная, и мне захотелось поцеловать эту женщину
в знак какого-то высокого расположения и благодарности,
и я бы, наверное, недолго остался возле нее, но внезапно
увидел Оню. Она стояла метрах в трех от меня и смотрела
на наши кружки, на мою буфетчицу - и вдруг засмеялась
и побежала куда-то в сторону, я за ней бросился, но опять
не нашел. А на другой день Оня первая подошла ко мне,
по голове меня погладила, как маленького, и засмеялась
опять. И смех ровный, тихий, какой-то ласковый.
- Неуж никака подходна не находилась? - Хозяйка
смотрела в упор.
- О чем вы?
- Погляжу: спишь - не спишь. Неуж опьянел от
столькова? Это я вся выроблена - дак вино плохо.
А я спрашиваю: неуж никака заваляща не находилась
тебе?
- Да не женат я,- опять почему-то смутился, будто
грех какой, что не женат.
- Обживешься, женишься, деток поднимешь. Я вот
все времечко над зыбкой. Вначале свои были, потом внуки,
аха. Скоро Иван Иванович работу задцст. Не согласится,
поди, без деток. А Таньку хоть и ругаю, а для работы
она - эку и надо. Значит, и детей поднимет. Хай и хвали.
Пробойна бабеночка - ничего. Как забегат, засугорит,
пойдет подолом отмахивать, только шишки воют. А все
равно жалко дитенка. Последний ведь, углажено тут,
усмотрено... А ты из газеты, аха?
Я опять подтвердил. Она отогнула на столе клеенку
и достала газету.
- На, читай. Не ты один умной.
6

Газета была районная. Я догадался сразу по бледным
шрифтам. И фотографий на полосах почти не было.
- Ты середину открой, середину! - торопила хозяйка.
И я послушался, быстро открыл.
На второй странице стоял большой очерк. Над ним
заголовок набран почти плакатными_ буквами: «Горит для
39

дояра звезда». Я оглянулся на хозяйку, она смотрела на
меня радостно, глаза поощряли - читай же, читай. Потом
не вытерпела, поощрила меня голосом:
- Наверно, читать-то умеешь хорошо. Так читай про
сынка.
Вначале автор рассказывал о деревне, где родился
Иван Иванович, а потом говорил о нем: «Скоро Ивану
двадцать. Во всех его движениях появилась степенность,
большая уверенность. Да и слов он на ветер не бросает,
что скажет - сделает. Можно твердо заявить, что слово
его - гранит. Обязательство в прошлом году взял не­
легкое, кое-кто сомневался: а вытянет ли? Но не таков
Иван. По вечерам он хоть и хмурится от усталости, но
внимательно изучает передовой опыт, подолгу задержи­
вается на ферме, стараясь задать корм так, чтобы он
поедался животными с полной отдачей...»
Хозяйка запокашливала. Взглянул на нее, вижу, ей
спросить хочется - нравится ли? Но смущается. Я улыб­
нулся, она успокоилась - значит, нравин;я.
А дальше в газете шло самое главное: «Обязательства
дояр выполнил к десятому декабря. Сверх них дал еще
по 100 килограммов на корову, или дополнительно две с
половиной тонны молока. Помогли ему уверенность в
своих силах и та особая сила воли, которую называют
упорством. Упорство в большом и в малом, на ферме
и в личной жизни,- таков молодой Иван. Он научился
хорошо массажировать вымя, его зоркий глаз различает
любые новинки, все это помогает в ежедневных упорных,
но трудных буднях. И новый год начал дояр по-боевому.
Если по колхозу суточный надой составлял по шесть
килограммов, то Иван надаивал по восемь...»
Хозяйка опять зашевелилась.
Самостоятельный человек писал. Не знаешь его?
- Не знаю.
- Я тоже не видела. Да жалею. Даже не покормила
парня. С фермы было не вытянуть.
Но я уж читал дальше: «Иван Палин - интересный
собеседник. О своей работе он может говорить часами говорить 9 зоотехнии, ветеринарии, о физиологических
особенностях коров, обо всех мелочах своего быта.
А когда в колхозе встал вопрос - кого послать на курсы
искусственных осеменителей,- выбор пал на Ивана Па­
лина. И не ошиблись. Быстро пролетело время учебы.
40

Через месяц Иван вернулся в родное село. И с прежним
упорством принялся за дело. Сейчас под его началом
осеменено уже 148 коров. Но это не предел для Ивана,
ведь он много читает хорошей, нужной литературы. И рас­
тет человек. И если спросить у Ивана:
- Почему ты пришел на ферму?
- Не мог поступить иначе.
В девятнадцать - открыты все дороги. Можно шагать
по жизни твердо, не запинаясь.
- Ну а есть ли у тебя, Ваня, мечта?
Молодой парень щурит в улыбке глаза... » И только
я дошел до этого места, хозяйка газету к себе потянула.
- Хватит, а то зачиташься. Понравилось хоть?
- Понравилось,- сознался я искренне, хоть и казалось, что сам я напишу лучше: и про любовь вставлю,
и про весенние ночи, которые ходят над фермой и мешают
работать, и про мечты Ванины расскажу, чтоб сразу все
его полюбили - и далекие девушки с молодежных ферм,
и старые пастухи, и скотники, и доярки, а в особенно­
сти - мой редактор. Может, и не уволит тогда, оставит
до следующего испытания, а потом постепенно привыкнет
к моему слогу и к моим мыслям.
Думать об этом приятно, и я з,абыл про хозяйку. Она
сама о себе напомнила:
- А про швырагалку не помянул. Иван Иванович да
Иван Иванович.
- Вы же только ее хвалили,- улыбнулся я, но ей не
понравилась почему-то моя улыбка.
- И я хвалю, и председатель хвалит. К скотине Танька угодница, а вот ростик-то куда деть. Ни заду, ни
переду. Как дите в такой заведется - ножку расправить
некуда. Рисково дело... А если не забеременет - куда он
попал?
И без детей живут.
- То уж не люди, то уж други. Живут, сама знаю,
а как живут - знашь ты, не знашь? Вон птицу возьми,
саму глупу - гуся, кто он? А как выйдут птенчики да
запищат, дак гусак-то в лыву заскочит и пляшет, яздри
его. А если у лошади...
И в это время скрипнула дверь. Я вскочил на ноги,
сердце заколотилось - поди, она? Но в кухню вошел
Виктор Петрович.
- Можно, баба, сходим на горку? С лыжами?
41

- Сходи, батюшка мой, только покарауль того. Упаси
бог...- И на меня посмотрела, точно для меня сказала
последнее, губы сжала в строгую ниточку.
Старший ушел. Она рассмеялась и поправила на столе
скатерть.
- Ладно ты задрожал. А они, поди, не скоро. Поди,
к ночи.
А я сидел опять на своем стуле и думал о газетной
статье.
- Значит, Иван Иванович теперь не доит?
- Как не доит! Обратно попросил группу. Как ему без
Таньки-то? Тяжеловатенько.
В комнате стало темнеть. Вначале потемнело в дальних
углах, потом по стене пошли тени, вот уж и стен не видать.
День уходил. Я встал у окна и отдернул занавеску - опять
сыпал снежок. Деревья были не то в снегу, не то в инее.
Деревьев было много, но все одного сорта - одни тополя,
тополя. И росли они возле самого дома, ветки задевали
оконные стекла. Я их представил в летнюю ,пору и сказал
потихоньку:
- Какие большие деревья.
- А все Николай Иванович. Оставил для памяти,
посадил своими рученьками. Вырос да женился, вспорхнул
да улетел. Спаситель наш, угодник. А с чего сам под­
нялся-то, не говори. А про нас все-таки позаботился.­
какого бога будем молить за него? Да есть ли такой
большой бог? ..
- Что он вам сделал? Да кто он такой?
- А дитенок, дитенок. Середний. Не он бы, давно
в борке истлела. И про Ивана Ивановича, считай, не
писали.
- А почему? - Опять какое-то предчувствие нава­
лилось, даже про Оню забыл,- так испугали ее слова.
А хозяйка молчит, головой качает. Уж и нельзя дальше
молчать ей, совсем страшно мне, будто в детстве сейчас:
и сказку собрался слушать, и знаю, что сказка с черными
бесами, потому и задолго боюсь.
- А ты слушай, не торопи,- обиделась она.- Не на
паре едем, а ты понужаешь.- Но быстро оттаяла, и ли­
цо разгладилось, даже улыбнулась мне извиняюще: не
сердись, мол, всяко бывает. Вот вспылила, да вот и про­
шло. С улыбкой и начала говорить: - Война же тогда.
И ты должен помнить, поди, уж робил в колхозе. Ну, ясно
42

дело: мужики-то воюют наши, а мы-то здесь. Да и здесь
час от часу смешнее. Еды никакой, а за троих, почитай,
буровили. С темного до темного. Летом вроде полегче рыбка в Тоболе, да и на пашне кой-никакой приварок,
а быват, что и мучки где с кулачок да заробишь, да отходу
сыпнут. Да к тому щавелю нарубишь да подмешаешь вот и на ходу снова. А к зиме похужей. Дак опять - есть
картошка. Разе замрешь на ей - не замрешь. Аха.
А к весне - вот туго дак туго. Ладно, если где на поле
картошка осталась, под снег ушла, тогда ничё. Возьмешь
топор да лопату да вырубишь ее - и хорошо. И потом
ее - ноздристу, да сладку, да водяну - ну да пошел, ну
да пошел. Только уж заболеть тут - уж не отвечаю... Вот
и нашего Ивана Ивановича прихватило, да его, поди, не
с картошки...
- А с чего? - спросил ее быстрым, встрепенувшимся
голосом, потому что она замолчала. А у меня не проходил
страх: чего-то жду и боюсь.
- А с того, что смерть в зубы не смотрит. Одна же
я оставалась: Петра Иванович на фронте, на танке ездит,
старика моего определили в трудармию. В начале войны
браковали да браковали, а потом взяли да возвысили - да
прямо в эшелон. Я со двумя оставалась, со двумя. Ну,
и закукова.ТJа кукушечка. Никто мне не рад, и помочь
некому. Иван Иванович - совсем ноготок, а Николая
Ивановича, правда, уж на работу наряжают. Легко вы­
говорить - наряжают. А тогда уж в колхозе и припас весь
кончился, и на работу гонят - спасу нет... А время стояло
сухое, аха. Прежде в таки дни хоть рыбкой держались,
а теперь и рыба в омута ушла. Хоть ложись да живьем
зарывайся. Живем, а чё делать - исть-пить надо, да не
каждый день. А Николай Иванович - за мужика у нас.
Вот и заподумывал, заподумывал. А чё думать - никто
не подаст. Вот и сходил с Васькой Тютриным в садок
к председателю за луком. А лук-то первенький, из-под
снегу почти. Да еще прихватили жмыху. А председатель-то
был не наш, присланный, не то раненный, не то конту­
женный... А до него Сашенька был - хохол, тоже с фрон­
ту. Фекла Куприяновна тоже была. В сенокос как раз
поставили. · Литовки-то делали с грабельцами, да как
гектар за день выкосим, так и падаем. И Феклушка с нами.
А ее уж тот сменил, раненный. Лицо у него како-то не
здешно - тако бабисто да широконько,- нигде больше не
43

видала. Хоть и роднёй потом сделался, а не похвалю... Ну,
вот - ребята жмыху тогда из амбарчика прихватили по
плитке. Амбары-то стояли в огороде у председателя, а сам
он жил в правлении, в боковушке, с женой да с дочкой
Катенькой беJ10головой. А ребят-то наших увидели в ого­
роде, да крик сделался. Они жмых тот - в канаву, на
другой день сходила, подобрала, а про лучок-то, про
лучок-то забыли. Он у них по карманам был растолкан.
Но уж тут и попались. Сам председатель вроде и проститЬ;
заподумывал, особенно Катенька, говорят, заступалась простить, да и только, да и дело замыть, но тут вмешался
бухгалтер Рубако, из эвакуированных, он-то и дунуJ1 на
ребят куда надо. Есть таки изъедуги. Так, за лучок,
и повезли Николая Ивановича в колонию, а там на
лесопоставки. Дорогой получился лучок. А Петро Ива­
нович в ту пору уже лежал в госпитале со щекой да с
головой, а от старика - ни слуху ни духу. Потом узна­
ли - умер в этой трудармии. А тогда живем - и не больно
весело. Слабость кака-то долит. То ли уж зов... Усну,
аха,- полетят надо мной уточки, серые уточки, задевают
крылышками, аж губы чувствуют. Проснусь - не поше­
велить ни рукой, ни ногой. Вот и конец скоро мне, решаю...
Так побились с полгодика, помантулились, а потом поели
чего-то, и ну Ивана Ивановича рвать да рвать - ручьем
понужат, уж и кровь. Загнула ему рубаху, а уж брюшко
посинело, к пупку - чернота, а уж подойдет совсем, то
и будет прощальный час. Наклонилась пониже - Иван
Иванович помыркиват: с ангелами уже повел речи - поди,
отходит. Вот и долетали уточки, сели к нему на плечико.
Ну да чё - решаю: пускай и меня зароют с ним. Так
предположила, что обязательно с ним...
И хозяйка опять заплакала. В комнате совсем стем­
нело, занавески на окнах висели белыми, бессильными
крыльями, и ноги у меня приросли к полу. Слышал, как
она плачет, как утирается,- свет бы зажечь, но что-то
удерживало, да и сил бы не хватило подняться. Так
в детстве было: говорит, говорит бабушка, и выходят
у ней сказки все страшные, а она как разойдется, так
и кончить не может,- и вот уж ноги мои не то холодеют,
не то отнимаются, и ползут на меня все звуки и шорохи,
и лошадки скачут из всех углов с огненными густыми
гривами, а потом и во сне вспоминаются и томят Сколько
лет тогда было от роду - может, три, может, пять,- а вот
44

сейчас то же самое: ушла из меня сила куда-то и ногами
пошевелить боюсь. И голоса у них схожи, и так же
бабушка пошвыркивала, так же затихала на полуслове.
Но не могу вынести молчания, хочу света, живого голоса
- Ну и что? Как ваш Иван Иванович?
- А легла катышком с сыночком, а он вроде не дышит,
губы, правда, помыркивают. Тихохонько ходят лепестком.
И вот уж их не слыхать. Ветерком, слышу, дунуло - такой
слабенький прошел сквознячок по занавеске,- и как будто
всю зазнобило. Дотянулась до Ивана Ивановича, а рука
сама - как от крапивы, веришь, не веришь? Боязно поди, похолодел. Опять тянусь рукой а сама полумерт­
ва,- и вдруг в стеколко зазвякали. Хороший звон, с про­
межутками. Раньше у нас почту возили на паре. Запрягут
пару, и с колокольчиком,- хорошо звенело! Колокольчик­
воркун. И тут вроде так, да опять в стеклышко. «Марья
Степановна, Марья Степановна!» И голос уж слышу, да не
верю голосу, из земли будто бы. Да опять: «Марья Степа­
новна!» Вот и смерть пришла с посылом, зовет манатки
укладывать. В путь дак в путь. И приготовилась, и не
страшно уж, вдвоем с дитенком идем. А голос опять: «Вый­
ди на минутку. Уснули вроде». Как про это услышала, так
облегченье, как чё-то вышло из меня: рано, мол, умирать
собралась, на грех не наведи. Встала ·с одеяла, а меня по­
матыват, поматыват, пол скрипнул - он опять запомырки­
вал. Живой еще. Вот и самое облегченье. Я уж к двери по­
дошла, осмелела, уж за скобку взялась, открыть бы, да и
только, а последне дело это сделать боюсь: а вдруг эrо уж
блазюп мне, а сама-то я умерла? А рука самовольно к две­
ри, да и открыла. Как открылась дверь - так мне перевод в
руки. Подает соседка, посмеиватся: «С деньгами тебя». Чи­
таю, верчу-кручу - пятьсот двадцать рублей. Как сейчас
помню - синенькими чернилами, да с наклоном. Ве­
рить - не верить. А ноги сами несут на почту. Да тем же
махом и сбегала. Деньги ведь. И ты думашь от кого - от
Николая Ивановича.- И она засмеялась коротким
смешком.
Потом посмотрела на меня внимательно, будто впервые
увидела, будто я только что зашел в комнату, зашел
неизвестно зачем. И мне стало еще тяжелей. Да и надоело
сидеть в темноте. Подошел к окну, раздвинул по сторонам
шторы, даже разрешения у ней не спросил - само собой
получилось. Хозяйка вздохнула за моей спиной.
45

Стояли уже поздние сумерки, за ними жди ночь. Горели
фонари на улице, горели ярко, широко, как в городе
И падал снег. Он, видно, не переставал после моего
приезда - последние угрозы зимы. Снег падал тихо,­
наверно, стояло безветрие Возле земли он собирался
в тяжелые хлопья, и они облепили деревья и крыши, вся
улица была белая. Тихий, прощальный снег. И нет людей.
Только далеко кричат ребятишки.
Но проходит минута, и опять грустно, томительно на
душе: зачем я слушаю эти долгие откровения, почему не
прерву ее на полуслове и не уйду на ферму? Ведь дояр-то
мой там, а я здесь сижу - кто же очерк будет писать за
меня? А вдруг уйду - и в то время она зайдет? Усмехаюсь
сам над собой. Ну, сознайся же, хоть самому себе сознайся,
что уже весь сгорел от нетерпения - надо быстрей ее
увидеть, поговорить. Вот зайдет - и воскреснешь опять,
засияешь. Ну, конечно же, ее жду, потому и не ухожу.
Пробую опять в окно смотреть, хочу разглядеть что-то на
улице, на дороге, но ничего не удается - белым-бело
и белым покрывает. А завтра уже уезжать обратно.
А к кому уезжать? .. Ни дома, ни лома, ни детей, ни любви, а
теперь, наверно, и работы не будет. К кому приклонить пле­
чо? .. Уж нет на свете моей бабушки, а она ведь меня вскор­
мила и воспитала и над зыбкой моей пела, надсажалась.
Но сгнила та зыбка давно в сарайке, нашел как-то для ин­
тересу - остались четыре прутика. Вот и все... Вот и снег
последний, а там весна, всем радости - и полям, и деревь­
ям, и людям,- а какие мне радости: нет ни друга, ни близ­
кого, ни любви. Грустно опять, и заплакать хочется, но не
приходят они - эти свободные слезы. Вот живу одинокий,
непонятный, а никому не жалуюсь, не тоскую, не пристаю с
разговорами. А разве сравнить мои страдания с этими, с
хозяйкиными? Ну, войну пережили - так все ее пережили,
что из того. И опять думаю о Марье Степановне. Вот ска­
зать бы сейчас этой женщине, как любил Анисью Михай­
ловну, как во сне ее видел, как прощался с ней на ледяной
реке. Может, отпустит душу. Едва ли отпустит...
Вглядываюсь в этот летящий снег, и кажется, что летит
он в .1ицо, и закрываю глаза. Хорошо жилось в детстве!
Зачем вырос, зачем ушел из родной деревни, вот бы
вернуться обратно, вернуться к своей бабушке и расска­
зать обо всем, а потом бы лечь в ногах у ней катышком - и
уснуть на долгие часы.
46

Снег летит на меня, а между нами стекло, но все равно
опять закрываю глаза. Вот забежит она скоро с мужем
счастливая, повиснут на ней дети и закричат от радости,
а потом все к столу подойдут и поднимут вино. И что ей
мои прошлые и нынешние терзанья, та далекая ледяная
речка, раз она добилась всего? И чего это плачет хозяйка?
Смотрю на нее нехотя, вприщур. Какая-то зависть у ме­
ня к этому дому, неосторожная, открытая зависть. Хозяйка
не смотрит в мои глаза и опять говорит потихоньку, будто
сама с собой:
- Неизвестно, где людей встретишь. Вот тебе и ко­
лония. Я на эти денежки и молочка приобрела. Вскипятила
да Ивана Ивановича им умыла сперва, а потом - в рот.
Коровенки-то у нас своей не было Была, конешно, да
оступилась в проруби, задни ноги нарушила, и вымя
задело, доилась тремя сосками. Вот и убрали. Съели
в первый военный год. Аха... А на двести рублей купила
овсянки у Рубака, он всем в войну пользовался, да и
проходу не давал бабешкам - лез с этим делом. А ос
тальные деньги заперла, для расплоду... Вот и ожили,
а чё - и теперь живем. Иван Иванович оклемался да с
тех пор не болел. А к осени Николай Иванович опять ахнул
пятьсот. Опять то, друга купили. А уж и картошка была,
и моркошка, ну и приварок - нам зима не зима. А потом,
поди, через годик, сижу так же, Иван Иванович заигрался
на улице, чё-то нет долго. И пошла поглядеть. Выхожу
в улицу, а налегке сама, хотела по-быстрому, смотрю паренек навстречу. И в сапогах, и в ватничке, и чемодан
небольшой, будто какой уполномоченный. Приглядыва­
юсь: молод, поди, для начальника, да и глаза несмелы,
да главно - сильно сшибат на Николая Ивановича. Он
ближе - как есь сын, как лил да капал. Ближе да ближе,
и вот уж· «Здорово, мама! Я матерьялу привез, пальто
сошьем». Како, говорю, ишо пальто, а сама реву, не
утираюсь. Он опять ко мне: «Не реви, мама, меня насовсем
выпустили, последний год я работал на угле, там и деньги,
а раньше не удалось послать. Ваня как?» Я сама не
своя - мамой ведь называют, слово-то какое хорошее.
Живем, мол, не люди и умрем не покойники. А он опять:
«Мама, замерзнешь стоишь, а Ваня где?» Замерзну, го­
ворю, не замерзну, а Ваня наш живой, тобой и спаслись,
Николай Иванович...
Под окном раздались голоса, и опять я не мог сдер47

жаться, встал на ноги. И слышу, как сердце забухало,
и в голове нехорошо. Но дверь молчит, и в ограде тихо
- Да не бойся. Они на машине подъедут Поди,
подстыла дорога. А это доярки - на дойку
Хозяйка встала и зажгла свет. Лампочка вспыхнула
так ярко, что я зажмурился. В комнате повеселело, и
сразу прошло оцепенение мое. Только сейчас заметил на
стенах вышивки в рамках из дерева, на украинский манер,
справа небольшой шкаф-угловичок, там синие и голубые
рюмки, стаканы и подстаканники, и все это при огне
заблестело и вспыхнуло - не отвести глаз. Хозяйка за­
метила мой удивленный взгляд.
- Посудку расстарывалась Анисья Михайловна И не
то бы нажили - дети же. Все им, все им. Да они, правда,
помогают. Вон тогда сынок мой, Николай Иванович, как
помог. В чемодане у неrо нашла пять буханок, да колбасы
килограмма два. Я ее до той поры ишо почти не пробовала.
Да банка свинины, да мануфактура. У нас пир горой, все
горе долой. Жалко только - уехал скоро Николай Ива­
нович. Подружил с Катей председателевой,. Катериной
Васильевной. Кака она хорошая, все бы по лицу гладил.
Два года прожил и уехал. Север, говорит, Север - отец
мой родной. Привык, видно. в колонии-то. Дочь у них Тамара Николаевна, да опять в положенье ходила. Вот-вот
должна родить, ждем со дня на день. Видно, много ему
детей наносит, утешит мужа. А чё больше надо? Вот
Анисья Михайловна так рассудила: ради них любу смерть
приму, пусть только им хорошо. А зачем, думаю, смерть пусть растут с папкой, с мамкой, пусть надышутся от
родителей. А быват, что избегают. Детей-то. Аха.
Как-то внимательно посмотрела на меня и отвела
взгляд. Сжала подбородок ладонью.
- Есть таки. А родят по ошибке, так бегут от дитенка,
как мыши от кота. Да в интернаты сдают, да с-правки
фальшивы, а сами живут. Как жить после этово?! Вот
Анисья Михайловна так поставила: будут дети здоро­
вы - вот и счастье мое. А я согласна. Только за што ее
жизнь ковырнула, нашу Анисью Михайловну, за каки
грехи ...
- Как ковырнула?
- Да так я, сама про себя.- И онаопустила голову.
Стул под ней скрипнул, стаканы в шкафу зазвенели
тихонько. И вдруг стало невыносимо в комнате. Вдруг
48

представилось. как зайдет скоро Оня, как взглянет на меня
в первый раз и что-то скажет Сам не знаю, почему
я так боялся ее первых, самых первых слов. Мне их не
вынести Неужели все еще люблю ее? И этот вопрос
изогнулся передо мной, как живой человек, и как живой
побежал в сторону, спрятался. Надолго ли? И я рассме­
ялся сам над собой. И опять Оня приблизилась, не хочу
думать об этом, а она - рядом, так близко, так явственно,
что я зажмурился.
...Может, то и была любовь, единственная, печальная,
которая стоит в человеке с молодости до старости, о ней
и пишут, и рассказывают, а люди все не могут ее хорошо
рассмотреть, вдохнуть в себя, насладиться до самозаб­
вения, до последнего счастья, за которым уж и смерть не
смерть, и беда не беда. Но нет конца ожиданию, и снова
ищут и ищут эту любовь и не находят. Находят, конечно,
но только редкие, а может, и то хвастают, что находят,
а от других она исчезает в своих дальних туманах, в тех
белых снегах, которые лежат и зимой, и летом и не тают,
только манят к своим вершинам. И человек идет к ним,
всю жизнь идет, вот уж и жизни конец, а он все идет.
И бывает, что остановится, назад оглянется и вдруг
почувствует, покажется, что уж была с ним эта любовь
на той далекой-далекой дороге, до кqторой уж никакого
нет возврата, да и редкий пойдет в обратную сторону.
Побоится людей, а еще больше себя, что не вынести...
И подумалось с такой тоской, с такой тяжестью: а я ведь
по одним школьным коридорам с ней бегал, ходил с ней
по одной улице ...
- Важно, чтоб дети были счастливы. А мы уж при
их - над зыбочкой ... - опять заговорила хозяйка, и я
начал медленно приходить в себя.- У тебя сколько их?
Я сразу понял, что опять о детях, и ответил сердито:
- Нисколько.
- Виновата, винюсь, ты уж отчитывался. А поди, все
же врешь?
И она поймала мои глаза и уцепилась за них. Не то
смеется, не то лукавит и не моргнет.
- Без жены-то?
Она сокрушенно покачала головой. На кухне скрипнула
дверь. С ума сведет эта дверь. Но вошел старший.
Баба, мы еще поиграм?
Сильно-то не заигрывайтесь_. Мать скоро...
49

- Аха! -И старший убежал
Она повернула лицо:
- Чё не закусывашь? Помидоры свои, не каки-то
А уж хорошо покормлю, когда приедут. Одним застольем ..
51 позавидовал ее спокойствию. Вот говорит о том, что
приедут, а сама спокойна.
- Значит, нету бабы. А что - по здоровью не же­
нишься или кака обраковала? - И хозяйка взглянула на
меня жалостливо, даже и ответа не ждет, жалеет зара
нее.- Детей-то хоть любишь? Чужих хоть?
51 улыбнулся. Что ответить - не знаю. Никогда не
думал. Да и не нравились никогда мне семейные, степенные
люди. У нас в редакции они вечно бегали с сумками,
кузовками, закупали продукты, говорили все время о це­
нах, о магазинах, а мне от этого было тошно, да и жа­
лел их порой. Только, бывало, на улице встретишь ка
кую-нибудь кнопочку в шубке, в яркой вязаной шапке, под
которой такие же яркие, пухлые губы,- и на миг заду­
маешься, представишь своего далекого, еще не рожден
наго сына, да сразу и улыбнешься и все забудешь.
А когда попадал в большие семьи, когда к столу садилось
много народу - и все это пищало, стучало тарелками.­
мне виделось в этом что-то печальное и щенячье, сразу
хотелось выбежать в какое-то широкое поле, отдышаться.
И больше в такие семьи не заходил. Мне казалось, что
у меня есть свои печали, свои страдания, без которых, как
сказал один гений, невозможен рост, движение человека.
И я нес эти страдания молча, но бережно, потому что были
они, наверное, выше, чем у других. 51 горевал о давней
любви и потерянной, сочинял книгу, мучился от одино­
чества, от своего редактора, от вечной будничной скуки
жизни. И не было выхода. Ну, что еще хуже этого?! -но
кто поймет это? Ну вот эта женщина, что сидит возле меня.
Разве поймет она со своими зыбками и пеленками, со
своими воспоминаниями, от которых устала уже, а кон­
ца-краю не видать, разве поймет она мою жизнь, и
прошлое, и настоящее, мои стремления и ожидания? Да
ей просто ничего не увидеть из-за пеленок, да и смот­
реть ничего не захочет. Да и зачем смотреть ей - она
счастливей в сто раз меня. Вот приедут сейчас и бу­
дут вино пить, ребятишек кормить конфетами, будут
смеяться, дурачиться, долго не виделись, наскучались.
А мне-то здесь что делать? Сидеть да поглядывать? Нет
50

уж, пусть одни, пусть без свидетелей. И я решил - посижу
еще минуты три для приличия и пойду разыскивать дояра.
Хозяйка вздохнула громко, точно напомнила: я рядом
сижу я жива.
- Кто имет их, тому жить охота и душа на месте. Вон
Анисья Михайловна как до детей привязчива, чё горевать
Петру Ивановичу. Жена-то, говорят, за гуж, а муж-то за
другой. Так и жили. И в последнее время все хорошо,
даром что на костылях матушка наша.
- Кто на костылях? На каких костылях? - спросил
я испуганно, думая, не заговаривается ли уж или ослы­
шался. Но хозяйка точно не замечает меня.
- Как хорошо зажили! А то война была, то горе,
замучились со горями. Была бы ишо жива Олюшка. Тогда
и костыль не костыль.
- Что вы меня морочите! Что за костыли? - не вы­
терпел я. И получилось у меня с раздражением, но что
поделаешь - устал.
- Просты костыли... Она с Петром Ивановичем на
машине перевертывалась. А как было: по грузди ездили,
да уж обратно, хоть ничё не набрали, только ноги измаяли.
И вот уж едут. За рулем сам Петра Иванович, жена
рядышком, молчит, нельзя под руку-то... А уж хорошо
зажили, крепко, аха. Уж и дом поста.вили большой, кре­
стовой, где сидим, и в ящик положили кое-што. Запасали
для деток. Штаб потом полегче. Петра Иванович всю
зарплату домой, Анисья Михайловна хоть поменьше учительница, но тоже деньги домой. Им уж завидовали.
Одна бабеночка так и намекнула сыну: не видать, мол,
тебе с ней счастья, как свинье неба, потому что был-де
у ней в городе молодой студент. А Петра Иванович на нее
и кулаком, и словом, а бабенка, Настя Вахрушева, ух
бойка, поди, и кусатся, не дает спуску. Нет, говорит,
студент тот был, люди его видали, да чуть ли они не с
одной деревни. Он Анисье Михайловне своёй ни слова, ни
полслова, а заподумывал: чё за студент? Не ест, не пьет.
И присмирел будто бы. С отцом его такое же дело слу­
чалось, аха. Как-то съездила я до станции с Павлом
Васильевичем Паршуковым в одном ходке, дак муж-то
меня всю изъел, а ночью кряхтит да курит, кряхтит да
курит. А не ехать бьl.'ю нельзя - опаздывала к поезду.
И сынок в отца. А то не думал - Настюха же по. зависти.
И корит, и корит студента�. Нахальная баба. Да, поди,
51

был какой студент пустяковой. У какой девки студента не
было, у реденькой... А может, ты и есть тот студент, раз
земляк? - спросила меня неожиданно, но таким равно­
душным голосом что я не понял. Но она повторила· - Не
тебя в виду имела Настюха?
Я вздрогнул, и даже сообщение об Ониных костылях
выпало из головы. Хозяйка замолчала. На губах прита
илась улыбка.
7
И опять поднялась та музыка. Брызнет, растает, жизнь
пролетит. Откуда знать меня Насте? Какое радио ей
наболтало? С какой горькой осины упал этот слух им на
головы? Смешно и грустно, но больше грустно.
- Поди, не ты совсем. Я так предполагаю - и ни­
какого студента не было. Напраслина. От зависти да от
сплетни. Не ты, значит? .. Ну чё уж, признайся? Мы сами
люди хитры. Все живем да хитрим.
Посмотрела внимательно, и в глазах - снова не то
лукавство, не то сожаление, но быстро пропало. И все
равно стало стыдно, неловко за себя, что молчу. А в чем
сознаваться? Она опять посмотрела внимательно, вздох­
нула так глубоко, что поднялась грудь. Прислушалась
к улице, там было тихо, только изредка где-то далеко,
в конце деревни, начинался собачий лай. Собака лаяла
лениво, с длинными промежутками, злости у ней не было,
а разорялась для порядка. Так в чем подозревает меня
хозяйка? Она не дала мне додумать.
- Разговорилась-то я ничево. Винцо, поди, подъехало!
Ты сам-то пьющий, не пьющий? Да не сознашься, где >ке!
А Петро Иванович наш не пьет, только уж прижмет когда,
то уж за рюмку. Из-за студента было начал, да прояснило.
- Что прояснило?
- Жался, жался да рассказал жене про студента.
Анисья Михайловна как зальется - знаю, знаю, мол, это­
го человека И назвала чье-то имя. И Петро Иванович,
видно, знал человека. И направилось дело. Так смехом
прошло... Другое помешаJiо горе.
Лучше бы она молчала совсем. Боже мой - смехом,
смехом прошло! .. Так что же это Оня про меня сказала?
Почему Петро сразу, после Настюхи, не понял, что речь
52

. идет обо мне? А может, даже и за парня не считал меня?
Смехом прошло?! Ничего себе - смех...
- А он не вспомнил того человека? Не говорил?
- Как не говорил? Хорошо знал он студентика. Погоди, как он его... Ты скажи - дак и я скажу. Аха писарем называл. Да еще как-то, под вид того, што
бумажно скребёлко... Все ничего. Да другое горе свалило.
Такой сделался дождь - окладник. Я уж тебе заикнулась.
Не забыл?
- Что не забыл?
- Как из лесу-то ехали. Она прижалась к Петру
Ивановичу и не знат, чё ждет. Вот уж рядом оно, зачем
не видят, не слышат. А колесики вертятся, а машина идет
в ту сторону...
Она заплакала. Громко заплакала, и я сразу почув­
ствоваJt - эти слезы надолго. До этой минуты у меня не
было к ней ни сострадания, ни жалости, одно любопытство
томило: а что дальше сделалось с моей Оней? А сейчас
у самого повернулось какое-то колесико, и я уж пожалел,
что говорил с ней не своим, грубым голосом, надо бы
парадней как-то быть, а как - сам не знаю. И я стал ее
утешать.
- Успокойтесь, Марья Степановна,- первый раз ее
назвал по имени-отчеству. Она припщ�няла голову:
- Батюшка ты мой! Назвал меня, взвеличал. Да
я тебе все сейчас расскажу. До косточки.- Она придви­
нула стул поближе, сама придвинулась, лицо ее оказалось
рядом с моим, и опять открылись в упор глаза.- Гово­
ришь, Марья Степановна! От кого узнал мое отчество? Ох,
дура, я же сама тебе назвалась. Да ты слушай, не егозись...
Едут они, аха... Нет, не могу.
Она встала со стула, подошла к окну, потом опять
села.
- Хоть бы за рулем - не сынок, то - сынок... И вот
подъезжают к тому озеру. И вдруг стрилили. Порно так,
гром пошел. И сразу подле машины упали уточки. Рядом
упали, можно доплюнуть. Аха. Глядят: та утка жива
и друга жива. И побежали вперед, раз живы. Ну да пошел,
ну да пошел, свету не видят. А охромели. Мои ужо из
машины - да за имя. Подбежали, а то - не уточки, а
утята То ли дробь в крыле, то ли со страху так. Што
думать - сынок накинул мешок на их да в кабину.
И поехали понемногу, и не знают, куда приедут, што
53

ожидат. А жарина, хоть август вроде, все окна в кабинке
растворены, ветерок. Едут-поедут. Знали бы, ведали...
А ветерок с озерка. Все жалели, что не взяли доченьку.
Прогулялась бы по полям. Аха. А ветерок подуват," ве­
терок. От него, поди, и отдохнули утята. Отдохнули в
мешке мало-помалу. Да как из мешка-то пырхнут - да
сразу к окошку. Петра Иванович растерялся да давай утят
ловить по кабинке. Жена кричит, машина сама идет.
Схватился за руль, да уж поздно, колесо-то уж с кочки
на кочку, да. в канаву, да набок. И перевернулась машина
ихня. Тут уж не до уточек. Разе поймашь! ..
- А сами как, сами?! - заторопил ее, уже чувствуя,
что горе надвинулось. За Оню тяжело, и опять тороплю
хозяйку, хоть и боюсь ее слов.
- Сами, говоришь, как...- У хозяйки затряслись
плечи.
И уж в самый последний миг чувствую, что сейчас
услышу такое страшное, от чего и моя жизнь куда-то
рухнет и переломится, съедет в канаву. Но все равно на
что-то надеюсь, даже пробую утешать:
- Успокойтесь, Марья Степановна.
- И не спрашивай, человек молодой. Так их жизнь
повернула на все четыре колесика.- И снова плачет гром­
ко, и плач теперь сухой, неприступный.
- Успокойтесь, Марья Степановна.
- Я успокоюсь, они не успокоятся. Оба бедра сломало
у Анисьи Михайловны, да ударило об железину. А но­
ги-то! .. Ноженьки-и-и!!! Помяло да придавило, была без
ума. Мертву подняли. Оттрясли... Нет, не могу.
- Успокойтесь, Марья Степановна!
- А у машины кузов к озерку убросило. Вот кака сила!
Понаехало милиции. Петр Иванович стоит, побересте11ел.
А ее уж, матушку,- в больницу, со врачом... Нет, как
хошь, не могу.
И как походила она сейчас на мою бабушку! У той
тоже, прижмет посильней - и слезы, слезы до изнемо­
жения, а через час, глядишь, опять на ногах: прошла туча,
дождь пролился, и небо высохло, синева опять, воздух,
и ожила улица, и в полях по-другому.. И везде теперь
по-другому: трава, дорога, и сам другой, видишь то, чего
не видел. И бабушка, бы ало, радуется, забудет, что
умирать скоро. И я опять на какой-то миг забыл про Оню,
про сообщение Марьи Степановны, про то, что сижу
54

в этом печальном доме, знать бы - так проехать его
стороной.
- Реву все, тебе, поди, надоело. Дак жалко ведь ...
Отправилась в белу палату Анисья Михайловна. А сынка
выпустила милиция, простила. А в чем вина? Да ни
в чем. Сам по краю ходил.
Последние слова сказала чуть слышно, лицо стало
вдруг слабым и неуверенным, а глаза - безучастны. Тя­
жело. Неожиданно. Какая теперь она с костылями, с
болезнями, какое у нее лицо? Думалось о чем-то темном,
тоскливом, как дождливый день. И жаль, жаль. Но стран­
но, уж скоро заметил, что жалость эта - непонятная, без
боли, смятенности, да и скоро кончилась. И уж началось
в душе - сперва потихоньку, потом посильнее - что-то
мстительное, уверенное: вот, мол, пошла за него, решилась,
потому и жизнь такая. Сама судьбу выбрала, теперь
вспоминай. Вспоминай меня и казнись! Теперь и Петра
бросит калеку. А если не бросит - измучится. Пускай
мучится - туда и дорога, раз не хотел меня признавать.
И еще долго набухал во мне, копошился этот подленький
червячок. А потом уполз куда-то - и стало стыдно, так
стыдно, как будто я хотел убить человека, убить святого,
безвинного, без причины. Хозяйка ровно подслушала:
- Петро Иванович у нас за няньку. И за женой уход, за дитями - уход, и за мной - уход. Мать же,
а сила-то где моя? То в желудке рези, то слабею, лежу,
а пить-ись поднеси. В войну на одной картошке, а толсты
были, а теперь и похлебать, и состряпать есть что, а не
толсты. А все живу, колыбаюсь.
Она задумалась. Что-то еще, видно, вспомнилось. А мне
вдруг отпустило душу. И не то чтобы отпустило, а все
равно полегче, будто _угорел - и открыли форточку, и
окропило голову свежим воздухом. А все из-за того, что
подступила ко мне одна чудная мысль. Вот сижу, мол,
сейчас в этой комнате - и молодой, и здоровый сижу,
и свободный от всякого плена: могу встать сейчас и уехать
куда-нибудь, и никто за мной не погонится - ни мать, ни
жена, ни малые дети,- и ни о ком мне не надо заботиться,
не обязан я никому ничем, никому не должен, ни перед
кем не отчетен. Вот и сейчас - возьму да встану из-за
стола, возьму и совсем уеду из этой деревни и не встречусь
с этим героем-дояром, а потом вернусь в город и уйду из
газеты, насовсем, навечно,- и покачу в какое-нибудь При55

морье, к далекому океану. А что, правильно - к самому
океану, а там поступлю на пароход и поплыву в Антарк­
тиду, в другие дальние океаны, буду ловить рыбу, смотреть
на воду, на незнакомые земли, на чужих людей, буду
стараться разгадать их далекую душу. И все пойму,
разгадаю. А впереди - еще вся жизнь, да самая лучшая
жизнь, и еще долго плавать в этих радостных далях.
А потом напишу книгу. И о своей любви напишу, и
о своих скитаниях, и в особенности о любви, об Оне ...
Опять об Оне? Сам не заметил, как снова к ней подошел.
Неужели все еще любил ее до этого самого последнего дня?
Но почему хозяйка молчит? Почему я ее не расспрашиваю?
Может, дальше-то и говорить нельзя - так плохо с ней
стало. А я ведь по ночам бредил ею, а теперь не хочу даже
дослушать хозяйку. А может, просто боюсь?
- А что дальше? - какой-то забавный получился во­
прос, как будто о постороннем, да и голос мой, чувствую,
не в меру спокойный.
- Известно, што с Анисьей Михайловной.- Хозяйка
ответила таким же спокойным голос.ом и опять замолчала.
Да что было-то?
- Больница, приемный покой. И главно - не допу­
скали к ней сперва. А Петро Иванович так порывался,
а про меня уж и слова нет. Сердце выболело. Кабы льзя
да можно, думаю, свои бы ноги отрезала, пусть она ходит,
я бы в гроб за нее. Вот как нам угодила с сынком. Вся
деревня была на дыбах. Чё да чё с ней, Марья Степановна?
А ее ведь повезли в город, в районе даже браться не
стали - не умеют еще. Так Петра Иванович каждый день
в город - туда да обратно, туда да обратно. Возле оградки
постоит там: в оградку пустят, а дальше - никак. Рас­
терялся он.
- Как растерялся? - спросил я быстро, наверно, ис­
пуганно, и сразу в памяти поднялся Петра - тот мол­
чаливый, угрюмый парень, и щека его тоже представилась,
такая же угрюмая, с темным шрамом внизу, даже запах
от его папирос вспомнился, густой и едучий. Наверно, он
очень не любил меня. Да и как любить, если говорил с
ним я всегда злым голосом, а часто совсем отвертывался
в сторону, а он в ответ все молчал и молчал. Вот и вы­
молчал Оню.
- Как, говоришь, растерялся...- повторила хозяй­
ка.- Попивать стал. Разе - не растерянность? И курит
56

потом, и курит. На степь уйдет - вижу: тошнехонько.
Само бы главно - в уме устоять. В таких делах не шути,
живо - дурдом. А я тогда написала письмо Анисье Ми­
хайловне и жду, с кем бы в город. Написала: отбивайся,
как хошь, матушка, от сырой земли. Да прибавила ма­
ленько: все, мол, хорошо, де�:и здоровы, бегают, сами
успокоились тоже. Чё уж - и мы хитрим. Таки хитры
родилися. А в ту минуту завернул в горницу Петра Ива­
нович, да уж выпивши, хоть и на ногах ишо, а запашок
далеко. И с собой принес к тому. Как сейчас помню до
последу. Чё после того - не помню, не хочу.- И опять
лицо рукой закрывает, запошвыркивал нос.
- Не надо, Марья Степановна. Не расстраивайтесь.
Пожалейте себя.
- Пожалейте, говоришь. Меня живу в землю надо,
на куски да разбросать,- кака виновата. Прокараулили
ведь Ольгу Петровну ...- Но последние слова ее как бы
прошли мимо, не задержали внимание, и я опять пробовал
ее успокоить:
- Не надо, Марья Степановна. У каждого - свое.
- А думаешь - легко. Плюнула бы на себя да растерла... Как зашел он - да сразу бутылку на стол: «Давай,
мать, сами себя пожалеем. И мы люди». Люди, конешно,
и выпила с ним. Как выпила, ну уж все и забыла, как
в родимчике. Он отпаивать да отпаивать. Вот тут Олюшку
и прокараулили, нашу Ольгу Петровну. Она ведь в постели
лежала; в простуде, с горлышком. И в грудке чё-то.
А на улицу сильно охота. Ну, видит - со стопкой мы,
в то время и выбежала. И к Тобольчику с девчонками.
Они ее и выманили. На берегу вышел спор: кто в воду
полезет. Ну, полезешь, дак тебя и похвалят. У нас директор
школы есь, Санечка Петров. Тому чё - в прорубь дак
в прорубь, в снег дак в снег. Привыкши. И они тоже
прыгнули, девчонки, научились у Санечки. Олюшка тоже
прыгнула, спаси бог отстать. Прибежала домой - зуб с
зубом не стыкатся. Посинела матушка - и сразу в жар.
К утру жар-от задавил. Вот так, человек молодой...
8

Брызнет, растает, жизнь пролетит Вот и у самой дочка
растаяла. «Ну что вы, что оба смотрите? .. Загуляла Анисья
57

Михайловна, а вы смотрите ... А музыка-то! Вы слышите?
Брызги, брызги, а ведь не вино это, а жизнь наша брызнет, растает... » Опять поднялось то далекое - видно,
не прогнать его никогда. И как быстро несется время.­
как услышать его бег, как понять быстротечность? И не
для того ли судьба дает человеку эти встречи, такие
внезапные встречи, чтоб понять ему в своей душе какую-то
главную, особую тайну и, поняв ее, судить и судить себя
самым последним судом, ничего не прощая? И наверно,
в том заключается она, эта тайна, что человек вдруг
догадывается, понимает, что в душе его все меньше и
меньше остается любви и добра, всего того святого и
вечного, на чем он стоит. Но как сохранить в себе по­
следние капли добра, у кого занять силы для этого?
А где Оня берет эти силы? Только все равно тяжело,
невозможно понять мне, что Оня, моя Оня, уже детей
рожала, и не только рожала, но и схоронила уже одну,
самую дорогую. И эти дети - Онины дети; никак не
представлялось, что это ее дети, моей Они, моей навсегда.
А ведь так и думалось тогда, что - навсегда, навсегда!
«Вы, понимаете? Слышите? Вот живем мы и хотим всего.
Ну, чтоб все у нас было, и счастье было, и чтоб дети
когда-нибудь выросли... А успеть-то как? .. И себя выра­
стить, и детей поднять? Вы слышите?» И я слышу опять
ее голос, слышу так явственно. И тот вечер сейчас весь
в голове. И другой вечер - сейчас в голове.
...Тогда была осень, дождливый день, дороги сильно
испортились. А на-м надо до города, на занятия. Еле
поймали попутную. Ехали в кузове, машина была гружена
пшеницей. Вначале - дождик, тепло, едем медленно. До­
рога разбитая, колеса - ковыль да шлеп. Дождику стало
больше, но на Оне пальто с воротником, шалюшка хоть
и старенькая, но пуховая. Дождь прошел - ветру больше.
И продувает, видно, шалюшку. Потом и совсем стало
продувать, когда вырвались на плоское место. Тогда легли
на пшеницу ничком, но все равно холодно, поближе друг
к другу привалились - и сразу тепло, хорошо, хоть и
ветер над головой. Шаль на ней уж давно намокла и
теперь распарилась от тепла, распушилась и запахла козой
и полынкой, и вдруг захотелось обнять ее, зацеловать всю
под эти запахи. А она, наверное, ничего не чувствовала,
лежала вниз лицом, закрылась варежками, голова успо­
коилась на варежках. Но я все равно прикасался к ее
58

шали лицом, мои губы упирались в этот шерстяной ворс,
целовали и целовали его, целовали бесконечно весь путь.
Одного боялся: что лицо ее там, внизу, догадается, что
делаю, догадается - не простит, засмеет. Но она лежала
покорно и успокоенно, будто спала. Когда доехали до
первых городских домиков, когда крикнул возле нас па­
ровоз, она повернулась ко мне лицом и громко сказала:
«Я ведь уснула... » И еще что-то сказала, но заглушил гул
машины, и опять паровоз крикнул, застучал по рельсам.
А лицо ее было не сонное,- правда, точно не знаю, ведь
сумер ки, но глаза ее смеялись и щеки тоже, и мне стыдно
стало: поди, как-нибудь догадалась, что делал над шалью.
В маленьком переулке нас высадили, и мы повернули с
ней к общежитию. Опять пошел дождичек, а шаль все так
же пахла какой-то воздушной свежестью, как сено в
рядках, которое давно скошено, но еще совсем не увяло,
да и не увянет потом всю зиму. Мне было весело. Хоть
и молчала она, но я чувствовал, что и ей тоже весело.
Может, оттого, что нагостилась в деревне, а может, и
ждала кого-то в тот вечер. И ожидание радовало.
- Задавил жар. В кою пору скрутило! .. И вот понесли
на руках нашу Олюшку, невозвратную Ольгу Петровну.
Чё дальше было - а чё дальше? Да и чужой ты, не
поймешь. Чужа кровь хоть и чует, да чужа... А про
себя - ШТО сказать? Молила смертушку, да раньше срока
не сунешься... А вот Петро Иванович сделал попытку.
Через день, как снесли нашу Ольгу Петровну, в стайке
застала за хитрым делом. «Зачем,- говорю,- ты веревку
нашел?» А он отвечат: «Бревно к матице привязываю».­
«Разе выпадат бревно? И бревно ново, и потолок новый,
простоит, поди?» - «Простоит»,- согласился и распустил
петлю. Как взглянул на меня - да и грохнул на том же
кругу: «Кто бы хоть ружье дал, дак убился бы, а с веревкой
не буду, не могу. Все равно, мол, не простит Оничка». Сел
на порог-то, слезами уливатся ... «Нет,- говорю,- сынок,
хоть в самый раз нам туда обоим, да не подходит. А кто
этих двоих подымет, да с женой неизвестно что, а уберемся
с тобой - и рухнут безвинные души».-«Рухнут»,- со­
гласился. «Ну, вот тебе сказка-присказка. Так што к ма­
тице больше бревно не привязывай, еще нова крыша, авось
простоит годка три ...» Вот и отвела беду. А дальше хуже
того. Опять - главна испытка. Да така, не к нам будь
сказано,- хоть снова в гроб. Ведь !< Оне допускать ст.али!
59

Петра Иванович приедет в больницу и докладывает о
домашности. А она уж сидит в подушках. Голову взды­
мет - и слушат. На первый раз и то хорошо. А первый
вопрос всегда: «Как Олюшка?» - «С горлом,- отве­
чат,- не в порядке, простыла».- «А вы с маслом ыо­
лочка - и пройдет». А на другой раз зашел в палату она снова: «Как Олюшка?» - «Л1ас,1ом,- говорит,- по­
или, прогрели, уж в доме бегат». А чё в груде у него одному ему известно. «А обо мне спрашивала?» - «Спра­
шивала, велела врачей маме слушать»,- и опять молчит.
«А подросли волоски?» - «Подросли,- говорит,- нову
ленту купили, была синя, теперь белу заплели». А чё
в груде у него, а-а? И опять молчит сынок, не глядит на
жену. А той досадно. «Почему на меня не смотришь?
Заболел?» - «На работе, мол, устаю».- «А раньше как,
не уставал?»... Ну и так да дале. А нам - каково? Кабы,
думаю, льзя да можно, дак сходил бы туда, к нашей Ольге
Петровне, да повидался, да вызволил. Нет, оттуда не
вызволишь. Родить-то родили, а пожить не дали душе.
Сроду не забыть, как сидели радовались над. зыбочкой.
То я за главну няньку, то Анисья Михайловна. У мате­
ри - одна песня, у меня - друга...
Она затихла на полуслове. И затихло почему-то само
лицо, не шевелились ресницы, только слегка подрагивали
ладо·ни. Они и выдавали волнение. Да и щеки дышали
нервной пунцовостью, но эта пунцовость сильно шла к
ней - молодило кожу, да и глаза, освещенные из глубины
этим волнением, казались большими, блестящими и совсем
молодыми. И только сейчас я заметил по-настоящему ее
наряд - старенькую вязаную кофту домашней работы,
а под кофтой виднелась простая блузка, сшитая из плот­
ного ситцевого материала, с круглым и глухим воротом.
И от этого ворота, от вдовьей опрятности на лице еще
больше обострялась скуластость и та затяжная задум­
чивость, которая и смутила меня на первых порах. Но
теперь я уж привык к ней, привык к ее ровному голосу
с придыханием, с перекашливанием. И вот умолк го­
лос - и чего-то не хватает, не нравится тишина.
Иногда уснешь летом под дождь на крыльце, и вдруг
проснешься: что с тобой да где ты сейчас? Оказывается,
дождь перестал, стало тихо, не капает, потому непривычно.
А было и пострашней. Умерла бабушка, и я долго не мог
жить в родном доме: не хватало ее голоса, ее шагов, да
60

и многого другого, и ничем не заменишь. Правда, оставила
мне бабушка после себя «вечную память» - сшивную
тетрадку. Моя бабушка писать умела, где выучилась - и
сама не помнит, только всю жизнь записывала по всем
месяцам, по числам, погоду: когда дождь выпадал, когда
вёдро, как зима на лето приходнт.ся - не приходится,
в каких числах сирень зацвела, в какой день - ягодник.
Травы тоже знала, травами и лечила себя и семью.
Тетрадку эту нашли у ней под подушкой На первой
страничке написано: «Внуку моему Виктору Степановичу
на вечную память». Описала для меня сорок целебных
трав, хотела, чтоб лечил я ими своих детей и сам лечился,
записала сорок колыбельных баюшек, хотела, чтобы пел
я их и насказывал над своим сыном или дочерью, когда
родятся. Записала для меня сорок самых главных советов
и наставлений на все удары судьбы. И наверно, думала
она, что теперь ее внуку уж ничего не страшно, обо всем
она позаботилась, все учла.
В своем воспоминании я успокоился, отошел немного.
Уж совсем смирно смотрел на хозяйку, и это ее тоже
успокоило. Руки у ней перестали подрагивать, зато лицо
стало незаметно оживать, оживать и вот совсем ожило:
глаза то распахнутся, то снова прищурятся, видно, сказать
что-то хочет, но я опередил.
- А какую вы песню пели? - спросил я неожиданно,
потому что загадал что-то. Загадал и сам испугался
предчувствия: а вдруг сбудется?..
Кому пела? - не поняла она.
А над зыбкой, над Олей вашей.
Я по-старому пела...
Нет, все-таки? - И я насторожился: а вдруг все же
сбудется. Даже дышать перестал от нетерпения.
- А пела я вот што. Так, собирала:
Баю-баю-баю-бай,
Поди, бука, под сарай,
Поди, бука, под сарай
Коням сена надавай ...

Ну а дальше, дальше-то?! - Уже чувствую, что
голос повысиJJ, но не могу успокоиться. Ведь сбы
лось!
Правда сбылось, сам перед собой врать не буду. Вот
и предчувствие! Стало радостно, 1:1евыносимо сидеть, и
61

я вскочил на ноги. Она покосилась с недоверием. Потом
взглянула в упор:
- А што - дурна песня? .. Не дурна если - слушай.
Кони сено не едят,
Все на Оленьку глядят...

- А еще? Что еще? Ну, вспомните! Что вам стоит?
Она опять взглянула в упор, но теперь весело, глаза
засмеялись. Такие глаза, что сейчас скажет: вот чудак,
навязался на мою шею! Но сказала другое:
- Мое слово ничего не стоит. Только осудишь стару
да захохочешь.
- Нет, вспомните!
Она рассмеялась опять и расстегнула сверху на кофте
две пуговицы - то ли жарко стало, то ли по рассеянности.
И опять - улыбка, детская и безвинная, но смотрит на
меня покровительственно и как будто хочет пожалеть.
- И про гусей пела, и про елочку, про теремок пела,
про кота да про курочку. Но чаще, поди, про барина.
Вспомните?
- Вспомнить недолго. Вот оно, подбежало:
Баю-баюшки-баю,

Живет барин на краю.

Он не беден, не богат,
Полна горенка ребят,
Все по лавочкам сидят,
Кашу с маслицем едят...

А мне уж нет терпения. Такие же баюшки оставила
в той сшивной тетрадке бабушка на вечную память. Я зага­
дал на них - и сбылось. А хозяйка опять замолчала.
Взглянул вперед - она головой покачивает, глаза
усталые.
- И до того эти песенки добормочешь, што задрем­
лешь. Каки-то мухи уж мелькают перед глазами. Саму
покачиват, а то и заснешь - и встанут опять глазки
голубеньки. Во сне ли, наяву. Очнешься, а в зыбке глазки голубеньки. Смотрит на тебя, гуркат. Правда,
у грудных они у всех голубеньки, но у нашей на особе.
Так си-ильно голубеньки, аж горячо. Глядит, глядит да
сморщит носишко, зальется. Смейся, думашь, смейся над
нами. Смешно мы живем, недостойно. Она больше того
зальется,-,да по-разумному, будто все уж и поняла...
62

И задумашь, задумашь, как жить им придется, нашим
Олюшкам, вынесут ли наши тяжести. Каки им наказы дать,
она в зыбке лежит, а ты уж ей приrоваривашь, кого
.'lюбить, от кого бежать, к кому приклонить потом голову
А то задумашь, что мы уж все за них вынесли: и холодно
и голодно, и войну провели, столько положили ворогов
Мы, поди, последни страдальцы После нас дорога на
катана Иди да иди ... А ты чё ответишь мне?
Но я уж о дру.rом думал, потому что все это я уж знал
слова и те же мечта
давно, от бабушки, почти те
такие же глаза смотрели на меня ласково и туманно, желая
долгой жизни, счастливой судьбы. И образовалась вдруг
какая-то цепочка, какой-то тугой неразделимый ряд между
той, умершей, и Марьей Степановной: те же ожидан
наказы, те же песни над зыбкой. Поди, и у Марьи Сте
пановны такая же тетрадка под подушкой запрятана
вон как она из-за детей мучается. И Оня моя мучается
- Парень, язык потерял?
Но я и на этот призыв хозяйки не откликнулся, потому
что ушли мои мысли к прошлой радости.
9

Исполнилось пять лет, но бабушка все равно меня под
песню баюкала. Притворюсь спящим, она сядет возле
кровати и затянет про буку и про барина, про Кота
Котовича, про Петра Петровича А я не признаюсь, что
слышу, все понимаю, а она поет и поет. И Олюшке, значит
те же песни приносила Марья Степановна. Все испол
нилось, как загадал. Загадал: совпадут эти песни,- зна
чит любила меня Оня тогда. И совпали песни,- так
хорошо сразу стало и радостно, будто и нет у Они детей,
мужа, той могилки в ближнем бору. Будто сижу у ней дома
по-простому, как в прошлые времена, а она зайдет скоро,
молодая, свободная,- и сразу ко мне. А потом - в ночь,
на улицу, куда захочет, куда позовет Недаром играла та
музыка, сводила в танце. И вот куда привела.
А ты што замолчал? Не дослушал.
О чем вы?
Чудак. Видно, што детей нет. Знашь хоть, отчево
детки родятся? Или сам маленькой?
Она улыбнулась
и отвернула лицо.
63

Смейся теперь, Марья Степановна, смейся. А у меня
все равно сбылось,- опять стало хорошо, и уж не жалел,
что за столом остался, а не ушел на улицу, не жалел, что
все еще не встретился с дояром. Ни о чем не жалел
- Так и сидели, куковали над зыбочкой. Ночь при
дет - остаюсь я одна. Кому в работу это, а мне в утеху.
Сижу, караулю. И опять думашь, как тебе придется, Ольга
Петровна. Поди, и война ишо будет .... Только и без войны
поrинула... Месяц в земле поляживат, а мать не знат, не
ведат. До больницы-то ишо не донеслось о нашем горе.
А кто и узнал - и тот скрыл. А сама Петру Ивановичу
верила, да и только, а по палате знакомые возьмут скажут:
счастлива ты мужем, Анисья Михайловна: не пьет, не
курит, на бабешек не смотрит. Похоже, что сильно любит,
аха? Она только схохочет: курить-то, мол, сильно курит,
а ко мне - добрый, правильно, а к чужим женщинам не
привыкал, доверяю... Вот и про Олюшку доверяла. Сама
уж на г-юдушке, обе руки - в ходу, а про ноги не об­
надежили сразу. Ходить, сказали, будешь немного, но без
костылей не обойдешься. А што вперед загадывать? Мо­
жет, и поправятся ноги, по жизни смотря... · Значит, на
поправку пошла час от часу. И обратилась к нему: «При­
веди мне Олюшку на минуту. Приведи! ..» Но врачи за­
ступились за него: «Нельзя вам, Анисья Михайловна,
волноваться, лишне волнение - лишня болезнь. А муж
и так по вам беспокоится, где еще такой муж». Врачи уж
знали про наше горе, вот и заодно. И опять живем
понемногу, да кака там жись. В больницу ездим попе­
ременно, то я, то он; Глаза сделались у него нехорошие,
уставятся на тебя, уставятся - и хоть стой, хоть па­
дай,- такой взгляд. И вот подходит rлавна испытка ...
А мне уж хотелось уйти на улицу, окунуться в снежный
воздух, подышать во всю грудь. Да и надо бы к дояру,
ведь послали по делу, а я просидел целый день за столом:
то вино пил, то слушал хозяйку, то занимался воспоми­
наниями. Узнал бы ред-актор, как готовлю свой очерк, как
озабочен я дояром,- сразу бы выгнал, да еще высмеял.
Но я сидел на стуле и знал твердо, что буду сидеть до
конца
Странно это, непонятно. А может, ничего странного,
непонятного... Может, люблю ее все еще и жду возвра­
щения, чтоб посмотреть... Какое лицо у нее, какие волосы,
какой голос, как ходит она? Но как же ходит все-таки?
64

И мне представились костыли, ее плечи над костылями,
ее шаг, нервный, скачущий,- и больно в глазах... Неужели
все еще любил и люблю? Хочу представить ее лицо
и никак не могу. Вижу глаза только, потом отдельно волосы, отдельно - голос, особенно слышу голос, а потом
все пропадает, и опять нет ничего. Зато рядом стоит голос
Марьи Степановны.
-- Главна испытка - как пытка. Он в больницу опять
приехал, да в воскресенье, врачей-то никого. Запустила
в палату нянечка, сама вышла за дверь. Анисья Михай­
ловна как к нему _обернулась да засмеялась нехорошо:
«Все уж вы надоели. И ты надоел, Петенька, не сердись.
Привези-ко давай детей. Хоть бы Олюшку... » Он повесил
голову и на той же ноге - домой. Легко сказать - при­
вези. Олюшка-то давно песочком в бору засыпана, а на
могиле уж осення травка. Вот тут и задача через число ...
Он приехал домой да сел на лавку, потом встал и - в
магазин. Купил этих как их,- ты скажи, дак и я
скажу. Аха - духов в палочке, да на другой день
и повез. Говорит, это тебе послали мать с Олюшкой,
а сами пошли по грузди, по последни, а то уж заморозки,
скоро отойдут, а кадушка стоит недосолена. Она за­
хохотала: грузди отошли давно, как же вы, где раньше
были? Вроде поверила или так. Только спросила потом:
поди, все простуда у дочки? А он опять не растерялся:
давно захватили простуду, надрали веток сосновых,
трехгодовалых, да набучили в кипятке, а потом Олюш­
ку - в корыто, с ногами. Потом маслом напоили, как
велела... И опять поверила, да, поди, притворилась. Когда
надо, мы ведь, бабы, притворямся. С тем Анисью
Михайловну и домой. Сынок подъехал на другой день
на машине. Врачи вышли,- я уж знаю, про чё думают.
Марья Степановна вздохнула устало, опять, вижу,
набухли глаза. Я подошел к окну. Снег еще падал и по­
висал на сучьях, как вата. Деревья не шевелились. Све­
тили на столбах лампочки. Деревья в этом свете блестели
от снега, тронь за нижний сучок - и упадет на тебя вся
вата. А мне помнится, опять помнится...
В тот далекий год я прятался под деревья от бабушки.
Был такой же снег, такой же вечер, и она меня кричит,
ищет. А что искать, весь садик-то - кругляшок: три то­
поля да.две акации. Но бабушка ищет: а я прячусь, смешно
мне, жарко от волнения, а она ище-r - и вот идет ко мне,
З

На чужоА стороне

65

протянула руку, горят глаза, а я как стукнул по суч­
ку - весь снег на бабушку. Но все равно поймала меня,
сграбастала, хохочем вместе - неизвестно, кто маленький.
А поздно ночью пьем чай и спим рядом, и во сне я опять
в снегу, кричу и смеюсь. Она будит меня, поит от жару
смородиной. Опять засыпаю, она шепчет: «Расти, дитятко.
Как-то поживется ...»
- Давай к столу. Што-то мне жутковато,- отрывает
меня от окна хозяйка.
- Успокойтесь, Марья Степановна.
- Ты меня не успокаивай, лучше посиди рядком...
Доскажу - будет легче.
И я сажусь с ней опять за стол, и почему-то так
грустно - будто приговоренный.
- Ну вот, хорошо. Это Петра Ивановича место.
А сейчас ты сиди, раз мужик... Ну, значит, подвез ее
к самой ограде, открыл кабинку. Она спустила костыли
тихохонько, сама спустилась. А к ней - сыновья: «Мама!
Мама!» А мой сынок поберестенел. Я на внучат цыкнула:
вот, говорю, достану суконный ножик, ну-ко домой. Но
куда! Они за нее сохватались: «Мама! Мама!» ·отпустили,
правда. Она сразу: «Где Олюшка?» Мнутся ребята.
И тогда сказала тихонько, будто по глазам нашим
чиркнула ножичком: «А я знаю где». Глядим - у нее
голова повалилась назад, да назад, да стук об кабину.
Сынок сохватал ее: «Што с тобой, што с тобой?» Воду
льем на лицо, не разжимат зубы. Вот они каковы, деточки...
У тебя неуж нет?
Да нет же! Сколько раз говорить?
- И без жены бывают. Неуж обходил кажну бабу?
- Может, они обходили.- Я усмехнулся, а в душе
пообиделся, зачем в рот полезла с or лоблей.
- Может, и они... - спокойно сказала Марья Степа­
новна и согласно кивнула.- А я вот с малых лет замужем.
Сперва жалела себя - ростиком маленькая, это потом уж
сделались подлиннее кости. А совсем маленьку дразнил
меня тятя - жихорько. Говорят, лежу это в зыбке, он
встанет надо мной и насказыват, насказыват, а самому
не пожилось. Умер в чахотке. Да и меня рано замуж
выдали, потому што нехватки да недостатки да нечо ись.
А на мужа - не покривлю. Он рыбак был, ну, загото­
витель. Мы с ним все летечко-залетечко жили на остро­
вочке, посреди всей воды. Утром сети поставим и купамся,
66

купамся, тут у меня и стирка, и обед приготовлю, аха.
Кака-никака, а помощь. Чё не так - он подучит, да ведь
не ссорились. А што ссориться? Бывало, пошумлю на
пьяного, а он обернется на меня - ты не выркай, не
выркай! Вот и вся ругань. Поругамся так - и опять ловим
рыбку. А он ездит в город, сдает. Хорошо было. Вон Петро
Иванович тоже не ссорятся. Только тогда поссорились.
- Как поссорились?
- Не то слово. Она от воды-то пришла в себя.
А Петро Иванович поберестенел. Хоть в гроб клади - не
отмочишь. А она его заметила, да как костыли подымет,
да на мужа: «Ах ты, ремок кудрявый! Ты зачем это
скрыл?!» Внучатами побожусь, так и сказала: ремок.
А еще, думаю, учительница, а како слово нашла. Но што
делать, раз не стерпела. А сынок-то, сынок-то увиватся
перед ней - виноваты, мол, виноваты, хоть режь на куски.
Она у нас и опять обмерла, аха... Ну, како теперь здоровье!
Курорты да курорты. То на ближни ездила, нонче уж
к морю повезла себя. Вчера телеграмму получили - вы­
хо;:�.ите к моему поезду. Сынок - сразу на станцию. Видно,
вернутся с часу на час... Отдохнет, поди, до воскре­
сенья - да опять в школу. Тут вчера к нам директор
зашел: «Еще не приехала?» - «Нет»,- отвечаю. «Худо
дело». Он, видишь, ей какое-то порученье принес... Вроде
пообиделся, давай глазами стрелять. А, я ему: «У тебя чё,
куда ветерок, туда и умок? Не успет приехать, а ты опять
в упряжь!» Вроде пообиделся, давай на меня покрикивать,
а я с того же краю: «Ходишь тут, шваркашься, а у те­
бя вон ученики во все стороны побежали». Он занырял
в окна: «Где побежали, где?» А я хохочу, залилась. Он
и выскочил от меня. Аха. Не люблю его - тоже не же­
нится, ни кола, ни двора, да и попиват, черт его бей, один
раз ученикам уж попался сырой. Хочет свалить заведы­
ванье на Анисью Михайловну. И костыли ни при чем!
В город собрался наш Санечка Петров. А я не отпущу
на заведыванье. И так добро на ней выезжают. Всю зиму
еще вечерню школу вела, да в школу-то на центральну
усадьбу попадала - там уроки-то. Как среда, как суб­
бота - так подгоняют машину за нашей Анисьей Ми­
хайловной. А запуржит - дак на тракторе. Вот как! Моя
сноха сто тысяч стоит, не дам губить последне здоровье ...

10
Брызнет, растает, жизнь пролетит. Как давно это было,
и грустно от этой дальности времени, невозвратности. Вот
живет человек, дорогой мне, любимый, а совсем не так,
как я живу, совсем не так. И у смерти была, и дочь
схоронила, и опять детей учит, и опять любят ее все люди:
и в семье за хозяйку, и в школе без нее не могут. Так
ее любят все! Да и стоит ли жить на свете, если тебя не
любят? И было грустно, что ничего еще со мной не было:
ни настоящего горя, ни забот, ни семьи. А ведь казалось
до этой встречи, что я самый печальный на свете, одинокий,
непонятый, точно безродный. Кому весна, кому радости,
а мне на шею - редактор с дурным характером, да и что
редактор, если рядом - ни друга, ни близкого, ни любви.
И я чувствовал себя маленьким, беззащитным, и вздра­
гивало мое тело от будущих опасностей и тревог. А ведь
никаких опасностей еще не было, ни тревог, ни печалей.
Все впереди - и жизнь, и печали, и неизвестно, какая
выйдет судьба. И почему-то завидовал Оне: она прошла
уже далеко по дороге,- пройду ли я? Хватит ли тех
советов в заветной тетрадке?.. И я улыбнулся сам над
собой. И эта улыбка вызвала облегчение, и я понял с
какой-то ясной, холодной отчетливостью, что с этой встре­
чи мне уж никогда не стать прежним, и вся моя жизнь
надломилась, и неизвестно, когда срастется, и что судь­
ба моя будет такой же трудной, как у Они, как у ба­
бушки, как у Марьи Степановны, как у всех людей на
свете.
Сквозь шторы пробивался с улицы яркий свет, и я
подошел к окну, чтоб посмотреть на деревья. Они стояли
такие же тихие, как и час назад, только снегу на сучьях
было больше, и он сильнее искрился в усилившемся свете
фонарей и еще сильней отливал синим, будто такой и пал
с неба. Позавидовал деревьям: они уже большие, им не
страшно. Потому испокойны. Я всегда завидовал спо­
койствию в природе, и в особенности в деревьях. Я любил
их в раннюю весеннюю пору, когда они еще без листьев,
но уже распрямились и пошли к солнцу. По весне у ме­
ня начиналась тоска по жизни, по какой-то другой, не­
обыкновенной жизни.
Тоска вырастала, когда уехала Оня, тоска вырастала,
когда пришел в газету новый редактор и стал притеснять
68

м еня... Но зачем думать об этом - лучше смотреть на
деревья. Крыши домов давно уже СJJИлись в одну крышу,
источились, а снег валился, валился - прощальный от­
зимок. А потом будет тепло, зелень, полая речка, а в
июле - теплые ночи и ожидания. Ох, какие это ожидания!
Какие ночи! Не спится, не думается, только чудится,
представляется ее лицо, той единственной и желанной.
И лица еще нет, только ощущение, только вздох от лица
и воздух, но все равно уже стихло сердце и притаилось,
а ночь тиха, обманчива и чудесна. А если работаешь, если
пишется какой-нибудь очерк, то этого ожидания еще боль­
ше, и хочется мучительно, свято описать этот праздник
души, это ожидание, и чтоб высоко над этим, на какой-то
небесной горе, стоял человек. И чтоб он любил кого-то,
чтобы его любили, и чтоб этот миг, тот последний миг
встречи, соединения, высек новую жизнь - Qжидание.
И чтоб опять над этой купелью стоял человек, был первой
над ней и последней тенью, и чтоб этот человек был сам
автор. Но сам он в эти ночи задыхался от желаний, от
предчувствия встречи, он любил Оню еще больше, каждую
ночь он прощался с ней - и не мог проститься. Может,
то сама кровь поднималась кверху, и сияние ее было так
огромно, что даже у спящего открывались глаза и видели
снова свет. И всегда весной я сочиня,л стихи. Они под­
нимались, стыдливые, бестелесные, и сразу погибали, а
взамен их приходили такие же, только еще стыдливей. Они
писались об Оне, даже не о ней - о воспоминании. А по­
том, в своей деревне, я увидел ее издали. Она шла с
маленькой девочкой и с Петром. Потом все трое побежали.
Все трое смеялись, у всех было словно одно лицо, и
я не подошел, и все это длилось один-единственный миг.
Неужели уже нет той девочки, неужели никогда не по­
бежит она навстречу воздуху, неужели она зарыта уже
боровым белым песочком и никогда не встанет? ..
От усталости, от летящего снега стало трудно стоять.
Я сел к столу, положил ладони на скатерть. Не хотелось
ни говорить, не шевелиться.
- У снул, поди, милиционер? - засмеялась хозяйка,
мои мысли сразу нарушились, и я увидел перед собой снова
ее лицо. Оно было каким-то таинственным и лукавым,
только лоб напряженно сжался. Губы шевелились уже,
хотя не было пока слов. А слова поразили. Я думал, что
ослышался, но я же не мог ослышаться: - Анисья-то
69

Михайловна уехала беременна. Спаси ее, сохрани. Потому
и к морю пожелала. Там, говорят, уж больно хорошо.
- Да не может быть?! Ей не разрешат... - сказал
я испуганно, но Марья Степановна улыбнулась.
- И не разрешали в больнице. Особо - Петенька. Но
она уж задумала. Баба коли задумала, аха. Рожу, говорит,
Оленьку, все равно рожу! Сыновья, говорит, для матери,
дочь для отца. А пока он у меня обделенной - и смеется,
смеется тихонько, поди, подступись к ней. А на костылях
сама. Увидишь - дак испугаешься. Я, говорит, и костыли
скоро брошу, разработаю ноги. Едва ли...
- Дочь ждете, а она - сына... - уж потом догадался,
что сорвалось глупое, но сразу не сообразил. Зато хозяйка
поняла меня с ходу и засмеялась.
- Будет третий солдат! А што? Только провожать их
туда тяжело, а встречать легко. Вернется оттуда - на
любу машину сади, наряжай на любу работу. Нынче как:
мать с отцом не выучат - армия выучит. И хорошо, без
заботы.
- Неужели родит?.. - спросил я снова, -и уж не мог
скрыть в голосе страх�. Было жаль Оню, как близкого
человека, и не думалось уже о тех поцелуях, о том дальнем
вечере - исчезло это, ушло куда-то, остались боль за нее
и страх.
- Ты чё напужался? И родим, и вырастим!� засмея­
лась опять Марья Степановна.- И зыбка есть, сохрани­
лась от Ольги Петровны. А што, как повешу зыбочку да
запою: ой, ry-ry-ry-ry-ry-ry, семь гусей на берегу...
И уснет наша Оленька или Петенька. Последнего нарекем
по отцу. Аха-а! Петро Петрович Палин, проходите, бе­
седуйте. И родим, и вырастим! Вон земля наша, матушка,
сколько . раз на костылях ходила, бывало, уж у смер­
ти - конец, а глядишь, опять оклемалась, новы люди
пошли, живем дале - не тужим. Ох и хитра земля!
- А если не родит? - спросил я чужим и зловещим
голосом и сразу пожалел, что спросил.
- Таково не быват. Мы-то на што - пособим. Родит
наша Анисья Михайловна. Пособим! - Она опять засмея­
лась, лицо успокоилось, совсем освободилось от слез,
и глаза оnять сияли по-молодому, опять сильно раскрас­
нелись щеки, точно зашла с мороза.
Но сам я никак не мог успокоиться, уже не с жалостью
думал об Оне, а с отчаянием: на костылях ведь, а рожать
70

собралась, вынесет ли, уцелеет ли на земле? Мимо окон
прошла машина, свет ослепил нас. Хозяйка бросилась
к шторе, но быстро сникла.
- Нет, не они.
Гул машины потерялся вдали, и опять стало тихо.
Только в ограде кричали ребятишки да на кухне скребла
когтями кошка о гладко покрашенный пoJJ. И вдруг мне
захотелось, нестерпимо захотелось сейчас же на ферму.
А может, стремился оттянуть встречу с Оней, и надо было
побыть одному на улице, чтоб приготовить себя. Значит,
на ферму.
- Я хочу к Ивану Ивановичу.
Хозяйка недовольно качнула головой:
- Каких ты все доярок из мужиков ладишь! Сказано
же, что не по своей воле он, а из-за Таньки. Ругать ее
сильно не буду, но только привередничат она.
- Пойду все равно.
- Дело хозяйско. Зачем только мучишься, в твои
годы, поглядишь, все парни на тракторе. Вон каки дома
кругом завернули, да и то ли настроили бы - ведь ничё
не достать. И деньга появилась у многих, крепка деньга.
А ты кого? Себя замучил и людей хошь.
Я, может, книгу напишу про Ивана Ивановича!
Не прибавляй, даже слышать не хочу.
А почему? Почему не уверены?!
Потому что потому, человек молодой. Ишо кни­
гу - не к нам будь сказано.- И ничего не добавила
больше, оттого стало не по себе.
- А почему не напишу, Марья Степановна?
- Вот заладил. Да изойдешь пузырями... Сам-то еще
в зыбочке,- самого-то надо качать-укачивать. Ну чё ты
видел? Русску печку да калены кирпичи. Вот встанешь на
ноги да пойдешь по земле - тогда и... Ну, поглядим.
А на дойку сходи. Не убудет, поди, от нашей доярки.
Хозяйка крикнула Виктора Петровича. Тот смирно
встал у порога. Она обратилась ко мне:
- Вот тебе провожатой. Да машину слушайте. Как
машина - то и они.

11
Мальчик молчал и шел сзади. Казалось, что он меня
побаивается в темноте. Начиналась ночь, но снег все еще
летел, и оттого было тихо. В доме я не посмел закурить
и сейчас радовался первым затяжкам, в голове началось
кружение и постукивало в висках. Тишина успокаивала,
только в небе чудился какой-то шорох, но это шелестел
снег, а может, просто представлялось, что он шелестит.
Дорога теперь выровнялась, и снег по дороге стал мягкий.
Нога слышала его, как одеяло. Дышалось легко, воздух
густой и свежий, хотелось подольше задержать его в
груди и пить, пить.
Безветрие, дома кругом зыбкие, окна светятся, но
как-то слабо, будто в тумане. Мальчик отстал, он шел
вперед не лицом, а спиной. Я удивлялся, как он не падал,
но он шел и шел. Окликнул его: «Поскорей можешь?» Он
быстро догнал меня, но не сказал ни слова. Опять двинулся
вперед спиной. Прошли мимо нас две молчаливые фигуры.
Обе в снегу, не видно лица, безголосые. Мальчик от них
отшатнулся, потом обогнал меня. Прохожие не разгова­
ривали. Я оглянулся на них, но они быстро пропали
в снегу. Впереди забрезжил широкий свет. Так и дошли
до фермы. Я остановился, чтобы уня;rь дыхание.
Горело везде электричество. Большие навозные кучи
отдавали тепло, над ними плавал туман. Рядом с дверью
стоял старик с вилами и курил. Из двери тоже пробивался
пар, а в глубине шевелилась какая-то сырая теплая масса.
Это шевелились коровы, тихонько помыкивали, и мычание
было домашнее, успокоенное. Старик повернулся, отставил
вилы. Я его принял сперва за старого, но лицо его близко,
под фонарем, выглядело моложе, и руки у него были
крупные, сильные. Смотрел он пристально и задумчи­
во - казалось, знал что-то про меня и не признавался.
Спросил у него про Ивана Ивановича.
- Ванька-то? Нарасхват он у нас. Наш Ванька сто
тысяч стоит.
Я улыбнулся, вспомнив слова Марьи Степановны об
Оне. Такие же точно слова.
Ваньки нет. Собрались да ушли туда.- И он по­
казал рукой на дорогу.
С кем ушел?
А на што? С Танькой ушел, Жениться не женятся,
73

а народ дразнят... Пошли, погода позволила.- Последние
слова сказал медленно, точно действительно знал чего-то,
не признавался.
Мальчишка всхлипнул от смеха и дернул меня за
пальто.
- Они навстречу попали. Я видел...
- Почему не сказал? - Я повернулся к мальчишке
обиженно, но он опять засмеялся:
- Они были обнямши...
Скотник угостил меня папиросой. Когда я наклонился
к нему прикуривать, то отчетливо бросились на меня его
глаза, большие и хитрые. Даже показалось, что подмигнул.
- Давай покюрим... Вот женятся, дак дити пойдют.
Я кивнул ему, согласился.
- Моя вот четверых принесла, дак хорошо.
Он опять подмигнул и с наслаждением затянулся.
Потом перестал курить и сказал такое смачное, что я
испугался за мальчика. И почему-то не выговаривал букву
«у», все юкал да юкал. Видно, надоело разыгрывать.
Отбросил папиросу и взялся за вилы. Я кашлянул, он
кашель истолковал по-своему:
- Без вил пока не обходимся. А навоз - уж трак­
тором, трактором. Знашь бульдозерну лопату - не знашь?
Теперь показалось, что он помрачнел отчего-то и пе­
рестал улыбаться. И теперь букву «у» хорошо вы­
говаривал.
- Моих двое на ферме, дак хорошо. Да в школе двое.
Придут сюда же.
- У вас дочери?
- Дочеря, все дочеря. Как пойдут рожать после знай припасай одеяла.
- Зачем одеяла? - удивился я. Уж не смеется ли он,
в самом деле.
- А спать-то на чем - на соломе? - И опять каза­
лось, что он смеется и что-то знает. И вдруг открыл­
ся: - Ты из газеты, да? До тебя был такой же, вы чем-то
походите. На одном солнышке онучи сушили... Тот за
Ваньку вцепился, и больше - ш,1баш. А ты к коровам
зайди. Что им надавано, не надавано, что почем Молоко
погляди на жирность, а то мои до•rсря туда вод.у спу­
скают.- И он опять засмеялся, но сразу же перестал.­
И чистоту проверь, а то сразу свой интерес выдал. Тебе
что, наша Танька знакома? Не знаком,1?
74

Я удивился: откуда он знает про мою газету? Вот уж
правдс1 - в деревне не скроешься. Скотник смотрел на
меня и хмыкал, посмеивался, словно в чем-то подозревал.
Ср1 судил его! А за что? За
что веревкой бьет по душе?» И опять забродило, заго­
ворило в душе отцовское: раз полезли к тебе, раз вы­
пели - надо и сдачи дать, рассчитаться. И Веня решил
,::r.ать отпор, сжал зубы, чтобы сердце не дергалось. Но
Степан еще ни о чем не догадывался. Да и сам он
разозлился больше того.
- Подумать только - какой дом губить! Одно, што
человека губить.- Степан зло хохотнул.- Я вот соберу
всех богов, да больших да маленьких, да как сниму
с тебя брюки, да выдеру. Немного будет, да жалобно.
У меня где-то ремень офицерский прибран. Без
дела ...
- Хватит права качать! .. - И захлебнулся Веня сло­
вами. Гнев слова заглушил. Кричать не может, стал
сигарету прикуривать - спичка тухнет, трясутся пальцы.
Степан разогнулся, встал во весь рост. И в этом Веня
увидел вызов, откинул высоко голову.
- Не ожидал, Венко, не ожидал. Спасибо на многие
года .
А Веня уж слепой и глухой был в своей обиде и не­
нависти, как пьяный качался. И казалось теперь, омывало
всю голову, что во всех неудачах его, несчастьях его
виноват не отец, не сам он, Веня Китасов, не Катенька,
а виноват только Степан один. И обида так сильна стянула
Венину грудь, что сразу не стало воздуха. Он задохнулся,
как рыба на берегу. И чтоб глотнуть воздуха, чтоб об­
легчить грудь, опять закричал на него. И в этом крике,
в словах своих нашел облегчение, и воздух в грудь прошел
и вниз, к ногам, устремился, и вот уж легче дышать.
А слов все не было, не мог подобрать, они падали и
скользили в сознании, вроде ухватишь - и сразу вырвут­
ся да и Степан стоял как оглохший, теперь хоть пали из
199

ружья, хоть камни с горы - все равно не вздрогнет; не
повернется. И это молчание, эта поза его опять вывели
Веню.
- Не стой, не радуйся, все равно умрешь скоро...
Степан закрылся ладонью, а Веня стал жадно курить.
- И ты, Венко, не вечен... У всех одна остановка.добавил Степан чуть слышно и приподнял голову.
- Замолчи! Я у тебя все удилишки переломаю! И вдруг наклонился к Степану всем телом, стал дышать
ему прямо в лицо.- Ты про клад придумал? Сознавай­
ся - придумал? - Никогда еще Веня не был таким злым
и решительным, никогда не кричал так сильно в живое
человеческое лицо.
- Нет, Венушко, не придумал. Всю правду сказал.
А ты, видно, по отцу - сильно денежки любишь. Ничево,
ничево. Поездишь еще и разлюбишь. А домика своего ты
не стоишь. Стены-то поумней тебя.
- Ты про клад мне скажи - наврал?
Степан скрипнул зубами:
- Стары люди так говорили: в душе он у каждого,
клад-то. Когда-нибудь и найдешь. А в огородишке зря не
копайся, не мучай землю. Все равно умер, погиб уча­
сток.
- Ты сам умрешь скоро. Одни телята и nрийдут на
могилу.- Поднялась бы теперь мать из земли, и она
б не узнала сына. Губы тряслись, посинели, точно бы озноб
скрутил тело, и голос стал нехороший, визгливый, все
время срывался.
Степан еще ниже наклонил голову, потом резко присел
на песок. Словно бы отказали ноги.
Так и было - устали ноги.
- Я, Венушко, на фронте был, воевал. Там враги нас
на смерть толкали, не затолкали. Теперь ты, сынок, мою
смерть призываешь. Как это, Вено, rюнять? Как это, мой
дорогой, мой золотой? Телята, говоришь, nрийдут... Хо­
рошо, что nрийдут. Люблю я сильно телят.
- Замолчи,- буL•:евал опять Веня. Что с ним слу­
чилось? Какой огонь возгорелся?
Но Степан и теперь спокоен, только губу закусил
крепко да побледнел в лице.
- У меня, Вено, печенка болит. Как мышка грызет ...
Нельзя мне переживать с тобой - опять заболею. От
одного дома твоева все ноет нутро. Как взгляну, посмотрю,
200

-__-_,.

-

,.

....

-,..

.._..:-...,i.,
·

.....:..

--

-.

4?

.

о

---�

�

так закроюся. Ведь гниет на корню все крестьянское
понятие. А взамен-то што, изгниет дак? ..
- Хватит мозги точить. Я дом вам не продам, лучше
спалю, да все мимо вас... - опять стал грозиться Веня,
опять шею вытянул - и затрепыхался, забился там от­
чаянный кадычок.
- Ну и молодец ты! Какого парня моя Катюшка
нашла...- сказал устало Степан и поднялся на ноги. Лицо
совсем серое, неживое. Выдернул из воды леску и сломал
удилище через колено. Взял в руки ведерко с рыбками,
пошел потихоньку в гору.
Веня теперь протрезвел. И с досады пнул удилище. Оно
слетело в воду, закрутилось в воронке. И снова поднял
глаза: Степан поднимался вверх по земляным ступенькам.
Если бы он пошел навстречу ему, то увидел бы, что Степан
плачет. Но он видел только спину его - она покачивалась
слабо и обреченно, как будто невыносимую тяжесть несла
И Веня опять протрезвел: что с ним? случилось что? - и
ужаснулся. Понял, что случилось тяжелое - не пережить.
Но почему они не любят его? Почему дом человека до­
роже? Почему никто не смотрит его картиньi? И тоска
схватила, а за ней - опять злоба. Степан уже наверх
поднялся. Стоял там, отдыхал. И как только перестала
маяч-:пь спина его, Венино сердце больно ударило, сжа­
лось. Сжалось от обиды на всех людей, на Степана, на
Анну, на всю деревню. Зачем они его притесняют, зачем
им этот несчастной домишко, зачем в Jшчное лезут, за­
лазят? .. Зачем, зачем? Еще вопросы, еще, еще.. И с
каждой секундой обиды этой делалось все больше, больше,
больше. Она затопила всего его, обволокла, спеленала
И не было сил бороться. И что бороться: она стала даже
приятной, легкой, как легкий дождь после зноя,- она
и принесла облегченье. Хотелось сейчас же, вот в эту
минуту, поехать в какой-нибудь дальний город, нет, не
поехать, а улететь на крыльях, чтоб встретить там, в
новой дали, таких же новых людей, чудесных и умных,
и чтоб они помогли ему, возвысили, чтобы сразу, наотрез,
одним махом, закрылась деревня, этот дом и родные стены,
чтобы никогда-никогда уж не встречать ни Степана, ни
Анны, ни Кати, чтоб зажить совсем новой и облегченной
жизнью ... Но он знал, что сейчас не уехать. Т0гда бы хоть
в лес, срочно в лес на полянку, на теплую, живую от солнца
полянку, чтоб упасть на нее и забыться и пролежать до
202

вечера в той тиши .. . «А может, и в самом деле продать
дом соседям? Может, и отстанут тогда, не полезут?.. »
И не успела еще мысль эта осесть в сознании, как он
уже высмеял ее и прогнал: «Нет, так легко вы дом
не возьмете. А то решили - домишко дороже... Это
м�ня-то дороже?» - Он жадно курил и думал, думал
И опять пришла ревность к дому. Она уже связала
его, не отпускала. «Значит, дороже человека, доро­
же?» - вопрошал он кого-то-и опять раскури�ал сигарету.
И эта ревность к дому, к тяжелым, крепким стенам его,
к его прошлой довольной жизни совсем спутала, обвязала
его, и голова болела, изнывала от дум. Еще постоял
с минуту - и шагнул вверх, по ступенькам. Дом теперь
ненавидел не меньше Анны, не меньше Степана. «Раз
они его добивались, любили, хранили,- так они его не
получат». С этой мыслью и ступил в улицу. Дом взглянул
на него жадно и весело, как будто соскучился. У Ве­
ни засверкали глаза.

IX. МЕСТЬ
В комнате тихо и сумрачно. От тишины этой жутко.
Веня подогрел чаю, пожевал хлеба и налил в стакан водки.
В стакане блеснула змейка, и чтоб не выпустить ее, он
жадно выпил. И сразу змейка забилась у сердца, и его
разожгло. Щеки вспыхнули, загорели, лицо стало алым.
Комната казалась теперь совсем пыльной и грязной, и он
стал растирать эту пыль ботинком. Ботинок скользил, как
лыжа, и Веню стало тошнить. Налил чаю и успокоился.
Только захотелось немедленно в лес.
И он решился. Собрал в рюкзак стаканы, палатку,
положил туда же котелок, этюдник и бутылку «Столич­
ной», засунул в рюкзак транзистор - и быстро пошел за
ограду.
Солнце уже повернуло на вечер, но зной еще колыхался
в пространстве, зато было его теперь меньше, да и дул
ветерок. И артины
начнем продавать... Он Китасову-то рамки стругает да
что-то с красками..
- Ну и что? - Михаил закурил и опять посмотрел
вперед, но ничеrе там не увидел.
- А ничего. Старик за ремень да вскипел. Я, говорит,
спекулянтов к сосне привязывал. Крутой он, да я засту­
пилась за Сашку
- Кто их купит, картины-то? Дым в Крыму, все
в дыму ничего не видно... - И парень захохотал во все
легкие.
«Я тебе покажу - купит кто. Я вот встану да пойду
на тебя, вот встану! .. » И еще что-то грозил им Веня
в своей голове, но что грозить, если сидит, как волк
в капкане. Потом вспомнил Сашку: «Как это он забыл про
него? Уже день проходит, а только вспомнил». Любил его,
по·жалуй, только его_ и любил теперь. Сашка тоже рисовал,
учился рисованию у Вени, а самому-то десять лет... Но
мысли Венины пр�рвались - те снова заговорили:
- А не продаст, так прибью его, честно слово,
прибью ...- И парень задышал тяжело, щеки порозовели.
- Поговорили бы сперва. А все же интересное де­
ло - зачем ему дом?
- Э-э, зачем? С ним один теперь разговор.- И парень
сжал в .1адони кулак.
А Веня прижался к самой земле, его сильно тошнило,
точно надышался какого-то смраду и угорел. Очень хоте­
.1ось курить. Чтобы отвлечься, стал кусать пальцы, и эта
бо ль на какой-то миг отвлекла, но курить потом захотелось
сильнее Парень тоже достал папиросу, и Веня пошел
21 l

на хитрость. Когда тот чиркнул о коробок, то в тот
же миг, в ту секунду, и Веня чиркнул. И парень не
услышал звука.
- От кого же таки родятся? Таки упрямы? - сказала
Дуся и задумчиво поправила волосы. Они мешали
смотреть.
- Ты все про Венку? Ну, ладно, сделам... - пообещал
парень.
- Что ты задумал? Вон как нынче ловят за хули­
ганство-то... Может, колхоз с домом ... Оба работам.
- У колхоза хватит нахлебников. Ждать не могу.
Михаил бросил окурок, поставил велосипед к ближнему
дереву, присел на пенек.
- Садись, Дуся. Давно не видались.
- Давно... - усмехнулась она и села рядом.
Веня измучился в своей западне. Другой бы уж о
помощи закричал, но кого докричишься в таком лесу? Да
и не режут ведь - что кричать? А они и не думали уходить.
Михаил размечтался.
- Будет у нас дом, будет! И не уговаривай, не проси
ждать колхозну квартиру, не могу. Я сейчас жить хочу!
Понимаешь? Сейчас... - заговорил как хмельной, и Дуся,
испугавшись, принялась его уговаривать, гладить по го­
лове. Как маленького. Даже Вене смешно.
- Ну, ладно, ладно, то ли против я? Неуж против?
Да зачем? .. Только, говорю, паренек-то упорный. Поди,
найдем в другом месте? Ты успокойся. Вот хорошо... Голосок у ней замирал, перекатывался, но была в нем
уверенность, своя сила. Наверно, давно уже подчинила
парня. Покорностью своей подчинила.
- Дуся, ты помолчи, помолчи! Не углаживай меня,
не строгай. Дом пускай - третье дело. За сестру не могу!
Не могу, и что хошь. Она же...
- Все знаю, не говори! На алименты подаст...
- Ох, каки вы хороши!
Дуся замолчала, и видно было - разволновалась.
И даже в палатке, на расстоянии пяти шагов от нее, Веня
слышал дыхание, ее порывистое дыхание, а у самого уже
не было сил. Он все лежал в одном положении, почти не
дышал, но сердце стучало бешено, как машинный мотор.
А сейчас - того хуже. «Значит, и Дуся знает, поди, вся
деревня знает... Что теперь и куда теперь? .. » Так пугается,
наверно, зверек полевой, когда на нору набегут ребятишки.
212

Вот уж воды они принесли, пододвинули, и слышно зверь­
ку, сильно слышно, как дужки у ведер поскрипывают, как
журчит она в ведрах, переливается, и вот уж первые капли
в нору пошли, вот уж и побольше плеснули, побольше,
вот уж и метнулась вода потоком, струей - и несется с
шумом и грохотом, сметая все на пути: и сухую траву,
колоски и спелые зернышки, и катится она рядом, рядом
и еще миг, секунда - и подкатит к самому горлу, заду­
шит,- и стучит сердчишко у полевого зверька. Так и с
Веней сейчас.
- Дождусь я своева часа! Не уйдет никуда турист.
Парень глядел в ту сторону, где осталась деревня.
В -РОЙ стороне загудела машина, потом собаки залаяли.
И эти звуки принесли облегчение, как будто помощь
пришла, да и Дуся заговорила. Когда ее голос заходил
в палатку - почему-то было не страшно. Дуся говорила,
с�еялась, а сама сидела у ног Михайла и все ему снизу
в· глаза заглядывала, видно хотела отвлечь разговорами:
- Почему не стриrется Венка-то? Ну, скажи - по­
чему? А я вот что, послушай: сидят как-то старухи на
лавочке, а мимо Венка идет, как всегда задрал голо­
ву - мое не мое. А сзади - Иван Митрофанович. Он
шутник, не пропустит. Поравнялися - Венка мимо, а
Иван-то затормозил: «Бабы, пошто в ноги не валитесь,
пошто не креститесь - мимо батюшка идет ...» - да на
волосы-то свои показывает: отрастил, мол, турист.
Дуся опять засмеялась, но Михаил помрачнел. И она
испугалась ero тяжелого взгляда, опустила голову. Ее
длинные белые волосы упали на грудь, она их не
подбирала. Может, знала, что красивые они, и Михаил
на них смотрит. Она была человеком без возраста можно и двадцать лет дать, можно и тридцать, но больше,
конечно, не дашь, потому что кожа на лице была светлая,
какая-то теплая, под стать волосам, а взгляд был очень
тихий, покорный. Бывало, что делались глаза прямыми,
решительными, но быстро проходил шальной огонек,
и Дуся сама пугалась своей решительности. «Будешь
у мужа под сапогом»,- посмеивались в деревне. Она
тоже смеялась: нынче, мол, в сапогах не ходят, прошла
мода...
- Дуся, что это за дымок? Неуж не видишь? Поди
костерок...- И парень встал в полный рост, глаза на­
пряглись.
213

- Затуши сходи, а то разгорится,- предложила Дуся
и тоже вытянула голову.
- А мы это мигом.- И парень шагнул вперед.
Веня слышал его шаг и дыхание - у парня громко
ходила грудь. Потом дыхание это в лицо ударило, и Ве­
ня сжал крепко голову и зажмурился: какой ужас, позор!
Вот она смерть идет, навалилась, все громче, сильней
дыхание. Как он не догадался, как проглядел - сигаретка
то у него тлела, не потушил. Вот и весь костерок. Но было
поздно, поздно. Пропало все! Парень ветки раздвинул
и вскрикнул:
- Иди-ко! Тут каки-то жильцы... Ай да палаточка,
зеленая, тугая! А мы орем, не оглянемся. А тут, поди, люди
спят, отдыхают...
Дуся подошла, уставилась на палатку.
- А людей не слыхать - поди, брошено?
- Поди...- кивнул он и приподнял полог. И сразу
отшатнулось от него лицо Венино, страшное, больное
лицо
Михаил как стоял, так и повалился назад. Еле устоял
на ногах, да и Дуся подхватила за локоть. Она первая
и пришла в себя.
- Кто ты? - сама не оторвется от Вени.
И вдруг парень узнал его:
- Дак это же наш турист! Дуся, тури-ист! - закричал
радостно Михаил.- А я думал: нечиста сила... Ты слы
шишь, Дуся? А? На ловца и зверь...
Но Дуся оцепенела, в лицо ей кровь кинулась и пропала
речь. Хочет слово сказать - и не может, хочет закри­
чать - и нет крика, в горле сухо и горячо. Но Михаил
занят Веней, не видит ее лица.
- Подглядывал, что ли? Аха! Интересное дело любовь на поляне.. .
- Я нечаянно.. .
- Ну конешно, конешно! Нечаянно капканы поставил
да и поймал...
Михаил опустился на корточки, засмотрел снизу в
палатку.
- Нет, Дуся, Дуся, я не могу! - Михаил хохо­
тал.- Сидит как беглый детдомовец - аж уши в зем­
ле ...
- Я нечаянно, не хотел,- бормотал Веня растерянно
и вытягивал жалобно шею. Куда делась уверенность,
214

куда? Он и сам не знал, почему задрожал, испугался,
может быть, от стыда... - Я всегда здесь палатку ставлю,
всегда ...
- Чево?
- Я нечаянно... - Но больше уж ничего добавить не
мог, опять задрожал и вытянул шею.
- Нечаянно, значит, гусенок?
- Да, да! - крикнул Веня и хотел приподняться на
ноги, но парень засмеялся злорадно и шагнул к самой
палатке.
- За нечаянно-то бьют отчаянно! - опять засмеялся
и нехорошо задышал.
-- Не подходи, не подходи к нему,- зашептала Дуся
пронзительным шепотом и вдруг не выдержала, перешла
на крик: - Не подходи! Пожалей меня...
- А что, зара-зной? Ты, турист, не заразной? - ус­
мехнулся парень и закурил. Глаза его налились тяжелым.
Он что-то заглушал в себе и придавливал и, видно, не мог,
потому что r лаза его стали искать кого-то обреченно,
беспомощно и не могли найти.
А Веня, услыхав мгновенную передышку, схватился за
последнюю возможность спастись, оправдаться.
- Я не знаю, о чем вы спорили. Я спал сейчас! громко соврал он и приподнял голову. Но от обмана стало
еще больше стыда, а голова была уже' чужая, тяжелая,
в сильном жару. Глаза тоже видели плохо - одно мель­
кание. Он не знал, что глаза полны слез. А потом страха
стало еще больше, больше, потому что парень еще ближе
придвинулся и крикнул не своим голосом:
- Ах ты, мешок проклятой! - И задохнулся, опять
что-то заглушал в себе и не мог.- Как же ты спал,
говоришь, а слышал, что мы спорили? .. Ну, говори, говори,
а то запрыгну на твой балаган...- И глаза заблестели
невиданной злобой, и эта злоба уже пьянила и под­
нимала. Это сразу поняла Дуся, схватила его за
локти:
- Миня, очнись ты, одумайся! Ради сестры своей
пожалей... - Она хваталась опять за локти, за плечи, но
он одним движением отстранил её:
- Ты сестренку не впутывай, я скажу за Катюшу! Сам
1
скажу по-нашему, по-колхозному ...- Опять задохнулся,
но быстро справился и вдруг побледнел, вздернул голо­
ву.- Бери тряпку, секи крапиву!
215

И вдруг двинулся на палатку. Ему и двигаться было
нечего, просто шаг вперед сделал, присвистнул, сгреб
в беремя все зеленое полотно и рванул на себя. Палатка
зацепилась за колышки, вся забилась в руках, но это его
больше разъярило. Он вдохнул в себя больше воздуху,
напружинился и опять рванул на себя, рывок был такой
сильный, что Михаил потерял равновесие. Что было с
Веней, что было с ним! .. Он и сам не помнит, что было.
Ничего не разобрал, но когда на голову обрушилось
полотно, помертвел от ужаса, и в этом ужасе, исступлении
схватился за конец полога, и сейчас бы даже сам МихаиJ!
не разжал его кулаки. Он схватился за полог случа·й�
но - надо было иметь опору, а Михаилу казалось, что он
обороняется, собирает силы свои. Но никакой обороны не
было, просто страх, один страх связал Веню и подчинил
себе. И потому он ничего не запомнил. А Михаил кричал
и грозил ему:
- Турист, турист наглой, проклятой! Я тебе покажу
за Катю, за сестру мою! ..
И он набросил палатку на Венино тело,_ спеленал,
скрутил его, как младенца и волоком потащил, потащил.
Веня дрыгаться начал - да какой толк, не порвешь по­
лотно. Да и Михаил совсем задохнулся. Он, видно, уж
ничего не видел, не слышал, лицо сделалось совсем белое,
меловое:
- Получай, получай, козий обморок! Против всех
пошел, против всех...
Он тащил за собой палатку, уже метров десять тащил
Дуся рядом была, закрылась руками.
Веня хрипел в полотне и бился, как рыба, потом
уж и хрипеть перестал. Дуся зарыдала, ей уж казалось,
что ее тоже возьмут в тюрьму, посадят н.а хлеб, на
воду и уж никогда-никогда не будет у ней ни своего
мужа, ни сына - все погибло. Потому так громко ры­
дала.
- За што вы? - ожил под палаткой Веня, забился
сильнее. Но лучше бы замолчал он.
- Продашь дом, козий обморок? Продашь? - закри­
чал ему Михаил каким-то новым, веселым голосом и опять
-�
поволок палатку.- Продашь дом? Не слышу...
- Он уж не может ... - вмешалась Дуся.
- Ладно...
Он бросил палатку и повернулся к ней. Руки упалн216

повдоль, в лице та же усталость. Стал курить - и курить
не может. Выбросил папиросу, поморщил лоб.
- Поедем дальше, отвоевались.
Дуся опять зарыдала, ткнулась ему в плечо, но потом
взяла себя в руки, затихла и влезла на раму. Он закрутил
педали. Метров через десять тормознул, оглянулся - и
сразу же увидел лицо его. Веня стоял уже на ногах но
ноги еще обвивала палатка. Потом присел на землю
и замотал головой. Видно, зашла кровь в виски и ударила
в голову. От обиды ударила.
Аха, проморгался! - И Михаил закурил
- Жалко мне,- тихонько вздохнула Дуся.
- А мне что, не жалко? Человек еще Венко ... -вспы
лил Михаил и затянулся до кашля
Все равно жалко
Эх, Дуся, Дуся, поучить-то надо кому-то
Куда он теперь?
Сам решит, сам
И Михаил опять заработал педалями. Велосипед ус­
лыхал под собой твердую лесную дорогу и рванулся
вперед. Потом они опять оглянулись. Но из-за· дальности
расстояния не могли уже рассмотреть, что делает Веня,
не могли услышать и его голос Да и голос этот был
слабый, сжатый - не голос, шепот . А Вене казалось, что
он кричит криком, еще казалось, что со словами вместе
из горла скоро выскочит кровь. И тогда умрет он - и это
будет хорошо и сразу облегчит.
- Ничего я вам не продам! Не продам...
Хотелось умереть сейчас же, в эту минуту, чтобы не
слышать больной крови у горла, чтобы забыть все и за
быться. Еще хотелось спалить свой дом, уничтожить, чтоб
отомстить за стыд, за обиду, за всю жизнь свою которую
не поняли, осудили,- за что осудили? И это последнее
желание, могучее желание отмщения, опять подняло его
на ноги и вернуло на старое место. Здесь было тихо,
спокойно, как и час назад, когда ставил палатку Эта
тишина опять была какой-то гладкой, зеркальной, она
отражала от себя человека , не пускала к своим тайнам,
значению. И даже казалось, что тишина эта упрекает
и судит за что-то и, сколько ни клянись, ни отговаривайся,
она не простит. Наверное, потому человек в этот час среди
леса, деревьев, чего-то робеет, пугается и не доверяет
глазам. И так бывает всегда, когда солнце зашло давно,
218

а ночь все еще не пришла, не спуст1мась на землю, и
эта зыбкость в лесу, полутьма, полутени всегда так томят
и притягивают и сообщают тревогу душе.
Веня нашел у пенька транзистор, бутылку и стал пить
прямо из горлышка, словно принимая водку за воду. Так
и было: он не чувствовал ни жжения, ни вкуса, ни под­
нимающегося тепла в ногах - просто пил и пил, чтобы
отогнать кровь от горла, забыть свой стыд и Михаила
Клементьева, забыть весь несчастный день, полный го­
ря-тоски. Когда выпил, далеко отбросил бутылку и подобие
улыбки прошло по лицу: «Неуж дом человека дороже? Это
меня-то дороже? Меня-то, Китасова?! Китасова! Нет уж,
бросьте болтать, дороже... » Он стал посвистывать, и опять
подобие улыбки прошло по лицу да так и осталось. Эта
улыбка презирала всю здешнюю жизнь, всю деревню, она
презирала даже самого Веню за то, что связался с Катей,
за то, что хранит свой дом и приезжает сюда И вдруг
вспомнил что-то, нахмурился, сжал зубы крепко, до боли:
«А почему гусенок-то? Что я им за гусенок?» И сно­
ва - горько, обидно, так горько что снова к горлу мет­
нулась кровь, а в голове заболело. Боль прошла по спине
до ног, потом захватила грудь и все тело, и его большое
и длинное тело заныло и загудело, точно его избили.
«А меня и так избили... » - усмехнулся Веня и, чтоб за-быть
про боль, стал насвистывать, потом закурил. Он курил
и повторял про себя два слова, все повторял и повторял,
и эти два слова утешили и смирили душу «Спалю дом,
спалю... » - повторял про себя Веня, и боль в голове
исчезла, сползла, иногда она вдруг упрямилась, начиная
топтаться на месте, тогда он всеми силами ста;;,ался
придавить ее, утолкать, умять в ноги,- и боль тогда
подчинялась и выходила из тела. И вот уж все тело ожило,
сбросило путы, и это освобождение совсем его отрезви­
ло - он был рад, что всем отомстит. Это было так хоро:,:ю
и так радостно, будто сорвалась дверь с крепких петель
и отлетела - и свежий воздух ворвался в душную комнату
и прогнал мрак и тяжесть.
Собрал палатку, все свои вещи и пошел на дорогу.
В теле по-прежнему было легко и просторно, в голове тоже легко, а ноги, казалось, не шагали - летели, потому
и быстро встала деревня. Она казалась теперь большой
и веселой, по главной улице гнали стадо, и коровы лениво
заходили в ограды, и стадо на глазах уменьшалось и
219

точно бы сиротело. Пахло молоком, огородами, и этот
запах теплой сырости, запах огурцов и укропа приятно
кружил и веселил голову, да и коровы мычали так хорошо,
по-домашнему, что Веня совсем отрезвел. Со всех сторон
слышалось, как билось и стучало молоко о подойники,
слышались голоса и перекликание, навстречу даже по­
падались прохожие, кто-то здоровался, заговаривал, но он
не узнавал никого, шел как слепой или пьяный. Так
и было. И все, что казалось ему такой легкостью и сво­
бодой,- все шло от вина, от той бутылки, которую выпил
в лесу. Теперь бутылка ожила в нем и заговорила. Чуть
дом родной не прошел и только в последний миг узнал
ставни, ограду - и сразу тяжело помрачнел. Веня вспом­
нил свое решение, и к горлу снова подошла злость и
принесла с собой боль. И тогда раньше, в лесу еще,
к горлу тоже не кровь, а злость подступала и терзала его.
Сейчас снова стала терзать. «Я вам покажу, покажу
Веньку Китасова! .. » - подумал -резко и по-мальчишечьи,
и злости этой опять стало так много, что он задохнулся
от сердцебиения. Остановился, чтобы переждать сердце.
И пока ждал, злость его каменела и каменела: и когда
зашел на крыльцо, у него уже не было сил ее сбросить
с себя - и он подчинился. «Делать - так сразу, сразу! .. »
И снова стал рад, что сейчас отомстит.
В доме не было света. В это лето часто отключала
подстанция. Там что-то перестраивали, расширяли. Веня
в такой час пользовался лампой-семилинейкой. И сейчас
опять достал эту лампу, достал с полочки керосин, чтобы
добавить в лампу. Добавил, подчистил стекло и поджег
тесемку. Лампа мигала, горела тускло, нехорошо. Стало
тоскливо. Веня достал сигарету, и вдруг глаза его нашли
керосин и раскрылись так буйно, испуганно, как будто
кто-то его в огонь толкал, в костер какой-то огромный,
а он уперся. Но не верит, что выдержит,- оттого так
страшно, ужасно. Потом встал, отбросил незажженную
сигаретку. «Делать - так сразу, сразу... » И эта мысль
ободрила и сорвала с места. Он схватил бутылочку с
керосином и бросился в комнату. Запнулся о порог, громко
выругался и сразу же выплеснул все из бутылки. Вы­
плеснул широко, неумело - капли попали даже на кровать
и на стены, но это уж было не важно. «Что жалеть - все
в огонь! Пусть подавятся... Эти мысли перебили другие,
но он уж не мог их поймать, не мог поймать и те, свои
220

первые мысли,- он был такой пьяный, что его качало
Захотелось курить, и он закурил. От сигареты в голове
просветлело: «Что я задумал? Зачем, зачем? ..» И стал
быстро ходить по комнате, его заносило все время в сто­
роны, но он ходил и ходил. Иногда останавливался, но,
сразу что-то вспомнив и замахав рукой, начинал ходить
снова и снова, а по лицу блуждала слабая пьяненькая
улыбка. Потом устал и сел на кровать. Пахло керосином,
мышами, в окнах встала луна, и сразу в комнате все
осветилось ее твердым, пронзительным светом. Веня сидел
и покачивался, словно бы слушал кого-то, слушал и по­
нимал. И вдруг он увидел мать. Она пришла оттуда, где
были свет и луна, пришла и села напротив. Он видел ее
не так, как во сне, он видел ее живую, в гладком белом
платке и в белом отчетливом платье. Она его всегда
надевала в день приезда Геннадия - ее мужа, отца его.
Отец приезжал с заработков с большими деньгами и
в первый же час домашний начинал пить, куролесить,
а она надевала то платье, чтобы быть ему ближе, род­
ней.
Веня смотрел на нее и радовался, что видит, запо­
минает. Она хмурилась и что-то шептала. Но это был не
шепот даже, просто губы открывались и закрывались. «Ты
поди, из-за дома, скажи, из-за дома?» ----; спросил ее Веня,
и она закивала, и он обрадовался, что поняла. «Не буду,
ладно. Пусть живет твой дом, я не буду... » - пообещал
он, и мать ушла. Опять ушла в те лунные тени, в просветы
в окнах, ушла, ничего не сказала, а может, сказала, но
он не слышал, потому что спал уже крепко на пуховой
материнской подушке и ровно дышал.
Проснулся он в середине ночи, сходил на кухню, по­
тушил лампу и стал смотреть на луну Почему-то вспомнил
о Кате, первый раз вспомнил как-то печально и ощутил
жалость, но сразу выбросил это, потому что испугался
луны. Она, казалось, была живая и смотрела тоже пе­
чально и, наверное, все уже знала про людей и про землю
и про него, Веню, тоже все знала: что уже было и что
с ним будет,- и от этого знания стало страшно, даже
замерзла спина. «А если сгорит дом, сгорят и карти­
ны,- вдруг подумал он с новой печалью и улыбнулся.­
А ведь матери пообещал... » И сразу же оглядел и проверил
стены - картины висели,- он вздохнул глубоко и достал
сигарету. Вон там она сидела. Он видел ее живую, конечно,
221

видел «Но как это? Как она пришла, появи.1ась?.. Может,
поблазнило, может, во сне?» В голове ломило с похмелья,
он снова прилег. В комнате светло от луны, просторно
и свет этот качается и лезет в глаза. «А вдруг снова
придет вдруг покажется?..» Ему стало страшно, забилось
сердце, повернулся на правый бог - и сердце прошло, но
все равно страшно. Достал новую сигарету и затянулся
жадно и глубоко, и сразу же страх убавился, стал спол­
зать. В голове началось кружение, но это уже было сонное,
а не больное кружение, ему стало спокойно, закрылись
глаза И в тот же миг опять испугался: вдруг он заснет
сейчас, заснет сразу, внезапно, а сигарета выпадет изо рта,
а кругом керосин, кругом доски? Да и подушка из пу­
ха
знай подноси... Но все это последнее, страшное, он
уже думал во сне, а сигарета уже лежала на подушке
и тлела. Она выпала - он не слышал. Потом стали ды­
миться доски. Они были сухие, давнишние, сегодня их
нечаянно полили керосином, потому доски только и ждали
искры. И вот дождались. Они горели не пламенем, потом
уже стало пламя, а сперва чадили, дымились. И Веня
начал стонать, задыхаться - кто-то сильный,· тяжелый
навалился во сне, сдавил грудь, сдавил голову, залез рукой
в горло и стал его всего выворачивать и все туже на­
валиваться на грудь. От этой боли, ужасной боли, продрал
глаза - и сразу же потерялась память. Он не помнит, как
выполз в кухню, как попал на ограду, как побежал Он
бежал переулками, огородами, словно кто-то бы вел его,
кто-то показывал, а он бежал и бежал. Только за деревней
остановился и поднял голову. Там, где дом его, полыхал
огонь, везде жалобно мычал скот. Потом услышал сильные
крики, заполошные крики, загудела чья-то машина, и вот
уж ожила, задвигалаr,ь вся деревня, и он втянул голову,
замер. И вдруг точно его толкнули, подбросили - он