Овация сенатору [Данила Комастри Монтанари] (fb2) читать онлайн

Овация сенатору: [роман] Данила Комастри Монтанари

Что касается смерти, то все мы живём в неукреплённом городе.

Эпикур

Danila Comastri Montanan

SPES, ULTIMA DEA

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

В ТЕВТОНСКОМ ЛЕСУ:

КВИНТ ВАЛЕРИЙ ЦЕПИОН, полководец XI легиона

ВЕРА КЛАВДИАНА, его жена

АЗЕЛЛИЙ и РЕЦИЙ, центурионы

В РИМЕ, ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ:

ПУБЛИЙ АВРЕЛИЙ СТАЦИЙ, римский сенатор

КАСТОР и ПАРИС, вольноотпущенники Публия Аврелия

СЕРВИЛИЙ и его жена ПОМПОНИЯ, друзья Публия Аврелия

ПАУЛ МЕТРОНИЙ, консул

КОРЕЛЛИЯ, жена Метрония

АНТОНИЙ ФЕЛИКС, патриций, потомок полководца Марка Антония

АНТОНИЙ ТОКУЛ, плебей, сводный брат Антония Феликса

БАЛЬБИНА, жена Антония Феликса

МАРК ВАЛЕРИЙ ЦЕПИОН, полководец Восточных легионов

ГАЙЯ ВАЛЕРИЯ, сестра Марка Валерия

ЦИРИЯ, рабыня Гайи Валерии

НУМИДИЯ, верховная жрица храма Весты

ЛИНИЙ ОСТИЛЛИЙ, старейшина Сената

ГЛАФИРА, куртизанка

ЭБЕ, служанка Глафиры

МУММИЙ, пожарный

ЛЕОНЦИЙ, префект ночной стражи

ЗЕНОБИЯ и АСТЕРИЯ, цветочницы

АГЕНОР, германский пленный

ПИКА, старая служанка

ЛАМА, сутенёр

ФАМУЛЛ, погорелец по прозвищу ЗУБ

Кузнец по прозвищу ЗВЕРЬ

МЕЛОС, подмастерье ювелира

ДОМ АВРЕЛИЯ

ПРОЛОГ ТЕВТОНСКИЙ ЛЕС, 779 ГОД АВ URBE CONDITA^[1] (26 ГОД НОВОЙ ЭРЫ)

Натянув поводья на полном скаку, трибун остановил коня и окинул взглядом долину. На границе лагеря выстроились остатки Одиннадцатого легиона. Все леса вокруг кишели варварами. Внезапно тишину взорвал воинственный клич, и первая волна германских воинов бросилась на неприятеля.

Из строя легионеров вышел полководец в серебристых доспехах, на которых играли лучи бледного северного солнца. Он выхватил меч из ножен, его тонкая рука взметнулась над головой, призывая воинов к бою, и через секунду вокруг вскипел адский круговорот мечей и копий.

Не трогаясь с места, трибун следил за военачальником в серебристых доспехах, чей высокий красный плюмаж на шлеме мелькал в самой гуще сражения.

В какой-то момент плюмаж исчез из виду, и трибун ударил пятками коня, готовый ринуться в бой.

Но, проехав немного, вновь натянул поводья и сдержал свой порыв.

Лишь после того как варвары были отброшены в лес, рука его потянулась к рукояти меча, и он с изумлением услышал собственный голос, отдающий приказы:

— Построить фаланги! Центурионы, сомкнуть ряды! Кавалерия, за мной!

Человек двадцать всадников последовали за ним, а несколько сотен пехотинцев изготовились к атаке.

— Храбрые воины Квинта Валерия Цепиона! — призвал трибун, и легионеры ответили ему ударом оружия о щиты. Тогда он поднял меч и галопом пустился к тому месту, где в последний раз видел воина в серебристых доспехах.

Трибун долго бродил между мёртвыми и умирающими, вдыхая отвратительный запах крови, переворачивая то одно, то другое тело.

— Спес, богиня надежды, будь милостива! — взмолился он.

Наконец, среди груды тел светловолосых варваров, распростертых на земле, показался красный плюмаж. Трибун осторожно приподнял голову воина и голыми руками разорвал ремень шлема. Хотя глаза лежащего были закрыты, лицо его казалось удивительно спокойным.

— О чудо, — обрадовался трибун, — боги смилостивились!

Опустившись на колени, он осторожно развязал кожаные ремни, освободил бойца из плена лат и лишь тогда заметил рукоять меча, торчащую из вспоротого живота.

Взгляд трибуна потемнел. Он глубоко вздохнул, провёл рукой по лбу, не чувствуя боли от собственных ран. Затем поднял бездыханное тело на руки, покачнулся и направился к легионерам, стараясь не показать своё отчаяние. Ветераны, крепкие и умудрённые опытом бойцы, не простят подобную слабость мужчине, которому уже двадцать три года, подумал он, заметив, однако, что и у них глаза полны слез.

Подойдя к месту, где несколько дней тому назад предали огню тело полководца Квинта Валерия Цепиона, трибун опустил на кострище тело его жены.

Он не смог удержаться и ласково коснулся щеки бездыханной женщины, а затем обернулся к легионерам.

— Мы удержали позицию, мрачно произнёс трибун. — И выполнили приказ Рима.

I РИМ, 779 ГОД AB URBE CONDITA (46 ГОД НОВОЙ ЭРЫ, ЛЕТО) ЗА ДВЕНАДЦАТЬ ДНЕЙ ДО ИЮНЬСКИХ КАЛЕНД

По случаю званого ужина просторный домус нового консула приобрёл особенно роскошный и праздничный вид. Правда, Паул Метроний будет занимать престижную должность лишь несколько месяцев, а не год, как предписывал закон, поскольку императору Клавдию приходилось считаться с огромным числом желающих стать консулами.

Несмотря на краткий срок полномочий, консулу оказывались все положенные по традиции почести, и церемонию вступления в должность отмечали с невероятной торжественностью.

В атриуме домуса Метрония уже установили дикторские фасции: пучки берёзовых и вязовых прутьев с воткнутыми в них топориками — древний символ власти, которая на самом деле принадлежала теперь не консулам, а очередному божественному Цезарю.

— Публий Аврелий Стаций, римский сенатор! — громогласно объявил раб, и Аврелий в парадном сенаторском одеянии — тоге и тунике украшенных латиклавией, и чёрных сапогах с лунулами из слоновой кости — вошёл в домус, где намечался званый ужин.

Тотчас от группы гостей отделилась и направилась ему навстречу элегантная матрона, при каждом шаге которой кокетливо колыхалась замысловатая причёска из рыжих волос.

«Молода и весьма привлекательна», — оценил сенатор, любуясь её изящными движениями, лукавым взглядом, удивительно тонким и красивым лицом и умело подкрашенными губами.

— Аве, Публий Аврелий! Меня зовут Кореллия, я — жена консула. Много слышала о тебе и давно хотела познакомиться.

— Боги, это же огромная ответственность — нельзя разочаровать первую госпожу Рима! — пошутил патриций, надеясь, что никто не передаст его слова императрице Мессалине, истинной владычице Города, которую они, конечно, оскорбили бы.

— По правде говоря, то, о чём шепчутся по твоему поводу, порядочная женщина никогда не решится повторить вслух… — кокетливо шепнула ему матрона.

Тогда тем более я должен оправдать твои ожидания, благородная Кореллия! — с бесстыжей улыбкой заявил патриций.

— Наглец! — шутливо бросила она и с довольным смешком ускользнула в вестибюль встречать других гостей.

Публий Аврелий забавлялся, наблюдая, как она любезничает со всеми без исключения и особенно с теми, кто мог оказаться полезным для карьеры её мужа. Так, пожилой Лентуллий, старый сенатор от самой консервативной партии, был награждён ласковым прикосновением, а эдилу Постуму, который пользовался куда меньшей властью и влиянием, пришлось довольствоваться очаровательной улыбкой.

Для каждого из гостей у неё был наготове выразительный взмах ресниц, тонкий комплимент и многообещающий взгляд, от которого тот чувствовал себя единственным достойным мужчиной на сто миль вокруг.

Патриций с восхищением любовался молодой женщиной. Между ним и обольстительной супругой консула мгновенно вспыхнуло взаимное влечение, которым он задумал непременно воспользоваться, тем более что временное отсутствие зоркой подруги Помпонии открывало перед ним неограниченные возможности волочиться за дамами.

— Публий Аврелий Стаций, наконец-то я нашёл тебя! Есть одно дело, в котором только ты можешь мне помочь! — услышал он вдруг.

Человек, который потянул его за тогу, — высокого роста, стройный, с необыкновенно правильными чертами лица и завитой чёлкой, обладал к тому же светлой улыбкой и добрым взглядом небесно-голубых глаз, что сразу вызывало симпатию окружающих, особенно женщин.

— Давно не виделись, Антоний Феликс! — от ветил сенатор, приветствуя старого друга.

— Знаешь, всё дела… — коротко извинился он, и Аврелий притворился, будто забыл, что Феликс не встречался с ним с того самого дня, когда должен был возвратить большой долг.

— Я слышал, Марк Валерий тоже вернулся в Рим после удачной кампании на Востоке. Надеюсь повидать его сегодня вечером: отпразднуем возращение на родину, вспомним старые времена, — ответил Аврелий.

Когда-то у этих трёх юношей, полных прекрасных надежд, вся жизнь была впереди, и им хотелось прожить её плодотворно. Интересно, как они встретятся теперь, спустя двадцать лет…

— Помнишь, как мы развлекались? Целые ночи проводили в остериях и волочились за женщинами! Но, как я уже сказал, завтра у меня очень важная встреча… — ответил Феликс, изобразив свою самую приятную улыбку.

— Ещё один счастливый шанс, да? — вздохнул патриций, который всегда с сожалением смотрел на правнука великого Марка Антония, настолько опустившегося, что из-за бессовестных советчиков, готовых использовать его громкое имя для своих грязных дел, стал настоящим проходимцем.

— Настал мой час, думаю, что на этот раз фортуна на моей стороне…

Сенатор торопливо согласился. С самого рождения жизнь Антония была просто усыпана самыми сказочными возможностями — все они оказались упущены! — и поистине волшебными ситуациями, которыми помешала воспользоваться только злая судьба.

— Аврелий, дорогой, к сожалению, я всё до последнего сестерция вложил в выгодную сделку с недвижимостью…

«Обычный повод, чтобы попросить взаймы!» — усмехнулся про себя патриций, решив, что на этот раз не даст себя разжалобить. Феликс и так должен ему уйму денег и вряд ли когда-нибудь вернёт.

— Сейчас у меня тоже нет свободных средств. Почему не обратишься к брату? Уверен, он не откажет тебе, — ушёл от ответа Аврелий и указал на человека средних лет, одетого в одну из тех старых узких тог, которые вышли из моды по меньшей мере лет двадцать тому назад.

— К этому крохобору Токулу? Ну что ты! — произнёс Антоний, не скрывая огорчения. — Ты же знаешь, он терпеть меня не может!

В древние времена имя «Токул» означало богатый, но не просто состоятельный, а скорее жадный и скупой. Именно это презрительное прозвище дал сводному брату знатный, но безденежный Антоний, и сказать по правде, оно ему как нельзя подходило.

«Два Антония, но какие разные! — подумал Аврелий. — Ведь Феликс — красивый крепкий весельчак в расцвете сил, а Токул — коротышка, почти уродливый, резкий и неприветливый, выглядит стариком, хотя всего на семнадцать лет старше брата».

Феликс гордился своим происхождением по материнской линии — от знаменитых Корнедлиев, а Токул родился от связи их общего отца с вольноотпущенницей. Но перед смертью высокородный родитель всё же признал сына от сожительницы, сделал его одним из наследников, наделил всеми правами наравне с законным отпрыском и поделил поровну жалкое состояние старинного рода, столь же знатного, сколь и неплатёжеспособного.

И если часть наследства, доставшаяся патрицию Феликсу, быстро растворилась, то часть, полученная первенцем плебейского происхождения, была умело вложена в торговлю драгоценными камнями и стала приносить немалый доход, послуживший основой одного из самых крупных состояний в Риме.

Пользуясь знатным именем, Антоний сумел заполучить в жёны дочь одного богатого всадника^[2], но даже её приданого оказалось недостаточно, чтобы оплатить огромные долги. Поэтому расточительный юноша был вынужден жить в доме брата, лишённый средств и земельных владений, которые были необходимы, чтобы стать сенатором и занять место отца.

И вот теперь по иронии судьбы на это место должен сесть мелочный, но очень богатый Токул, у кого многие из отцов-основателей ходили в должниках…

— Он, внук раба, наденет тогу с латиклавией! Тогда как я, в венах которого течёт кровь Корнелл и-ев и Метеллов, из-за имущественного ценза не могу претендовать даже на то, чтобы принадлежать к сословию всадников! — уныло жаловался Феликс. — И всё же моя завтрашняя встреча, о которой я говорил, изменит ситуацию, вот увидишь! Если не хочешь помочь деньгами, одолжи мне, по крайней мере, твой паланкин, чтобы я мог достойно явиться к моим партнёрам. Ну а если бы у тебя нашлась достаточно элегантная тога из тех просторных, что теперь в моде, и какой-нибудь красивый плащ…

— Обратись к моему управляющему, и он даст тебе всё, что нужно, — поспешил ответить патриций, желая поскорее освободиться от приятеля-попрошайки и сосредоточить внимание на красавице Кореллии.

Едва назойливый собеседник удалился, Публий услышал за спиной язвительный голос.

— Сколько денег сумел выудить из тебя мой брат на этот раз? — усмехнулся Токул.

— Ты ошибаешься. Антоний рассказывал мне о новой комедии, — холодно ответил Аврелий, которому не хотелось говорить плохо о друге. — Хотя, думаю, ты вряд ли видел её при том, сколько стоит билет!

— А вот и нет! Я ходил на представление как раз вчера вечером, — со злорадным ликованием возразил Токул и показал бронзовый сенаторский пропуск в театр, дающий право занимать места в первом ряду в театре Марцелла.

Выходит, отцы-основатели уже приняли его в своё общество наравне с самыми знаменитыми римскими фамилиями. Но чтобы с достоинством носить латиклавию, Токулу придётся заказать себе более просторную тогу, подумал патриций, поудобнее располагаясь на триклинии.

Тут хозяин дома, по обычаю, пролил в честь богов на пол несколько капель вина, подавая тем самым знак к началу торжественного ужина.

Сразу же принесли закуску — устрицы, мидии, улитки, откормленные на ароматических травах, греческие оливки и пиченский хлеб. Всё это сопровождалось разнообразными салатами, приправленными чесноком и руколой.

Публий Аврелий с удовольствием принялся за еду, разглядывая при этом очаровательную Ко-реллию, которая возлежала на триклинии радом с супругом и великодушно позволяла всем присутствующим любоваться собой.

— Говорят, жена Метрония попалась на удочку жреца Зевса, — послышался голос сидящей неподалёку пожилой Домитиллы, что соперничала с Помпонией за звание самой сведущей сплетницы в Городе.

Сенатор, которого долгое знакомство со своей любознательной подругой уже научило понимать всю важность злословия, не преминул навострить уши.

— Обратил внимание на тогу Токула? — заметил кто-то из гостей. — Могу поклясться, это та самая, в которой полвека тому назад его отец ходил на заседания Сената. Только такой скупец, как он, мог отважиться явиться в дом консула в подобном виде!

Тем временем разносили жаркое, и посреди пиршественного зала появились танцовщицы из Гадеса^[3], которые должны были порадовать гостей, кружась под звуки кастаньет и бубнов.

Аврелий непринуждённо беседовал с Домитил-лой, когда почувствовал, что кто-то легко коснулся его плеча.

— Прекрати присваивать себе всё женское внимание, или другие гости не простят мне, что я тебя пригласила, — упрекнула Кореллия сенатора, прежде чем взять его под руку и вырвать из когтей сплетницы.

Догадываясь, что предстоит какой-то интересный разговор, Домитилла хотела последовать за ними, но тут какой-то неуклюжий слуга вдруг споткнулся, и на её шёлковую паллу пролилось почти всё содержимое керамической чаши, которую он собирался поставить на стол.

— Прости мою неосторожность, кирия!^[4] — извинился неловкий слуга, и сенатор улыбнулся, узнав александрийский акцент Кастора, своего бесподобного секретаря, поспешившего ему на помощь.

Мгновение спустя Аврелий уже прогуливался вместе с первой дамой Рима по перистилю, задаваясь вопросом, как лучше начать атаку на добродетель матроны.

— А, вот, наконец, и наш Валерий! — вдруг воскликнул сенатор, увидев в атриуме старого друга под руку с какой-то высокой женщиной, но успел рассмотреть только её чёрные косы, уложенные на затылке.

Валерий мало изменился за последние два года, отметил патриций: те же глубоко посаженные беспокойные глаза, тот же волевой подбородок, та же манера сутулиться, словно извиняясь за свой высокий рост.

Полководец сразу же подошёл к нему.

— Сколько времени не виделись, Аврелий! — с волнением произнёс он.

— Возвращаешься со славой… Говорят, тебя удостоят овации…^[5] Впрочем, триумфом теперь чествуют только императора! — поздравил его патриций.

— Знал бы ты, сколько мне нужно рассказать тебе… Но здесь слишком много людей… Встретимся на днях с глазу на глаз.

И в этот момент сопровождавшая его женщина обернулась. Тонкий профиль, густые прямые брови, высокий и гордый лоб — это лицо Публий Аврелий узнал бы среди тысяч других.

Он закусил губу и почувствовал, как мурашки побежали по спине, словно увидел призрака, но не успел опомниться, как Валерий и его спутница исчезли в толпе гостей.

Кореллия нетерпеливо потянула его за тогу.

— Зная твою славу знатока искусства, мой муж просил показать тебе бронзовую этрусскую статуэтку, которую он приобрёл у антиквара на Септе Юлии^[6], — щебетала она, увлекая сенатора во внутренние покои домуса, где звуки флейты и шумный говор гостей звучали тише.

Кореллия приоткрыла резную дверь и пропустила гостя в полумрак таблинума^[7], освещённого лишь светом наружных факелов. Она прошла немного вперёд и вдруг упала с глухим возгласом.

Аврелий бросился к ней и помог подняться.

— Ударилась? — заботливо спросил он, заметив при этом, что, приподнимаясь, матрона задержалась в его объятиях на мгновение дольше необходимого.

«Искусство любви, часть третья», — вспомнил сенатор, наизусть знавший знаменитое сочинение Овидая, первого учителя сладострастной любви, как его называли в Риме, где он стал самым читаемым автором.

— Завтра, — не колеблясь, шепнул он матроне. — В десятом часу утра у храма Эскулапа на острове Тиберина тебя будет ожидать паланкин. Мои носильщики знают, куда направиться.

— Что ты имеешь в виду? О чём это ты? — ответила Кореллия, изображая недоумение.

— Ты прекрасно всё понимаешь, — уверенно возразил патриций.

— Какой нахал и грубиян! — воскликнула женщина, отталкивая его.

И тут же в коридоре прозвучал взволнованный голос Паула Метрония:

— Кореллия, ты здесь?

Аврелий успел шагнуть за штору, а матрона поспешила навстречу мужу.

— Дай мне минутку, хочу переодеться к ужину, Паул. Одежда на мне уже вся мокрая от пота…

— Конечно, дорогая, не спеши. Кстати, не знаешь, случайно, где скрывается сенатор Стаций? Мне нужно поговорить с ним.

— Я видела его в летнем триклинии в окружении женщин, увешанных драгоценностями.

— Будь обходительна с ним, прошу тебя, это очень полезный человек. Однако не слишком доверяй ему. Он известный греховодник и может неправильно истолковать твою вежливость.

— Не беспокойся, я сумею поставить его на место, — заверила жена, незаметно указывая патрицию коридор, по которому он мог удалиться.

Когда Публий оказался в главном зале, к нему сразу же направился Метроний.

— Мне надо бы поговорить с тобой, Аврелий. Пойдём, — предложил консул, увлекая его за собой.

Вскоре они сидели за большим чёрным мраморным столом, заваленным грудой папирусных свитков и пергаментов.

— Если не ошибаюсь, Публий Аврелий, тебе сорок три года, — Паул Метроний коснулся вопроса, который сенатор не любил обсуждать.

— Ещё не исполнилось, — уточнил патриций.

— Ты женился только однажды, когда тебе было чуть больше двадцати лет, на женщине намного старше тебя, и для неё это был уже третий брак…

— Мы начали ссориться, когда она ещё не сняла свадебного покрывала, — пояснил Аврелий с некоторым недовольством, поскольку ему вовсе не хотелось вспоминать о своём недолгом браке с Фла-минией.

— Выходит, ты уже много лет пребываешь в грусти и одиночестве…

Сенатор, напротив, был совершенно доволен жизнью богатого эпикурейца со всеми её радостями — книгами, пирами, друзьями и множеством красивых женщин — и с удивлением посмотрел на консула.

— Как ты, конечно, знаешь, во дворце косо смотрят на неженатых аристократов… — продолжал Паул Метроний.

— Я плачу немалый налог на безбрачие как раз для того, чтобы пользоваться этой привилегией, — уточнил Публий Аврелий.

— К чему такие большие расходы, когда ты мог бы просто жениться и радоваться приятному обществу супруги?

— Но я не чувствую себя одиноким, Метроний. Под крышей моего дома живёт почти сто пятьдесят рабов.

— Пусть так… Однако кто тебя поддержит, случись беда, кто утешит в трудную минуту?

Патриций почувствовал, как холодок пробежал по коже, и начал догадываться, к чему завёл этот разговор его собеседник.

— Давай сразу договоримся, — он выставил вперёд руки, — мне совершенно не нужна никакая жена!

— Ты хочешь сказать, что тебя вполне устраивают чужие! — воскликнул Метроний, усмехнувшись и выражая, таким образом, мужскую солидарность, что совсем не понравилась сенатору. — Супруга твоего коллеги Лентуллия, знатная Лоллия Антонина… Ах да, чуть не забыл — ещё и молодая жена банкира Корвиния… — продолжал Паул, по-дружески похлопав его по плечу.

«А вскоре и супруга консула», — добавил про себя Аврелий, которого стал забавлять этот разговор.

— Как бы там ни было, Паул Метроний, мой ответ — нет! Ничего не поделаешь.

— Даже если бы речь шла об элегантной, образованной женщине, родственнице императора по материнской линии? Я говорю о моей племяннице Гайе Валерии, которая, как ты знаешь, недавно овдовела.

— Ты говоришь о сестре Марка Валерия Цепи-она? — воскликнул Аврелий. Вот, значит, кто это был, в то время как он решил, что перед ним призрак! — А она знает об этом предложении?

— Не вижу причин, по которым она стала бы возражать. Ты представляешь собой отличную партию для любой благородной римлянки… Так что мне ответить её брату?

— Придумай какой-нибудь предлог, скажи, что я влюблён в другую женщину, — с досадой ответил патриций.

Консул покачал головой.

— Гайя Валерия из тех жён, какие бывали лишь в старину. Она готова не замечать миловидных служанок, терпеть куртизанок у себя под кроватью и держаться как ни в чём не бывало, когда муж открыто, на публике ухаживает за другими женщинами… Подумай, Стаций, Гайя Валерия как будто создана для тебя: воспитана в добрых римских традициях и предоставила бы тебе полнейшую свободу. Эта женщина — олицетворение скромности, прекрасно говорит на греческом и латинском языках, знает классиков и признана выдающейся поэтессой. Я уж не говорю о том, что удивительно хороша.

— Ладно, только обязательно напомни ей, насколько я — в отличие от неё! — наглый, гадкий и безответственный, — вскипел Аврелий, всё более негодуя. — Скажи, что пью не просыхая, вожусь с разным отребьем, пристаю к каждой женщине, какая только попадается на глаза, и у меня множество глупых рабов, которые посчитают своим долгом беспокоить её с утра до вечера.

— Боги небесные, но почему ты отказываешься? — настаивал консул, даже не пытаясь скрыть своё разочарование.

— Потому что не хочу… — «Не хочу и не могу», — подумал патриций. — Я сам всё обьясню Марку Валерию. Мы с ним лучшие друзья. И я даже удивляюсь, что, хорошо зная мой образ жизни, он предлагает такое.

— Ты совершаешь большую ошибку, Публий Аврелий. Я тоже был яростным противником брака, пока не встретил Кореллию. Теперь же я счастливый человек, хотя и должен держать себя в узде: моя жена придерживается довольно строгих правил, касающихся супружеской верности!

Аврелий пожелал в душе, чтобы консул ошибался.

Впрочем, так это или нет, он скоро узнает, осталось лишь подождать до завтра.

II ЗА ОДИННАДЦАТЬ ДНЕЙ ДО ИЮНЬСКИХ КАЛЕНД

Только около полудня Публий Аврелий в отличном настроении покинул, посвистывая, виллу на Яникульском холме и остановился полюбоваться на Рим, раскинувшийся по ту сторону Тибра подобно женщине, только что разомкнувшей объятия возлюбленного.

И пока взгляд его скользил от цирка к базиликам и Капитолийскому холму, где блестели на солнце позолоченные черепицы храма Юпитера, патриций ещё раз возблагодарил слепую Фортуну за то, что та позволила ему родиться римским гражданином в то время, когда столько люде!?пребывают в варварстве и рабстве.

— Эй, где же вы? — крикнул он своим верным нубийцам, остановившись на площади, — но тут же вспомнил, что отдал их на весь день Антонию Феликсу, и нанял городской паланкин.

Прежде чем отправиться домой, он бросил последний взгляд на свою загородную резиденцию, совсем недорого купленную у министра Нарцисса благодаря хитростям Кастора, своего секретаря, мастера на все руки, непревзойдённого во всех видах мошенничества.

Ремонт, начавшийся на вилле после нашествия пострадавших от разрушительного наводнения из-за вышедшего из берегов Тибра, которым он дал здесь приют, ещё не закончился. Тем не менее, чистая и обновлённая, вилла как нельзя лучше подходит для приёма дам, желавших сохранить инкогнито, и в первую очередь очаровательной супруги консула, которая только что покинула её.

— На Виминальский холм! — приказал патриций, и вскоре носильщики принесли его к острову Тиберина, затем, обойдя театр Марцелла, чтобы избежать хаотичного движения на Форуме, прошли по виа Аргилетум и стали подниматься по викус Патрициус на самый верх холма, где вдали от городской суеты находился старинный домус семьи Аврелиев.

Сенатор вышел из паланкина и сладко потянулся. Он всё ещё ощущал тонкий аромат духов Ко-реллии, с которой провёл долгое и удивительно приятное утро, и когда переступил порог своего дома, почувствовал необыкновенное расположение ко всему миру.

— Поразвлёкся, мой господин? — нагло поинтересовался Кастор.

— Весьма! — весело ответил Аврелий. — Ко-реллия — прелестная женщина, и то, что она замужем за Паулом Метронием, вносит некоторую изюминку в это приключение, делает его, как бы это сказать, более пикантным. Риск действует на меня как хороший стимулятор.

— Однако в поисках ярких впечатлений ты пропустил большое событие. Только что возле Фору, ма Августа напали с ножом на Антония Феликса, когда он выходил из твоего паланкина и в твоей одежде!

— Аврелий, Аврелий, как ты? — вскричала Помпония, вбегая в таблинум и едва не столкнувшись со стражами порядка, уходившими после допроса сенатора.

Только убедившись, что друг цел и невредим, матрона тяжело опустилась на триклиний.

— У меня просто сердце в пятки ушло, когда сказали, что ты убит! — призналась она.

— Не волнуйся, госпожа, ничего не случилось. Хозяину всегда благоволит Фортуна, — утешил её секретарь. — Пошлю слугу успокоить Сервилия, твоего благородного супруга, и приготовлю тебе что-нибудь покрепче.

— Спасибо, Кастор, но я на диете, — заколебалась Помпония, которая стоически держалась, пытаясь сбросить вес. — Врач позволяет мне только чистую воду.

— Вода сильно раздувает желудок, а вино забирает жир! — назидательно поведал александриец, наливая матроне хорошо выдержанное фалерн-ское. — Это поможет тебе расслабиться в ожидании, пока Ортензий приготовит ужин.

Повар Публия Аврелия славился как лучший в городе, и, услышав его имя, любительница поесть испытала сильнейшее искушение.

— Прошу тебя только салат-латук и соус песто из разнотравья… — нерешительно согласилась она.

— Именно эту приправу Ортензий использует, готовя свои знаменитые пирожные! И тебе непременно понравится спаржа под уксусом, тоже прекрасное средство для похудения.

— Лишь бы только в нём не было ничего…

— Конечно, ничего! Всего лишь дюжина желтков и несколько ложек лучшего критского оливкового масла, — заверил Кастор.

Через минуту Помпония, только и ожидавшая, чтобы её уговорили приняться за еду, расположилась рядом с сенатором на триклинии в открытой виноградной беседке.

— Весь Рим переполошился, когда прошёл слух, что покушались на жизнь сенатора. К счастью, убийца ошибся. Нет, я ничего не имела против Антония, однако — между нами говоря — его смерть не кажется мне такой уж большой утратой, — безжалостно призналась матрона, дав себе волю после длительного голодания.

Аврелий чувствовал себя неловко, едва ли не виноватым перед человеком, которого убили вместо него.

— Антоний Феликс был хорошо известен в городе. Безусловно, его смерть опечалит многих женщин, начиная с жены, которая, как говорят, беременна, — сказал он.

— Вдова, а ведь ей не исполнилось ещё и двадцати! Для неё это тяжёлый удар, — согласилась Помпония. — Но скажи мне, ты хоть представляешь, кто мог хотеть твоей смерти?

Сенатор развёл руками:

— Нет, совершенно не представляю… У меня нет врагов в этом мире!

Кастор, подносивший в этот момент кратер^[8] с горячим сединским, громко расхохотался.

— А что тут смешного? Ты знаешь кого-нибудь, кто хотел бы убить меня? — в изумлении спросил сенатор.

— Да сколько угодно, хозяин! — ответил грек. — Все, кого ты высмеивал и над кем шутил, прежде всего. Или те, чьих жён ты соблазнял. Спустись с небес на землю, мой господин! — добавил он, видя удивление Аврелия. — Ты прекрасно знаешь, что тебя не всегда радостно встречают. К тому же ты слишком богат, одного этого достаточно, чтобы вызывать зависть. Кроме того, проявляешь слишком мало уважения к тому, что твои сограждане считают или притворяются, будто считают, священным, — к таким ценностям, как семья, религия, старинные обычаи предков и прочие подобные глупости. Если добавить к этому немалую дозу патрицианской гордости и непомерную удачу в любовных делах, согласись, причин ненавидеть тебя предостаточно.

— Кастор прав. Ты не можешь притворяться, будто тебя это не касается и ничего не случилось! — согласилась Помпония.

— Завтра пойду и выражу мои соболезнования Токулу. Сможешь к этому времени добыть какие-нибудь сведения о его семье? — спросил патриций, надеясь, что преступление окажется простым сведением счетов, к чему он не имеет никакого отношения.

Глаза любопытнейшей матроны загорелись.

Собирать сплетни, скандалы и слухи было её любимейшим занятием. Для неё очень редко оставалось секретом даже то, что происходило в опочивальне Мессалины, поскольку сведения Помпонии поставляла целая сеть осведомителей из служанок, рабов, портных и цирюльников, которую она содержала за свой счёт.

— Между тем Сервилий знает обо всём, что происходит в городе, и может сообщить что-нибудь интересное о Пауле Метронии, новом консуле, — подсказал секретарь, который ставил обманутого мужа во главе списка подозреваемых.

— Зачем это? — удивилась матрона.

— Из любопытства, поспешил сбить её со следа Кастор. — И на твоём месте, хозяин, я бы также не сбрасывал со счетов Лентуллия, банкира Корвиния, старейшину Сената Аппия Остиллия, министра Нарцисса и многих других, которым ты наступил на ногу… а также нашу прелестную императрицу.

— Если это кто-то из них, то мне нет спасения, — ответил Аврелий едва ли не со смирением в голосе. — В Риме наёмный убийца стоит меньше роскошной куртизанки!

— В таком случае вооружи рабов и выходи только в сопровождении охраны! — потребовал александриец.

— Нет, Кастор… — покачал головой патриций. — Это всё равно что собственными руками запереть себя в Мамертинскую тюрьму. Есть только один способ, каким я могу защититься: узнать, кто и почему убил Антония Феликса. Так что за работу!

III ЗА ДЕСЯТЬ ДНЕЙ ДО ИЮНЬСКИХ КАЛЕНД

Дом Токула на окраине Субуры во многом походил на своего хозяина: невысокий и невзрачный, хотя при этом выглядел вполне благополучно.

На первом этаже, помимо узкой входной двери, размещалось множество теснивших друг друга, занимавших каждый клочок свободного пространства мастерских и небольших лавок, в основном, конечно, ювелирных, поскольку Токул торговал драгоценными металлами и камнями, однако занимался и тканями, и винной торговлей, и даже изготовлением печаток.

На коричневом фасаде дома красовалась голубая вывеска, а стены были голыми, без мозаики и каких-либо фресок. На втором этаже виднелись узкие арки, походившие скорее на бойницы, чем на окна, словно ревностный хозяин хотел помешать любопытным подглядывать за его личной жизнью.

На левой стороне крыши, покрытой черепицей, высилась тонкая и немного скособоченная башенка — как бы намёк на третий, так и недостроенный этаж, там же виднелась и небольшая терраса.

Нубийцы опустили паланкин на землю напротив входа. Сенатор не преминул заметить, как сильно наклонена вперёд каменная скамья, на которой клиенты^[9] обычно ожидают спортулу ^[10]. Можно подумать, будто скупой хозяин нарочно сделал её такой неудобной, чтобы отбить охоту у просителей сидеть на ней.

Токул, выходит, не опровергал славу сквалыги, которая стоила ему прозвища, подумал Аврелий, вытирая пот со лба. Он буквально задыхался в официальной одежде из плотной шерсти, которую вынужден был надеть по такому случаю, а чрезвычайно неудобные кальцеи^[11] ужасно сдавливали ноги. Но было бы неприлично отправиться с соболезнованиями к сенатору, пусть и недавно избранному, в открытых сандалиях…

— Имя? — потребовал ответа привратник, нисколько не считаясь с богатой представительской одеждой гостя.

— Публий Аврелий Стаций.

Не говоря ни слова, строгий привратник указал ему на атриум, уже заполненный людьми.

Весь цвет аристократии и всадников собрался в домусе Токула, чтобы почтить память Антония Феликса, отпрыска одной из самых знаменитых римских фамилий. По такому случаю все придали лицам приличествующее печальное выражение, однако было совершенно ясно, что лишь уважение к знатному имени покойного побудило их прийти в дом торговца рабского происхождения.

Аврелий заметил нескольких коллег из курии, известных ювелиров, а также кое-кого из чужеземцев, которые, хоть и не были знакомы с Антонием, почувствовали жгучую необходимость оплакать его, приняв участие в богатой поминальной трапезе.

— Говорят, Токул любит хорошее вино… — заметил один клиент, явно предвкушая угощение.

— А ты захватил салфетку? — спросил его сосед, расправляя огромную скатерть, в которую собирался завернуть остатки ужина.

— Конечно, и тоже достаточно большую! — со смешком заверил тот.

Внезапно наступила тишина — в зале появился хозяин дома вместе с вдовой Антония, молодой, ничем не примечательной женщиной, следовавшей немного позади него.

Токул оделся по случаю самым роскошным образом — в новёхонькую тогу, на которой блистала пурпурная полоса латиклавии. От намётанного глаза Аврелия, однако, не ускользнули некоторые неуместные детали: на ткани виднелись складки оттого, что она долго лежала где-то, а из-под красного края тоги выглядывали открытые сандалии на толстой пробковой подошве.

— Друзья и сограждане, — заговорил амфитрион^[12]. — Не знаю, как благодарить вас за то, что пришли скорбеть вместе со мной и Бальбиной по поводу утраты, постигшей нас всех. Мой брат Феликс был человеком, которого все любили. Всем вам известна его щедрость, как и юношеская беспечность, которая побуждала с пылом бросаться во всякого рода похвальные начинания. К сожалению, судьба не всегда помогает лучшим, и редко случалось, чтобы затеи Антония, даже начатые с горячим энтузиазмом, имели полный успех. Поэтому моему брату приходилось часто обращаться к вам с просьбой о займе, который он, конечно же, постарался бы возвратить, если бы жестокие парки не оборвали раньше времени нить его жизни. Теперь, однако, тяжкий груз его долгов падает на вашего покорного слугу, который собирается обеспечить их из собственных средств, идя на большие личные жертвы. И первая из этих жертв — отмена поминальной трапезы, достойной славы оплакиваемого Феликса.

— Благороднейшая речь! — растрогался кто-то из присутствующих. — Не понимаю только, что он всё-таки хочет сказать…

— Что пожрать сегодня не удастся! — проворчал его сосед и скомкал ненужную больше салфетку.

— Не может быть! — вытаращил от изумления глаза один из клиентов. — Традиция требует…

— Эта необразованная деревенщина плюёт на традиции!

— Неслыханно! Он насмехается над древними обычаями предков.

— Где это видано, чтобы известного в городе знатного человека кремировали втихую, чтобы друзья не могли восславить его деяния! — всё ещё не веря свои ушам, воскликнул какой-то нищий аристократ, отменивший обед из расчёта на роскошную поминальную трапезу.

— Этот проклятый жмот топчет всё, что свято для настоящего квирита! Теперь, усевшись рядом с отцами-основателями, он должен был бы, по крайней мере, соблюдать правила! — запротестовал какой-то эдил, в то время как толпа начала недовольно роптать.

Хозяин дома властно поднял руку, желая утихомирить нарастающий гул, и собравшиеся, изобразив на лицах внимание, вынуждены были выслушать его речь до конца.

— Не хочу отвлекать вас от важных дел, друзья и сограждане, поэтому мы с Бальбиной удаляемся, чтобы побыть наедине с нашим горем, и благодарим вас за проявленное внимание, — заключил Токул, взял за руку невестку и повёл её внутрь домуса.

Двигаясь размеренным шагом, оба вскоре скрылись в какой-то комнате, дверь которой захлопнулась за ними.

— Вот что получается, когда в Сенат пускают подонков рабской крови! — воскликнул один обедневший аристократ.

— Это скандал! — вскричали другие, в то время как Аврелий расхохотался: вот так Токул, не побоялся пересудов и оставил всех этих паразитов с носом! Будучи сыном вольноотпущенника, вошедшим в курию только благодаря звону сестерциев, Токул проявил немалое мужество, обращаясь подобным образом с высокородными друзьями своего брата!

Тем временем на лицах скорбящих приличествующая случаю печаль быстро сменилась негодованием. В течение нескольких мгновений в атриуме царили суматоха и шум, вызванный топотом сапог, сандалий, сенаторских кальцей и военных калиг на ногах устремившихся к выходу.

Публий Аврелий не тронулся с места. Он стоял, прислонившись к кирпичной колонне, когда из перистиля выглянула лысая голова Токула.

— Ушли эти стервятники?

— Не все, — ответил Аврелий, выходя из своего укрытия. — Я не голоден, поэтому надеюсь, что мне будет позволено выразить соболезнования Бальбине.

— А, так это ты, Публий Аврелий Стаций! Давай обойдёмся без язвительных нравоучений, представляю, как ты, аристократ, осуждаешь моё поведение!

— По правде говоря, я немало поразвлёкся… Ты бы видел лица некоторых гостей! У Лентуллия глаза вылезли из орбит. Пизон что-то лепетал, как мальчишка, у которого украли завтрак, а у претора Косапа чуть не лопнула печень!

— Выходит, ты задержался не для того, чтобы читать мне мораль… — с недоверием произнёс Токул.

— Конечно, нет. Но предупреждаю, что ты нажил немало врагов — по меньшей мере половину Рима. Приятели Феликса нескоро простят тебе такую обиду.

— Ладно, Стаций, ты ведь хорошо знаешь, что многие пришедшие сюда со скатертью в руках понятия не имели о том, кто такой мой брат. Они надеялись только вытянуть из меня бесплатный обед. Что касается других… Думаешь, кто-нибудь из них принял бы когда-нибудь меня в своём доме?

— Твой брат был очень известен…

— А я — нисколько! Ты это хочешь сказать? Но послушай меня внимательно: мне неважно, кем меня считает толпа высоколобых бездельников, умеющих лишь завивать волосы, читать жеманные стихи и ухлёстывать за женщинами…

Я знаю, как меня прозвали. Токул — скряга, Токул — жмот. Думаешь, меня это задевает? Нисколько! Более того, я даже горжусь этим прозвищем и намерен официально присоединить его к семейной фамилии — Антоний Токул. И вскоре вы, сенаторы, будете громко, во всеуслышание произносить это имя.

— Ты уже сделал это? — спросил Аврелий и с явным интересом посмотрел на этого сухонького, почти лысого человечка с костлявым лицом, на котором единственным украшением сверкали хитрые, ярко-синие глаза — цвета только что распиленного сапфира.

— Конечно, мой благородный коллега! А теперь, раз уж у тебя нет аппетита… — сдержанно произнёс хозяин дома, давая понять, что готов попрощаться.

— Антоний Токул, я пришёл выразить соболезнования по поводу смерти твоего брата. Я прекрасно знаю, каким он был легкомысленным, и всё же ничем не заслужил, чтобы его жизнь оборвалась так быстро и так жестоко, — произнёс патриций самым серьёзным тоном.

Токул немного смягчился.

— Говорят, его убили вместо тебя, — тихо произнёс он.

— В самом деле, на нём была моя туника, и он вышел из моего паланкина.

— Твоих нубийских носильщиков знает весь Рим. Феликс был такого же роста, как ты, и со спины действительно легко ошибиться.

— Значит, он в самом деле получил удар в спину, как мне сообщили стражи порядка? — уточнил патриций.

— Всего один удар. Острым тонким лезвием, возможно, шидом. К сожалению, вокруг не оказалось свидетелей. Я надеялся, что твои носильщики что-то видели.

Аврелий с сожалением покачал головой.

— Феликс оставил их в таверне и дал денег на вино.

— И в последний день жизни он, как всегда, был расточительным… — проворчал Токул.

Тут штора таблинума раздвинулась, и в атриуме появилась молодая вдова с печальным лицом, на котором читались следы тяжело протекающей беременности и постигшего её горя.

— Что думаешь делать? — спросил патриций, поприветствовав её. — Феликс хоть что-то тебе оставил?

— Естественно, Бальбина будет жить в этом доме, — поспешил ответить вместо неё Токул. — Мой брат за несколько месяцев растратил всё её приданое, и с тех пор содержал их я. Для неё ничего не изменится. Впрочем, ведь тебе здесь хорошо, не так ли? — спросил он тоном, не допускающим возражений.

Невестка покорно согласилась, кивнув, и патриций посмотрел на неё с некоторой озабоченностью: молодая, кроткая, довольно милая, хотя и несколько блёклая. Как сложится её жизнь подле строгого Токула после потери хоть и беспечного, но весёлого и обаятельного мужа?

— Будь осторожна, дорогая. В твоём положении не следует утомляться, сказал Токул, сделав ей знак удалиться.

Для внимательного уха Аврелия его совет прозвучал как приказ.

— А что будет с ребёнком? — продолжал допытываться несколько обеспокоенный патриций.

— У меня нет своих детей, так что усыновлю его. И ужевыбрал имя: Марк! — воскликнул он с вызывающей улыбкой.

— Не получится… — проговорил Аврелий, удивившись такой смелости. — Август запретил вашему семейству использовать это имя после того, как победил Марка Антония^[13] в битве при Акции!^[14]

— С тех пор много воды протекло под мостами, и сегодня на императорском троне сидит Клавдий^[15], по материнской линии внук потерпевшего поражение полководца.

— Хвалишься знаменитыми родственниками? — с иронией заметил патриций.

— Не смейся надо мной, сенатор. Ты отлично знаешь, что один из моих прадедов был двоюродным братом проконсула, а другого в цепях привезли в Рим из родной Лукании после Союзнической войны.

— Похоже, ты едва ли не гордишься своим рабским происхождением, тогда как другие всячески стараются скрыть его…

— Я никогда не позволяю себе забыть, откуда я родом. Тем более что, если бы даже захотел, другие позаботились бы напомнить мне об этом!

— Риму всегда нужны энергичные люди, и неважно, чьи они дети или внуки. Объясни мне всё же, отчего человек твоего склада возражает против предоставления римского гражданства жителям Нарбонской Галлии. Я слышал, ты собираешься выступить в Сенате против этого предложения, внесённого самим Клавдием.

— Эх, слишком дёшево это им достанется, дорогой коллега! Мы ведь начинали на пустом месте, работали, потели, сражались за империю, а теперь, когда можем наконец-то порадоваться плодам всех наших усилий, появляются эти северяне, ещё полу-варвары, налетают на нас, словно саранча, и требуют себе все права римлян, не беря на себя никаких обязанностей!

— Сегодня Рим — это весь мир, Токул. Пройдись по улицам, и услышишь, что люди разговаривают на финикийском, ассирийском, арамейском, сирийском, даже на маркоманском^[16] языке!

— Тебе легко, сенатор, притворяться, будто ты человек с философским складом ума и без колебаний принимаешь новые веяния. Ты и другие твои коллеги готовы всем, кому попало, раздавать римское гражданство, потому что это лишь одно из ваших многочисленных достояний. Вам остаются ещё многие другие: авторитет, власть, богатство.

Но попробуй поговорить с кем-нибудь из тех людей, кто, желая стать римским гражданином, покинул семью, многие годы служил в армии, выполнял самую трудную работу. И тогда я посмотрю, хватит ли у тебя смелости сказать ему, что всё, чего он добился таким нелёгким путём, теперь станет доступно абсолютно всем без разбора и бесплатно! Вот почему не только аристократы противятся раздаче гражданства, но и самые низкие слои населения не намерены просто так дарить его вновь прибывшим чужакам.

— Рим — это много больше, чем город, Токул. Это культура, это идея, которая способна объединить народы всего мира. В истории ещё никогда не было ничего подобного. Все, кто живёт в империи, работает на её благо и сражается за Рим, имеют право называться римлянами.

— Ладно, тогда начни с себя и примени этот священный принцип к сотням твоих рабов, сенатор Стаций!

— Ты хорошо знаешь, что без принудительного труда пока ещё не обойтись. И всё же рабство не вечно, и когда-нибудь учёные сумеют создать машины, которые облегчат человеческий труд, и в рабах больше не будет нужды, — сказал патриций, с изумлением понимая, что произносит слова, которые всего несколько лет назад ему и в голову не пришли бы.

— А тем временем в ожидании более справедливого общественного устройства ты преспокойно продолжишь жить в своё удовольствие! — рассмеялся Токул, дружески хлопая Аврелия по плечу, чего тот не позволял даже старейшине Сената. — Если это тебя хотели убить, коллега, то вот мой совет — смени обстановку. Климат в городе становится очень, просто очень жарким.

— Отлично! Ведь я терпеть не могу холод, — улыбнулся Аврелий. — Аве! — добавил он и удалился.

Выйдя на улицу, патриций направился к своему паланкину и, только отодвинув занавеску и подняв голову, увидел Бальбину в тени террасы, которая со страхом смотрела на него.

— Токул говорит дело, мой господин, — рассуждал Кастор. — Твоя вилла на мысе Питекуза^[17] хорошо укреплена. Если как следует запереть ворота, то вокруг будет только море. Укрывшись там, мы доставим немало огорчений тому ненормальному, который бродит по городу, мечтая всадить нож тебе в спину.

— Глупости! Когда вернусь, снова стану мишенью.

— А что скажешь в таком случае о дальнем путешествии? Вот уже несколько лет как мы не были в Александрии, — напомнил секретарь, видимо, тоскуя по родному городу. — Говорят, Лоллия Антонина проведёт там зиму… — добавил он, надеясь соблазнить хозяина воспоминанием о прекрасной матроне.

— Я не собираюсь никуда ехать!

— Из-за Кореллии, да? Она очаровательна, согласен. И все же… Филлида, иди-ка сюда! — позвал Кастор служанку и заставил её встать перед патрицием. — Повернись, дорогая, вот, вот так! Дай посмотреть на тебя…

— И что же?

— У тебя самые красивые рабыни в Риме, и ты можешь позволить себе любую куртизанку. Скажи мне, чем таким особенным отличается эта привередливая Кореллия от нашей Филлиды?

— У неё муж консул, например! — рассмеялся Аврелий.

— Упрямый дурак! Если вёл бы себя поскромнее, не впутываясь во всякие истории, то избежал бы опасности раньше времени оказаться во мраке Аида или — что не менее страшно! — не предстал бы перед жрецом Юпитера со свадебной лепёшкой в одной руке и обручальным кольцом в другой!

— Кастор, о чём ты говоришь? — изумился сенатор.

— Да ни о чём, только ходят слухи, будто твои клиенты уже готовят салфетки для свадебного пира, а портнихи надеются получить заказы на новые туники.

— Боги, неужели ты в самом деле думаешь, будто я…

Вольноотпущенник жестом прервал его:

— Что касается меня, то хотя мне и жаль лишать тебя моих услуг, но я уже заказал место на первой же триреме, которая отправится в Киликию. У меня нет ни малейшего желания жить под одной крышей со строгой и высокомерной женщиной, которая раздувается от гордости оттого, что умеет сочинять стихи на греческом, но при этом считает вино смертельным ядом и спит, не раздеваясь!

— Ты говоришь о Гайе Валерии? — с изумлением спросил Аврелий.

— А о ком же ещё? Среди всех матрон в городе ты выбрал самую надменную! — огрызнулся Кастор. — Красивая, ничего не скажешь. Спору нет. Но держится так, словно никто в Риме ей не ровня, а захочешь поболтать с нею немного, так покажется, будто обращаешься к статуе Пудицитии Плебеа^[18].

— Выходит, ты уже успел познакомиться с нею? О Геракл! Да ты перестанешь когда-нибудь совать нос в мои личные дела?

— Собственно, это была всего одна встреча, да и та чисто случайная, — с подозрительным смирением объяснил александриец. — Я навещал одну служанку в её доме, некую Цирию, когда вдруг в комнату неожиданно вошла хозяйка и положила конец нашей беседе. Понятно, что я воспользовался случаем и представился как твой слуга и друг.

— А эта Цирия была хотя бы прилично одета, когда появилась хозяйка? — с надеждой спросил Аврелий.

— По правде говоря, она совсем не была одета, мой господин, что и вызвало некоторое неудовольствие у твоей невесты, — признался вольноотпущенник.

Аврелий почувствовал, как его гнев внезапно остыл. Эта нарочитая оплошность Кастора наверняка заставит благопристойную матрону отказаться от своей навязчивой идеи.

— Великолепно, Кастор! Просто отлично! Валерия станет теперь держаться от меня подальше, увидев, какими оболтусами я себя окружаю!

— Слишком рано трубишь победу, хозяин. Эпизода, пусть и неловкого, оказалось недостаточно, чтобы отвратить эту упрямую женщину от своего сумасшедшего намерения.

— Ты хочешь сказать, что отправился туда специально, чтобы разубедить её?

— Я сделал бы ради тебя всё что угодно, мой господин, не говоря уже о том, что несомненное очарование Цирии смягчило тягость моего самопожертвования. Но увы, благородная госпожа ограничилась тем, что отругала меня, заявив, что не потерпит незаконных отношений между СВОИМИ рабами.

— О божественная Афродита, благословенная Изида, святая Артемида, а ведь она это всерьёз! — испугался Аврелий.

— Мне кажется, это не тот случай, когда следует беспокоить Олимп, хозяин, достаточно дать ей понять, что она зря теряет время… Потому что это ведь так, верно? — настойчиво поинтересовался секретарь.

— Конечно, — успокоил его патриций. — Только мне не хотелось бы обижать её. Я знал её родителей…

— И мать тоже? А я думал, что ты был трибуном у полководца Цепиона, — нахмурился грек.

— Его жена Вера Клавдиана была с ним в Германии. Оба погибли в бою.

— В котором ты выжил вместе с горсткой других воинов, — задумчиво заключил Кастор.

— Да. Вернувшись на родину, мы стали ближайшим друзьями с сыном Валерия, практически моим сверстником. А сестру его я совсем Не помню.

— Выкинь её из головы как можно быстрее, или из твоего дома начнётся настоящее бегство: Нефер уже мечется, как сумасшедшая, Парис отправился молиться в храм Дианы, а Ортензий спросил меня, не знаю ли я какого-нибудь богатого гурмана, готового купить хорошего повара.

— С каких это пор личные решения римского сенатора зависят от настроений повара, управляющего и массажистки? — с недовольством проворчал Аврелий.

— Послушай Токула, мой господин! Отправляйся отдохнуть в Питекузу. Парис позаботится о том, чтобы здесь всё было в порядке! — посоветовал вольноотпущенник, надеясь, что на острове вдали от городских соблазнов ему будет намного легче изгнать из головы Аврелия дурацкую мысль о браке…

— Кстати, по поводу Париса, он нужен мне, чтобы раздобыть некоторые сведения. Пришли его сейчас же сюда!

— Так значит, не едем?

— Ни за что! В разгар лета, когда все отдыхающие теснятся в Вайях^[19] и по всему побережью, как сардины в бочке, в Риме особенно хорошо. Не говоря уже о том, что дела консула задержат Корел-лию в городе на целый месяц.

— Поступай как знаешь, но если тебе воткнут стилет меж рёбер, помни, что я предупреждал! — рассердился Кастор, уходя в перистиль.

IV ЗА ВОСЕМЬ ДНЕЙ ДО ИЮНЬСКИХ КАЛЕНД

Кливус Аргентариус тянулась вверх по склону Капитолийского холма от Форума Цезаря, к которому вело множество крытых проходов, где теснились лавки ростовщиков и менял и откуда часто доносился звон монет, брошенных на специальный камень, чтобы по звуку определить, фальшивые они или настоящие. Только здесь и на соседней виа Сакра можно было увидеть столько серебра и золота.

Помпония сидела на широкой скамье возле прилавка ювелира, собираясь пополнить свою шкатулку с драгоценностями в ожидании, когда, наконец, похудеет и сможет обновить гардероб.

— Ходит много слухов о разводе Токула, — сообщила она Аврелию, критически рассматривая пару крупных серёжек в виде светильников. — Антоний Феликс недавно переехал к брату, и тут случился этот скандал. Поговаривали о супружеской неверности, но Авзония, жена Токула, смогла покинуть дом с небольшой рентой и нетронутым приданым, — пояснила она, со скучающим видом отодвигая скромные серьги.

Продавец, показав практически все свои запасы, не смог удовлетворить требования покупательницы и положил серьги в футляр.

— А покажи-ка мне вон тот браслет с аметистом, да, вон тот — на самом верху! — властным тоном потребовала матрона.

Продавец полез на верхнюю полку, при этом ни на мгновение не спуская глаз с унизанных кольцами рук покупательницы.

Многие годы работы научили его никому не доверять, особенно всяким богатеям, потому что именно они, полагая, будто их не заподозрят, легко распускали руки. А этой тучной матроне вообще ничего не стоит шутя упрятать любую безделицу в складках своей необъятной столы, которая вполне могла бы заменить велариум^[20] во время гладиаторских боёв…

— Вот браслет, — сказал продавец и быстро пересчитал кольца, лежавшие на прилавке, желая убедиться, что их не стало меньше.

— Раб триклинарий Токула, — продолжала Помпония, — весьма дружен с моей новой косметичкой. Она сообщила мне во всех подробностях, что случилось недавно, но ещё до развода. Однажды вечером братья крупно поссорились, наговорили друг другу грубостей, а Феликс дошёл до того, что даже ударил Токула. Бальбина рыдала, а Авзо-ния ходила по дому бледная, как простыня.

— И чем всё закончилось? — заинтересовавшись, пожелал узнать Аврелий.

— Увы, не знаю, потому что в самый интересный момент раба, который подслушивал за дверью, застали, и он получил пять ударов плёткой.

— Значит, Авзония была любовницей деверя.

— А какая женщина устояла бы перед таким искушением! Феликс был удивительным красавцем, тогда как Токул… Ну, ты же видел его, не так ли?

— Меня удивляет, что после подобного происшествия тот оставил брата у себя дома, — заметил патриций, — и кажется ещё более странным, что отдал жене приданое, узнав о её измене…

— Может быть, у него не было доказательств, только подозрения. Или же он предпочёл открыть кошелёк, лишь бы не обрести славу рогоносца, что в Риме оказывается весьма тяжёлым бременем. Так или иначе, дело замяли, и Авзония ушла, забрав с собой только старую рабыню. И вскоре умерла в Байях от тяжёлого заболевания желудка.

Помпония выбрала, наконец, броский золотой браслет с малахитом, повертела его на руке, прежде чем договорилась о цене, и продавец с облегчением вытер пот со лба.

Когда они вышли из лавки, сенатор проводил подругу до элегантного лакированного паланкина и хотел было попрощаться с ней.

Как, разве ты не поужинаешь с нами? Мы с Сервилием приготовили тебе сюрприз! — столь решительно заявила Помпония, что патриций не смог отказаться.

— Хорошо, последую за тобой, — согласился он и направился через рынок к Форуму Августа, где оставил свой паланкин.

Он уже почти подошёл к нубийцам, как вдруг увидел в толпе возле храма Марса Ультора^[21] Марка Валерия и, помахав ему, с широкой улыбкой направился навстречу.

При виде его старый приятель вскипел гневом и воскликнул:

— Не подходи ко мне, Аврелий! Подойдёшь, я за себя не отвечаю!

Сенатор обомлел от изумления.

— Валерий, ты что, сума сошёл! — проговорил он в полной растерянности. — Не из-за твоей ли сестры?

— Да я вне себя от одной только мысли, что хотел отдать её тебе в жены!

— Что на тебя нашло? Последний раз, когда мы виделись два года назад, то провели чудесный вечер у куртизанки Цинтии и немало выпили вместе…

— Многое могло случиться за эти два года, Стаций. Для тебя время течёт быстро — среди книг, женщин, пиров. А я, напротив, провёл эти годы на войне, где не было ни заботливых служанок, ни рабов, всегда готовых услужить по первому знаку, а рядом были только покрытые шрамами воины, что рискуют жизнью на поле битвы, чтобы позволить таким, как ты, нежиться в безделье… Да, я же забыл: утончённый сенатор Стаций не любит войну!

Аврелий слушал его одновременно потрясённый и огорчённый. Уже не впервые Валерий упрекал его за отсутствие интереса к воинской славе, но прежде это всегда были безобидные шутки, какими обмениваются друзья, высмеивая взаимные недостатки.

— Nulla salus bello — в войне нет спасения^[22], — ответил, наконец, сенатор. — Это верно, я ненавижу грубый натиск рукопашной схватки, который многие находят таким возбуждающим, особенно когда видят его со стороны. Отправь меня сражаться, и я выполню свой долг, как делал это в прошлом, но не требуй, чтобы мне это нравилось. Я люблю разные запахи, Валерий, но война пахнет кровью, потом и грязью. Война воняет смертью!

— И потому ты остаёшься в стороне, но всё же пользуешься её плодами! — с презрением бросил ему в лицо полководец.

Публию Аврелию стоило немалого труда сдержать гнев. Если бы кто-то другой обратился к нему с такими словами, он тотчас схватил бы его за горло, требуя удовлетворения за оскорбление. Но стоя перед старым другом, он промолчал, заставив умолкнуть свою гордость.

Марк Валерий между тем ещё не закончил.

— Римский легионер служит четыре года, иногда дольше. В Анатолии со мной были воины, которые воевали более двадцати лет, а некоторые сражались в Германии ещё под командованием моего отца. Вчера я встретил одного из них как раз здесь, в Риме, — центуриона Реция. Тебе что-нибудь говорит это имя? — спросил он, сурово глядя на патриция.

— Не припоминаю, — пришлось признаться Аврелию.

— А вот он, напротив, отлично помнит тебя! — ответил Валерий и сунул руку под тунику, туда, где каждый солдат держит наготове кинжал.

Сенатор в гневе ухватил её.

— Думаешь ударить, так на этот раз целься как следует. Не хотелось бы, чтобы тебе вновь попался какой-нибудь несчастный вроде Антония, — спокойно произнёс он, не отступая.

Марк Валерий в гневе стиснул губы.

— Вскоре ты получишь от меня известие, Стаций! — с угрозой процедил он, прежде чем удалиться.

Стоя на ступенях храма среди людей, толкавших его со всех сторон, Аврелий глубоко вздохнул.

«Мудрый человек не гневается, — повторил он про себя как настоящий эпикуреец, — мудрый человек всегда спокоен и отстранённо созерцает безумства, происходящие в мире».

Он не хотел терять спокойствия, не хотел вспоминать о Германии. Сейчас он поедет к Помпонии и посмотрит, что за сюрприз приготовили ему друзья.

— Ну наконец-то. А мы уж думали, что ты не придёшь! — как-то особенно радостно встретил его в вестибюле Сервилий.

В ожидании своего друга-гурмана хозяин решил продегустировать все три сорта вина — цецинское сетинское и убанское, — которые собирались подать к столу, так что настроение у него, и без того всегда весёлое, сделалось ещё лучше.

В этот момент к нему присоединилась Помпония в такой ярко-алой тунике из виссона, какую могла позволить себе только очень юная и стройная девушка.

— И где же сюрприз? — спросил сенатор, сгорая от любопытства.

— Идём, идём сюда! — подхватила его матрона и повела к накрытому столу в эзедре — беседке, заросшей розами.

Стол окружали три широких каменных триклиния со множеством мягких подушек, и на одном из них, сияя беззубой улыбкой, возлежала ужасная Домитилла с огромным, словно башня, париком, сделанным из волос варваров.

Аврелий облегчённо вздохнул: сюрпризы Пом-понии бывали непредсказуемы, и тот факт, что это оказалась всего лишь матрона Домитилла, немного успокоил его.

— Есть и ещё одна гостья! — прокудахтала подруга, искоса глядя на него.

Тут штора перистиля раздвинулась, и оттуда появилась…

— Боги бессмертные! — застонал сенатор, пока Валерия шла ему навстречу, глядя в пол и держась крайне сдержанно.

Аврелий расположился на триклинии, сделав вид, будто сюрприз удался, но вскоре забыл обо всём и решил получить удовольствие от пирушки.

Изысканные блюда и отличные вина сопровождались интереснейшими разговорами, в которых особенно блистала Помпония, легко переходя от политических новостей к сплетням, литературным отзывам и ехидным двусмысленностям, умело сдабривая всё это многочисленными намёками на любовные связи императрицы Мессалины.

Сенатор охотно поддерживал подругу, задавая нужные вопросы в нужное время или же дополняя её рассказы солёными шутками.

И всё же, если Сервилий и Домитилла были в восторге, этого нельзя было сказать о Валерии. Её краткие замечания звучали, словно капли холодной воды, падающие в пламя.

Свободный от условностей язык Помпонии пришёлся ей явно не по вкусу, и в самых пикантных местах на её лице появлялось выражение недовольства, вызванного либо настоящей стыдливостью, либо ханжеством. И только когда разговор зашёл об Антонии, матрона, похоже, оживилась.

— Такой замечательный человек! Он гостил у моего мужа Эренния в Гортине, и когда я вернулась в Италию, то виделась с ним в Тускулуме^[23], на вилле консула. Ясно же, что убийца ошибся.

Антоний Феликс не заслуживал такого ужасного конца! — решительно заявила молодая женщина.

— А я, значит, заслуживаю? — с нахальной улыбкой поинтересовался сенатор.

Сервилий даже закашлялся от такой грубой бестактности.

— Покажи Валерии наши сады, Аврелий, пока рабы убирают с пола объедки, — быстро вмешалась Помпония.

В восторге от замешательства Валерии, сенатор повёл её между изгородями из самшита и начал показывать драконов, химер и разных мифологических чудовищ, созданных Скаполой, талантливым топиарием^[24], которого он уступил друзьям.

Но подобное ботаническое разнообразие вызывало у молчаливой матроны лишь скуку.

— Представляю, как ты рада, наконец, вернуться в город после стольких лет, проведённых в провинции, — сказал Аврелий, меняя тему.

— Я мало кого знаю в Риме, — ушла она от ответа.

— Кореллия, жена консула Паула Метрония, могла бы всем представить тебя, — заметил патриций.

— Боюсь, что слишком близкая дружба с ней плохо отразится на моей репутации, — ледяным тоном ответила Валерия.

Встретив такое чванливое высокомерие, Аврелий разозлился и пошёл в наступление: как ни строга Валерия, она прежде всего женщина… А никакую женщину не обрадует пылкая похвала, адресованная другой.

— А почему? Кореллия так элегантна, так очаровательна… — начал расхваливать он её. — Я уверен, например, что она охотно дала бы тебе несколько советов, как одеваться, чтобы не выглядеть старомодной… Она всегда рада помочь и очень доступна…

— Даже слишком! — зло прошипела Валерия и поспешила варнуться в эзедру, не дожидаясь, пока её спутник последует за ней.

После подобного разговора ужин продолжался в полном молчании, и гости быстро распрощались.

Когда Сервилий закрыл за ними дверь, Аврелий на минуту замялся. Помпония попросила его проводить Валерию домой и, если бы речь шла о какой-нибудь вольноотпущеннице или плебейке, сенатор, недолго думая, спокойно расположился бы рядом с ней в паланкине.

Но Валерия — высокопоставленная аристократка, и как-то неловко возлежать в паланкине рядом с ней, пусть и недолго. Патриций быстро прикинул, что хуже — недовольство строгой впечатлительной матроны или малоприятная перспектива целую милю подниматься пешком на Виминальский холм? Подобная прогулка его нисколько не привлекала, и, пожав плечами, он занял место в паланкине.

— Хороший вечер, не правда ли? — произнёс он как можно более непринуждённо.

Валерия молча, но с заметным неудовольствием согласилась, давая понять, насколько не нравятся ей неуважительные манеры Аврелия. Прижавшись к стенке паланкина, она смотрела на своего спутника с такой враждебностью, словно речь шла не о римском сенаторе, а о мрачном Плутоне, готовом наброситься на Прозерпину^[25], чтобы похитить её.

Подобное подозрение на самом деле было совершенно неоправданно, поскольку Аврелий не испытывал никакого искушения.

Валерия была красива, это верно, обладала точёным профилем и чертами лица, словно вылепленными искусным скульптором. И всё-таки, как уже отметил Кастор, она больше походила на статую, чем на женщину из плоти и крови.

Скупые жесты, каменное выражение лица и надменное римское высокомерие вызывали такую неприязнь, что гасили у патриция всякое желание проявлять любезность, и он решил просто не обращать на неё внимания.

Но Валерия жила далеко, и дорога казалась нескончаемой. Носильщики спустились с холмов и, желая обойти Субуру, двинулись к Виминальскому холму через викус Лонгус^[26].

Аврелий решил, что, когда они, наконец, окажутся поблизости от викус Патрициус, он сможет выйти из паланкина, предоставив Валерии следовать дальше в сопровождении слуг.

В тягостном неприятном молчании они добрались до Эсквилинского холма.

— Смотри, ещё один пожар! — вдруг воскликнула Валерия, указывая на сполохи огня.

— В последнее время в этом квартале они случаются слишком уж часто, и некоторые думают, что здесь орудует поджигатель, — ответил сенатор.

— Рим — опасный город, — с волнением произнесла Валерия.

— Города, по сути, похожи на женщин — самые опасные из них при этом и самые интересные, — ответил Аврелий и тут же прямо спросил: — Из-за чего твой брат злится на меня?

— Я думала, вы друзья? — удивилась она.

— Сомневаюсь, — возразил патриций и вкратце рассказал ей о разговоре, который у них произошёл на Форуме Августа.

— Не понимаю… — проговорила матрона, как вдруг один из нубийцев споткнулся, и паланкин сильно наклонился набок, и Валерия невольно навалилась на сенатора.

Почувствовав прильнувшее к нему тёплое женское тело, патриций, отчасти из любопытства, но скорее по привычке, не растерялся и ласково приобнял матрону. Валерия отпрянула от него так, словно упала на пылающие угли, и забилась в угол подобно ежу, ощетинившемуся перед лисьей мордой.

«Двенадцать лет в браке, — подумал, смутившись, Аврелий, — что же за мужчина был этот Эренний, если его вдова ведёт себя словно девочка-подросток, слышавшая только возвышенные разговоры о платонической любви».

V ЗА СЕМЬ ДНЕЙ ДО ИЮНЬСКИХ КАЛЕНД

На следующее утро Кастор сидел на краю мраморного бассейна в домашних термах, время от времени подливая можжевеловое масло в воду, где плавал Аврелий.

— По крайней мере, теперь я знаю, кого следует опасаться, — сказал сенатор, выходя из бассейна.

— Не так-то всё просто, мой господин! Желать твоей смерти могут по крайней мере двое, а вот у Марка Валерия отличное алиби на время убийства, — разочаровал его секретарь.

— Откуда ты знаешь? — спросил Аврелий, раскинув руки, чтобы рабыни вытерли его как следует.

— Я поговорил с теми бездельниками, что с утра до вечера околачиваются в базилике Эмилии, где проходят заседания суда, и забавляются, слушая выступления участников процесса. Ты ведь знаешь, что громкий процесс о коррупции вызывает в Риме больше интереса, чем иной театральный спектакль. И несколько человек сообщили мне, что в то утро Валерий сидел там в последнем ряду на своей переносной скамеечке с подушкой и что-то записывал.

— Викус Лаци Фундани не так уж и далеко от базилики Эмилии. Достаточно пройти два форума — Цезаря и Августа, — чтобы оказаться там. Что касается свидетелей, ты прекрасно знаешь, что их можно купить, — ответил Аврелий.

— И всё же твой бывший приятель разговаривал и с Аппием Остиллием, старейшиной Сената, — заявил Кастор, протягивая хозяину кратер с холодной цервезией^[27], из которого уже немало отпил. — Мой господин, я совершенно не понимаю, отчего ты ищешь так далеко, когда виновник прямо у тебя под носом: муж, которому изменила жена. Кто больше Метрония хотел бы увидеть тебя в лодке Харона?

— Глупости! — вскипел патриций. — Я познакомился с Кореллией только вечером накануне убийства.

— И сразу же поразил цель. Необычно, ты не находишь?

— Ты удивишься, Кастор, но некоторые женщины находят меня привлекательным, — парировал сенатор.

— Это же понятно, мой господин. Такой толстый кошелёк, как у тебя, кому угодно вскружит голову, — возразил александриец, стараясь не потакать ему. — Ты совершенно уверен, что консул не слышал, как ты назначал свидание его жене?

— В таком случае, Кастор, как он мог принять Антония за меня? — спросил Аврелий, закутываясь в сухую простыню.

В комнате для массажа его ожидала прекрасная Нефер, которая стояла посреди мозаичного пола из кусочков стекла, словно пестик среди цветных лепестков. Патриций улыбнулся, предвкушая прикосновение её умелых рук, способных заставить его забыть про всех на свете убийц и головорезов. Но секретарь, этот упрямец, разрушил всё очарование.

— Наверное, консул хотел помешать твоей встрече с Кореллией. Ставлю десять сестерциев на него!

— А ты знаешь, где он находился в момент убийства? — спросил Аврелий, решив продолжить спор.

— У себя дома. Старейшина Сената Остиллий хотел попросить его помочь написать петицию «О падении нравов» и пришёл к нему примерно в третьем часу. Сразу после этого консул заперся у себя в таблинуме и вышел оттуда только на следующий день в полдень.

— В его доме наверняка есть служебный выход, откуда Метроний мог выйти незамеченным.

— Да, но через час слуга подал ему завтрак. Раб хорошо помнит это, потому что в этот момент как раз прозвучал свист клепсидры — водяных часов.

— Значит, даже если бы консулу удалось тайком выйти из дома, в его распоряжении было чуть меньше часа, чтобы сбегать в Субуру и вернуться, — задумчиво рассудил Аврелий.

— Этого времени недостаточно для убийства Антония, тебе не кажется? — спросил Кастор.

— Всегда лучше всё проверить… — решил сенатор, когда Нефер заканчивала натирать ему грудь мускатным маслом. — Пришли мне нубийцев, чего ждёшь?

— Вознаграждения, мой господин. Мне пришлось потратить шесть ассов на триклинария — Так мало? — удивился Аврелий, привыкший к астрономическим счетам своего секретаря.

— И пятнадцать сестерциев бездельникам, что расположились лагерем в базилике Эмилии! — закончил Кастор, с невинным видом протягивая руку к кошельку хозяина.

VI ЗА ШЕСТЬ ДНЕЙ ДО ИЮНЬСКИХ КАЛЕНД

В полдень следующего дня Публий Аврелий стоял в начале улицы Лаци Фундани, на границе с Су-бурой. Он решил точно измерить путь от дома консула до места преступления.

Дом Метрония находился на склоне Авентин-ского холма за Циркус Максимус. Оттуда Кастор отправил к Аврелию Меннона, самого проворного и быстроногого из нубийцев, который превосходил всех своих братьев по скорости и ловкости. Ему поручили как можно быстрее пробежать путь, который консул мог бы совершить в день убийства, чтобы при этом успеть вернуться к завтраку.

Наконец, запыхавшийся носильщик показался в переулке, который вёл на Форум Августа.

— Я задержался, мой господин, мне встретились Непорочные Девы! — извинился он, огорчённый, что не смог продемонстрировать всё своё умение.

Аврелий кивнул: все обязаны уступать дорогу повозке весталок, единственному гужевому транспорту, которому разрешено передвигаться по улицам Рима, превращавшегося в дневное время в огромный пешеходный остров.

Вскоре сенатор, следя за клепсидрой, снова дал Меннону сигнал к началу забега. Кастор, ждущий его у дома Метрония, определит, сколько понадобилось времени, чтобы вернуться обратно.

Между тем духота сделалась невыносимой, — это лето выдалось особенно жарким. Аврелий отёр пот со лба краем одежды, проклиная тщеславие, вынуждавшее его выходить на улицу с непокрытой головой вместо того, чтобы носить шапку от солнца с широкими полями, как делали все его сограждане.

Он спрятал клепсидру в складках скромной туники, которую надел, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания, и осмотрелся, ища какое-нибудь заведение, где можно было бы утолить жажду. На углу площади как раз обнаружилась небольшая опрятная остерия, сулившая на своей вывеске «свежесть и прохладу».

— Холодное пиво, цервезия есть? — спросил Аврелий безо всякой надежды: соломенно-жёлтый кельтский напиток не пользовался популярностью в городе, хотя тут и проживало немало уроженцев Галлии, Иберии и других провинций.

— Мы подаём только горячее вино, — ответил хозяин с гримасой, которая демонстрировала его отношение к тем, кто пьёт пиво. За кого принимает его этот бездельник? За варвара с висячими усами? Согласен, он родом из Бриксии^[28], и это действительно далековато от Рима, но он всё же цизальпинец^[29], а не какой-то там грубый кельтский дикарь!

— Горячее вино? Нет, дай-ка мне лучше воды из колодца.

— Половина асса, — нарочно заломил цену трактирщик.

«Все эти богачи на одно лицо, — думал он, — со свежевыбритыми щёками, надушенными волосами и чистыми ногтями, опираются на стойку, заводят разговор, присаживаются за столик в тени, а о том, чтобы поесть, и речи нет!»

И только когда Аврелий вложил ему в руку серебряную монету, бедняга смутился и растерялся: у него имелось лишь несколько сестерциев.

— У меня нет мелочи. Все приходят ко мне сегодня утром менять деньги! — извинился он. — Но если подождёшь минутку, подам тебе лёгкое винцо из подвала. Посиди пока, — предложил он и поспешил заботливо смахнуть пыль с колченогой скамьи.

Вскоре он вернулся с небольшим кувшином и в сопровождении служанки, державшей огромный, выше неё, веер из страусовых перьев.

— Помаши господину, Гратилла! — приказал он рабыне и внезапно сделался очень разговорчивым, сел напротив Публия Аврелия, поставив локти рядом с кошельком патриция, который тот оставил на виду.

— Что скажешь о типе, на которого напали здесь, как раз напротив твоего дома? Он остался жив? — спросил сенатор, решив воспользоваться расположением хозяина.

— Ну что ты! Был мертвее мёртвого, — уж поверь мне, я сам видел!

— В самом деле? А вот стражи говорят, что свидетелей рядом не оказалось, — удивился Аврелий.

— Эх! Ну, я же не совсем дурак, чтобы задаром рассказывать что-то стражам! Я люблю вино, а не речную воду, и вовсе не намерен нырять в Тибр с камнем на шее! — воскликнул он, поглядывая на кошелёк. — Я как раз стоял вот тут у окна, когда этот бедняга шёл мимо. На нём была надета роскошная тога со сверкающими пряжками и новёхонькие сапоги, так что я даже удивился, увидев его так близко от Субуры без всякой охраны. Ты пойми: здесь воров не больше, чем в богатых кварталах, но если какой-нибудь хорошо одетый господин оказывается рядом с человеком, который едва сводит концы с концами… Ну, ты понимаешь, что я имею в виду… Потом я узнал, что этот красавчик оставил носильщиков в таверне у Беллоны, за углом. Ах, Геракл, ну можно ли быть таким дураком?! — воскликнул хозяин таверны и неожиданно замолчал.

Одной монеты хватило, чтобы чудесным образом вернуть ему красноречие.

— Так вот, значит, как было дело. Я как раз переливал вино из джары^[30] и, выглянув из окна, увидел, что за этим щёголем следует по пятам человек в тёмном плаще с капюшоном, полностью закрывавшем лицо. Я тогда ещё подумал, каким же надо быть придурком, чтобы так укутаться в жару… И тут он как подскочит сзади к этому бедолаге… Я сразу понял, что дело плохо…

— И закричал, предупреждая об опасности? — предположил сенатор.

— Я что, по-твоему, сумасшедший? Конечно же, я постарался, чтобы меня никто не увидел… Знаешь, всё из-за той же нелюбви к речной воде из Тибра. Короче, человек в плаще замахнулся, красавчик упал замертво, а убийца тотчас исчез в переулке.

Хозяин таверны глотнул вина и продолжал:

— Только тогда я вышел на улицу. Несчастный лежал на земле с красным пятном на тоге. Это зрелище поразило даже меня, а уж я всякого повидал. На кровь уже слетались насекомые — мухи и оводы — жуткая гадость, а лицо убитого было таким… словно он удивлялся, что же с ним случилось… Я думаю, что погибнуть должен был не он, а кто-то другой!

— Как так? — похолодел патриций.

— Ну, стражи говорили, что убит какой-то Антоний. А я-то слышал, как убийца назвал его каким-то другим именем: Авланий, Авзоний или что-то вроде того.

— Может, Аврелий? — подсказал сенатор, покрываясь холодным потом.

— Вот-вот — Аврелий!

— Милостивая Афродита, ты уверен? — прошептал потрясённый патриций.

— Ещё бы! — возразил хозяин таверны, прижав руку к груди. — А не веришь мне, спроси у цветочниц напротив!

Всё ещё ошеломлённый, Аврелий вышел из остерии и направился к небольшой цветочной лавке. Внутри неё две женщины, удивительно похожие друг на друга, собирали маленькие букетики васильков и опускали их в большие чаши с водой. Патриций полюбовался ловкостью, с какой их пальцы быстро перебирали цветочные стебельки и одним-единственным движением связывали тонкой конопляной нитью.

— Хочешь букетик, друг? Самые свежие! — сразу же заговорила с ним девушка помоложе, темноволосая, стройная, с нелепо уложенными на лбу косами.

— О, для такого благородного господина у нас есть кое-что получше! — вмешалась другая цветочница, постарше, но с такой же причудливой причёской, и с удовольствием оглядела покупателя — сразу видно, что это обеспеченный человек!

Простая туника и отсутствие драгоценностей у клиента ни на мгновение не обманули её: должно быть, это раб из большой семьи, а может быть, даже аркарий^[31] или счетовод, если судить по ухоженным рукам и отлично сработанной обуви.

— У нас есть лилии, ирисы и даже кустовые розы. Кроме того, мы умеем плести венки для приглашений и цветочные гирлянды.

— Хорошо, отправьте десяток на викус Патри-циус, что на Виминальском холме, в дом семьи Аврелия.

Женщина обрадовалась и улыбнулась. Этот человек, выходит, жил в домусе сенатора Стация, необыкновенно богатого, известного своими причудами патриция, которого на днях пытались убить. Его визит может оказаться очень важным для неё с дочерью, и надо не упустить такой случай…

— Меня зовут Зенобия, а эту красавицу Астерия. Да не стой ты там, на самом пекле, заходи сюда, в прохладу! — предупредительно пригласила она его.

— Тебе что-нибудь известно о человеке, которого убили тут возле вашей лавочки? — спросил сенатор, входя внутрь.

— Я не видела, как это случилось, а хозяин трактира видел и рассказал мне, как всё было. Этот несчастный шёл себе спокойно по улице, как вдруг какой-то бандит, приняв его за сенатора Стация, набросился на него и ударил, — сообщила женщина, не добавив ничего нового к тому, что уже знал патриций.

— Ты слышала его голос? Какой он был? — с волнением спросил он. — Молодой или старческий, звонкий или глухой, дрожащий или резкий, низкий или высокий? Может быть, женский?

Растерявшись от такого множества вопросов, Зенобия смутилась.

— Не знаю, что и сказать. Просто голос. Мне показалось лишь одно: этот человек был очень зол на твоего хозяина. А ты ведь слуга сенатора, не так ли?

— Скажем так, я живу в его доме, — ловко вышел из положения Аврелий. — А теперь мне нужно идти. Вот деньги за цветы…

— Нет, ты присядь, присядь, молодой человек. Нам нужно получше познакомиться, — удержала его женщина и поспешила задвинуть занавеску на дверях лавочки. —  Расскажи мне об этом Стации. Говорят, он невероятно богат и очень хорошо обращается со своими слугами. С другой стороны, стоит посмотреть на тебя, так сразу видно, что ты и в термах бываешь каждый день, и от работы не умираешь. Послушай, у меня к тебе предложение. Можешь уговорить своего хозяина купить нас? Наш хозяин — жуткий скряга и мерзавец — решил бросить продажу цветов, а нас отправить на невольничий рынок. Знаешь, что это значит? Что нас с Астерией навсегда разлучат! Я столько сил положила, чтобы вырастить её! Очень нелегко рабыне поднимать дочку. А она у меня такая красивая, это все говорят. Астерия, иди сюда!

Девушка послушно выглянула из-за занавески.

— Покажись этому доброму человеку! Он из семьи сенатора Стация. Это очень могущественный патриций, и если бы нам удалось попасть к нему, это было бы большой удачей: никаких больше ночей под протекающей крышей, никакой требухи от убитых в цирке животных и плесневелого хлеба, никаких пьянчуг у тебя в постели… Говорят, сенатор очень ценит красивых женщин и у него самые нарядные в городе служанки. Астерия, покажи-ка ноги этому господину! — приказала она дочери.

— Но, мама… — запротестовала девушка.

— Отбрось ложный стыд, дочка. Если не найдём в самое ближайшее время покровителя, тебя отправят в лупанарий. И там тебе придётся показывать не только ноги! — воскликнула Зенобия, выше пояса подняв одежду девушки, которая лишь краснела и отворачивалась.

Ноги и в самом деле хороши — гладкие и стройные, оценил Аврелий, забавляясь тем, что его приняли за раба.

— Если представится случай, поговори со своим хозяином, расскажи ему о красоте Астерии. Важно, чтобы он купил её, а я уж как-нибудь выкручусь, зная, что она хорошо устроена. А если уговоришь его купить нас обеих… Ну, тогда кое-что и тебе перепадёт… Понимаешь, о чём я? — подмигнула женщина.

— Постараюсь сделать всё возможное, — с улыбкой пообещал Аврелий.

Сенатор сидел за столом из чёрного дерева в сво ём таблинуме, напротив бюста Эпикура, в обще стве верного секретаря.

— Мне кажется, нет никакого сомнения, что хотели убить именно тебя, — говорил Кастор. — Полагая, что убийца мастер своего дела, я перевернул горы, стараясь добыть сведения о состоянии семьи Антония.

— А разве не управляющий должен был заняться этим? — вспомнил Аврелий.

— Ох, на Париса нельзя положиться, мой господин. Человек, который не пьёт вина, не ест мяса и не знает женщин, вряд ли сможет сделать что-нибудь хорошее.

— Зато он отлично ведёт хозяйство, заботливо и честно, — вступился за него патриций.

— Неважно. Так или иначе, этим занимался я. Понятно, что пришлось отстегнуть немного мелочи, — уточнил вольноотпущенник, доставая глиняную табличку с подсчётами.

— Шестьдесят сестерциев! Ты с ума сошёл?

За эти деньги можно купить пол-Рима, включая императорских вольноотпущенников!

— Ну неужели ты думаешь, что я обратился к рабам и слугам, которым хватит и кувшина вина, чтобы развязать язык! Менялам на Форуме Цезаря хорошо платят именно за то, чтобы они держали его за зубами и помалкивали о делах своих клиентов; а кто нарушит тайну, рискует карьерой, если не головой.

— Надеюсь, что новости хотя бы стоят таких денег, — проворчал Аврелий, открывая кошелёк.

Конечно, хозяин. Покойный Антоний Феликс оставил довольно жалкое наследство: серебряный рудник в Иберии, бездействующий уже много лет, и виллу на вершине Саннио, где нет даже питьевой воды. Не говоря уже о куче долгов.

— А что стало с отцовским домом после того, как братья поделили наследство?

— Антоний заложил его, когда затеял одно из своих очередных неудачных дел. Туда же последовали и обширные оливковые рощи на Крите, которые его мать унаследовала от Метелла Критского, завоевавшего этот остров.

— Не думаю, чтобы Антонию когда-нибудь пришло в голову побывать там.

— А вот и нет. Он провёл некоторое время в Гортине^[32], два года тому назад, гостил у наместника Крита и Сирена — Эренния.

— Надо же, какое совпадение! — заметил Аврелий. — Ведь это покойный муж Валерии. Я теперь припоминаю, как во время ужина у Помпонии она сказала, что именно там и познакомилась с Антонием.

— Эренний служил на острове во временаТиберия, и когда ему поручили провинцию, вернулся туда уже в качестве пропретора^[33]. Он провёл там семь лет, живя в Римской претории, словно маленький восточный сатрап. Помнишь, наверное, что Гортину выбрали столицей провинции именно потому, что она была наименее враждебна Риму во время знаменитой кампании Метелла Критского. А сегодня, век спустя, это крупный и весьма процветающий город с сотнями тысяч жителей. Конечно, это не Рим, но театров и терм там хватает, обстановка в целом спокойная, и даже можно позволить себе некоторые вольности, на которые тут, напротив, смотрели бы косо…

— К чему ты клонишь, Кастор? Начинаешь издалека, как всегда, когда находишь что-то интересное… Восточный сатрап, ты сказал? Спорю, что Эренний окружал себя великолепными рабынями!

— Не совсем так, мой господин. Он собрал настоящий цветник из молодых греческих атлетов, а также был известен пристрастием к маковым слезам Меконии, которых на Крите сколько угодно и они ничего не стоят…

— Педераст, отупевший от опиума! Вот почему он не просился обратно в Рим, и поэтому его вдова ведёт себя так, словно никогда в жизни не ввдела мужчин!

— Ну, вообще-то она видела их сколько угодно…

Но всё это были любовники мужа, — развёл руками секретарь.

— Ты же не станешь утверждать, будто узнал всё это у менял на Форуме Цезаря?

— Нет, разумеется. Всё, что я рассказал, мне поведала Цирия, служанка Валерии.

— Продолжай ухаживать за этой девушкой, Кастор, от неё можно получить очень ценные сведения!

— Можешь не сомневаться, хозяин. За рассказ об этих пустяках она взяла всего десять сестерциев. Я заплатил ей, не сомневаясь, что ты вернёшь мне их…

— Она сказала тебе, Кастор, как её хозяйка относилась к развлечениям мужа?

— Похоже, она никогда не устраивала из этого драму. Эренний выполнял все её капризы, лишь бы она оставила его в покое. А что оставалось девушке, которая принесла с приданым только два жалких поместья в Луканин? Во дворце римского претора она, напротив, жила в роскоши и неге. И, что интересно, Антоний Феликс, приехавший ненадолго, оставался там целых полгода. И во время этого пребывания он втянул в одну из своих афер и Валерия. Антоний пообещал ему задёшево поставлять лошадей и провиант для Шестого легиона и, естественно, взял немалый задаток.

— Странно, что Валерий доверился ему при такой-то репутации. Неужели никто не предупредил его? — удивился Аврелий.

— По всей видимости, нет, — ответил Кастор. — Припасы для армии так и не поступили, и нашему Феликсу пришлось в качестве компенсации уступить все свои земли. После чего, перестав заниматься военными поставками, он принялся за государственные закупки в пользу одной строительной компании с сомнительной репутацией.

— Сколько инсул рухнуло по его вине? — поинтересовался патриций.

— Только одна триумфальная арка и пара небольших мостов. Недостаточно, в общем, для того, чтобы потерять связи в верхах.

— Политики, я думаю, по-прежнему к нему благосклонны.

— Да, и не последний из них наш Метроний, который поручил ему, хоть и не официально, вести свою избирательную кампанию на пост консула.

— В таком случае поразительно, что его всё-таки избрали! Наверное, это обошлось ему в целое состояние…

— Можешь сам посчитать, хозяин: грандиозное представление с участием двадцати восьми лучших гладиаторов и сотни экзотических животных; благотворительный обед для семи тысяч безработных; богатый подарок коллегии ювелиров с тем, чтобы получить их поддержку; внушительный взнос весталкам; дар сиротам войны: место для лавки в храме Исиды; не говоря уже о бесплатной раздаче зерна и тысяч набитых подарками спортул для клиентов, — перечислил Кастор.

— Это ещё пустяки, если сравнить с суммами, какие ему пришлось перечислить тайком, чтобы купить себе голоса! — заметил Аврелий.

— И всё лишь для того, чтобы бахвалиться званием консула всего месяц-другой! — продолжал рассерженный грек. — Нет, мне никогда не понять этих бредовых амбиций римлян!

— Ну, дело обстоит не совсем так, Кастор. Патриотизм и желание придать блеск своему имени — не единственные причины, из-за которых квириты стремятся получить престижные должности, почти лишённые властных полномочий. Некоторые магистратуры дают немало привилегий. Часто, например, консул ведает городским строительством…

— И по своей воле назначает подрядчиков, которым будут переданы заказы. Теперь мне всё понятно! — заключил Кастор, уяснив положение вещей.

— А кроме того, по окончании полномочий бывший консул может легко получить в управление провинцию и пощипать её в своё удовольствие. Конечно, сейчас уже не республиканские времена, когда должность проконсула означала, что человек может спокойно грести деньги лопатой. Сегодня имперские провинции управляются непосредственно прокураторами Цезаря, но всё же остаётся ещё несколько, управляемых Сенатом, от которых можно получать немалый доход.

— Значит, ты убеждён, что Метроний сделал хорошее вложение? — спросил секретарь.

— Не могу поклясться: хорошо бы узнать, сколько и какие привилегии он раздаст своим партнёрам и доброжелателям, когда вступит в должность. Вскоре в городе ожидается большое строительство, тогда и увидим, из какого теста сделан новый консул!

— Всё это очень интересно, хозяин. Мы с тобой поговорили о Крите, сексуальных пристрастиях Эренния, амбициях Валерии, аферах Антония и происках Метрония. Могли бы и дальше развивать эти милые темы, но напоминаю тебе, что по городу бродит неуловимый убийца, который намерен убрать тебя с дороги.

— Я не представляю, как такое вообще возможно, — пожал плечами патриций.

— О, послушать тебя, так ты пользуешься всеобщей любовью! То же самое ты говорил и о Валерии Цепионе. Кстати, что у вас с ним случилось, почему он вдруг так взъелся на тебя? Ты подал на него в суд или твои банкиры упрямо не желают давать ему кредит?

— Ничего подобного, — парировал Аврелий.

— Другими словами, надо искать женщину. Признавайся, мой господин, не хитри со мной, в чем дело? Жена, дочь или любовница? — не стесняясь, наступал секретарь, а патриций только качал головой.

— Ну, значит, сестра, которая, возможно, не так добродетельна, как кажется!

— До того как увидел её недавно в доме консула, я знал её лишь ребёнком.

— Ну не знаю, не знаю… — проворчал вольноотпущенник, не слишком убеждённый.

— Хватит уже болтать ерунду! — грубо перебил секретаря сенатор и сердито указал на дверь.

Привыкший к частым переменам настроения хозяина, Кастор промолчал и неслышно удалился, держа в руках семьдесят сестерциев. Парису он отдал пятнадцать за менялу и ещё пять Цирии, так что чистый заработок составил половину ауреса.

В этот день он достаточно потрудился и теперь решил, что можно поиграть в кости в таверне Цереры, а после омовения в бассейне потратить деньги на вино или навестить одну знакомую трактир-щицу…

Аврелий же, оставшись один, в волнении кусал губы. Жена. Дочь. Любовница. Кастор забыл в этом списке ещё кое-кого, подумал он и, желая прогнать воспоминания, обратил взгляд с немым вопросом на каменное лицо Эпикура.

Но статуи, как известно, не умеют говорить.

VII ЗА ТРИ ДНЯ ДО ИЮНЬСКИХ КАЛЕВД

Ожидая, пока откроется зал заседаний, на ступенях курии собрались отцы-основатели в своих длинных тогах, сияющих белизной и пурпуром латиклавий.

— Бедная Глафира! Теперь, когда не стало Антония, кто оплатит её счета? Ведь не этот же скряга Токул! — воскликнул кто-то из сенаторов.

Аврелий насторожился, услышав имя одной из самых известных гетер в Городе.

— Может, он и решится это сделать, но ты можешь себе представить изысканную куртизанку в объятиях этого карлика? — посмеялся другой.

— А вот и он, шествует во всем своём сенаторском величии! — насмешливо объявил третий. — Тога у него новёхонькая, ещё видны складки от ткацкого станка!

И в самом деле, Токул шёл пешком в сопровождении только одного раба, гордо выпрямившись, в новой тунике с латиклавией. Открытые сандалии он сменил на чёрные сенаторские сапоги, обязательные на официальных заседаниях, но видно было, что он не привык носить их, потому что двигался мелкими шажками, слово они ему жмут.

Отцы-основатели посмеивались, подталкивая друг друга. Обычай требовал, чтобы каждого нового сенатора встречали у входа, поздравляли с назначением и проводили в зал заседаний к креслу, которое он отныне будет занимать.

Следуя этому неписаному правилу, знатные сенаторы изначально были готовы закрыть глаза на низкое происхождение Токула, но теперь намеревались заставить его дорого заплатить за непростительную обиду — отмену поминальной трапезы.

Токул остановился возле лестницы, несколько растерявшись, но, похоже, никто не собирался приветствовать его.

Прислонившийся к косяку двери Публий Аврелий бросил выразительный взгляд на Аппия Остиллия, старейшину Сената, побуждая его выйти, как полагалось, навстречу новому сенатору, но тот отвернулся, притворившись, будто занят разговором со своим соседом.

«Возможно ли, что никто из этих высокомерных типов не двинется с места?» — подумал сенатор.

Многие их них задолжали богатому Токулу уйму денег, но даже риск увидеть опротестованным свой вексель не мог заставить отцов-основателей отказаться от остракизма по отношению к этому ничтожному человеку, который посмел бросить им вызов.

Токул между тем, осыпаемый шутками и издевательскими насмешками, сохранял невозмутимость и достоинство при всём своём невысоком росте.

Аврелий пришёл в ярость. Протолкавшись сквозь толпу, он спустился по ступеням и протянул руку новому коллеге.

— Добро пожаловать в собрание, сенатор Антоний Токул, — громко и отчётливо Стаций произнёс презрительное прозвище, которое ювелир решил добавить к своему родовому имени. — Уверен, что тебе здесь понравится. Членство в курии уже давно перестало быть привилегией узкого круга аристократов, и, на благо всем, теперь мы готовы принимать в свои ряды представителей разных социальных слоёв. Вот, познакомься, сенатор Кассиан, его предок галл Сенон был привезён в Рим рабом, во времена переворота… Немалый путь ты проделал, верно же, Кассиан? Подумать только, что твой прадед ни слова не знал по-латыни! А это Лупер-кий, его так зовут из-за прародительницы, которая работала в публичном доме на викус Тускус. А знаком ли ты с Бассом? Во время гражданской войны его семья…

— Добро пожаловать! Добро пожаловать! — воскликнул Басс, поспешив пожать Токулу руку прежде, чем Аврелий закончит фразу.

И тут же все отцы-основатели, бледные как призраки, прошли мимо вновь назначенного коллеги, бормоча сквозь зубы поздравления. Аврелий быстро вошёл в зал и занял своё место, мурлыкая весёлую песенку вопреки царящей вокруг торжественной обстановке.

Как обычно, заседание предстояло долгое и скучное, тем более что помимо императорских декретов, подлежащих официальному утверждению, предстояло прочитать петицию «О падении нравов» и решить, кто проведёт расследование смерти Антония.

Император Клавдий пожелал, чтобы расследование убийства патриция такого высокого ранга вели не ночные стражи, а магистрат сенаторского уровня, имеющий полномочия допрашивать всех подозреваемых.

Впрочем, отцы-основатели, понимая, как ничтожна теперь политическая роль Сената, только и мечтали о каких-нибудь назначениях и поручениях, желая хотя бы притворяться, будто они ещё чего-то стоят. Оставалось только выбрать одного из множества кандидатов, готовых взяться за трудное и щекотливое дело, обещавшее кучу неприятностей.

Аврелий, предаваясь воспоминаниям о прелестях Кореллии, даже не вникал во все эти споры, как вдруг среди напыщенных речей ораторов услышал своё имя.

— …Поэтому, отцы-основатели, мне кажется, лучше всех достойно выполнить поручение Клавдия Цезаря сможет благородный коллега Публий Аврелий Стаций, который ранее отличился в подобных расследованиях и уже вовлечён в данное дело, — заключил в этот момент старейшина с хитрым выражением лица.

И в самом деле, все знали, что Аврелий отнюдь не стремится к столь желанным его коллегам поручениям, а избегает их, словно ямы для прокажённых.

Патриций, не ожидавший такого предложения, сразу же поднялся, желая уклониться от неприятной обязанности.

— Благодарю за честь, которую оказываете мне, благородные сенаторы…

— Поддерживаю предложение! — перебил его Лентуллий.

Этот пожилой сенатор, злейший недруг Публия Аврелия из-за небольшой интрижки, которую патриций позволил себе с его женой, давно предвкушал момент, когда можно будет отомстить коллеге.

— Я тоже! — крикнул Луперкий, который не простил упоминания про его бабушку-сводню.

— И я! — отозвался Басс, которого особенно любил высмеивать Аврелий.

Сенат разразился бурными аплодисментами.

— Избран единодушно, при всеобщем одобрении, — заявил старейшина.

На какое-то мгновение Аврелий встретился взглядом с нахмуренным Токулом и прочитал в его глазах удивление, не лишённое некоторого страха.

VIII НАКАНУНЕ ИЮНЬСКИХ КАЛЕНД

— Только этого нам недоставало! — простонал секретарь, схватившись за голову. — Боги небесные, кто заставил тебя защищать какого-то типа, который тебе нисколько не по душе!

— Дураки, которые унижали его, были ничуть не лучше. Не говоря уже о том, что я слегка поразвлёкся! — коротко ответил патриций.

— И теперь твои высокопоставленные коллеги заставят тебя дорого заплатить за это! Когда перестанешь, наконец, вмешиваться в дела, которые тебя совершенно не касаются? — проворчал рассерженный грек.

— Хватит, Кастор, — перебил Аврелий, — лучше займись делом. Отправь служанку к куртизанке Глафире, пусть назначит мне встречу.

— Цинтии это не понравится, — заикнулся тот в надежде, что хозяин откажется от этого намерения.

Дело в том, что самую знаменитую и самую дорогую римскую гетеру обслуживал целый рой красивейших служанок, которые с большой симпатией относились к Кастору…

— Не беспокойся, — заверил его сенатор, — у меня к ней всего пара вопросов. Я узнал, что Антоний Феликс был её клиентом.

— Лучше бы обзавёлся вооружённой охраной вместо того, чтобы ворошить подробности жизни бедного Феликса! Ты что, не слышал, о чём говорил трактирщик?

— Если убить должны были меня, то очень вероятно, что хотел этого Валерий, как бы это ни казалось невероятным.

— Наверное, он нанял убийцу…

— Мы это скоро узнаем. Я отправил ему послание, пригласил сюда, чтобы побеседовать как мужчина с мужчиной.

— И ты не опасаешься, что во время беседы он может ударить тебя кинжалом?

— Нет, я надеюсь всё же узнать причину его неприязни ко мне.

— Полагаю, ты уже знаешь её, хозяин, — ответил Кастор с необычайной серьёзностью. — Мы знаем друг друга столько лет, а ты всё ещё не доверяешь мне… — обиделся он.

— Я кое-что подозреваю, по правде говоря. Квинт Валерий Цепион умер весьма странным образом: он был убит стрелой, когда находился в своей палатке. Я сам, как только вернулся в Рим, рассказал об этом его сыну, но тому и в голову не пришло тогда в чем-либо обвинять меня.

— А теперь, спустя двадцать лет, он вдруг начинает метать громы и молнии? Что-то здесь не так, мой господин. Уверен, ты что-то скрываешь от меня, и совсем не понимаю, при чём здесь куртизанка. В то время она, наверное, еще только родилась!

— Глафира встречалась с Антонием.

— Ну и что?

— Я далеко не уверен, что убийство было случайным. Это правда, что со спины бедняга Феликс весьма походил на меня, но у него была своеобразная походка, которую никто не смог бы спутать с моей. Мы же знаем, что убийца некоторое время шёл за ним, прежде чем нанести удар, и он должен был заметить это.

— Ты так уверен в этом, хозяин? Согласен, ты пользуешься некоторой известностью, но ведь ты не станешь утверждать, будто вся Субура узнаёт тебя по походке! — возразил секретарь.

— Мои враги гнездятся в верхнем городе, а не в Субуре. И боюсь, что с сегодняшнего дня их число значительно возросло. Однако хватит болтать. Приготовь мне ванну, скажи Азелю, что мне нужно побриться, привести в порядок волосы, брови, и позови Нефер, пусть подстрижёт мне ногти.

— Сколько приготовлений к одному допросу… — съехидничал грек и поспешил призвать армию служанок и банщиков, которые, вооружившись стригалями^[34], бритвами и пинцетами для депиляции, привели бы хозяина в подобающий вид.

Намереваясь расположить к себе знаменитую куртизанку, Публий Аврелий сопроводил просьбу о встрече оплатой за всю ночь. Открыв послание, Глафира не смогла скрыть удивления: будет неплохой щелчок по носу этой кривляке Цинтии, если удастся увести у неё такого щедрого клиента!

Дом гетеры на Эсквилинском холме выглядел не совсем обычно. По сравнению с другими, он находился немного в стороне. Но это отнюдь не являлось недостатком, напротив, делало его особенно подходящим для приёма гостей, не желавших, чтобы их узнавали.

Цены на недвижимость в этой части города недавно начали расти. Ещё несколько десятилетий тому назад этот район считался непрестижным из-за полузаброшенных кладбищ, где плебеи веками хоронили своих близких.

Однако с тех пор, как могущественные лица стали приобретать тут участки для своих роскошных садов, стоимость земли значительно выросла, и можно было ожидать, что со временем взлетит до небес. Тот факт, что Глафира успела купить участок вовремя, означал, что она очень дальновидная женщина, решил про себя Публий Аврелий, входя в вестибюль.

— Хозяйка сейчас выйдет… — сообщила служанка, девушка лет пятнадцати, с кожей тёмноорехового цвета. Она двигалась, держась прямо, неся на плече крохотного белого котёнка.

Аврелию хватило нескольких мгновений, чтобы оценить вкус хозяйки и стоимость обстановки: циполинский мрамор^[35], резная мебель ручной работы, шторы из виссона, серебряная утварь и несколько изящных антикварных вещиц — не из тех, которые стоят несколько сестерциев и продаются на площади Септы Юлии, а дорогих подарков богатых покровителей. Несомненно, Глафира жила весьма богато…

— Добро пожаловать, сенатор! — встретила его куртизанка, остановившись посреди комнаты — будущий клиент имел право осмотреть товар не торопясь, со всех сторон.

Привередливый патриций довольно долго разглядывал её. Худощавая, с какими-то странными глазами, которые с трудом можно назвать красивыми — большими, с очень светлой радужкой того тревожного серого цвета, какой в Риме по традиции приписывают ведьмам.

— Неслучайно Глафира означает элегантная, — наконец произнёс комплимент Аврелий, которого всегда больше привлекали необычные лица, чем идеальные.

Куртизанка выглядела под стать обстановке дома — ни малейшей вульгарности, никакой уступки своему пошлому ремеслу. В городе нашлось бы немало матрон, которым она могла бы дать урок хорошего вкуса.

— Чем могу услужить тебе, Аврелий?

— Я слышал, ты встречалась с Антонием Феликсом. Хотелось бы расспросить тебя немного о нём.

— Ты щедро оплатил моё время, сенатор. Так спрашивай.

— Как ты познакомилась с ним?

— Нас познакомил Паул Метроний. Он тоже мой клиент, хотя после новой женитьбы редко заглядывает сюда.

— Когда ты видела Феликса последний раз?

— За несколько дней до смерти, — тотчас, без заминки ответила женщина, присаживаясь на ложе, которое, судя по всему, стояло здесь не только для приятной беседы. — Он жаловался на жадность брата… Кстати, мне придётся навестить его: бедный Антоний оставил неоплаченный счёт.

— Сомневаюсь, что Токул захочет открыть тебе кошелёк, — заметил Аврелий, чтобы она не питала напрасных иллюзий.

Судя по возникшей на лбу морщинке, женщина задумалась.

— Ах, какая беда! А я так рассчитывала на эти несколько сестерциев, чтобы расплатиться с портнихой и ткачом! — с огорчением произнесла она, глядя в то же время на сенатора многообещающим взглядом.

«Ничего не просит, как настоящая профессионалка, — заключил Аврелий. — Ждёт, пока мужчина сам предложит».

— Ну, если тебе больше нечего сообщить мне… — разочаровал её патриций, намереваясь распрощаться.

— Подожди, ты же не собираешься уйти так вот сразу! — остановила его гетера и хлопнула в ладоши, вызывая служанку. — Попробуй хотя бы фиалкового ликёра, который я заказываю специально для моих гостей! Или предпочитаешь косское вино, смешанное с морской водой?^[36]

Публия Аврелия так мучила жажда, что, несмотря на искушение этими изысканными напитками, он все же отважился высказать довольно причудливое желание.

— Нет ли у тебя холодного пива? — спросил он, рискуя своей репутацией знатока вин.

— Пива? — ужаснулась куртизанка. — Это же напиток варваров!

— Однако хорошо утоляет жажду, — объяснил патриций. — Неважно, охотно выпью и чашу кос-ского.

Юная темнокожая рабыня внесла амфору и две серебряные чаши.

— Иди, я сама! — отослала её Глафира, искоса рассматривая гостя.

«Пиво! — возмутилась она про себя, — горькая бурда цвета мочи! Как это может нравиться сенатору Стацию, который считается одним из самых утончённых мужчин в Риме?» Так или иначе, придётся привыкнуть к нему, если этот экстравагантный патриций станет её клиентом. «Прежде всего, однако, надо постараться, чтобы он захотел стать им», — подумала она, красиво наклонившись, чтобы показать сенатору, что её грудь не нуждается ни в какой поддерживающей повязке.

Когда она стояла так, склонившись подле него, из выреза платья вдруг выскользнула цепочка с подвеской и закачалась, едва ли не касаясь щеки патриция.

— Очень красивая! — воскликнул Аврелий, и когда женщина поняла, что он говорит о подвеске, а не о ней, с трудом скрыла негодование.

Сенатор поймал пальцами драгоценность и стал внимательно её рассматривать: изысканная работа — пчёлка в полёте со слегка отведёнными назад крылышками. Крохотное насекомое воспроизведено в золоте с удивительной точностью, только крючочек, которым изделие крепилось к цепочке, был грубо искривлён, словно его согнули, а потом наспех выправили.

Гетера между тем постаралась скрыть своё недовольство. Слава Стация как любителя женщин, конечно, сильно преувеличена, решила она. Такой великолепной грудью, как у неё, можно любоваться и любоваться, а этот дурак рассматривает какую-то подвеску! Обидевшись, она хотела немедленно распрощаться с невежливым гостем, но тут же спохватилась: завтра должен прийти за деньгами ткач, а кроме того, ждут оплаты краснодеревщик, портниха, швея и ювелир.

— Расскажи мне ещё об Антонии, — повторил мужчина. — Похоже, в последнее время он зачастил к тебе…

— И в самом деле, он постоянно бывал здесь. Ты находишь это странным, Аврелий? — спросила куртизанка, лукаво подмигнув.

— Значит, ты очень нравилась ему.

— Пожалуй, даже слишком. Женщина с моим ремеслом не может позволить себе таких навязчивых любовников. Может быть, не стоит говорить так, но теперь, когда бедняга умер…

— Не оплатив к тому же счёт, — улыбнулся Аврелий.

— Антоний Феликс был темпераментным мужчиной, а его вялая жёнушка Бальбина совсем не удовлетворяла его, — продолжала гетера.

— А в чём дело? У него был какой-нибудь порок или извращение? — пожелал узнать сенатор, весьма заинтересовавшись.

— Нет, ничего такого. Хотя могу сказать, что он был очень ревнив.

— Он ревновал гетеру? — спросил патриций с подчёркнутым недоверием.

— Удивляешься? — ответила явно задетая женщина. — Многие мужчины, если бы могли, охотно поменяли бы своих жён на нас, прекрасно зная, что, в конце концов, оказались бы куда счастливее и уж точно не рогоносцами!

«Метроний… — сразу же подумал сенатор. — Ведь он был постоянным клиентом Глафиры, прежде чем женился на Кореллии…»

— Антоний оставил в моём сердце большую пустоту. Даже не представляю, как заполню её! —вздохнула куртизанка, решив сделать патрицию ещё один намёк.

— Ты могла бы найти нового клиента, — посоветовал Аврелий.

— Это должен быть какой-то совершенно необыкновенный человек, — проворковала она и продолжила уже про себя: — Не то что этот Антоний, который во всём зависел от жадного и своенравного брата… Сенатор Стаций невероятно богат и оплатил бы все счета, не говоря ни слова…

— Я подумал о Парисе, моём управляющем. Он страдает чрезмерной робостью, — разочаровал её Аврелий.

— У него проблемы в спальне? — профессионально поинтересовалась Глафира певучим голосом не без некоторого, еле заметного неудовольствия.

— Скажем так, он не решается переступить определённый порог. Он пробовал даже с Цинтией, но ничего не вышло!

При имени соперницы гетера поморщилась.

— Со мной он уж точно почувствует себя могучим и уверенным. Однако знай, что это ему обойдётся недёшево, потому что бедный Антоний оставил меня в таком трудном положении…

— Антоний был моим другом, я заплачу. Деньги принесёт управляющий, так что у тебя будет возможность познакомиться с ним, — пообещал патриций, прощаясь.

Женщина поднялась, чтобы поводить гостя до дверей, и, скрывая разочарование за широкой улыбкой, произнесла:

— В моём доме есть обычай провожать друзей поцелуем, — и забросила руки ему за шею.

Аврелий ответил ей настолько убедительно, что Глафира решила приписать к счёту Антония ещё и долг массажистке, парфюмеру и косметичке.

IX ИЮНЬСКИЕ КАЛЕНДЫ

На следующее утро сенатор лежал в библиотеке на ложе в мягких подушках, погрузившись в чтение философа Темиста, когда в дверь постучал взволнованный Парис.

— Прибыл Марк Валерий Цепион, мой господин. Он мрачнее колесницы Плутона! — объявил управляющий, озабоченный тем, какие разговоры может вызвать у соседей это беспрестанное хождение туда-сюда стражей порядка и военных.

— Сейчас же приму его.

«Валерий решил объясниться, — подумал Аврелий с облегчением. — Узнав причину его обиды, недоразумение можно будет уладить».

— Наконец-то! Теперь ты мне скажешь… — заговорил сенатор, увидев его в дверях, но Валерий грубо перебил его.

— Публий Аврелий Стаций, — произнёс он подчёркнуто официальным тоном, — я намерен подать на тебя в суд за убийство моего отца Квинта Валерия Цепиона, полководца Одиннадцатого легиона!

— Ты шутишь? — воскликнул потрясённый Аврелий.

— Ничуть. Меня всегда смущала его скоропостижная кончина, но не было оснований предполагать, что это убийство. Моего отца чтили солдаты, и я думал, что никто не мог желать его смерти. Потом Реций, центурион, о котором я тебе говорил, открыл мне глаза, сообщив о случае, который всё объясняет. Если ты забыл, то напомню тебе о нём, Аврелий!

Вместо ответа патриций протянул гостю чашу с вином, которую тот с презрением отклонил.

— Лагерь Одиннадцатого легиона окружили варвары, и почти весь он был уничтожен. И только несколько сот воинов удерживали небольшое укрепление в ожидании подмоги, которая" всё запаздывала. Однако посланник от Тиберия Цезаря пробился в их расположение. Как ему удалось? Ведь это было практически невозможно — следовало пройти через позиции германцев, не попав при этом в плен. И всё же молодой военный трибун Публий Аврелий Стаций сумел сделать это, — уточнил Валерий, злобно посмотрев на сенатора, как бы давая понять, что за этим героическим поступком наверняка скрывается что-то подозрительное.

Аврелий прикрыл веки и вспомнил, как пробирался по лесной чаще, веда по расщелинам лошадь с завязанными глазами, каждое мгновение ожидая свист вражеского копья, которое могло положить конец его странствию.

— Квинт Цепион сразу же принял трибуна, и этот разговор слышали также его жена Вера Клавдаана и два центуриона — Реций и Азеллий. Прочитав приказ Сената сопротивляться любой ценой, полководец вскипел гневом.

— Да, теперь я вспоминаю Реция, — в растерянности проговорил Аврелий. — Это был центурион, который призывал отступить!

— Отступление не состоялось. В ту ночь мой отец погиб. Его убила стрела, которая влетела к нему прямо в палатку, где он спал, — сказал Валерий.

— Так в чём же дело? Об этом говорил тебе и я, когда вернулся в Рим! — воскликнул патриций.

— Конечно, — ответил полководец, — ты умолчал только об одном — о том, что мой отец был подло убит!

— Неужели ты действительно допускаешь, будто я имею к этому какое-то отношение!

— Подожди, Публий Аврелий, должен сообщить тебе одну, ещё более интересную подробность! — прорычал Валерий. — Прошло два дня после смерти моего отца, и тело его положили со всеми почестями на погребальный костёр. Его вдова Вера Клавдиана уединилась в своей палатке, показавшись оттуда только в день похорон, но однажды…

Сенатор почувствовал, как бледнеет.

— Однажды ночью Реций, возвращаясь с дежурства и проходя мимо ставки командования, заметил в темноте вдову Цепиона — она тайком выскользнула из своей палатки и нырнула в палатку трибуна, — на одном дыхании произнёс Валерий. — Рецию это показалось довольно подозрительным, он подошёл ближе и потому услышал, что там происходило.

Взбешённый полководец шагнул вперёд и, схватив Аврелия за тунику, привлёк к себе, словно хотел приподнять его над полом.

— Моя мать и молодой Публий Аврелий Стаций кувыркались в походной койке, как похотливые животные, в то время как труп моего отца только что сожгли на погребальном костре! — закончил мертвенно-бледный Валерий. — Представляю как, должно быть, наслаждалась благородная Вера Клавдиана, кристально честная матрона, унивира^[37], наследница консулов и цензоров, принимая ласки юноши того же возраста, что и её сын! Прекрасная пара, вы двое… Но прежде чем хорошо провести время, вы убили моего отца!

Аврелий не опустил взгляда.

— Я не убивал его, даю тебе слово римского гражданина, — спокойно произнёс он.

Валерий впился в него глазами:

— Двадцать лет ты притворялся моим другом, пользовался моим полным доверием!

— Я был тебе другом и остаюсь им сегодня. Как ты можешь думать, будто я способен на такое подлое преступление?

— После того что мне рассказал Реций, я верю, что ты способен на всё что угодно!

— Я докажу, что ты ошибаешься. Дай только время, и я найду доказательства моей невиновности, а иначе покроешь позором не только моё имя, но и память своей матери.

— Как ты смеешь делать вид, будто заботишься о её памяти! Мало того что ты соблазнил её, так ещё и позволил ей погибнуть, чтобы потом, когда заговорит совесть, она не смогла рассказать, что произошло. Ты был осторожен, не спорю: даже проститутки порой испытывают угрызения совести!

Пощёчину Валерий получил внезапно и неожиданно.

— Я не позволю тебе так говорить о женщине, которая отдала жизнь за Рим! — заявил сенатор, охваченный гневом.

Бывший друг презрительно ухмыльнулся:

— Как отважно ты бьёшь меня у себя дома среди десятков слуг, готовых защитить тебя! Но подожди, встретимся наедине, и ты заплатишь мне за это оскорбление!

— Хорошо, заплачу! — в отчаянии вскричал патриций. — Можешь подать в суд и добиться моего осуждения или просто дождись, когда вывду из паланкина безоружным…

— Прекрати этот глупый разговор! В нашем городе действительно совсем нетрудно свести счёты. Достаточно притаиться в темноте и нанести удар, а ещё проще заплатить наёмному убийце. Но я хочу видеть, как тебя потащат по улицам, словно жалкого изгоя, хочу подобрать твою голову, когда она скатится с плахи.

— Ты заблуждаешься, Валерий. Дай мне месяц, и я сниму обвинение. Ты ждал двадцать лет, так потерпи ещё немного!

— Хорошо. Месяц, и ни днём больше! На июльских календах подам заявление в суд! — согласился он и направился к двери.

Обхватив голову руками, Аврелий опустился на стул, и тут как наяву перед его глазами предстало то, что случилось двадцать лет назад.

Военный трибун Публий Аврелий Стаций стоял у палатки полководца в глубочайшем унынии. Преодолев тысячи миль, миновав вражеские засады, подвергаясь множеству опасностей в мрачных и глухих лесах, он с горечью обнаружил на заставе не Одиннадцатый легион, а лишь его жалкие остатки — всего четыре сотни солдат; остальные погибли от голода и вражеских атак.

Представ перед полководцем, он по-воински приветствовал его, ударив себя кулаком в грудь, протянул пакет от Сената и встал навытяжку в ожидании ответа.

— Это нелепо! — воскликнул Квинт Валерий Цепион, вне себя от гнева. — Подкрепление запаздывает, но мне всё равно приказано удерживать позицию. Но мои люди измотаны и не могут больше сопротивляться!

Центурионы Реций и Азеллий мрачно кивнули, соглашаясь с командиром. Выругавшись сквозь зубы, Цепион швырнул на стол папирусный свиток.

— Прости мою вспышку, трибун. Ты, наверное, устал, садись и выпей что-нибудь с нами, — дружелюбно предложил он.

Аврелий без сил рухнул на скамью Вот тогда он и увидел её. Она бесшумно возникла в тёмной палатке с амфорой в руке, словно рабыня. Ни слова не сказав, налила вина всем четверым воинам.

От неё не пахло благовониями, на ней не было нарядной одежды, напротив, её можно было принять за служанку в тунике из грубой шерсти, с обмотками на ногах и узлом волос на затылке, но в глазах её пылала патрицианская гордость, не нуждавшаяся ни в каком внешнем подтверждении, и светилось сознание собственной значимости.

— Моя жена Вера Клавдиана… — представил её Цепион. — Она всегда следует за мной во всех военных походах.

— Моё место рядом с тобой, — коротко ответила она, повторив по сути брачную формулу старинных времён — ubi tu Gaius, ego Gaia — «где будешь ты, Гай, там буду и я, Гайя», которую по традиции произносила женщина, выходя замуж первый раз и клянясь быть верной мужу всю жизнь.

«В Риме теперь совсем другие времена, — подумал трибун, — и матрон, которые выходили бы замуж лишь однажды, давно уже нет. Каждая аристократка собирает коллекцию минимум из трёх или четырёх мужей, и плебейки вовсю стараются подражать им».

Что касается супружеской верности, если Аврелий когда-либо и верил в неё, то ему хватило нескольких месяцев брака с Фламинией, чтобы навсегда избавиться от этой иллюзии. Веру Клавдиану, однако, мало интересовало, что делали другие женщины.

— Вера по рождению принадлежит к роду Клавдия, притом что её отца усыновил Вер, — объяснил Цепион. — Мы поженились более двадцати лет тому назад, и у нас двое детей, оба родились в походных палатках. Сын служит в Галлии, но сейчас находится в Риме, а дочери девять лет, и она в безопасности, в деревне…

«Семейство Клавдия, — подумал Аврелий, — одно из самых древних и аристократических в Риме, то самое, к которому принадлежит и Тиберий Цезарь. Вот почему эта женщина выглядит так царственно даже в нищенских одеждах!»

Квинт Цепион словно прочитал его мысль о далёком и недосягаемом императоре.

— Тиберий, должно быть, был пьян, как обычно, когда писал это, — заявил Цепион, стукнув кулаком по посланию.

— Приказ утверждён Сенатом, — возразил Аврелий.

— А что, по-твоему, отцы-основатели утруждают себя чтением указов Цезаря, прежде чем подпишут их? Ты же отлично знаешь, что теперь погоду в империи делает Сейян^[38]. Этот старый дурак Тиберий отдал ему Рим на растерзание!

— И всё же префект претория… — заговорил было трибун.

— Это сукин сын и кровопийца, жаждущий власти. С тех пор, как умер Германик^[39], в Риме все идёт не так! — прозвучал жёсткий ответ полководца.

Аврелий опустил глаза, не в силах возразить. Он мало знал Элия Сейяна, чья звезда взошла всего несколько месяцев назад, но и то немногое, что ему было известно, позволяло думать, что у Цепиона имелись все основания так говорить. К тому же в городе ходили слухи, будто к смерти Германика, скончавшегося в расцвете сил и на вершине славы, приложили руку сам Тиберий и его мать Ливия…

— Даже и не подумаю повиноваться этому безумному приказу! — решительно воскликнул полководец. — Будем отступать небольшими отрядами к границе. Германцы не станут нам мешать, вот увидите.

— Но Двенадцатый легион вскоре прибудет, и если мы оставим позиции, то им негде будет закрепиться! — возразил трибун.

— Всё равно этот лагерь обречён! Если мы спешно не уйдём отсюда, нас просто перебьют!

— В таком случае я должен немедленно вернуться и предупредить об этом командира Двенадцатого легиона! — заявил Аврелий.

— Поедешь завтра. Тебе надо поспать хотя бы несколько часов, — сказал полководец.

Однако наутро Публий Аврелий не уехал. В ту ночь вражеская стрела, пущенная с нечеловеческой силой, пробила ткань палатки Цепиона и поразила его прямо в живот. Вскоре командир Одиннадцатого легиона умер.

Отдав должные почести праху полководца, четыре сотни измученных легионеров, повинуясь полученному приказу, остались на своём посту в ожидании подкрепления.

Каждый день они с опасением ожидали наступления варваров, каждый вечер удивлялись, что ещё живы.

Прошло два дня, а наступление так и не началось.

В ту ночь трибун вертелся на своей походной койке не в силах заснуть.

Неужели возможно, спрашивал он себя, так сильно желать женщину, убитую горем вдову, которая к тому же годится ему в матери?

И всё же с того вечера, когда увидел Веру Клав-диану, он не переставал мечтать о ней, представляя её тело, скрытое под грубой шерстяной одеждой, и просто не мог поверить, что после двух лет бурного брака с Фламинией он ещё в состоянии испытывать подобную страсть…

Он должен запретить себе поддаваться влечению. Если выживет и вернётся в Рим, то займётся изучением философии, научится держать под контролем свои инстинкты и чувства, заложником которых нередко становился, — страдание, гнев, страх, желание…

Пока же Рим был далеко, и ему не удавалось выбросить из головы Веру Клавдиану. Он представлял её настолько ярко и думал о ней так напряжённо, что ему казалось, будто видит её воочию… Нет, это не снится ему, понял он, протирая глаза, она действительно здесь, в его палатке!

Аврелий протянул руки, и она опустилась к нему на походную кровать.

X ЗА ЧЕТЫРЕ ДНЯ ДО ИЮНЬСКИХ HOH

На другой день Публий Аврелий Стаций позвал Кастора в библиотеку.

— У нас беда… — начал он.

— Всё знаю, мой господин, я стоял за дверью, — сразу же прервал его секретарь, и сенатор впервые не стал упрекать его за дурную манеру подслушивать. — Только этого теперь недоставало. Мало нам было опасаться наёмного убийцы, так теперь впереди ещё и судебный процесс!

— Я думал, эта история уже давно похоронена, Кастор. Как я мог ожидать, что Валерий спустя двадцать лет предъявит мне такое нелепое обвинение?

— Выходит, ты уже тогда взращивал в себе этот порок — бегать за жёнами знатных римлян, не довольствуясь жёнами бедняков, как поступают разумные люди. Впрочем, не могу себе представить, чтобы аристократ Публий Аврелий Стаций стал сохнуть из-за кого-то, кроме как супруги консула или знаменитого военачальника! Конечно, ты, должно быть, крепко влюбился в эту Веру, если ещё и сегодня вспыхиваешь при одном только упоминании её имени.

— Кончай, Кастор, это не смешно!

Но александриец уже разошёлся.

— Теперь, наконец, понятно негодование Валерия. Он уверен, что если ты виновен в такой гнусности, как соблазнение его матери, то наверняка и убил его отца.

— Но почему? — удивился патриций.

— В Риме женщины из правящего класса — дорогой товар. Они слишком важны для заключения политических союзов, чтобы вдовы долго оставались одни. Сыновья к этому привыкли и не ропщут. Ведь матрона, которая однажды вышла замуж и осталась верна супругу даже после его смерти, сегодня совершенно бесполезна как для семьи, так и для государства. Поэтому её и побуждают снова вступить в брак.

— Ещё два века тому назад знаменитая Корнел-лия, мать Гракхов^[40], удивила весь мир, отказавшись выйти замуж за царя Египта…

— Сравнение неудачное, мой господин. Насколько мне известно, Корнеллию никогда не заставали в постели с молодым воином, столь же юным, как её сын, — безжалостно перебил его Кастор.

— Думаешь, Валерий так ненавидит меня, что готов всадить кинжал в спину?

— Возможно, хозяин. От римлянина всего можно ожидать. Одно я никак не возьму в толк. В тот день, когда тебя пытались убить, он ведь ещё был твоим другом и даже сватал за тебя свою сестру…

— Да, — согласился Аврелий. — Его отношение ко мне изменилось только после встречи с Рецием.

— А теперь он определённо намерен расправиться с тобой самым законным способом, отправив к палачу по решению суда.

— Я не допущу этого, Кастор.

— И как же ты думаешь помешать ему? — недоверчиво поинтересовался слуга.

— Прочешем весь город и найдём всех выживших воинов из Одиннадцатого легиона в надежде, что кто-то помнит, как умер Квинт Валерий. Нас было всего человек пятнадцать. Правда, многие уже оставили военную службу и получили в награду земельные наделы в колониях.

— Это значит, они могут находиться в Британии, Иберии, на Понте Эвксинском^[41], если, конечно, не отправились в какой-нибудь далёкий мавританский оазис, — с иронией заметил грек. — Что и говорить, нетрудно, конечно, найти их спустя двадцать лет, даже не зная имён!

— Двоих мы всё-таки знаем, это центурионы Реций и Азеллий. Можешь отправиться к ним.

— Великолепно! Прихожу я, значит, на Форум, останавливаю прохожего и спрашиваю, не знают ли он кого-нибудь, кто воевал в Германии два десятка лет назад!

— Некоторые ветераны и сегодня там ещё служат. Если использовать почтовых голубей, чтобы отправить письма в дальние гарнизоны». — продолжал Аврелий, не слушая секретаря.

— Двадцать восемь легионов разбросаны по всему известному миру, а у тебя всего месяц, — рассудил потерявший терпение вольноотпущенник. — Скажи мне, где ты думаешь найти голубей, которые знают туда дорогу? И даже если бы тебе удалось разослать их, эти птицы успеют завести птенцов, прежде чем доставят тебе ответ.

— Как высокий магистрат я имею право пользоваться императорской почтой.

— Разумеется! Конные курьеры передвигаются достаточно быстро. Всего за пару месяцев доедут туда и вернутся. И после этого тебе не останется ничего другого, как созвать своих свидетелей со всех концов земли!

— А если использовать систему зеркал, что установлены на горных вершинах? С их помощью срочные военные донесения доходят занесколько дней…

— Гениально! Теперь остаётся лишь попросить Клавдия Цезаря предоставить эту почту для твоей личной переписки. С другой стороны, не понимаю, зачем тебе друг-император, если нельзя попросить его о небольшом одолжении? — рассмеялся александриец.

— Может быть, если нестись галопом… — рискнул предположить Аврелий, теряя надежду.

— Не смотри на меня, мой господин! Я никуда не поеду! — решительно возразил секретарь.

— Я придумал! Агенор! — вскочил сенатор в сильнейшем возбуждении.

— Это ещё кто такой? Ты никогда не упоминал этого имени…

— Он из какого-то племени, которое воевало с нами в Германии. На самом деле его зовут Хавн, Хаген или что-то в этом роде, какое-то непроизносимое имя, которое я сразу же поменял. После сражения я обнаружил его в дупле дерева, где тот прятался, спасаясь от рукопашной схватки. Он сразу сдался и упросил меня взять к себе рабом, потому что если окажется в руках соплеменников, то его ждёт самый печальный конец. Возвращаясь в Рим, я оставил его в одном из моих имений недалеко от Вероны. Его легко найти с помощью голубиной почты.

— Зачем он тебе?

— Он может знать что-нибудь о лучнике, который пробил стрелой палатку Валерия Цепиона. Если он ещё там, поедешь за ним и привезёшь его сюда.

— Наверное, его уже нет в живых, — понадеялся Кастор.

Сумасшедшая гонка в Цизальпийскую Галлию верхом, в летнюю жару, — это последнее, о чём мог мечтать утончённый секретарь-грек со своей изнеженной задницей и чувствительным к тряске желудком.

— Глупости! Агенор, хоть и тощий, был сильным как бык!

— Варвары часто болеют… — возразил александриец, надеясь, что от германца не осталось и следа.

— А ты пока всё же поищи Реция и Азел-лия, притворись ветераном, покинувшим службу из-за тяжёлого ранения. Ну, давай, Кастор, не делай такую печальную физиономию, ты же у нас мастер перевоплощения!

— Сколько? — как бы между делом спросил вольноотпущенник. В обычных условиях он не отказал бы себе в удовольствии как следует поторговаться, постепенно подводя хозяина к нужной цифре, но на этот раз ситуация оказалась слишком серьёзной, чтобы вести долгие переговоры.

— Будет зависеть от результатов… Вот тебе аванс два серебряных денария, — согласился сенатор, открывая кошелёк.

— Постараюсь сделать всё как можно лучше… Ах да, чуть не забыл… Тут тебе послание пришло, — сказал Кастор, протягивая хозяину свиток. — Прочти внимательно. Это от твоей невесты или будущей вдовы, если предпочитаешь.

Восковая печать выгладела нетронутой, и всё же патриций не удивился. Он уже давно понял, что не бывает такого послания, как бы хорошо оно ни было запечатано, которое устояло бы перед ловкостью вольноотпущенника.

— Гайя Валерия просит тебя о встрече. Уверен, она хочет подставить тебя! — и в самом деле сообщил Кастор.

— Когда ты перестанешь, наконец, вскрывать мои письма, нечестивец! — вскипел рассерженный Аврелий.

— Письмо доставила Цирия, а я только сложил два и два, — нагло солгал грек.

— Ладно, на этот раз притворюсь, будто поверил тебе.

— Есть смысл поверить, мой господин, ещё и потому, что Цирия имеет зуб на свою хозяйку и рассказывает о ней такое… Похоже, ты не первый богач, за кого добродетельная матрона пытается выйти замуж, — и он в подробностях изложил патрицию признания служанки.

— Ничего не скажешь — ты хорошо поработал, — согласился Аврелий, когда Кастор закончил свой рассказ. — Позови-ка мне теперь Париса!

— Сию же минуту, мой господин, — ответил грек и добавил: — Между нами говоря, уж мне-то мог бы признаться… Это ты убрал с дороги старика, чтобы легче было предаваться разврату с его женой?

— Кастор, я дал честное слово римского гражданина! — возмутился патриций.

Грек, ни во что не ставивший никакие клятвы, только покачал головой.

— Вот и я, мой господин, — предстал перед Аврелием управляющий.

— Послушай, Парис, мне нужен точный отчёт о финансовом положении Валерия Цепиона и его сестры.

— Следует передать эти сведения секретарю, как и в случае с Антонием Феликсом? — поинтересовался дотошный управляющий.

Тут патриций сообразил, что в прошлый раз хитрый Кастор присвоил себе вознаграждение за чужие труды и предпочёл сменить тему:

— Парис, а ты исполнил то поручение, которое я тебе дал?

— Ты имеешь в виду, передал ли я деньги той, той… — управляющий запнулся.

— Женщине, Парис, женщине… Если хочешь, куртизанке, гетере, жрице любви, шлюхе, гулящей уличной девке. Но ты, надеюсь, помнишь, что её зовут Глафира, — терпеливо объяснил патриций.

— О, мой господин, это было ужасно! Не поручай мне больше таких трудных заданий!

— Ты хочешь сказать, что она отказалась от денег? — удивился сенатор.

— О нет, она взяла их, и весьма охотно, но потом никак не отпускала меня! Так повисла на мне, что мы походили на анчоусов в масле в глиняном горшке… Не знаю, улавливаешь ли ты мою мысль…

— Улавливаю, улавливаю…

— И потом она вела себя как-то странно, словно ей трудно было держать свои руки в покое. Жаль, что у этой женщины, которая умеет так красиво говорить, подобный недостаток — все время трогать собеседника…

— Действительно щекотливая ситуация, Парис. Не хотел бы я оказаться на твоём месте, — вздохнул Аврелий. — Постараюсь больше не подвергать тебя такому суровому испытанию.

— Я просто не понимаю, почему многие уважаемые люди посещают этих женщин, мой господин! Уходя, я встретил самого консула!

Патриций навострил уши, заинтересовавшись. Значит, отношения продолжаются…

— А ведь у Метрония такая красивая и добродетельная жена! Что он там забыл, спросил я себя, у этой блудницы, рискуя подхватить какую-нибудь дурную болезнь? Кстати, мой господин, я хотел бы побывать у врачевателя Иппаркия, с твоего позволения. Мне не хотелось бы, чтобы после того, как эта Глафира без конца прикасалась ко мне…

— Конечно, сходи к Иппаркию! — разрешил Аврелий, чувствуя себя немного виноватым.

Оставшись один, сенатор улёгся на триклиний, охваченный самыми мрачными мыслями.

Как доказать свою невиновность спустя двадцать лет? Над ним повис дамоклов меч судебного процесса, не говоря уже об опасности встречи с таинственным убийцей, который покушался на его жизнь.

В этой ситуации есть только два выхода из положения: предаться философским размышлениям, глядя на бюст Эпикура, или принять горячую ванну.

После недолгих размышлений патриций выбрал второе.

XI ЗА ТРИ ДНЯ ДО ИЮНЬСКИХ НОН

На другой день две новые рабыни, сопровождаемые Парисом, с большим благоговением вошли в просторный атриум, заполненный клиентами.

— Посмотри на шторы, Астерия, они из виссона! И повсюду мрамор… — восторженно прошептала Зенобия. — Сенатор невероятно богат. Смотри, сколько людей стоит в очереди, чтобы попросить у него спортулу, — продолжала она, указывая на толчею клиентов, наседавших друг на друга в стремлении приблизиться к стулу, на котором Публий Аврелий, в тоге с латиклавией, принимал ежедневные просьбы.

— Тсс! — строго произнёс управляющий и указал им служебный коридор, куда нужно пройти, чтобы не мешать встрече сенатора с клиентами. — Девушка будет жить вместе со служанками, — властно приказал он. — А ты, Зенобия, — в каморке на заднем дворе, и там же будешь работать. Стирать умеешь?

— Конечно, красавец! — заверила мать Астерии, с восхищением посмотрев на управляющего, отчего тот покраснел до корней волос.

И только когда женщины прошли в мраморную арку атриума, Зенобия увидела своего нового хозяина. Подавив изумлённый возглас, она толкнула дочь локтём и, широко улыбаясь, шепнула ей на ухо:

— Спее, богиня надежды, услышала мои молитвы, Астерия!

XII НАКАНУНЕ ИЮНЬСКИХ ИД

Десять дней спустя, возвращаясь из виллы на Яникульском холме после очередной встречи с Кореллией, Публий Аврелий обдумывал сложившееся положение.

Поиски выживших легионеров, тщательно ведущиеся Кастором в разных направлениях, почти не продвинулись.

Один из немногих ветеранов, о котором нашлись сведения, оказался человеком преклонных лет. Сразу же после увольнения со службы он женился на молоденькой вольноотпущеннице из Лузитании^[42]. Семи сумасшедших месяцев брака, во время которых старому воину было совсем не до воспоминаний об атаках и подвигах, оказалось достаточно, чтобы он растратил все силы, которые не иссякли даже после тридцати лет военной службы, и бедняга скоропостижно отправился в Аид.

Другой легионер, уволившись, решил стать пастухом в Понтийских болотах, но не нашёл общего языка с одним особенно вспыльчивым буйволом, от удара рогов которого сам по сути превратился в животное, будучи теперь не в силах вспомнить даже собственное имя.

Третий умер в Венозе, раздавленный телегой… Больше никого найти не удалось.

Оказавшись в такой ситуации, Аврелий рассудил как настоящий эпикуреец, что, пока возможно, лучше жить спокойно и не отравлять себя мыслями о грядущих бедах.

Теперь, когда он возвращался на Виминальский холм после приятного времяпрепровождения с Кореллией, ситуация не казалась ему такой уж драматической. Несомненно, Валерий действовал под влиянием сиюминутной вспышки, и как только поймёт, что ошибался, всё станет на свои места.

С этими радостными мыслями сенатор переступил порог своего домуса.

— Хозяин, мы пропали! Он здесь! — шепнул Кастор, останавливая его у входа.

— Кто? — удивился Аврелий, не понимая.

— Убийца! — простонал секретарь. — Я хочу сказать — консул. Метроний, короче говоря! Давно ждёт тебя и всё время держит руку под тогой. Готов поклясться, что прячет там кинжал. Избавься хотя бы от запаха духов его жены! — добавил Кастор, вытирая шею хозяина влажной салфеткой.

— Мне нужно срочно придумать какое-то объяснение… — заволновался патриций, спешно соображая, что бы такое соврать.

— Нет смысла, мой господин! Он прекрасно знает, где ты был и с кем. Так или иначе, придётся принять его. Он слышал, как ты вошёл. Удачи!

Публий Аврелий вышел в таблинум, как всегда, с надменным видом. Может, визит Метроиия никак и не связан с Кореллией…

Но он ошибался. Консул долго смотрел на него с выражением гурмана, который наблюдает за процессией тараканов, шествующей по безупречно чистой скатерти в своей столовой.

— Аве, Паул Метроний! Чем могу быть тебе полезен? — заговорил патриций, стараясь держаться как можно непринуждённее.

— Мне жаль, Аврелий, мне действительно жаль, что убийца допустил такую грубую ошибку! — презрительно ответил тот. Сенатор хотел было ответить гостю шуткой, но, чувствуя укоры совести, решил, что она окажется недостаточно убедительной.

— Не стоит притворяться, — продолжал Метроний. — Я знаю, что у тебя отношения с моей женой. И не отрицай! Кое-кто сегодня проследил за ней до твоей виллы на Яникульском холме и позаботился сообщить мне об этом.

«Кое-кто достаточно хитрый, сумевший обнаружить любовную связь, и достаточно мстительный, чтобы сообщить об этом Метронию, — подумал сенатор. — Но кто же?»

— Эта стерва сказала, что идёт навестить свою мать! — глухим голосом продолжал консул. — Очень убедительный предлог! Надо ли говорить, что я послал раба к тёще, которая знать не знала об этом! Я метался по комнате, словно зверь в клетке, представлял её в твоей постели, кровь бросалась мне в голову. Убью её, думал я! Если это правда, клянусь, убью обоих! Что ж, посмотрим, как она будет выкручиваться, когда вернётся…

Жена консула и один из самых видных граждан Рима прекрасный сюжет для городских сплетников, вздохнул патриций, не зная, куда деть глаза.

— Ты выглядишь очень спокойным, Публий Аврелий. Тебя не тревожит судебный процесс о супружеской измене? — с угрозой спросил Метроний. — По римскому закону плотская связь с женой свободного гражданина, даже если происходит при обоюдном согласии, считается изнасилованием, которое наказывается изгнанием и конфискацией половины состояния. Эта норма сегодня устарела, но я не сомневаюсь, что судьи обязательно применят её, если потерпевшей стороной окажется действующий консул.

Аврелий не ответил: он догадывался, что рано или поздно случится что-либо подобное. Теперь же, когда он ожидал обвинения в убийстве, дело всего лишь об изнасиловании нисколько не пугало его.

Между тем что ждёт бедную Кореллию? Из-за какого-то пустякового грешка она утратит дом, семью и репутацию…

— Знаешь, что такое ревность, Аврелий? Это узел, который скручивает тебе кишки! Начинаешь сомневаться во всём, в каждом движении, в каждом взгляде, — продолжал консул свистящим шёпотом. — Нет, ты этого не знаешь… Помню, когда Фламиния наставляла тебе рога, ты открыто шутил по поводу её любовных приключений, вынуждая всех смеяться над ней, а не над тобой!

Патриций не стал отрицать. Никто так никогда и не узнал, чего стоило ему шутить на публике об изменах жены, с гордостью притворяясь, будто его это нисколько не волнует, что было, конечно же, далеко от истины.

— В Риме, продолжал Метроний, — говорят, что мужчина женится в двадцать лет ради семьи, в тридцать — ради карьеры и в сорок — ради любви. Со мной это случилось позже, и я потерял голову. До встречи со мной Кореллия была довольно умной девушкой с миленьким личиком и ничтожным приданым. Сегодня она первая дама в городе. И всё шло хорошо, пока не появился ты!

Аврелий опустил глаза: он не сомневался, что был далеко не первым и, уж конечно, не единственным, с кем развлекалась прекрасная Кореллия, но пусть лучше Метроний считает его вероломным соблазнителем, которому не может отказать даже самая добропорядочная матрона.

«Кто живёт, обеими руками беря от жизни всё, так, словно каждый день — последний, нередко причиняет зло другим, даже не замечая этого, — подумал сенатор. — Тот же, кто, напротив, старается строить свою жизнь кирпичик за кирпичиком, создавая что-то такое, что необходимо оберегать, становится намного более беззащитным и уязвимым».

— Когда вернусь домой и она выйдет мне навстречу, её тело ещё будет горячим от твоих объятий. Окажись ты в этот момент рядом, я, ни минуты не поколебавшись, задушил бы тебя, — сказал консул, скрутив край своей тоги так, словно это была шея сенатора. — Однако я не намерен заявлять на тебя в суд: закон прежде всего обязал бы меня развестись… А я не хочу.

Аврелий с изумлением посмотрел на него.

— Я пришёл сюда просить тебя об одном, и только боги знают, чего мне это стоит, — продолжал Метроний. — Перестань видеться с ней! А если она вздумает искать тебя, прогони её… Обидь, если понадобится, тогда она поймёт, чего ты стоишь.

— Ты хочешь, чтобы я повёл себя как бессовестный мерзавец? — с негодованием спросил патриций.

— Тебе будет нетрудно. Эту роль ты знаешь наизусть! — с презрительной усмешкой ответил консул.

Аврелий вскипел: ему надоело, что с ним обращаются как с каким-то презренным существом. Сначала Валерий, теперь Метроний… Хотя у последнего, по крайней мере, есть какое-то основание. И если он согласится выполнить просьбу консула, — тогда его возненавидит Кореллии…

— Ты строго судишь чужие слабости. А сам не перестаёшь навещать Глафиру, — заметил он.

Есть мужчины, рассуждал Аврелий, что всех женщин считают своей личной собственностью, к которой никто больше не смеет приближаться, причём неважно, о ком идёт речь — о жёнах, рабынях или куртизанках. Если Метроний относится к их числу, вдруг он захотел наказать Антония Феликса за то, что тот увёл у него любовницу? Но разве возможно, чтобы человек, который способен закрыть глаза на измену законной супруги, убил соперника из-за простой куртизанки?

— Неслучайно кто-то охотится за тобой, Стаций. В этом городе на каждого человека, который восхищается тобой, приходится ещё по крайней мере двое, кто охотно отправил бы тебя в Тартар в лодке Харона. В тот день, когда кому-нибудь удастся это сделать, я принесу благодарственное жертвоприношение Орку. Ведь богу подземного царства придётся терпеть тебя вечно! — с возмущением продолжал Метроний.

— Хорошо, я сделаю, как ты просишь, — пообещал патриций, будучи уже совсем без сил.

— Благодарю тебя, Публий Аврелий, — с сарказмом произнёс консул и поднялся, собираясь уйти. — Помни, однако, что я никогда здесь не был, и с завтрашнего дня мы с тобой опять враги, как прежде!

— Он не убил тебя? — спросил Кастор, заглядывая в дверь.

— Как видишь, я целёхонек!

— Так ли уж? — усомнился грек, насмешливо взглянув на хозяина пониже пояса. — Неужто обошлось без членовредительства? Благодари богов! Ведь есть мужья куда более мстительные! Ну ладно, и когда же суд? Если так будет продолжаться, придётся тебе снять базилику для своего личного пользования!

— Не будет никакого суда.

— В таком случае, хозяин, нужно отправить на Олимп какой-нибудь значительный дар за то, что так дёшево отделался.

— Двум богиням — Спее и Фортуне, — пошутил Аврелий.

— Послушай совета, мой господин, — помолись им подольше. Валерий Цепион окажется куда более твёрдым орешком, чем Паул Метроний. Кстати, пришли новости из Вероны. Германский раб, который, между прочим, стал вольноотпущенником, галопом мчится в столицу, так что мне не придётся ехать за ним, — с облегчением сообщил Кастор. Александриец всегда презирал верховую езду, и самое большее, на что был способен, это взгромоздиться на какую-нибудь спокойную ослицу, по возможности самую старую.

— Ладно, предупреди, когда он приедет. А теперь мне необходимо расслабиться. Ванна готова? — спросил патриций, направляясь в домашние термы.

Спустя некоторое время, чистый и посвежевший, он вышел из бассейна и огляделся в поисках своей прекрасной египетской массажистки.

— А где Нефер? — удивился он.

— В духовном уединении в храме Изиды, как всегда в это время года, — поморщился Парис, вернейший почитатель богов Рима, который с подозрением относился к новым культам и всячески старался поддерживать древние традиции предков, для чего даже искал совета у авгуров.

— Ради Геракла, кто же будет делать мне массаж? — недовольно проворчал Аврелий.

— Хочешь, позову Самсона, — предложил управляющий, имея в виду набатейского гиганта, пониженного до ранга носильщика из-за грубых манер.

— Да спасёт меня от него Афродита! Последний раз он едва не свернул мне предплечье!

— Можешь попробовать с Астерией, — посоветовал Парис.

— А кто это? — удивился Аврелий, гордившийся тем, что знает по именам всех сто с лишним рабов своего домуса.

— Цветочница что помоложе из тех двоих, которых ты велел недавно купить, мой господин.

— Посмотрим, сумеет ли, согласился патриций.

Несколько минут спустя крайне взволнованная Астерия вошла в зал с многоцветной мозаикой, желая во всем понравиться могущественному хозяину, которого боги соблаговолили послать ей.

Молодая девушка быстро освоила обычаи дома, заметил Аврелий, — на ней была красивая туника, волосы не собраны узлом на голове, словно старинная ракушка, а спускались до пояса длинной косой, скреплённой металлической заколкой с чеканкой. А кроме того, он припомнил, что у Астерии ещё и очень красивые ноги…

Сенатор лёг на спину, чтобы получше рассмотреть её.

— Начни с торса, — велел он.

Рабыня сжала губку, пропитанную ароматным оливковым маслом, нанесла несколько капель на плечи хозяина и растёрла их мягкими движениями пальцев.

Аврелий уже начал было получать удовольствие от этих нежных прикосновений, но когда Астерия наклонилась над ним, он вдруг резко вскочил с ложа, отбросив простыню, полотенца и набедренную повязку.

— Что это? — спросил он, указывая на крохотную золотую пчёлку, висевшую на цепочке на шее девушки.

Астерия в растерянности что-то залепетала, отступила и кинулась к дверям. Одним прыжком Аврелий догнал её и преградил дорогу.

— Где ты это взяла? — сердито спросил он.

— Не бей меня, хозяин, прошу тебя, не бей! — взмолилась рабыня, которая, видимо, пострадала когда-то от чьей-то тяжёлой руки.

— Скажи мне правду, и тебя никто не накажет, — успокоил её сенатор.

— Мне дала её мама и посоветовала никому не показывать. Но ведь теперь-то мы оказались в надёжном доме, и я подумала, что могу надеть. Святая Артемида, что я наделала! — заплакала Астерия.

— Одень меня и пришли сюда свою мать! — велел Аврелий, и девушка наклонилась за набедренной повязкой.

Вскоре Парис, как управляющий слугами, привёл Зенобию и представил её сенатору.

В отличие от дочери, женщина не казалась такой напуганной, и даже явное недовольство хозяина не омрачало той радости и восхищения, какие появились на её лице, когда она только вошла в домус на Виминальском холме. Спокойно поклонившись, она остановилась перед столом, за которым сидел Аврелий.

— Астерия ни в чём не виновата, хозяин. Эта подвеска моя, — сразу же призналась она.

— Где ты её украла? — сухо спросил сенатор.

Женщина слегка поколебалась, словно подыскивая слова.

— Знаешь, когда моя дочь прибежала ко мне в слезах, я придумала, как можно объяснить, откуда у меня эта подвеска. Но всё это была бы неправда…

— Неплохо для начала! — проворчал Аврелий.

— А чему ты удивляешься? Понятно же, что любая рабыня с лёгкостью солжёт, лишь бы избежать наказания. И всё же, хозяин, с тех пор, как живу в твоём доме, я ни разу не ввдела, чтобы ты сердился на слуг по пустякам или устраивал трагедию из-за какой-то недостачи, как поступают обычно состоятельные, облечённые властью люди. И ещё я подумала, что если тебе почему-то так важна эта драгоценность, то, должно быть, у тебя есть на то свои причины, и решила сказать тебе правду. Я нашла её на теле Антония Феликса, сразу после его убийства.

«Хозяин таверны говорил, что на труп слетелись насекомые, — рассуждал про себя патриций. — Возможно, крохотная золотая пчёлка была сделана так искусно, что её вполне можно было принять за настоящую?»

— Я подобрала её, пока никто не видел, и спрятала в волосах, — призналась женщина, коснувшись странного толстого пучка волос на голове.

— Очень удобная причёска для воров. Должно быть, их немало в твоей стране!

— Наверное, не меньше, чем в Риме, хозяин! — тотчас ответила эпирота^[43], слегка улыбнувшись, что смягчило её наглость. — На самом деле этот пучок на макушке служит для того, чтобы носить груз на голове, — всё-таки сочла нужным уточнить она.

— Зенобия, ты хоть понимаешь, что присвоила единственную улику с места убийства? — строго произнёс Аврелий.

— Знаю, хозяин, но у меня больше нет ничего, что я могла бы оставить дочери, если бы нас разлучили. Я так или иначе выкручусь, а она такая молодая и неопытная, ей стоило бы иметь какую-то вещь, которую можно продать в случае необходимости. Потом, когда ты купил нас, я не посмела говорить с тобой об этом. Я опасалась, что ты продашь нас, поэтому и велела Астерии спрятать подвеску, а этой глупышке вдруг захотелось надеть её…

Выходит, это не та драгоценность, которую носила Глафира, хотя удивительно похожа, даже крючок искривлён так же, хотя это не вязалось с тонкой работой. И всё-таки…

— Минутку! — вдруг воскликнул сенатор. — Это ты согнула крючок, чтобы прикрепить его к цепочке?

— Это сделала Астерия, — ответила мать. — Чтобы удобнее было повесить на шею, а сначала он был изогнут так, чтобы держаться на мочке уха.

Ну конечно, понял, наконец, Аврелий, это же не подвеска, а серёжка! Как он не подумал об этом раньше!

— И что же теперь, мой господин? Ты ведь не выгонишь нас из дома, верно? — захотела узнать встревоженная Зенобия.

— Вы обе, конечно, этого заслуживаете. Вы должны были сразу передать находку стражам порядка! — сердито упрекнул патриций.

Рабыня, должно быть, сожалея о такой оплошности, опустила глаза.

— На этот раз прошу, но горе тебе, если вздумаешь ещё что-нибудь украсть! И для начала смени эту нелепую причёску — в ней можно и кинжал спрятать! — пригрозил сенатор, надеясь, что внушил некоторый трепет этой слишком бойкой служанке. — Следи за ней, Парис, и знай — лично отвечаешь за неё! — добавил он, обращаясь к управляющему.

Парис бесцеремонно выставил из комнаты Зено-бию.

— Идём, женщина, я позабочусь о том, чтобы ты вела себя безупречно! — пообещал управляющий решительным, как ему казалось, тоном.

Вместо ответа рабыня, необычайно удивлённая, что её не станут пороть плетью, поблагодарила его широкой, доверчивой улыбкой.

— Кастор! — кликнул секретаря Аврелий, влетая в таблинум. — У меня поручение, которое тебе точно понравится: нужно развязать язык одной красивой девушке.

— Ах нет, хозяин, на этот раз я не попадусь в твою ловушку! — решительно отказался вольноотпущенник. — Последний раз, когда я повелся на твою сказку, пришлось ухаживать за гладиатор-шей!

— Жаль, — вздохнул Публий Аврелий. — Потому что наш Парис и слышать не хочет о том, чтобы снова отправиться к Глафире…

— А, так речь идёт о куртизанке? — навострил уши грек, но сразу же насторожился: — Но не обманываешь ли ты меня опять, а?

— Ничуть, — ответил патриций и рассказал секретарю историю с серёжкой. — В доме гетеры есть одна очень юная темнокожая служанка, от которой только тебе с твоими обходительными манерами удастся легко получить необходимые сведения.

— Сколько?

— Ну неужели я должен платить тебе за привилегию познакомиться с очаровательной девушкой, Кастор? Я возмещу тебе все расходы, а не хочешь, так передам поручение молодому Полибию, он не заставит повторять дважды…

— Ну, чтобы произвести впечатление, мне понадобится твоя новая туника с вышивкой…

— Хорошо, только узнай, когда Антоний Феликс последний раз был в доме Глафиры. Подозреваю, что куртизанка мне солгала, — сказал Аврелий александрийцу, который тотчас бросился рыться в хозяйском гардеробе.

XIII ИЮНЬСКИЕ ИДЫ

На следующее утро Публий Аврелий по всему дому разыскивал секретаря, но так и не смог его найти. Грек появился только во второй половине дня, и достаточно было ему дыхнуть в лицо Парису, как управляющий, известный своим слабым здоровьем, зашатался так, словно выпил целый кувшин вина.

— Я ещё не говорил со служанкой, однако принёс тебе две новости, одну хорошую, другую плохую… — пробормотал Кастор, заметно навеселе.

— Начни с первой, — поторопил патриций.

— Я обследовал консульскую кухню, прикинувшись винным торговцем и предложив бесплатно продегустировать товар. Таким образом мне нетрудно было установить, кто рассказал Метронию о прогулках его жены. Этот раб, судя по всему, не впервые промышляет доносами. Выяснив также, что он встречается с хозяйкой соседнего термополиума^[44], я постарался познакомиться с ней и предложил сделку в обмен на некоторые слухи о её любовнике, — продолжал Кастор и как бы между прочим рассеянным жестом протянул хозяину список расходов.

— За двадцать конгиев^[45] наихудшего вина ты заплатил по цене золота! Боги, да ты с ума сошёл!

— Чтобы расположить к себе хозяйку, я должен был что-то купить у неё! И расходы, между прочим, оказались совсем не напрасными: я угостил вином слуг консула, и они теперь сообщат мне, если он вдруг помчится сюда с мечом в руке и желанием перерезать тебе глотку.

— А остальное?

— Ушло стражам порядка второй когорты, которые выпьют за твоё здоровье. Начальник стражи Леонций благодарен тебе за то, что ты избавил его от трудного расследования. У него и так неприятности с поджигателем на Эсквилинском холме. Кроме того, он подозревает, что его хотят уволить и потому приставили к нему не в меру усердного коллегу для расследований причин пожаров. Леонций готов помочь тебе при условии, что возьмёшь на себя ответственность перед начальством. Ну а я, поскольку уже был рядом, попросил его взять под наблюдение дом Глафиры, зная, что он очень тебя интересует.

— Молодец, Кастор, но утоли моё любопытство — сколько из всего этого вина ты выпил сам? — спросил Аврелий секретаря, стараясь держаться подальше от его зловонного дыхания.

— Совсем немного, мой господин. Я ведь очень разборчив в том, что касается вина, и дешёвому пойлу из таверны предпочитаю лучшее сетинское из твоих виноградников. Но ты сам предложишь мне его, как только услышишь, что я узнал от хозяйки таверны! — сказал александриец, наклоняясь ближе. — Как и обещал, второе известие очень плохое, — продолжал Кастор. — Я узнал у стражей порядка, что центурион Азеллий умер пять лет назад.

— О Геракл! Но без второго легионера невозможно будет опровергнуть слова Реция! — сильно расстроился Аврелий.

— Тем более что и этот последний неуловим, мой господин, — добавил секретарь. — Я перевернул моря и горы, разыскивая его, но тщетно. Очевидно, он совершенно не намерен показываться нам.

— Валерий, несомненно, прячет его где-то из страха, что я попытаюсь расправиться с ним. Известно же, что человека нередко вылавливают в Тибре прежде, чем он что-то сообщит.

— Кончай с этим бесполезным расследованием, хозяин, найди какого-нибудь козла отпущения и обвини его в смерти старого Цепиона.

— Ты все ещё считаешь, что это я постарался, не так ли?

— Ну, если честно, то некоторое сомнение на этот счёт у меня имеется, — признался вольноотпущенник. — Ты ведь знал, что полководец не собирается выполнять приказы Сената, а кроме того, спал с его женой. Чем не два прекрасных повода избавиться от него!

— Кастор, после пятнадцати лет нашей дружбы мне очень приятно узнать, что пользуюсь твоим полным доверием, — с иронией произнёс Аврелий.

— Не меня ты должен убедить, мой господин, а Валерия!

— Завтра встречаюсь с его сестрой.

— После того, что мне сообщили Пирия и хозяйка таверны, я был бы очень осторожен с ней, хозяин. Ты слишком легко доверяешь льстивым женским речам, а она постарается поймать тебя в ловушку, используя все законные и незаконные средства, лишь бы её повели к священнослужителям Юпитера, то есть к алтарю…

— С интересом посмотрю, как далеко она способна зайти, желая добиться своего! — заметил Аврелий, предвкушая будущее развлечение.

— Это будут не столько любовные предложения, сколько, боюсь, мой господин, обращение к твоему сенаторскому достоинству. В сущности, ты ведь всегда был и остаёшься латинским варваром, хотя и неплохо обтесался после длительного общения с эллинским аристократом чистейших кровей, — с показной спесью заявил секретарь, который, как все знали, был плодом случайной связи александрийской проститутки с клиентом неопределённого происхождения. — Валерия будет обращаться ко всему, что в тебе есть чисто римского: честь, честность, справедливость… Но может придумать и кое-что похуже! На твоём месте я надел бы под одежду кожаный панцирь, мой господин, ведь у нас нет никакой уверенности, что под плащом убийцы скрывался мужчина!

— Кастор, неужели ты допускаешь, что изысканный патриций готов явиться на свидание с дамой облачённый в броню, словно Гектор у стен Трои! Не говоря уже о том, что панцирь никак не вяжется с моей новой туникой! — рассмеялся Публий Аврелий.

— Как хочешь, но помни — я тебя предупредил! — заключил, как обычно, грек.

И, как обычно, слова его остались без внимания.

XIV ЗА ВОСЕМНАДЦАТЬ ДНЕЙ ДО ИЮЛЬСКИХ КАЛЕНД

На другой день рано утром патриций оставил носильщиков возле храма Юлия и пешком направился на викус Тускус к магазину Сосиев^[46], где его ожидала Валерия.

Желая обмануть возможных соглядатаев её брата, встречу назначили в служебной комнате магазина, которую знаменитые уже целое столетие книготорговцы охотно предоставляли одному из лучших своих клиентов — Публию Аврелию.

Резкий запах клея и чернил в мастерской переписчиков, до отказа заполненной рукописями, сразу же напомнил патрицию о шелесте листов, которые жадные читатели разворачивали со сладострастной неспешностью. Он глубоко вдохнул его и осмотрелся.

В такой ранний час покупателей было немного — пять-шесть книголюбов: солидный деловой человек, искавший что-нибудь нравоучительное для подарка своему патрону, и несколько юных вольноотпущенниц, интересующихся последним эротическим сочинением одного модного греческого автора.

Возле прилавка Аврелий заметил довольно красивую девушку, которая обменивалась с продавцом соображениями явно не литературного толка, а весьма фривольными, судя по смешкам и напряжённому шёпоту. Сенатор сразу узнал Цирию, которую ему детально описал Кастор.

Её хозяйка, очевидно, находилась где-то поблизости, и вскоре патриций проследовал за переписчиком в заднюю комнату, и едва вошёл, как сразу же столкнулся с ней лицом к лицу.

— Аве, Гайя Валерия!

Публий Аврелий невольно отметил, что на этот раз женщина выглядела поистине блистательно: прозрачная нежно-розовая вуаль спадала на плечи с черных волос, уложенных в необычную причёску. Лоб, свободный от завитой чёлки, выглядел высоким и чистым, и на нём красиво выделялись идеальные дуги густых бровей. Глаза подведены лишь слегка, ровно настолько, чтобы подчеркнуть их блеск, но не исказить контур, аккуратная туника из лёгкого льна, тоже розовая, но чуть ярче вуали, не скрывала красоту фигуры, которую женщина демонстрировала без всякого кокетства, словно не подозревая о её привлекательности.

— Ты великолепна! Точная копия Афины Пал-лады в Парфеноне^[47], — поделился он своим впечатлением, постаравшись выбрать для сравнения богиню с безупречной репутацией. Тем не менее комплимент, хоть и тщательно продуманный, оказался куда менее приятным, чем следовало ожидать.

— Ну да, Афина из Парфенона. Девственница Афина… — пошептала матрона.

— Зачем я понадобился тебе? — прямо задал вопрос Аврелий.

— К сожалению, ты не ошибся. Мой брат поклялся убить тебя… Но суд не состоится. Я сделаю так, чтобы его не было!

— Каким образом? — удивился сенатор.

— Мне сообщили, что некоторое время назад консул Метроний обратился к тебе с брачным предложением, — произнесла она, слегка покраснев.

— Учитывая сегодняшние отношения между нашими семьями, нет смысла обсуждать это, — дипломатично ответил патриций. — Хотя, прости за нескромность, а при других обстоятельствах ты согласилась бы? Впрочем, я не собираюсь жениться, — несколько торопливо добавил он.

Женщина не ожидала такой откровенности и сердито поджала губы.

— Послушай, я предлагаю тебе договор, который не имеет ничего общего с личными чувствами. Мой брат убеждён, что ты убил нашего отца, и хочет привести тебя в суд, не имея никаких доказательств, вовлекая всех нас в скандал…

«Без доказательств, — подумал патриций, — похоже, Валерия не знает о свидетельстве центуриона».

— Если бы ты был его родственником, мой брат, подав на тебя в суд, невольно опозорил бы и себя, — продолжала она ледяным тоном. — Лично мне хотелось бы оставаться верной памяти Эренния, моего покойного мужа, но обстоятельства таковы, что я вынуждена изменить это решение. Наш с тобой временный союз вынудил бы Валерия прийти к более разумному решению и выбросить из головы эту глупую затею. Разумеется, как только проблема разрешится, мы положим конец нашему формальному браку.

Публий Аврелий насмешливо посмотрел на неё.

— Великодушное предложение, Гайя Валерия. К сожалению, единственный аспект брака, который меня привлекает, как раз тот, который ты изначально исключила.

— Но этот союз избавил бы тебя от суда и скандала… — продолжала настаивать она.

— Я не достоин такой великодушной жертвы. В любом случае благодарю за предложение, — завершил разговор патриций, намереваясь удалиться.

— Ты не понял! Ещё до замужества я… — она задержала его и глухим от волнения голосом добавила: — Я согласилась выйти замуж за Эренния, только повинуясь брату.

Публия Аврелия это не тронуло. Валерия взглянула на него, и в её взгляде читалось разочарование и отчаяние.

— Будь откровенным, Стаций, что не так во мне? Афина из Парфенона — это тебя не устраивает, не так ли?

Молчание мужчины оказалось красноречивее любого ответа, и она расплакалась, причём так безудержно, что Публий Аврелий захотел как-то утешить её. Постепенно формальные знаки внимания переросли в ласковые объятия, а затем и более крепкие, которые уже мало походили на братские.

Валерия опустила голову ему на грудь, вуаль соскользнула на плечи, открыв алебастрово-белоснежную шею, и Аврелий прикоснулся к ней губами, подумав, как было бы прекрасно, если бы она не притворялась. Потом, намеренно торопя события, расстегнул пряжку на её тунике и обнажил плечо. И только тут женщина поняла, что оказалась в его объятиях.

— Боги! — в растерянности прошептала она, тотчас отстраняясь, чтобы поправить одежду. — Не знаю, как это произошло…

Аврелий насмешливо посмотрел на неё.

Успокойся, Валерия, я знаю все эти уловки: девичья скромность, но постепенные уступки, чтобы желание не угасало… Что касается остального, то здесь мужчине придётся подождать до преломления свадебной лепёшки перед алтарём Юпитера. Ведь чтобы купить знатную Гайю Валерию, недостаточно горстки монет. Требуется громкое имя, солидное состояние, которое, естественно, вместе со званием хозяйки домуса перейдёт в её распоряжение, — с сарказмом объяснил он. — Ну а если добавить ко всему этому, что вскоре супругу придётся вскрыть себе вены, чтобы избежать плахи, то вдова окажется ещё и единственной наследницей…

— Что ты хочешь сказать? — недоверчиво пролепетала матрона.

— Что у тебя, Валерия, нет за душой ни сестерция. И с тех пор, как Эренний оставил тебя с пустым кошельком, ты ищешь, кто бы мог его пополнить с помощью выгодного брака. В Греции ты обращалась к квестору Цесине, вела переговоры с центурионом Рецием, обратила внимание даже на этого недомерка нового проконсула. Всё это очень известные люди с большими средствами, которые, однако, сразу же уточнили, что ждут, от будущей жены солидного приданого, — безжалостно продолжал Аврелий излагать всё, что сообщила Кастору Цирия. — И тогда ты поспешила в Рим, движимая страстным желанием как можно быстрее найти человека, за которого можно было бы выйти замуж, всем и вся рассказывая о своей кристальной честности, чтобы повысить цену.

— Как ты смеешь так разговаривать со мной! — возмутилась Валерия.

— На твою беду, мужчин, готовых взять жену без всяких средств, очень мало, — неумолимо продолжал сенатор. — Так почему бы не попробовать заполучить сумасбродного и богатого патриция, у которого нет привычки считать деньги в чужих кошельках. Но, увы, патриций, о котором идёт речь, окружён красивыми, доступными женщинами, и чтобы произвести на него впечатление, нужно выделиться: безупречная матрона, целомудренная и застенчивая, в которой годами таятся страсть и пламень… Какой мужчина не возгордился бы, если бы ему удалось растопить подобный кусок льда?

— По-твоему, я такая, Аврелий? Лицемерная, подлая, задумавшая поживиться твоими деньгами? А я ведь всего лишь хотела спасти тебя…

— Неужели? Жаль только, что для этого понадобилось избавиться от соперниц. И вот ты уже следишь за мной и за Кореллией, отправляешь слугу сообщить Метронию о наших с ней отношениях. Поздравляю, Валерия, у тебя хорошая сеть осведомителей, но и у меня не хуже! — сказал Аврелий, про себя возблагодарив разговорчивую хозяйку таверны, которая продала Кастору эти важные секреты.

— Ты… ты… — в ярости прошипела матрона и влепила Аврелию звонкую пощёчину. На пороге, у двери, она обернулась и с перекошенным от гнева лицом проговорила: — Кореллия, эта шлюха, спит и с моим братом, ты это знал? Что касается меня, то я буду стоять у самой плахи в тот день, когда тебе отрубят голову! — воскликнула она и выбежала из книжной лавки.

«Валерий, Метроний, Кореллия, а теперь ещё и Гайя Валерия — я решительно теряю популярность», — подумал Аврелий, выходя из служебной комнаты и держась за щёку.

— Забавное совпадение! — произнёс за его спиной сладкий голос Токула. — Сначала сестра полководца Валерия, явно чем-то расстроенная, потом сенатор Стаций с пылающей щекой. Если верно, что болтают в городе, то ваша ожидаемая помолвка начинается под плохим знаком!

— Ни о какой помолвке нет и речи, Токул!

— Серьёзно? Все считают, что вопрос решён…

Но будь любезен, раз уж ты ничем не занят, помоги мне найти что-нибудь почитать для Бальбины. Беременность вынуждает её почти целый день оставаться в постели…

— Такая молодая и хорошенькая женщина, конечно, с интересом почитает любовные стихи. Что скажешь об Овидии? — предложил Аврелий.

Токул неодобрительно покачал головой: этот знаменитый автор эротических элегий определённо слишком безнравственный, по его мнению.

— Тогда купи ей Каллимаха^[48], — посоветовал сенатор, указывая на великолепный свиток, выставленный на главной полке.

— А нет ли чего-нибудь подешевле? — замялся Токул.

— Да есть, но это для тех, кто не может себе позволить кресло в Сенате… — ответил патриций.

— Понимаю, — вздохнул низенький человек и, к большому удивлению Аврелия, тут же расплатился, не торгуясь.

«Учится, — решил про себя патриций. — Он уже научился поступаться в мелочах, но будет несгибаемым, когда речь пойдёт о действительно важных вещах».

— Утоли моё любопытство, коллега: почему ты оплатил этой шлюхе Глафире долг Феликса? Она пыталась ощипать и меня, прислала чёрную, как смоль, рабыню с его счётом. Я, однако, постарался побыстрее избавиться от неё!

— Таковы правила игры! — улыбнулся Аврелий.

— Как может этот свиток стоить столько же, сколько получает за три месяца работы хороший ремесленник? — удивился Токул, указывая на него. — Будем надеяться хотя бы, что Бальбине понравится! Как продвигается дело с расследованием? Я слышал, тебя хотели убить?

— Надеюсь, что это не так. Кстати, а ты где был в тот день?

— В городе, в разных местах, а к вечеру отправился на судебное заседание в базилику Эмилии…

— И ты тоже! Наверное, встретил там Валерия…

— Конечно, но в тот день народу там было так много, что я не сразу заметил его. Я же невысокого роста, а он сидел где-то в последнем ряду на складном табурете из ткани. Он меня, однако, не видел, был слишком занят разговором со старейшиной Остиллием.

— А кого ещё из наших общих знакомых ты там встретил?

— Мне стоит понимать все это как допрос, сенатор Стаций? — с обидой спросил Токул. — Я ничего не имею против тебя. Признаюсь, прежде считал тебя одним изпраздных приятелей моего брата, но в последнее время изменил своё мнение. Кроме того, ты ведь хорошо знаешь, что я обязан тебе за помощь, и я имею в виду отнюдь не поиск Каллимаха…

— Целились в меня лично или нет, не забывай, что погиб при этом Феликс, — ответил патриций.

— А это значит, что его сводный брат, лицемерный и неприятный, первый, кого нужно заподозрить, не так ли? Хорошо, что предупредил! Отныне буду осторожнее в словах! — кивнул Токул и быстро распрощался.

XV ЗА ПЯТНАДЦАТЬ ДНЕЙ ДО ИЮЛЬСКИХ КАЛЕНД

Прошло ещё три дня. Публий Аврелий Стаций в плохом настроении вернулся со скучнейшего утреннего заседания в Сенате, где докладывал о практически безуспешном расследовании смерти Антония.

Старейшина Остиллий не пожалел шпилек в его адрес, а коллеги наблюдали за ним с жадностью проголодавшихся обжор, которые откармливают гуся инжиром и предвкушают, как вскоре с удовольствием увидят его хорошо поджаренным, на блюде.

— Прибыл какой-то варвар, мой господин. Я счёл необходимым оставить его ждать в служебном атриуме, — обратился к хозяину Парис, который в том, что касается сословных предрассудков, мог переплюнуть аристократов самого старинного рода.

Публий Аврелий поспешил на служебную половину, с нетерпением ожидая встречи с Агенором, своим старым германским пленником. Он помнил его густую, непокорную шевелюру, худощавую фигуру, посиневшие от холода руки, запах грязного тела, хриплый северный говор…

Увидев его теперь, он едва не открыл рот от изумления. Человек, сидевший на кафедре^[49] из ивовых прутьев, был довольно тучным — было ясно, что ему давно уже чужды физические нагрузки. Крупные руки он сложил на объёмистом животе, который не могла скрыть даже хорошего кроя туника, а лицо светилось спокойствием довольного собой и своими делами человека.

Аврелий рассматривал его с порога, силясь найти знакомые черты. Но вместо пышной гривы, некогда спадавшей на плечи, увидел отличную греческую стрижку, волосы были аккуратно зачёсаны кверху, чтобы скрыть намечавшуюся лысину. Никто никогда не узнал бы в нём дикого германца. Его скорее можно было принять за какого-нибудь италийского торговца или преуспевающего ремесленника из Нарбонской Галлии…

— Хозяин, наконец-то мы увиделись!. — в волнении воскликнул гость, вскакивая и выдавая своё происхождение лишь горловым говором, от которого ему так и не удалось полностью избавиться.

— Агенор, неужели это ты! О Геракл, я ожидал увидеть раба-варвара!

— А встречаешь, напротив, цивилизованного вольноотпущенника! — радостно рассмеялся Агенор. — Сколько времени прошло, а? Ты не представляешь, какие чудеса могут сотворить двадцать лет воли и горстка сестерциев! Что скажешь о моём латинском языке? Неплохо для дикаря, не правда ли? А мои дети учат ещё и греческий!

— Сколько их у тебя? — спросил Аврелий.

— Восемь, мой господин, и все они — римские граждане!

— Когда-нибудь, Агенор, ты объяснишь мне, как всё это тебе удалось! — воскликнул патриций, не желая слишком углубляться в тему, понимая, что существует немного законных способов, чтобы военнопленный мог достигнуть такого благополучия.

— Это легко объяснить! — пожелал сразу же ответить германец. — Цизальпийская Галлия, как ты знаешь, производит много вина. Но там всё же немало людей, которым по душе наш старинный кельтский напиток…

— Неужели ты занялся производством цервезии? — с восторгом воскликнул патриций.

Тебе она нравится? А я думал, что римляне находят её ужасной!

— По-моему, нет ничего лучше, чтобы утолить жажду… Но, увы, мои запасы закончились, и понадобится несколько месяцев, прежде чем прибудет новая партия из Иберии!

— Если тебе понравится моя цервезия, я позабочусь о поставках, хозяин! Как только вернусь в Верону, отправлю тебе сколько пожелаешь кувшинов! А для начала я привёз немного на пробу, — сказал Агенор, протягивая сенатору запечатанную амфору.

— Великолепно, отправим её сейчас же в ледник, чтобы охладить как следует, — обрадовался Аврелий. — Прими мои самые горячие поздравления, Агенор!

— Это твоя заслуга, мой господин! Если бы ты в своё время не сделал меня своим рабом, то я и сегодня сидел бы в тевтонском лесу и укрывался звериной шкурой с вонючей шерстью. К счастью, эти времена давно прошли.

— Пойдём, вспомним былое и отведаем твоей цервезии! — ответил патриций, приглашая вольноотпущенника в главный триклиний на глазах у изумлённого Париса.

Несмотря на многообещающее начало, Агенор всё же оказался не таким полезным, как ожидал Аврелий. Он всеми силами старался показать, каким настоящим римлянином может стать германец, сумевший полностью забыть свою предыдущую жизнь. А вот сражение своего племени с Одиннадцатым легионом осталось в его памяти лишь смутным вспоминанием.

— Не знаю, что и сказать тебе, мой господин. Наши вожди были уверены, что римляне отойдут без боя… А когда надежды на это рухнули, было решено атаковать.

— Среди ваших воинов был кто-нибудь, кто мог пробить стрелой палатку и убить полководца?

— Возможно, сын вождя нашей деревни — наглый хвастун, всегда кичившийся своим умением стрелять из лука.

— Предположим на минутку, что ты запомнил, как он выстрелил из лука… — подсказал Аврелий.

— К сожалению, я не видел этого, — ответил Агенор.

— Жаль, потому что в противном случае ты мог бы оказать мне немалую услугу, — вздохнул сенатор, надеясь, что германец поймёт намёк.

— И она будет щедро вознаграждена, — неожиданно произнёс Кастор, который до сих пор молча присутствовал при встрече.

А, так ты хочешь сказать… — просиял варвар. — Ну, если вспомнить как следует, то, конечно, я всё видел! Тот парень был умелым лучником, пускал стрелы, как Одиссей в женихов на пиру у Пенелопы. Знаешь, я ведь читал «Одиссею» — всю от первой строки до последней!

— Молодец. Скажи-ка мне, а есть ли кто-нибудь, кто мог бы опровергнуть твои слова? —озаботился секретарь.

— Никого. Все давно мертвы! «воскликнул Агенор и подмигнул. — Хорошо, хозяин, когда и где следует это засвидетельствовать? Я буду очень убедителен, вот увидишь…

Нет, Валерий не попадётся на эту удочку, рассудил патриций. Чтобы заставить сына Квинта Цепи-она отказаться от своих намерений, нужен совсем другой свидетель, а не германский пленный сомнительной честности…

— Между нами говоря, хозяин, ты ведь сам прикончил этого типа, не так ли? — спросил Агенор, подтолкнув его локтём. — И правильно сделал — предатель не заслуживает ничего другого!

— Предатель? — переспросил Аврелий и насторожился.

— Ну, ведь обычно полководец не платит противнику, чтобы тот снял осаду… — пояснил германец.

Патриций так и вскочил со стула, от этих новостей сердце едва не выпрыгнуло из груди.

— Ты уверен в этом, Агенор? — в сильнейшем волнении спросил он.

— А как, по-твоему, мне удалось бы купить свободу, если бы я не продал браслет, который украл у вождя племени, прежде чем сбежал? Это был браслет из массивного золота, украшенный рельефным изображением двусторонних топоров, и стоил он кучу денег. Римский военачальник дал его нашему вождю и пообещал другие подарки, если мы не начнём наступление. Однако Цепион не выполнил договорённости. Его легионеры должны были уйти в течение нескольких дней. Но время шло, а они оставались в лагере. Поэтому наши и атаковали. В ту ночь я и сбежал. Нас было много больше, но римляне — это римляне, а я нисколько не спешил оказаться в царстве Вотана^[50] среди героев, павших в сражении. И прихватил этот браслет, тем более, что его владельцу он вряд ли пригодился бы среди девственниц-воительниц в нашем раю…

— Выходит, Цепион тайно сговаривался с противником и поэтому не хотел повиноваться приказу Сената! А совсем не потому, что собирался увести солдат в надёжное место… — пробормотал потрясённый Аврелий. — Спасибо, Агенор! То, что ты рассказал, очень важно для меня!

— Если я оказался тебе полезен, хозяин, помоги моим детям. Трудно растить восьмерых мальчишек! — попросил германец.

— Пришли ребят в Рим, я отправлю их учиться. Если они такие же смышлёные, как ты, то на фоне иных квиритов воспылают, как олимпийский факел рядом со светильником, — пообещал сенатор в сильнейшем возбуждении. — А теперь извини, но мне нужно до конца разобраться с этой историей!

И поспешил к Кастору, чтобы обсудить эти невероятные новости.

— Когда полководец говорил, что необходимо спасать выживших, я поверил ему и тем более не думал возражать против его нападок на Сейяна. Хотя недостаточное уважение, с каким Цепион относился к префекту претория, казалось мне незаслуженным. Но теперь-то понятно, что у него имелись куда менее благородные причины противиться приказам.

— Чего же он надеялся добиться? Отступление, пусть и стратегическое, не самый лучший способ продвинуться по службе. Может, он на самом деле хотел избежать бессмысленных потерь среди своих легионеров, если учесть, что ваша позиция выглядела совершенно безнадёжной, — рассудил Кастор.

— И всё-таки мы удержали лагерь, — возразил Аврелий.

— Какой ценой! Ведь в живых осталось всего человек пятнадцать!

— Но мы заставили варваров отступить. Это война, Кастор, — с горечью произнёс патриций.

Грек поморщился.

— Уж не хочешь ли ты рассказать мне, как изменилась бы история Рима, если бы Квинт Валерий Цепион отдал врагу этот жалкий клочок леса?

— Кастор, речь шла не только о том, чтобы удержать позицию. Это были трудные времена, когда правил Тиберий Цезарь, который доверял только Сейяну. Партия Агриппины была ещё очень сильна, ведь она — последний прямой потомок божественного Августа и вдова всеми горячо любимого Германика. Так что маловероятно, чтобы такой ненавистный император, как Тиберий, смог бы одолеть её, если бы не военные победы его легионов. Полководец Валерий Цепион, напротив, делал всё, чтобы проигрывать…

— Что ты хочешь сказать?

— Возможно, решение отступить было лишь частью более обширного плана с целью лишить Тиберия поддержки армии и любви плебса. В то время в обществе стихийно возникло весьма серьёзное недовольство, которое умело подпитывалось агентами Агриппины…

— Ты предполагаешь заговор?

— Вполне возможно. В те годы они без конца плелись, сменяя друг друга. Вот посмотри: Цепной платит варварам, чтобы те не атаковали остатки Одиннадцатого легиона, состоящего из самых преданных ему людей, и тем самым спасает его. В то же время Двенадцатый легион прибывает на позицию, предполагая, что лагерь находится в руках римлян… но попадает в засаду и весь уничтожен.

— А молодой трибун, который спешил предупредить их о засаде, лежит в это время в овраге в германском лесу с пробитой головой, — рассуждал секретарь. — Иными словами, у тебя был ещё один отличный повод прикончить старого…

Но Аврелий не слушал его.

— Думаю, я только теперь понял, что там произошло на самом деле, — негромко произнёс он, говоря как бы с самим собой.

— Хотелось бы, чтобы это было именно так, мой господин, потому что тебе придётся объяснить всё это Валерию, и тот не станет тихо и спокойно выслушивать твои заявления о том, что его отец, знаменитый герой войны, — предатель, — поворчал грек.

— Должно быть, в заговор были втянуты и другие полководцы, — продолжал сенатор. — Наверное, готовилась целая серия показательных отступлений. Они не особенно ослабляли военную мощь Рима, но могли усилить враждебность по отношению к императору. Риму не нужны были больше Клавдии, потомки Ливии, а снова требовались Юлии, законные наследники Августа в лице Агриппины и её сыновей.

— Но они же тогда были ещё детьми! — возразил вольноотпущенник.

— Это позволило бы их матери и её друзьям править вместо них. А то, что Одиннадцатый легион выполнил приказ императора и удержал позицию, преподнесли как образец настоящего героизма… И Рим снова превозносил Тиберия!

— Ты не преувеличиваешь, мой господин? Ещё немного, и скажешь мне, что убил Цепиона, желая спасти империю! Если дело обстоит так, то ты заслуживаешь лаврового венка. И всё же я не верю, что твой друг Валерий горит желанием надеть его на тебя!

— У Цепиона определённо были сообщники в Риме… Паул Метроний хотя бы! — воскликнул крайне взволнованный патриций.

— Браво! Если сумеешь засудить консула вместо себя, то не только спасёшь свою голову, но сможешь без проблем наведываться к его жене, — с сарказмом заверил Кастор.

— Цепион и Метроний — двоюродные братья. С тех пор как существует Рим, в семьях всегда плелись заговоры.

— В самом деле, Брут и Кассий были свояками, а Катилина вовлёк в заговор всех своих родственников, — согласился секретарь. — Ничего не скажешь, хозяин, твоя фантазия летит быстрее ветра. Теперь тебе остаётся только увязать всё это со смертью Антония, и можно закончить расследование.

Тут послышалось деликатное покашливание управляющего, который сообщил о прибытии Помпонии.

— О боги, я же пригласил её на ужин! И с этими новостями совсем позабыл о нём, а теперь уже не успеть приготовить что-то приличное, — огорчился патриций.

— Я позаботился об этом, мой господин, — вмешался как всегда предусмотрительный Парис. — Я позволил себе заказать Ортензию обед из рыбы и дичи. У нас есть кефаль, морской лещ и вальдшнепы под соусом. А также, разумеется, закуски, салаты, грибы и паштет из морских ежей. К сожалению, сегодня не доставили лукринских устриц, но кондитер только что вынул из печи пирожки с перцем, которые так нравятся госпоже.

— Прекрасно, Парис! — облегчённо вздохнув, воскликнул Аврелий, и управляющий слегка поджал нижнюю губу в знак величайшей радости.

XVI ЗА ДЕСЯТЬ ДНЕЙ ДО ИЮЛЬСКИХ КАЛЕНД

Несколько дней спустя Помпония возлежала на мягком триклинии, красуясь в новой тунике из черно-жёлтого муслина, что делало её похожей на толстого шмеля.

— Мой дорогой, в том, что я узнала, кое-что не сходится, — делилась она сомнениями с патрицием. — Помнишь, я на днях сказала, что хочу сама расспросить всех подруг, знавших Антония Феликса? — Аврелий сдержал улыбку, отметив про себя, что для матроны даже убийство — это прежде всего отличный повод покопаться в любовных делах окружающих. — Так вот ни одна из них не упомянула о любовной близости с ним. Самые красивые женщины Рима, понимаешь, самые привлекательные, самые беспринципные… Наш дорогой Феликс сопровождал их на пиры, в театры, в цирк, а потом желал им спокойной ночи на пороге! — удивлённо воскликнула Помпония.

— Дамы, о которых идёт речь, могли и солгать, защищая свою репутацию, — возразил сенатор.

— В каком мире ты живёшь, Аврелий? — удивилась матрона. — Сегодня, чтобы хоть что-то значить в Риме, женщина должна иметь как можно больше любовников. Ходят слухи, будто даже у верховной жрицы весталок есть грешки, которые надобно скрывать!

— И всё же Антоний Феликс заставил немало говорить о своих любовных победах…

— Знаешь поговорку — lingua factiosus, iners opera — ловок болтать, да делать не умеет… Короче, собака, которая лает, не кусается!

— Выходит, наш друг уделял внимание только Глафире и законной супруге, оставив её беременной…

— Ты забываешь Авзонию, жену Токула. Жаль, что нельзя заглянуть в Эреб и расспросить её! Однако жива её служанка, которую та забрала из дома Токула после развода. Надо бы разыскать её, и это уже твоя забота, Кастор!

Секретарь, который вошёл в этот момент с кратером превосходного вина, быстро прикинул: рабыня Авзонии, должно быть, совсем дряхлая, и ясно же, что одно дело общаться с юной, прелестной девушкой, и совсем другое — с мегерой, которая одной ногой уже в лодке Харона…

— Есть новости из дома куртизанки! — поспешил сообщить Кастор, желая отвлечь матрону от опасной темы. — Эбе, эфиопская служанка Глафиры, клянётся, что видела, как Антоний Феликс что-то передал хозяйке утром в день убийства…

— И что же это? — поторопил сенатор, затаив дыхание.

— Ну, ты ведь знаешь, как делаются дела: нельзя рассчитывать, что всё достанется бесплатно.

— Сколько она просит? — вздохнул патриций.

— Пятьдесят сестерциев.

— Девочка, которая в жизни своей не видела ничего, кроме нескольких ассов? Вот тебе пять, Кастор, и случится чудо, если она получит хотя бы два!

— Но, мой господин, на этот раз ты ошибаешься. Заставить Эбе заговорить — очень непростая задача! Она очень любит хозяйку и не хочет выдавать её секреты. Мне пришлось не только предложить ей половину ауреса, но и пообещать, что помогу сесть на одну из твоих трирем, которые отправляются в Египет.

— А это ещё зачем? — удивился Аврелий.

— Её продали в рабство ещё в младенчестве, и теперь она вбила себе в голову, что должна отправиться на родину и найти мать, которую никогда не знала.

— Бедная девочка, хочет отправиться туда одна, навстречу стольким опасностям… — сразу же заволновалась Помпония. — Я готова проводить её до Александрии, вот уже четыре года как не была там…

Сенатор вздрогнул при мысли, что могут натворить экстравагантная матрона и неопытная служанка на одном из его судов: бунт обеспечен, это уж точно, но нельзя исключить и кораблекрушения.

— Бесполезная затея, Помпония, — расстроил сенатор добрые намерения подруги. — Мать Эбе несомненно рабыня, а значит, может находиться как в Египте или Нубии, так и в Риме, Греции или любой другой части империи. Нет никакой возможности найти её.

— И то верно, — согласилась Помпония, огорчившись.

— Действуй, Кастор, — продолжал сенатор, преодолев неожиданное препятствие.

— Наверное, из-за тоски по матери Эбе всегда испытывала особую любовь к бездомным детёнышам животных. Как раз накануне гибели Антония она нашла на улице крохотного котёнка и принесла его домой, получив у Глафиры разрешение оставить его.

— Да, помню, видел у неё на плече, — сказал Аврелий.

— В то утро, когда она грела котёнку молоко, он куда-то убежал, заблудился и не вернулся. Эбе отправилась искать его и зашла в комнату гетеры, куда слугам вход строго запрещён. И как раз в этот момент туда вошли куртизанка и Феликс. Служанка, опасаясь наказания, спряталась за штору, оттуда и увидела, как твой друг положил что-то на кровать и попросил Глафиру сберечь.

— Сумку?

— Нет, не сумку, а что-то вроде деревянного футляра, похожего на тот, что носят аптекари.

— Золотая пчела и аптекарский футляр — какое странное сочетание… — в растерянности пробормотал Аврелий.

— Да Глафира и сама странная! Даже не представляю, как она находит клиентов. Страхолюдина, худая как гвоздь… — сказала Помпония, радуясь, что патриций не замедлил согласиться с нею. — Глаза каку ведьмы и вдобавок живёт на Эсквилин-ском холме, возле старого кладбища…

— Нехороший квартал, в последнее время там ещё и поджигатель орудует, — добавил Кастор, вмешавшись в разговор, что дало ему право налить себе вина.

— Говорят, сгоревшие дома никогда не восстановят, — сообщила всеведущая матрона. — И хотела бы я знать, а где будут жить эти несчастные, что остались без крыши над головой…

— Под мостами Тибра, моя госпожа, — не все купаются в золоте в самом богатом городе мира!

— Кстати, по поводу золота. Кто лучше ювелира объяснит мне, что представляет собой это украшение? Завтра отправлюсь к Токулу и покажу ему серёжку Зенобии, — решил сенатор.

Кастор и Помпония между тем были слишком заняты дегустацией убанского пятнадцатилетней выдержки, чтобы слушать его.

XVII ЗА ДЕВЯТЬ ДНЕЙ ДО ИЮЛЬСКИХ КАЛЕНД

На другой день сенатор Стаций поднялся рано, чтобы наверняка застать жаворонка Токула за работой.

Ювелир большую часть дня проводил в своих магазинах на викус Аргентариус и виа Сакра, но в тот день находился в одной из лавок, размещавшихся на первом этаже его домуса.

«Ещё несколько лет назад, — подумал патриций, — невозможно было даже представить, чтобы сенатор открыто занимался торговлей». Согласно цензу, уровень дохода, который позволял стать сенатором, должен был быть не только весьма высок, но и получен только от земельных владений.

Правило это до сих пор оставалось в силе, так что и Токулу пришлось распродать часть своих процветающих мастерских и вложить деньги в земельные угодья, чтобы получить право участвовать в заседаниях Сената. Но теперь уже многие отцы-основатели не считали зазорным заниматься торговлей, нередко через надёжных подставных лиц, что позволяло избегать конфликта интересов. Не секрет, что зачастую сенаторы добывали себе возможность хорошенько заработать с помощью разного рода законопроектов.

И все же новые сенаторы, как только поднимались на ступени курии, старались извлекать прибыль только от управления земельной собственностью и скорее умерли бы от стыда, чем встали за прилавок.

Но не таков был Токул, который, когда Публий Аврелий вошёл в лавку, как раз рассчитывался с посредником.

Патриций показал ювелиру подвеску, прося совета, и тот довольно долго вертел её в руках, прежде чем ответить.

— Это ценная вещь. Не столько из-за веса металла, сколько из-за необычайно тонкой работы, — сказал он, рассматривая золотую пчелу сквозь выпуклое стекло.

Аврелий решился высказать своё мнение:

— Мне кажется, это сделано не в Египте и не в Индии. Тельце пчелы украшено маленькими золотыми гранулами.

— Да, этот способ изобрели совсем недавно, — заметил ювелир, не вдаваясь в подробности.

— Некоторые, однако, считают, что он известен с древнейших времён, — возразил сенатор.

— Выдумки, — покачал головой Токул. — Так или иначе, это изделие из чистого литого золота.

— А что, разве бывает иначе? — удивился патриций, обнаруживая свою неосведомлённость в этом вопросе.

— Шутишь? Знаешь, сколько весили бы некоторые побрякушки, не будь в них примесей других металлов? Пойдём, покажу: мастерские напротив.

Они перешли дорогу и направились к большому зданию, второй этаж которого по периметру окружал узкий деревянный балкон. Многочисленные прохожие бросали на них уважительные взгляды, но почтительные поклоны отвешивали сначала ювелиру, а уж потом сенатору.

Токул, похоже, имел большой авторитет в этом квартале, где жил после смерти отца. Тут он открыл свою первую лавку, тут скреплял печаткой первые контракты и, несмотря на изрядно возросшее в последние годы состояние и политическое влияние, не считал нужным куда-то перебираться, довольствуясь тем, что по мере разрастания своего дела скупал соседние здания. Он не изменил и свои привычки: продолжал пользоваться бесплатными термами и бриться у одного и того же старого цирюльника, решительно отказываясь заводить собственного брадобрея.

— Хозяин… — поклонились рабочие, увидев его в дверях. Мастерская была огромной, над ней возвышались антресоли, где рабочие ночевали.

Большую часть помещения занимали многочисленные наковальни, на которых ремесленники изготовляли золотую фольгу, сплющивая молоточком золотые пластины. Далее фольгу складывали в несколько слоёв и сваривали, создавая нужную форму.

— Видишь ли, — объяснил Токул, — сварка делается из сплава золота, серебра и меди, у них точка плавления достаточно низкая, так что работа получается проще и дешевле. И в результате любое изделие выглядит как настоящее золото и доступно многим кошелькам… А вот здесь работает мой мастер по «золоту для питья», то есть посуде для сервировки стола. И нередко из его рук выходят настоящие шедевры. Мелос, — велел он подмастерью, убиравшему помещение, — покажи чашу, над которой сейчас работаешь! — И юноша тотчас поспешил показать гостю великолепную чашу, украшенную гроздьями и листьями винограда. — Всего будет изготовлено двадцать таких совершенно одинаковых чаш. В этот набор входят также два кубка, кратер и амфора, и для них ещё нужно придумать рисунок, — завершил рассказ хитрый торговец, глядя на Аврелия соколом, высматривающим с заоблачной высоты свою жертву.

— А что скажешь об изображении Бахуса и Ариадны? — спросил сенатор.

— Такое обошлось бы в целое состояние, да только где найти покупателя, — притворно ужаснулся Токул.

— Считай, что уже нашёл! — пообещал сенатор, не в силах удержаться от соблазна.

— Это большой расход, обдумай спокойно, — предупредил ювелир, походивший в этот момент на изголодавшуюся лисицу, которая слушает, глотая слюну, как квохчут куры в неохраняемом курятнике.

— Я могу позволить себе такой каприз. — решительно заявил Аврелий и подумал про себя: «Хотя не уверен, успею ли испить из этой чаши».

— Утоли моё любопытство, коллега, — заговорил Токул, проводя его в контору, чтобы подписать контракт. — Чем отличается вкус вина, выпитого из золотой чаши? Я не нахожу никакой разницы…

— Подай марсельскую бурду в красивой чаше, и все станут клясться, что пьют вино из знаменитой коллекции консула Опимия!^[51] — рассмеялся патриций.

— Выходит, это всё равно что сказать — борода делает из человека философа^[52] или латиклавия — сенатора?

— Вот именно: одежда о многом говорит, и ещё как! Известно ведь, что многие женщины предпочитают разряженного щёголя хорошему, но немолодому мужу, — продолжал Аврелий, намекая на неверную жену Токула.

Ювелир выпрямился и окинул собеседника неодобрительным взглядом, в котором читалось желание отказаться от сделки и послать непочтительного коллегу в Тартар.

Но торговец, живший в новоиспечённом сенаторе, взял верх.

— Бывает, конечно, — равнодушно произнёс он, развернув перед Аврелием контракт.

Патриций приложил к папирусу рубиновую печать, которую носил на указательном пальце. Сумма получилась головокружительная, но заказ того стоил, и сожалеть не приходилось. Чтобы попасть в Аид, хватит и мелкой монетки, которой расплачиваются за переправу с Хароном.

— Кстати, я не сказал тебе, что эту серёжку нашли на трупе твоего брата…

Ювелир поколебался немного, потом схватил украшение дрожащей рукой.

— Насколько она старинная? Ты когда-нибудь видел что-нибудь подобное? — продолжал Аврелий. — Я имею в виду, когда начинал карьеру, ещё во времена Сейяна и Агриппины.

— Я тогда много работал, и политика меня не интересовала, — коротко ответил Токул, но от Аврелия не укрылось беспокойство в его взгляде.

— Политика и золото отлично сочетаются друг с другом. Филипп Македонский, отец Александра Великого, считал, что крепость, куда может подняться ослик, нагруженный золотом, никогда не будет неприступной. Золотом оплачивают оружие, воинов, порой даже самих врагов. Золотом подкупают министров, низводят с тронов царей, оплачивают государственные перевороты…

— Auri sacra fames! Злата проклятая жажда!^[53] — рассмеялся Токул. — Все стараются заполучить его, и все готовы заплатить за него кровью. Всего лишь металл, но он обеспечивает тебе любовь женщин, уважение друзей и даже кресло в Сенате! — воскликнул он, едва ли не со сладострастием перебирая несколько новехоньких монет. — Твой заказ будет готов очень скоро, Публий Аврелий, — пообещал он, завершая разговор.

— Ты не станешь возражать, если навещу Баль-бину, раз уж я тут? — спросил патриций и получил в ответ неохотное согласие.

Вскоре сенатор постучал в дверь к вдове.

Молодая женщина лежала в постели с натянутым до подбородка одеялом и стучала зубами, хотя в комнате было жарко и душно.

— У меня тяжело протекает беременность, — произнесла Бальбина, глядя на гостя измученным взглядом.

«Аона красива!» — подумал сенатор, рассматривая поблёкшее от усталости и недомогания лицо.

— Врачи и акушерки постоянно навещают меня, но лучше не становится.

— Ты кажешься мне очень одинокой.

— Я потеряла мужа, — подтвердила Бальбина, будто эти слова могли всё объяснить.

Ты молода, можешь снова выйти замуж, — заметил Аврелий, сомневаясь, однако, что властный Токул позволит ей когда-нибудь это сделать.

— Кажется, этот ребёнок не хочет рождаться, теперь, когда его отец мёртв, — пошептала она.

— Не говори так, ты поправишься! — попытался успокоить её патриций, но в душе опасался худшего. Многие, очень многие молодые женщины в Риме умирали при родах.

— Как будет угодно богам, — ответила Бальбина и, опустив голову на подушку, закрыла глаза.

Сенатор молча отступил к выходу. У порога он взглянул на мраморную полку, где стояли статуэтки, — бронзовый бюстик Юноны Лицины, покровительницы рожениц, голубая керамическая фигурка Изиды, и на почётном месте высилась обетная статуэтка женщины с обнажённой грудью, в длинной пышной юбке и со змеями, обвивающими руки…

Аврелий с любопытством приподнял фигурку. Она была из литого золота.

XVIII ЗА ВОСЕМЬ ДНЕЙ ДО ИЮЛЬСКИХ КАЛЕНД

На следующее утро Аврелия разбудил секретарь, пребывавший в превосходном настроении.

— Вчера Валерий навестил Глафиру. Наш отважный воин недолго пробыл у неё, потому что в тот же день куртизанка принимала ещё и консула, — сказал он, подавая господину таз с тёплой водой.

— Прямо-таки многоместная кровать у этой куртизанки! — заметил патриций, пока рабыни подавали ему свежее бельё — набедренную повязку и тунику.

— Мой господин, — подошёл и с почтением приветствовал его управляющий.

— Хорошо выглядишь, мой добрый Парис! — воскликнул Аврелий.

Управляющий и в самом деле с некоторых пор сделался не таким унылым и даже пополнел немного, решив, очевидно, положить конец своему голоданию.

— Тут к тебе пришла… — объявил он и умолк, потому что в перистиле уже звучал звонкий голос Помпонии:

— Я очень тороплюсь, Аврелий, у меня встреча с Домитиллой, но сначала ты должен непременно объяснить мне, что сотворил с Валерией! Она выходит из себя, как только слышит твоё имя!

— Мы спокойно обменялись мнениями о браке, — объяснил сенатор. — Это касалось только нас, и она обнаружила, что я отнюдь не мечтаю связать себя священными узами.

— Ох, бедняжка, наверное, она влюблена в тебя! — посочувствовала, успокоившись, матрона.

Она, хоть и гордилась любовными успехами друга, всегда с большой неприязнью относилась к любой женщине, к которой он проявлял интерес.

— Не уверен, что эта дама так уж неравнодушна к хозяину, но она, несомненно, весьма интересуется его латифундиями, банковскими счетами и одиннадцатью виллами, которыми он владеет на полуострове, — язвительно заметил Кастор.

— В общем-то, при всей своей красоте Валерия не имеет большого успеха у мужчин, — рассудила Помпония с явным удовлетворением. — Тот же Антоний…

— А что, у них были отношения? — спросил патриций, заинтересовавшись.

— Ох, ну как сказать… Валерия была тогда женой Эренния, а она из тех немногих, кто с супружеской верностью не шутит. Во время пребывания Феликса на Крите между ними возник один из тех странных союзов, что порой сближает порочных мужчин и старомодных женщин, которые очень строги к себе подобным, но чрезвычайно снисходительны к представителям другого пола. Потом, уже в Риме, они снова встретились и много общались, до праздника, устроенного консулом… Кстати, о Метронии говорят, будто в его доме начались супружеские размолвки!

— В самом деле? — притворился удивлённым Аврелий, вздрогнув при мысли, что до Помпонии дошло известие о его отношениях с Кореллией.

— Слуги слышали, как он оскорблял жену, и, похоже, к этому имеет какое-то отношение Валерий Цепион…

Патриций невольно испытал сильное разочарование. Выходит, это правда, что бросила ему в лицо Валерия в магазине Сосиев… Кто знает, может, бравый полководец тоже был настолько великодушен, что отошёл в сторону, лишь бы доставить удовольствие Метронию.

Спустя два часа, во всех подробностях доложив Аврелию, как и с кем провела ночь императрица Мессалина, Помпония распрощалась и отправилась на встречу с Домитиллой.

— Кореллия, Валерия и Глафира — коварные и очаровательные женщины — все трое втянуты в это дело… — сказал Аврелий секретарю.

— Не хотелось бы отвлекать тебя от приятных мыслей, но всё же напомню, что над тобой нависла серьёзная опасность. Уноси немедленно ноги, несмотря на следствие, на Сенат и всё прочее, — посоветовал Кастор, для которого бегство всегда казалось наилучшим выходом из любой ситуации. — Марк Валерий появится здесь на днях, а ты можешь ответить ему только этой нелепой выдумкой смешного варвара.

— Ошибаешься, — возразил патриций. — У меня есть кое-что получше. То, о чем волей-неволей должен помнить каждый воин, — честь римского гражданина!

— В отхожее место он отправит эту твою честь! — взорвался разъярённый Кастор. — И потом, мой господин, не говори, что я не предупреждал тебя!

Как ни старался Публий Аврелий, будучи истинным эпикурейцем, сохранять невозмутимость, все же он немало беспокоился, настолько, что даже потерял сон. И в самом деле, он вдруг проснулся среди ночи — во сне ему привиделось лицо Веры Клавдианы — или той, что так похожа на неё, дочери? — смотревшее на него с немым укором.

«Если бы я остался с ней в Германии, — размышлял он, беспокойно ворочаясь в кровати, — если бы не стал слушать её…» Но сколько ни твердил, что ему не в чем себя упрекнуть, факт оставался фактом: Вера умерла, а он вернулся домой живым.

Обливаясь потом, Аврелий поднялся с постели, намереваясь утолить жажду, и взял последний кувшин цервезии Агенора, который некоторое время назад подняли из погреба, где тот охлаждался возле двух блоков почти растаявшего льда. Едва глотнув, он с недовольством отодвинул чашу — тёплая цервезия походила на мочу, которую собирали красильщики, а в его подземном леднике не нашлось больше ни капли.

Слишком разгорячённый, чтобы снова уснуть, в поисках прохлады сенатор вышел в перистиль. Но легче не стало — в саду не было ни малейшего ветерка. Казалось, всё вокруг пропитано духотой. Может, в огороде, что на северной стороне, будет посвежее, подумал он и направился туда.

Во дворе ни души. На земле лежали тени инжи-рового дерева и старых самшитов, безжалостно обрезанных садовником-фантазёром Скаполой, которого он без всякого сожаления отдал Помпонии.

Внезапно сенатор заметил дрожащий огонёк — свет масляной лампы или свечи. Кто же не спит в такой час? В огород выходили только склады и каморка Зенобии… Там-то и виднелся огонёк, оттуда доносились шёпот и приглушенный смех. Выходит, у Зенобии есть любовник, причём настолько осторожный, что навещает её только ночью. Но к чему такая секретность? Обычно его рабы действовали увереннее…

Не в силах сдержать любопытство, патриций совершенно неприличным и мало отвечающим его хозяйскому достоинству образом затаился и стал прислушиваться, оправдывая себя тем, что как патерфамилиас^[54] он должен знать о своих слугах всё. Так кто же этот ночной гость Зенобии? Ортензий, Самсон или пожилой и вечно сонный Фабеллий?

И тут мужчина произнёс несколько слов, услышав которые Аврелий едва не пошатнулся. Оторопев от неожиданности, он поспешил спрятаться в тени, опасаясь обнаружить себя больше, чем сам тайный любовник.

И все же, только когда собственным глазами увидел тонкий профиль управляющего, выглядывающего из-за двери, он поверил в это историческое событие: знаменитое, стойкое, неприступное целомудрие Париса, на которое тщетно посягали легионы девушек, было, наконец, сломлено!

Там, где потерпела поражение даже Цинтия, самая знаменитая римская куртизанка, стремительную победу одержала скромная, немолодая эпирота с чересчур пышными формами, простыми манерами и со смешным узлом на голове!

Патриций затаился — ведь управляющий умер бы от смущения, если бы его застали с поличным! Теперь самое главное, чтобы ни в коем случае про его любовную связь не прознал этот неугомонный насмешник Кастор!

По счастью, именно он, сенатор, обнаружил эту интригу, и как человек скромный и деликатный, конечно же, никому ничего не скажет. И всё же, несмотря на наилучшие намерения, эта совершенно неожиданная новость оказалась для него настолько забавной, что он, с трудом сдерживая смех, поспешил вернуться к себе в комнату, покидая двор, слово вор, застигнутый в чужом яблоневом саду.

И только плотно закрыв за собой дверь, расхохотался в своё удовольствие, вспоминая пикантный эпизод, а добравшись до постели, тут же уснул, да так крепко, что его больше не беспокоили ни тени прошлого, ни угрозы будущего.

XIX ИЮЛЬСКИЕ КАЛЕНДЫ

И вот этот момент настал — Валерий с мрачным лицом стоял посреди таблинума.

— Не верю своим ушам, Аврелий! Ты попросил дать тебе срок, чтобы представить доказательства своей невиновности, и что же ты мне преподносишь? Какую-то дикую историю, наспех придуманную этим вшивым голодранцем, о том, что мой отец был в сговоре с врагом!

— У меня нет вшей! Я каждый день бываю в термах! — возразил Агенор, на которого, впрочем, никто не обращал внимания.

— Послушай, Валерий, твой отец верил, что действует во благо Рима, — объяснил сенатор, стараясь смягчить неприятную правду.

— Аврелий, из всех нелепостей, какие ты мог придумать, эта не только самая подлая, но и самая глупая: ну с какой стати, на самом деле, германскому лучнику убивать вражеского полководца, который обещал ему золото и выполнение всех требований?

— Понятия не имею, — согласился патриций, — мне известно только то, что рассказал Агенор.

— И я должен верить этому вонючему дикарю, этому варвару-дезертиру, этому северному зверю, переодевшемуся греком, словно у нас сейчас сатурналии?^[55]

У Агенора выступили слёзы на глазах, и он растерянно посмотрел на своего хозяина. Аврелий подошёл к Цепиону, всеми силами стараясь сдержать гнев.

— Этот человек, которого ты осуждаешь за варварский нрав, имеет больше прав называться римлянином, чем многие из наших отцов-основателей, — спокойно сказал он. — Рождённый в лесу, он теперь говорит на латыни, выросший в грязи, он моется каждый день, он платит налоги, соблюдает законы и отправляет своих детей в школу. Вот в чём величие Рима, а не в победах его легионов!

— Посмотрим, как суд расценит слова твоего так называемого римлянина, — с презрением возразил Валерий.

— Значит, все же обратишься в суд?

— Да, согласно закону! — подтвердил он.

— Как поступил с Антонием? — спровоцировал его патриций.

— Прекрати нести чушь, Публий Аврелий! Ты прекрасно знаешь, что если бы я захотел избавиться от тебя таким подлым образом, то уж точно не ошибся бы!

— Но ведь и ты не убеждён в моей виновности. Ты хочешь отомстить мне за мать.

— Моя мать! — воскликнул Валерий, с ненавистью глядя на него. — Я чтил её, боялся, обожал… А ты превратил её в моих глазах в проститутку из лупанария! Всё, хватит болтовни, прямо отсюда отправляюсь в суд с обвинением!

— Тебе не требуется никакой суд, — сказал Аврелий. — Если нужна моя жизнь, можешь взять её сейчас же, сразу.

— Каким же образом? — удивился Валерий.

— Вот это я написал сегодня утром, изменив моё завещание, — сказал патриций и протянул ему свиток. Потом обратился к слугам, которые молча ожидали: — Уйдите все. И ты, Кастор, тоже!

— Я не оставлю тебя наедине с этим сумасшедшим, мой господин, — ответил грек, отказываясь уйти. — Можно узнать, что означает это письмо?

— Это касается только римлян, — с улыбкой возразил Аврелий.

Когда все рабы ушли, Валерий развернул папирус и громко прочитал:

Я, Публий Аврелий Стаций, римский сенатор, прошу Марка Валерия Цепиона, полководца Восточных легионов, взять в руки меч, которым убью себя. Он не должен нести никакой ответственности за то, что согласился помочь мне. Моё завещание находится на хранении у верховной жрицы храма Весты. Всем друзьям: avete atque valete^[56].

Дверь внезапно распахнулась, и в комнату влетел Кастор.

— Хозяин, ты совсем с ума сошёл! — вскричал он. — Ты прекрасно выиграешь дело в суде. У этого шарлатана нет ни единого доказательства!

— Сколько раз тебе повторять, чтобы ты прекратил подслушивать? — рассердился Аврелий.

— А теперь хватит, мой господин! Хорошая шутка — короткая шутка! Ты не смеешь играть со своей жизнью. Ты патерфамилиас, от тебя зависят сотни людей, все рабы, вольноотпущенники, и не последний из них твой покорный слуга. Неужели ты бросишь нас на произвол судьбы из-за какой-то дурацкой щепетильности? Что будет с нами, если ты умрёшь?

— Наверное, ты не знаешь этого, Кастор, но вы с Парисом мои главные наследники. До сих пор я тщательно скрывал это, чтобы вы не прикончили меня как-нибудь во сне.

— О Зевс всемогущий! Мой господин, неужели это правда? Я не ожидал… — признался Кастор, явно заинтересовавшись. — Но если на то пошло, куда веселее обворовывать тебя, чем владеть и управлять всем этим имуществом. И потом, что я тут буду делать без тебя, над кем подшучивать? Нет-нет, лучше оставить всё как есть!

— А теперь хватит! — прервал сенатор секретаря, выпроваживая его за дверь. — Если нужно умереть, то лучше сделать это быстро!

Во время всего этого разговора Валерий смотрел на Аврелия с нескрываемой враждебностью, уверенный, что тот разыгрывает давно задуманный спектакль. Но потом он увидел, как Аврелий подошёл к сундуку и достал из него какую-то вещь, обёрнутую в льняную ткань.

— Это старый меч, которым твоя мать дала сигнал к началу наступления, — сказал патриций, вкладывая его в руку Валерия. — В Германии я поверил было, что настал мой последний час, но судьба решила иначе. Теперь пришло время расставить всё по своим местам.

Когда полководец взял меч и выставил его вперёд, Публий Аврелий закинул руку ему за шею.

— Держи меч крепче, Валерий, когда я налягу на него и прижмусь к тебе… — негромко произнёс патриций, готовясь к смертельному объятию.

— Подожди… — в свою очередь неуверенно проговорил тот.

— Откажешься от суда? — спросил сенатор, не ослабляя хватки.

Валерий вдавил меч в его грудь.

— Ты и моя мать… — пошептал он. — Признайся, это правда?

Аврелий ощутил острый укол, и какое-то мгновение хотел было солгать.

— Да, — решительно ответил он, заставляя себя забыть о боли.

Валерий увидел крохотное красное пятнышко, расползавшееся на белоснежной тунике, и спустя мгновение, которое, казалось, длилось вечность, медленно опустил меч.

Когда он заговорил, голос его звучал глухо.

— Всю жизнь буду сожалеть, что не воспользовался этим случаем.

Патриций ощутил, как радость полыхнула в груди. Он жив, он ещё раз остался жив! Валерий отшвырнул в сторонумеч и вышел из комнаты.

Аврелий не успел даже облегчённо вздохнуть, как влетел Кастор и, увидев кровь на тунике, снова вскипел.

— Да ты совсем спятил, что ли! Может, аплодисментов ждёшь за то, что так хорошо сыграл спектакль из жизни эпикурейского философа, который, не моргнув глазом, идёт навстречу смерти? Когда перестанешь, наконец, выкидывать эти свои идиотские шутки? Я разрываюсь на части, стараясь спасти твою шкуру, а ты собираешься заколоть себя мечом! И ради чего все это, можно узнать? Ради женщины, которая умерла двадцать лет назад! Ладно, уж позволь я скажу тебе, хозяин: может, ты и человек чести, но по мне, так просто круглый дурак!

— Ты и в самом деле готов был отказаться от наследства, Кастор? — улыбнулся патриций, чувствуя, как спадает напряжение и пот стекает по лбу.

— Да нет, конечно, это я просто так сказал… — увернулся секретарь, который ни за что на свете не желал выглядеть честным человеком.

— Тем лучше, — притворился, будто поверил ему, Аврелий. — Пришли Нефер смазать царапину, и закончим с этой досадной историей. Нам нужно заняться куда более серьёзными делами. А где, кстати, Парис?

— Лежит в обмороке, мой господин.

— Окати его водой из ведра. Теперь мне как никогда нужна ваша помощь, чтобы найти убийцу!

XX ЗА ШЕСТЬ ДНЕЙ ДО ИЮЛЬСКИХ НОН

На следующий день после «большого страха» в домусе на Виминальском холме царило неестественное спокойствие — предвестие беды.

— Расследованию ещё не видно конца, хотя теперь можно исключить из списка подозреваемых Валерия. Если бы это он покушался на твою жизнь, то вчера, разумеется, не оставил бы тебя в живых, — рассудил Кастор.

— Где это видано, чтобы наёмный убийца громко звал свою жертву по имени, рискуя привлечь внимание? — заметил Публий Аврелий. — Я всё более убеждаюсь, что убийца выкрикивал моё имя, чтобы запутать нас.

— В таком случае он добился цели. Когда происходит убийство, то первыми под подозрение попадают члены семьи, потом деловые партнёры, затем женщины, с которыми у покойного были отношения. Но в этот раз никто не совал нос в дела Антония, если только не считать Помпонию, для которой интересоваться чужими секретами — своего рода призвание. Следовательно, давай начнём с жертвы.

— Большой жизнерадостный ребёнок, не способный повзрослеть, щедрый до расточительности.

Аристократ, ветреный красавец, любимец женщин.

— Любимец до известного момента, во всяком случае, по словам подруг Помпонии. Послушать их, так он был тщеславным вроде Нарцисса, что свалился в болото, желая обнять своё собственное отражение, — уточнил секретарь.

— И это плохо согласуется с образом неутомимого любовника, каким рисует его нам Глафира. А у неё, между прочим, имеется точно такая же серёжка, как и та, что найдена на трупе Антония, убитого в то время, когда он задумал некую сделку, которая, возможно, как-то связана с тёмной историей, произошедшей двадцать лет назад в Германии…

— Связь довольно расплывчатая и основана только на путаной памяти Агенора… Кстати, надеюсь, что он довезёт до дома весь свой товар, — пожелал Кастор.

Германец действительно уехал на муле, груженном стеклянными вазочками, на которых был выгравирован силуэт Капитолия, чтобы раздать их родственникам и друзьям как воспоминание о Риме.

— Дело не в памяти, — уточнил патриций, — а в золотом браслете, что принёс удачу Агенору. Эти два топора на браслете — известный декоративный мотив в старинном критском искусстве. И пчелу тоже сделали в те давние времена, а в комнате Бальбины я видел статуэтку из литого золота, она изображала женщину с обнажённой грудью и змеями, обвивающими её руки…

— Богиня змей, почитаемая тысячелетия на Крите… — рассудил Кастор. — Смотри, как любопытно — Эренний, покойный супруг Валерии, долгое время жил там, прежде чем стал пропретором, а потом и наместником провинции.

— Сегодняшнее утро я провёл в библиотеке Августа в поисках сведений об истории острова.

— Увы, мой господин, все, что касается далёкого прошлого Крита, окутано мифическим туманом. Легенда известна: Пасифая, супруга царя Миноса, влюбилась в быка и родила от него чудовище с телом человека и головой быка — Минотавра, которого заперли в лабиринте, построенном Дедалом. Там он жил, питаясь девушками и юношами, которых греческие города обязаны были поставлять ему, пока Тезей не убил чудовище и не вывел всех из лабиринта с помощью нити Ариадны…

— Многое может скрываться за мифами, Кастор. Может быть, существовали в Маре Нострум^[57]цивилизации, от которых не сохранилось никаких следов. Посидоний^[58] говорил, например, что Платон утверждал, будто за легецдой об Атлантиде должна скрываться какая-то правда…

— Посидоний много чего наговорил, мой господин. Я не стал бы слишком доверять ему, — поморщился секретарь.

— Но история про Минотавра свидетельствует о том, что в далёкие времена Крит был достаточно могущественным и господствовал надо всей Грецией. В Десятой книге своей «Географии» Страбон^[59]называет Гортину главным центром острова, хотя существуют ещё более древние города — Кносс, Фестус, Иерапитна, Цидония, которые, наверное, хранят в своих тайниках несметные богатства…

— Сказки! Сколько несчастных и довольно известных людей уже искали знаменитый лабиринт в Кноссе, но так и не нашли даже его следов. Много лет назад было в большой моде охотиться за древними сокровищами.

— А что, если кто-то действительно нашёл их? Браслет, пчёлки и статуэтка из массива золота, украшенные критскими рисунками, вполне могут оказаться частью более значительной добычи.

— Ноу тебя в руках всего лишь жалкая серёжка. Единственный, кто может что-то знать о ней, это Глафира. На твоём месте я незамедлительно явился бы к ней со всеми регалиями магистрата и хорошенько припугнул! — посоветовал Кастор, уходя.

В дверях вольноотпущенник едва не столкнулся с Парисом, который нёс огромную стопку контрактов.

— Мой господин, я понимаю, что у тебя были неприятности, но вот уже много дней как ты не принимаешь клиентов. До сих пор я сдерживал их, предлагая щедрые спортулы, — проворчал управляющий, который не стал, против обыкновения, упрекать хозяина за время, потраченное на беготню за матронами. Было очевидно, что у самого Париса не настолько чиста совесть, чтобы он отважился читать морали. Зенобия стала просто благословением для этого дома, порадовался Аврелий.

— Скажи-ка мне, а как поживает эпиротская рабыня, которую я поручил тебе? — спросил патриций, надеясь смутить управляющего и заставить его отказаться от намерения засадить хозяина за работу.

— Всё в порядке, мой господин…« — ответил Парис, покраснев как варёный рак.

— В таком случае выдели ей небольшое вознаграждение.

— Я уже позаботился об этом, мой господин, — признался вольноотпущенник. И лицо его сделалось пунцовым.

— Эта Зенобия, должно быть, и вправду большая молодчина…

Пунцовый цвет превратился в алый, и Парис выронил из рук стопку контрактов, которые разлетелись по всему полу. Он побыстрее собрал их и, с трудом сдерживая волнение, поспешил исчезнуть, оставив Аврелия за чтением Страбона.

XXI ЗА ПЯТЬ ДНЕЙ ДО ИЮЛЬСКИХ НОН

Шёл шестой час пополудни, когда сенатор Публий Аврелий Стаций во всей роскоши и величии сенаторского облачения, со всеми куриальными знаками и с огромной свитой клиентов и слуг остановил паланкин на Эсквилинском холме, вызвав любопытство немногих прохожих, задержавшихся в жару на улице.

Из небольшой соседней рощицы показался один из стражей порядка, поставленный там следить за домом Глафиры. Он сообщил патрицию, что у куртизанки находится клиент. Тот прибыл на городском паланкине, долго осматривался, прежде чем войти в дом, словно хотел убедиться, что за ним никто не следит, а лицо его было скрыто под капюшоном чёрного плаща.

Аврелий почувствовал, как мурашки побежали по спине.

— Внимание! Окружите дом! — приказал он стражам, решительно поднялся по ступеням и взялся за дверной молоток.

В щели между створками появилось темнокожее лицо Эбе.

— Открывай! — приказал сенатор.

— Не могу. Сейчас госпожа принимает клиента! — ответила негритянка.

— Через месяц одна из моих трирем отправится в Александрию, — быстро шепнул сенатор. — Хочешь, оставлю место для тебя?

— Милостивая Афродита! — простонала девушка, открывая дверь и отходя в сторону, и Аврелий поспешил в комнату Глафиры.

— Именем Сената и народа Рима! Выходите! — крикнул он, стуча кулаком в тонкую деревянную перегородку.

Спустя несколько мгновений на пороге появилась куртизанка, вся одежда которой пребывала в красноречивом беспорядке.

Аврелий поспешил в комнату, обитую великолепным шёлком насыщенного голубого цвета, и увидел на подоконнике небольшого открытого окна загадочного клиента без обуви и с голыми, как у осла, ягодицами.

Патриций схватил его за тунику как раз в тот момент, когда тот собирался прыгнуть вниз. Потом без всякого почтения стащил неизвестного за волосы вниз и, повернув его лицом к себе, произнёс:

— Именем Сената…

— …и народа Рима! — в ярости закончил фразу Аппий Остиллий, старейшина курии.

Аврелий открыл было от изумления рот, но тут же и закрыл, чтобы не расхохотаться в лицо своему непосредственному начальнику.

— Что ты тут делаешь, Остиллий? — спросил он автора петиции «О падении нравов».

— Пошёл бы ты в Тартар, Публий Аврелий! — проворчал тот, одеваясь. — И горе тебе, если посмеешь рассказать кому-нибудь, что видел меня тут!

— А к чему такая секретность? Разве это преступление — навещать гетеру?

— Моя новая жена хоть и плебейка, но бесконечно богата и жутко чванлива. Она унаследовала от первого мужа всё состояние семьи Попиллиев, а это четверть города Пицены, не знаю, достаточно ли понятно объясняю… Её семья меня терпеть не может, и если дело дойдёт до развода…

— Понимаю. Буду нем как рыба, — пообещал патриций, уже придумав, как использует этот секрет, чтобы держать в руках старейшину на заседаниях курии.

И тут на пороге комнаты появился префект стражей порядка.

— Что здесь происходит? Нужна помощь, сенатор? — спросил он, пока Остиллий, сидя на постели, напрасно пытался закрыть лицо руками.

Глаза у префекта сощурились, а губы искривились в злой усмешке.

— Ах, мой благородный зять! А я-то думал, ты занят важными государственными делами!

Остиллий издал что-то среднее между икотой и писком и, бросив на Аврелия испепеляющий взгляд, выбежал из комнаты, преследуемый префектом стражи, который горел нетерпением сообщить сестре о возмутительном эпизоде.

— Развлёкся, сенатор Стаций? — поинтересовалась Глафира, явно недовольная всем случившимся.

— Согласись, что вид старейшины Сената с голой задницей лучше всякого театра пантомимы! — засмеялся Аврелий. — А теперь, однако, хватит болтать: мне нужен футляр Антония!

Куртизанка посмотрела на него так, будто совершенно не понимает, о чем он говорит.

Постарайся поскорее сообразить, дорогуша, что мне нужно, потому что за дверью полно стражей порядка, и если я отдам тебя им, выйдешь потом намного более растрёпанная, чем после объятий Остиллия! — припугнул её патриций, не привыкший проявлять терпение.

Ах да, эта коробочка, которую Антоний принёс мне, чтобы я сберегла лекарства.;.—куртизанка притворилась, будто что-то припоминает, и лоб её при этом покрылся испариной.

— Так не пойдёт, Глафира. Я не собираюсь терять время. Пара дней в подземной камере среди пьяниц, насильников и преступников освежат твою память! — припугнул её Аврелий, схватив за руку.

— Эй, потише! — остановила она его и вырвала руку. — Я думала, в этой коробке бог весть какие ценности, а там оказались только какие-то маленькие вонючие склянки… Они в той комнате, сейчас принесу.

— Я с тобой, — сказал патриций, следуя за ней в голубую комнату. — А золотая пчёлка, которую ты носила на шее… тоже подарок Антония?

— Он сходил с ума по мне, я же тебе говорила! — подтвердила Глафира, доставая из-под кровати футляр.

— Такой мужчина, как Феликс, который даже взглядом не удостаивал многих прекрасных матрон, потерял голову из-за куртизанки? — с сомнением спросил сенатор, беря футляр в руки.

— Не веришь, что это возможно? — возразила она, поднимая на гостя свои серые колдовские глаза.

Под взглядом Аврелия куртизанка удивительно женственным жестом откинула назад прядь волос, и тот почувствовал, что, пожалуй, готов с ней согласиться.

— А Метроний? А Валерий?

— Консул бывает у меня для того, чтобы отомстить Кореллии. Что же касается Валерия, то он остаётся ровно столько времени…

— Сколько времени? — переспросил Аврелий.

— Сколько нужно, чтобы сделать то, что хочешь сделать сейчас ты, сенатор! — насмешливо улыбаясь, произнесла женщина и приблизилась к нему с распущенными по плечам волосами и вздымающейся грудью, бесстыдно выставляя напоказ беспорядок в своей одежде, словно легионер, с гордостью, поднимающий знамя перед началом сражения, уверенный, что победит.

Бедный Феликс, там, в Эребе, не пережил бы этого, подумал патриций, опуская футляр. Но ведь это же его долг — узнать все, даже самые интимные стороны жизни своего покойного друга, чтобы довести расследование до конца…

В серых глазах Глафиры вспыхнул восторг, когда Аврелий привлёк её к себе, собираясь повалить на разобранную постель.

И тут в дверь постучали.

— Что там у вас происходит? Подмога не нужна, сенатор? — прогремел из-за неё голос Леонция.

Тихо выругавшись, Публий Аврелий разжал объятия и пошёл открыть дверь.

Час спустя сенатор вместе с драгоценной коробочкой прибыл на ужин в дом Помпонии.

— Домитилла говорит, что вторая двоюродная сестра зятя её деверя… — рассказывала матрона, накладывая себе третью порцию жаркого.

— Ближе к делу, Помпония, — взмолился Сер-вилий, её муж.

Никто, в самом деле, никогда не мог предвидеть, когда и как закончит разговор многоречивая матрона, начав однажды разбираться в нагромождении родственных связей.

— Все свидетельства, какие я собрала, похоже, вполне согласуются друг с другом. Хотя Антония видели со многими женщинами, он никогда не доводил отношений до главного. Помните Курцию, дочь сестры моего племянника? Так вот, застав мужа с молоденьким сирийским рабом, она захотела отомстить изменщику и затащила нашего Антония к себе на ложе.

— Ну и что? — в один голос спросили Аврелий и Сервилий.

— Ничего. Он притворился, будто у него колики в животе.

— Такое может случиться со всяким, — возразил Сервилий в благородной попытке спасти мужскую честь.

— Ах, вот как! Тогда послушайте это! С Вибони-ей у него разболелась голова, а с Джулилой настало внезапное недомогание!

— Помпония, ты великолепна! — порадовался Аврелий. — Выходит, бедный Феликс вовсе не был таким уж необычайным покорителем женских сердец. Но как же в таком случае он мог покушаться на жену брата в его же доме? Кстати, я послал Кастора поискать служанку Авзонии. Эта знаменитая история супружеской неверности очень даже меня интересует…

— Антоний Феликс был убеждён, что всё принадлежит ему лишь потому, что он происходит из рода Корнеллиев и Метеллов, — рассудила Помпония. — И подумать только, все его предки — воины, а он труслив, как кролик! Я сама видела, как он бросился к врачевателю из-за боли в животе, испугавшись, что его отравили!

— Жена Токула тоже умерла от несварения желудка… — вспомнил Аврелий, внимательно прислушиваясь к разговору. — Помпония, а когда это случилось?

— За несколько месяцев до убийства, если не ошибаюсь.

— Может быть, это было покушение…

— Но в таком случае кто-то должен был подать Антонию отравленную еду или вино, — предположил Сервилий.

— Токул. Брат! — решила матрона.

— Бальбина. Жена! — возразил её муж.

— А почему не Глафира, в таком случае? — предположил патриций. — Антоний часто обедал у неё, и футляр, который она только что дала мне, выглядит довольно подозрительно. Завтра утром покажу его врачевателю Иппаркию. Что касается тебя, Помпония, то ты вполне заслуживаешь звания префекта стражей порядка!

Матрона вытянулась по стойке смирно, словно легионер, слушающий похвалу своего центуриона, и при этом так разволновалась, что даже большая порция жареной дорады и две тарелки раков не смогли успокоить её.

XXII ЗА ЧЕТЫРЕ ДНЯ ДО ИЮЛЬСКИХ НОН

Иппаркий сидел за длинным мраморным столом в таблинуме и рассматривал содержимое аптекарского футляра.

— Какие замечательные пузырьки! И как красиво они расставлены от большого к малому! _t — Согласен, но только что в них? — спросил Публий Аврелий, решив подарить их врачевателю, как только закончит расследование.

— Не торопись! Спешка — враг наблюдения! Изучим сначала вот этот… — сказал Иппаркий, высыпая содержимое пузырька на белую льняную тряпочку, потом с необычайно осторожностью взял щепотку и, понюхав, хорошенько растёр её между пальцами. — Кедровая смола, смешанная с оливковым маслом, — сказал он. — Эту смесь женщины используют, когда не хотят забеременеть.

— Ничего странного, это ведь принадлежало куртизанке.

— Три пузырька заполнены лекарственными веществами, которые изготовили совсем недавно. В остальных — пусто, но остались следы каких-то снадобий, которые нелегко удалить, — определил Иппаркий, сунул в пузырёк тонкую палочку и тут же извлёк её с какой-то зелёной пастой на кончике.

— Это яд? — испугался Аврелий.

— Ну что ты! — возразил Иппаркий. — Готов поклясться, что это перетёртая сальвия… Но, видимо, очень старая, потому что запаха почти нет».

— И какой ты делаешь вывод из всего этого? — в растерянности спросил патриций.

— Твоя гетера, должно быть, опустошила эти пузырьки для того, чтобы поместить в них какие-то свои средства, но поскольку отмыть их довольно трудно, использовала только три пузырька. Что же касается футляра, то он, конечно, аптекарский, о чем говорит вот эта вещь, — Иппаркий указал на палочку, которой уже воспользовался. — Видишь, она заканчивается крохотной ложечкой, чтобы легче было доставать самое малое количество препарата.

— И это тоже инструмент врача? — спросил Аврелий, взяв другую палочку, лежавшую на дне футляра.

— Нет, это простая костяная палочка. Наверно, владелец пузырьков смешивал ею порошки, хотя мне кажется, что для этого она слишком толстая, — ответил Иппаркий и собрался откланяться, спрятав причитающийся ему гонорар.

Твои расценки становятся все выше, — отметил патриций.

— В счёт вписана и укрепляющая микстура, которую управляющий попросил для беременной служанки.

— Ты серьёзно? — переспросил потрясённый сенатор и удивился: возможно ли, чтобы он, хозяин, всегда последним узнавал о том, что творится в его доме?

— Значит, ты здесь ни при чём? А ведь очень красивая девушка. С великолепной чёрной косой, томными глазами и длинными-длинными ногами… — лукаво подмигнул врачеватель, чей преклонный возраст не мешал ему оценивать женские прелести. Патриций кивнул: Астерия молода, привлекательна и достаточно беспечна. Если только…

— А ты осмотрел её?

— Нет, Парис сказал, что нет необходимости, — и врачеватель удалился.

У Аврелия возникло одно подозрение, но он тут же отбросил его, как слишком невероятное. Однако нужно будет на днях откровенно поговорить с управляющим…

Тут как раз влетел запыхавшийся Кастор и с жадностью, словно погонщик верблюдов после долгого перехода по пустыне, схватился за амфору с сетин-ским.

— Я нашёл старуху, мой господин, но это стоило мне кошелька! Пустого, разумеется. Пришлось позволить украсть его у меня, чтобы разыграть из себя доверчивого простака, который впервые оказался в этом районе, пользующимся дурной славой. Пока какая-то стерва отвлекала меня разговорами, её сообщник стянул мой пустой кошелёк из-под туники. Надо сказать, довольно непрофессиональным образом. Увы, старое и благородное искусство воровства исчезает, и сегодняшняя мо лодёжь не способна даже палку украсть у слепого! — посетовал Кастор.

— Короче, где она живёт?

— Если пройдёшь холм Тестацеус и свернёшь в первый переулок направо, то напротив городского фонтана увидишь домишко в два этажа, приткнувшийся между инсулами^[60]. Вот там и живёт эта мегера, которую, кстати, зовут Пика. Похоже, эту недвижимость записал на неё сам Токул после смерти жены.

— А умерла она в Вайях, куда переехала после развода, — вспомнил сенатор. — Авзония, должно быть, сестерциев не считала: ведь там жизнь намного дороже, чем в Городе! Но с чего бы это вдруг прижимистый Токул так расщедрился сначала по отношению к жене, а потом и к служанке? Разве что пытался купить их молчание? — рассуждал сенатор.

— Молчание о чём? — не понял Кастор.

— Именно это я и собираюсь узнать: завтра навещу старуху.

— А почему не сегодня, мой господин?

— Вот уже который день я моюсь дома, и если не побываю сегодня в термах, то рискую лишиться римского гражданства! — пошутил патриций, созывая своих банщиков.

Войдя в вестибюль терм Агриппы, Аврелий сразу же издали увидел Кореллию, жену консула, которая разговаривала с Валерией возле женской раздевалки. Возле них вертелся банщик, который, по-видимому, был осведомителем её мужа. Он прислушивался к их разговору, делая вид, будто складывает полотенца.

Кореллия выглядела как никогда прекрасно — в тунике с короткими рукавами, которые, однако, не скрывали синяков на руках после неловкого падения.

Помня про обещание, данное Метронию, патриций с угрюмой решимостью боролся с желанием подойти к ней, но в конце концов не сдержался.

Когда Валерия ушла, сенатор дал знак Кастору, и тот сразу же вступил в игру, схватил банщика-соглядатая за тунику и завопил:

— Эй ты, оставь в покое мои вещи!

Понятно, что к нему тотчас подбежали двое вышибал. Воровство в термах было в порядке вещей, и в каждом заведении имелись охранники, готовые вмешаться при Малейшей тревоге.

— Да ты что? Я же ничего не трогал! — запротестовал раб, но усердные служители местного порядка уже взяли его под руки и уволокли, собираясь обыскать.

Только после этого Аврелий решил подойти к Кореллии. Но ему достаточно было одного взгляда, чтобы понять — она совершенно не намерена разговаривать с ним.

— Валерия рассказала мне, что ты приставал к ней у Сосиев, вынудив бежать оттуда. Держись от меня подальше, не желаю больше иметь с тобой ничего общего! — с раздражением произнесла матрона, рассчитывая, что сенатор тотчас начнёт упрашивать её.

Но патриций, мрачный, даже не подумал оправдываться: пусть Кореллия поверит словам этой змеи…

— Как угодно. Передай привет Валерию Цепи-ону, когда увидишь его, — он кивком попрощался с ней и удалился с видом кандидата на выборах в трибунал, имевшего все шансы на победу, но проигравшего при последнем подсчёте голосов.

— Аве, Стаций, — кисло приветствовала патриция Глафира, внезапно появившись из-за его спины. — Разве я настолько опасна, что ко мне необходимо приставить целую когорту стражей? Сколько ещё мне раздеваться на глазах десятка сатиров в доспехах, подсматривающих в окно?

— Почему Антоний Феликс доверил тебе этот футляр? Что было в пузырьках? Где ты нашла эту серьгу? — засыпал её встречными вопросами сенатор, постепенно повышая голос.

— Перестань устраивать скандал! Мы же на людях! — попыталась усмирить его гетера, весьма считавшаяся с приличиями. — И не надейся запугать меня. У меня есть друзья очень высокого положения!

— Ты заблуждаешься, если думаешь, что твои клиенты станут защищать тебя, моя красавица! Отвечай лучше и моли богов, чтобы они помогли мне побыстрее найти убийцу: если аптекарский футляр имеет какое-то отношение к смерти Феликса, то следующей жертвой можешь быть ты!

Гетера побледнела, кусая губы. Однако упрямо молчала, и разочарованному Аврелию не оставалось ничего другого, как направиться в бассейн.

— Ведёшь расследование или заигрываешь с куртизанками? — с ехидством поинтересовался у него Аппий Остиллий, старейшина курии, который издали наблюдал за их встречей.

— Уж ты бы лучше помолчал… — огрызнулся патриций шёпотом, чтобы не услышали слуги, которым поручили следить за старейшиной и докладывать о каждом его шаге супруге, которая недавно устроила мужу скандал, поймав на измене.

— Послушай меня как следует, Публий Аврелий. Ты втянул меня в ужасный скандал, поэтому постарайся побыстрее добиться результата, иначе это тебе так не сойдёт. Мне достаточно немного покопаться в твоей личной жизни, и я найду столько примеров недостойного поведения, что их хватит, чтобы запретить тебе сидеть в курии, по крайней мере, лет десять!

«Ещё один! — подумал Аврелий, — Похоже, наживать врагов стало моим новым талантом».

— Если тебя интересует Токул, то он только что вошёл в парилку, — предупредил его в этот момент секретарь.

Доступность бесплатных терм Агриппы, очевидно, частенько побуждала скаредного Токула покидать свой квартал, решил сенатор, входя в зал с горячим паром.

Ювелир лежал с закрытыми глазами на деревянной скамье, и казалось, не заметил появления Аврелия, который воспользовался этим, чтобы как следует рассмотреть его. Токул был довольно крепким, несмотря на небольшой рост, и физически был вполне способен воткнуть кинжал в спину брату.

Жаль, что погребальный костёр не оставил следов от Антония Феликса, иначе Иппаркий сумел бы по ране, которую оставил нож, хотя бы приблизительно определить рост нападавшего. И Токул вполне мог бы оказаться убийцей. Если только у него мог найтись мотив совершить это преступление…

Ювелир лежал совершенно неподвижно.

«Уж не умер ли он тоже?» — подумал Аврелий, но в этот момент Токул поднял руку, желая стереть пот со лба, и Аврелий, успокоившись, быстро вышел из парилки и нырнул в бассейн с холодной водой.

XXIII ЗА ТРИ ДНЯ ДО ИЮЛЬСКИХ НОН

На следующий день сенатор Стаций, одетый в самую простую тунику, оставил свой паланкин возле холма Тестацеус и, обойдя небольшую горку, образованную из черепков тысяч и тысяч амфор, направился в квартал, где жила Пика.

Её жилище представляло собой тесную лачугу, приютившуюся между ветхими инсулами. На второй этаж подняться можно было только по шаткой деревянной наружной лестнице.

У двери отирался какой-то хмурый парень, мрачно посматривавший по сторонам.

— Кто тебя прислал? — грубо потребовал он ответа.

— Меченый, — тотчас нашёлся Публий Аврелий, с ходу придумав прозвище, показавшееся ему подходящим: парень явно стоял тут на стрёме, а это значит, что в доме происходит что-то не совсем законное.

— Куда прёшь? Туда нельзя!

— Советую тебе и твоим приятелям поскорее мотать отсюда. На вас настучали! — продолжал выдумывать Аврелий.

— О Геракл! Бежим, ребята! Скорее! — во всё горло заорал страж, чтобы его услышали на втором этаже.

Оттуда по деревянной лестнице сразу же скатились четверо здоровенных громил с чашами, кувшинами, дароносицами и канделябрами, которые явно недавно где-то украли. Вслед за ними появился мальчик с накрашенным лицом, а за ним огромный бородач, поправлявший на ходу одежду. Тем временем из двери на первом этаже выглянула морщинистая старуха с седыми волосами, свисавшими на плечи, словно змеи.

— Кирия Пика, надо полагать! — поклонился Аврелий, широко улыбаясь. Оценив ситуацию, горгона что-то проворчала и попыталась скрыться.

— Кража, хранение краденого, сводничество, — перечислил патриций и быстро схватил её за руку. — Этих преступлений вполне достаточно, чтобы хорошей плёткой содрать кожу с твоей спины.

— Да как же этот наглый Гобус получит свои деньги, если постоянно доносит? Этот ростовщик просто душит меня. Даже проценты не могу заплатить ему, не то что долг отдать! — сердито проворчала старуха.

— Ты могла бы обратиться к своему старому хозяину, — посоветовал Аврелий.

Используя сложившуюся ситуацию, он вьщал себя за приспешника ростовщика. Иногда прикинуться мошенником имело больше смысла, чем предъявить все регалии магистрата.

— Ну что ты! С тех пор как умер его брат, он ни сестерция мне не даёт!

— Но прежде, однако, он купил тебе красивый дом, чтобы держала язык за зубами… — намекнул Аврелий, словно сообщник. — А о чём ты должна молчать? — спросил патриций, внезапно изменив тон.

Пика с подозрением посмотрела на него: не похож на подручных Гобуса этот…

— Ты правильно соображаешь. Меня прислал не твой ростовщик. Но прежде чем приклеить язык к нёбу и не распускать его больше, послушай внимательно, что я тебе скажу. У тебя два выхода из положения. Первый — оказаться в Мамертин-ской тюрьме с перечнем преступлений длинным, как борода Нестора^[61], а в твоём возрасте живой тебе оттуда уже не выйти. Второй — ответить на мои вопросы и получить в награду приличные деньги, чтобы расстаться раз и навсегда с Гобусом и его приятелями. Выбирай.

Старуха не колебалась ни секунды и тут же выпалила:

— Что ты хочешь узнать?

— Историю супружеской измены, от начала до конца.

— Ну это проще простого! Моя хозяйка была замужем за Токулом уже двадцать лет, когда он взял к себе в дом брата и невестку. До этого она жила, не зная ни удовольствий, ни каких-либо развлечений…

— И тут появляется Антоний Феликс, молодой, симпатичный, привлекательный. То, что произошло, в сущности, вполне понятно… — рассудил Аврелий.

— Понятно, говоришь? — ухмыльнулась Пика. — А как ты объяснишь, что девушка во цвете лет, имеющая мужа, красивого, как Аполлон, вдруг оказывается в постели с лысым коротышкой — деверем?

— Бальбина и Токул! Боги бессмертные, я всегда думал…

— Думал то, что хозяину хотелось, чтобы все думали, — прервала его служанка. — И он заплатил немалые деньги жене, чтобы та уехала в Байи! А когда моя хозяйка умерла, освободив меня от рабства, я явилась к Токулу и — кто хочет понять, тот поймёт, — добилась от него этой лачуги и небольшого месячного содержания. В сущности, мне ещё повезло, потому что от этого сквалыги трудно получить хоть что-то. Потом он перестал платить, но я-то уже привыкла рассчитывать на эти деньги — вот и попала в беду с этим Гобусом. А он так и продолжает жить в своё удовольствие с этой шлюхой Бальби-ной! — завершила Пика свой рассказ и с радостью припрятала в складках одежды вознаграждение.

— Однако старикашка не промах! — в явном восхищении воскликнул Кастор. — Охмурил невестку, оставив с носом и этого красавчика, и всю его аристократическую родню!

— Старикашка? Но ему всего лишь пятьдесят лет! В Риме мужчина считается подростком до двадцати, юношей до сорока, а с сорока до шестидесяти — взрослым мужчиной. И только потом начинается старость, — возразил Аврелий, который с тех пор, как переступил за сорокалетний рубеж, стал очень болезненно воспринимать тему возраста.

— Выходит, красавец Феликс пренебрегал женой, и бедняжка заменила его более пожилым и более уродливым братом. Не будь он клиентом Глафиры, эта история вместе с рассказами Помпонии заставила бы меня подумать, будто Антоний окончательно рассорился с богом Приапом^[62], — сказал Кастор.

— Импотенту нелегко живётся в городе, где мужчина должен постоянно подтверждать свою мужественность. Иначе он сталкивается с насмешками, издевательствами и даже с презрением окружающих. В результате Антонию только и оставалось, что обратиться к известной куртизанке, чтобы пустить людям пыль в глаза.

— Из твоей версии, мой господин, можно сделать ещё один вывод: если красавец Феликс избегал супружеского ложа, то…

— Ребёнок, которого ждёт Бальбина, — сын Токула. Вот тебе и повод для убийства! — с победным видом завершил разговор Аврелий и тут же добавил: — Мне нужно срочно с ней поговорить!

Сенатору, однако, не пришлось предупреждать её о своём визите — Бальбина сама позвала его к себе.

XXIV НАКАНУНЕ ИЮЛЬСКИХ НОН

Трясясь в своём паланкине, который бегом несли нубийцы, Публий Аврелий спешил к дому Токула, надеясь, что Иппаркий вскоре догонит его. По пути он не переставал размышлять над этим необычным случаем: супружеская неверность, за которой маячила мрачная тень женоубийства.

И в самом деле — беременность девушки совпадала с коликой, которая заставила Феликса опасаться, будто его отравили. Аврелий не думал, что это случайное совпадение: одно дело мужчине закрыть один глаз на домашний грешок, и совсем другое — растить плод супружеской измены. Наверное, тут-то любовники и решили убить бедного Антония.

Странная судьба у этих братьев: Феликс, любимец Фортуны, растерял все блага, какие ему подарила судьба, а упрямый Токул тем временем старательно собирал их. Сначала состояние, потом сенаторское достоинство и, наконец, жену.

И вот теперь Бальбина, терзаемая схватками, велела срочно позвать Аврелия…

Едва перешагнув порог дома, патриций сразу понял, что наступил критический момент: женщины плакали, рабы метались, не зная, что делать, а акушерки старались выполнять пуганые указания какого-то верзилы с крючковатым носом.

— Пиявки! Нет, холодную ванну! Нет, успокоительное питьё! — никак не мог он решиться.

— Что тут происходит? — поинтересовался Аврелий.

— Госпоже очень плохо, — с отчаянием в голосе объяснила одна из служанок. — Хозяин в отъезде, мы послали за ним, но, боюсь, он опоздает. Силы покидают её. Иди, она хочет сейчас же поговорить с тобой!

В развевающемся на ветру хитоне и сумкой с инструментами через плечо прибыл Иппаркий и сразу же принялся горячо спорить с крючконосым мужчиной, если, конечно, можно назвать спором серию жестоких оскорблений, которые он обрушил на своего коллегу, выхватив у того из рук таз для кровопускания.

Входя в комнату роженицы, Аврелий успел увидеть, как Иппаркий плеснул воду из тазика с пиявками на чистейшую тунику незадачливого лекаря, сопровождая свой поступок отборной бранью.

Бальбина лежала в кровати, обливаясь холодным потом, в окружении заботливых акушерок, отиравших её похудевшее лицо, которое выглядело едва ли не усохшим по сравнению с огромным животом под одеялом.

Несмотря на жару, рядом с кроватью стояла горящая жаровня, а в тёмном углу — наготове родильный стул^[63], до которого молодая женщин вряд ли смогла бы добраться.

— Сенатор, ты здесь? — еле слышно прошепта ла Бальбина.

— Да, но поговорим потом, пусть сначала Ип паркий осмотрит тебя! — ответил патриций.

— Нет! Отошли всех прочь!

Когда последняя служанка закрыла за собой дверь, Бальбина подозвала к себе Аврелия и с трудом произнесла:

— Я умираю. Это боги наказывают меня за то, что я отравила Феликса: я пыталась лечить его, но едва не убила. А потом он увидел меня, когда я примеряла серёжки, и заметил, что я беременна… и тогда я пошла за ним в Субуру и ударила ножом!

— Бальбина, тебе нужен врач! — взмолился патриций.

— Поклянись, что, когда умру, передашь Сенату моё признание…

Аврелий поспешил пообещать, и женщина в изнеможении откинулась на подушку.

В ту же минуту в комнату ворвался Иппаркий и начал что-то делать с животом роженицы под скептическим взглядом носатого коллеги.

— Ничего не поделать. Соки тела утратили равновесие! — с важным видом заявил тот.

— Кесарево сечение ещё может спасти её, — решил Иппаркий, доставая из сумки скальпели.

— Ты с ума сошёл? Эту операцию делают только на умерших женщинах, чтобы спасти плод! — возмутился коллега.

— Если ничего не сделаем, эта женщина всё равно умрёт, так что стоит попытаться! К счастью, она потеряла сознание, значит, не понадобится обезболивающее. Помогите мне, женщины! Мне нужен уксус, кипячёная вода и чистейшие бинты. И уберите от меня этого шарлатана! — потребовал он, закрывая дверь.

И тут в атриум вбежал запыхавшийся, с вытаращенными глазами Токул.

— Бальбина? — в страхе прошептал он.

— Ей делают кесарево сечение, — объяснил Аврелий.

— Боги небесные, это же убьёт её! Я не хочу, чтобы ребёнок родился ценой жизни матери!

— Другого выхода, к сожалению, нет. Но Иппаркий — лучший хирург в Риме, он сделает всё возможное, тебе остаётся только ждать, — посоветовал Аврелий.

Ювелир в растерянности осмотрелся, затем начал что-то искать в складках туники и достал золотую цепь. Потом вывалил на стол содержимое своей сумки и выбрал несколько перстней с крупными драгоценными камнями.

— Беги скорее в храм Гигиеи, богини здоровья, и положи эти драгоценности на её алтарь. А это отнеси на алтарь Эскулапа, покровителя медицины, — приказал он рабу, дав ему горсть монет.

Аврелий с удивлением посмотрел на Токула — этот скупой, неверующий человек опустошил свою сумку, чтобы выпросить милость богов!

— Ты еще забыл змея древнего Крита, — подсказал он.

Ювелир нахмурился, словно не понимая, потом добавил денег на алтарь Юноны Лицины, защитницы рожениц. И опустился на стул, обхватив голову руками.

Патриций поколебался, теряясь между желанием воспользоваться минутой слабости для расследования и уважением к страданию, которое читалось на лице Токула.

И тот сам начал разговор.

— Что она сказала тебе? — спросил Токул.

— Призналась, что убила Феликса.

— О боги! Но это же неправда! — горячо воскликнул он.

— Знаю. У неё просто не хватило бы сил сделать это. И всё же она утверждала, будто ударила Феликса кинжалом после того, как дала ему яд, и даже заставила меня поклясться, что сообщу о её признании Сенату.

Ювелир замолчал, слишком взволнованный, чтобы ответить.

— Вчера я познакомился с одной женщиной по имени Пика, — продолжал Аврелий. — Тебе следовало бы по-прежнему платить ей. Твоя жадность выдала тебя, Токул!

— Я не уступлю шантажу! Мой брат тоже воображал, будто держит меня в руках, но я…

— Чтобы ни на йоту не отступить от своих принципов, ты позволил Бальбине отравить его! — сердито произнёс патриций.

— Она только дала Феликсу одно снадобье, надеясь, что… — ответил Токул и вдруг замолчал.

— …что оно вынудит его к близости, и тогда он поверит, что ребёнок от него, — закончил сенатор.

— Зачем Бальбина оклеветала себя, признавшись в убийстве, которого не совершала? — в недоумении пробормотал Токул.

— Она хотела перед смертью взять вину на себя. Ты не знал, что она так любит тебя? — спросил сенатор.

— Нет. Я стар, а ей ещё и двадцати нет, слишком мало, чтобы умирать. Это я во всём виноват…

— Феликс тоже был виноват, но не настолько, чтобы убивать его!

— Я и не собирался. Когда он узнал о наших отношениях, то пригрозил скандалом. Но это полная ерунда: ведь рассказать о нас всему свету значило бы открыто признать свою импотенцию.

— Выходит, это правда…

— У меня тут целый список врачей, к которым он обращался, но напрасно. Его болезнь таилась в голове, он словно отказывался расти, становиться мужчиной…

— И всё же в тот день, когда Бальбина забеременела, ситуация изменилась. У твоего брата оказалось оружие против тебя…

— Я попросил его уйти с дороги, предложил большие деньги, лишь бы он согласился на развод, но он отказался. В качестве платы за молчание он требовал мои земли и кресло в Сенате.

— Он всегда любил играть по-крупному. Жаль только, что неизменно проигрывал! — заметил сенатор.

— Я ответил ему некрасивым жестом, не стану повторять тебе его, и он продолжил угрожать Баль-бине позором.

— Так или иначе, его смерть избавила тебя от больших неприятностей, — воскликнул Аврелий, — Но и сейчас ты все ещё в беде, Токул. И должен подробнейшим образом рассказать мне, что делал в то утро. Будет лучше, если станешь разговорчивее, чем в прошлый раз!

Тут дверь распахнулась, и появился Иппаркий. Как она? — вскочил со стула Токул.

— Я успел в последний момент, ещё немного и… Она молода, выкарабкается. Сейчас спит, увидишь её позже.

Ювелир облегчённо вздохнул.

— Она спасена, слава богам! А ребёнок? Мы хотели назвать его Марком…

— Боюсь, это невозможно, — покачал головой врачеватель.

— Он мёртв… — прошептал Токул.

— Нет, но это девочка! — засмеялся Иппаркий, собирая инструменты. — Рабыни моют её сейчас.

— Да воздастся хвала всем богам! — вскричал Токул, вне себя от радости.

— Ладно, теперь, когда ты немного успокоился, мы можем, наконец, поговорить, — напомнил ему Аврелий, и не думая отступать.

— Заявление Бальбины припирает меня к стенке. Или она, или я!

— Если не виноват, то у тебя только один выход из положения. Ты должен помочь мне найти убийцу.

— Думаю, нет смысла просить тебя забыть о признании слабой женщины, сделанном под влиянием боли и страха…

— Я — магистрат, — напомнил ему Аврелий.

— Неподкупный. Или просто слишком богатый, чтобы тебя купить, — вздохнул ювелир.

— Вернёмся к тому дню, когда убили твоего брата.

— Феликс отступил со своими угрозами, это вызвало у меня подозрение, и когда, во втором часу дня, я увидел, что он выходит из дома, то тайком пошёл за ним.

— И шёл до самой Субуры? — спросил сенатор как бы невзначай.

Ювелир не попался на эту удочку.

— Брось, Стаций, ты ведь прекрасно знаешь, что сначала Антоний должен был зайти к тебе за одеждой и паланкином! После этого он направился прямо на Эсквилинский холм. Шёл очень торопливо, и мне не удалось незаметно проследовать за ним. И тогда я покружил немного и отправился на Форум.

— Никого не встретив по дороге?

— Никого, если не считать одного продавца из магазина на виа Сакра, — подтвердил ювелир.

Слова раба, рассудил Публий Аврелий, ничего не стоят в суде, и в любом случае у Токула всё равно было время, чтобы убить брата.

— Что-нибудь было у тебя с собой? — спросил Аврелий, вспомнив о чёрном плаще.

— Только сумка через плечо, — признался ювелир.

Патриций возвёл глаза к небу: он прекрасно знал этот жуткий мешок Токула — серый, старый и такой большой, что в нём вполне могли уместиться даже два плаща…

— Короче, ты находился в двух шагах от места убийства, и у тебя нет алиби, зато есть три убедительные причины желать смерти своему брату: жена, ребёнок и деньги! Если это всё, что можешь сказать мне…

Токул довольно долго молчал, прежде чем ответить.

— Это старая история, она началась ещё двадцать лет назад.

— Послушаем! — резко произнёс сенатор.

— Ещё с ранней юности Феликс постоянно затевал всякие безнадёжно провальныемахинации.

Но однажды предложил кое-что интересное, так что мне даже захотелось выслушать его…

— Золото?

— Да, ожерелье удивительной работы, изготовленное в той же технике, что и серёжка, которую ты мне показывал. Я спросил, сколько он хочет за неё, я охотно купил бы… Это золото обжигает, сказал он, его нужно как можно быстрее превратить в слитки, сделать неузнаваемым. Брат предлагал мне на этом деле хорошие проценты.

— Ты заподозрил нелегальное происхождение и всё равно согласился переплавить его?

— Дело есть дело, — вздохнул ювелир. — Так или иначе, мне было бесконечно жаль, потому что это были настоящие ювелирные шедевры: тяжёлый нагрудник с выгравированными великолепными быками, ожерелья из тончайших сплетённых золотых цепочек, браслеты в виде змей, посуда, украшенная тиснением, пояса с изображением топоров…

— Топоров, ты сказал? — переспросил Аврелий.

— Да, двусторонних топоров.

— Как браслет Агенора… — задумчиво проговорил сенатор. Браслет, который вернул вольноотпущеннику свободу, был всего лишь ничтожной частью сокровища, попавшего в переплавку. — Ты спас от огня двух пчёл, верно?

— Да, и обетную статуэтку. Это всё, что осталось от несказанной красоты. Многие годы я ревностно хранил их в своём сундуке и никому не показывал. А потом я, старый дурак, подарил их Бальбине…

— И твой брат завладел ими.

— Они не принесли ему удачи, хотя одна из пчёлок и была с ним, когда его убили.

— Та самая, про которую ты сказал, будто никогда не видел.

— Ну, это же понятно: о таких делах не говорят с посторонними, — оправдался ювелир.

— Даже если это римский магистрат?

— Особенно если это римский магистрат, — улыбнулся Токул.

— Это произошло в первый год правления Сейяна, верно? — уточнил Аврелий.

— Да, я прекрасно помню это, потому что Метроний тогда опустился до одного из своих самых бесстыдных доносов об оскорблении императора, с помощью которого префект претория осудил многих состоятельных граждан. Феликс тогда ужасно паниковал, опасаясь, что его вот-вот арестуют. Да и я тоже обливался холодным потом, но мы всё же переплавили золото глубокой ночью. Смешно, но за всю нашу жизнь это был единственный случай, когда мы чувствовали себя близкими людьми.

— Потом о золоте больше никто ничего не слышал, но Метроний сумел выкрутиться, — заключил патриций. Есть ли способ лучше, чем вернуть префекту претория сокровище, предназначенное для заговора против него?

— Пойми меня: я никого не обвиняю. Феликс общался со множеством людей. Если не ошибаюсь, был дружен тогда и с тобой, и с Валерием, но это не даёт мне права называть вас обоих его сообщниками.

— Всё это очень интересно, Токул, но не перечёркивает слова Бальбины, — возразил сенатор.

Тут дверь открылась, вошла кормилица и внесла на подушке новорождённую в льняных пелёнках.

— Минутку, — остановил её Аврелий, взял девочку из рук служанки и опустил на пол, к ногам Токула. Согласно старинному обычаю, ни один ребёнок в Риме не имеет права на жизнь, пока не будет публично признан отцом семейства.

— Признаёшь свою дочь, Токул? Во имя твоего покойного брата, естественно!

Ювелир подхватил ребёнка с пола и поднял высоко вверх.

— Да будет взращена и воспитана! — произнёс он предписанные традицией слова, да так и стоял с воздетыми руками, пока Аврелий не спеша покидал комнату.

Отослав нубийцев, Аврелий возвращался домой пешком, желая обдумать некоторые соображения о том, у кого же всё-таки имелся повод совершить преступление.

Это прежде всего Паул Метроний.

Если у Цепиона имелся сообщник в Риме.

Если этот сообщник действительно был будущим консулом.

Если Феликс, спустя два десятилетия, нашёл способ доказать это.

Если Метроний сумел последовать за ним в Су-буру…

Слишком много «если», решил Аврелий и взялся за другую гипотезу.

Марк Валерий. Может быть, Феликс шантажировал Марка из-за предательства его отца, если, конечно, допустить, что он знал о нём.

Антоний всё время стремился приблизить ся к властителям, но в сущности всегда оставался на подхвате, жалким исполнителем приказов, а не тем, кому доверяют важные секреты. И переплавку золота ему поручили, возможно, только из-за брата ювелира…

Но всё это лишь предположения, сказал себе сенатор. Существовала более простая и понятная версия, которая не нуждалась ни в шантаже, ни в заговорах, ни тем более в древних критских сокровищах: во всём виноват Токул.

Факты говорили сами за себя: Бальбина ожидала незаконную дочь, которую выбросили бы на свалку, если бы Феликс отказался от отцовства. В результате…

Задумавшись обо всём этом, Аврелий быстро шёл домой, но вдруг почувствовал, как чья-то тяжёлая рука легла ему на плечо, и вздрогнул, испугавшись. Охрана! Глупо было отказываться от неё, подумал патриций, внезапно обнаружив себя посреди совершенно пустынной улицы — как раз в это время шли гладиаторские бои, и весь Рим собрался в амфитеатре.

Аврелий медленно обернулся, понимая, что ничего не сможет поделать против обнажённого кинжала.

— Валерий, ты? — воскликнул сенатор, неожиданно признав его в человеке с длинной бородой и тяжёлым дыханием.

— А кто же ещё? Почему не приветствуешь старых друзей? — запинаясь, произнёс он, — По-моему, ты слишком много выпил.

— Удивляешься? Отец — предатель, а мать — шлюха. Есть из-за чего утопиться в вине, не находишь? — бормотал Валерий.

— Я провожу тебя, ты едва держишься на ногах, — предложил Аврелий, спрашивая себя, оценит ли тот, когда протрезвеет, что принял помощь от человека, с которым намеревался расправиться.

— Я тысячу раз повторял себе, что этого не может быть. Я знал, что мой отец считал Сейяна опасностью для империи, но никак не думал, что он готов сдать позицию врагу! — воскликнул полководец, чуть ли не рыдая.

Аврелий замолчал. Никакое намерение, сколь бы благородным оно ни казалось, не могло оправдать уничтожение Двенадцатого легиона, не будь он предупреждён вовремя. Но зачем говорить теперь об этом Валерию, когда у него и так хватает чего стыдиться?

Квинт Цепион хотел видеть императором сына Германика, но ошибся: не всегда дети похожи на отца. Мечта заговорщиков осуществилась после смерти Тиберия, когда на императорский трон взошёл безумный Калигула, потомок божественного Августа и последний отпрыск оплакиваемого полководца Германика. Никогда ещё Рим не знал худшего правителя, настолько ужасного и неуравновешенного, что всего лишь через четыре года молодого императора убили преторианцы — его же собственная гвардия.

— Некоторые считают, что каков отец, таковы и дети. Как долго, по-твоему, мне ещё дозволят командовать легионами, если эта история выйдет наружу? — спросил, помрачнев, Валерий.

— Трудно будет скрыть её, особенно после смерти Антония. Думаю, что наш друг кого-то шантажировал, за это его и отправили в преисподнюю. Убийца заранее всё спланировал, иначе не надел бы в летнюю жару плащ с капюшоном, опущенным на лицо, — объяснил Аврелий.

Марк Валерий глухо рассмеялся:

— Подумать только, взъярившись на тебя, я тысячу раз проклинал этого убийцу за то, что он так глупо ошибся!

— Ты всё ещё злишься на меня? — спросил патриций, хотя уже знал ответ: когда между людьми пропадает долгое и безусловное доверие, утраченную дружбу редко сменяет равнодушие. Гораздо чаще пустота заполняется почти неистребимой враждой.

— Ты, конечно, не имеешь никакого отношения к смерти моего отца, Публий Аврелий, но есть то, чего я тебе никогда не прошу. Не проси меня подать тебе руку — это уже слишком! — ответил Валерий, шатаясь на нетвёрдых ногах и с гордостью отвергая руку, которую сенатор протянул ему, желая поддержать. — Ты что же, принимаешь меня за такого же дохляка, как Феликс? У него всегда была только одна проблема: vir esse — быть мужчиной или, грубо говоря, habere coleus — иметь яйца. К сожалению, он умер, не решив её, потому что яйца у него так и не появились!

— А Метроний, напротив, двуличный, скользкий как угорь… — не выдержал Аврелий.

— Да, но это не мог быть он. Старейшина Остиллий сказал мне, что встретил его в то утро возле своего дома незадолго до убийства.

— Консул — твой двоюродный брат, не так ли? — спросил патриций, воспользовавшись неожиданной разговорчивостью собеседника.

— Да, но я редко вижусь с ним. Я много времени провёл на Востоке, а он никогда не покидал Рима. Честолюбивые люди неохотно удаляются от подножия Палатинского холма.

— Значит, ты плохо знаешь его…

— Зато хорошо знаю его жену, Кореллию! Метроний по сути бросил её мне в объятия, притворившись слепым и глухим в ответ за мою помощь на выборах.

Аврелий онемел от удивления. Метроний — влюблённый ревнивец, Метроний — властный собственник, продаёт прелести Кореллии за несколько голосов!

— Я, естественно, не заставил его предлагать дважды, — почти весело заметил Валерий, но улыбка, едва появившись на его лице, тут же и погасла: его мать тоже была очень красива и тоже беззастенчиво предложила себя первому встречному…

Между мужчинами повисло тягостное молчание. Когда подошли к инсуле на Целийском холме, сенатор остановился возле двери, в которую так часто входил в молодости и куда теперь доступ ему был навсегда запрещён.

— Я заберу иск, — произнёс Валерий, прежде чем уйти. — Хочу как можно скорее похоронить эту историю.

— В Германии всё произошло не так, как ты думаешь… — заговорил патриций.

— Не выношу, когда ты начинаешь об этом! — с гневно оборвал его Цепион.

— Тогда вале!^[64] — произнёс сенатор.

— Прощай! — поправил его собеседник и закрыл дверь.

— А я ведь сразу сказал тебе, что за доступностью Кореллии таится что-то подозрительное! Но ты, будучи весьма самоуверенным типом, захотел думать, будто покорил её в один миг своим мужским обаянием, — посмеялся Кастор, как только Аврелий рассказал ему обо всём. — Стоит сенатору Стацию щёлкнуть пальцами, и все женщины падают у его ног, мечтая оказаться в его постели! Красивая сказка, не правда ли? Боюсь, однако, что тебе придётся переписать её от начала до конца!

— Но зачем им понадобилось втягивать меня во всю эту историю? Я ведь даже не обладаю властными полномочиями!

— Разве? — громко рассмеялся вольноотпущенник. — Древнейшее имя, одно из самых внушительных состояний в Риме, личная дружба с Клавдием Цезарем — этого, по-твоему, мало?

— Я участвую в политической жизни лишь как сенатор и не занимаю никаких престижных должностей, — пояснил Аврелий.

— Одна у тебя всё-таки есть, — возразил грек. — Мандат курии на расследование смерти Антония. Прелюбодей, каким бы бессовестным он ни был, всегда чувствует себя в долгу перед обиженным мужем, и твоё благоволение устроило бы Метрония.

— Не может быть, чтобы консул или его жена пытались направить расследование по ложному пути. Когда Кореллия первый раз пришла ко мне на Яникульский холм, Антоний был ещё жив!

— Но был убит в то же утро, в тот единственный момент, когда они были уверены, что ты, занятый другими делами, не появишься и не расстроишь всю эту комедию! Возможно, консул слышал, как ты обещал Антонию одолжить свою тунику или даже сам посоветовал ему обратиться к тебе с такой просьбой!

— Нет, Кастор. Метроний, притворившись, будто обозначенная жертва была любовником его жены, невольно навлёк бы подозрение на себя.

— По этой же причине такую нечестную игру не одобрил бы даже Валерий. Есть лишь один человек, который заинтересован в том, чтобы отменить расследование дела Антония, — это его брат Токул! Если бы ты рассказал в курии о разговоре с Бальбиной, возможно, он сразу признался бы, — заключил секретарь.

— Мне нужно подумать, Кастор. Отложи все мои дела, назначенные на завтра. Хочу отдохнуть и провести весь день дома, обдумаю всё и спокойно приму решение.

XXV ИЮЛЬСКИЕ НОНЫ

На следующий день Публий Аврелий уединился в библиотеке и приказал не беспокоить его, иначе он строго накажет нарушителей.

Оставшись в тишине, он взял в руки папирус, найденный в пещере, в африканской пустыне, который прислали из Александрии, и теперь, осторожно разворачивая свиток, предвкушал радость, с какой рассмотрит его в деталях с помощью выпуклого стекла.

Спокойствие длилось недолго.

— Леонцию пришлось отозвать своих людей от дома Глафиры. Этот наблюдательный пункт превратился в своего рода эротический театр, — сообщил ему секретарь, входя и даже не подумав постучать.

Аврелий терпеть не мог, когда его прерывали в самые интимные моменты — наедине с женщиной или с книгой, — но решил набраться терпения.

— Неважно. Тем более что ни один убийца в здравом уме никогда не появится возле дома, окружённого стражами порядка, — ответил он и снова углубился в рукопись.

— Мой господин, — робко приоткрыв дверь, произнёс управляющий. — Поступления от инсул в Остии вот уже несколько месяцев лежат мёртвым грузом и не приносят никакого дохода. Нужно вло жить их в какое-то дело, не затягивая.»

— Неужели нельзя подождать ещё немного, Парис? — попытался уйти от разговора Аврелий.

Управляющий прикусил язык, чтобы не ответить, что египетский папирус ожидал, наверное, несколько столетий, прежде чем нашёл читателя.

— Ещё один вопрос, мой господин. Рабы из Сар-сины^[65] прислали жалобу на твоего управляющего и банкира из Аретиума^[66], которые сбежали, прихватив все деньги… — продолжал Парис, выражая своё неодобрение лёгким подёргиванием правой брови.

Сенатор вздохнул и посмотрел на египетский свиток с тем же чувством, с каким школьник вынужден расстаться с мячом ради скучнейшей грамматики.

И ещё надо принять решение о доходах от ферм в Апулии, банков Иберии^[67] и шахт Иудеи! — добавил неумолимый Парис.

Публий Аврелий закрыл глаза, смирившись: это ведь будет продолжаться всё утро.

— Кроме того, в том, что касается возврата кредитов… — два часа спустя всё так же гудел голос управляющего.

— Да! — ответил патриций, обрадовавшись, когда услышал стук в дверь.

— К тебе гости! — объявил Кастор со сладкой улыбкой, которой всегда сопровождал сообщения о приходе женщин.

Аврелий, лишь бы избавиться от бухгалтерии, готов был принять хоть ведьму Кадиду и потому, даже не спрашивая, о ком речь, воскликнул:

— Впусти!

Секретарь ввёл женщину в чёрном плаще.

— Я позволила себе сделать перерыв и, проходя мимо… — певучим голосом произнесла Глафира, снимая накидку, под которой оказалась плотная туника, оставлявшая мало возможностей для воображения.

— Рад видеть тебя! — встретил её Аврелий и знаком велел Парису улетучиться.

Управляющий, хоть и побаивался в глубине души вторжения этой женщины с беспокойными руками, даже не шелохнулся.

— Ты хочешь поговорить об Антонии? — спросил патриций, бросая гневные взгляды на упрямого вольноотпущенника, словно вцепившегося в стол.

— Вовсе нет, — ответила куртизанка. — Причина, которая привела меня сюда, совсем другая. Никто больше не посещает меня из-за этой собачьей стаи, которую ты приставил ко мне. В восьмом часу у меня свидание с Метронием, и боюсь, что консул откажется!

— О, не беспокойся, стражи уже… — заговорил было наивный Парис, но тут же поперхнулся…

— Твоя просьба не так уж и проста, — задумчиво произнёс сенатор, в то время как управляющий сложился пополам, схватившись за щиколотку, на которую пришёлся хороший пинок хозяина, пожелавшего, чтобы он прервал свое неуместное объяснение.

Выпроводив, таким образом, обиженного и хромающего Париса, Аврелий предложил куртизанке чашу с цервезией.

Префект стражей — твёрдый орешек. И всё же, если бы кое-кто из сильных мира шепнул ему сегодня на ушко… — согласилась Глафира, с профессиональным мастерством притворяясь, будто наслаждается вкусом напитка.

— Это можно обсудить, — согласился сенатор, любуясь гибким телом, которое обещало не слишком нежные и не слишком лёгкие удовольствия.

И предложил женщине расположиться на триклинии, непременно решив продолжить разговор, прерванный несколько дней назад неуместным вторжением Леонция. Но едва он обнял её, как в комнату снова влетел Кастор.

Скорее бегите, горит дом Глафиры! — вскричал он.

— Боги Олимпа! Эбе! — с отчаянным воплем гетера бросилась к выходу.

Ещё у Аудитории Мецената^[68] они услышали колокол пожарных и как сумасшедшие кинулись вниз с Виминальского холма, затем промчались по всей кливус Субурранус, расталкивая прохожих, и теперь, запыхавшись, спешили на Эсквилинский холм, к месту пожара.

— Быстрее, быстрее! — звала Глафира, несясь вперёд, несмотря на скользкие камни мостовой и толпу на улицах.

Когда же, наконец, они прибежали на площадь, им открылась чудовищная картина: дом превратился в гигантский ослепительный костёр, а жар не позволял даже приблизиться к нему.

Пожарные поливали водой соседние строения, к которым уже подбирался огонь, и срубали топорами деревянные детали домов, чтобы помешать распространению огня. Между тем со всей округи в надежде остановить пожар сбегался народ, таща вёдра с песком и глиняные кувшины с мочой, которую собирают красильщики.

— Скорее включайте насосы, качайте воду из фонтана! — приказал чей-то властный голос, и Аврелий узнал Леонция, который руководил пожарными.

Небо полыхало огнём, и чёрный дым затянул всё вокруг. Патриций стоял ошеломлённый, со слезами на глазах глядя на происходящее, как вдруг услышал чей-то крик:

— Остановите эту сумасшедшую!

Он обернулся и на фоне объятых пламенем стен увидел силуэт — Глафира, прорвавшись сквозь оцепление стражи, пыталась проникнуть в пылающий дом.

Аврелий тотчас бросился к ней, руками прикрыв лицо от огня. Вокруг летали и с треском рассыпались угли, головешки, раскалённые черепицы.

— Вернись! — закричал он Глафире, но куртизанка и не думала остановиться. Подскочив к ней, патриций толкнул её, и когда она упала, схватил за ноги и потащил вниз.

— Пусти меня! Там Эбе! — закричала женщина не своим голосом.

— Там нет больше никого живого в этой топке! — крикнул сенатор, но она боролась с ним с нечеловеческой силой, какую боги даруют людям только в минуты наивысшего отчаяния.

Взглянув в этот момент наверх, Аврелий увидел, как зашаталась на крыше пылающая балка: ещё несколько секунд, и она рухнет прямо на их головы. Спорить теперь не было времени: не колеблясь, Аврелий крепко ударил Глафиру кулаком по голове и уже потерявшую сознание потащил прочь.

Лишь через несколько часов пожар стих, и под конец от любовного гнёздышка гетеры остался только дымящийся каменный остов. Леонций, долго копавшийся в руинах, подошёл к Публию Аврелию с печальным лицом, опустив плечи, как человек, потерпевший поражение.

— Это опять поджигатель постарался? — спросил сенатор.

— Да, это поджог. Среди обломков мы нашли остатки смоляных факелов: этот преступник, очевидно, только и ждал, пока стража уйдёт, чтобы поджечь их. Если бы я не отдал этот несчастнейший приказ…

— Тебе не в чем себя упрекнуть, Леонций, — успокоил его патриций.

— К сожалению, мы имеем дело с одним из тех ненормальных, которые болезненно любят огонь… Трудно будет поймать его!

Аврелий кивнул. Как и все квириты, он хорошо знал, что пожары — слабое место города. Рим, где строительство велось, по сути, безо всякого плана, оказался наименее римским городом во всём мире.

Если в колониях поселения строились по чёткому, геометрически выверенному плану, с правильной планировкой, то столица, самый многолюдный город империи, представлял собой хаотичное нагромождение каменных и деревянных строений, лепившихся друг к другу и взбиравшихся вверх по холмам, создавая лабиринт теснейших улочек, куда не могли втиснуться повозки пожарных.

— До сих пор у нас был только один погибший — новорождённый, который задохнулся от дыма на руках у матери. На этот раз, наоборот, жертв оказалось так много, что их и не сосчитать! — покачал головой начальник, созывая своих людей.

Вскоре с докладами подтянулись все пожарные, и только один из сотни запаздывал, не спеша покинуть развалины, где продолжал что-то копать.

— Экий бездельник! — рассердился «Леонций. — Я запросил у седьмой когорты подкрепление, чтобы справиться с чрезвычайной ситуацией, так вместо бригады пожарных они прислали этого зануду, который только и делает, что снуёт повсюду, словно ищейка. Говорят, его повысили в звании, потому что он оказал услугу какому-то важному человеку.

Тут подошёл и этот самый слишком любознательный пожарный, держа что-то в руке.

— Я нашёл это под одним из обуглившихся тел, — сказал он, передавая находку Леонцию.

— Муммий! Каким образом ты здесь, в этом квартале? — воскликнул патриций, узнав доблестного стража, который недавно очень крепко помог ему в расследовании одного весьма запутанного преступления.

— После твоего благодарственного письма, сенатор, меня повысили в звании, и теперь я работаю тут дознавателем, — коротко объяснил пожарный.

При этих словах симпатии Леонция к Аврелию заметно поубавилось. Выходит, не зять Остиллий заслал к нему этого лазутчика, а чудак сенатор, чьё присутствие всегда чревато нежелательными последствиями. С другой стороны, раз уж он мается тут, почему бы не воспользоваться ситуацией?

— К счастью, на месте обрушения на этот раз присутствует магистрат! Попробуй, Публий Аврелий, сам собрать улики, а я не хотел бы больше вмешиваться в это дело, — широко улыбаясь, громко заявил Леонций сенатору, вкладывая в его руку какие-то вещицы, найденные на пожарище, и с облегчением вернулся к гидравлическим насосам, топорам и верёвочным лестницам.

Аврелий взглянул на свою ладонь и увидел искорёженные в огне фибулы^[69] и перстень с изумрудом. И подержав их в руках, побледнел, узнав печать Паула Метрония.

— Думаешь, консул находился в этом доме?

— Вполне возможно, Муммий, — подтвердил патриций. — И если мы смогли опознать его, то лишь благодаря твоей сметливости.

Страж, довольный похвалой, гордо погладил свои кожаные полуобгорелые доспехи. Может быть, он не умел ловко управляться с гидравлическим насосом, но копаться в чём-то и что-то расследовать всегда было его любимым занятием…

— Это уже бог знает какой по счёту пожар, который происходит в пятом квартале… — посетовал Муммий.

— И всё это дело рук одного и того же человека, не так ли? — поинтересовался Публий Аврелий.

— Что касается первых пожаров, бесспорно. А на этот раз он работал немного по-другому. Обычно поджигал с помощью смоляных факелов, а тут использовал тряпьё, пропитанное смолой.

— Леонций считает, что речь идёт о каком-то маньяке, — заметил патриций, и Муммий поморщился, опасаясь, видимо испортить свою репутацию, если выскажет вслух то, что все и так знали.

Эсквилинский холм становился модным местом. Фруктовые сады Мецената очень понравились богатым римлянам, и все они во главе с самим императором решили обзавестись собственными садами — этими настоящими уголками деревенской безмятежности в шаге от шумного городского центра.

Стоимость земли тут взлетела к звёздам, а помехой множеству амбициозных проектов и их быстрому осуществлению оказывалась иной раз какая-нибудь жалкая лачуга.

— Ты тоже считаешь, что тут дело нечисто, я верно понял, сенатор?

— Думать плохо о людях — неугодно богам, но зачастую это правильно, — согласился Аврелий, процитировав любимую поговорку одного старого коллеги по Сенату.

Я навёл кое-какое справки о сгоревшем доме, — сказал пожарный. — Здесь обитали ремесленники, и трудно представить, чтобы они легко согласились расстаться со своим жильём. А собственников найти так и не удалось. Всё, что я сумел отыскать, это список подставных лиц, а когда попытался пойти дальше, то оказался перед стеной заговора — круговой порукой. Вдобавок Леонций велел мне прекратить играть в сыщика и научиться работать с насосами, потому что мне платят именно за эту работу. Впрочем, всё равно пришлось бы оставить поиски, потому что никто не даёт сведения простому пожарному. Вот если бы запрос исходил от магистрата… — добавил Муммий с некоторой надеждой.

— Дай мне этот список, посмотрю, может, помогу как-нибудь, пообещал Аврелий, сразу заглотив наживку.

Когда патриций вернулся в домус, то обнаружил все фуналии^[70] погашенными. В атриуме свет единственной масляной лампы на бронзовом канделябре отбрасывал призрачные тени на украшенные фресками стены.

— Она там, — сказал Кастор, неожиданно появляясь из таблинума.

Глафира ожидала Аврелия, сидя на стуле возле полупустой амфоры с вином. Волосы обожжены, на щеке синяк — карикатура на великолепную гетеру, кружившую голову столь многим мужчинам, какой она была всего несколько часов назад.

Увидев входящего сенатора, она подняла на него опухшие от слёз глаза и прошептала:

— Если бы я послушала тебя, если бы согласилась рассказать… Но теперь скажу всё. Хочу, чтобы ты нашёл убийцу. Поклянись, что найдёшь!

— Утрата дома, наверное, стала для тебя большим потрясением, — заметил Аврелий.

— При чём тут дом… — тихо проговорила она. — Эбе погибла!

— Ты очень любила её? — спросил патриций. Нередко между хозяйкой и служанкой и в самом деле рождалась настоящая дружба.

— Спрашиваешь! — ответила она глухим голосом и разрыдалась, закрыв лицо руками. — Эбе была моей дочерью!

И вскоре Аврелией узнал горькую историю прекрасной куртизанки. Совсем юная и бедная, девушка только-только занялась ремеслом гетеры, как один богатый путешественник, приехавший из Эфиопии, взял её к себе содержанкой.

Глафира обнаружила, что беременна, лишь после отъезда своего покровителя и достаточно поздно, чтобы что-то предпринять. Дочь родилась чернокожей, как её отец, и Глафира, опасаясь, что ребёнок окажется помехой в её карьере, отдала девочку кормилице. Потом, когда та подросла, забрала и сделала личной служанкой.

Девушка ничего не знала о своём происхождении и считала куртизанку снисходительной и заботливой хозяйкой. Глафира не раз хотела открыть ей правду, но как-то всё не решалась, опасаясь упрёков дочери в том, что не сделала этого раньше.

И вот Эбе ушла навсегда в ужасный загробный мир, так и не узнав, что у неё есть мать…

— Теперь послушай меня! — продолжала Глафира, пока Аврелий боролся с волнением, вспоминая чернокожую девушку с белым котёнком на плече. — Да, Антоний Феликс нередко кого-то шантажировал и часто говорил о деньгах, которыми мог бы располагать. И конечно, был импотентом. Я принимала его только потому, что он направо и налево хвастался своей мужественностью. Утром в день убийства он оставил мне шкатулку, опасаясь, что её украдут, и я слишком поздно поняла, что эта вещь может быть опасной. А тогда не нашла в ней ничего интересного, кроме маленькой золотой пчелы, завалившейся между бутылочками, и нескольких широких кожаных шнурков с какими-то непонятными, лишёнными смысла знаками.

Я думала, что Антоний был убит по ошибке, а когда поняла, что метили именно в него, поспешила спрятать серёжку и шкатулку, надеясь, что Эбе не видела их…

К сожалению, подумал патриций, девушка уже рассказала о них кому-то, кроме Кастора. Кому-то, кто запросто сжёг её живьём… Если только, естественно, метил не в консула. Но кто знал, что Метроний окажется там в этот день?

— Расскажи мне об этих шнурках, — продолжил разговор Аврелий, несколько растерявшись. — Я осмотрел футляр самым тщательным образом, но ничего подобного не нашёл.

— Я достала их оттуда и спрятала в сундук с обувью…

— Теперь припоминаю, что в шкатулке лежало ещё что-то… Небольшая палочка… — вдруг произнёс сенатор.

«Палочка и широкие кожаные шнурки…» — размышлял он.

Греки веками использовали этот способ для пересылки шифрованных посланий. Кожаную или пергаментную ленту туго накручивали на какую-нибудь палочку или цилиндр и писали сообщение по вертикали навёрнутой ленты, постепенно разворачивая, затем снимали её со стержня и отправляли.

Адресат мог прочесть написанное, только если имел стержень точно такого же диаметра. Значит, в шкатулке находилось какое-то секретное послание, возможно, договор, определявший цену предательства. Так что единственная улика, которая могла бы вывести на убийцу, погибла в огне вместе с консулом, рабами и юной Эбе с её белым котёнком…

XXVI ЗА ВОСЕМЬ ДНЕЙ ДО ИЮЛЬСКИХ ИД

— Слишком много «если» в этой истории, начиная с самого главного — а может, этот заговор вообще существовал лишь в твоём пылком воображении? — спросил утром Кастор.

— Серёжки, как и браслет Агенора, и небольшая обетная скульптура, которую я видел в комнате Бальбины, это, несомненно, остатки тех сокровищ, которые двадцать лет назад переплавил Токул. И нашёл их Эренний, муж Валерии. Этим и объяснилось его материальное благополучие:

— Значит, гипотез у нас две, — согласился секретарь. — Либо Антоний узнал поджигателя и принялся шантажировать и его, либо кто-то воспользовался чередой пожаров, чтобы избавиться от неудобных свидетелей, рассчитывая на то, что пожар, как всегда, припишут маньяку. В первом случае можем надеяться на сведения, которые Сервилий выясняет по списку, полученному от Муммия. Во втором игра закончена: тайное послание, если и существовало, утрачено навсегда!

— Мы это знаем, а убийца — нет, — произнёс Аврелий не слишком уверенным тоном. — Поэтому я заставлю всех поверить, будто этот шнурок ещё у меня.

— Ты сошёл с ума! — возмутился секретарь. — Пока речь идёт о кинжале, я ещё согласен, потому что спина твоя, но с огнём не шутят! Мне дорог мой дом! Не спорю, он немного старомоден, но это лишь придаёт ему очарования, к тому же я всё равно собираюсь основательно обновить его, как только унаследую!

Убийца не посмеет в открытую напасть на нас, мы с тобой как за каменной стеной, — успокоил его сенатор.

— Которую легко разрушить! — простонал Кастор.

< Попробую сначала с Валерием: у него самый неубедительный мотив для убийства, и если удастся исключить его, это уже будет большим успехом, — продолжал патриций, не слушая секретаря.

— В одном ты, однако, ошибаешься, мой господин, — возразил Кастор. — Феликс, как все говорят, был трусом, но ты почему-то всё время представляешь его бесстрашным героем, который отважно дергает лютого зверя за усы.

— Представь, как должен себя чувствовать красавец-мужчина, богатый аристократ, имевший в молодости блестящие перспективы, который через двадцать лет оказывается с пустыми руками — у него ни сестерция, никто с ним не считается, а жена развлекается с его ненавистным сводным братом. К тому же сам он неспособен сблизиться ни с одной женщиной…

— Для любого мужчины иначе как кошмаром такое положение дел не назовёшь, — согласился вольноотпущенник.

— И Антоний старательно скрывает его, создавая себе ложную славу отличного любовника. Ему удаётся обмануть других, но не самого себя: себя-то он хорошо знает и презирает. Его грызёт зависть. И прежде всего он ненавидит Токула, сына рабыни, который одерживает победы одну за другой, в то время как сам Антоний терпит только поражения. Однако он питает ненависть ко всем, кто добился успеха, денег, взаимности в любви, — к Валерию, Метронию, к твоему покорному слуге… И вдруг у этого неудачника оказывается в руках шанс победить — швырнуть баловней Фортуны к своим ногам: судьба неожиданно предлагает ему возможность заставить дрожать важных людей и решать их участь. Какой трус устоял бы перед искушением бросить такие кости на игровой стол, забыв про элементарные правила осторожности?

— И кто же, по-твоему, стал жертвой шантажа — Валерий, Метроний или Токул? — спросил Кастор, почти не сомневаясь в ответе.

— Мы ошибёмся, если исключим и других подозреваемых. Даже если вымогательство как-то связано с заговором, убийцей мог быть тот, кто двадцать лет назад ещё не появился на сцене, но в дальнейшем извлёк из этого пользу. Сын, какой-нибудь родственник, друг…

— Жена, — добавил Кастор. — Но не Бальби на, хотя она и призналась тебе… В своём положении она неспособна даже комара убить. А Гайя Валерия, напротив, достаточно сильна и управляется с кинжалом не хуже мясника. Перейдём теперь к Кореллии, муж которой, возможно, участвовал в заговоре… — предположил секретарь.

— Не бойся, мы проверим её, — заверил Аврелий. — Сообщи ей, что я навешу её по случаю похорон Метрония. А теперь пришли служанок, чтобы переодели меня. Я немедленно отправляюсь к Валерию!

Дом на Делийском холме выглядел пустым. Ни привратника, ни охранника, даже ни одного клиента, ожидающего подачки на скамье у входа в домус.

Аврелий, который уже приготовился сражаться за то, чтобы его впустили в дом, удивился, увидев, что сам хозяин открыл ему дверь. В старой тунике, он выглядел сейчас отнюдь не воинственно: хмурый, мрачный, с глубокими морщинами на лбу — и казался слишком измождённым, чтобы проявлять свою обычную враждебность.

— Что ещё тебе надо? — устало спросил он и, похоже, очнулся от оцепенения, только когда Аврелий намекнул на секретное послание, найденное в коробке. — Военное донесение… Речь идёт о доказательстве предательства моего отца, не так ли? — спросил он с мрачным видом, направившись в таблинум. — Выходит, это ты шантажируешь меня? Так или иначе, игра окончена. Я не намерен больше платить!

— О чём это ты? О каком шантаже ты говоришь? — изумился патриций.

Валерий с сомнением посмотрел на него.

— Да вот кто-то требует от меня денег… Пожалуй, поверю тебе, Аврелий, что ты здесь ни при чём. И главным образом потому, что ты точно не нуждаешься в моих жалких сестерциях. Кроме того, мне было бы легче видеть тебя убийцей, чем шакалом. В этой роли я, не поколебавшись, признал бы Антония, если бы не получил требование о деньгах уже после его смерти. Последнее письмо оказалось под дверью сегодня. Шантажист хотел, чтобы я принёс деньги к ограде храма Фебрууса^[71]в седьмом часу и оставил их в дупле большого дуба, а потом вернулся бы домой и никуда больше не выходил. А если, мол, не подчинюсь этому требованию, все узнают, кем был на самом деле мой отец!

— Ты так и поступил?

— Да, во второй раз и в последний. Нет смысла бесконечно подчиняться. Я притворился, будто выполняю его требования, но твёрдо решил разоблачить его. В первый раз моя сестра спряталась неподалёку от храма и видела фигуру в чёрном, но не поняла, кто это. Сегодня она снова пошла туда, и, надеюсь, ей повезёт больше.

— Кого ты подозреваешь?

— Поначалу я думал, что это Метроний, но он погиб в пожаре ещё до того, как я получил второе письмо.

Аврелий испытал одновременно и разочарование, и облегчение: намёк на шнурки не произвел никакого впечатления.

— Покажи мне письма. Я уже сталкивался с подобными случаями.

— Ты последний человек на свете, к кому я обратился бы за помощью. Антоний тоже предупреждал меня, что ты опасен, — неожиданно снова враждебно заговорил Валерий.

— Что тут скажешь — у меня были отличные друзья! — с иронией улыбнулся сенатор. — Знаешь, я не верю, что друзья познаются в беде. Сочувствовать пострадавшему легко, труднее радоваться чужим успехам. Поэтому я всегда стараюсь понять, кто действительно искренне рад за меня в минуту большой удачи, а не в час беды.

Сказав это, Публий Аврелий хотел уйти: или Цепион не имел никакого отношения к убийствам, или проявлял редкие актёрские способности. В любом случае им не о чем больше разговаривать.

Подожди, — задержал его Валерий, доставая из туники свёрнутый лист. — Вот последнее письмо. Здесь перечислены драгоценности, отправленные полководцу Одиннадцатого легиона, чтобы подкупить варваров. Так что вина моего отца не только в неповиновении приказу, но и в том, что он продался врагу, и ты скрыл это от меня, даже когда я хотел убить тебя! Что ещё такого тебе известно, Публий Аврелий, чего не знаю я? — спросил он, схватившись за голову.

Патриций взглянул на стену старого домуса, и ему показалось, будто она слегка заколыхалась, подобно полотнищу военной палатки на холодном северном ветру…

До рассвета оставалось ещё четыре часа. Вера Клавдиана высвободилась из его объятий и торопливо поднялась с походной койки.

— Значит, завтра. Будет полнолуние. Германцы верят, что это хорошее предзнаменование. А подкрепления всё нет.

— Надо поскорее вывести людей…

— Враги уже там. Я слышу. Они окружают нас…

— Мы ещё можем оставить позицию, спасти людей, — сказал трибун.

— Но нам приказано удерживать её. Послушай мой план: большая часть наших войск — двести легионеров — спрячется на холме слева от ограды, а оставшиеся сто человек встанут перед лагерем, чтобы отбить первую атаку. Варвары не знают, сколько нас на самом деле, и подумают, будто имеют дело только с теми, кого видят перед собой. Если войска в долине сумеют продержаться до тех пор, пока к ним не выйдут все враги, тогда кавалерия, лучники и другие две сотни легионеров смогут напасть на них сверху, с холма!

— Но все, кто останется в долине, будут уничтожены. Германцев тысячи, а легионеров всего лишь чуть больше трёх сотен…

— Но это римляне! Хорошо обученные, вооружённые и дисциплинированные, — ответила женщина.

— Однако у нас нет никого, кто мог бы руководить ими, — возразил Аврелий.

— У военных трибунов достаточно авторитета, чтобы возглавить их, — одним духом выпалила она.

Аврелий закрыл глаза. Вот, значит, зачем она отдалась ему — ей с самого начала нужно было только это…

— Возьмёшь на себя командование резервом, Публий Аврелий, и атакуешь с холма.

Юноша отвернулся. Женщина шагнула к нему, но он отступил от неё.

— А если откажусь? Убьёшь меня, как убила своего мужа? — спросил он.

— Как ты можешь говорить такое? — побледнела Вера.

Я осмотрел отверстие в палатке и понял, что оно пробито стрелой, пущенной с близкого расстояния. Стрела была, видимо, отравлена: рана Цепи-она оказалась, конечно, тяжёлой, но не настолько, чтобы вызвать мгновенную смерть.

— Виноват в этом может быть кто угодно, — ответила она.

— Никто не мог войти в палатку без твоего ведома. Это сделала ты, — ледяным тоном повторил трибун.

Вера Клавдиана встала перед ним и заглянула ему в глаза.

— Ты знал… Но промолчал. Почему?

Аврелий опустил голову.

— Ты меня спрашиваешь об этом?

— Послушай, — с волнением заговорила она. — Цепион продался германцам. Он заключил договор с вождём племени о том, что мы отступим из лагеря. Даже письменный приказ императора не заставил его изменить решение.

— Наверное, не так уж он был неправ. Сейян — тиран, и Сенат повинуется его воле, не задумываясь о судьбе тысяч легионеров, которые умирают ради него! — с презрением заявил Аврелий.

— Он был воином, получил приказ и не выполнил его. Это называется предательством. Мне пришлось убить его. Если бы мы отступили, Двенадцатый легион был бы уничтожен в засаде. Меня предупредили, но я не могла поверить в это… А потом узнала, что это правда. Мой муж связался с вождём племени марси и заплатил ему за спасение своей жизни.

— Как же случилось, что такой человек, как он, дошёл до этого? — в недоумении спросил трибун.

— Он был убеждён, что префект претория решил сэкономить на подкреплении сторонников Агриппины.

— И в самом деле, Двенадцатый всё ещё не при был, — заметил трибун.

— Прибудет, и благодаря нам окажется на позиции, которая будет всё ещё в наших руках! — решительно возразила женщина. — Многие годы Цепион был лучшим полководцем и лучшим из супругов. Я не могла позволить ему обесчестить своё имя, а так никто не узнает о его измене, и завтра мой сын сможет ходить с гордо поднятой головой по улицам Рима!

— Промолчав, я стал твоим сообщником… — произнёс Аврелий.

— Я спасла тебе жизнь, юный Стаций. Цепиону пришлось бы убить тебя, если бы он захотел уверить всех, что не получал приказа от Сената. А теперь прошу тебя возглавить легионеров.

Публий Аврелий сглотнул, пытаясь найти нужные слова для ответа.

— И это всё, что тебе было нужно от меня, верно? Чтобы я возглавил резерв…

— Да. Однако я счастлива, что боги позволили нам прожить вместе эти последние дни. Это придало мне сил и мужества исполнить свой долг, — призналась Клавдиана.

— Но разве ты не покинешь сейчас же лагерь, прежде чем он будет окружён? — изумился Аврелий.

— Ты не понял, молодой Стаций! Кто-то ведь должен стоять во главе легионеров, находящихся в долине. Они не поднимутся на эту самоубийственную атаку, даже если их возглавит легат Цезаря… Но пойдут за мной.

— Ты сошла с ума, ты не сможешь командовать войсками! — вскричал трибун.

— Почему нет? Фульвия^[72] собрала два легиона во время гражданской войны, и здесь, на севере, женщины тоже сражаются наравне с мужчинами. Я всю жизнь провела в военных лагерях, воины уважают меня, и мой пример увлечёт их…

— Спасись! Останусь я!

— В таком случае мы оба умрём, и напрасно, поскольку некому будет атаковать с холма.

— Но ты не можешь отправиться на верную смерть! — заклиная её, воскликнул Аврелий и обнял Клавдиану. — Что может быть важнее жизни?

— Рим, юный Стаций! — прозвучал ответ. — Рим… — тихо повторила она, целуя его в губы.

Трибун оттолкнул её и отвернулся.

— Ты победила, Вера Клавдиана. Я поведу легионеров!

— Хорошо. Это будет самое правильное. А теперь пристегни мне поножи и затяни их потуже: латы Цепиона мне широки, — твёрдо произнесла она.

Вскоре Аврелий увидел, как она вышла из палатки, и лунный свет залил её серебром. Нет, это сверкало не серебро, а железо, из которого куют мечи.

— Я понял бы тебя, если бы, видя предательство моего отца… — начал Валерий, вырывая сенатора из воспоминаний.

— Я не убивал его, — устало повторил патриций. — И мне нечего больше сказать тебе. Но теперь перед нами новая загадка. Покажи-ка мне это письмо.

Смирившись, Валерий молчал, пока сенатор читал письмо, написанное неровным почерком, левой рукой.

— Он приводит подробности, которых не знал даже я. И сумму требует весьма значительную, — сказал Аврелий, прочитав послание.

— Я, конечно, не Крез, и тот, кто держит меня в кулаке, должен был бы понимать это.

— А почему твоё состояние так быстро растаяло?

— Всё, что у меня есть, я трачу на дополнительные выплаты легионерам и на экипировку для них.

— Во время гражданских войн армиипринадлежали разным полководцам — Цезарю или Помпею, Октавиану или Марку Антонию. Теперь, напротив, все легионы принадлежат Риму, и только Рим обязан содержать их, — с досадой заметил Аврелий.

— Это в теории, — возразил Валерий, — а на деле где гарантия, что Клавдия с минуты на минуту не сбросят с трона и на его место не сядет какой-нибудь новый сумасшедший вроде Калигулы?

В политике достаточно одного удара кинжалом, чтобы поменять ситуацию, а головы военачальников не так уж прочно держатся на шее, как это кажется на первый взгляд. Что касается меня, то всё же, пока я открываю свой кошелёк, никто не посмеет отнять у меня командование. Взамен я гарантирую мою абсолютную преданность очередному Цезарю, кем бы он ни был.

— Понимаю, но не одобряю, — задумчиво проговорил патриций и добавил: — Не думай о шантаже, Валерий. Я уверен, ты выйдешь из этого скандала с гордо поднятой головой. Вина твоего отца — не твоя вина.

— Тот, кто мучает меня, выбрал удачный момент, я сразу же обличил бы его, не питай я большую надежду, ту, которой живёт каждый римский полководец…

Патриций улыбнулся. Валерий ещё не знал, что Сенат уже решил объявить ему овацию.

— Тот, кто послал тебе это письмо, возможно, и убил Антония. У твоего отца должны были быть сообщники: Эренний почти наверняка и, вероятно, кто-то здесь, в Риме…

— В самом деле, Метроний как-то слишком быстро вошёл в милость Сейяна тогда… Но теперь он мёртв.

— Его тело опознали только по перстню, но ведь не так уж трудно подсунуть его под труп.

— Ты думаешь, он мог выжить? — изумился Марк Валерий.

— Надеюсь, что нет. Весьма трудно сражаться с тенью! — ответил патриций и снова хотел было попрощаться.

Но тут открылась дверь, и на пороге появилась Валерия.

В лёгком плаще, надетом поверх мужской туники, длинные чёрные волосы прикрывает шляпа с широкими полями, грудь стянута повязкой: в таком виде издали кто угодно принял бы её за юношу.

Сенатор посмотрел на неё так, словно вцдел впервые: необычный, мужской костюм, казалось, только подчёркивал её скрытую сексуальность. Валерия, со своей стороны узнав его, не сдержала недовольной гримасы.

— Ты что, уже забыл, кто это? — с явным упрёком спросила она брата.

— Аврелий всё знает. Говори свободно, не стесняйся!

Женщина хотела было возразить, но затем, обратившись к брату, просто перестала замечать гостя.

— Редкий случай, когда базилика Фебрууса открыта для публики. Шантажист, видимо, знал это, раз выбрал этот день и час, чтобы смешаться с толпой верующих, входивших в храм для отправления священного ритуала. Я присоединилась к ним и прошла к большому дубу, но в дупле уже не было никакого пакета.

— Этот негодяй чертовски хитёр! — вскипел злобой Валерий.

— Можешь точнее описать человека, которого видела в прошлый раз? — спросил Аврелий.

— Невысокого роста, в темном плаще…

«Как и убийца», — подумал сенатор.

— Он на мгновение повернулся, и мне показалось, что у него довольно длинный нос. Но ведь неизвестно, кто забрал послание. Это вполне мог сделать какой-нибудь нищий, искавший убежища на ночь.

— Подумай ещё! — в отчаянии настаивал Валерий.

— Больше ничего не могу вспомнить. А теперь, если позволите, я хотела бы переодеться. Мне неудобно в этой одежде.

— Жаль, она идёт тебе! — не удержался Аврелий и улыбнулся.

Валерия испепелила его взглядом и поспешила удалиться.

— Я тоже пойду, — сказал патриций, направляясь к выходу.

— Аврелий! — остановил его Валерий. — Я тут подумал… Может быть, мы когда-нибудь снова станем друзьями.

— Будущее отдыхает на коленях у богов, — с сомнением произнёс сенатор.

Тут в дверь постучали, и на пороге появился императорский посланец.

— Полководец Марк Валерий Цепион! — воскликнул он и по-военному приветствовал военачальника, ударив себя в грудь кулаком. — Сенаторы объявили тебе овацию!

Полководец не сдержал радостного возгласа и совершенно неожиданно обнял патриция, словно их дружба никогда и не нарушалась.

— Gratulor tibi! Поздравляю! Я буду приветствовать тебя на трибуне, — пообещал Аврелий.

Овация — высшая почесть, какой удостаивали римских воинов с тех пор, как триумф стал привилегией Цезарей. После такого признания Валерий мог считать себя в безопасности — отныне даже мрачная история про отца-предателя не смогла бы омрачить его славу…

— Метроний жив? Не может быть! — твёрдо заявил Кастор.

— Я должен учитывать и эту версию, как бы невероятно она ни выглядела.

— Шла бы речь о каком-нибудь греке, я ещё поверил бы. Мы привыкли жить там и тут под разными именами, потому что самое главное — иметь туго набитый кошелёк! А римлянин, напротив, слишком много значения придаёт своей гравитас^[73], чтобы прятаться в тени.

— И всё же консул в полной мере отвечает всем требованиям к тому, чтобы оказаться виновным. Он был двоюродным братом и другом Квинта Цепиона, очень удачно выжил при Сейяне, когда префект претория получил уйму денег за исключение некоторых богатеев из чёрных списков… Оказавшись после смерти Цепиона владельцем золота, Метроний вполне мог уступить его в обмен на жизнь, — рассуждал Аврелий.

— Но кто же в таком случае шантажирует Валерия? — спросил александриец. — Я узнал, что недавно он забрал два больших вклада у своего банкира… Прочитать, что написано на кожаных шнурках, как я понимаю, так и не удалось.

— Это было лишь предположение. Остиллий ручался, что видел Марка Валерия в то утро.

— Его свидетельство недостаточно убедительно, мой господин. По словам бездельников на Форуме, старейшина Сената прибыл туда, когда рассмотрение дела было почти закончено.

— Странно, потому что он вручил консулу петицию «О падении нравов» намного раньше… — удивился патриций. — Теперь, когда вспоминаю об этом, мне кажется, что он тоже чудом спасся, когда Агриппину осудили на изгнание на остров Пандатария. Потом во время предполагаемого заговора он командовал приграничным легионом, как и Цепион. Кроме того, он был клиентом Глафиры, знал Эбе…

— Что же, добавь и его в список подозреваемых, хозяин. Теперь в нём уже весь Рим. Для полноты картины недостаёт только императора! — с сарказмом произнёс Кастор.

— Интересно, что не так в моих рассуждениях? — рассердился Аврелий.

— Ты столько всего насочинял: таинственное сокровище, оживший Метроний, шантажист… Если добавишь сюда жадного сутенёра и похищенную девушку, нашедшую богатых родителей в тот самый момент, когда её продают в дом терпимости, то останется лишь придумать себе какой-нибудь греческий псевдоним, чтобы стать успешным комедиографом! — посмеялся над ним вольноотпущенник.

— Ну, может быть, я несколько преувеличил… — неохотно признал патриций.

— У тебя какие-то странные гипотезы, мой господин, особенно если учесть, что существует куда более простое решение.

— Какое? — поинтересовался Аврелий, уже предвидя ответ.

— Метроний, который присвоил в своё время золото, убил Антония, договорившись со своей прелестной супругой, чтобы она отвлекала одного моего хорошего знакомого — любителя совать нос в чужие дела. Впоследствии, однако, их интересы стали расходиться, и Кореллия решила, что проще поджечь дом Глафиры, чем гоняться за двумя зайцами. Пожар освободил её и от неудобного мужа, и от улик, из-за которых она могла утратить общественное положение и состояние.

И не забывай также, что имущество предателей не достаётся наследникам, а отходит в пользу государства!

Аврелий проворчал что-то невнятное, тщетно пытаясь придумать резкий ответ безупречным рассуждениям грека.

— А если Германия тут ни при чём, мой господин? Если Антоний был убит совсем по другой причине. Мы же знаем, что Валерия была неравнодушна к нему…

— Мы знаем также, что у них не могло быть интимных отношений, — уточнил сенатор.

— Вот именно! Мы рассуждаем тут о каких-то интригах, которым якобы суждено изменить ход истории, а вполне возможно, что несчастный Феликс пал жертвой рассерженной женщины! Валерия, конечно же, легко может выдать себя за мужчину…

— А кроме того, остаётся ещё Токул. Почему бы не попробовать с ним трюк с кожаными шнурками? Будь наготове, Кастор. История, которую я повторяю, рано или поздно дойдёт до ушей нужного человека! — весело закончил сенатор и отпустил грека, прежде чем тот успел возразить.

XXVII ЗА СЕМЬ ДНЕЙ ДО ИЮЛЬСКИХ ИД

Токула не было дома — он ушёл куда-то по делам, и Публий Аврелий Стаций, досадуя, что пришёл напрасно, решил воспользоваться случаем и зайти в мастерскую, чтобы посмотреть, как продвигается работа над его заказом.

Толковый мастер-ювелир показал ему ценнейшую вазу, которая будет представлена на празднике благодарения богам, если сенатор найдёт убийцу… Или во время поминальной трапезы, если убийца найдёт сенатора.

Он начал было лекцию о том, что собой представляет двуглавая амфора, как вдруг прервал объяснение раздражённым возгласом:

— Мелос, забери сейчас же своего кота, он беспокоит клиента!

Аврелий почувствовал, как кто-то теребит ремешок его обуви, и, взглянув вниз, увидел комочек белой шёрстки, шмыгнувший под лавку.

Подмастерье, тощий как палка блондин, поспешил забрать животное, рассыпавшись в извинениях.

«Точно такой же котёнок, как у Эбе», — подумал сенатор и сразу же отбросил эту мысль: белых кошек в Городе тысячи…

— А где живёт Мелос? — всё же поинтересовался он.

— На чердаке. Мы все туда перебрались, как только нас взяли на работу, но до сих пор помним, как страшно было спать среди мышей, — сказал мастер.

Вскоре после этого Аврелий сел в паланкин и, задавшись неожиданным вопросом, велел носильщикам отправиться на Эсквилинский холм. Вспоминая котёнка Мелоса, он подумал, что кошки вряд ли будут оставаться на месте, когда в доме вспыхивает пожар. Ловкие и юркие, они могут спастись от огня гораздо быстрее людей. Интересно, куда делась кошка Эбе? Если она осталась жива, Глафира обрадовалась бы ей.

Он отпустил нубийцев недалеко от пожарища, где когда-то стоял дом куртизанки. Дальше Аврелий пошёл пешком, расспрашивая встречных про кошку, но получал в ответ лишь смущённые и настороженные ответы. Спускаясь с холма, он оказался возле почерневшего остова какого-то здания, где рабочие расчищали развалины.

— Тут жил кузнец. Хороший был человек, — сказала какая-то женщина. — Кто знает, куда он делся. В пожаре потерял всё, бедняга, даже последнего ребёнка своей дочери…

У патриция не хватило совести спросить про котёнка.

На перекрёстке он всё же решился задать вопрос, пообещал вознаграждение тому, кто принесёт ему котёнка, и с этой целью, без особой надежды, повесил листок папируса с объявлением на руку каменного Меркурия, украшавшего фонтан.

Спускаясь с холма, задумавшись, Аврелий не сразу заметил, что идёт не к Виминальскому холму, а вышел на кливус Субурранус, откуда два шага до викус Лаци Фуццани, так что уже не оставалось ничего другого, как пройти к месту, где произошло убийство.

Небольшая площадь оказалась очень оживлённой, весь тротуар возле термополиума был заставлен плетёными стульями, на которых расположились жители квартала, желавшие насладиться вечерней прохладой.

Аврелий опустился на скамью недалеко от входа, и тотчас все разговоры прекратились, и десятки глаз уставились на него.

Хотя и не лишённый некоторого тщеславия, патриций всё же ни на минуту не допустил, что такой интерес вызван его привлекательной внешностью. Внимательные взгляды, напротив, были направлены на элегантную тунику, украшенную тончайшей вышивкой, дорогие фибулы на плаще и, самое главное, замшевую сумку, из-за которой топорщилась его туника.

Поднялись сразу шестеро молодых, крепких парней.

Не теряя ни мгновения, женщины тотчас отодвинули подальше свои стулья, старики сложили складные скамейки, и матери громко созвали детей, словно несушки, собирающие цыплят, чтобы отвести их в надёжный курятник.

Когда даже маленькая служанка таверны на всякий случай спряталась под прилавок, Аврелий понял, что дело плохо. Тренировки в гимнастическом зале, безусловно, помогут ему, но противников было много, и все с крепкими мускулами…

Тут из термополиума вышел хозяин и, увидев Аврелия, поспешил к нему, приветствуя как старого доброго знакомого.

— Сенатор — наш друг и хочет предложить вам всем выпить, — заявил он к большому удивлению Аврелия, который не называл своё имя.

— Сенатор, да ну? Неплохое прозвище! А я вот велю звать меня Ламой, Лезвием, значит, — воскликнул заводила парней, с гордостью указав на свою щёку со шрамом. — Скажи-ка, а скольких проституток ты отправляешь работать, чтобы купить такую тунику? Я пасу четырёх, но о подобных вещах и мечтать не могу. Так или иначе, приятно познакомиться с человеком, который сумел хорошо устроиться в этой жизни, — добавил он с уважением, и уже через минуту весь термо'полиум был набит желающими бесплатно выпить за здоровье такого успешного сутенёра.

Прошло немало времени, прежде чем хозяину удалось отвести патриция в сторону от компании.

— Я узнал тебя, Стаций, и как раз искал тебя, — сказал он, осторожно осматриваясь, прежде чем завернуть в переулок рядом с таверной.

— Неужели нашёл для меня холодное пиво? — понадеялся Аврелий, которому от волнения очень хотелось пить.

— Нет, кое-что получше, — ответил тот, знаком велев следовать за ним. — Но имей в виду, что я очень рискую. Если они узнают, что ты магистрат… — внезапно он остановился, словно вдруг передумал.

— Знаю. Купание в Тибре тебе обеспечено, — закончил роковую фразу патриций, вложив ему в руку серебряный денарий^[74].

— Ещё один ты должен мне за вино, — отметил хозяин.

— Эй, кого ты думаешь обмануть! Оно стоит не больше двух сестерциев! — возмутился Аврелий.

— За эти деньги я пою воров и сутенёров.

А с настоящего сенатора я беру несколько больше, — объяснил хозяин таверны, поспешно пряча в карман вторую монету и указывая на вход в какую-то лавчонку.

Патриций посмотрел на вывеску, которая приглашала прохожих погладить одежду, и спустился по ступенькам вниз.

В подвале миловидная девушка разглаживала мятую ткань с помощью пресса, сильно надавливая на него. Результат получался, хотя и хуже того, какого добивались рабыни на Виминальском холме, но всё же вполне приемлемый.

— Раздевайся вон там и передай мне одежду! — велела девушка, указав на раздевалку, не отрывая глаз от работы.

Взглянув на занавеску, которая прикрывала вход в раздевалку, Аврелий обратил внимание на то, что она из очень хорошей шерсти, коричневого или тёмно-красного цвета, который издали вполне можно принять за чёрный. Ткань тонкой выделки, слишком роскошная для такого злачного места, отметил он про себя и припомнил, что народ нередко использовал плащи простой прямоугольной формы как одеяла или занавеси…

— Откуда это у тебя? — спросил он, трогая ткань.

— Не твоё дело! — грубо ответила девушка.

— Послушай, красавица, там, в таверне, один юноша пьёт сейчас за моё здоровье, хочешь, попрошу его расспросить тебя? Его, между прочим, зовут Лама. Уверен, ты знакома с ним! — пригрозил патриций, используя своё недавнее знаком-ство.

— Ещё бы! Это же мой брат! — рассмеялась девушка, и сенатор прикусил язык, надеясь, что этот промах не помешает ему вести расследование дальше. Между тем гладильщица повнимательнее рассмотрела гостя, и её неприязнь исчезла.

— Лама! — улыбнулась она ему как сообщнику. — Думаешь, он когда-нибудь приносит в дом хоть одну монету, что получает от своих проституток? Куда там! Это мне приходится содержать нашу родительницу!

— Продай мне этот плащ, я хорошо заплачу за него, — предложил Аврелий.

— Я нашла его под портиком на улице, что ведёт к Форуму, в тот день, когда зарезали того типа, — рассказала девушка. — И поспешила подобрать, пока не прибыли стражи порядка, а потом отгладила и повесила на вход в раздевалку.

«Выходит, убийца сбросил его сразу же после того, как зарезал Антония», — сообразил Аврелий.

— А рядом было ещё что-нибудь? Кинжал или…

— Нет, я отдала бы брату…

— Согласен. Держи деньги, — сказал патриций и сорвал занавес.

— Скажи хотя бы, как тебя зовут! — остановила его девушка.

— Сенатор, — тотчас ответил Аврелий.

— Возвращайся быстрее, Сенатор, и постарайся не попасться на глаза Ламе. Если мой брат встречает меня с каким-нибудь мужчиной, то избивает того до полусмерти. Поэтому никто и не решается подойти ко мне… — сказала девушка с явным сожалением.

— Буду очень осторожен! — пообещал Аврелий и, послав ей воздушный поцелуй, вышел из подвала со свёртком под мышкой.

XXVIII ЗА ШЕСТЬ ДНЕЙ ДО ИЮЛЬСКИХ ИД

— Имея на руках два прекрасных трупа, ты принимаешься искать какого-то котёнка… И не вздумай принести его сюда, я чихаю от кошачьей шерсти! — заявил Кастор. — Давай лучше подумаем о плаще!

— Если девушка не стирала его, он мог бы нам кое-что сообщить, — рассудил Аврелий, внимательно осматривая ткань. — Посмотри сюда, вот тут, где гладильный пресс не совсем разгладил складки, шерсть свалялась, и если посмотреть на просвет, то видно какое-то тёмное пятно… Ну-ка, принеси мне сюда таз с горячей водой!

И вскоре сенатор, опустив в воду край ткани, стал сильно тереть её. Постепенно вода начала окрашиваться.

— Это засохшая кровь… — нахмурившись, определил Кастор. — Думаешь, убийца был ранен?

— Нет, скорее всего, совершив преступление, он отёр нож, а значит, хотел унести его, спрятав под полой.

— Выходит, если учесть, что почти все квириты, как правило, отправляются на Форум в нарядной или дорогой одежде, мы снова имеем в списке подозреваемых всех римских граждан, — заметил вольноотпущенник.

— По словам свидетелей, ни Валерий, ни Токул не были в то утро в тогах. Первый не мог спрятать нож под туникой, потому что она у него слишком облегающая, а Токул всегда носит через плечо обычную тяжёлую сумку…

— А зачем он стал бы вытирать нож, если собирался отправить его в сумку? — возразил секретарь в некотором смущении.

— Ты прав. Это означает, что ни Валерий, ни Токул не виноваты, а убил Антония кто-то другой, — заключил Аврелий. — И в этой ситуации, чтобы продолжить расследование, мне совершенно необходимо повидать вдову консула, чтобы задать ей несколько вопросов.

— Увы, хозяин, тебя больше не примут в этом доме. Кореллия обещала спустить на тебя собак, если только посмеешь появиться на пороге…

— В таком случае, Кастор, приготовь несколько котлет, чтобы задобрить их, потому что я всё равно намерен отправиться туда!

XXIX ЗА ПЯТЬ ДНЕЙ ДО ИЮЛЬСКИХ ИД

На следующий день после полудня Публий Аврелий вошёл в вестибюль дома покойного консула, смешавшись с горожанами, которые хотели отдать дань уважения праху покойного. В атриуме, завешанном белоснежными полотнищами, была выставлена урна с немногими сгоревшими останками, которые, если подумать, могли быть прахом и Метрония, и кого угодно…

Повсюду ещё виднелись следы ремонта, который затеял консул, желая отметить краткое пребывание на посту: доведённая до блеска мебель пахла ароматичным маслом, а мозаика на полу была такой новой, что это выглядело даже несколько пошло.

Лёгкий сквозняк из перистиля вздувал белые полотнища, свисавшие с потолка, открывая изображённых на плафоне мимов и жонглёров, со смехом наблюдающих за печальным событием, как бы напоминая тем самым, что парки подстерегают всех — больших и малых, смиренных и могущественных.

— Хозяйка отдыхает, у неё был очень тяжёлый день, — решительно остановил Аврелия слуга, оберегавший вход в комнату, и патриций вздрогнул, узнав того самого раба, что был осведомителем Валерии.

— Будет ещё тяжелее, если уйду отсюда, не повидав её! — сказал он и, оттолкнув слугу, распахнул дверь в комнату Кореллии.

Женщина в белой траурной одежде со светло-рыжими, аккуратно уложенными волосами и слегка подкрашенными губами сидела перед медным зеркалом, любуясь собой. На лице спокойная улыбка, какая бывает, когда человек освобождается, наконец, от какого-то тяжёлого бремени. Аврелий полюбовался красотой этой сладострастной нимфы, спрашивая себя, какие ещё мрачные секреты она скрывает.

— Аве, Кореллия, я нашёл шнурки с тайным посланием! — произнёс он без всяких предисловий, надеясь, что эти слова вызовут бурную реакцию.

И действительно, матрона вскочила, как ужаленная.

— Откуда ты взялся? Немедленно уходи отсюда! — потребовала она, не желая слушать его.

И не подумаю! Нам нужно поговорить! — ответил сенатор.

Между тем, когда, войдя в комнату, он закрыл за собой дверь, весь его следовательский пыл растаял, как снег на солнце, сменившись искренним желанием исправить недоразумение, приведшее к их размолвке.

Метроний вынудил меня пообещать, что я больше никогда не увижу тебя, иначе мы оба погибнем, — сказал сенатор.

— Ну и что? Это ничего не меняет. Я солгала бы, сказав, что убита горем. Паул держал меня в благопристойной нищете, это правда, а взамен я должна была улыбками и льстивыми речами обхаживать любого, кто нужен был ему для карьеры. Но теперь я могу жить своей жизнью, — невозмутимо ответила матрона, обрывая все добрые порывы Аврелия.

— Мне, однако, известно, что ты не ограничивалась одними улыбками, — уточнил сенатор в гневе при мысли о том, как ловко Кореллия водила его за нос.

Женщина хотела было возразить, но промолчала. Этот человек не имел никакого права задавать вопросы, а она не обязана оправдываться.

— Естественно, — бросила она с бесстыдством, которое только ещё больше подчеркнуло её очарование.

Несмотря на злость, Аврелию стоило немалых усилий удержаться, чтобы не броситься к ней: это же всё сплошные уловки, убеждал он себя. Фальшиво всё — гладкая, как керамика, кожа, разглаженная воском, завитые щипцами локоны, нежный голос, привыкший лгать…

— Метроний использовал меня, чтобы я помогала ему выделиться, подняться поближе к трону, но при этом чувствовал себя как хозяин, поражённый в правах, — равнодушно произнесла Кореллия, словно передавала сплетню о какой-нибудь подруге. — Сначала он умолял меня помочь ему, а потом сам же без конца упрекал за моё поведение.

«Значит, старое представление о том, будто любая женщина, с добровольного согласия или без него, навсегда запятнана после связи с мужчиной, имеет такие глубокие корни, что никакая поверхностная лакировка напыщенным беспристрастием не помогает удалить эти пятна», — с изумлением подумал Аврелий.

— Твой муж притворялся очень умело! Я попался целиком и полностью! Наверное, потому, что в какой-то мере был искренним. Он часами расспрашивал меня о встречах с другими мужчинами, о том, что я чувствовала, оставаясь с ними, но было видно, как его терзают мои рассказы. Эти разговоры возбуждали его, хотя он и не признавался в этом, поэтому он бежал за утешением к какой-нибудь куртизанке или обрушивал на меня свой яростный гнев.

Аврелий вспомнил синяк на руке Кореллии, который принял за случайный ушиб.

«Человеческая душа, — подумал он, — так сложна, что способна вместить в себе самые невероятные противоречия».

В Метронии и в самом деле безудержное тщеславие соседствовало с болезненной ревностью к жене, которую он сам же вынуждал изменять ему…

— Ты в любую минуту могла бы легко положить этому конец, но тогда пришлось бы отказаться от всего этого, — сказал он, указывая на мрамор в убранстве комнаты, огромное зеркало и драгоценности в шкатулке.

— Я всегда понимала, что нужно платить, если хочешь получить желаемое, — спокойно призналась она.

— Особенно если плата совсем небольшая, — возразил сенатор. — Странная вещь — закон! Продавать жену за несколько ассов — преступление, а предлагать её в обмен на должность консула считается среди благородных патрициев дружеской услугой… Кстати, скольким своим видным коллегам сдавал тебя твой муж? — спросил он с явным намерением обидеть.

— Ох, не будем преувеличивать, всего троим, — Кореллия постаралась сдержаться, чтобы не вспыхнуть от оскорбления.

— Полководец Восточных легионов как представитель военных и фламин^[75] Диалис как высший религиозный авторитет. Третьим, выходит, должен быть какой-то политик. Посмотрим, угадаю ли. Старейшина Сената, верно? — рискнул предположить Аврелий, прекрасно зная слабость Аппия Остиллия к красивым женщинам.

И все они при этом клиенты Глафиры, заметил Аврелий.

— Представь себе этого фламина с дурацкой физиономией, в нелепой одежде и незашнурованной обуви! — пошутила Кореллия.

По древней традиции фламин Диалис на самом деле должен был носить одежду только из шерсти, которую спряли в его доме, при этом на ней не должно быть ни единого узелка!

На какое-то мгновение в душе Аврелия шевельнулось сочувствие, но он тут же подавил его.

— А почему твой муж послал тебя ко мне? — бесцеремонно спросил он, надеясь, что она станет это отрицать.

Кореллия не выдержала и на такую нестерпимую наглость решила ответить сенатору так же дерзко:

— У тебя есть деньги, власть и высочайшее общественное положение. Метроний намеревался использовать всё это.

Аврелий проглотил обиду и постарался вновь войти в роль хладнокровного следователя.

— Как удалось твоему мужу уйти от цепких когтей Сейяна? — спросил он.

— Откуда мне знать? Я познакомилась с ним спустя пятнадцать лет, — пожала она плечами.

— И последнее: не помнишь ли, как он был одет в то утро, когда ты ушла, чтобы встретиться со мной?

" — На нём была облегающая туника из очень тонкого льна, — ответила она и тут же отвернулась, давая понять, что разговор окончен.

Публий Аврелий промолчал: он выяснил всё, что хотел, а остальное — дело прошлого.

В атриуме, возле урны с прахом, собрались три главных доброжелателя Метрония: полководец Валерий, фламин Диалис и старейшина Сената, все с подобающим случаю выражением скорби на лице.

Патриций ушёл через служебную дверь, досадуя, что так похож на них.

Первое, что услышал Аврелий, войдя в свой до-мус, — громкое чихание, чередовавшееся со множеством чудовищных ругательств. Поток сквернословия, который извергал секретарь, не щадил ни богов Олимпа, ни обитателей Тартара. Особенно ожесточённо Кастор нападал на прославленную родительницу господина и хозяина, сопровождая её имя невероятным множеством определений, звучавших, мягко говоря, малоуважительно.

Патриций отодвинул штору, намереваясь устроить выволочку этому наглецу, но как только вошёл в перистиль, на него налетели Нефер, Филлида и Иберина, прибежавшие на серебристый звон колокольчика, а следом за ними с шипением и мяуканьем промчался какой-то белый вихрь.

— Что здесь происходит?

— Это кошки, — простонал Кастор, хлюпая носом. — Сотни кошек!

— Ох, мой господин, такая беда! — вмешался Парис, схватившись за голову. — Они лазали по шторам в гостиной, разорвали в клочья подушки из великолепного тапробанского шёлка, чудные чехлы и даже твоё вышитое шерстяное одеяло! А служанки, похоже, с ума сошли, играют с ними, как дети, и нет сил остановить их!

— О Геракл, кто этот придурок, что прислал сюда этих животных? — нахмурился Аврелий.

— Ты, хозяин! — в один голос ответили двое вольноотпущенников, глядя на него с немым упрёком.

— Это же ты написал, — смущенно протянул Парис забывчивому сенатору лист папируса, в котором тот обещал хорошее вознаграждение за пропавшего котёнка.

— О богиня Диана, я совсем забыл об этом!

— Годы дают о себе знать, мой господин, — демонстративно покачал головой безжалостный секретарь. — Нетрудно догадаться, что, прочитав твоё сумасшедшее объявление, жители Эсквилин-ского холма поспешили доставить тебе домой всех кошек квартала!

— Их пришло не меньше сотни, мой господин, каждый со своим котом под мышкой. Я принял только тех, чьи питомцы отвечали твоему описанию. И всё же, не имея представления о том, какого именно кота или кошку ты разыскиваешь, пришлось заплатить двадцати трём владельцам животных, — уточнил Парис.

— Среди них мог быть котёнок Эбе… — попытался спасти лицо сенатор.

— Но у всех этих кошек прекрасное зрение! — возразил вольноотпущенник, утирая слезящиеся глаза.

— Ну и что?

— У тебя что, хозяин, память отшибло? Ведь котёнок Эбе был слепым! — вскричал разъярённый Кастор. — Однако мрачное выражение лица хозяина вызвало у него сомнение. — Боги! Не говори мне, что я забыл тебя предупредить об этом!

— Именно так, Кастор. Думаю, всё дело в твоих чрезмерных возлияниях, а кроме того, дают себя знать и годы, они часто шутят с памятью. Так что я позабочусь теперь о том, чтобы в течение всех нундин тебе давали только чистую воду! — постановил сенатор, всё ещё весьма недовольный грубыми высказываниями секретаря.

— Но что же теперь делать, мой господин? Невозможно ведь держать в доме целую армию кошек, но в то же время мы не можем избавиться от них. Согласно египетской религии, кошки — священные животные, и богини Бастет и Деа могут обидеться, — заметил Парис, всегда очень заботящийся о том, чтобы не задеть никого из богов.

— Очень просто — мы раздарим их! — решил Аврелий. — Кастор, приготовь папирус с надписью «Самой прекрасной!» И сделай двадцать три копии!

— Ты шутишь? — недоверчиво спросил секретарь.

— Нисколько, сейчас дам тебе список матрон, которым нужно будет отослать котёнка, и прежде всего дорогой Помпонии. А ты, Парис, тем временем купи золотые цепочки и надень кошкам на шею.

— Хорошо, хозяин, — смирился управляющий, но по его тону было ясно, что он отнюдь не считает такое решение лучшим. — Ах да, мой господин, я совсем забыл сказать. Приходил один погорелец, которому я дал немного денег, некий Фамулл по прозвищу Зуб, и хотел поговорить с тобой о пожарах…

— Зови его сюда немедленно! — прогремел Аврелий.

— Но где же я найду его, мой господин! — растерялся управляющий. — Он жил на самом верху викус Тортос и с тех пор, как сгорел его дом, бродит по всему городу, прося подаяние, а ночью спит под открытым небом.

— В этой ситуации единственный, кто поможет мне, это Муммий! — воскликнул сенатор.

И через несколько минут носильщики уже спешили с его паланкином к казармам второй когорты ночных стражей.

— Наконец, у меня есть новости о центурионе, о котором ты спрашивал, Аврелий! — встретил его пожарный. — Реций закончил службу в Брундизи-уме, построил там дом и женился на местной женщине.

У патриция не хватило духа сказать, что эти добытые с таким трудом сведения больше не интересуют его.

— Послушай меня как следует, Муммий, мне нужно допросить одного бездомного, у которого сгорел дом на Эсквилинском холме, он хочет что-то сказать о поджигателе, но я не знаю, где его найти…

— Эти несчастные погорельцы разбрелись по всему городу, кто снял комнату, кто приютился у родственников. Но большинство, однако, нашло убежище по ту сторону Тибра, самовольно захватив несколько зданий, служивших когда-то складами. К сожалению, сейчас никак не могу помочь тебе найти его, потому что Леонций обязал меня по три часа в день тренироваться с насосами и будет весьма недоволен, если я ослушаюсь! — объяснил Муммий, разведя руками.

XXX ЗА ЧЕТЫРЕ ДНЯ ДО ИЮЛЬСКИХ ИД

Решив проблему с кошками, Кастор вновь обрёл хорошее настроение.

— Похоже, мы на верном пути, мой господин! Цнрия обыскала комнату Валерии, своей хозяйки, и под подкладкой зимней паллы обнаружила компрометирующее письмо, подписанное лично Антонием.

— И что в нём?

— Не знаю. Цнрия готова поторговаться за него, но у меня идея получше, мой господин. Почему бы тебе не взять её к себе служанкой?

— И не подумаю! Она станет продавать мои тайны точно так же, как делает это с секретами Валерии!

— Хозяин, дело в том, что эта девушка нравится мне! — скромно признался вольноотпущенник.

— У тебя наверняка найдётся возможность встречаться с нею где-нибудь в другом месте, а не здесь, Кастор, — сухо ответил Аврелий.

— Но это же мой дом! — возразил грек, который с тех пор, как узнал о завещании, не переставал напоминать о своих правах.

— Пока ещё нет. Я отлично себя чувствую, а кроме того, могу в любую минуту изменить завещание.

— Ну, если так, тогда тебе придётся хорошенько раскошелиться, потому что у девушки большие претензии. Она требует, чтобы ты выкупил её, дал вольную и пять ауресов на переезд в какую-нибудь дальнюю провинцию.

— Ничего себе! Пятьсот сестерциев — немалые деньги.

— Не для тебя, мой господин. Я видел, как ты выложил куда большую сумму куртизанке Цин-ции только за одну ночь с нею. С другой стороны, ты же прекрасно понимаешь, что, украв подобный документ, служанка должна как можно скорее исчезнуть. И она действительно думает перебраться в Треспоцию…^[76]

— Хорошо, я согласен, — уступил Аврелий. Это письмо могло оказаться очень важным, потому что у Валерии не было алиби на время гибели ни Антония, ни консула…

— Что касается пожаров, к сожалению, Сервилий вернул мне список Муммия, так и не сумев ничего найти.

— Остаётся ещё Фамулл, более известный как Зуб. Если бы я только знал, как отыскать его…

— Это очень просто, хозяин, неслучайно его зовут Зубом. В прошлом его, видимо, крепко потрепали в каком-то горячем споре, потому что во рту у него остался только один резец, — признался Кастор, который присутствовал при разговоре Фа-мулла и Париса.

— Хорошо, тогда поговори с ним как можно быстрее. Муммий сказал, что его можно найти среди бездомных в Трасте вере.

— Ты имеешь в виду старые склады за виа Аурелия? Там, где собирается всё отребье Рима: воры, грабители, беглые рабы, пришлые варвары, которые рассчитывали найти в Городе земной рай, а на самом деле попали в ад? Эти люди привыкли кинжалом добывать себе кусок хлеба, и я, честно говоря, совершенно не представляю себе, чтобы этот наш Зуб пожелал вежливо ответить на вопросы отца-основателя!

— Я надеялся, что этим займёшься ты, Кастор… — скромно заметил Аврелий.

— Я не пойду туда даже за всё золото в мире! — исключил вольноотпущенник.

— Я мог бы приказать тебе.

— В таком случае, мой господин, к моему большому сожалению, мне пришлось бы ослушаться тебя. Напомню, что благодаря твоему великодушию я больше не раб, — уточнил грек, и патриций в очередной раз пожалел, что дал ему вольную. — Можешь сам отправляться к этим сумасшедшим, если уж тебе так хочется!

— Именно так я и поступлю!

— Подать тебе голубой синтезис?^[77] Или предпочтёшь наряд из индийского шёлка, расшитый серебром? — посмеялся над ним александриец.

— Надену поношенное платье и обувь.

— И никого-то ты не проведёшь, хозяин! Разве тебе удастся сыграть роль рабочего-подёнщика или униженно протянуть руку за подаянием? Разве ты похож на немытого и нечесаного бездомного? Нет, мой господин, как ни старайся, за сто миль видно, что ты всего-навсего господин!

— Посмотрим! — ответил патриций, направляясь к выходу.

— Ты забыл про пятьсот сестерциев для Цирии.

— Держи! — тотчас ответил Аврелий.

— Ха-ха! Первая ошибка! — посмеялся грек. — Ни один уважающий себя бродяга не станет ходить с туго набитым кошельком!

— Согласен, возьму с собой лишь несколько мо-нет.

— И не забудь перстень! — напомнил ему секретарь, указывая на печатку, которую сенатор носил на указательном пальце.

Аврелий хотел было отдать ему перстень, но передумал и решил доверить управляющему. Кастор, уже протянувший было руку, вспыхнул от обиды.

— В чём дело? Не доверяешь мне?

— Нисколько. Мне надоело твоё неповиновение. И как только эта история закончится, наши дороги разойдутся! — пригрозил хозяин.

Глаза вольноотпущенника сузились.

— Я уже давно жду такого случая, мой господин! — ответил он отнюдь не мирным тоном.

Миновав виа Аурелия, сенатор свернул налево в направлении Навмахии Августа и прошёл в открытых сандалиях по переулку, больше походившему на канализационный коллектор под открытым небом.

Он посмотрел на Яникулийский холм, на котором виднелась вдали его прекрасная загородная вилла. Контраст между гниющими досками в этом квартале изгоев и богатыми домами на холме был вопиющий: в Риме немыслимое богатство существовало бок о бок с самой чудовищной нищетой, роскошь соседствовала с бедностью, изысканность — с убожеством.

— Не знаете, где найти погорельцев с Эсквилинского холма? — спросил он у какой-то рано постаревшей женщины, которая тащила на себе связку хвороста, а за собой нескольких малышей.

Она молча отвернулась, но девочка лет семи, не больше, которая несла на плечах маленького братишку, указала ему на строение на углу.

На полуразрушенном здании красовался огромный искупительный фаллос, который должен был привлечь к нему хорошую судьбу. Бога Приапа, должно быть, не слишком-то чтили в кругу бессмертных, если его подопечные дошли до такой жизни, подумал сенатор, глядя на юношу с грязной красной повязкой на лбу, который взваливал огромный мешок на спину худенькой служанки.

Когда же девочка придержала тяжёлый груз, чтобы он не упал, сенатор заметил, что руки у неё слишком чёрные и явно не от грязи. Он кинулся к ней и схватил за руку. Мешок упал, его содержимое вывалились на землю, и маленькая рабыня принялась ругаться. Аврелий огорчился — как он мог подумать, будто это дочь Глафиры: ведь в Городе так много чернокожих женщин…

Помогая девочке собрать вывалившиеся из мешка торфяные блоки, Аврелий увидел, как парень с грязной красной повязкой на голове уходит на склад, громко хохоча, и заметил, что во рту у него торчит один-единственный зуб.

Аврелий взвалил мешок с торфом на спину, поднялся вслед за парнем по деревянной лестнице и оказался в огромной комнате без всяких перегородок, где в неимоверной тесноте ютились десятки семей. Желая хоть как-то отгородиться друг от друга, люди повесили кое-где занавески, но с такими огромными дырами, что в них спокойно могла бы въехать колесница Кибелы^[78].

— Зуб! — громко позвал Аврелий, стараясь перекричать невероятный галдеж, царивший в помещении.

И тотчас все смолкли. Люди шарахнулись от патриция, как от прокажённого, и посмотрели на него с немым укором, ведь каждый клочок пространства здесь был отвоёван с большим трудом, и если какой-то чужак рассчитывает добыть тут место для ночлега без помощи ножа, то сильно ошибается…

— Говори со мной, главарь тут я! — остановился перед ним зверского вида мрачный громила.

— Я ищу Фамулла по прозвищу Зуб… — заговорил сенатор.

— А ты разве не знаешь, — прервал его главарь, — что нужно заплатить деньги, если хочешь войти сюда? — и указал на жалкую тунику Аврелия, которую эта голытьба могла посчитать нарядной, едва ли не шикарной.

— Ты что же, хочешь ограбить меня? — спросил сенатор.

— А если бы и так! — хохотнул здоровяк.

— В таком случае я ошибся адресом, — с совершенно неуместной наглостью заявил Аврелий. — Я надеялся встретить добрых людей, пострадавших от пожара, а не шайку разбойников.

Он не успел договорить, как здоровяк, схватив его за грудки, приподнял одной левой, оторвав на минутку от пола, правда, тут же и опустил.

— Нет здесь больше добрых людей. Тридцать лет я работал кузнецом, каждый день с утра до ночи, чтобы содержать семью. Все на Эсквилин-ском холме знали Зверя и спокойно доверяли ему ключи от дома. А теперь посмотри: моя жена лежит на этом соломенном тюфяке и так больна, что встать не может, а дочери продают себя на перекрёстке как проститутки, чтобы принести сюда хоть какую-нибудь еду!

— А я тут при чём? Там был поджигатель…

— Ну да, вроде тебя!

— То есть как это? — навострил уши сенатор.

— Я видел, как он убегал после поджога. И он не был, конечно, бедняком, хотя и хотел казаться таким! Я этого негодяя могу узнать по носу. Фамулл тоже клянётся, что может узнать его…

— Но если дело обстоит так, почему не обратились к стражам порядка? — задал Аврелий наивный вопрос.

— Думаешь, не обращались? Я потерял старшего внука в этом пожаре… Но главный пожарный даже разговаривать не захотел со мной, прислал своего прислужника, который, лишь бы я отстал от них, пообещал, что проведут расследование… Ну и где оно, это расследование! — взревел он, указывая на огромную комнату с погорельцами. — Увидев, как Рим обходится со своими гражданами, я тоже перешёл на другую сторону, так что хватит болтать и снимай тунику!

— Я пришлю вам еду и одежду, если поможете, — пообещал Аврелий.

— Еду? — ухмыльнулся верзила. — А ты, часом, не Сатурн будешь, бог урожая? Как же! Стоит выпустить отсюда, так только тебя и видели! И ещё я подумал сейчас, а может, ты какой-то другой интерес прячешь за всем этим?

Патриций отступил.

— Если посмеешь тронуть меня… — твёрдо произнёс он, но кузнец прервал его, громко рассмеявшись.

— А что ты мне сделаешь? Накажешь? — рассмеялся он, нарочито изображая испуг, чем вызвал всеобщее веселье.

«Дёрнул меня чёрт за язык, — подумал Аврелий, — и будь прокляты мои предки, консулы и сенаторы, которые наградили меня патрицианским высокомерием…»

— Мне говорили, что, если хочешь, чтобы тебя тут приняли, нужно помериться силой, — отважился заявить он.

Раз уж всё равно его разорвут на части, есть смысл побороться…

— И ты, наглец, готов биться? — опять посмеялся кузнец.

Аврелию пришлось признать, что сглупил: у него, конечно, крепкие мускулы, и он хорошо натренирован, но рядом с этим огромным, могучим кузнецом он выглядел тонким прутиком. Однако теперь слово сказано, отступать некуда…

Зверь потёр руки, а бедняки тем временем обступили их полукругом, собираясь насладиться неожиданным спектаклем.

Сенатор перевёл дыхание. Он надеялся только на то, что сможет одолеть противника сразу, с первой же атаки. Для этого гиганта удар кулаком — просто щекотка…

— Готов? — спросил кузнец, принял боевую стойку и, опустив голову, бросился на Аврелия. Патриций уклонился от удара, ловко уйдя в сторону, и в то же время схватил его за шею особым приёмом, которому научился у одного старого мудреца из Страны шёлка.

Приём получился точный, и на мгновение великан отшатнулся, чуть не потеряв равновесие. Прежде, чем он успел выпрямиться, Аврелий ухватил его за бедро и нанёс под рёбра прямой и сильный удар, который повалил бы и лошадь, но Зверь даже не заметил его.

Удивившись внезапному напору противника, Зверьнаклонил голову, открыв шею, и Аврелий увидел путь к спасению: ударить нужно в то место на горле, откуда вены несут кровь к голове. Такой удар уж точно остановит гиганта, решил он, собираясь нанести его.

«И убьёт», — подумал он и задержал уже занесённую руку.

Кузнец выпрямился, бешеными глазами глядя на него.

«Какой же я дурак, — упрекнул себя патриций. — Зверь не ответит мне таким же милосердием…»

— Клянусь Плутоном, брат, да ты просто молодец! Ещё немного, и добил бы меня! Пойдём, выпьем, и давай спрашивай меня о чём угодно, ты заслужил! — проговорил кузнец, дружески ткнув Аврелия в плечо, едва не сломав ему при этом пару рёбер.

Спустя некоторое время оба сидели с глиняными чашами в руках и слушали рассказ широко улыбавшегося беззубым ртом Фамулла.

Часом позже сенатор покинул склад вполне довольный: на пальце железное кольцо — свидетельство нерушимой дружбы со Зверем, он запомнил и условный знак, чтобы городские бандиты узнавали его, а также кое-какие интересные подробности, которые помогут найти поджигателя.

На ступенях старого здания он опять встретился с африканской служанкой, сверкнувшей на него белками глаз. Сенатор достал из туники монету в один асе, которую взял с собой, и бросил ей. И сразу же почувствовал, как кто-то тянет его за тунику — это оказалась девочка с братишкой на плечах, она протягивала руку.

Тот, кто ест каждый день и спит в чистой постели, нередко бывает доброжелателен к беднякам: милостыня стоит немного и, подав её однажды, можно со спокойной совестью вернуться к мягкому ложу и накрытому столу и даже почувствовать себя добрее.

Вот так и получилось, что патриций, обнаружив в складках туники ещё только один серебряный денарий, с улыбкой отдал его маленькой просительнице.

Девочка побежала показывать всем это сокровище, обращая к своему благодетелю восторженные взгляды, и Аврелий подумал вдруг, что похож в этот момент на ягнёнка, окружённого стаей голодных волков.

Он попытался уйти, но толпа изгоев молча двинулась следом за ним. Потом кто-то самый смелый оторвался от неё и подошёл к нему совсем близко. Вокруг Аврелия столпились дети с протянутыми руками и умильными улыбками.

Сенатор показывал им, что у него больше ничего нет, но просители, не веря, подходили всё ближе и теребили его за тунику.

Аврелий прикинул расстояние до моста через Тибр, за которым высились портики и колонны мраморного Рима: оно оказалось гораздо больше, чем он понадеялся.

В сопровождении процессии оборванцев он прошёл по виа Аурелия и направился к своей вилле на Яникулийском холме, собираясь бросить потом, как только окажется в безопасности, несколько монет на дорогу.

Поднявшись на вершину холма, он обернулся: их было более сотни — женщин и детей, стариков и калек, но он, по счастью, уже добрался до дома. Перескочив через четыре ступеньки, он схватился за дверной молоток. В зарешёченном окошке показался чей-то глаз.

— Прочь отсюда, жалкое отребъе!

— Открой, я — хозяин! — повелел Аврелий самым властным тоном, но сторож хлопнул ставней прямо ему в лицо.

Тем временем толпа попрошаек собралась у него за спиной и прижала к дверям, тогда он принялся ещё сильнее колотить кулаками в дверь и громко требовать, чтобы его впустили.

Наконец дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы он мог втиснуться в неё, не впустив своих преследователей.

— Наконец-то до вас дошло, — проворчал сенатор, и в тот же миг почувствовал, как его схватили чьи-то железные руки, бросили на землю и кто-то из рабов наступил ему ногой на горло так, чтобы он не мог поднять голову.

Только теперь патриций сообразил, что он грязный с головы до ног и при этом в жалкой, мятой одежде. Старая, рваная туника висела на нём, как передник ткача, ниспадая лохмотьями на шнурки стоптанных сандалий. Вместо рубиновой печатки на пальце виднелось только железное кольцо Зверя.

— Зовите стражей, быстрее! Мы повязали главаря этих смутьянов! — велел управляющий слугам.

— Дураки! Я — хозяин! — продолжал кричать Аврелий, но рабы бросили его в подвал и заперли на ключ.

Час спустя в подземной камере седьмой когорты Публий Аврелий Стаций, аристократ самых голубых кровей, римский сенатор, банкир, судовладелец, латифундист и философ-дилетант, держался за решётку, проклиная свозь стиснутые зубы всех богов Олимпа, океана и подземного мира вместе с их жёнами, супругами и сожительницами.

Он не знал, сколько придётся ожидать появления Кастора. Командир Цецилиан, единственный, кто мог узнать его, отсутствовал, а Муммий после перевода в другую когорту бывал тут редко.

Патрицию пришлось долго настаивать и пообещать щедрую награду, чтобы ему дали возможность отправить послание в его дом, а он всё ещё сидел в тюрьме.

Вот уже два часа он ожидал ответа, выслушивая насмешки пьяниц и терпя приставание двух педерастов, которые угрожали заняться им ночью.

Наконец на лестнице в подземелье послышался голос секретаря.

— Кастор! — позвал сенатор, и сердце его переполнилось благодарностью — его верный слуга пришёл освободить его!

— Вот он, там! — сказал охранник.

— И это, по-вашему, мой хозяин? — воскликнул хитрый грек, едва взглянув на него. — Вам должно быть стыдно! Как вы могли принять подобного бродягу за благородного Стация!

— Кастор! — снова окликнул его патриций, не веря своим ушам, в то время как вольноотпущенник упрямо отворачивался от него.

— Прости, что побеспокоил, но этот сумасшедший так настаивал, что мы посчитали своим долгом позвать тебя… — с сожалением оправдывался стражник.

— Грязный левантиец, да я с тебя шкуру спущу! — заорал во всё горло Аврелий. — Запорю до смерти, зубы вышибу, в колодки засажу на всю жизнь!

— Он и впрямь ненормальный, окатите его холодной водой! — коварно улыбнувшись, посоветовал александриец и направился к выходу.

И тут наверху лестницы появился человек, который с удивлением воскликнул:

— Как ты здесь очутился, сенатор?

— Муммий! — патриций с облегчением выдохнул, и охранник поспешил выпустить его из клетки.

— Что ты делаешь в тюрьме, да ещё в таком виде?

— Сначала я сверну шею этому мерзавцу, моему слуге, и после всё объясню тебе! — вне себя от ярости, произнёс патриций и бросился наружу.

Но Кастора уже и след простыл.

— Есть один человек, который как нельзя лучше подходит под описание, которое мне дал Фамулл. Ты тоже его знаешь… — спустя какое-то время сказал Аврелию Муммий, сидя с ним за столом в комнате стражей.

— Если тот, кого ты имеешь в виду, связан с владельцами сгоревших домов и ты поймаешь поджигателя, весь Рим возблагодарит тебя! — заверил его патриций.

И всё-таки пожарный не решался:

— Это слишком нелепое подозрение…

Речь идёт об убийце, Муммий, мы должны остановить его любой ценой! — настаивал сенатор и рассказал историю юной Эбе.

— Бедная девочка, — побормотал пожарный, разволновавшись. Потом осмотрелся и, поколебавшись, шепнул имя на ухо патрицию.

— Боги Олимпа, никогда бы не подумал! — воскликнул Аврелий. — Но описание полностью совпадает… На этот раз пушу в ход всё своё влияние, чтоб добыть тебе доказательства, Муммий!

Когда патриций ушёл, пожарный ещё долго сидел за столом, уставившись в чашу с вином. Он приехал в Рим из провинции, исполненный священного пыла, и поступил на службу с твёрдым намерением защищать закон и своих сограждан от пожаров и преступлений.

Десять лет достойной службы, без единого порицания: он никогда не клал в карман ни одной монеты, которыми многие позванивали перед ним, чтобы он на многое закрывал глаза. Десять лет, за которые он на своём опыте понял, что далеко не всегда виновные платят за свои проступки, особенно если богаты и могущественны.

Теперь, однако, кости брошены. Если всё пойдёт плохо, его ждёт увольнение и бесславное возвращение в горную деревушку, откуда он приехал и где у него не осталось даже семейного огорода. И это в лучшем случае, а о худшем он и думать не хотел.

И всё же, если бы сенатору удалось найти доказательства…

Аврелий вернулся домой грозный, как буря.

— Если этот грязный грек только посмеет явиться сюда, схватите его немедленно и заприте в комнате для наказаний! — приказал он слугам, которые слушали его, онемев от ужаса.

Парис мрачно кивнул, не сумев полностью скрыть свою радость. Наконец-то он избавится от злейшего врага! Насмешник, который годами потешался над ним и безжалостно выставлял в плохом свете перед хозяином…

Аврелий, всё ещё негодуя, направился в ванную. Он провёл там целый час, велев долго скрести себя стригилём. Нефер чистила и полировала его ногти, Иберина расчёсывала частым гребнем вымытые волосы. А когда Филлида обернула его белым полотнищем, чтобы вытереть, он машинально потянулся к чаше с холодным пивом, которое секретарь обычно готовил ему к выходу из ванны.

Пива не было, как не было и Кастора. Сенатор стиснул зубы. Значит, придётся привыкнуть к мысли о том, что его больше не будет здесь никогда.

XXXI ЗА ТРИ ДНЯ ДО ИЮЛЬСКИХ ИД

— Я тут такое узнала! — воскликнула Помпония на следующий день. — Похоже, Кореллия проводила время с разными богатеями, а муж притворялся, будто ничего не видит и не слышит!

Патриций, не желая огорчать подругу, постарался изобразить на лице должное удивление этим несколько запоздалым открытием.

— Слушай, — продолжала вездесущая матрона, — слуги говорят, она готовилась к любовному свиданию с самого утра даже в тот день, когда убили Антония… — Аврелий вздрогнул, опасаясь неизбежного продолжения. — Самое интересное, что об этой истории муж ничего не знал, потому что, когда она через несколько дней снова ушла на встречу со своим загадочным любовником, он стал искать её в доме матери. Так ему и надо, этому лицемеру Метронию! Он вёл себя как сводник и с первой женой, уступив её Элию Сейяну в обмен на жизнь… В следующий раз подумает как следует!

— Не будет следующего раза, Помпония, — деликатно напомнил сенатор.

— Ах да, верно… А о чём это я говорила? — продолжала матрона. — Точно, о последнем приключении Кореллии. Похоже, что раб, прислуживающий в её спальне, кое-что знает об этом… Что с тобой, Аврелий, почему так тяжело дышишь? Нездоровится? Пусть Кастор что-нибудь приготовит тебе… Кстати, а где он?

— В отпуске, — коротко сообщил сенатор.

— Наконец-то ты наградил его! Он заслуживает, такой хороший друг! Подумай только, как часто он спасал тебя от разных неприятностей!

Аврелий почувствовал, как вспыхнуло вдруг его лицо, словно покраснело.

Помпония распрощалась часа через два, и патриций проводил её до дверей, где привратник Фа-беллий, как обычно, крепко спал.

Проходя по пустому атриуму, Аврелий услышал над головой лёгкое покашливание и с интересом посмотрел вверх.

— Тес… Хозяин, я тут!

Грязный левантиец выглядывал из-под самой крыши, с комплювия^[79], держа зажжённую свечу и пару свитков папируса.

Аврелий почувствовал, как кровь бросилась ему в голову, и погрозил ему кулаком.

— Осторожнее! Если только позовёшь кого-нибудь, эти драгоценные свитки тотчас превратятся в пепел. В одном письмо, которое Цирия обнаружила у Валерии, а в другом список владельцев сожжённых домов, — произнёс секретарь, поднося свитки к пламени свечи.

— Это шантаж, Кастор, причём самый подлый! — прогремел взбешённый патриций.

— Согласен, хозяин, — как ни в чём не бывало признал александрийский вольноотпущенник.

— Спускайся немедленно!

— Даёшь честное слово римского гражданина, что выйду отсюда с нетронутой спиной?

— Спускайся, там видно будет, — проворчал сенатор.

— Мне нужен час, чтобы исчезнуть, прежде чем спустишь на меня своих ищеек, — настаивал Кастор.

— Согласен! — уступил, наконец, Аврелий, подавляя гнев.

И вскоре в библиотеке при свете большого бронзового канделябра он рассматривал документы.

«Великолепно, Кастор!» — чуть было не вскричал он, но вовремя осёкся и, напротив, произнёс:

— Думаешь, за эти свитки я помилую тебя и избавлю от плети?

— Именно так я и думаю, мой господин!

— И всё ещё рассчитываешь остаться тут после шутки, которую сыграл со мной?

— Это прекрасный дом, мой господин, и мне здесь очень нравится!

— Ты хоть понимаешь, что если я не стану наказывать тебя, то потеряю лицо перед всеми слугами? — спросил Аврелий, лихорадочно ища какое-нибудь решение, которое позволило бы достойно выйти из щекотливого положения.

— Тоже верно, мой господин. И всё таки хавай придумаем что-нибудь такое, что устроило бы нас обоих. Дело в том, что любое наказание имеет два аспекта. Прежде всего это расправа, чаще всего телесная, а также моральное унижение для избитого человека.

— Ну и что?

— Я готов был бы отказаться от первого в обмен на второе.

— А как? — с недоверием поинтересовался хозяин.

— Послушай! — сказал Кастор, понизив голос.

— На этот раз он получит плетей по-настоящему! — изумилась Филлида.

— Кастор давно это заслужил. Столько натворил пакостей, но последняя его выходка и в самом деле непростительна, — заметила Нефер.

— Поверьте мне, я всячески старался помешать наказанию, однако сенатор и слышать ничего не хотел! — признался Парис с потемневшим лицом.

— Так я тебе и поверю! Именно ты всегда готов был первым донести на него из-за любого пустяка, — возразила Иберина, с укором посмотрев на него.

— Я просил только побранить Кастора, но не бить… — ответил терзаемый угрызениями совести управляющий.

— У него такая красивая спина. Будем надеяться, что не останется следов… — простонал женоподобный Азель, спокойно поглаживая накрашенные щёки.

Астерия дрожала, прижавшись к матери.

— Ну, ну, — утешила та её. — Сенатор знает, что делает!

И тут на весь домус раздался очередной жуткий вопль.

— Боги, это невыносимо! — воскликнул Парис, зажимая уши, чтобы не слышать ударов плети и мучительных стонов, доносившихся из библиотеки.

— Нефер, приготовь смягчающее масло для Кастора! — добавил он со слезами на глазах.

Внезапно наступила полная тишина, и слуги, обратившись в слух, на цыпочках подошли ближе к двери.

А там Аврелий отёр пот со лба и нанёс последний удар, в ответ на который раздался такой душераздирающий вопль, что у рабов, услышавших его, побежали мурашки по коже.

— Знаешь, я немного устал, может, хватит? — спросил сенатор, опуская плеть.

Кастор поднялся с кушетки, где спокойно лежал всё время, пока длилось наказание, и провёл ладонью по колонне, которую крепко хлестал хозяин.

— Да, думаю, достаточно. Однако штукатурка немного потрескалась. Нужно будет поправить.

— А теперь уходи. Не хочу, чтобы слуги слишком переживали.

— Минутку, — ответил Кастор, забирая одежду.

— Эй, но это моя туника! — возразил хозяин.

— Конечно, мой господни, но она тоже должна поучаствовать в спектакле, чтобы комедия получилась правдоподобнее…

Через минуту Кастор появился на пороге библиотеки и, пошатываясь, двинулся между расступившимися перед ним взволнованными слугами. Он с гордостью, решительным жестом отклонил руку, которую, желая помочь, протянул ему Парис, и со страдальческим лицом направился в свою каморку.

— Ни стона, ни упрёка! — в восхищении воскликнула Филлида.

— Вот ведь какой мужественный человек, а я так плохо думал о нём… — признался Парис.

— Вот это я понимаю, мужчина! — прошептала Иберина, мечтательным взглядом провожая вольноотпущенника, который удалился в ореоле бесстрашного героя-страдальца.

XXXII НАКАНУНЕ ИЮЛЬСКИХ ИД

На следующее утро патриций проснулся рано, преисполненный оптимизма: благодаря сведениям, которые добыл секретарь, он сможет положить конец этому ненавистному шантажу. И, может быть, арестует поджигателя и убийцу…

Когда он позвал служанок, девушки вошли, опустив глаза: Иберина держала таз с водой, Филлида — набедренную повязку, Гайя — чистую тунику.

Как всегда по утрам, Публий Аврелий раскинул руки, ожидая, что рабыни оденут его, и стоял, ещё полусонный, с закрытыми глазами, как внезапно на его голые ноги обрушился ледяной поток.

— Извини, хозяин, таз выскользнул у меня из рук! — сухо сказала Иберина.

Патриций крякнул: очевидно, служанки объявили ему войну за грубое обращение с их любимцем Кастором…

— Ты уж извини, если туника выглядит немного помятой. Гладильный пресс сегодня плохо работал, — оправдывалась Гайя, подавая ему совершенно не проглаженную одежду.

Аврелий сжал губы, решив не обращать внимания на эти мелкие неприятности, и всё же не смог не ругнуться, когда Филлида с такой силой затянула набедренную повязку, что едва не повредила его мужское достоинство.

— Вон отсюда! — в отчаянии рявкнул он.

Внезапно на пороге появился Парис, похожий на испуганного поросёнка, увидевшего, что к свинарнику приближается компания голодных гостей.

— Нанди приличную тунику и пришли Зенобию, пусть оденет меня, если не хочешь, чтобы я выглядел как бродяга, что ночует под мостом! — проворчал сенатор.

Вскоре, приведённый в полный порядок умелой служанкой-эпиротой, Аврелий кликнул своих верных носильщиков.

Прибыв на виа Тускулана, он остановил паланкин и отпустил нубийцев, снабдив их деньгами для покупки целого конгия вина и внимания уступчивой служанки, и отправился пешком в один из переулков на Целийском холме, где размещалось множество разных магазинчиков и лавок.

В старом домусе семьи Валериев, рядом с которым возвышалась инсул а, можно было немного передохнуть от уличной жары. С верхних этажей доносились возгласы торговцев, крики детей и перебранка жильцов на десятке разных языков.

В тёмном атриуме, напротив, слуги двигались нарочито неслышно, словно создавая невидимый барьер между римской гравитас и жилищами шумных горожан, окружавших домус со всех сторон.

— Моей госпожи нет дома, — с таким же надменным, как у хозяйки, видом сообщила несуразная служанка, сменившая Цирию.

— Покажи ей это, и она примет меня! — заявил Аврелий, протягивая ей письмо.

— Не думаю, что… — с недовольством произнесла служанка.

— Да делай, ради всех богов, что тебе говорят! Мне некогда! — вскричал патриций.

— Ступай, Бурба, и ничего не бойся. Просто сенатору Стацию нравится пугать рабынь, тогда он чувствует себя особенно важным! — произнесла Валерия, появляясь на пороге таблинума, и, грубо выхватив у Аврелия лист, прочитала его и изменилась в лице.

— Выходит, моя рабыня предала меня! Подозреваю, что это ты подослал того нумидийского купца, который купил её сегодня утром!

Патриций кивнул. Кастор оказался очень убедительным в этой роли, поскольку умудрился при этом уговорить карфагенского коллегу внести внушительную сумму на счёт несуществующего сообщества земляков. Что касается Цирии, то вольноотпущенник, несмотря на запрет, привёл её в свою каморку, пользуясь солидарностью всех слуг.

Валерия вернула папирус дрожащей рукой.

— И что же? — потребовал ответа сенатор.

— Идём отсюда. И чтобы никто нас не беспокоил! — приказала она слугам, прежде чем провести его в таблинум и запереть дверь.

— Что тебе нужно от меня? — спросила она, стараясь спрятать гнев за притворно смиренным тоном.

— В письме ясно сказано, что это ты поставляла Антонию сведения для шантажа. Ты делала это из любви, как он думал, или ради жалких денег? — спросил патриций.

— Это долгая история, но я могу всё объяснить, — сказала она, судорожно стискивая руки. — Мы с Антонием познакомились в Греции много лет назад. Я была замужем в то время, но между нами возникло чувство, которое не имело ничего общего ни с деньгами, ни с любовью.

— Иными словами, вы не спали в одной постели?

— Конечно, нет! Я же не Кореллия, я никогда не позволяла Антонию даже пальцем прикоснуться ко мне!

— Нетрудно поверить! — с иронией заметил патриций.

— Разумеется, я знала, что у него были женщины. Он сам рассказывал о своих приключениях, но наши отношения были совсем другого рода, и я гордилась тем, что он не путал меня со своими шлюхами.

— И снисходительно слушала его, радуясь, что с тобой он обращается по-другому… — улыбнулся сенатор.

— Для него я была образцом, идеалом, к которому нужно стремиться.

— Благородная роль, не спорю: жаль только, что ты стала пособницей его преступлений. Из этого письма следует, что ты ожидала получить выгоду от этого шантажа… — заметил Аврелий.

— Мне нужны были деньги. Эренний скончался, и то немногое, что он оставил, быстро улетучилось. Чтобы выжить на Крите, пришлось заложить земли в Лукании — моё приданое.

— Довольно странное представление о выживании, Валерия, если учесть, что в Гортине у тебя было больше пятидесяти слуг, — напомнил ей патриций.

— Как вдова губернатора я должна была соответствовать статусу, — возразила Валерия.

— Особенно если хотела произвести впечатление на нового жениха.

— Я знала, что Антоний не сможет обеспечить мне будущее, пока женат на Бальбине. А чтобы добиться развода, он должен был вернуть ей приданое, но у него, как и у меня, не было денег. Мы уже готовы были отказаться от наших планов, как вдруг снова встретились в Риме.

— И дальше уже действовали сообща. Может быть, ты и в самом деле собиралась выйти за него замуж. Однако после его смерти спешно стала искать ему замену, как показывает сцена, которую так искусно разыграла со мной в книжной лавке Сосиев…

— Во всём виноват мой брат, он нисколько не думает обо мне. А всё, чем владел, потратил на свои легионы!

— Возможно, он и был неправ в отношении тебя, но ты своими угрожающими письмами заставила его раскошелиться.

— Я взяла у него только то, на что имела право. Ему нет дела до моей судьбы и счастья. Я для него только пешка в политических играх, и он без колебаний выдал бы меня замуж за одного из своих грубых центурионов, если бы это понадобилось для сохранения должности!

«Какая удивительная женщина, W подумал сенатор, — смесь змеиной хитрости и детской наивности. Ловкая, расчётливая, умеющая плести самые тонкие интриги, и вдруг доверилась такому глупому хвастуну вроде Феликса».

— Значит, ты любила Антония и никогда не желала ему смерти, — недоверчиво заключил сенатор. — А между тем, ты в числе самых вероятных подозреваемых, поскольку можешь и сама, в одиночку вести игру, не нуждаясь в сообщнике, с которым пришлось бы делить выгоду. Или же… Ты мстительна, Валерия, и, конечно, очень расстроишься, когда узнаешь истинную причину, почему он так уважительно относился к тебе!

— Не все похожи на тебя. К счастью, есть еще настоящие мужчины, способные оценить честную женщину.

— Интересное определение шантажистки! — расхохотался Аврелий.

— Я имею в виду женщину, которую не стремятся затащить в постель! — вскричала она.

— Особенно когда мужчина импотент, — спокойно заметил сенатор. — И не говори мне, будто не знала этого! У твоего дорогого Антония просто не было другого выбора, кроме как предстать перед тобой невинным и учтивым!

— Ноу него было столько женщин… И он обещал развестись с Бальбиной, чтобы жениться на мне!

— Как же ты заблуждалась! — покачал головой Аврелий. — Он наплёл тебе уйму всякой чуши. Что касается Бальбины, то это она отчаянно хотела развестись с ним, а Феликс отказывался из ненависти к сводному брату.

— Но она родила ему дочь! — возразила Валерия уже дрожащим голосом.

— Кто мать ребёнка, всегда известно, а кто отец — это ещё вопрос, — спокойно объяснил сенатор.

— Не верю! Он бесконечно почитал меня…

— Это нетрудно объяснить. Ты восхищалась им и была так невинна: с кем ещё он мог бы играть роль опытного соблазнителя? Любая женщина, хотя бы немного опытнее тебя, сразу же заподозрила бы неладное.

— Нет, не верю! — повторила ошеломлённая Валерия, и Аврелий задумался, неужели она и сейчас притворяется. Но её дрожащие губы, судорожно сжимающиеся руки и испарина на лбу говорили о том, что Валерии и в самом деле только в эту минуту открылся тот обман, из-за которого она так долго принимала желаемое за действительное.

— Ты лжёшь, Аврелий! Хочешь заставить меня страдать… — с трудом проговорила она, побледнев как полотно.

— Назвать тебе имя его врача? Или предпочтёшь поговорить с его вдовой? — спросил сенатор, разглядывая её с новым и в какой-то мере безжалостным интересом — не каждому доводится стать свидетелем крушения мечты.

«Может, змеи тоже мечтают, — подумал он, — и иногда убивают».

— Никак не могу понять, — воскликнула она с нервным смешком, — у меня есть все качества, какие должны быть у идеальной римской жены: целомудрие, скромность и стыдливость. Говорят, именно это мужчины хотят видеть в женщине, но потом почему-то женятся на кореллиях или теряют голову из-за глафир.

Патриций не стал отрицать, хотя сам был не из таких.

— Но хватит теперь, Публий Аврелий, ты достаточно поразвлёкся. Хочешь, расскажи всё моему брату. Сам решай, как тебе больше нравится, только уходи отсюда немедленно!

— Я не закончил. Ты забыла, наверное, что Антоний и Метроний были убиты? У тебя нет алиби ни на одно из этих преступлений.

— А вот и есть, — возразила она. — Когда случился пожар, я гостила у одной подруги, которой очень хотелось узнать, как складываются наши с тобой отношения, и она поклялась мне сохранить всё в тайне.

У подруги, говоришь? — со скепсисом переспросил Аврелий: это запоздалое свидетельство появилось слишком своевременно…

— Это матрона Помпония! — заявила Валерия с плохо скрываемым удовольствием.

«Вездесущая сплетница!» — вздохнул про себя патриций.

Желая что-то узнать о его личной жизни, матрона пообещала молчать, изобразив благоразумие, как раз тогда, когда должна была бы примчаться к нему и выложить всё.

— Это ведь ты нашла в бумагах Эренния кожаные шнурки, верно? Помнишь, что там было написано? — спросил патриций, решив идти до конца.

— Мне не удалось ничего расшифровать…

«А вот Антонию удалось», — подумал сенатор.

— Я поняла только, что много лет назад мой отец и мой муж были вовлечены в какой-то заговор.

— Были ли там какие-нибудь имена? — прервал её патриций.

— Не знаю. Я отдала шнурки Антонию, и он решил использовать их, чтобы надавить на Валерия, но умер, не успев сделать это…

«Ловкий Феликс, выходит, действовал один, отстранив свою сообщницу от большой игры», — подумал Аврелий.

— И дальше ты решила играть сама: без малейших угрызений совести перед братом.

— Не больше, чем ты перед нашей матерью! — ответила она, глядя ему прямо в глаза.

Аврелий промолчал и направился к двери.

— Подожди, хочу кое-что показать тебе, — сказала Валерия, вновь обретя хладнокровие, и, наклонившись к сундуку, извлекла из него пачку документов. — Это закладные на землю в Луканин. Если я не выкуплю их вовремя, то потеряю своё приданое. И мне необходимо, понимаешь, совершенно необходимо договориться с человеком моего статуса! Я не могу жить здесь, в этой нищете, среди криков детей, под бельём, висящим над головой. Поэтому я послушала Антония, поэтому опустилась до шантажа!

— А я здесь при чём? — спросил сенатор.

— Ты очень богат. Тебе ничего не стоит выкупить… — прошептала она еле слышно.

— В обмен на что? — поинтересовался Аврелий, проявив некоторое любопытство.

Валерия молчала, но сколько кичливости и высокомерия скрывалось за её неловким молчанием! Бесконечное самомнение, обусловленное не привлекательностью и несомненной красотой, а только глубочайшим убеждением, что она стоит в сотни раз больше всех кореллий и глафир на свете…

— Ты проделала путь от брачного договора до пары закладных, Валерия. Ничего не скажешь, серьёзно снизила цену, — с сарказмом ответил сенатор.

— И что же теперь? — спросила она, затаив дыхание.

— Мне жаль, но это не интересует меня. Как куртизанка ты немногого стоишь, а между нами говоря, вообще ничего не стоишь, — ответил сенатор, возвращая ей бумаги.

Валерия побледнела, и вся злость, которую она старательно подавляла до сих пор, внезапно прорвалась наружу. С воплем, словно обезумевшее животное, набросилась она на патриция, принялась молотить его кулаками и царапать ногтями лицо. Достоинство римской матроны сменилось безудержным гневом проститутки из лупанария, которая вдруг обнаружила, что с нею расплатились фальшивой монетой.

— Так значит, ты живая! — вскричал Публий Аврелий, стараясь уклониться от ударов. — А я думал, ты мраморная статуя!

Валерия вылила на него такой ушат непристойных ругательств, что даже Кастор немало удивился.

— Ненавижу тебя, Антония, Валерия, Эренния, ненавижу вас всех, негодяев! — закричала она в ярости и снова с такой силой набросилась на сенатора, что они упали, сцепившись в яростной схватке.

— Живая! Живая женщина! — твердил Аврелий, пока не сумел, наконец, стиснуть руки Валерии и уткнуться в её грудь исполосованным ногтями лицом.

— Эй, хозяин, уж не тигрицу ли ты изнасиловал? — поинтересовался секретарь, увидев Аврелия в таком виде.

— Почти, — произнёс сенатор.

— Выходит, верно, что иногда статуи оживают, как случилось с Галатеей у Пигмалиона, — деликатно прокомментировал грек.

— Ради великого Юпитера, откуда ты знаешь, кто это был? — изумился Аврелий, но Кастор лишь неопределённо пожал плечами в ответ.

Парис, напротив, скромно отвёл глаза, притворившись, будто не видит царапин и ссадин на лице хозяина.

— Мой господин, мне нужно поговорить с тобой об одном очень важном деле… — произнёс он.

Патриций всё же счёл нужным заставить его подождать, пожелав сначала выслушать секретаря.

— Кастор, разве ты не говорил мне, что Цирия уедет в Тресполию?

— Так и есть, — подтвердил грек. — Вчера она уехала в фургоне в Брундизиум, где собирается сесть на судно.

— Тогда объясни мне, что она делала только что в таверне «У Цереры»? Говорят, она купила её, расплатилась наличными и намерена управлять ею вместе с бывшим продавцом из книжной лавки Со-сиев.

— Ошибаешься, хозяин, трёх золотых явно не хватило бы, чтобы купить лавку на викус Патри-циус!

— Вообще-то я заплатил ей пять, — напомнил ему Аврелий. — Значит, остальные ты положил себе в карман…

— Этот термополиум стоит целое состояние. Где эта девушка нашла такие деньги? — задумался между тем Кастор. — Боги, мои сбережения! Я держал их под матрасом, и, наверное, она украла их оттуда! — воскликнул он, вытаращив глаза, и бросился в свою комнату.

Несколько минут спустя он выскочил из дома и помчался вниз по Виминальскому холму к таверне «У Цереры».

Как только он исчез из виду, Публий Аврелий обратился к управляющему:

— Так в чём дело?

Парис стоял перед его столом, опустив глаза, поникнув головой, с совершенно убитым видом.

— Давай, выкладывай! — призвал его патриций, ожидая получить некоторое удовольствие от признания.

Управляющий изложил своё дело, и это было совсем не то, чего ожидал Аврелий.

— Ты это всерьёз, Парис? — спросил он, помрачнев. — В самом деле хочешь уйти со службы?

— Да, мой господин, — пролепетал тот со слезами на глазах.

— Твой отец Диомед был управляющим в семье Аврелиев, и твой дед до него тоже. Скажи мне хотя бы, чем я провинился, что ты так неожиданно отворачиваешься от меня. Я сделал тебя обеспеченным человеком, доверял настолько, что даже оставлял тебе перстень с печаткой и ключи…

Парис явно чувствовал себя очень неловко: управляющий практически никогда не удостаивался привилегии хранить ключи от фамильного сундука — это была прерогатива отца семейства или по крайней мере его супруги. Получается, что хозяин всегда полностью полагался на него, а он вместо признательности отвечает теперь низкой неблагодарностью…

— Ты осыпал меня благодеяниями, мой господин, был добрым, справедливым, честным… — всхлипывая, прошептал Парис.

— И всё же хочешь уйти, — строго произнёс Аврелий.

— Мой господин, мой господин! — управляющий разрыдался. — У меня разрывается сердце, но я не могу поступить иначе.

В таком случае пусть будет по-твоему, — холодно ответил патриций.

— А по поводу другой моей просьбы?.. — спросил Парис, потемнев лицом. — Мне жаль, но я не могу удовлетворить её.

— Умоляю тебя, мой господин, я готов отдать тебе всё, что у меня есть! — с необычайным волнением воскликнул управляющий.

— Я не могу продать тебе Зенобию, даже если бы захотел. Она больше не принадлежит мне.

— О боги, ты продал её! — Парис пошатнулся, чувствуя, что лишается последних сил, и тихо спросил — И кто же теперь её хозяин?

— Никто, — резко ответил Аврелий. — Она ещё не знает, но я освободил её, как стало известно, что она беременна.

Лицо управляющего, до сих пор пылавшее от волнения, внезапно побледнело, словно кто-то провёл по нему тряпкой со щёлоком.

— Я посчитал, что сын моего управляющего не должен родиться рабом, — уточнил Аврелий, с трудом сдерживая улыбку.

Но когда снова взглянул на Париса, желая оценить его реакцию, то оказалось, что управляющий лежит в обмороке на полу, не выдержав сильнейшего потрясения.

Чтобы привести Париса в чувство, Аврелию пришлось несколько раз ударить его по щёкам, пожалуй, даже чуть крепче необходимого.

— Хозяин, хозяин, я буду служить тебе всю жизнь, и мои дети тоже, и дети моих детей… — клялся администратор, и смеясь, и плача от радости.

Аврелий что-то проворчал и быстро отдёрнул руку, прежде чем слуга успел поцеловать её.

— Прости, мой господин, я очень стеснялся и не решался сказать тебе об этом. Кто знает, что ты подумаешь обо мне теперь!

— Ты в самом деле хочешь знать это, Парис? Когда я увидел, как ты тайком выходишь из каморки Зенобии, я вздохнул с большим облегчением, потому что жить рядом с таким целомудренным типом, как ты, довольно трудно для человека моих взглядов. Но интересно, что скажет по этому поводу Кастор…

— О боги, секретарь! — в ужасе задрожал Парис.

— Рано или поздно он узнает, и тебе придётся самому выходить из положения!

Управляющий стиснул зубы, решив ради любви к Зенобии вытерпеть ещё сколько угодно выпадов всегдашнего соперника.

— Да будут боги всегда милостивы к тебе, мой господин. Ты для меня как любящий отец!

— Что ты себе позволяешь? Я всего на четыре года старше тебя! — обиделся Аврелий, которому не нравилась роль старого мудреца, а хотелось выглядеть молодым повесой.

— Да нет, ты же мне как старший брат! — тотчас поправился Парис и, быстро отвесив поклон, умчался, торопясь сообщить Зенобии великолепную новость.

XXXIII ИЮЛЬСКИЕ ИДЫ

Мумий получил секретное послание Публия Аврелия, и теперь они сидели в таверне, что напротив казарм второй когорты стражей порядка, делая вцд, будто играют в Felix sex^[80], и наблюдали за входом в неё.

«Abemus incena pullum, piscem, pernam, paonem» — «У нас на ужин кура, рыба, ветчина и павлин», — сообщала надпись, вырезанная на деревянной игральной доске.

Аврелий бросил кости и, притворившись, будто сделал ход своими фишками, подвинул доску к пожарному.

— Ты не ошибся, Муммий. Участки, где стояли сгоревшие дома, и правда приобретены некоторыми известными персонами с целью устроить там сады…

— И среди них действующий на тот момент консул, — кивнул Муммий.

— И даже сам Клавдий Цезарь, который тоже не прочь расширить свои владения… Но ты же не станешь, надеюсь, обвинять его?

— Значит, не веришь, что Метроний связан с поджигателями?

— Вероятнее всего, он просто закрыл глаза, отказываясь признать, что Эсквилинский холм, до недавнего времени считавшийся одним из самых спокойных кварталов Рима, горит слишком часто. Твои подозрения оказались более чем оправданными, Муммий, но ты упустил из виду, что именно посредники заработали на перепродаже целое состояние! Об этом догадался Кастор, когда заметил, что легко установить имена старых и новых владельцев и намного труднее восстановить цепочки сделок купли-продажи. Некоторые здания прошли через несколько рук, но никто из этих бедняков на Эскви-линском холме не получил большой выгоды, когда их участки продали по заоблачной цене высшим сановникам, которых ты знаешь. Ловкие дельцы являлись к погорельцам сразу после пожара, предлагая задёшево выкупить их дома…

— Сенатор, не томи! — воскликнул Муммий прерывающимся от волнения голосом. — Скажи мне, это те, кого я подозреваю?

— Нет никакого сомнения. Посмотри на печати под этими сделками, и увидишь, что возле каждого имени я пометил степень родства подписанта с неким лицом. Тем самым, кого ты узнал по описанию Зуба.

— Ты уверен, что прижмём его?

— Не спускай с него глаз ни на минуту и будь наготове: я отнесу эти контракты в Сенат и втайне подготовлю обвинение. А ты тем временем отправь стражей седьмой когорты следить за ним, чтобы взять с поличным, если вздумает повторить поджог.

— Леонций, мой непосредственный начальник! Кто бы мог подумать, что поджигателем окажется сам командир пожарных! Ещё бы — уж он-то как никто умеет обращаться с огнём! — покачал головой ошеломлённый Муммий. — Теперь понятно, почему он не захотел поговорить с кузнецом и почему вставлял мне палки в колёса всякий раз, когда я хотел продолжить расследование!

— Он был уверен, что никто никогда не заподозрит его. Если бы ты не назвал мне его имя, когда я передал тебе слова Фамулла, нам никогда не удалось бы разоблачить его. Именно на основании счетов Леонция Кастор выяснил, как, в конце концов, все сгоревшие здания перешли к нему или к его ближайшим родственникам.

— Он скупал жильё у несчастных погорельцев, которые ещё и благодарили его за то, что он готов заплатить им хоть что-то… — с возмущением сказал Муммий.

— Чтобы перепродать землю по завышенной цене, как, например, в случае с той небольшой ин-сулой, где погиб ребёнок.

— Так значит, мы возьмём его! Жаль только, что так и не узнаем никогда, какова во всём этом роль консула, — проговорил Муммий. — Возможно, он сам же и устроил этот пожар, который стоил ему жизни. Впрочем, я уверен, что там работал какой-то дилетант.

— А я думаю, наоборот, кто-то хотел уничтожить доказательства шантажа.

— А почему не сам консул? Если бы ты смог доказать, что он связан со смертью твоего друга…

— У нас нет прямых доказательств для обвинения, и ни Цезарь, ни Сенат ни за что не допустят, чтобы имя Метрония было замешано в преступлении на основании такого неубедительного подозрения. Более того, я готов спорить, что отцы-основатели убийство Антония тоже спишут как совершённое неизвестными лицами…

Почему, сенатор? — нахмурился страж.

— Потому что Рим продолжает верить в абсолютную непорочность своих магистратов.

— Но это полнейшая ерунда! — возмутился пожарный.

— Но всё именно так и произойдёт. Так что довольствуйся головой Леонция, это очень хороший результат. А кроме того… Седьмая когорта останется без командира, и я намерен предложить тебя на эту должность. Уверен, что на этот раз никто не будет возражать против моей рекомендации.

— Считаешь, я тоже продаюсь? — сердито спросил страж.

— Всё зависит от цены, — неосторожно заметил Публий Аврелий.

— Ты сильно ошибаешься, сенатор! — выпрямился Муммий и так стиснул кулаки, что побелели костяшки пальцев.

— Я не собираюсь покупать тебя. Просто убеждён, что в твоих руках стражи порядка будут работать намного лучше и честнее. А честность в Риме — редкий товар, и мне жаль было бы отказываться от него из-за твоей чрезмерной строгости.

— Говорят, будто я делаю карьеру с твоей помощью, — проворчал Муммий.

— Это так, но верно также, что я рекомендую только лучших.

— В таком случае я согласен, — сдался Муммий, несколько оттаяв. — Так что всё закончится как нельзя лучше: я получу моего поджигателя, а ты своего убийцу. Подумать только, я полагал, что мне дорого придётся заплатить за своё упрямство…

— Гораздо больше я заплачу за своё. Я собираюсь донести на Леонция, а он шурин Аппия Остил-лия. Старейшина Сената не простит мне этого. И теперь будет достаточно малейшего повода, чтобы удалить меня из Сената, — смирившись, вздохнул патриций.

— Мне жаль, но если ты и в самом деле останешься вдруг без работы, то всегда можешь записаться к нам! — великодушно предложил Муммий, желая утешить его. — Ты был великолепен на пожаре!

— Но тебе придётся учить меня обращаться с насосом! — улыбнулся ему на прощание Аврелий.

XXXIV ЗА ДВЕНАДЦАТЬ ДНЕЙ ДО АВГУСТОВСКИХ КАЛЕНД

Прошло уже несколько дней после секретнейшего доклада, представленного Публием Аврелием Стацием Клавдию Цезарю и Сенату.

Как и предвидел патриций, Леонций, обвинённый не только в поджогах, но и в убийстве Антония, сидел в Мамертинской тюрьме в ожидании суда, который обещал быть долгим и зрелищным: бездомные требовали соответствующей компенсации ущерба. От имени погорельцев и в их защиту собирался выступить кузнец по прозвищу Зверь.

Гораздо труднее оказалось найти защитника для поджигателя. Почти верный обвинительный приговор отпугивал не только адвокатов, но и тех предприимчивых горожан, которые уже запаслись складными скамейками и подушками, чтобы сдавать их в аренду на время судебного заседания.

Однако после обвинений в таких ужасных преступлениях вполне можно было ожидать, что Леонций совершит самоубийство, и это свело бы на нет их усилия.

В любом случае утром в день овации в просторном домусе на Виминальском холме никто не хотел ворошить пошлое: в этот день Рим чествовал свои легионы, и все хотели принять участие в этом большом событии.

— Ты готов, мой господин? — спросил Кастор, появившись на пороге.

Сенатор кивнул.

Иберина закончила укладывать складки тоги так, чтобы хорошо видна была латиклавия.

Филлида набросила ему на плечи вышитый плащ и закрепила его двумя фибулами из оникса.

Астерия завязала ему шнурки на чёрных сенаторских сапогах.

Нефер надела Аврелию на указательный палец правой руки перстень с рубином, и, наконец, подбежал Азель, желая нанести последний штрих и снять волосок, упавший во время бритья.

Восемь носильщиков-нубийцев ожидали хозяина возле паланкина. Сенатор расположился на подушках, и тотчас целая армия глашатаев и опахальщиков выстроилась впереди паланкина, а все остальные рабы в строгом порядке встали позади него.

Парис был весьма озабочен: ведь во время церемонии дом останется практически без охраны. Никто из домочадцев не хотел отказываться от предстоящего зрелища — впечатляющего шествия по празднично украшенной виа Сакра легионеров, которые сделали Городнепобедимым, принесли ему славу и повсюду, даже в самой дальней провинции, заставили почитать, словно божество.

В силу какой-то странной игры разума даже рабы и военнопленные, побеждённые и униженные Римом, в этот день чувствовали свою принадлежность к нему и в какой-то мере разделяли частицу его славы…

— Все готовы, хозяин! — произнёс, наконец, управляющий, отирая вспотевший лоб.

Аврелий подал команду, и процессия, начав движение, неспешно и торжественно растянулась по всей викус Патрициус.

Неистовым рёвом «Да здравствуют легионы!» встретил народ прославленных воинов, шествовавших под звуки медных труб и грохот барабанов.

Среди приветствующей их публики были мужчины и женщины всех народов, всех религий и всех языков. Не существовало больше никаких разрозненных провинций и своевольных племён. От Африки до Британии, от Геркулесовых столбов до крепостей Севера весь мир назывался теперь только одним словом — Рим.

Да здравствует полководец Валерий! — надрывалась толпа, приветствуя героя.

С тех пор как триумф сделался привилегией императора, овация стала выражением высшей поче-сти, на которую мог рассчитывать римский гражданин.

«Ничто и никто не может теперь свергнуть Валерия с высот Олимпа», — подумал Аврелий, испытывая в эти минуты восторженную любовь к другу, которую, казалось, утратил навсегда.

И всё же триумфальное шествие, хоть и великолепное, довольно скоро прискучило сенатору.

Поаплодировав некоторое время, сидя на стуле без спинки, Публий Аврелий, как всегда нетерпеливый, принялся рассматривать публику. Те же лица, что и всегда, заключил он, глядя на своих коллег, и на них, как всегда, надменная гордость и выставляемая напоказ гравитас, призванная скрыть пороки и омерзительное вырождение…

Взгляд его упал на старого друга и учителя — императора Клавдия, хромого заику, над которым когда-то все смеялись, а теперь целые народы превозносили как божественного Цезаря, властелина Рима и хозяина мира.

В пурпурном плаще он сидел под балдахином, за спиной стояли ликторы, но рядом не было консула, потому что со смертью Метрония должность пока оставалась вакантной, и Клавдий не спешил назвать имя преемника.

Позади него блистательная жена Мессалина гладила по головке детей Октавию и Британника, державшихся, несмотря на возраст, важно и гордо.

Рядом с императрицей в дальней части почётной трибуны сидели, выпрямившись на своих высоких стульях, шесть девственниц-весталок.

Аврелий посмотрел на их строгие лица, надолго задержавшись на двух девушках, которые с самого детства были посвящены богиням огня и родины и которым предстояло нести службу долгих тридцать лет, прежде чем они смогут жить как все другие женщины.

«Многие ли из них, — задумался сенатор, — действительно счастливы, жертвуя своей женственностью ради высочайшего ранга римской жрицы?»

Он посмотрел на верховную жрицу весталок Нумидию, и та молча ответила ему взглядом — никто из них не мог забыть тот единственный день много лет назад, когда оба, рискуя жизнью, насладились мгновением запретной любви, которая могла повлечь за собой жесточайшее, смертельное наказание…

— Стаций, старейшина Остиллий хочет поговорить с тобой, — сообщил ему Лентуллий, не скрывая удовольствия: с тех пор как старый отец-основатель увидел Аврелия мило беседующим со своей женой, он прилагал все усилия, чтобы удалить того из курии. И теперь, когда делом занялся сам старейшина, он начал надеяться, что его мечта сбудется.

Аврелий пропустил призыв мимо ушей, продолжая рассматривать окружающих.

Сенат прибыл на торжество в полном составе. Строгие, сосредоточенные, суровые лица, на которых читается достоинство и самоуверенность. Разве имеет какое-нибудь значение, что с тех пор как власть оказалась в руках единоличного властителя, решения гордых сенаторов мало чего стоили, а по сути не стоили вообще ничего? Красная полоса на латиклавии лишь ублажала самолюбие: и в самом деле, вот неподалёку сидит на стуле, выпятив грудь, Токул и ласково поглаживает эту самую красную полосу, вырванную у аристократов за волшебный блеск золота…

— Аве, Публий Аврелий! — приветствовал его ювелир, как только заметил, что тот смотрит на него.

С тех пор как курия со скоростью молний Зевса закрыла расследование по поводу убийства его брата, новоиспечённый сенатор совершенно расслабился. Достигнув всех желанных целей, он сменил грубость и недружелюбие в обращении со всеми коллегами на спокойное уважение.

Он даже внешне стал привлекательнее — тога хорошо отглажена, без складок, а у новых, сшитых по мерке сапог имеется незаметная, но высокая подошва…

— Привет, Токул, надеюсь, удобные? — спросил Аврелий, указывая на сапоги.

— Твой сапожник дороговат, но они того стоят. Шнурки очень мягкие, легко завязываются, — ответил он.

«Кожаные шнурки. А что, если именно Токул и есть тот неуловимый пособник римского полководца Цепиона? — подумал Аврелий. — Но нет никаких доказательств, что Леонций убил Антония Феликса, хотя курия с облегчением приняла его в качестве козла отпущения…»

— Будь осторожен, кожаные ремешки могут открыть опасные секреты, — проговорил Аврелий, но его намёк и в этот раз остался без внимания.

Дело уже закрыто, решил патриций. Чтобы не порочить имя покойного консула, Леонций будет осуждён за все преступления — и за те, в которых виноват, и за те, к которым, по всей вероятности, непричастен.

Однако в общей картине оставалось ещё немало нестыковок.

Почему, например, Антоний попросил его одолжить одежду и паланкин?

Где убийца спрятал орудие преступления?

Почему Леонций, устроив пожар в доме Глафиры, действовал не как профессионал, а как дилетант?

И если убийство Антония совершил консул, как многие, похоже, думали, разве удалось бы пожилому Метронию прибежать на викус Лаци Фундани так же быстро, как молодому и сильному носильщику Меннону?

Патриций размышлял над всеми этими вопросами. Вымогатели обычно редко потрошат только одну курицу. Валерий был столь же уязвим, как Метроний и Леонций, но, конечно, решился бы на скандал, лишь бы наказать виновного. Кроме того, очевидно, что Антония толкала на шантаж не столько жажда денег, сколько желание власти.

А кого Антонию больше всего хотелось бы подчинить своей нетвёрдой воле, как не Токула, ненавистного сводного брата? И чтобы сделать это, ему не пришлось бы даже прибегать ни к какому заговору, достаточно было создать угрозу жизни его незаконному ребёнку, который должен был вот-вот родиться…

— Аврелий! — услышал вдруг патриций, и взволнованный голос Аппия Остиллия вывел его из размышлений.

Сенатор возвёл глаза к небу: у него не было ни малейшего желания выслушивать упрёки старейшины. Что ещё придумал этот Остиллий? Отправит его на Сардинию разбираться с кражами скота? Или пошлёт взымать государственные долги у какого-нибудь мрачного правителя Каппадокии? Или, что ещё хуже, поручит отзывать разрешения на проезд по городу? В любом случае он не спешил узнать об этом…

— Знаешь новость, коллега? — с усмешкой обратился к нему отец-основатель, сидевший справа. — Остиллию пришлось отозвать свою петицию «О падении нравов» после того, как ты выставил его в неприглядном свете!

Аврелий подавил стон и притворился, будто высматривает кого-то на трибунах, лишь бы не видеть Остиллия, который продолжал махать ему, желая привлечь внимание.

Взгляд патриция задержался на трибуне заложников.

Молодых наследников союзных или покорённых государств, которые находились в Городе в качестве более или менее добровольных гостей, растили римлянами. С тем, чтобы однажды, когда те возглавят свою страну, они оказались добрыми друзьями империи, а сейчас, вынужденно пребывая в Риме, гарантировали бы лояльность своих ненадёжных родителей.

В ярких и необычных одеждах чужеземные гости представляли собой пёструю группу. Среди прочих в ней особенно выделялся великолепием наряда армянский принц, которого Аврелий вроде бы уже где-то встречал…

Заложник, который привлёк его внимание, неожиданно обернулся, и под богатым дамасским головным убором патриций узнал знакомый профиль и острую бородку своего секретаря.

Внезапно толпа словно обезумела: верхом на коне к Капитолию подъехал Валерий.

— Сенат и римский народ приветствует тебя! — произнёс Клавдий Цезарь, вставая, чтобы воздать почести герою.

Марк Валерий Цепион проехал с гордо поднятой головой, с колышущимся на ветру красным плюмажем на шлеме, в сверкающих на солнце серебряных доспехах. А Аврелий вспомнил другие доспехи и другой плюмаж…

Легионеры продолжали шествие при всеобщем ликовании. Валерий снял доспехи и надел тогу, украшенную красной полосой, чтобы принести в жертву богам ягнёнка, затем поднялся на подиум, и когда Клавдий возложил на его голову золотой венок, повернулся к ликующей толпе.

В то же время карлик с горшком на голове и в шутовской одежде и забрался на скамейку, чтобы шепнуть ему на ухо ритуальные слова: «Не забывай, что ты всего лишь смертный!»

Валерий посмотрел на аплодировавших сенаторов, и Публий Аврелий, сидевший в первом ряду, на мгновение встретился с ним взглядом. Он не увидел в нём ни злобы, ни обиды: рана, стало быть, затягивалась…

А карлик с горшком на голове вдруг споткнулся рядом с Аврелием, и он, поспешив помочь ему, внезапно увидел бельма слепого.

«Судьба поистине слишком жестоко обошлась с этим человеком, поразив его двумя такими тяжёлыми бедами», — подумал патриций, поднимая его. И вдруг вздрогнул: котёнок у Мелоса, подмастерья Токула, тоже двигался под столом в ювелирной мастерской так, словно не видел препятствий…

— Эбе жива! — невольно воскликнул он, и постарался унять волнение. Выходит, там, в Трасте — вере, он ошибся. Но если котёнок и в самом деле тот самый, значит, юная темнокожая рабыня тоже находится в доме ювелира.

Токул куда хитрее Антония Феликса, это он вовлёк брата в переплавку золота и скрыл от него, что он-то и есть истинный хранитель сокровища…

Аврелий пробежал взглядом по трибунам в поисках ювелира. Новоиспечённый отец-основатель поздравлял Валерия как равный равного — как патриций древнего происхождения.

— Какие неудобные эти подушки, можно подумать, в них засунули солдатские одеяла! — пожаловался сенатор справа, пытаясь поудобнее умоститься на хрупком почётном стуле без спинки.

— Теперь я понял! — снова воскликнул Аврелий с таким пылом, что невольно привлёк внимание присутствующих.

Конечно, подушка! И одеяло! Если к этому добавить слова, произнесённые Муммием, которые он слушал весьма рассеянно, то можно по-новому взглянуть на совершённое убийство.

«И всё-таки, прежде чем петь победную песнь, следует восстановить события одно за другим», — с волнением подумал сенатор, затыкая уши. Да, всё понятно, оставалось только объяснить пропажу кинжала…

Он крепко задумался и настолько отключился от происходящего, что совсем забыл о трибуне, полководце-триумфаторе, отцах-основателях и даже о божественном Цезаре.

— Он буквально сошёл с ума: слишком много денег, слишком много женщин, слишком много книг! — говорил какой-то коллега, выразительно постучав пальцем по лбу.

Аврелий услышал только последнее слово: книги.

Книги, свитки, кодексы, восковые таблички… И у раны Антония были закруглённые края, словно она была сделана шилом!

— Я понял, где он спрятал оружие! — произнёс Аврелий, возвращаясь к реальности.

Затем снова бросил взгляд туда, где только что видел Токула вместе с триумфатором, и внезапно побледнел.

Валерий уже ушёл: у него оставалось всего несколько часов, чтобы привести себя в порядок и отдохнуть, прежде чем начнётся празднество в его честь.

Однако место Токула тоже пустовало, нигде не было и следа новоиспечённого сенатора.

— Кастор, я знаю, кто убийца! — во всё горло закричал патриций. Армянский принц с неохотой прервал разговор, который вёл со внуком парфянского царя.

— Хорошо, так арестуй его, — бросил секретарь, весьма недовольный, что прервали серьёзную беседу, в течение которой он почти убедил собеседника финансировать секретнейшую и несуществующую сеть осведомителей.

— Иди сейчас же сюда! — в волнении позвал его Аврелий.

— Прости меня, друг. Один из моих осведомителей хочет что-то сообщить мне, — ответил Кастор, подмигнув восточному вельможе.

Парфянин согласно кивнул, явно впечатлённый: если сведения этому пронырливому армянину доставляют не откуда-нибудь, а из самого римского Сената, наверное, в это дело стоит вложить деньги…

— Что это на тебе? Сегодня утром ты был одет иначе! — потребовал ответа Аврелий, указывая на переливающийся всеми цветами наряд.

— Подарок одной подруги, мой господин. Я переоделся в общественном туалете, — оправдался секретарь. — Думал, ты порадуешься, что я рядом, на случай если вдруг понадоблюсь…

— Понадобишься, и ещё как. Мне нужно как можно быстрее добраться до дома Токула!

— На это уйдёт целый век, поскольку все улицы забиты толпами народа. Помочь могла бы разве только повозка девственных весталок…

— Кастор, ты неоценим! — воскликнул патриций, хлопая его по плечу: повозка весталок — единственное средство передвижения, которому разрешалось двигаться по римским улицам и которой все с почтением должны были уступать дорогу. — Пойди к Нумидии и незаметно попроси её прийти к Капитолию, ближе к конюшням!

Очень скоро верховная жрица появилась в самом начале кливус Аргентариус.

— Ох, Публий Аврелий, как это мило с твоей стороны прислать мне котёнка! — проворковала она.

— Нумидия, мне нужна твоя священная повозка! — без обиняков потребовал сенатор, поскольку очень торопился.

— Это невозможно! — она в ужасе покачала головой.

— Мне совершенно необходимо добраться до одной девушки! — настаивал сенатор.

— И ты говоришь это мне? Забыл разве, как ради тебя я рисковала жизнью — ведь меня могли похоронить заживо, — помрачнела Нумидия.

— Нужно спасти одну девушку, она в ужасной опасности!

— Девушку, говоришь? Спорю, что молода, красива и с белой, как молоко, кожей, — заподозрила весталка.

— Совсем не с белой. Клянусь тебе моими предками! — заверил Аврелий, радуясь, что не приходится лгать.

И всё же Нумидия оставалась непреклонной.

На помощь хозяину вновь пришёл Кастор.

— Это верно, что в сентябре истекает срок твоего служения богине, благородная жрица? — вкрадчиво спросил он, подтолкнув локтём хозяина.

— Мы сможем опять увидеться, Нумидия, и безо всяких опасений на этот раз:.. — подхватил удачную мысль Аврелий с самой обаятельной улыбкой.

— И я даже смогу выйти замуж! — напомнила Нумидия, передавая ему ключи от стойла.

Аврелий помчался в конюшню, а за ним поспешил и Кастор, путаясь в своём роскошном восточном наряде.

Как только распахнули дверь в конюшню, вольноотпущенник не удержался и обрушил лавину ругательств на Юнону, Изиду, Европу и всех прочих богинь-покровительниц крупного рогатого скота.

— Клянусь рогами бога Аписа, упряжку никто и не потрудился подготовить! — воскликнул он, указывая на пустые оглобли повозки.

— Запрягай вон того мула, Кастор. А потом придумай что-нибудь, чтобы меня не обвинили в святотатстве. Жду тебя в доме Токула как можно быстрее! — приказал сенатор, садясь на облучок. И священная повозка тотчас помчалась на всей скорости к Авентинскому холму.

— Дорогу весталкам! — кричал Аврелий, прокладывая себе путь в толпе, которая с уважением расступалась.

«Как же ловок этот убийца! Водя Антония за нос, он буквально за руку привёл его во мрак Аида, словно на праздник, — в гневе думал Аврелий, — и какой же безжалостный цинизм проявил он, когда поджёг дом Глафиры, воспользовавшись пожарами, устроенными Леонцием… Но, может быть, у этого последнего, самого лютого преступления есть ещё свидетель…»

— Spes, ultima Dea^[81], — прошептал он, хотя и не верил в богов. Прошлый раз, там, в Германии, он призывал Спее — богиню надежды, но вместо неё явились зловещие парки и мрачный Танатос, олицетворение смерти…

Он должен найти девочку. И потом, когда поместит её в надёжное укрытие, отправится искать убийцу.

Найдёт и потребует у него ответа за украденные жизни и бесконечный обман, использование в своих низких целях самых святых кровных уз — ведь тщеславие не щадит ни матери, ни отца, ни сына, ни брата…

Подъехав к домусу Токула, Аврелий соскочил с необычной повозки и осмотрел здание с башенкой, которое выглядело неприступной крепостью. Двое слуг, оставленных на страже при входе, спали, прижимая к груди пустые кувшины, к которым, похоже, изрядно приложились в своё удовольствие.

Двери ювелирной мастерской были заперты. Однако по фасаду лавки шёл довольно низкий балкон, на который такой ловкий и смелый парень, каким Аврелий был в юности, забрался бы без труда.

Чувствуя себя Одиссеем, штурмующим утёс, сенатор подпрыгнул, желая ухватиться за ограду балкона, но упал и сильно ударился. Это напомнило ему, что, несмотря на постоянные физические упражнения, его былая ловкость осталась лишь в далёких воспоминаниях.

И всё же, решив добиться своего, патриций снял тогу, присел и, сильно оттолкнувшись, снова подпрыгнул. На этот раз он лишь коснулся пальцами балюстрады.

С третьей попытки ему удалось ухватиться за деревянную балку и, с усилием подтянувшись, забраться на балкон.

Плотно закрытые окна оказались бы непреодолимой преградой для человека, не дружившего много лет с Кастором и не перенявшего у него далеко не праведные, но, несомненно, полезные приёмы: ставня мягко уступила, и патриций вскоре оказался в комнате.

Должно быть, он попал в каморку какого-то слуги, решил Аврелий при виде скудной обстановки. Работники Токула жили на втором этаже, а Мелос, напротив, под самой крышей. У стены стояла стремянка, а на потолке виднелся люк. Аврелий поднялся по лестнице, надеясь, что она выдержит его вес, и заглянул внутрь.

Увидев босоногую девушку, садящую на соломенной подстилке и играющую с котёнком, Аврелий радостно рассмеялся.

— Боги Олимпа! — вскричала Эбе при виде головы сенатора, появившейся из отверстия в полу.

— Тише, я пришёл увести тебя отсюда! — сказал Аврелий, выбираясь из люка.

Но когда собираешься кого-то спасти, всегда лучше поначалу спросить разрешения: девушка вовсе не собиралась бросаться на шею своему освободителю, а закричала что есть мочи.

— Оставь меня! Я здесь прячусь, иначе меня арестуют.

— О чём это ты? — удивился сенатор, а темнокожая девушка на соломе съёжилась от страха в комочек и расплакалась.

— Пожар! Я ушла из дома, не послушавшись хозяйку!

— Когда ушла? — с волнением спросил Аврелий.

— Как только кирия вышла…

«Значит, задолго до пожара», — огорчился патриций, потому Что растаяла, возможно, последняя надежда на показания свидетеля. Убийца не расплатится, но, по крайней мере, девушка жива…

— Глафира тебе ничего не сделает, напротив, будет счастлива видеть тебя! — попытался успокоить её патриций. — А теперь идём со мной. Здесь ты в опасности;

— А как же Мелос?

— Предупредим его потом. Возьми котёнка. Надо как можно быстрее выбраться отсюда, — поторопил Аврелий, подводя девушку к люку.

— Подожди, возьму обувь и игрушку для котёнка, он слепой, но всё узнаёт по запаху, — сказала Эбе и подняла с пола шнурок, с которым тот только что играл.

Аврелий и Эбе спустились по стремянке и молча, в полной тишине, прошли через комнаты мастеров. Лишь бы никто не услышал, как Эбе звала на помощь, подумал патриций, глядя с лестницы вниз. Там никого не было. Сейчас они спустятся на первый этаж и выйдут через главный вход…

До двери оставался всего шаг, как вдруг Аврелий уловил какой-то лёгкий шорох. Мгновение спустя деревянный молоток, которым мастера отбивают золотую фольгу, пролетел над его головой и ударился о стену.

Аврелий резко обернулся и бросился на нападавшего, и через мгновение уже крепко сжимал того за горло.

— Ну вот мы и встретились, Токул! — прорычал сенатор.

Ювелир попытался было что-то сказать, но не мог, так сильно патриций сдавливал ему горло. Наконец Аврелий ослабил хватку, однако не отпускал противника.

— О Плутон, бог золота! Что ты делаешь в моём доме, Публий Аврелий? — прохрипел Токул. — Я принял тебя за вора!

— Ищу убийцу!

— Но ведь не меня же?

— А почему бы и нет? Кто ещё может вернуться на место преступления? Кому ещё нужно спрятать плащ и кинжал? Кого мог шантажировать твой брат как пособника Квинта Цепиона? Кто знал, что Антоний пойдёт к Глафире, прежде чем отправится на свидание? Кто не может объяснить, где он был в тот день, когда случился пожар? Кто, наконец, держал Эбе в плену тут, на чердаке, чтобы она не стала свидетельницей? — завершил свой монолог Аврелий, ожидая ответа.

Девушка, которая молча присутствовала при том, как сенатор обвинял ювелира, казалось, вдруг очнулась и потянула патриция за тунику.

— Знаешь, а меня здесь никто не удерживал. Я просто пряталась, потому что боялась, что стражи порядка отправят меня в тюрьму!

— Так значит, не Токул держал тебя тут взаперти? Мелос, выходит…

— Нет, нет, он тут ни при чём… Мы с ним…

— Я понял. И что же дальше? — потребовал патриций, теряя терпение.

— Глафира хотела научить меня всему, что должна уметь куртизанка, и ей не понравилось бы, что я встречаюсь с таким бедным юношей, поэтому мы виделись тайком. Я как раз была тут, когда вспыхнул пожар, и побоялась вернуться домой…

— Короче, может, объясните мне, что вы тут делали в моей мастерской? Ты едва не задушил меня! — воскликнул ювелир, потирая горло.

— А ты почему не у Капитолия? — в свою очередь задал вопрос Аврелий.

— Я выполнил свой гражданский долг, спокойно посидев на трибуне до возложения венка. А потом, когда все радовались и аплодировали, подумал, что праздновать сегодня может не только полководец, но и кое-кто ещё. Воры, например! Весь город высыпал на виа Сакра, оставив свои дома, по сути, без присмотра. А поскольку здесь у меня хранится в золоте целое состояние, я решил прийти и посмотреть, всё ли в порядке: сенатор или нет, неважно кто, но я не желаю, чтобы меня обворовывали!

— Не пытайся обмануть меня, Токул! Я уверен, что это ты втянул Антония в заговор, заставив его помочь тебе переплавить сокровище, а не наоборот, как тебе хотелось убедить меня! Заговорщики уж точно не доверились бы такому растяпе, как твой брат!

— А если бы и так, что это изменит? — холодно спросил Токул.

— Многое. У Антония был бы двойной повод шантажировать тебя, а у тебя повод избавиться от него.

— Конечно, мой брат пытался подставить меня, но не получилось! Как ты хорошо знаешь, я человек осмотрительный и многие годы готовился к любым неожиданностям как раз потому, что предвидел, что дорогой Феликс попытается шантажировать меня. Я аккуратно собрал документы намного убедительнее тех, что мог найти против меня он. Это начала делать ещё моя мать, когда её выгнали из дома после бракосочетания моего дорогого родителя с матроной, что была ему ровней. В качестве компенсации мать получила сырую комнатушку в Субуре, и там у нее вскоре заболели лёгкие. Я был ещё совсем маленьким, когда ей пришлось оставить меня, и я вновь увидел её, уже только когда она умирала. Но она не теряла напрасно время: она дала мне несколько записок, в которых высокочтимая супруга моего отца довольно ласково обращалась к одному гладиатору, и это незадолго до того, как сообщила о своей единственной и столь желанной беременности! Чтобы получить эти записки, матери пришлось даже заниматься проституцией…

— Не хочешь ли ты сказать, что твой брат — незаконнорождённый?

— Нельзя сказать определённо. Но отец тоже кое-что подозревал, потому и поделил наследство между нами. Так или иначе, я продолжил дело матери после её смерти: я собрал доказательства множества служебных растрат моего так называемого брата. Я подкупал врачей, у которых он пытался лечить импотенцию, собирал свидетельства людей, которых он обворовывал, и женщин, которых разочаровывал. Всё это обошлось мне в кругленькую (умму, уж поверь. Но ты бы видел его лицо, когда я показал ему всё это! — усмехнулся Токул.

— Однако, что касается золота, то мы всё там же. Антонию пришлось ждать двадцать лет, чтобы благодаря одному тайному посланию узнать, от кого оно получено. Ты же, напротив, всегда знал это. Значит, ты знал и убийцу…

— Я только подозревал, и в сущности он помог мне… Когда ты понял, что не я виноват?

— Только что, на трибуне. Случайное замечание одного коллеги открыло мне глаза.

— И хочешь знать его имя, Публий Аврелий?

— Я уже знаю. Мне нужно твоё признание.

— Стоит признаться в неправедном происхождении моего состояния, и благородные отцы-основатели из курии разорвут меня в клочья. Я — идеальная жертва, мелочный скряга, внебрачный ребёнок, прелюбодей, всеми ненавидимый человечишко. Тебе остаётся только преподнести меня твоим чванливым друзьям на шёлковой подушке…

— Именно благодаря подушке я и узнал правду, — пробормотал Аврелий. — Плащ служил набивкой, а оружие было спрятано в футляре для стилоса^[82] среди навощённых дощечек. Но разве я смогу когда-нибудь доказать это?

Эбе между тем опустила белого котёнка на землю и стала развлекаться с ним, словно ребёнок, бегая по кругу и заставляя слепое животное по звуку следовать за шнурком.

Аврелия это утомило: три или четыре покойника, в том числе действующий консул; огромный пожар; ненаказанный убийца… А тут ещё эта дурочка не нашла ничего лучшего, как забавляться с котёнком!

— Дай сюда! — приказал он и выхватил у неё из рук шнурок. Коснувшись его, он вздрогнул и похолодел. Растянул шнурок и в изумлении уставился на него — там и тут виднелись написанные чернилами буквы…

— Что это такое? — спросил он девушку, чувствуя, что кружится голова.

— Шнурок от обуви. Котёнок нашёл его в сундуке хозяйки и держал в зубах, когда я пошла к Мелосу…

Аврелий посмотрел на котёнка, не веря своим глазам.

Слепой котёнок забегал в комнату Глафиры и играл там с самыми сильно пахнущими вещами, такими, например, как старая кожа…

Нужно срочно вернуться домой и прочитать то, что написано на шнурке, с помощью палочки, найденной в шкатулке!

— Скрести пальцы, Токул, и если у тебя есть бог, который поможет тебе, молись ему теперь!

— О Плутон, бог не только ада, но и золота! — воскликнул ювелир.

— Надеюсь, он действительно милостив к тебе, Токул, потому что если на этом шнурке написано то, что я думаю, то, возможно, ты сохранишь не только жизнь, но и состояние… Подожди здесь моего слугу, Эбе, а я должен сейчас же вернуться домой, — сказал патриций, выпряг мула из повозки весталок и, вопреки всем запретам, сел на него верхом и поехал.

Аврелий доехал рысью до театра Марцелла, не попавшись на глаза стражам порядка. За Капитолием животное словно ожило и с внезапным усердием пустилось галопом, рискуя налететь на толпу, возвращавшуюся с Форума.

Аврелий ругнулся: одно дело ехать в повозке весталок, и совсем другое — продвигаться сквозь толпу на животном, не привыкшем к всаднику.

— Слезай с него, сумасшедший! — выкрикивали прохожие, пытаясь сбросить патриция с мула и хватая за сенаторскую тогу, которая так сильно запылилась, что на ней уже не различался яркий цвет латиклавии.

— Дорогу! — во всё горло орал патриций, влетая на всей скорости на викус Лаци Фундани, как вдруг краем глаза заметил отряд стражей порядка. В то же мгновение перед ним выросли несколько молодых громил, отдыхавших на площади.

— Тебя преследуют легавые, Сенатор? Мы возьмём их на себя. Вперёд, ребята! — призвал Лама, подавая сигнал к атаке.

Аврелий понёсся дальше, не оборачиваясь, слыша, как за его спиной начинается отчаянная драка.

В начале викус Патрициус мул вдруг резко остановился. Аврелий не ожидал этого и, перелетев через голову животного, рухнул на кучу сена, которая и стала причиной внезапной остановки глупой твари.

Поднимаясь, оглушённый Аврелий проверил, цел ли он и не потерялся ли при падении драгоценный шнурок.

Направившись к дому, он услышал возбуждённые реплики зевак, возвращавшихся с овации.

— Слышал? Богиня Веста сотворила чудо: волшебным образом перенесла свою священную повозку из одного конца города в другой.

— Говорят, в небе её видел какой-то армянский принц…

«Значит, ловкий Кастор спас Город от позора святотатства, подарив ему чудо», — подумал Аврелий, направляясь к вершине Виминальского холма.

Войдя в домус, где обычно кипела жизнь, он очень удивился полнейшей тишине и пустоте, царившей в нём. Нигде не было ни души, даже охраны: Парис, увлечённый прелестями служанки-эпироты, явно пренебрегал своими обязанностями…

Сундук из терпентинного дерева, который был нужен Аврелию, находился в большом таблинуме. Аврелий достал палочку и накрутил на неё шнурок, стараясь совместить знаки. Теперь свидетельство о предательстве было легко прочитать…

— Выходит, ты в самом деле нашёл тот шнурок! — прозвучал голос за его спиной.

Валерий стоял в дверях всё в тех же лёгких кожаных доспехах, которые надевал под тогу с латикла-вией, принося жертву богам.

— Тебе не удалось обмануть меня, пытаясь уверить, будто он уже у тебя. По тому, как ты держался, я понял, что ты ничего не знаешь! И теперь, когда ты расшифровал письмо, понимаешь почему.

— Я должен был сразу догадаться. На кого ещё мог положиться Цепион, если не на собственного сына? Ты тоже был его пособником…

— Он потерпел неудачу из-за тебя, Аврелий.

— Но эта неудача оказалась тебе очень выгодна. Твой отец хотел добра для Рима. А ты — напротив… Конечно же, ты не для того захватил это золото, чтобы посадить на трон Германика! Это ты открыл своей матери тайну о соглашении с варварами…

— Я лишь высказал свои подозрения: она же, как человек честный, довершила остальное. Но я и представить себе не мог, что она способна возглавить легионеров, броситься в смертельную схватку и обречь себя на погибель. Наверное, это ты подал ей такую идею, Аврелий. У меня был идеальный план: если бы отец преуспел в своём намерении, я мог бы рассчитывать только на неплохую карьеру. Но если бы события повернулись так, как хотелось мне, то в двадцать три года я мог бы стать командиром легиона. Ведь Агриппина ни за что не доверила бы это какому-то молодому и неопытному трибуну.

— Выходит, ты всегда знал, что происходит там, наверху. Более того, если уж быть точным до конца, ты специально спровоцировал свою мать, превратив её в убийцу!

— А ты превратил её в проститутку! — вскипел полководец.

— Я счастлив, что не верю ни в богов, ни в потусторонний мир. Ничто не стало бы мучительнее для Веры Клавдианы, чем увидеть оттуда, из Эреба, какое чудовище она породила! Почему, Валерий? Во имя богов, скажи мне, почему ты это сделал?

— И ты спрашиваешь это у меня, Аврелий, после всего, что видел сегодня? Двадцать лет мне потребовалось, чтобы прийти к этому дню! Не будь у меня золота на содержание легионеров, на подкуп вражеских вождей, на искусное смазывание колёс машины властей предержащих, я никогда не удостоился бы сегодняшней овации!

— И она стоила жизни Цепиона, Веры, Метрония, заживо сгоревших рабов?

— Ты видел лишь несколько трупов более или менее известных людей, а я оставил их на полях сражений тысячи!

— И только для того, чтобы толпа приветствовала тебя?

— Моё имя уже вписано в историю, Аврелий. Но я мог бы подняться и выше, гораздо выше. Цезарь стар, его дети ещё малы, а Мессалина легко поддаётся влиянию. Сегодня вечером на праздничном пиру в Палатинском дворце весь Рим увидит разницу между старым пьяницей и полководцем-триумфатором, который способен защитить границы империи и обеспечить порядок внутри страны.

— Так вот куда ведут тебя амбиции!

— Да, и когда какой-то Антоний решил встать у меня на пути, он пожалел об этом… Этот дурак только через двадцать лет узнал, что это я попросил его брата переплавить критское золото. Токул не мог и заикнуться об этом, это стало бы его погибелью, да и кто бы поверил ему, торговцу-плебею, а не полководцу Восточных легионов!

— Твоим сообщником был Эренний, который нашёл сокровище несколькими годами раньше, когда служил на Крите. Но вместо того чтобы передать его в казну, он решил присвоить его, договорившись с Цепионом. Когда умер твой отец, ты отдал Эрен-нию в жены свою сестру и сделал так, чтобы…

— Мы ждали удобного случая, а тем временем этот глупец растрачивал золото на свои прихоти… во всяком случае, это не очень ему помогло: трон в Риме не двуместный.

— Ты и его убил?

— Когда у Эренния закончились деньги, он обратился ко мне. А мне достаточно было подкупить одного продажного повара, чтобы тот постепенно подсыпал ему яд, который стал медленно убивать его.

— И всё же, чтобы обеспечить его верность, тебе пришлось дать ему в залог один шнурок. Ты не слишком беспокоился. Намёки в нём мог понять только тот, кто знал о существовании сокровища. Но Валерия, влюблённая в Антония, показала шнурок именно ему, и он, поскольку помогал своему брату Токулу переплавлять золото, мог объяснить ей…

— И вот теперь она шантажирует меня! Когда покончу с тобой, расправлюсь и с ней!

— Оставь её в покое, Валерий. Она почти ничего не знает, потому что Антоний не доверял ей самого главного. Скажи мне лучше, зачем ты отправил его в Субуру переодетым в мою одежду?

Валерий хохотнул.

— Я убедил его, что ты тоже имел отношение к заговору, и посоветовал завладеть твоим состоянием, куда более солидным, чем моё. Именно о твоих деньгах говорил он, этот идиот, когда думал, что станет богатым! Я успокоил его первой выплатой. А потом сочинил историю, будто ты, устав от шантажа, решил донести на нас, и потому тебя необходимо убить. Я обещал ему сделать это, если он обеспечит мне алиби, переодевшись в твою одежду, чтобы все подумали, будто ты в такой-то час всё ещё разгуливаешь по Субуре… Естественно, я надеялся, что тебя и в самом деле примут за жертву. Потому что расследование смерти Антония могло выявить наши с ним тайны. А если бы все решили, что убийца целился в тебя, то никто никогда и не подумал бы, что это я хотел ударить тебя ножом в спину как раз тогда, когда требовал твоей головы на законном основании! Так или иначе, я позаботился, чтобы все думали, будто моя враждебность к тебе проявилась лишь через несколько дней после смерти Антония.

— Муммий выяснил, что Реций находился в Брундизиуме в тот день, когда ты уверял, будто встретил его здесь. Если бы я повнимательнее отнёсся к его сообщению, то разоблачил бы тебя раньше… Но при чём тут золотые пчёлы?

— Это затея Антония. Он отнял их у Бальбины в гневе из-за её измены и узнал в них часть старинного сокровища. Не доверяя мне, припрятал их в надёжном месте и записал всё это на шнурках.

— Теперь, однако, одна серёжка находится у меня вместе с тайным посланием. И Токул всё расскажет о золоте, рискуя тем, что его изгонят из Сената. Возможно, и твоя сестра выступит против тебя, когда узнает о подоплёке смерти ваших родителей!

— Ничего не получится. Когда ты стал настаивать на том, что Антоний был убит намеренно, а не по ошибке с тобой, я понял, что мой первоначальный план провалился и что рано или поздно мне придётся уничтожить тебя… Так вот время пришло.

— Думаешь, можно безнаказанно убить римского сенатора у него в доме?

— Не думаю, а уверен! И я не собираюсь скрывать это убийство. Ты сам дал мне законное разрешение на него, помнишь? «Я, Публий Аврелий Стаций, заявляю…» Мне следует поблагодарить тебя. Не ожидал, что у тебя хватит глупости добровольно подписать письмо, которое даёт мне право убить тебя. Разумеется, я не уничтожил его и сегодня вечером воспользуюсь им, заявив, что ты попросил меня приставить меч к твоей груди… Ты разочаровал меня, Аврелий! Ты грешишь, как все честные люди, наивностью, явившись ко мне один…

— Это верно, Марк Валерий, в душе я надеялся, что у тебя хватит, по крайней мере, достоинства принять поражение.

— Поражение? Но победил я! — рассмеялся он.

— Нет. Пока ещё нет. Я пришёл один, но не безоружный, — сказал сенатор, делая вид, будто достаёт из туники кинжал, которого там не было, в надежде, что Валерий замешкается, насторожившись, и тогда он успеет подойти к сундуку.

Но противник сразу понял обман и тотчас встал между ним и сундуком, приставив меч к груди сенатора. И тут патриций заметил за спиной Валерия тень — кто-то вошёл в комнату, — и посмотрел туда.

— Неужели ты думаешь, что я попадусь на этот старый трюк! — опять рассмеялся Валерий. — Позади меня никого нет!

Женщину выдал еле уловимый шорох дорогой шёлковой одежды, которую накануне подарил ей Парис. Резко обернувшись, Марк Валерий увидел Зенобию и бросился к ней, а она подняла руки, словно защищаясь, и вдруг выхватила из копны своих волос небольшой кинжал.

Валерий легко обезоружил женщину и грубым ударом в живот отбросил её в угол. Но этого мгновения Аврелию хватило, чтобы оказаться у сундука.

Когда Валерий обернулся к нему, патриций уже поднимался ему навстречу с мечом в руках.

— Будь осторожен! С этим мечом Вера Клавдиана сражалась в тевтонском лесу. Помни, что его держала в руках твоя собственная мать!

Цепион выругался и сделал быстрый выпад. Он был силён, у него имелся боевой опыт, приобретённый за долгие годы сражений, а его противник давно уже не держал в руках оружия.

Тем не менее Аврелий ловко парировал удар и быстро отступил за большой мраморный стол, который теперь оказался между ним и его противником.

— Как же смеялась над тобой мать тогда, в Германии! — солгал он, стараясь ожесточить Валерия. — Она хохотала, представляя, какое у тебя было бы лицо, если бы ты вошёл в палатку и застал нас в постели!

— Ты лжёшь! — вскричал Валерий, с угрозой приближаясь к нему.

— Не веришь? А ведь Реций рассказал тебе об этом во всех подробностях… И не в Риме, как ты уверял, а гораздо раньше, в Германии. Ты всё это знал, когда воспользовался моей помощью, чтобы войти в круг римской аристократии. Ты не страдаешь такой щепетильностью, как сутенёр Лама, который не позволяет своей сестре отдаваться первому встречному. Тебе, напротив, любовное приключение матери пришлось очень даже кстати… — посмеялся над ним сенатор.

Валерий вскочил на стол, чтобы напасть на Аврелия сверху.

— Молчи и сражайся, подлец! — прорычал он, в то время как патриций, проскользнув под столом, вынырнул с другой его стороны.

— А зачем мне сражаться, Валерий? Я люблю поговорить, особенно на некоторые темы. И о тех ночах в Германии, право же, тебе стоило бы послушать…

— Я сейчас раз и навсегда заткну тебе рот! — взревел Цепион, в отчаянии бросаясь на него со стола. Под яростным напором Аврелий отступил, но не выпустил меч из рук.

— У неё были длинные, тонкие пальцы, руки царицы. До сих пор вспоминаю, как ласкали они мои чресла…

Валерий бросился на него с такой слепой, дикой яростью, что забыл об осторожности и, желая нанести Аврелию решительный удар, слишком высоко поднял руку, отчего на мгновение приоткрылся краешек тела там, где заканчивались доспехи.

С холодным расчётом, продиктованным ненавистью, Аврелий вонзил в него меч снизу вверх и вынул окровавленным.

Бывший друг посмотрел на Аврелия мутными глазами.

— Ты ранил меня! — воскликнул он в недоумении.

— Нет, Марк, я убил тебя! — поправил его Аврелий, глядя, как он падает.

— Так прикончи меня в таком случае! — попросил он, стиснув зубы от боли.

— Это я, по-твоему, должен сделать? — с презрением спросил сенатор. — Ты жил как грязный предатель, Марк Валерий Цепион… Так хотя бы умри как римлянин!

Тот силился подняться, но не мог.

Аврелий не протянул ему руку. Напротив, спокойно ожидал с мечом наготове, пока тот поднимется, полагаясь только на свои силы.

— Последнее объятие, мой друг? — прошептал Валерий.

Аврелий молча кивнул. Полководец Восточных легионов обнял его левой рукой за талию, а другую положил на плечо.

— Вале, Публий! — еле слышно произнёс он и последним усилием воли прижался к нему.

— И навсегда, Марк, ave atque vale, — произнёс Аврелий, глубоко вонзив меч ему в грудь.

Как только Валерий упал, сенатор бросился к отважной женщине, лежавшей на полу.

— Зенобия, благодарение богам, ты жива! — позвал он, приподнимая её голову.

— Хозяин… — пошептала она.

— Потерпи, сейчас позову врача!

— Это не страшно, мой господин, — попыталась отговорить его женщина.

— Но ты рискуешь потерять ребёнка, — воскликнул Аврелий, трогая её окровавленную тунику.

— Нет у меня никакого ребёнка, мой господин… — призналась Зенобия. — Парис так боялся утратить твоё доверие, продолжая тайком видеться со мной! Поэтому, опасаясь потерять его, я и убедила его, будто беременна. Теперь всё кончено. Когда он узнает об обмане, не захочет больше знать меня!

— Нет, не говори так. Всё ещё можно исправить, Зенобия. Послушай… — заговорил сенатор, помогая ей подняться.

XXXV ЗА ДЕСЯТЬ ДНЕЙ ДО АВГУСТОВСКИХ КАЛЕНД

— Хозяин! — управляющий стоял на пороге с мокрыми от слёз глазами.

— Мужайся, Парис. У Зенобии ещё будут дети, — утешил его Аврелий, похлопав по плечу.

— Дело не в этом, хозяин. Если бы она даже совсем не могла иметь детей, это неважно. Дело в том, что я… О боги, ну, как мне сказать тебе об этом! У меня проблема, и очень серьёзная, мой господин. Я никогда не посмел бы прежде заговорить с тобой об этом, я понимал, что этого не следует делать, потому что я — твой управляющий, а она рабыня, которая только вчера получила свободу. Но теперь, когда она спасла тебе жизнь…

— Заплатив за свой благородный поступок высочайшую цену… — напомнил ему сенатор, изображая глубокую печаль.

— Только поэтому я решился попросить тебя… Я знаю, что Зенобия не так уж молода и очень плохо говорит на латинском языке, однако… — тут он в испуге замолчал.

— Продолжай, слушаю тебя, — призвал его Аврелий.

— Понимаешь, трудно объяснить тебе это, мой господин, но дело в том, что я очень привязался к ней и нахожу её такой привлекательной, — покраснел Парис. — Я попытался больше не встречаться с нею, но не получается. Видишь ли, мне так хорошо с ней, так хотелось бы познакомить её со всеми и самому повидаться с её друзьями… Хотелось бы даже жить с нею в одной комнате. Но не могу, потому что на это плохо посмотрят, зная, что я… что она… что мы, короче… Ох, хозяин, посоветуй, что делать! Я так расстроен, так растерян, что просто не представляю, как быть!

— Могу ли дать тебе совет? — строгим тоном спросил патриций.

— Конечно, мой господин! — отозвался Парис со слабой надеждой в глазах.

— А почему бы тебе не жениться на ней, Парис? — поинтересовался сенатор.

— Какая удивительная мысль, хозяин, только ты мог придумать такое! — просияв, воскликнул управляющий. — Как ты думаешь, а она согласится?

— Спроси её сам. А я, как отец семейства, даю тебе моё благословение.

— О мой господин! — с волнением воскликнул Парис и помчался к Зенобии рассказать о судьбоносном решении проблемы.

Вне себя от радости, Глафира обнимала дочь. Девушка была ошеломлена, когда узнала тайну своего рождения, и теперь пыталась успокоиться, лаская белого котёнка. Понятно, что мысли её оставались далеки от череды разных убийств и витали между женщиной, которую ещё накануне она называла госпожой, и юным ювелиром, ожидавшим её в мастерской. И очень удивилась, когда узнала, что Глафира бесконечно рада, что её дочь не станет куртизанкой, а выйдет замуж за бедняка Мелоса…

Аврелий заметил её отсутствующий взгляд и сразу понял, как поступить, чтобы остаться с прекрасной гетерой наедине.

— Токул сказал мне, что мои чаши будут готовы сегодня. Тебе нетрудно сходить в мастерскую и узнать, как там дела? — спросил он Эбе.

Она не заставила повторять вопрос дважды и, попросив разрешения у матери, поспешила в ювелирную мастерскую.

Сенатор, я обязана тебе жизнью. Если бы ты не вытащил меня из пожара, то сейчас моя дочь осталась бы сиротой! — сказала куртизанка. — Теперь я публично признала её, и если отношения Эбе с подмастерьем Токула продолжатся, то, может быть, вскоре у меня появится внук!

— В самом деле? — засмеялся Аврелий, позаботившись запереть дверь и приказав прислуге не беспокоить его ни по какому поводу. И всё же, вспоминая предыдущие обстоятельства, он невольно призадумался, какая неожиданность на этот раз может помешать столь желанной близости с Глафирой.

— Как я могу отблагодарить тебя, сенатор? — спросила она с сияющей улыбкой.

— Давай придумаем, — ответил Аврелий, обнимая её.

— Да, конечно… — произнесла, она, опуская глаза. — Но дело в том, что когда я бежала вверх по Эсквилинскому холму в поисках дочери, я дала обет целомудрия богине Диане, если она поможет найти её.

— Диане? — удивился сенатор. — Не Венере, не Флоре, не Исиде или какой-нибудь другой, более снисходительной богине?

Диана и в самом деле была единственной среди женских божеств перенаселённого олимпийского пантеона, которая не подпускала к себе богов, героев и полубогов, отчего её нередко называли богиней целомудрия…

— Да, я дала обет девственнице Диане. Я поклялась ей, что изменю свою жизнь, — продолжала Глафира не без некоторого сожаления.

— И хочешь начать именно с меня? — вспыхнул сенатор, не скрывая своего недовольства.

Глафира разомкнула объятия.

— Ну, что поделаешь! Я же не могу соперничать с богиней! — смирился Аврелий.

— В таком случае вале, сенатор Стаций, и ещё раз спасибо! — улыбнулась она на прощание.

— А это вечный обет или на какой-то срок? — всё-таки поинтересовался патриций.

— Будущее покажет, — ответила куртизанка. — Зависит от того дня, когда я стану бабушкой.

— Невероятно обаятельной бабушкой! — крикнул ей вслед сенатор и стал мысленно перебирать возможные способы помочь любовным встречам Эбе с молодым подмастерьем Токула.

Когда Глафира удалилась, Аврелий услышал чей-то тяжёлый вздох.

— Что ты здесь делаешь, Меннон? — спросил он самого молодого из нубийцев, который замер на пороге, не отводя обожающего взгляда от того места, где стояла Эбе.

— Я смотрел на эту девушку, хозяин. Она так прекрасна! — признался раб-носильщик.

— К сожалению, она уже занята. Найдёшь другую. В Риме сколько угодно великолепных красавиц.

— Не спорю, мой господин, и всё же… — поколебался нубиец.

— Чем они тебе не нравятся? — удивился Аврелий.

— Они красивы, хозяин, но дело в том, что… Как бы это тебе сказать? Они все какие-то очень бледные…

— Понимаю, Меннон. Кстати у меня к тебе поручение. Пойди на старые склады, что по ту сторону Тибра, покажи вот этот пропуск, — сказал патриций, передавая нубийцу железное кольцо, которое подарил ему Зверь. — И купи от моего имени какую-нибудь рабыню… В этом доме нужен человек, который умел бы обращаться с жаровнями.

— А как мне правильно выбрать девушку, хозяин? — растерявшись, спросил носильщик.

— Не беспокойся, ты сразу узнаешь её, — улыбнулся сенатор, глядя, как он уходит.

Вернувшись в таблинум, он застал там Кастора в прекраснейшем настроении.

— Хозяин, у меня новость, которая имеет к тебе прямое отношение! — игриво заговорил вольноотпущенник. — Только скажи сначала, что такого ты сотворил с управляющим? Встретив меня в перистиле, он обратился ко мне со словами «Мой друг!». Это он-то, кто обычно кривится, ещё издали увидев меня! А потом обнял, да так крепко, что я едва не задохнулся от запаха его ужасной фиолетовой мази!

— Это от восторга, Кастор! Намечается свадьба! — сообщил патриций.

— Выходит, эта стерва Валерия всё-таки окрутила тебя! В таком случае… Ты же знаешь, что в день твоей свадьбы я подаю в отставку! — сдержанно произнёс грек.

— Глупый, это не я женюсь, а Парис!

— Ты смеёшься надо мной?! — вытаращил глаза секретарь.

— Да нет, клянусь тебе, это чистейшая правда — повезло Зенобии!

— О великие боги Олимпа, океана и подземного мира, вот это новость так новость! — и вольноотпущенник в растерянности упал на стул. — События разворачивались прямо у меня на глазах, а я даже не заметил! О Гермес, может, я старею?

Аврелий не стал возражать, хорошо помня, как острый на язык секретарь любит напоминать ему о его сорока двух годах, намекая, будто имеет дело со стариком, а не с мужчиной в полном расцвете сил…

— Прости меня, хозяин, мне нужно выпить. И наверняка понадобится не один кувшин вина, чтобы свыкнуться с такой новостью, — объявил огорошенный секретарь. — Кажется, я должен был что-то сообщить тебе, но эта история с Парисом так поразила меня, что вышибла всё из головы. Не беспокойся, наверное, какой-нибудь пустяк, — сказал он, направляясь к двери, и только уже на пороге обернулся, хлопнул себя по лбу и произнёс: — А, вспомнил. Тебя же назначили консулом!

Матрона встретила сенатора, нахмурившись и уперев кулаки в бока.

— Да ладно, Помпония, ты же прекрасно знаешь, что я никогда не стремился занимать какие-либо общественные должности: кресла в Сенате мне хватает с избытком, — объяснился Аврелий.

— Глупости! — отрезала она. — Не заставляй тебя упрашивать. И потом, это же ненадолго. На должности консула пробудешь не больше месяца. Полномочия Метрония как раз истекали, когда его убили, и эта должность — знак благодарности императора за твою работу. Токул официально вынес на рассмотрение Сената это предложение, когда впервые выступал там в качестве отца-основателя.

— Аппий Остиллий, я уверен, будет возражать…

— Совсем наоборот! Он безоговорочно одобрил твою кандидатуру! Вот уже несколько дней как он ищет тебя, хочет выразить тебе благодарность.

— Как? — невероятно удивился Аврелий.

— А разве не ты вместе со своим другом Мум-мием арестовал его шурина? — спросила матрона.

— Так и есть. Но ведь Леонций покончил с собой в тюрьме, и вся эта история тяжело отразилась на всей семье старейшины!

— Вот именно. И замять скандал помогла главным образом жена Остиллия — сестра поджигателя. В сложившейся ситуации, совершенно убитая всем случившимся, она предоставила мужу полнейшую свободу, а также доверенное управление всеми её средствами, если он не станет разводится… Естественно, она взялась возместить ущерб пострадавшим и сразу же обеспечила их новым жильём… И обрати внимание, самое малое, что мог сделать Остиллий, чтобы поблагодарить тебя, это всячески способствовать твоему назначению! И Клавдий Цезарь, очевидно, не возражал.

Аврелий кивнул. Он лично доложил императору, как развивались события, и тот похвалил его за деликатность, с какой сенатор спас от позора имя старинной семьи Валериев.

Учитывая, что Сенат уже официально закрыл дело об убийстве Антония, нетрудно было списать на мёртвого Леонция и пожар в доме Глафиры, и случайную смерть в нём консула Метрония…

Согласно официальной версии Валерий добровольно ушёл из жизни в день своего наивысшего триумфа, чтобы смыть позор отца.

Ни единого слова никто не произнёс в городе по поводу предательства Квинта Цепиона, и это означало, что его сестра не лишилась ни гражданских прав, ни уважения.

— Но одного я не понимаю: как удалось Валерию убить Антония в Субуре, если он всё время сидел на судебном заседании в базилике Эмилии…^[83] — в смущении снова заговорила Помпония.

— Судебные процессы, на одном из которых он присутствовал, обычно длятся часами, — объяснил Аврелий. — Никто из свидетелей по-настоящему не видел его там всё это время, даже Остиллий, который, как и Кастор, уходил то домой, то на Форум, а то и к куртизанке Цинтии «записаться на приём». Так что Валерий мог спокойно уходить и возвращаться в базилику, проявляя удивительное хладнокровие.

— А плащ и кинжал? Все клялись, что он никогда не носил ничего подобного в базилике…

— В базилике он свдел на складной скамье.

— Ну и что?

— Чтобы с удобством сидеть на таких скамьях, на них обычно кладут подушку. И в самом деле, как многие заметили, у Валерия в начале процесса она имелась, а в конце её уже не было, вернее, осталась только наволочка… Потому что он освободился от того, что наполняло её, а в ней лежал сложенный плащ.

— Ну, хорошо, а куда он дел кинжал?

— Помнишь, что сказали стражи порядка? Что рана Антония имела округлые края и, видимо, была сделана шилом. Так что же, по-твоему, делал Валерий в базилике Эмилии?

— Что-то записывал на вощёных дощечках…

— Записывал с помощью стилоса. А стилос Валерия, в отличие от обычного костяного, был полым, и в нём находился заточенный металлический пробойник — орудие убийства.

Валерий покинул здание суда, когда начали заслушивать свидетелей, в общественном туалете на Форуме переоделся — надел плащ, — совсем как Кастор, когда наряжался армянским принцем, и отправился на викус Лаци Фундани, где и застал Антония, потому что сам же послал его туда, и, убивая, громко прокричал моё имя. Потом, очистил стилос, избавился от плаща, выбросив его в переулке, и вернулся в суд, конечно, уверенный — никто и не усомнился в том, что всё судебное заседание он провёл в базилике.

— Невероятно! — воскликнула матрона.

— Не совсем, — продолжал патриций. — Ему было важно, чтобы никто не стал слишком глубоко копаться в делах Антония. Желая избежать этого, он и притворился, будто жертвой должен был стать я. Потом принялся обвинять меня в убийстве его отца, уверяя, будто услышал об обстоятельствах его смерти только накануне, хотя на самом деле знал давно. Никто не мог бы подумать, что это он покушался на мою жизнь, тем более что прежде он всячески выражал мне свою дружбу, вплоть до того, что предлагал в жёны свою сестру.

— Кстати, Валерия в последнее время, похоже, стала менее сдержанной, настолько, что даже видели, как она кокетничает с мужчинами… Женихов у неё хватает, теперь, когда снова есть приданое, которое ты освободил от долговых обязательств. Это было очень благородно с твоей стороны.

— Я очень обязан ей, — сказал сенатор, не вдаваясь в подробности. — Что же касается меня, то мне совершенно не хочется становиться консулом!

— Ну что тебе стоит согласиться? Всего какой-то месяц не слишком сложных светских обязанностей, зато навсегда войдёшь в историю. Только представь, как ты появляешься на Форуме во всём великолепии своего облачения, и все самые очаровательные матроны в Городе пытаются завладеть твоим вниманием… — искушала сенатора Помпония.

— Тебе послание, мой господин, — сообщил в этот момент Кастор, подавая хозяину запечатанный сургучом свиток. — Вдова Кореллия, растроганная твоим письмом с извинениями, спрашивает, не можешь ли ты навестить её, потому что траур не позволяет ей появляться на публике… — пояснил он ещё раньше, чем Аврелий сломал печать.

— Кореллия, да? — навострила уши довольная Помпония. Что ж, Кастор вполне заслужил богатый восточный наряд, который она подарила ему. И в самом деле, он сумел вручить компрометирующее послание прямо у неё на глазах, и ей будет теперь о чём рассказать Домитилле сегодня вечером…

— Тут какая-то ошибка, Кастор, я не посылал жене консула никакого письма с извинениями! — возразил Аврелий, отводя в сторону секретаря, чтобы его не слышала сплетница-подруга.

— Как нет, хозяин! Я даже помню, что там было написано: «Кто теперь приведёт тебя ко мне, когда Метроний мёртв? Мне хотелось бы спуститься во мрак Аида и воскресить его!»

— Но ты с ума сошёл! — возмутился патриций. — Я бы никогда не сочинил подобной чуши!

— Вот поэтому её сочинил я. От твоего имени, разумеется. Я уже давно подозревал, что в отношении тебя матрона действовала по доброй воле, а не по просьбе мужа… Конечно, я не сказал этого вслух, чтобы ты не слишком возгордился. Так или иначе, глупое или нет, письмо произвело впечатление, и теперь вдова ждёт тебя, — сказал, широко улыбаясь, секретарь.

— Так что ты решил, Аврелий? — спросила Помпония, подходя к ним. — И смотри, если лишишь меня удовольствия устроить праздник в честь нового консула, никогда в жизни не буду больше разговаривать с тобой!

— Хорошо, хорошо, согласен! — сдался, наконец, сенатор, начиная строить планы: прежде всего, нужно отправить Сенату письмо с личной печатью о том, что он принимает высочайшую честь, и сразу после этого нужно освободить комнату для дикторских фасций…

— Поставьте их вон там, радом с ларарием!^[84] — командовал управляющий носильщиками, которые привезли мраморные основания для этих знаков высокого ранга. — И поторопитесь, потому что сейчас уже доставят и сами фасции…

— Наверняка они тяжеленные! — заметил Самсон одному из носильщиков. — Интересно, сколько тебе платят за эту работу…

— Я бесплатно предложил свои услуги новому консулу, потому что он помог нам вернуть жильё! — объяснил тот.

— Зверь! — воскликнул Аврелий, узнав главаря бедноты, ютившейся на старом складе.

— Надо же, кого я вижу! — ответил кузнец, и вдруг, охваченный некоторым сомнением, окинул взглядом драгоценный ларарий, мраморные колонны, вышитую пурпурную тунику сенатора, его перстень на указательном пальце.

— Не говори мне, что эти милые безделушки твои! — воскликнул кузнец, нисколько не оробев. — Римский консул — наш человек, кто бы мог подумать!

— А ты, Зверь, больше не бандит? — спросил патриций.

— Нет, консул. Воровать не грех только вместе с ворами. Но если правительство будет честным, то и я снова стану порядочным гражданином! И кстати: приветствую тебя, Публий Аврелий! — произнёс он, протягивая ему правую руку, а левой изобразил тайный условный знак преступного мира. Патриций улыбнулся и, к великой радости кузнеца, ответил ему тем же знаком.

— Но как же так: фасции уже прибыли, хотя я ещё не сообщил Сенату о своём решении? Кастор! — закончив обмен любезностями со Зверем, сенатор, заподозрив неладное, позвал секретаря.

— Да, хозяин! — поспешил явиться пред его очи грек.

— Уж не позаимствовал ли ты опять мою печать, чтобы написать в курию? — строго спросил Аврелий.

— Не понадобилось, хозяин. Парис своим ключом открыл сундук, где ты хранишь вторую печать, а кирия Помпония приготовила сургуч.

— Негодди! — загремел взбешённый сенатор и, конечно, пригрозил бы каким-нибудь строгим возмездием, если бы в этот момент у входа в дом не раздались радостные возгласы горожан, вносивших символы самой высокой магистратуры Рима.

Среди многоцветных носилок был один элегантный паланкин с закрытыми занавесками, за которыми просматривался профиль некой отнюдь не горюющей вдовы.

«Во времена консульства Тиберия Клавдия Друза Нерона и Публия Аврелия Стация.» Совсем неплохо будет звучать в исторических хрониках…» — подумал сенатор и провёл рукой по волосам, не без некоторого тщеславия готовясь встретить аплодисменты толпы.

Примечания

1

От основания Города (лат.), то есть Рима. Официальная дата его основания — 21 апреля 753 года до н. э. — Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

2

Всадники — одно из привилегированных сословий в Древнем Риме. Первоначально — в эпоху царей и в раннереспубликанский период — сражавшаяся верхом патрицианская знать.

(обратно)

3

Ныне — город Кадис на юго-западном побережье Испании.

(обратно)

4

Kyria (греч.) — госпожа.

(обратно)

5

Овация и триумф — пышные, торжественные церемониалы чествования героев в Риме.

(обратно)

6

Широкая площадь с портиками на Марсовом поле, где находился рынок антиквариата.

(обратно)

7

Tablinum (лат.) — кабинет для работы или приёма гостей в домусе.

(обратно)

8

Древнегреческий сосуд из металла или глины, реже из мрамора, для смешивания вина с водой.

(обратно)

9

Clientes (лат.) — клиенты, люди, находившиеся под покровительством того или иного высокопоставленного лица, которого называли «патроном», и как было принято, чествовали его в обмен на спортулу.

(обратно)

10

Sportula (лат.) — спортула, небольшая сумка, содержащая ежедневный подарок в виде продуктов или денег, которые патрон должен был раздавать в обмен на приветствуя.

(обратно)

11

Calcei (лат.) — кожаные сапожки, у сенаторов они были чёрного цвета и украшены полулуниями из слоновой кости.

(обратно)

12

Амфитрион — древнегреческий герой, отчим Геракла. Его имя стало нарицательным в качестве человека, который с удовольствием принимает гостей, радушного хозяина.

(обратно)

13

Марк Антоний (83–30 гг. до н. э.) — полководец, соратник Гая Юлия Цезаря, консул, триумвир.

(обратно)

14

Битва при Акции 2 сентября 31 года до н. э. — последнее великое морское сражение Античности. Принято считать, что оно решило судьбу Римской державы: победителем в многолетней борьбе за единоличную власть вышел Октавиан.

(обратно)

15

Клавдий — римский император, сменивший на троне в 41 году н. э. Калигулу.

(обратно)

16

Маркоманы — древнегерманское племя.

(обратно)

17

Ныне — Иския.

(обратно)

18

Древнейший римский храм Pudicitia Plebeia находился на Квиринальском холме и был посвящён «плебейскому целомудрию». В нем находилась женская статуя, олицетворяющая собой скромность.

(обратно)

19

Байя, термальный курорт на побережье Кампании, был самым крупным местом отдыха империи, где все знатные римляне имели летние резиденции.

(обратно)

20

Velarium (лат.) — полотно, которое натягивалось над ареной для защиты публики от солнца.

(обратно)

21

Храм Марса-Мстителя был построен во 2 году до н. э. как символ примирения императора с Сенатом.

(обратно)

22

Вергилий. Энеида, XI, 362.

(обратно)

23

Город в провинции Лацио, от которого остались только руины, к югу от Рима.

(обратно)

24

Специалист по стрижке деревьев.

(обратно)

25

Плутон — бог мёртвых. Прозерпина — его жена, которую он украл и вверг в подземное царство.

(обратно)

26

Переулок между Квиринальским и Виминальским холмами.

(обратно)

27

Напиток из ячменя, употреблявшийся в римских северных провинциях, напоминающий пиво.

(обратно)

28

Ныне Брешия.

(обратно)

29

Цизальпийская Галлия — территории к северу от рек Арно и Рубикон. Латиняне называли Италией только полуостровные регионы страны.

(обратно)

30

Сосуд, обычно глиняный, предназначенный для хранения жидкостей или зерна. Напоминает амфору, но отличается от неё более приземистой формой и большими размерами.

(обратно)

31

Arcarius (лат.) — в Римской империи чиновник, в чьи обязанности входила охрана общественной казны.

(обратно)

32

Гортина — один из трёх древнейших городов Крита. Во времена правления римлян был столицей острова.

(обратно)

33

Propretore (лат.), В республиканском Риме претор после года службы в этой должности назначался командующим над легионами или наместником провинции.

(обратно)

34

Металлический скребок для очищения кожи от пота и грязи.

(обратно)

35

Мрамор, своим рисунком напоминающий слои луковицы, добывался в Греции, на южной оконечности острова Эвбея.

(обратно)

36

Традиция смешивания вина с морской водой была распространена на греческом острове Кос и позже была перенята римлянами.

(обратно)

37

Univira (лат.) — женщина, лишь однажды выходившая замуж, что в императорскую эпоху почти не случалось.

(обратно)

38

Элий Сейян, префект претория, управлял Римом, когда император Тиберий удалился на Капри. Снедаемый амбициями, стал любовником Ливии, снохи императора и сестры Клавдия, убил её, чтобы стать наследником трона.

(обратно)

39

Германик — брат Клавдия, наследник трона и герой войны, необыкновенно любимый народом, скончался молодым, возможно, был отравлен Планциной по подстрекательству императора Тиберия и его матери Ливии.

(обратно)

40

Братья Гракхи — устоявшееся именование двух известных древнеримских политических деятелей, народных трибунов и реформаторов II века до н. э. — Тиберия и Гая.

(обратно)

41

Древнее название Чёрного моря.

(обратно)

42

Lusitania (лат.) — древнеримская провинция, располагалась на большей части территории сегодняшних Португалии и Юго-Западной Испании.

(обратно)

43

Epirota (лат.) — жительница Эпира, региона, который примерно соответствует современной Албании.

(обратно)

44

Themiopolium (лат.) — таверна, закусочная.

(обратно)

45

Congius (лат.) — у древних римлян единица измерения жидкостей, равная примерно 3,283 литра.

(обратно)

46

Семья книготорговцев, владевших самой известной во времена Августа копировальной мастерской.

(обратно)

47

Памятник античной архитектуры, древнегреческий храм, расположенный на афинском Акрополе, посвящённый покровительнице этого города и всей Аттики, богине Афине-девственнице.

(обратно)

48

Каллимах — древнегреческий поэт и учёный, живший во II веке до н. э.

(обратно)

49

Cathedra (лат.) — стул со спинкой и подлокотниками.

(обратно)

50

Вотан или Один — верховный бог в герма но-скандинавской мифологии.

(обратно)

51

Год правления консула Опимия выдался невероятно удачным для виноделия, некоторые из вин этого года хранились как драгоценность ещё сто пятьдесят лет спустя.

(обратно)

52

В Древнем Риме бороду носили только философы.

(обратно)

53

Вергилий. Энеида, III, 49–57.

(обратно)

54

Paterfamilias (лат.) — старший мужчина, которому должны повиноваться все остальные члены семьи независимо от возраста, а также вольноотпущенники и рабы.

(обратно)

55

Saturnalie (лат.) — праздник, на время которого рабы менялись местами с господами.

(обратно)

56

Традиционные слова при прощании.

(обратно)

57

Маге Nostrum (лат.) — древнеримское название Средиземного моря.

(обратно)

58

Греческий философ, автор философских, исторических, географических, этнографических, метеорологических сочинений.

(обратно)

59

Античный географ, давший подробное описание некоторых провинций империи.

(обратно)

60

Insula (лат.) — кондоминиум, здание, поделённое на квартиры, иногда настолько большое, что занимало целый квартал, могло иметь пять или шесть этажей и было типичным жильём для подавляющего большинства римлян.

(обратно)

61

Царь Пилоса, один из героев «Илиады» и «Одисссеи» Гомера.

(обратно)

62

Приап — в античной мифологии бог плодородия, а также мужской силы.

(обратно)

63

Кресло для родов в сидячем положении с высокой спинкой, подлокотниками и подставками для ног. В передней части сиденья находился вырез, через который акушерка принимала младенца.

(обратно)

64

Vale (лат.) — будь здоров! Обычная форма прощания у древних римлян.

(обратно)

65

Ныне город Романья.

(обратно)

66

Ныне город Ареццо.

(обратно)

67

Ныне Испания.

(обратно)

68

Святилище, примыкавшее к вилле Мецената — одного из ближайших друзей и соратников императора Августа, его имя стало нарицательным благодаря покровительству искусствам.

(обратно)

69

Фибула — металлическая застёжка для одежды, одновременно служащая украшением.

(обратно)

70

Funalie (лат.) — смоляные факелы, которые вешались на стены в ночное время.

(обратно)

71

Этрусское божество, в честь которого получил название месяц февраль. В Риме ему был посвящён храм на викус Логус.

(обратно)

72

Фульвия — матрона, обладавшая необыкновенной силой воли и большим политическим влиянием во время гражданских войн, сместила трибуна Клодия и, оставшись вдовой, стала впоследствии первой женой полководца Марка Антония.

(обратно)

73

Gravitas (лат.) — солидность, достоинство.

(обратно)

74

Серебряный денарий равен четырём сестерциям.

(обратно)

75

Жрец, священник в Древнем Риме.

(обратно)

76

Регион на севере Греции.

(обратно)

77

Synthesis (лат.) — греческая одежда, которую надевали только на званые ужины или пиры.

(обратно)

78

Золотая колесница богини Кибелы была запряжена двумя львами.

(обратно)

79

Широкое квадратное отверстие в крыше атриума, из которого дождевая вода попадает в расположенный точно под ним имплювий — бассейн для сбора дождевой воды.

(обратно)

80

Felix sex (лат.) — «Счастливая шестёрка», настольная игра в кости на доске из шести ячеек, которые нередко заменялись словами из шести букв.

(обратно)

81

Spes, ultima Dea (лат.) — Спее (надежда) — последняя богиня (латинская поговорка).

(обратно)

82

Стилос — инструмент для письма в виде остроконечного цилиндрического стержня. Заострённый конец стилоса использовался для процарапывания текста. Противоположный конец, округлый, — чтобы стирать написанное.

(обратно)

83

Судебные процессы в Древнем Риме проводились в базиликах, и только позднее для судов стали строить специальные здания.

(обратно)

84

Lararium (лат.) — в римском доме культовое место поклонения домашним богам — ларам, пенатам.

(обратно)

Оглавление

Овация сенатору: [роман] Данила Комастри Монтанари

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

ПРОЛОГ ТЕВТОНСКИЙ ЛЕС, 779 ГОД АВ URBE CONDITA[1] (26 ГОД НОВОЙ ЭРЫ)

I РИМ, 779 ГОД AB URBE CONDITA (46 ГОД НОВОЙ ЭРЫ, ЛЕТО) ЗА ДВЕНАДЦАТЬ ДНЕЙ ДО ИЮНЬСКИХ КАЛЕНД

II ЗА ОДИННАДЦАТЬ ДНЕЙ ДО ИЮНЬСКИХ КАЛЕНД

III ЗА ДЕСЯТЬ ДНЕЙ ДО ИЮНЬСКИХ КАЛЕНД

IV ЗА ВОСЕМЬ ДНЕЙ ДО ИЮНЬСКИХ КАЛЕНД

V ЗА СЕМЬ ДНЕЙ ДО ИЮНЬСКИХ КАЛЕНД

VI ЗА ШЕСТЬ ДНЕЙ ДО ИЮНЬСКИХ КАЛЕНД

VII ЗА ТРИ ДНЯ ДО ИЮНЬСКИХ КАЛЕВД

VIII НАКАНУНЕ ИЮНЬСКИХ КАЛЕНД

IX ИЮНЬСКИЕ КАЛЕНДЫ

X ЗА ЧЕТЫРЕ ДНЯ ДО ИЮНЬСКИХ HOH

XI ЗА ТРИ ДНЯ ДО ИЮНЬСКИХ НОН

XII НАКАНУНЕ ИЮНЬСКИХ ИД

XIII ИЮНЬСКИЕ ИДЫ

XIV ЗА ВОСЕМНАДЦАТЬ ДНЕЙ ДО ИЮЛЬСКИХ КАЛЕНД

XV ЗА ПЯТНАДЦАТЬ ДНЕЙ ДО ИЮЛЬСКИХ КАЛЕНД

XVI ЗА ДЕСЯТЬ ДНЕЙ ДО ИЮЛЬСКИХ КАЛЕНД

XVII ЗА ДЕВЯТЬ ДНЕЙ ДО ИЮЛЬСКИХ КАЛЕНД

XVIII ЗА ВОСЕМЬ ДНЕЙ ДО ИЮЛЬСКИХ КАЛЕНД

XIX ИЮЛЬСКИЕ КАЛЕНДЫ

XX ЗА ШЕСТЬ ДНЕЙ ДО ИЮЛЬСКИХ НОН

XXI ЗА ПЯТЬ ДНЕЙ ДО ИЮЛЬСКИХ НОН

XXII ЗА ЧЕТЫРЕ ДНЯ ДО ИЮЛЬСКИХ НОН

XXIII ЗА ТРИ ДНЯ ДО ИЮЛЬСКИХ НОН

XXIV НАКАНУНЕ ИЮЛЬСКИХ НОН

XXV ИЮЛЬСКИЕ НОНЫ

XXVI ЗА ВОСЕМЬ ДНЕЙ ДО ИЮЛЬСКИХ ИД

XXVII ЗА СЕМЬ ДНЕЙ ДО ИЮЛЬСКИХ ИД

XXVIII ЗА ШЕСТЬ ДНЕЙ ДО ИЮЛЬСКИХ ИД

XXIX ЗА ПЯТЬ ДНЕЙ ДО ИЮЛЬСКИХ ИД

XXX ЗА ЧЕТЫРЕ ДНЯ ДО ИЮЛЬСКИХ ИД

XXXI ЗА ТРИ ДНЯ ДО ИЮЛЬСКИХ ИД

XXXII НАКАНУНЕ ИЮЛЬСКИХ ИД

XXXIII ИЮЛЬСКИЕ ИДЫ

XXXIV ЗА ДВЕНАДЦАТЬ ДНЕЙ ДО АВГУСТОВСКИХ КАЛЕНД

XXXV ЗА ДЕСЯТЬ ДНЕЙ ДО АВГУСТОВСКИХ КАЛЕНД

*** Примечания ***