Сокровище тамплиеров [Джек Уайт] (fb2) читать онлайн

Сокровище тамплиеров

Моей жене Беверли, бесконечно снисходительной,

удивительно терпеливой, всегда ободряющей,

поддерживающей и воодушевляющей меня

Каждый франк чувствует, что с отвоеванием нами побережья

(Сирийского), когда покров их чести будет сорван и попран, эта

страна ускользнёт из их хватки, тогда как наша десница

протянется к их землям.

Абу Шама, арабский историк (1203—1267)

Воин Христов не боится убивать и ещё менее боится умирать.

Умирая, он служит собственным интересам, убивая же,

служит Христу!

Св. Бернард Клервоский (1090—1153)

ОТ АВТОРА

Где находится Франция? Если бы кто-нибудь невзначай задал вам такой вопрос, вы бы, наверное, сильно удивились подобной необразованности. Как же иначе? Ведь каждому известно, где находится Франция, вы сами тысячу раз видели её на различных картах — там, где она находится и сейчас, где находилась всегда... Или, по крайней мере, где была последние десять тысяч лет, с окончания ледникового периода. Совершенно ясно: тут и спрашивать не о чем, и подобный вопрос является ярким свидетельством самого дремучего невежества.

И всё же вопрос этот стал занимать меня как автора исторических романов с самого начала работы над данным произведением. У меня есть непреложное правило: выписывать исторический фон в строгом соответствии с реалиями французского, британского и в целом европейского Средневековья, почерпнутыми из заслуживающих доверия исторических источников. Однако мне приходится отдавать себе отчёт в том, что подобный подход способен сбить с толку многих читателей, рассчитывавших всего лишь развлечься, провести несколько, смею надеяться, увлекательных часов над книгой, описывающей в числе прочего жизнь в те стародавние времена.

Например, работая над романами о короле Артуре, я вынужден был принять как факт и отразить в тексте то, что доблестный Lancelot du Lac (Ланселот Озёрный), считающийся повсюду французским рыцарем, никак не мог быть французом, поскольку в пятом веке нашей эры, сразу после распада Римской империи, не существовало самого понятия «француз». И французское прозвище du Lac (Озёрный) он носить не мог, ибо в ту пору территория нынешней Франции ещё звалась Галлией. Французского языка тогда не существовало, а наречие франков — вторгшегося в Галлию германского племени, которому лишь спустя годы и годы предстояло дать имя завоёванной стране, — являлось одним из множества варварских германских диалектов.

С подобными затруднениями, пусть и не такими большими, я столкнулся и при написании этой книги. Хотя страна, а точнее, географическая территория, именуемая Францией, в двенадцатом веке уже существовала, этим словом в ту пору обозначали вовсе не то, что мы называем Францией теперь.

Во Франции царствовал королевский дом Капетингов, однако его владения оставались относительно скромными. В описываемый период на французском троне восседал король Филипп Август; его держава, центром которой являлся Париж, представляла собой узкую полосу земли, протянувшуюся к проливу Ла-Манш. В ближайшие полтора столетия державе предстояло объединить прилегающие земли, но пока она делала лишь первые шаги на этом пути.

В начале двенадцатого века небольшой королевский домен был окружён могущественными герцогствами и графствами, такими как Бургундия, Анжу, Нормандия, Пуату, Аквитания, Фландрия, Бретань, Гасконь. С севера к королевству прилегала территория, именуемая Вексен, — ей вскоре предстояло оказаться в составе королевских земель. Все жители названных территорий говорили на разных диалектах одного и того же языка, который уже именовали французским, однако французами себя называли лишь те, кто жил в королевском домене. Все прочие с гордостью именовали себя анжуйцами (обитателями Анжу), нормандцами, фламандцами, бретонцами, гасконцами, бургундцами и так далее.

Ричард Плантагенет — герцог Аквитанский и граф Анжуйский — во многих отношениях был гораздо богаче и могущественнее французского короля. После смерти своего отца, Генриха Второго, он стал королём Англии Ричардом Первым, прославился под рыцарским именем Ричард Львиное Сердце и получил в наследство от отца и матери, урождённой Элеоноры Аквитанской, настоящую империю, намного превосходившую владения короля Филиппа.

С точки зрения наших современников уроженцы всех перечисленных провинций — французы, но в то время это было отнюдь не так, поэтому мне следовало показать читателю, что указанные выше различия не просто существовали, но были жизненно важны. Вот почему во время работы над книгой я сам часто задавал себе вопрос, с которого начал данное предисловие: «Где находится Франция?»

В описываемый период, во время правления Ричарда Плантагенета, во времена Третьего крестового похода против сарацинов, возглавляемых султаном Саладином, рыцари ордена Иерусалимского Храма (они же храмовники, или тамплиеры) ещё не стяжали того богатства и того могущества, ещё не впали в ту испорченность, что в будущем навлекла на них ожесточённую зависть и злобу. Однако уже тогда их орден добился огромных успехов, хотя прошло всего восемьдесят лет с тех пор, как девять безымянных, безденежных рыцарей-монахов, что несли послушание в туннелях под Храмовой горой в Иерусалиме, положили начало этому духовно-воинскому сообществу. За восемь минувших десятилетий орден превратился в настоящую христианскую армию, одну из самых сильных и боеспособных на Востоке, отличавшуюся от большинства рыцарских ополчений того времени сплочённостью, дисциплиной и неколебимой, безграничной преданностью католической церкви.

Из полной безвестности орден вознёсся к славе и получил всеобщее признание. За то же недолгое время благодаря главным образом энергичной и безоговорочной поддержке Бернарда Клервоского, величайшего духовного лидера своего времени, тамплиеры скопили немалое богатство — у них имелись деньги, земли, замки. Надо сказать, орден с самого начала являлся тайным обществом, его внутренняя жизнь с её церемониями, обрядами, ритуалами посвящения была укрыта завесой тайны, оставаясь недоступной для посторонних ушей и глаз. Само собой, сколь бы непогрешимым и праведным ни было то, что изначально скрывала эта завеса, такая таинственность неизбежно и довольно скоро заразила рыцарей высокомерным сознанием собственной избранности, что столь же неизбежно породило конфликт ордена с внешним миром и обусловило грядущее падение тамплиеров.

Если по прочтении моей книги вы зададите вопрос своим друзьям и знакомым, подозреваю — вам непросто будет отыскать человека, который сможет с ходу дать точное и ёмкое определение слова «честь». Те, кто всё-таки попытается ответить, скорее всего, начнут использовать синонимы, выискивая в памяти архаичные, не характерные для нашего времени термины, такие как «честность», «неподкупность», «нравственность» и «цельность», базирующиеся на нормах этического и морального кодекса. Некоторые могут даже дополнить этот перечень словом «совесть», но вряд ли кто-нибудь успешно даст всеобъемлющее определение понятию «честь». Хотя бы потому, что честь представляет собой глубоко личный феномен, по-разному отзывающийся в душе каждого, кто даст себе труд задуматься об этом. Правда, в нашу эпоху постмодерна и пост-всего-остального о чести задумываются редко.

Честь — пережиток, милый анахронизм, слегка смешной отголосок былого; и к тем из нас, кто думает о ней или заводит о ней речь, относятся благожелательно-снисходительно, как к чудакам или эксцентричным личностям. Однако в былые времена честь уважали и ценили весьма высоко, превыше многого другого. Её считали неким неосязаемым, но вполне конкретным свойством, изначально присущим каждому человеку. Другой вопрос, что общепринятые стандарты чести всегда были чрезвычайно высоки и зачастую сознательно завышались, а боевые знамёна на протяжении веков реяли над полями сражений именно как символы чести и доблести их обладателей. Однако для всех людей доброй воли, мужчин и женщин, мерило чести всегда оставалось сугубо индивидуальным, глубоко личным, ревностно хранимым и не зависящим от чужих суждений, речений или деяний.

Джек Уайт.

Келоуна, Британская Колумбия,

Канада, июль 2007 г.

РОГА ХАТТИНА, 1187

ГЛАВА 1

— Нам ни в коем случае не следовало покидать Ла Сафури. Во имя Христа, это же видно и слепцу!

— Неужели? Тогда почему какой-нибудь слепец не выступил и не сказал это до того, как мы покинули упомянутое место? Я уверен, де Ридефор прислушался бы — особенно к слепцу — и принял во внимание его мнение.

— Можешь засунуть свой сарказм себе в задницу, де Беллин. Я не шучу. Что мы здесь делаем?

— Мы ждём, когда нам скажут, что делать. Ждём, пока представится случай погибнуть. Такова участь воинов.

Рыцарь Храма Александр Синклер слушал тихий, но жаркий спор за своей спиной, делая вид, что не обращает на него внимания. Отчасти он был согласен с горькими словами мессира Антуана де Лависа, но не мог допустить, чтобы другие поняли, что он согласен, — это непременно нанесло бы ущерб дисциплине. Потому Синклер лишь потуже затянул обмотанный вокруг лица шарф и привстал на стременах, чтобы обвести взглядом раскинувшийся вокруг лагерь, погруженный во тьму. Повсюду из темноты доносился шум невидимого движения, смешиваясь с далёким одиноким голосом, весь вечер выкликавшим по-арабски: «Аллах акбар!» — «Бог велик!»

За спиной Синклера Лавис продолжал бормотать:

— Зачем человеку в здравом уме оставлять крепкую надёжную позицию, с каменными стенами и со свежей водой, так необходимой его армии, и в разгар лета отправляться в пустыню, в самое пекло? Да ещё выступать против врага, для которого пустыня — дом родной; врага, которому нипочём любой зной; врага, который кишит в пустыне, как саранча? Скажи мне, пожалуйста, де Беллин. Мне нужно знать ответ на этот вопрос.

— Если тебе нужен ответ, спрашивай не меня, — раздражённо отозвался де Беллин. — Бога ради, ступай да спроси де Ридефора. Именно он уговорил короля сделать столь неразумный шаг, а почему — наверное, он будет рад тебе растолковать. По-своему. Скорее всего, привяжет тебя к своему седлу с завязанными глазами и голой задницей и бросит посреди пустыни на потеху сарацинам.

Синклер резко вдохнул. Было бы несправедливо возлагать вину за их нынешнее затруднительное положение исключительно на Жерара де Ридефора. Конечно, великий магистр ордена Храма был лёгкой и очевидной мишенью для обвинений, но не стоило забывать, что Ги де Лузиньяна, короля Иерусалима, просто необходимо было подталкивать, чтобы добиться от него хоть каких-то действий. Ги лишь назывался королём, да и короновали его только по настоянию жены, которая души в нём не чаяла, — Сибиллы, сестры прежнего короля, а ныне законной королевы Иерусалима. Новый монарх оказался человеком слабым, безвольным, совершенно неспособным править. Неудивительно, что другим приходилось брать ответственность на себя. Однако спорившим за спиной Синклера людям было не до рассудительности и справедливости, они сетовали и ворчали, выплёскивая свою досаду.

— Тсс! Глянь-ка, Морэя несёт.

Синклер нахмурился, всматриваясь в темноту, и слегка повернулся туда, откуда приближался верхом его друг мессир Лаклан Морэй, готовый к любым неприятностям, какие мог принести рассвет... Хотя до конца ночи оставался ещё полный час, Синклера не удивило его появление: насколько можно было судить, на протяжении всей этой ужасной, изматывающей ночи никто не сомкнул глаз. Повсюду слышался надсадный сухой кашель — люди, изголодавшиеся по свежему воздуху, прочищали глотки, забитые пылью и едким дымом.

Кишевшие вокруг сарацины заняли под покровом мрака склоны ближних холмов и жгли там сухую смолистую поросль; вонь от горящих колючек становилась с каждой минутой всё сильней и невыносимей. Чувствуя, что в горле угрожающе першит, Синклер заставил себя дышать неглубоко. Он вспомнил, как десять лет тому назад, когда он впервые ступил на Святую землю, ему вообще неизвестно было о существовании такой твари, как сарацин. А теперь это слово вошло в обиход для описания самых преданных и ревностных воинов пророка Мухаммеда — вернее, курдского султана Саладина — независимо от того, к какому племени воины принадлежали.

Империя Саладина была громадна, ибо он объединил две огромные мусульманские страны — Сирию и Египет. В состав его армии входили нечестивые магометане самого разного происхождения, от смуглых бедуинов из Малой Азии до эбеновых египетских нубийцев. Теперь все они говорили по-арабски и считались сарацинами.

— Что ж, вижу, не только я спал хорошо, без сновидений, — промолвил подъехавший Морэй и повернул коня так, чтобы оказаться колено к колену с Синклером.

Он стал неотрывно смотреть туда же, куда и Синклер, — на сумрачные склоны двух гор, именовавшихся Рогами Хаттина.

— Сколько, по-твоему, нам осталось жить?

— Боюсь, недолго, Лаклан. Не исключено, что к полудню мы все умрём.

— И ты туда же? Я надеялся, хоть ты скажешь что-нибудь другое, друг мой.

Морэй вздохнул.

— Трудно поверить, что столько людей могут погибнуть из-за самонадеянного, хвастливого недомыслия... Из-за причуды одного мелкого тирана и бесхарактерности короля.

Менее чем в шести милях впереди, на расстоянии, которое они могли бы преодолеть ещё прошлой ночью, находился близ пресноводных озёр город Тивериада. Одна беда — правил там граф Раймонд Триполитанский, с которым Жерар де Ридефор, великий магистр ордена Храма, уже не первый месяц пребывал в жестокой ссоре, называя этого человека коварным, недостойным доверия ренегатом.

Вопреки всякой логике и элементарной военной осмотрительности де Ридефор решил вчера не спешить с прибытием в Тивериаду. Причём это решение проистекало не из нежелания снова встретиться с Раймондом Триполитанским, ибо Раймонд пребывал сейчас в военном лагере, а в его отсутствие городскую цитадель защищала его супруга, графиня Ишива. Причины так и остались неясны, но, каковы бы они ни были, де Ридефор отдал приказ, и никто не посмел ему возразить, поскольку большую часть его войска составляли рыцари-тамплиеры. В крохотной деревушке Маскана, неподалёку от места, где в данный момент находилось войско христиан, имелся колодец; возле него де Ридефор и велел своим командирам встать на ночлег, чтобы на заре продолжить путь к Тивериадскому озеру.

Если кто и мог отменить пагубное решение, то лишь Ги де Лузиньян, король Иерусалима. Но слабохарактерный монарх терпеть не мог споров и предпочёл согласиться с приказами Ридефора, которого поддержал Рейнальд де Шатийон, ещё один влиятельный тамплиер, иногда становившийся союзником великого магистра Храма. Де Шатийон, злобный самодур, властолюбием и заносчивостью превосходивший самого́ де Ридефора, был кастеляном крепости Керак, известной также как Вороний замок, — самой грозной крепости в мире. Он несказанно гордился тем, что Саладин, султан Египта, Сирии и Месопотамии, ненавидел его больше всех остальных вождей франков.

В результате приказ был отдан, и войско Иерусалима — такую большую армию королевство собрало впервые за восемьдесят лет — остановилось и разбило лагерь. А тем временем легионы огромной армии Саладина (одна его кавалерия превосходила франков в соотношении десять к одному) почти полностью окружили христиан.

Франкское воинство состояло из двенадцати сотен рыцарей, десяти тысяч пехотинцев и двух тысяч лёгкой кавалерии. Окружённые ещё до наступления ночи, христиане сгрудились в неуютном лагере, всё больше падая духом. И в придачу, слабея телом, ибо выяснилось (увы, слишком поздно), что пресловутый колодец пересох. Проверить колодец заранее никто и не подумал.

Когда с наступлением ночи поднялся лёгкий ветерок, все были благодарны за дарованную им прохладу, но не прошло и часа, как воины начали проклинать ветер за то, что он до самого утра нёс в их сторону дым.

Теперь небо начало бледнеть, приближалось утро, и Синклер нутром чуял, что для его спутников шансы пережить рассвет весьма малы. Смехотворно малы.

Рыцари-храмовники, девизом которых было «Первыми нападать, последними отступать», любили хвастаться, что один-единственный христианский меч способен обратить в бегство сотню врагов. Однако эта неоправданная самонадеянность чуть больше месяца назад уже привела к ужасному разгрому большого отряда тамплиеров и госпитальеров при Крессоне. В тот день полегли почти все христиане, за исключением самого магистра де Ридефора и четырёх безымянных раненых рыцарей. Однако урок не пошёл впрок, и, похоже, сейчас сарацины вознамерились покончить с похвальбой храмовников раз и навсегда.

Почти вся армия Саладина состояла из подвижной, манёвренной лёгкой конницы; воины в лёгких доспехах, верхом на исключительно резвых йеменских скакунах, были вооружены дамасскими клинками и лёгкими, но беспощадно острыми дротиками с тростниковыми древками. Обученные стремительно атаковать и так же стремительно рассыпаться, уходя из-под удара, сарацины действовали не скопом, а небольшими быстрыми отрядами, хорошо организованными, сплочёнными, возглавляемыми умелыми командирами. Преимуществом сарацинов (помимо огромного численного превосходства) было ещё и то, что говорили они на одном языке — арабском. Христиане же, хоть всех их и называли франками, происходили из разных земель и зачастую не понимали наречий сражающихся рядом товарищей.

Синклер давно уже знал, что в войско, которое султан собрал для этой священной войны и которое окружило сейчас армию франков, входят отряды из Малой Азии, Египта, Сирии и Месопотамии. Он знал также, что командовать подразделениями армии Саладин поручил своим союзникам, свирепым курдам, составлявшим костяк его отборных отрядов. Одна лишь ударная кавалерия сарацинов, по слухам, насчитывала около пятнадцати тысяч всадников, а вспомогательные силы заполонили всё пространство до самого горизонта, насколько хватало глаз.

Синклер слышал, как из уст в уста передавали невероятную цифру в восемьдесят тысяч мечей. По его расчётам выходило, что столько магометан не наберётся, их никак не больше пятидесяти тысяч... Но спокойнее ему от этого не становилось.

— В нашей беде виноват де Ридефор, Синклер, мы оба это знаем. Почему ты не хочешь признать очевидное?

Синклер вздохнул и потёр глаза кончиком рукава.

— Потому что не могу, Лаки. Не могу. Я — рыцарь Храма, он мой магистр. Я связан с ним обетами повиновения. Более я ничего не могу сказать, не погрешив тем самым против долга.

Лаклан Морэй откашлялся и, не глядя, сплюнул.

— Что ж, мне он не магистр, поэтому я могу говорить, что хочу... И мне сдаётся — он безумен. Он и его присные. Король и магистр Храма — два сапога пара, а эта скотина де Шатийон хуже, чем оба они, вместе взятые. Торчать здесь при подобных обстоятельствах глупо и унизительно. Я хочу вернуться домой.

Синклер криво усмехнулся.

— До Инвернеса путь не близкий, Лаклан. Сегодня тебе туда, похоже, не добраться. Так что лучше оставайся здесь и держись рядом со мной.

— Если эти язычники сегодня меня убьют, я окажусь там раньше, чем солнце скроется за Бен Уивис...^[1]

Морэй поколебался, потом искоса взглянул на друга.

— Держаться рядом с тобой, говоришь? Я не из твоего отряда, и ты не в арьергарде.

— Что верно, то верно.

Синклер устремил взгляд на восток, туда, где небо быстро светлело.

— Но я чувствую: солнце ещё не проделает половину пути до зенита, как станет уже не важно, кто из какого отряда, кто храмовник, а кто нет. Держись меня, дружище, и, если нам суждено умереть и вернуться домой, в Шотландию, давай вернёмся вместе, как вместе покинули дом, чтобы отправиться сюда.

Он посмотрел на свет, угадывавшийся в глубине черноты большого королевского шатра.

— Король не спит.

— В том-то и беда, — пробормотал Морэй. — Как раз сегодня ему лучше было бы оставаться в постели. Без него мы могли бы надеяться совершить хоть какой-то разумный поступок и, возможно, остаться в живых.

Синклер бросил на него быстрый насмешливый взгляд.

— На твоём месте, Лаклан, я бы не возлагал на это надежд. Если язычники захватят нас живыми, нас продадут в рабство. Нет, быстрая и честная смерть куда как лучше такой судьбы...

Его прервал звук трубы, и Синклер машинально схватился за рукоять висевшего на поясе меча.

— Что ж, пора. Запомни, друг, — держись рядом. При первом удобном случае — а я готов поклясться, что он скоро представится, — направляйся к нашим рядам. Нас нетрудно будет найти.

Морэй хлопнул Синклера по плечу.

— Попробую. Но дай бог, чтобы мне не пришлось оставлять в опасности своих друзей. Ну, всего наилучшего.

— Спасибо на добром слове. Только имей в виду: опасность грозит сегодня всем, и с такой опасностью мы ещё никогда не встречались. Единственное, что нам остаётся, это дорого продать свою жизнь. А поскольку все мои братья — храмовники, у тебя будет больше шансов это сделать, сражаясь рядом со мной, чем у меня — рядом с твоими спутниками, при всей их неоспоримой отваге. До встречи.

С этими словами рыцари развернули коней и разъехались по своим позициям. Синклер занял место среди рыцарей Храма, позади королевских шатров, Морэй же присоединился к пёстрому отряду христианских рыцарей и искателей приключений, откликнувшихся на призыв вооружиться, оглашённый Ги де Лузиньяном после коронации. Именно эти люди, осенённые драгоценной реликвией Истинного Креста, окружали сейчас короля.

Подняв глаза, Синклер увидел, что небо на востоке чуть порозовело, возвещая скорый рассвет, и невольно поёжился, узрев на светлеющем небосклоне ослепительно яркую новую звезду. В отличие от большинства своих собратьев он не был отягощён суевериями, однако в последнее время не мог избавиться от постоянного чувства тревоги. Новая звезда появилась десять дней назад, спустя три недели после гибели рыцарей Храма при Крессоне, и вид её повергал франков в трепет: то был ещё один знак в длинной череде странных знамений, наблюдавшихся в последнее время на небесах. С прошлого года произошло шесть солнечных затмений и два лунных; многие сочли это недвусмысленным указанием на недовольство Всевышнего происходящим в Святой земле. А потом в небе воссияла эта звезда, настолько яркая, что её видно было даже днём. Иные поговаривали (и священники не спешили затыкать им рты), что сие есть новое явление звезды Вифлеемской, озарившее небеса, дабы напомнить франкским воинам об их долге перед Богом и Его возлюбленным Сыном.

Однако Синклер был склонен верить в то, о чём толковали меж собой знавшие французский язык знакомые ему арабы. Они считали, что звёзды перемещаются независимо друг от друга, и, когда насколько самых ярких совмещаются в одной точке небосвода, с земли они кажутся одной-единственной звездой. Тогда этот маяк делается настолько ослепительным, что его можно видеть даже в полдень.

Добравшись до своего отряда, Синклер решительно сдвинул на лоб плоский стальной шлем и обвёл взглядом товарищей. Все они бодрствовали и вели себя надлежащим образом: в утро перед боем шутки и смех утихли. Впрочем, смех вообще нечасто раздавался в рядах храмовников, ибо орден не поощрял всякого рода легкомыслие, полагая, что оно не подобает человеку, шествующему по благочестивой стезе рыцарского служения.

Синклер отыскал взглядом Луи Чисхольма, служившего ему с тех пор, как Александр Синклер был ребёнком. Ныне Чисхольм стал сержантом ордена. Когда его хозяин вознамерился вступить в братство рыцарей Храма и перед Луи открылась перспектива свободной жизни, Чисхольм предпочёл остаться рядом с человеком, которого знал лучше всех прочих людей, и добровольно вступил в орден в качестве брата-сержанта.

Синклер подъехал к Луи; нагнувшись в седле, тот всматривался в дым, плывущий в сторону вершин Рогов Хаттина.

— Говорят, именно там Иисус прочёл Нагорную проповедь, — с сильным шотландским акцентом сказал Чисхольм. — На склонах той горы. Интересно, мог бы он сказать толпе, собравшейся там сегодня, что-нибудь такое, что изменило бы грядущие события?

Он обернулся и заглянул Синклеру в глаза.

— Мы проделали долгий путь из Эдинбурга, сэр Алек, и оба малость изменились с тех пор, как впервые отправились в путь, но больно уж это мрачное место, чтобы здесь умереть.

— У нас нет выбора, Льюис, — тихо ответил Синклер, произнеся имя собеседника на шотландский манер. — Не мы довели дело до такого исхода.

Чисхольм скривился.

— Ну, вам известно, что я обо всём этом думаю.

Он снова огляделся по сторонам.

— Вот-вот начнётся. Вон там, справа, строятся госпитальеры. Скоро они выступят, так что нам лучше быть наготове. Видали, сколько народу собралось против нас?

Сержант сплюнул, провёл кончиком языка по зубам, слизывая мелкие песчинки, и сплюнул снова.

— Думаю, предстоит недолгий бой, но мы постараемся сделать так, чтобы он был добрым. Удачи вам, сэр Алек. Я буду у вас за спиной, прикрывая вашу задницу.

Синклер улыбнулся и взял сержанта за руку.

— Господь да благословит тебя, Луи. Я тоже буду присматривать за тобой. А сейчас... Чего мы ждём?

Но стоило ему произнести эти слова, как запела первая труба, на её зов откликнулись другие, и вся армия, начиная с рыцарей-госпитальеров, пришла в движение, выстраиваясь в боевые порядки. Королевская дружина под высоко реющим королевским штандартом заняла позицию сразу позади ветеранов-госпитальеров. Нельзя сказать, что построение отличалось особой чёткостью, но рыцари личной стражи собрались за своим королём, в то время как сопровождавшие войско прелаты и священники вынесли гигантский ковчег, искусно сработанный в виде перламутрового, обильно изукрашенного самоцветами и драгоценными камнями креста. Крест являлся чётким, ясно видным ориентиром — правда, не только для собирающегося вокруг христианского войска, но и для противника, собирающегося атаковать.

Вокруг тесных рядов христиан клубилось и передвигалось великое воинство Саладина. Теперь, с рассветом, стало ясно, что противников несметные полчища, хотя часть вражеских армий время от времени скрывали клубы дыма и поднятая копытами пыль. Сарацины почти не переговаривались и не спешили завязать сражение, ожидая, что предпримет христианское войско.

Впрочем, окружавшие Синклера бойцы тоже вели себя на удивление тихо: люди лишь привставали на стременах и вытягивали шеи, чтобы поверх голов товарищей рассмотреть в свете зари вражеские ряды. Слышались немногие, до боли привычные звуки — кони переступали копытами и фыркали, скрипели сёдла и упряжь, позвякивал металл. Движения были скупыми, но их хватало, чтобы к дыму, приносимому ветром, добавлялись клубы удушливой пыли.

Синклер попробовал, легко ли выходит из ножен меч, и слегка наклонился в седле, чтобы увидеть Луи Чисхольма.

— Держись поближе ко мне, Луи. Нас ждёт тяжёлая, грязная битва.

Едва он это произнёс, как трубы наперебой заиграли атаку.

Когда отряд Синклера, отзываясь на звуки труб, пришёл в движение, готовясь устремиться вперёд, храмовник невольно задался вопросом: кто в ответе за этот идиотизм? Ибо двигаться им было некуда, кроме как в самую гущу вражеской кавалерии. Впрочем, эта мысль была его последним связным воспоминанием, поскольку затем воцарился полнейший хаос.

Неожиданная суматоха в рядах тамплиеров за спиной Синклера возвестила о внезапном массированном наступлении сарацинской конницы: укрываясь за дымовой завесой, сарацины сумели незаметно приблизиться к христианам с запада, ещё тонувшего в полумраке.

Синклер и его товарищи-храмовники из арьергарда, оказавшись в меньшинстве против вражеских сил, отчаянно сражались, чтобы отбить атаку отборной кавалерии Саладина, которая атаковала их с тыла. Тамплиеры попытались встретить врага контратакой, но, сколько ни повторяли свою попытку, всякий раз она оказывалась напрасной. Подвижные сарацинские всадники легко рассыпались и уходили из-под удара, а потом, перегруппировавшись, осыпали тяжеловооружённых рыцарей ливнем стрел и дротиков. Причём вражеские лучники метили в основном в коней, а уже потом обрушивались на пеших храмовников и убивали их или оттесняли назад.

Приказ короля выставить в тылу его личного отряда заграждение из палаток ещё больше усилил сумятицу: в качестве оборонительного манёвра это имело мало смысла, зато помешало отступлению уцелевших храмовников. Им приходилось ломать строй, чтобы проехать между палатками, а неумолимые сарацины тем временем гнались за ними по пятам.

Но даже оказавшись за парусиновыми стенами, тамплиеры не нашли передышки. В тесноте они чуть не смешались со сбившейся вокруг короля и Истинного Креста королевской стражей, рыцари которой лишь мешали друг другу: им не хватало места, чтобы как следует сражаться.

Синклер, исключительно по наитию, свернул направо и повёл свой отряд в обход беспорядочной мешанины людей и коней. То, что он забрал вправо, позволило избежать столкновения со своими, зато теперь его воинам грозила ещё бо́льшая опасность, поскольку они подставляли вражеским стрелам не прикрытые щитами бока. На глазах Синклера Луи Чисхольм рухнул — в него вонзилось никак не меньше двух стрел. И почти в тот же миг на Синклера налетел сарацинский воин, вынырнувший словно ниоткуда верхом на выносливой, проворной лошадке. К тому времени, как тамплиер отразил замах сарацинского симитара^[2], сумел сблизиться с врагом и выбить его из седла стремительным, яростным ударом в горло, Луи остался лежать далеко позади. На Синклера так напирали, что он не мог даже оглянуться, не то, что попытаться помочь Чисхольму.

Что сталось с их двенадцатитысячной пехотой? Никого из пехотинцев не было видно. Но к тому времени мир Синклера сузился до крохотной истоптанной площадки, где со всех сторон в клубах дыма и пыли люди с душераздирающими, адскими воплями убивали и калечили животных и других людей. Происходящее воспринималось не как целостная картина, а как беспорядочные обрывки; такими же обрывочными были и мысли Синклера, мелькавшие в крошечных промежутках между отражением и нанесением удара, между появлением очередного искажённого яростным оскалом вражеского лица и ещё одним взмахом меча или движением щита.

Синклера сильно ударили в спину; он сумел остаться в седле только потому, что зацепился локтем за заднюю луку. Это стоило ему щита, но рыцарь понимал: если ещё один удар заставит его упасть, ему конец. Поэтому он сумел выпрямиться и, резко дёрнув поводья, повернул коня в сторону. На время он избежал опасности, но в считанные мгновения его вынесло к краю возвышенности, откуда было видно, как ниже по склону бьются оказавшиеся в окружении госпитальеры из головного отряда. Вражеские конники, прорубив путь между авангардом и центром христианского войска, отре́зали их от основных сил.

Больше Синклер ничего не успел рассмотреть: появление одинокого рыцаря не осталось незамеченным, к нему с двух сторон устремились двое противников. Тот, что справа, выглядел послабее, и Синклер направил к нему навстречу своего начавшего выбиваться из сил скакуна. Тамплиер высоко вскинул меч, за миг до столкновения выбросил клинок вперёд, и враг сам налетел на острие с такой силой, что от толчка Синклер едва не лишился оружия.

Тяжело дыша, рыцарь развернул коня, чтобы встретить второго сарацина — тот был уже совсем рядом. Пытаясь избежать столкновения, конь тамплиера встал на дыбы, и Синклер пустил в ход давно отработанный приём. Он привстал на стременах, подался вперёд и, бросив поводья на шею вздыбленного скакуна, левой рукой выхватил из ножен кинжал. Его меч отбил выпад вражеского меча, а когда инерция столкнула противников, Синклер отчаянно нанёс колющий удар однолезвийным футовым кинжалом — снизу верх, по дуге. Остриё ударило в металлическую бляху наборного сарацинского доспеха, скользнуло по ней, отскочило и вонзилось в незащищённое место под подбородком. Сила толчка отбросила мусульманина назад; не удержав узду, он вылетел из седла. Синклер машинально крепче сжал рукоять кинжала, боясь, что падающее тело увлечёт за собой оружие, но клинок высвободился на удивление легко, и рыцарю снова удалось выпрямиться в седле.

Он растерянно завертел головой и спустя мгновение понял, что снова остался один. Битва бурлила, как водоворот, но вокруг него царило относительное затишье.

Лучи утреннего солнца блеснули, отразившись от металла. Синклер поднял глаза и увидел, что вдалеке, на склонах горы Хаттин, кипит ещё одно сражение. Пешие отряды — явно христианские, — перевалив через гребень высокого хребта, двигались вниз, на восток, к Тивериаде.

Тут Синклера громко окликнули, он развернулся на зов, увидел, что к нему спешит тесная группа братьев по оружию, и пришпорил коня. Он почти не сознавал, что творится вокруг. Повсюду, словно сердитые осы, жужжали стрелы, но он поскакал навстречу товарищам. Все вместе они двинулись обратно, вверх по склону холма, к королевскому шатру — защищать короля Ги и Истинный Крест. Рыцари поспели туда во время короткой передышки: противник отступил, чтобы перегруппироваться. С высоты всё хорошо было видно, и Синклер и его собратья могли ясно разглядеть разыгравшуюся перед их глазами трагедию.

Пехота — так и осталось неизвестным, по чьему приказу — пыталась подняться по склонам горы Хаттин. Пехотинцы почти добрались до вершины, когда путь им преградила конница из неисчерпаемых резервов Саладина. Казалось, весь склон холма объяло пламя, когда вся христианская пехота, десять тысяч человек, при поддержке двух тысяч всадников, подгоняемые жаждой и дымом, предприняли отчаянную попытку прорваться к лежавшему далеко внизу Тивериадскому озеру, заманчиво поблёскивавшему в лучах утреннего солнца.

Было ясно, что христиане собираются прорубить себе путь к озеру сквозь вражеские ряды — и Синклер до боли отчётливо представлял, что сейчас произойдёт. Представлял, но ничего, совсем ничего не мог с этим поделать.

Ему и его товарищам надлежало исполнять свой непреложный долг, решать собственные задачи, а не следить за бойней на склонах, где сарацинская конница, не приближаясь к христианской пехоте, истребляла её с безопасного расстояния тучами стрел. Не прошло и часа, как всё было кончено. С высоты, где стоял закопчённый королевский шатёр, хорошо было видно, что пытавшиеся прорваться к озеру полегли все до единого. И хотя защищавшие своего монарха рыцари отбили не одну яростную атаку, они сознавали: двенадцать тысяч их единоверцев напрасно сложили головы, без надежды получить какую-либо помощь.

Расправившись с пехотой, сарацины с удвоенной яростью обрушились на занявший вершины конный отряд. Как волны, штурмующие прибрежный утёс и разбивающиеся о его непоколебимое подножие, они накатывали, отступали и накатывали снова. Враги не сомневались, что рано или поздно истребят конных рыцарей лишь благодаря своему численному перевесу.

Позже Синклер узнал, что Саладин хорошо продумал это сражение. Понимая, что будет иметь дело с тяжеловооружёнными франками, султан сделал главную ставку на своих конных лучников. Все его стрелки отправились в бой с полными колчанами, а в обозе находились семьдесят верблюдов, нагруженных запасными стрелами. Стрелы тучами летели со всех сторон, их было столько, что франкские рыцари падали один за другим.

ГЛАВА 2

Лаклан Морэй увидел, как упал Александр Синклер, но не понял — ранен его друг или нет. Он успел лишь заметить, как грудь и бока рухнувшего коня Синклера ощетинились стрелами. Морэй мельком увидел, что рыцарь в белой мантии упал вместе с конём, что другие храмовники изо всех сил стараются справиться со своими испуганными обстрелом скакунами, чтобы устремиться навстречу неуловимым сарацинским лучникам и навязать им рукопашную схватку.

Сам Морэй пребывал в растерянности: он неожиданно оказался единственным уцелевшим из отряда в шесть рыцарей, скакавшего в сторону короля Ги и его отряда. Этот отряд лишь ненамного отстал от королевской стражи, отступавшей по крутому каменистому склону, — и тут же оказался отрезан от остальных вездесущими вражескими лучниками. Морэй не раз бывал под обстрелом, но не мог представить себе ничего подобного: воздух буквально потемнел от стрел, было похоже, что налетела стая саранчи. Не успел он опомниться, как остался один, а все его товарищи рухнули с сёдел, встретив свою смерть. Каким-то чудом (хотя в тот миг Морэй не думал об этом как о чуде) ни он, ни его конь не пострадали. В рыцаря попала только одна стрела, да и та отскочила от наплечника, заставив Морэя покачнуться в седле, но не нанеся ему даже царапины.

Однако теперь Морэй стал одинок и беззащитен. Он понял, что погибнет прежде, чем сумеет заставить своего коня подняться по каменистой насыпи. Вспомнив слова Синклера, он повернулся, ища его взглядом, и заметил друга как раз перед тем, как тот упал. Шотландский рыцарь чертыхнулся и дал шпоры коню, оглядываясь по сторонам в тщетной надежде увидеть врага, чтобы нанести удар, когда тот устремится вниз по склону. Но ни один вражеский воин не приблизился к нему на удар меча. Морэй без помех подскакал к мёртвому коню Синклера и спрыгнул с седла, оставив своего скакуна на произвол судьбы. Храмовников, бившихся здесь несколько мгновений назад, уже не было.

Морэй подобрался к ближайшему павшему рыцарю и склонился над ним, используя труп его коня как прикрытие. Этот человек, как и другой, что распростёрся неподалёку, раскинув руки в латных рукавицах, не был его другом, а два других тела лежали слишком далеко от места падения Алека Синклера. Храмовника же нигде не было видно. Тем временем остававшийся без привязи конь, встревоженный запахом крови, затрусил прочь. Морэй решил, что Синклер, должно быть, уцелел и сумел отсюда убраться. Шотландский рыцарь уже хотел броситься в погоню за своим скакуном, но передумал, сообразив, что по коню без всадника никто стрелять не станет. Пусть лучше животное отойдёт, успокоится и подождёт в сторонке.

Морэй приподнялся и огляделся, нутром чувствуя, что опасность ему не грозит — во всяком случае, сейчас. Шотландец заметил тёмную расщелину между ближайшими валунами, шагнул к ней и увидел, что щель шире, чем ему показалось издалека, а из неё торчит нога в латном башмаке. Ещё два быстрых шага — и он очутился возле камней, присел на корточки, заглянул в пространство между валунами... Там навзничь лежал Синклер.

К облегчению Морэя, его друг, похоже, был не ранен — ни на нём, ни рядом с ним не было крови. Однако он не приходил в себя.

Морэй быстро забрался в расщелину, склонился над Синклером и увидел, что его левое плечо и рука неестественно вывернуты. Первым делом Морэй оттащил безвольное тело поглубже в тесное, похожее на пещеру укрытие, образованное тремя большими выветренными каменными плитами — одна из них служила чем-то вроде покатой крыши, нависая над двумя другими.

Левая сторона плоского стального шлема Синклера была поцарапана и покрыта коркой серой пыли — очевидно, он ударился головой о камень при падении. Прислушавшись, Морэй с облегчением понял, что, судя по звукам, поблизости нет врага.

Шотландский рыцарь уложил товарища и попытался вправить вывихнутую руку, но сумел только слегка сдвинуть её. Значит, при падении храмовник сильно вывихнул плечо. Морэй не мог определить, сломаны ли у его друга кости.

Лаклан сел, прислонившись спиной к одной из каменных стен укрытия, положил рядом меч, который в этой битве так и не отведал вражеской крови, и принялся из всех сил дёргать за вывернутую руку, пока наконец сустав не встал со щелчком на место. Будь Синклер в сознании, ему пришлось бы вытерпеть невыносимую боль, но он так и не очнулся.

Вправив товарищу плечо, Морэй устало прислонился спиной к камню, перевёл дух, огляделся по сторонам и понял, что они с Синклером надёжно укрыты от посторонних взоров: куда ни посмотри, виднелось лишь небо над расщелиной меж валунами. Правда, снаружи не умолкал шум: лязг оружия, боевые кличи, вопли умирающих людей и животных. Но все эти звуки доносились издалека, скорее всего, со склона холма высоко над ними. Морэй допускал, правда, что ошибается, так как звуки могли отражаться от скал.

Бросив взгляд на лежащего без сознания Синклера, шотландец пополз назад, к входу. Стараясь не высовываться из тени нависавшего над головой скошенного камня, он приподнялся и осторожно огляделся по сторонам.

Насколько он мог видеть, кругом не было ни души. Стараясь не делать резких движений, он приподнялся, чтобы рассмотреть склон. Множество камней мешали обзору, но теперь Морэй не сомневался: шум действительно доносился сверху, и в сравнении с ним царившая здесь тишина казалась неестественной.

Морэй набрался храбрости, медленно вылез из укрытия и стал продвигаться ползком, пригибая голову, лавируя между валунами и выступами скал, пока не нашёл место, откуда можно было наблюдать, не будучи замеченным.

Повсюду виднелись люди — великое множество людей, и все они были сарацинами. Мусульмане спешили к вершине кряжа, которую занимали король Ги и его соратники. Морэй рассмотрел и эту далёкую вершину, и теснившихся на ней всадников, и драгоценную раку Истинного Креста, возвышавшуюся над головами бойцов перед тёмной громадой королевского шатра. Там находился центр всё ещё державшегося христианского воинства. Но вот высоко воздетый Крест тревожно закачался, ненадолго выровнялся, снова накренился и исчез из виду. Морэй содрогнулся от ужаса, когда следом за Крестом рухнул — видимо, кто-то рассёк растяжки — и королевский шатёр. Его падение было встречено громовым многоголосым торжествующим рёвом восторга, который знаменовал великую победу, одержанную при Хаттине последователями пророка.

Ошеломлённый, раздавленный, отказывающийся верить в то, что христианская армия была так стремительно уничтожена, не в силах представить, что должно последовать за этимразгромом, Лаклан Морэй отвернулся и посмотрел на склон, лежащий ниже его укрытия. Повсюду валялись мёртвые кони и мёртвые люди, причём среди последних лишь немногие в одежде и при оружии пустынного войска Саладина. Вдалеке, там, где пехота франков пошла в свою бесплодную атаку, трупы лежали грудами, друг на друге. Длинная, широкая полоса смерти протянулась от того места, откуда христиане начали безнадёжное наступление, до того места, где пали последние из двенадцати тысяч.

У Морэя внезапно пересохло во рту. Сдвинув брови, качая головой, он отказывался верить своим глазам. Ему подумалось, что он должен рыдать, оплакивая такие потери. Десять тысяч погибших!

Его следующей мыслью было: «Мне не следовало оставаться в живых!»

Мимолётно удивившись тому, что он всё-таки жив, рыцарь понял, что это просто вопрос времени. Рано или поздно их с Синклером обнаружат и убьют, так же как остальных: судя по всему, приверженцы пророка не брали пленных. Морэй с трудом сглотнул, пытаясь увлажнить пересохшее горло, присел на корточки в своём убежище и взглянул вниз, на склон холма.

Кружащие над склонами стервятники уже спускались по спирали вниз, и, наблюдая за их кровавой тризной, рыцарь словно впал в забытьё. Он потерял представление о времени, о том, где находится, но его заставил встрепенуться и вернул к действительности стон, возвестивший, что Синклер очнулся. В следующий миг Морэй уже пробирался обратно к их укрытию среди камней, пригнув голову и почти скуля от ужаса при мысли о том, что враг может услышать стоны Синклера раньше, чем сам Морэй доберётся до друга и заставит его замолчать. Но стоны внезапно оборвались, и тишина, нарушаемая лишь скрипом по камням сапог шотландского рыцаря, показалась ему благословением.

Сердце его всё ещё часто билось от страха, когда он присел у входа в убежище. Всмотревшись в расщелину, Морэй с облегчением убедился, что его друг всё ещё жив. Стоны прервались так резко, что это наводило на мысли о худшем, но отсюда было отчётливо слышно тяжёлое, хриплое дыхание и видно было, как натужно поднимается и опадает под доспехами грудь раненого. Не успел Морэй подобраться поближе, как Синклер яростно выбросил в сторону руку и, мотая головой, принялся издавать невнятные звуки. Одним прыжком оказавшись рядом, Морэй зажал ему рот ладонью. Синклер мгновенно открыл глаза и снова умолк.

Видя, что храмовник смотрит на него вполне осмысленно, Морэй осторожно убрал руку. Несколько мгновений Синклер лежал неподвижно, глядя на друга, потом поднял взгляд на выветренный камень, служивший крышей их укрытия.

— Где мы, Лаки? Что случилось? Давно мы здесь?

Морэй подался назад и с облегчением пробормотал:

— Сразу три вопроса. Значит, с головой у тебя всё в порядке. Полагаю, тебе нужен всего один ответ?

Синклер опустил веки и некоторое время лежал молча, потом снова открыл глаза и покачал головой.

— Последнее, что я помню, — как я собрал своих рыцарей, как мы устремились вверх, к остальным. Правда, до этого я успел насмотреться, как убивали наших товарищей.

Синклер закашлялся, и Морэй увидел, что храмовник побелел от боли. Но, стиснув зубы, Синклер продолжал:

— Как я понимаю, будь победа на нашей стороне, мы бы сейчас находились среди друзей. А поскольку это не так, думаю, ты выполнил мою просьбу и стал меня искать. Где Луи?

— Не имею ни малейшего понятия, Алек. Я не видел его с начала битвы. Может, ему удалось подняться на вершину вместе с остальными... Только безопасного места нет и там. Нет и в помине.

Синклер уставился на него.

— Что ты говоришь? Они не удержали вершину?

Морэй поджал губы и покачал головой.

— Хуже, Алек. Они потеряли всё. Я видел, как мусульмане захватили Истинный Крест, видел, как упал шатёр короля, а считаные мгновения спустя услышал громовые победные крики сарацинов. Мы проиграли битву, Алек, и, боюсь, потеряли всё королевство.

Потрясённый, лишившийся дара речи, Синклер попытался сесть, но у него перехватило дыхание, краска отхлынула от лица, глаза закатились, и, конвульсивно дёрнувшись, он снова лишился сознания.

Не зная, что именно причиняет его другу боль, Морэй ничем не мог помочь, ему оставалось только ждать. Но на этот раз Синклер быстро пришёл в себя. Хотя лицо его всё ещё было белым и измученным, он заговорил чётко и ясно:

— Я что-то сломал. Наверное, руку, а может быть, плечо. Ты видишь где-нибудь кровь?

— Нет. Когда я нашёл тебя здесь, первым делом поискал раны. Ты был без сознания, у тебя было выбито плечо, и я поспешил вправить его, пока ты не чувствуешь боли.

Он поколебался, потом усмехнулся.

— Вообще-то я не умею вправлять кости. Я только дважды видел, как это делается. Кроме вывиха, я не нашёл никаких повреждений, а тебе, видишь, удалось-таки найти.

— Эх... Очевидно.

Синклер глубоко вздохнул.

— Послушай, помоги мне сесть и прислониться спиной к камню. Так будет легче понять, где именно болит. Только поосторожнее, не убей меня ненароком.

Морэй промолчал, не оценив чёрного юмора друга, и постарался приподнять Синклера так, чтобы тот смог усесться поудобнее. Однако сделать это оказалось непросто: левая рука тамплиера бессильно свисала, малейшее движение отдавалось в ней невыносимой болью. Кость верхней части руки — Морэй знал, что у этой кости есть название, но совершенно не помнил, какое именно, — была сломана чуть выше локтя. В конце концов ему всё же удалось усадить друга, после чего он снял с Синклера поясной ремень и примотал им раненую руку к боку, зафиксировав в таком положении, чтобы уменьшить боль.

Покончив с этим и вернувшись на прежнее место, Морэй осознал, что сверху больше не доносится ни звука, а он даже не заметил, когда всё стихло. Потом он поймал на себе пристальный взгляд Синклера.

— Расскажи мне, что ты видел, — попросил храмовник.

Синклер слушал, и его лицо становилось всё более напряжённым. Но он молчал, пока Морэй не закончил рассказывать, да и после этого долго сидел с угрюмым видом, молча покусывая губу.

— Будь они все прокляты! — вырвалось наконец у храмовника. — Они сами навлекли на себя это своей завистью и раздорами. Я нутром чуял, чем всё кончится, с того момента, как вчера они решили прервать марш к Тивериаде. Для подобного решения не было серьёзных причин, ни единого веского довода, каким мог бы подкрепить свой приказ хороший командующий. Мы уже проделали двенадцать миль по адской жаре, нам оставалось сделать меньше шести. У нас была возможность ещё до наступления ночи оказаться в полной безопасности; всё, что для этого требовалось, — продолжить марш. Останавливаться было предельно глупо!

— Этой глупостью ваш злобный и самонадеянный магистр Храма де Ридефор хотел досадить графу Триполитанскому. А Рейнальд де Шатийон поддержал де Ридефора, воспользовавшись своим влиянием на короля, и склонил Ги к тому, что король согласился с таким безумным решением.

Синклер застонал от боли и сжал сломанную руку здоровой.

— Насчёт де Шатийона спорить не буду, — произнёс он сквозь стиснутые зубы. — Это самый настоящий злобный дикарь, позорящий Храм и то, ради чего Храм существует. Но де Ридефор — человек принципов. Он считает Раймонда Триполитанского изменником нашего дела. У него имелись веские причины не доверять Раймонду.

— Может быть, но из всех наших вождей лишь граф Триполитанский выказал хоть толику здравого смысла. Это ведь он назвал безумием намерение покинуть надёжный оплот в Ла Сафури, когда Саладин двинул в поход свои орды, — и был прав.

— Так-то оно так, но раньше он вступал в союз с Саладином, а после изменил этому союзу... Во всяком случае, пытался представить всё именно в таком свете. И его союз с султаном стоил нам гибели ста тридцати храмовников и госпитальеров при Крессоне в прошлом месяце. Де Ридефор прав, что не доверяет ему.

— Только тех воинов потерял не кто иной, как де Ридефор. Это он бросил их в безумную атаку против четырнадцатитысячного конного войска, и они пали жертвой его самонадеянности и вспыльчивости. Раймонда Триполитанского там и близко не было.

— Не было, но если бы Раймонд Триполитанский не разрешил армии Саладина пройти в тот день по своей земле, при Крессоне не оказалось бы и четырнадцати тысяч всадников, с которыми столкнулся де Ридефор. Может быть, великий магистр и виноват, но главная вина лежит на графе Триполитанском.

Морэй пожал плечами.

— Возможно, ты прав. Но когда мы собирались покинуть безопасное пристанище в Ла Сафури, жену Раймонда уже осаждали в Тивериаде. И всё равно Раймонд сказал, что скорее лишится жены, чем подвергнет опасности всё наше войско. Думай, что хочешь, но, на мой взгляд, изменой тут и не пахнет.

Некоторое время Синклер молчал, потом сморщился, стиснув зубы от боли, и наконец со вздохом проговорил:

— Может, и так. Что толку теперь об этом спорить, ведь сделанного не воротишь. А сейчас нам нужно выяснить, что происходит на вершине. Ты сумеешь незаметно подсмотреть?

— Да, в скалах есть местечко, откуда можно понаблюдать. Пойду посмотрю, что там и как.

Морэй вернулся в считаные минуты, двигаясь боком, на манер краба, и пригибая голову, чтобы его не заметили сверху.

— Сарацины приближаются, — прошептал он, осторожно уложив Синклера на спину. — Спускаются вниз. Ими усеян весь склон, и, судя по всему, они направляются в нашу сторону. Через пять минут они окажутся здесь, и будет просто чудом, если нас не увидят и не вытащат отсюда. Поэтому молись, Алек. Молись, как никогда раньше не молился, но молча.

Где-то поблизости заржала лошадь, ей ответила другая. Копыта застучали по камням как будто прямо над двумя застывшими людьми, потом звук отдалился.

Целый час друзья лежали неподвижно, затаив дыхание и ожидая, что в любой миг их обнаружат и захватят в плен. Но вот все звуки стихли, и после долгого ожидания Морэй рискнул выползти из укрытия и оглядеться.

— Они уехали, — объявил он из горловины расщелины. — Похоже, наверху никого не осталось, все двинулись к Тивериаде.

— Да, туда они и отправятся первым делом. И цитадель им сдастся. Теперь, когда армия уничтожена, Тивериаде надеяться не на что. Что ещё ты видел?

— Клубы пыли движутся с хребта к лагерю Саладина, что к востоку от Тивериады. Этот лагерь будет побольше иного города. Кто спускается, я не разглядел, но пылят они здорово. Видно, движется немалая толпа.

— Может, это пленные, которых захватили ради выкупа, и их стража?

Некоторое время Лаклан Морэй сидел молча, насупившись и покусывая губу, потом пробормотал:

— Пленные, говоришь? А храмовники среди них есть, как ты думаешь?

— Возможно. Почему бы и нет?

Морэй слегка покачал головой.

— Я думал, что храмовникам запрещено сдаваться, что они обязаны сражаться до смерти. Раньше такого не бывало, чтобы они сдавались в плен: всегда — только смерть или слава. Они никогда не оставались в живых, потерпев поражение, но...

— Ты прав — «но». И всё же ты ошибаешься. Правила ордена запрещают сдаваться противнику, меньше чем в пять раз превосходящему храмовников числом, но сегодня сарацинов было куда больше. Лучше сдаться, быть выкупленным и продолжить борьбу, чем бессмысленно погибнуть в безнадёжной схватке. Однако мы не погибли, не попали в плен, и нам нужно выполнять свой долг. Мы должны найти способ вернуться в Ла Сафури, чтобы известить о случившемся, а оттуда отправиться в Иерусалим. Давай продумаем, каким путём двинемся. Если Саладин разделил своё войско на две армии, которые находятся к югу и к востоку от нас, придётся вернуться той же дорогой, какой мы сюда явились, в надежде избежать патрулей. Надежда невелика, поскольку сарацины будут прочёсывать местность в поисках уцелевших, таких как мы. Ну-ка, помоги сесть.

Но едва Морэй начал осторожно приподнимать товарища, обхватив его за талию, как Синклер стиснул зубы от боли, краска снова отхлынула от его лица, на лбу и губах выступили бисеринки пота. Испуганный Морэй не знал, что делать, и никак не мог уразуметь, почему Синклер настойчиво пытается повернуться на правый бок. Только в самый последний момент до Морэя дошло, и как раз вовремя: он едва успел отстраниться, когда Синклера вырвало.

Потом Синклер долго лежал, дрожа и пытаясь отдышаться, слабо мотая головой. Лаклан Морэй сидел рядом, ломая пальцы и гадая, что же делать, чем помочь другу.

Мало-помалу затруднённое дыхание раненого выровнялось, он распахнул глаза и посмотрел на Морэя.

— Лубки, — слабым голосом произнёс Синклер. — Нужно забрать мою руку в лубки и закрепить их, иначе я не смогу пошевелиться. Найдётся здесь что-нибудь подходящее?

— Не знаю. Схожу посмотрю.

И снова Морэй выбрался из убежища и скрылся, оставив Синклера одного. На сей раз храмовник утратил всякое ощущение времени и понятия не имел, долго ли оставался один. Но, открыв глаза, он увидел над собой участливое лицо Морэя.

— Нашёл что-нибудь?

Морэй покачал головой.

— Нет, ничего подходящего. Только несколько древков от стрел, но они слишком лёгкие и гибкие.

— Копья. Нам нужно хорошее древко копья.

— Это я понимаю, но, похоже, сарацины собрали и унесли всё оружие. И само собой, забрали коней. Мне придётся поискать древко копья выше по склону.

— Тогда я пойду с тобой, только дождёмся сумерек. Здесь оставаться нельзя, а разделяться слишком опасно. Разрежем мою рубашку на полосы, как следует примотаем сломанную руку к груди, и я буду опираться на тебя, как на костыль.

К счастью, моя правая рука не пострадала и в случае чего я смогу взяться за меч.

Морэй всё же сделал несколько вылазок и нашёл стрелы, чтобы смастерить временный лубок. К тому времени, когда сломанная рука Синклера была зафиксирована так, что храмовник мог двигаться, не чувствуя сильной боли, уже смеркалось.

Когда друзья решили, что сумерки сгустились достаточно, чтобы их укрыть, но недостаточно, чтобы нельзя было разглядеть дороги, они направились вверх, к гребню хребта, уходившего к горизонту. Карабкались они медленно. Путь по круче давался нелегко, и, хотя они старались получше позаботиться о руке Синклера, тряска и напряжение давали о себе знать. Спустя несколько часов у Синклера пропало всякое желание разговаривать, но он упорно тащился вперёд, глядя перед собой отсутствующим взглядом, кривясь от боли и крепко держась здоровой рукой за локоть Лаклана Морэя.

Сам Лаклан с сожалением убедился, что ошибся, когда предположил, что все сарацины спустились с горы. Раздавшийся в полумраке взрыв смеха предостерёг его, известив, что рыцари здесь не одни.

Оставив Синклера среди нагромождения валунов, Морэй пробрался туда, откуда можно было разглядеть вершину хребта Хаттин. Он увидел несколько больших палаток, а вокруг — много сарацинских часовых, явно пребывавших в самом весёлом расположении духа. Этого оказалось достаточно, чтобы Морэй отступил и повёл друга совсем в другую сторону, на северо-запад, подальше от сарацинов, прямиком к Ла Сафури и его оазису.

* * *

Первую ночь они шли от заката до рассвета, хотя и не могли двигаться с привычной скоростью: лишившись коней, рыцари вынуждены были брести, как пехотинцы. Правда, когда они перевалили через гребень и двинулись вниз, в направлении Ла Сафури, идти стало полегче. Но после семи часов ходьбы Морэй прикинул, что они не одолели и половины пути. Хорошо хоть, что чем дальше оставалось поле боя, тем больше слабела вонь обугленного подлеска, да и само злосчастное поле теперь укрывала завеса мрака. Друзьям повезло: за всё время они лишь дважды спотыкались о трупы, причём один оказался конским, возле которого валялся бурдюк с водой. Рыцари утолили жажду, и это придало им сил.

Но скоро забрезжил рассвет, и Морэю пришлось решать, что делать дальше, — глаза его спутника уже совсем помутнели. Они находились среди гигантских дюн, и Морэй прекрасно понимал: если там их застанет дневной зной, они просто изжарятся. Оставалось выбирать одно из двух: или продолжить путь в поисках подходящего укрытия, или вырыть в песке нечто вроде норы и затаиться в ней до сумерек. Впрочем, рыть нору было нечем, поэтому Морэй поневоле остановился на первом варианте.

Они продолжили идти. Синклер явно сдавал, его шатало, но, устремив в пространство невидящий взгляд, он всё же ухитрялся переставлять ноги. Несколько часов спустя пески сменились каменистой почвой со скудной жёсткой растительностью, а потом путники вышли к руслу пересохшего потока — местные жители именуют такие пересохшие речки «вади».

Морэй поудобнее устроил раненого друга в тени высокого берега, напоил, а когда Синклер забылся тяжёлым сном, шотландский рыцарь взял подобранный на поле боя арбалет с несколькими болтами и отправился на охоту, надеясь подстрелить что-нибудь съедобное. Он знал, что, хотя пустыня кажется мёртвой, на самом деле её населяет множество живых существ. Жизнь Алека Синклера целиком зависела от Морэя и его охотничьих навыков, потому шотландский рыцарь заставил себя превозмочь собственную усталость. Чтобы не спугнуть никого из чутких обитателей пустыни, Морэй двигался медленно, бесшумно, держа арбалет наготове, глядя во все глаза и навострив уши, чтобы ничего не упустить.

Он и не упустил, хотя увидел и услышал вовсе не то, на что рассчитывал.

Сперва его внимание привлекли клубы пыли, и он воспрянул было духом, ведь пыль явно клубилась под копытами лошадей, скакавших от Ла Сафури — оазиса, к которому они с Синклером держали путь. Некоторое время Морэй стоял на виду, наблюдая, как клуб пыли становится всё больше, но, когда всадники приблизились настолько, что уже вполне могли его заметить, в лучах солнца блеснул круглый щит. Морэй тотчас узнал форму щита, и этого оказалось достаточно, чтобы он опустился на колени, а потом сел, вжавшись спиной в ближайший камень. Франки никогда не носили круглых щитов. Таким лёгким, хрупким с виду, но неплохим защитным снаряжением пользовалось только мусульмане.

Пока Морэй старался уяснить, что же случилось, появилось второе облако пыли. Оно приближалось с юга — ещё один отряд двигался навстречу первому, скачущему от Ла Сафури. Рыцарь выругался, поняв, что оба отряда встретятся как раз там, где он сидит. Всадники приближались быстро, на то, чтобы спрятаться, оставались считаные мгновения.

Морэй огляделся в поисках укрытия, но увидел лишь несколько валунов — вряд ли за ними можно было затаиться. Впрочем, выбора у него не было. Он сразу понял, что арбалет может его выдать, ведь оружие невозможно ни замаскировать, ни спрятать. Но рыцарь нашёл выход: он торопливо выкопал в песке углубление и зарыл арбалет так, чтобы его никто не увидел, но не настолько глубоко, чтобы не отыскать потом самому. Затем, сознавая, что всадники вот-вот появятся и у него почти нет времени, он по-пластунски пополз к валунам. Отчаянно молясь, Морэй просил Бога о том, чтобы его друг Синклер не проснулся и не выдал себя движением или стоном.

Пять больших камней вразброс валялись на земле, мало походя на укрытие, но за неимением лучшего Морэй втиснулся между ними. Он убеждал себя, что его не заметят, если не будут целенаправленно искать. А что ещё ему оставалось делать, когда вокруг всё уже тонуло в громе копыт? Судя по всему, сближались два отряда человек по сорок — шестьдесят. Эту догадку подтвердил радостный гомон примерно сотни голосов, заглушивший конский топот, — съехавшись, воины стали обмениваться хорошими новостями.

Морэй не говорил по-арабски, но пробыл в Святой земле достаточно долго, чтобы привыкнуть к звукам и ритмике этого языка, поначалу вообще не напоминавшим ему человеческую речь. Он мог разобрать некоторые словосочетания, самые распространённые слова и фразы, такие как «Аллах акбар» — «Бог велик». Это выражение мусульмане, казалось, употребляли чаще всего. Теперь Морэй разобрал ещё одно часто повторявшееся слово — «Сафу рия», и нетрудно было догадаться, что так арабы называют крепость, известную среди франков как Ла Сафури. То, как возбуждённо сарацины повторяли это название, заставило шотландца предположить, что после ухода христианского войска к Тивериаде мусульмане захватили оазис. Жаль, что с ним нет Синклера — его друг прекрасно знал арабский и не упустил бы ни единого слова из воодушевлённых речей, звучавших над головой Морэя.

Как ни огорчало рыцаря, что он не понимает разговоров и не видит, что происходит вокруг, ему не оставалось ничего другого, кроме как лежать неподвижно и надеяться, что его не заметят. Одна шумная группа приблизилась к месту, где он прятался, и Морэй застыл, готовый в любой миг услышать улюлюканье, возвещающее о том, что его обнаружили. Всадники остановились совсем рядом, примерно на расстоянии вытянутой руки от камней. Судя по голосам, их было трое или четверо. Пока сарацины быстро переговаривались, Морэй затаил дыхание, желая съёжиться, стать невидимым, и вдруг в отчаянии почувствовал, что у него свело ногу.

Следующие пять минут показались шотландскому рыцарю самыми длинными в его жизни. Боль в сведённой ноге была адской, а пошевелиться, сменить позу он не мог. Морэй сосредоточенно пытался расслабить мышцы, и мало-помалу мучительная боль начала отступать. Судороги прошли, и Морэй ещё не успел прийти в себя, как сарацины, повинуясь прозвучавшему в отдалении громкому властному голосу, поскакали прочь. Разговор над головой рыцаря резко оборвался.

Ему показалось, что встретившиеся отряды снова разделились и каждый последовал своим путём. Вероятно, один намеревался двинуться на юго-восток, к Тивериаде, а другой — продолжить путь на север, в просторы пустыни.

После долгого ожидания, решив, что сарацины уже достаточно далеко, Морэй выбрался из своего убежища... И сердце его отчаянно забилось, когда он увидел, что он не один. На песке рядом с валунами лежал сарацин — по-видимому, спящий. Морэй замер, положив руку на разделявший их валун, и только тут заметил, что песок под телом неверного покраснел от крови.

Осторожно, стараясь не издать ни звука, рыцарь двинулся вперёд. Наконец он услышал жужжание, а потом увидел тучу мух, вьющихся над распростёртым телом. Сарацин был мёртв, его тело пронзил арбалетный болт, кольчужную рубашку пятнала запёкшаяся кровь, лицо, несмотря на бронзовый загар, было мертвенно-бледным. Он лежал между двумя длинными копьями, и Морэй понял — его специально уложили так, с руками, скрещёнными на груди, оставив возле тела лук и колчан со стрелами.

Присмотревшись, шотландец понял, что сарацин при жизни занимал среди соплеменников высокое положение. Его одежда, богато инкрустированные лук и колчан указывали на достаток и высокий ранг их владельца, но теперь ярко-зелёный плащ потемнел от крови, а блестящая, тонкой работы кольчуга не смогла спасти мусульманина от стального болта, вдавившего металлические колечки в смертельную рану.

Поначалу Морэя озадачили копья рядом с телом, но, присмотревшись как следует, он понял, что это носилки. Копья были превращены в своего рода погребальные дроги: тело уложили на раму из длинных копий и привязанного к ним сыромятными ремнями обломанного древка, а поверх натянули тугую ремённую сеть. Должно быть, сарацин умер в дороге, и его по какой-то причине оставили здесь. Судя по тому, с какими почестями обращались с телом, за покойным непременно вернутся.

Морэй вышел из-за камней и огляделся по сторонам, но нигде не заметил движения. Солнце уже начало клониться к западу, но до заката ему предстояло проделать ещё долгий путь, и оно палило так яростно, что воздух над скалами и песком дрожал от жара, поднимавшегося осязаемыми волнами.

Рыцарь быстро обыскал мертвеца в поисках сосуда с водой, хотя и сознавал, что поиски его тщетны. Кроме лука и колчана со стрелами, он не обнаружил ничего ценного. Меча и кинжала при мертвеце не было, скорее всего, их на всякий случай забрали товарищи убитого.

Морэй поднял инкрустированный лук, закинул на плечо колчан и отправился назад, к Алеку.

Когда он вернулся, Синклер всё ещё спал, его изборождённый глубокими морщинами лоб горел, как при лихорадке. Морэй встревожился ещё больше. Он понимал: самому ему друга не выходить. Чтобы спасти Синклера, следовало или как можно быстрее добраться до своих товарищей, или сдаться на милость сарацинов. Последнее казалось неприемлемым, и шотландский рыцарь решил отдохнуть до вечера, а ночью снова двинуться в путь. Но куда, если Ла Сафури теперь для них закрыт? Обратно в Назарет. Другого выхода он не видел... И то была его последняя мысль перед тем, как Морэй растянулся рядом с Александром Синклером и провалился в сон.

ГЛАВА 3

Проснувшись, Морэй с огромным облегчением увидел, что Синклер пришёл в сознание и, по-видимому, ему лучше. Но стоило Алеку заговорить, и у Морэя сильно поубавилось воодушевления: этот дрожащий шёпот мало походил на обычный голос его друга. Да и весь вид тамплиера, его воспалённые, тусклые, глубоко запавшие глаза слабо вязались с прежним обликом энергичного, деятельного, неутомимого Александра Синклера.

Не зная, многое ли сейчас способен уяснить храмовник, Морэй тем не менее терпеливо рассказал другу обо всех событиях дня и объяснил, что теперь им придётся двигаться на юго-запад, к Назарету, снова ночью, чтобы избежать сарацинских патрулей. Его тревожило одно — по силам ли раненому такая задача. Но тут у него полегчало на душе: Синклер прикрыл глаза, слегка улыбнулся и слабым ровным голосом ответил, что пройдёт столько, сколько потребуется, если Морэй будет поддерживать его и указывать, куда идти.

Это простодушное заверение, данное столь безыскусно и мужественно, стало для Лаклана Морэя преддверием ада.

После разговора друзей не прошло и часа — и оказалось, что Александр Синклер при попытке подняться тут же теряет сознание. До сих пор он не спал и вроде был в полном сознании, но как только Морэй закинул его здоровую руку себе на плечо и осторожно поднял раненого на ноги, как Синклер мгновенно мёртвым грузом повис на товарище, едва его не повалив. Тяжело дыша и бормоча бессмысленные ободряющие слова, Морэй ухитрился снова уложить тамплиера, а не уронить на сломанную руку. Потом опустился на колени, с испугом всматриваясь в искажённое болью лицо. Ситуация казалась безнадёжной, и он чувствовал нарастающее отчаяние.

Но, стоя на коленях возле Синклера и глядя в его лицо, Морэй вдруг вспомнил своего старого друга и родича, бывшего капитана, лорда Джорджа Морэя. Два года назад тот тоже был ранен, да так тяжело, что никто не сомневался в его близкой кончине. Но шотландский дворянин не только выжил, но и полностью выздоровел благодаря стараниям сирийского врача по имени Имад аль-Ашраф. Лаклан Морэй хорошо помнил, что Имад аль-Ашраф спас жизнь лорда Джорджа с помощью волшебного белого порошка, который облегчил боль раненого и держал его в беспамятстве, давая тем самым искалеченному телу время исцелиться.

Морэй потянулся к висящей на поясе сумке, запустил два пальца в отдельный кармашек и нащупал мягкий мешочек из козлиной кожи, прикреплённый изнутри несколькими стёжками. Вызванный по срочному делу аль-Ашраф объявил, что самое худшее для раненого позади и что лорд Джордж выздоровеет без помощи врача, если не наделает глупостей и не станет рисковать своим здоровьем. Лаклан, который почти не отходил от постели лорда с того момента, как тот был ранен, заверил сирийского врача, что готов присмотреть за родственником. Аль-Ашраф склонил голову, признавая ответственность, которую взял на себя давший такие обязательства человек, и перед отъездом снабдил Морэя необходимыми наставлениями. Вместе с ними он вручил шотландцу маленький пакетик с восемью тщательно отмеренными порциями волшебного белого порошка, который врач называл опиатом. Аль-Ашраф серьёзно предостерёг насчёт последствий небрежного использования лекарства или слишком частого его применения и перечислил признаки, при которых больному можно давать снадобье. Морэй слушал внимательно, с готовностью повторял усвоенное, и удовлетворённый аль-Ашраф счёл возможным доверить ему порошок, способный облегчить боль или, по крайней мере, дать раненому забыться во сне.

Повинуясь наставлениям врача, Морэй использовал только четыре порции из восьми, пока выхаживал лорда Джорджа. Всякий раз, дав раненому лекарство, он удивлялся, как быстро зелье успокаивало, погружало в сон и, похоже, лишало сил. Под действием опиата человек не мог даже ворочаться и метаться в бреду.

С тех пор Морэй носил с собой оставшиеся четыре порции, слепо веря, что когда-нибудь волшебная сила порошка может понадобиться ему самому. Он понимал — если возникнет такая необходимость, он вряд ли сможет помочь себе сам, потому что будет слишком болен или слишком серьёзно ранен. И всё равно он никому не рассказал о лекарстве, полагая, что столь ценное снадобье может принести его владельцу беду.

Пальцы Морэя сжались на маленьком мешочке, но шотландский рыцарь колебался. А вдруг при своих скудных познаниях он подвергнет друга опасности? Ведь хотя снадобье и доказало свою силу, Морэя предупреждали, что при неверном применении оно таит в себе угрозу. Кроме того, даже если лекарство и облегчит состояние Синклера, оно наверняка не позволит им сегодня покинуть это место, поскольку раненый надолго погрузится в беспробудный сон. С другой стороны, Синклер страдал и другого средства помочь ему не было.

Медленно, неохотно Морэй высвободил маленький пакетик и, открыв его, уставился на четыре крохотных свёрточка из белого муслина, в который были завёрнуты четыре оставшиеся порции. С волнением и трепетом он бережно развернул аккуратный пакетик, высыпал порошок в свою чашу, налил туда воды, перемешал, приподнял голову друга и помог ему проглотить снадобье, не пролив ни капли.

Потом Морэй снова поудобнее уложил Синклера и сел у него в ногах. Ждать пришлось недолго: не прошло и нескольких минут, как Синклер погрузился в глубокий сон. Его дыхание сделалось ровным. При виде этих перемен Морэй почувствовал облегчение, но криво усмехнулся, гадая, что же теперь с ними будет.

Они были беспомощны, у них почти не осталось воды, им волей-неволей пришлось остаться там, куда рано или поздно наверняка явится один из мусульманских отрядов, чтобы забрать тело своего товарища.

И тут Морэй вспомнил о приспособлении, с помощью которого сарацины протащили мертвеца по пустыне позади лошади, надо думать, не одну милю. Это навело его на мысль.

Не теряя времени зря, он выглянул из вади, в котором они скрывались, как в траншее, и посмотрел в сторону виднеющихся в сумеречном свете валунов. Убедившись, что вокруг ни души и никто его не заметит, шотландец рискнул свершить рывок в четверть мили от пересохшего русла до того места, где недавно прятался от сарацин.

Поспешив прямиком к лежащему рядом с валунами мертвецу, Морэй попытался скатить тело с самодельной волокуши, но обнаружил, что это не так-то просто сделать, потому что покойник успел окоченеть. Всё же Морэй справился со своей задачей, и в его распоряжении оказалась прочная и на удивление тяжёлая волокуша. Накинув на плечи её ремни, рыцарь нагнулся, чтобы подобрать лук и стрелы, но это оказалось нелегко и удалось не с первой попытки. С трудом наклоняясь и пытаясь вслепую нашарить на земле оружие, он всерьёз опасался, что потеряет равновесие и упадёт.

Не прошло и получаса, как Морэй вернулся в вади, таща за собой волокушу. Он ничуть не удивился тому, что Синклер, похоже, за всё это время даже не шелохнулся. Морэй нагнулся, потрогал лоб спящего и с удовлетворением отметил, что дыхание друга стало ровнее, глубже, а странные хрипы в горле вовсе исчезли. Однако больше всего Морэя беспокоило, насколько глубоко уснул Синклер, ибо успех плана, составленного шотландцем после напряжённых раздумий, зависел от того, удастся ли ему управиться со сломанной рукой друга.

В распоряжении Морэя имелся арбалет с шестью металлическими болтами и инкрустированный сарацинский лук с колчаном на два десятка прекрасно оперённых стрел. Сравнение шести арбалетных болтов с двадцатью двумя стрелами упрощало дело. Морэй поднялся, устало снял полотняную рубашку, кольчугу и штаны, бросил их на песок и наклонился, чтобы разрезать крепления доспехов Синклера. Потом освободил раненого от почти пятидесяти фунтов металлических пластин и звеньев, понимая: если налетят сарацины, доспехи уже не помогут.

Отложив в сторону поблёскивающие кучки кольчуг, он с превеликой осторожностью принялся надевать на друга свою кожаную безрукавку, сперва с большим трудом обернув её вокруг сломанной руки, а потом, с куда большей лёгкостью, просунув в пройму здоровую руку. Управившись с этим, он застегнул на талии так и не пришедшего в себя Синклера его пояс и устало опустился на колени, размышляя о предстоящей задаче. Ему надо было вправить Синклеру сломанную руку.

Эта задача оказалась не из лёгких. Стоя на коленях на песке, Лаклан Морэй внимательно всматривался в лицо спящего, прикидывая, что именно должен сделать в следующие минуты. Раньше он видел, как знающие люди выполняют подобные процедуры. Но тогда он не только не следил за их действиями, но и с содроганием отворачивался, в слепой надежде, что ему самому не придётся претерпеть подобную боль, не говоря уж о том, чтобы заниматься подобными операциями. И теперь Морэй ругал себя за это.

«Господи Иисусе, — молча молился он, — Алек, только не проснись, пока я буду это делать...»

Он перевёл дух, подался вперёд и осторожно срезал лубки, которые сам вчера изготовил из древков стрел. Стиснув зубы, запретив себе думать о том, что собирается сделать, шотландец собрался с духом и потянул за сломанную руку, стараясь, по возможности, выпрямить её во всю длину. Потом отрезал несколько полосок от кожаных ремней плетёного ложа волокуши, порвал на бинты рубашку Синклера и наложил выше и ниже локтя плотную, но не слишком тугую повязку. Когда он приладил на место шесть арбалетных болтов, рука от запястья до бицепса оказалась в жёстком металлическом каркасе. Надёжно закрепив его, Морэй с помощью самых длинных отрезков ремней примотал руку Синклера к его боку.

Оттащив всё ещё не очнувшегося человека к волокуше, Морэй уложил его на ремни между двумя шестами из копейных древков и принялся возиться с упряжью, с помощью которой впрягали в волокушу лошадь. Для того что он задумал, такая упряжь не годилась, и, поколдовав с ремнями, Морэй соорудил некое грубое подобие сети, какими в детстве, в Шотландии, ловил лососей. Ремни должны были равномерно распределить вес волокуши по груди и плечам. Закончив все приготовления, Морэй позволил себе отпить немного воды, а поскольку до часа, когда на пески опустится ночная прохлада, ещё оставалось немного времени, лёг и задремал.

* * *

Проснулся Морэй вскоре после заката.

Синклер, всё ещё находясь под воздействием чудодейственного порошка сирийца, так и не пошевелился. Морэй наклонился, прислушался к ровному, глубокому дыханию друга, встал, снова отпил из бурдюка с водой и надёжно закрепил его рядом с Синклером на волокуше вместе с луком и колчаном. Потом без труда просунул руки в самодельную упряжь, поёрзал, чтобы лямки легли поудобнее, и тронулся в путь.

Ему пришлось тащить немалый вес, и он напоминал себе ломовую лошадь. Но ремни были подогнаны хорошо, и Морэй довольно быстро шагал по пустыне, напрягая могучие мышцы и радуясь тому, что догадался избавиться от тяжёлых доспехов. Лишний груз был бы сейчас совсем некстати. Ясная луна помогала идти, нигде не раздавалось ни звука, кроме шагов рыцаря по утрамбованному ветрами песку да монотонного поскрипывания кончиков шестов, оставлявших позади две параллельные борозды.

Он уже потерял счёт времени и не знал, сколько успел пройти, как вдруг услышал надсадный вздох Синклера. Потом раненый зашевелился, сбив ритм движения Морэя и едва не свалив его с ног. Лаклан с облегчением остановился, высвободился из лямок и осторожно, чтобы не уронить друга, опустил свой конец волокуши на землю.

— Где мы, во имя Бога?

Морэй заметил, что голос Синклера, хотя всё ещё слабый, заметно окреп. Прежде чем ответить, Лаклан привстал на цыпочки, от души потянулся и помахал руками, разминая плечи.

— И почему я не могу двинуться? К чему я привязан? — продолжал расспросы Синклер.

Морэй взъерошил волосы друга.

— Что ж, благослови тебя, Господи, Алек, я в порядке, спасибо. Просто волоку твою не слишком лёгкую тушу через эту проклятую пустыню. И рад слышать, как ты ворчишь, — стало быть, ты тоже в порядке.

Морэй начал говорить шутливым тоном, но постепенно его голос становился всё серьёзнее и серьёзнее.

— Двигаться ты не можешь, потому что связан на манер свиной туши. Связан ты потому, что только так я мог помешать тебе размахивать больной рукой. У тебя сильный перелом, из-за боли тебе становилось всё хуже, ты метался и бредил. Мне пришлось смастерить для тебя лубки из арбалетных болтов, закрепить руку, привязав к твоему боку, а тебя, чтобы ты не свалился, прикрутить к этой волокуше. Только благодаря ей у нас есть надежда добраться до безопасного места. Тут повсюду кишат сарацины. Что касается того, где мы находимся, — не имею не малейшего представления. Мы где-то в пустыне, направляемся на юго-запад, к Назарету, потому что ничего лучшего просто не пришло мне в голову. Я случайно подслушал разговор двух сарацинских отрядов и, насколько понял, Саладин захватил Ла Сафури, поэтому там прибежища не найти. Штуковину, на которой ты лежишь, мне пришлось позаимствовать у сарацинского мертвеца, и с тех пор я тащу тебя по Святой земле.

Морэй умолк, глядя, как его друг размышляет над услышанным. Лицо Синклера выглядело уже не таким измученным, как раньше. Хотя, возможно, так лишь казалось из-за света висевшей высоко в небе луны.

— Так это ты меня везёшь? Как? — после некоторого раздумья спросил Синклер.

— С помощью верёвок. Кожаной упряжи.

— Хочешь сказать, как лошадь?

Морэй ухмыльнулся, развязывая шнурки бурдюка с водой.

— Вот-вот, та же самая мысль приходила в голову и мне. Как лошадь. Рабочая коняга. Видишь, кем я стал по твоей милости?

— Ты сказал, повсюду рыщут сарацины. Почему?

— Не знаю. Возможно, ищут беглецов вроде нас, спасшихся с поля хаттинского побоища. Слава богу, ты выглядишь уже лучше. Давай, глотни чуток.

Морэй опустился на колени и поднёс бурдюк с водой ко рту Синклера. Напившись, раненый обвёл взглядом залитую лунным светом пустыню.

— Ты представляешь, где мы находимся?

— К юго-западу от Хаттина и Тивериады. Возможно, в четырёх или пяти лигах. Мне кажется, я протащил тебя не меньше пяти миль, а мы ведь в придачу шли всю прошлую ночь. Ты это помнишь?

У Синклера был почти обиженный вид.

— Конечно помню.

Но, помедлив, он признался:

— Правда, помимо этого, мне запомнилось не многое.

— Неудивительно. У меня в мешке имелось одно снадобье. Я дал его тебе, и ты заснул как убитый. Проспал много часов подряд. Кстати, как твоя рука? Очень болит?

Синклер сделал неопределённое движение.

— Не слишком. Болит, но боль... в общем, не резкая.

— Вот-вот, это действует снадобье. Позже я дам тебе ещё.

— Только этого не хватало! Не нужно мне никакого зелья! Морэй пожал плечами.

— Сейчас, конечно, не нужно. Но потом, если ты снова начнёшь бредить, решать придётся мне.

Он всмотрелся в небо, словно ожидая появления облаков.

— А пока нужно продолжать путь. Луна стоит высоко, у нас есть ещё пара светлых часов, но, когда я перестану видеть, куда ступаю, нам обоим придётся туго.

— Ладно, тогда воспользуйся лунным светом и для того, чтобы присмотреть укрытие. Пара часов мало что изменит, особенно если мы не знаем, где находимся и куда направляемся. Но как насчёт воды? Хватит ли нам воды?

Морэй поднял бурдюк.

— Вода пока есть, и, пока она плещется в бурдюке, всё в порядке. Но когда закончится, нам останется положиться лишь на милость Божью.

— Лаклан, всякий, скитающийся в песках, должен полагаться на Божью милость. Без помощи Господа мы тут сгинем.

— Что ж, завтра выяснится, насколько он к нам благосклонен. А сейчас я двинусь дальше, а ты лежи спокойно и не волнуйся.

Морэй вернул бурдюк с водой на место, тщательно закрепил, снова приладил упряжь и двинулся в путь.

После этого друзья не разговаривали, потому что оба знали, как далеко разносится по ночной пустыне любой звук, и не имели ни малейшего желания привлечь к себе внимание. Морэй быстро поймал ритм ходьбы, который раньше держал часами, но понимал, что всё больше и больше устаёт. Стиснув зубы, шотландец приказал себе не обращать внимания на боль в икрах и бёдрах, сосредоточившись лишь на том, чтобы размеренно переставлять ноги.

Из этого отрешённого состояния его некоторое время спустя вырвал мучительный стон Синклера. Морэй резко вскинул голову и удивился, увидев, что местность вокруг сильно изменилась. Сам того не замечая, он попал из одной зоны пустыни в другую.

— Алек? Ты не спишь?

Синклер не ответил, и Морэй остановился, сдерживая желание сбросить впившуюся в тело упряжь. Он распрямился, выгнул спину — и на него тут же навалились боль, усталость и онемение, о которых раньше он запрещал себе думать. Луна теперь висела низко, но по-прежнему давала достаточно света, чтобы можно было как следует оглядеться по сторонам, и рыцарь поразился увиденному.

Почва под ногами стала твёрдой, выветренной до скального основания. Он стоял на краю того, что напоминало огромную чашу в добрую милю шириной, с дном, усыпанным валунами. Со всех сторон, кроме той, откуда пришёл Морэй, высились похожие на дюны песчаные стены. Тёмные, посеребрённые луной склоны вздымались справа и слева, заслоняли горизонт впереди, скрывали звёзды. Слыша только стук собственного сердца, Морэй почувствовал, как всё тут безмолвно и неподвижно — ни шевеления, ни самого слабого звука.

— Алек, ты слышишь меня?

Ответа по-прежнему не было, но рыцарь быстро заговорил снова, как будто его друг отозвался:

— Мы попали в какое-то незнакомое место. Но мне кажется, есть надежда найти здесь убежище. Впереди виднеются валуны, нам нужно только суметь отыскать среди них местечко, где завтра с утра не станет припекать солнце. Сейчас уже поздно, луна почти скрылась, и я слишком устал, чтобы отправиться дальше, поэтому дотащу тебя до валунов и найду место, где можно будет передохнуть. А потом завалюсь спать и, возможно, просплю весь следующий день. Но первым делом дам тебе ещё того снадобья, которое ты не желаешь принимать. Только сперва мне, конечно, нужно будет дотащить тебя до нужного места, что не так-то легко. Держись, я попробую.

Морэй снова налёг на постромки. Первые его шаги былиневерными, но потом он снова вошёл в ритм, позволивший ему тащить волокушу часами. Он прошагал так ещё четверть часа и добрался до самого большого скопления валунов, которые и впрямь сулили недурное убежище. Тут было достаточно лазов и расщелин, чтобы укрыть обоих рыцарей. Морэй опустил волокушу с Синклером на землю и с трудом освободился от глубоко врывавшихся в плечи и грудь ремней. Когда он нагнулся, чтобы проверить дыхание друга, Синклер открыл глаза.

— Лаклан. Это ты. Мне снился сон. Где мы?

— Попробуй угадать. По всей видимости, твоя догадка будет столь же близка к истине, как моя.

Морэй принялся разминать правую руку, потом покрутил локтем и, кривясь от боли, помассировал затёкшие мускулы плеча.

— Проклятье, а ты — тяжёлый груз, Синклер. Я как будто волок за собой дохлую лошадь... Причём занимался этим с самого рождения.

Морэй увидел, что его друг нахмурился, и, прежде чем тот успел извиниться, махнул рукой.

— Ты сделал бы то же самое для меня. Но я жду не дождусь, когда снова поставлю тебя на ноги и ты сможешь идти. Тогда можно будет поменяться ролями — ты поволочёшь меня.

Он хмыкнул.

— Кажется, я нашёл место, где завтра мы сможем укрыться от солнца. Но мне придётся ненадолго оставить тебя, чтобы всё как следует проверить. А пока молись и благодари Господа за то, что мне хватило ума избавиться от наших доспехов, прежде чем пуститься в это небольшое путешествие. Я скоро вернусь.

Морэй и впрямь вернулся быстро, с таким странным выражением лица, что Синклер, откашлявшись, спросил:

— Что-то не так? Ты не нашёл подходящего места?

Морэй покачал головой.

— А ты молился? Если молился — не напрасно. Я надеялся отыскать расщелину между камнями, в которой можно было бы спрятаться, но вместо этого нашёл пещеру. Пещеру, в которой совсем недавно кто-то жил! Я обнаружил в ней тайник с хлебом — чёрствым, но съедобным. Ещё в тайнике есть вода, финики, сушёное мясо и мешочки с сушёным навозом, верблюжьим и конским, в качестве топлива. Если бы я не пробыл так долго в проклятой Святой земле, я принял бы это за чудо. Но сейчас считаю свою находку даром некоего незнакомца, о котором циник вроде меня не будет задумываться.

Синклер поразмыслил.

— Кто мог здесь жить?

— Какие-нибудь кочевники. Их в здешних краях полным-полно. Кто, кроме кочевников, позаботился бы о запасах сухого навоза?

— Но как ты думаешь, может, они до сих пор где-то рядом?

Морэй наклонился и взялся за лямки, прикреплённые к переднему концу волокуши.

— Вряд ли.

Надсадно охнув, он приподнял волокушу с Синклером.

— Кем бы ни были здешние обитатели, сейчас они, скорее всего, в Ла Сафури или в Тивериаде, празднуют наше поражение. Поскольку твои молитвы, кажется, работают, помолись, чтобы я оказался прав. Так или иначе, мы скоро это узнаем. А сейчас лежи спокойно, уже недалеко.

* * *

Синклер проснулся, когда в пещеру проник утренний свет.

Его рука горела, боль в ней казалось живым существом, поселившимся где-то внутри. Синклер сразу вспомнил, что с ним случилось, вспомнил, что у него сломана рука, но не сразу осознал, где он находится и почему. Потом до него донёсся тихий звук, и, повернув голову, он увидел силуэт Морэя на фоне освещённого входа в пещеру. Теперь Синклер вспомнил всё. Он попытался окликнуть Морэя, но с первой попытки сумел только молча пошевелить губами. Он сглотнул, чтобы увлажнить пересохший рот, и всё-таки сумел прохрипеть:

— Лаклан...

Морэй явно услышал его, но не пошевелился. Прищурившись, Синклер заметил, что его друг застыл в напряжённой позе, придерживаясь одной рукой за скалу, подавшись вперёд и что-то высматривая снаружи.

— Лаклан, что там? Что ты видишь?

Морэй слегка выпрямился, расслабился и, развернувшись, двинулся прямиком к Синклеру.

— Стервятники, — сказал он, как будто это слово объясняло всё. — Я вышел наружу отлить и увидел, как они кружат. Я следил за ними, пока не исчез последний.

Синклер почувствовал, что не в силах уяснить нечто очевидное.

— Не понимаю. Здесь, в пустыне, всегда есть стервятники. Всегда видишь хотя бы одного...

— Вот именно — одного, пока кто-нибудь не умрёт. И тогда, как по волшебству, они собираются в стаи. Не знаю, как они узнают о чьей-то смерти, но всегда узнают.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Стервятников были десятки, Алек, а сейчас они все улетели. Они спускаются и питаются мертвечиной; чтобы привлечь такое множество стервятников, нужно немало трупов. И трупы эти находятся неподалёку.

— Всё равно не понимаю.

— Вижу, что не понимаешь. Но подумай сам: мы в отчаянном положении. У нас есть немного еды, спасибо нашему отсутствующему хозяину-отшельнику, но большую часть запасов мы съели прошлой ночью. С водой дело обстоит немногим лучше. Но если там, на песке, в пределах досягаемости, валяются тела, рядом с ними вполне могут отыскаться еда и вода. Мне просто нужно отправиться туда и поискать, что можно забрать. Причём идти надо не откладывая, очень уж мне не нравится, как выглядит небо. Такой удушливый зной и мёртвый неподвижный воздух часто предвещают бурю. Я приподниму твои носилки и прислоню к тому уступу, так тебе будет удобнее, чем лежать плашмя. А после, хочешь не хочешь, мне придётся тебя оставить. Ненадолго. Я прикинул расстояние, наблюдая за птицами: сдаётся, мне потребуется час или чуть больше, чтобы добраться до места, и столько же, чтобы вернуться. Так что ещё до полудня я снова буду здесь…

— А как ты будешь отбиваться?

Морэй улыбнулся.

— От кого, от стервятников или мертвецов? Я возьму с собой мусульманский лук. Как твоя рука?

— Как будто в огне. Горит, но боль терпимая, если не шевелиться.

— Я так и думал. У меня есть ещё один пакетик с порошком, который я давал тебе раньше, и ты сделаешь мне одолжение, если примешь его без жалоб. Первый приём сотворил чудеса, а второй должен принести ещё больше пользы. Если к вечеру тебе полегчает, как полегчало вчера, ты сможешь идти сам... А мне не хотелось бы снова надрывать спину.

Синклер глядел, как Морэй смешивает порошок с водой, а когда снадобье было готово, больной послушно выпил всё, лишь слегка поморщившись от вида и вкуса.

— Ну, я пошёл. Как уже сказал, ухожу ненадолго, но мы в пустыне, и есть смысл принять меры предосторожности. Вдруг я задержусь? Я могу заблудиться, со мной может произойти несчастный случай, я даже могу наткнуться на верных слуг Аллаха. Ты ещё недостаточно окреп, чтобы отправиться меня искать, с твоей стороны будет глупо пытаться такое проделать. Словом, я оставляю тебе мешок с едой — он будет висеть на крюке, вбитом нашим предусмотрительным хозяином, — и большой бурдюк с водой. С собой возьму немного еды и маленький бурдючок, благо, он полегче.

Шотландец склонил голову и заглянул в тусклые, прикрытые трепещущими ресницами глаза Синклера, уже боровшегося с мощным воздействием опиата.

— Алек? Слышишь меня? У тебя слипаются глаза. Пожалуйста, запом...

ГЛАВА 4

Проснувшись, Синклер увидел, что пещера полна кружащегося песка. Никогда раньше он не слышал такого демонического завывания ветра. Песок забился в рот и в ноздри, да так, что рыцарь не мог даже сплюнуть.

В первый момент им овладел непреодолимый ужас. Он попытался пошевелиться, но помешала раненая рука. Несколько раз храмовник пытался дотянуться до бурдюка с водой, который Морэй повесил над ним на крюк, но все попытки оказались бесплодными из-за силы завывающего ветра. За крутящимся песчаным вихрем проглядывал свет, и Синклер предположил, что сейчас день, хотя это больше походило на сумерки. Морэй набросил на его плечи обрывок рубашки, и Синклер дрожащей здоровой рукой обмотал тканью лицо. Он боялся, что теперь не сможет дышать, но резонно предположил, что забивающийся в ноздри и в рот песок ещё опаснее.

Ценой огромных усилий ему удалось перевернуться на здоровый бок и таким образом оказаться спиной ко входу, к задувавшему в пещеру гибельному ветру.

Буря грозно завывала, но, устроившись на боку и придерживая здоровой рукой ткань у лица, Синклер почувствовал, что дышать стало чуть полегче. Больше он ничего не мог сделать и вскоре снова впал в беспамятство, успев подумать о Морзе и понадеявшись, что другу удалось найти укрытие перед тем, как налетела буря.

После череды ужасных, бесформенных, шумных и пугающих сновидений Синклер очнулся и понял, что вокруг царит безмолвие, похожее на могильную тишину. Некоторое время он лежал неподвижно, с закрытыми глазами; всё кругом тоже было неподвижным.

Наконец Синклер попытался открыть глаза и понял: что-то не так! Его веки послушно дрогнули, но что-то на них давило, мешая приподняться. Тамплиер в панике сделал резкий вдох, вскинулся и попытался схватиться обеими руками за лицо, забыв, что левая рука плотно привязана к телу. Зато правая быстро поднялась к лицу, и выяснилось, что оно прикрыто присыпанной песком тканью.

Синклер в страхе ухватился за эту штуковину и попытался её сорвать, но обнаружил, что она плотно обмотана вокруг головы. Всё ещё цепляясь за тряпку, рыцарь медленно опустился обратно на ложе. Он наконец понял, что адский шум и круговерть вовсе не были ни сном, ни бредом. Дикие завывания, вихрь, грозящий вырвать из него душу и зашвырнуть в бездну ада, — всё это случилось наяву.

Что говорил Лаклан? Такой удушливый зной при мёртвой неподвижности воздуха часто предвещает бурю. Выходит, друг не ошибся. Но где же он сейчас? В сновидениях Синклера его не было.

— Лаклан? Ты здесь?

Голос тамплиера, хоть и приглушённый складками ткани, был достаточно громким, чтобы Лаклан услышал и откликнулся. Но ответа не последовало, и Синклер нехотя признал, что это его не удивляет. Должно быть, буря застигла Лаклана Морэя снаружи, и маловероятно, чтобы в такую погоду ему удалось вернуться в пещеру.

Вздохнув, Синклер с трудом приподнялся и, действуя одной рукой, сумел-таки размотать обрывок полотняной рубашки, защищавший его лицо.

Теперь, в мёртвом безмолвии пещеры, он попытался оценить своё положение. Похоже, если он хочет выжить, он должен полагаться только на самого себя. Рыцарь пошевелил пальцами левой руки и почувствовал, что они сгибаются, пусть еле-еле, но, к счастью, не причиняя боли. Боль ушла или, по крайней мере, отступила, голова была ясной, храмовник чувствовал себя почти здоровым.

Но он лежал на спине, и ему нужно было подняться. Синклер понимал, что с неподвижной левой рукой сделать это будет не так-то просто. Алек попытался сдвинуть ноги вправо, но не смог. В груди его вновь всколыхнулся страх: рыцарь не понимал, что происходит. Разлепив веки, он с удовлетворением отметил, что хотя бы это движение не причиняет боли. Синклер оттолкнулся правым локтем; опираясь на него, слегка приподнялся, опустил подбородок на грудь и сумел посмотреть вниз, на свои ноги. Оказалось, что весь он ниже пояса засыпан песком.

Льющийся слева свет говорил о том, что вход в пещеру не замело, во всяком случае не полностью, и всё же внутрь нанесло столько песка, что он покрывал пол толстым ковром.

Синклер возблагодарил Господа за то, что Лаклан додумался приподнять изголовье волокуши и опереть на уступ. Алек понимал: в противном случае он был бы с головой погребён в песке и, скорее всего, просто задохнулся бы во сне, так и не поняв, что происходит.

Успокоившись, он принялся двигать ногами, то одной, то другой, сгибая и разгибая колени, пока наконец не смог выбраться из-под песка. Потом медленно повернулся вправо, крепко ухватился за шест, скинул ноги с носилок и сел.

Встать Синклеру удалось с трудом, только с третьей попытки. И всё-таки он встал и постоял, пошатываясь, вцепившись в шест, задравшийся вверх, как только волокуша освободилась от груза. Мешок со снедью и бурдюк с водой, которые оставил ему Лаклан, так и болтались на вбитом в стену крюке, а ещё там висел пояс с прямым, длинным кинжалом в ножнах. Взгляд Синклера тут же упал на путы, привязывавшие его руку к телу. Мгновение спустя он решительно всунул ножны между своим боком и рукой и извлёк футовый клинок. Три разреза — ион освободил руку, но, поскольку лубки были сделаны из шести железных арбалетных болтов, её вес моментально отдался в плече отголоском вчерашней боли.

Синклер положил кинжал у ног и потянулся за бурдюком. Бурдюк дрябло обвис — значит, пить из него, удерживая одной рукой, будет нелегко. Однако где-то тут, под песком, должна была находиться и чаша для питья.

Алек огляделся по сторонам в поисках местечка, где можно было бы присесть, и медленно опустился на уступ, который поддерживал его волокушу. Бурдюк он пристроил на колене. Ему пришлось долго шарить в поисках чаши, но всё-таки рыцарь её нашёл, крепко зажал между коленями, зубами вынул затычку и очень медленно, крайне осторожно принялся манипулировать неуклюжим, вихляющим бурдюком, пока не уложил горловину на предплечье. С замирающим сердцем, стараясь не пролить ни капли драгоценной влаги, Синклер медленно сцеживал воду в чашу, пока не набрал половину, потом зубами вернул затычку на место и положил бурдюк.

Первый глоток ушёл на то, чтобы тщательно прополоскать рот. Сплюнув, храмовник глотнул снова, на сей раз ощутив во рту больше воды, чем песка. После этого вода уже казалась чистой, и он с радостью её проглотил, прежде чем осторожно налить ещё половину чаши. На сей раз он пил маленькими глотками, глядя на мелкую рябь на поверхности, вызванную дрожанием его руки, и думая, что никогда в жизни не пробовал ничего вкуснее и чище. Потом отпил ещё немного воды, прополоскал рот и сплюнул, с торжеством чувствуя, как мало-помалу оживает.

Он сел прямее, рассматривая всё, что можно было разглядеть в неглубокой, но широкой пещере. Лаклана Морэя и след простыл. Вздохнув, Синклер запретил себе думать о возможной печальной участи друга и открыл мешок с едой, в котором обнаружилось несколько плоских, твёрдых дисков пресного хлеба, тряпичный свёрток с удивительно свежими финиками, твёрдый комок чего-то непонятного — рыцарь решил, что это козий сыр, — и несколько маленьких кусочков сушёного мяса. Хотя храмовник не чувствовал голода, он понимал, что ему нужно поесть, поэтому оторвал зубами кусочек мяса. Несколько минут он думал, что с тем же успехом мог бы жевать сухую древесную кору. Но потом слюна начала увлажнять мясо, оно приобрело вкус и аромат, вслед за чем пришёл аппетит, очень скоро сделавшийся волчьим. Синклеру потребовалось сделать над собой усилие, чтобы не съесть разом всё содержимое мешка.

Убрав остатки еды, рыцарь прислонился к стене и стиснул зубы, борясь со внезапно нахлынувшей жалостью к себе. Он никогда не замечал за собой склонности к такому чувству, никогда не поощрял его в других и сейчас сопротивлялся изо всех сил. Возможно, хандра была вызвана действием снадобья Морэя, что бы его друг туда ни намешал. Синклер знал: надо что-то предпринять, иначе его ждёт гибель, но не мог справиться с ощущением своей жалкой беззащитности и полного одиночества. Впрочем, рыцарь упорно твердил себе, что, пусть и раненный, он жив и не собирается сдаваться и отказываться от борьбы просто потому, что остался один. Укрепившись в этом решении, Синклер снова выпрямился и оглядел своё убогое пристанище со скудными припасами — вдруг что-нибудь наведёт его на нужную мысль.

Он обнаружил, что волокуша, или носилки, на которых его тащили, изготовлены из пары копий, скреплённых короткой поперечиной, придававшей хрупкому с виду приспособлению некоторую прочность и поддерживавшей во время движения голову раненого. Алек разрезал ремённые узлы, отделив копья от поперечины и плетёной сети. Два копья ему, однорукому, были ни к чему, но одно могло пригодиться как в качестве посоха, так и в качестве оружия. Храмовник понятия не имел, куда подевался его меч. Впрочем, он задумался об этом лишь на мгновение, отчётливо понимая: он всё равно не смог бы как следует орудовать мечом.

Заключённая в жёсткий каркас, его повреждённая рука совершенно не гнулась. Синклер внимательно рассмотрел концы стальных болтов вокруг своего запястья и принялся мастерить перевязь с помощью здоровой руки и зубов, сперва вырезав из плетёного днища волокуши длинный ремень. Затягивать узлы было непросто, но упорство и терпение одержали верх, и, чертыхаясь себе под нос, Синклер исхитрился-таки накинуть большую петлю себе на шею, а в маленькую просунуть руку в лубке. Это было не слишком удобно, ремень вреза́лся в шею и мышцы плеча, зато рука не болталась и не оттягивала свинцовым грузом плечо.

Синклер не мог надивиться, как трудно, оказывается, выполнять одной рукой даже несложную на первый взгляд работу. Вроде бы чего уж проще — снять с крюка ремень с ножнами и опоясаться. Но в действительности это оказалось настоящим испытанием, справиться с которым ему удалось лишь с восьмой попытки ценой больших усилий, когда он ухватил пояс зубами и очень осторожно пропустил другой конец сквозь пряжку.

После того как пояс был надёжно затянут, Синклер отдышался и принялся укладывать в дорогу припасы, что оказалось ничуть не проще. Например, чтобы подвесить на пересекающую грудь портупею мешки с водой и едой, ему пришлось снимать с таким трудом прилаженную лямку для руки, а потом надевать снова. Он был бы рад обойтись без этого, но иначе оказалось невозможным подвесить мешки так, чтобы они находились под левой рукой.

Наконец, в последний раз окинув взглядом заметённую песком пещеру, тамплиер взял копьё и осторожно направился к выходу. Ближе к устью пещеры песка было больше всего, вход сделался втрое меньше, и, чтобы выбраться, Синклеру пришлось пригнуться. Очутившись снаружи, он прищурился, потому что его внезапно ослепило яркое солнце.

Они с Морэем добрались до этого укрытия в темноте, но луна тогда давала достаточно света, чтобы можно было найти путь среди валунов и дюн. Однако сейчас Синклер с нарастающей тревогой тщетно обводил взглядом окрестности, пытаясь увидеть хоть какие-то знакомые очертания. Повсюду, куда ни глянь, волнами лежал песок. Песок, один безжизненный песок.

Солнце уже проделало половину пути вверх по небосводу, но с тем же успехом, как подумалось Алеку, могло проделать и полпути вниз, потому что он понятия не имел, в какую сторону двигаться. Когда Лаклан затаскивал его в пещеру, Синклер не обращал внимания на окружающее и теперь был подавлен собственным невежеством. Но, не поддавшись отчаянию, рыцарь начал убеждать себя, что всё не так уж плохо.

«Сам подумай, — твердил он себе. — Ты жив, ты сыт, ты напился, у тебя есть и еда и вода, ты можешь продолжать путь. Твоя боль не сильнее зубной. Слава богу, у тебя даже имеется оружие, которое одновременно служит тебе посохом. Так что перестань ныть, как заблудившийся маленький мальчик, и ступай вперёд!»

Однако он оставался на месте, не имея ни малейшего представления, в какую сторону идти.

Самое худшее заключалось в том, что у Синклера даже не было возможности пуститься на поиски своего друга Лаклана, который так много для него сделал. Морэй мог находиться где угодно: мог укрываться в милях отсюда в какой-нибудь расщелине в камнях или с подветренной стороны дюны, а мог — задохнувшийся, погребённый под дрейфующим песком — лежать мёртвым в нескольких шагах от этой пещеры.

Подступившее отчаяние победило чувство самосохранения, и Синклер, больше не тревожась, что его услышит какой-нибудь чужак, поднёс ко рту руку и во всё горло выкрикнул имя Лаклана. Потом замер и внимательно прислушался, ожидая услышать ответ из безмолвных просторов пустыни.

Повторив попытку четырежды, выкрикнув имя друга на все четыре стороны света, Синклер с горечью смирился с бесполезностью этих криков. Он глубоко вдохнул, стиснул зубы и решительно, не оглядываясь, увязая по щиколотку в песке, двинулся туда, куда направляла его судьба. За ним тянулся отчётливый глубокий след, и Синклер пытался утешиться, убеждая себя, что Лаклан Морэй отыщет этот след и пойдёт за ним.

* * *

Вскоре Синклер понял, что светило всё же поднимается по небосклону, а не катится вниз: чем дальше он шёл, осторожно выбирая путь, тем выше становилось солнце, пока наконец не оказалось прямо над головой. Он подумывал было сделать привал, чтобы поесть и попить. Но сейчас перед ним лежал длинный, ровный участок пустыни, и, вспомнив, каково было управляться одной рукой с бурдюком, рыцарь решил пройти ещё немного, в надежде найти место, где можно будет на что-нибудь присесть. Он слегка изменил направление, двинувшись в сторону видневшегося впереди и чуть справа возвышения. Вскоре идти стало труднее, и, хотя Синклер не замечал подъёма, он понял, что движется вверх.

Спустя некоторое время он был уже на полпути к вершине длинной, пологой дюны. Там рыцарь, у которого начало сводить бёдра и плечи, остановился, чтобы размяться.

Стоя прямо и глядя на далёкий горизонт, он вдруг краешком глаза уловил мимолётное движение справа. Синклер развернулся в ту сторону, но увидел лишь голый гладкий песок да некрутую дюну, тянувшуюся оттуда, откуда он пришёл. Алек долго, прищурившись, всматривался в её склон, разглядывая каждый дюйм. Он уже собирался бросить это дело, когда наверху снова что-то шевельнулось... И снова он лишь мимолётно уловил быстрое движение.

Пальцы храмовника сжались на древке копья. Он решительно зашагал вверх, чувствуя, как подъём отнимает остатки сил. Но он был исполнен решимости выяснить, что же там шевелится. Ясно было, что это какое-то небольшое животное, возможно, съедобное, — значит, стоит попытаться его найти.

Несколько минут спустя он снова заметил движение, но на сей раз сумел точно засечь направление. Присмотревшись как следует, Синклер понял, в чём дело и в чём его ошибка. Он просто не сразу разобрался, где кончается подъём. То, что он заметил, оказалось ухом коня, который стоял сразу за вершиной дюны по другую её сторону. Когда конь опускал голову, ухо исчезало из виду, а когда поднимал, появлялось снова. Теперь рыцарь увидел всю голову животного целиком — она была необычной бледно-золотистой масти и почти сливалась с песком.

Конь вновь опустил голову, и Синклер замер, подобравшись, подняв копьё. Если в таком безжизненном месте появляется конь, скорее всего, где-то рядом должен находиться и всадник.

Выждав несколько мгновений и решив, что ему всё же не угрожает опасность, Синклер медленно, дюйм за дюймом, двинулся вперёд и наконец заглянул за гребень песчаного бархана.

При виде человека скакун шарахнулся, но Синклер не обратил на это внимания. Он не сводил глаз с песчаной площадки, прикрытой от наносов вершиной бархана, и с маленького треугольника зелёно-белой ткани, видневшегося на самом её краю.

Осторожно поднявшись на вершину, рыцарь обвёл взглядом всё вокруг в поисках следов и обнаружил только отпечатки конских копыт. Поэтому он решился перебраться через гребень, а после, откидываясь назад и опираясь на копейное древко, спустился по противоположному, куда более крутому склону.

Спуск с висящей на перевязи рукой оказался болезненным, и когда Алек добрался наконец до ровной песчаной площадки, ему пришлось постоять, стиснув зубы, и подождать, пока слегка не утихнет боль. Потом он огляделся, подошёл к матерчатому треугольнику, наклонился и потянул за уголок. Ткань сдвинулась лишь слегка, потому что была густо засыпана песком, но этого оказалось довольно, чтобы подтвердить подозрения Синклера. Он часто видел, как кочевники пустыни делают временные укрытия от солнца и ветра из больших полотнищ, присыпая края песком, а один край подпирая двумя палками. Получалось нечто вроде маленькой примитивной одноместной палатки. Скорее всего, тот, кто соорудил это укрытие, лежал в нём мёртвым, но это не беспокоило тамплиера. Человек в палатке был неверным, возможно, даже сарацином, а Синклера сейчас заботило только собственное благополучие. Если при погибшем имеются еда и вода, мертвецу они всё равно не понадобятся.

Предстояло разгрести засыпавший палатку песок, да побыстрее. Первым делом Синклер прикинул, какого размера может быть укрытие, и провёл ребром ладони линии там, где приблизительно находились присыпанные песком края полотнища. Потом опустился на колени и здоровой рукой вырыл в песке ямки для своих коленей. После этого слева соорудил песчаную пирамидку, на которую положил сломанную левую руку: теперь плечо не оттягивала тяжесть и двигаться стало немного легче. Синклер наклонился и правой ладонью, как совком, принялся упорно сгребать песок с края палатки, не пытаясь приподнять ткань.

Когда задача была наполовину выполнена, он ощупал труп под тканью. Похоже, мертвец лежал на левом боку, вытянув ноги; его правая ступня застыла в таком положении, словно перед смертью он пытался кого-то пнуть. Кроме тела в палатке нащупывалось ещё что-то, и чем больше нелёгкая работа усиливала жажду, тем жарче Синклер молился о том, чтобы там оказались сосуды с водой.

Наконец зелёно-белая в полоску ткань была почти полностью очищена от песка, теперь под ней ясно просматривался труп кочевника. Синклер выпрямил спину, перевёл дух, взялся рукой за угол полотнища, сосчитал до трёх и, затаив дыхание, на тот случай, если труп окажется разложившимся, рывком сдёрнул покров. Но запахом тления не повеяло, вверх не взвились тучи мух, копошащихся червей не было и в помине, и тамплиер облегчённо вздохнул.

Человек, лежавший лицом вниз под покровом, умер недавно, а его богатое одеяние, снаряжение и оружие говорили о том, что это не простой кочевник, застигнутый врасплох и погубленный песчаной бурей. На песке рядом с покойником лежал сложенный рулон белой хлопчатобумажной ткани. Синклер понял, что это куфия — большой квадратный шарф, которым арабские кочевники прикрывали голову от солнца пустыни. Неподалёку валялся искусной работы конический сарацинский шлем с лёгким, замысловато выкованным наличьем и прикреплённой к ободу тонкой кольчужной сеткой до плеч, а ещё длинный изогнутый симитар; судя по отполированной временем костяной рукояти и истёртым ножнам, его пускали в ход много лет. Кем бы ни был при жизни этот человек, умер он от потери крови. Смешанная с песком запёкшаяся кровь покрывала коркой всю нижнюю часть тела, а под ногой, застывшей так, будто раненый пытался кого-то пнуть, лежал шест, который раньше поддерживал палатку. Синклер понял, что тут произошло. Видимо, бившийся в агонии раненый сарацин ударом ноги опрокинул опору, и укрытие рухнуло, став его могилой.

Тронутый этой одинокой трагедией, Синклер поймал себя на том, что ищет слова, которые можно было бы произнести над телом. Лишь потом он сообразил, что любая произнесённая им молитва попадёт втуне. Перед ним лежал труп мусульманского воина, неверного, который сам бы не пожелал, чтобы после кончины кто-то вверил его дух попечению Бога его врагов-христиан. И всё-таки рыцарь склонил голову над недвижным телом и вполголоса пробормотал:

— Кем бы ты ни был, покойся с миром. Думаю, даже твой Аллах не стал бы возражать против такого напутствия.

С этими словами Синклер принялся осматривать находившиеся под полотнищем предметы. Прежде всего ему в глаза бросился бурдюк с водой, полный и тяжёлый. Рядом с бурдюком лежало прекрасно сработанное кожаное седло — похоже, сарацин использовал его как подушку. Седло было покрыто запёкшейся кровью, особенно густо — с левой стороны; это наводило на мысль о том, что всадника ранили в пах. Рядом с седлом лежали аккуратно свёрнутые поводья, а под рукой распростёртого ничком мёртвого сарацина — битком набитые перемётные сумы.

Осторожно придерживая раненую руку, Синклер стал толкать тяжёлые седельные сумы ногой. Рыцарь занимался этим до тех пор, пока его находка не оказалась рядом с большой кучей песка, после чего срыл песок с верхушки, чтобы сделать холмик пониже, уселся, ухватил сумки здоровой рукой и подтащил к своим ногам. Судя по всему, содержимое сумок могло ему очень пригодиться, но, прежде чем ими заняться, Синклер решил утолить жажду. Он снял со своей перевязи бурдюк с водой, надёжно зажал чашу между коленями, положил бесформенный сосуд на согнутое предплечье и зубами вытащил затычку. Казалось, на все эти манипуляции ушли часы, и за это время губы и рот Синклера совсем пересохли. Но в конце концов ему удалось наполнить и осушить чашу. Устояв перед искушением наполнить её ещё раз, он решительно сунул чашу за пазуху и снова воззрился на седельные сумы.

Даже одной рукой он развязал их в считаные мгновения. В той сумке, что лежала справа, была еда и кухонные принадлежности. Большой мешок с мукой, крохотный мешочек с молотой солью, несколько ломтиков сушёного, обильно приправленного пряностями мяса (тамплиер предположил, что это козлятина), финики, свежие и сушёные, аккуратно завёрнутые в муслин вместе с пригоршней оливок. В большом матерчатом свёртке обнаружился раздвижной треножник для походной стряпни вместе с лёгким котелком из промасленной кожи антилопы, плошкой и тарелкой из полированного металла. Ещё в одном небольшом свёртке были две ложки, роговая и деревянная, и острый нож.

Во второй суме Синклер нашёл мешок с зерном, сложенный фуражный мешок и два увесистых свёртка из той же бело-зелёной полосатой ткани, под которой он нашёл покойника.

Сперва рыцарь открыл свёрток побольше — в нём оказалась кольчужная рубашка, каких тамплиер никогда ещё не видел. Края квадратного ворота и рукавов были сплетены из какого-то серебристого металла, слишком прочного, чтобы быть серебром, сплющенные звенья самой кольчуги были сработаны из самой тонкой и лёгкой металлической проволоки, какую Синклер когда-либо держал в руках. Подкладкой кольчуге служила мягкая, но необычайно прочная зелёная ткань без складок и морщин.

Отложив удивительный доспех в сторону, Алек развернул второй узел — в нём находился великолепно украшенный кривой кинжал с серебряной филигранью на ножнах и рукояти, усыпанных полированными драгоценными камнями, красными, зелёными и голубыми. Рыцарь поднял оружие, зная, что никогда ещё не держал такого ценного предмета. Взвешивая кинжал в руке, он обернулся, чтобы бросить взгляд на его мёртвого владельца.

— Что ж, неверный, — пробормотал Синклер, — у меня нет возможности узнать, кем ты был, но ты гордился своими вещами, поэтому я обещаю хорошо позаботиться о них и использовать их с благодарностью... Если, конечно, мне посчастливится остаться в живых.

Он снова уложил седельные сумы, поднялся на ноги, свернул покрывавшую мертвеца ткань и положил рядом с седлом и сумками. Рыцарь отчётливо понимал, что в ближайшем будущем этот покров пригодится ему куда больше, чем бывшему владельцу. Два опорных шеста он тоже подобрал и засунул между складками ткани. Покончив со сборами, Синклер, как мог, позаботился о достойном погребении сарацина.

Завернув воина в окровавленный плащ, он положил в головах покойного шлем, у левого бока — симитар, после чего ногой присыпал тело песком.

Храмовник позволил себе отдохнуть лишь тогда, когда над мертвецом образовался холмик — невысокий, но полностью скрывающий тело. Алек понимал, что холмик этот в считаные дни сровняется с песками пустыни, и, скорее всего, безымянная могила никогда не будет потревожена. Вряд ли её раскопают стервятники, разве что какой-нибудь голодный зверь учует сквозь песок плоть и разроет могилу.

Позаботившись о покойном, он намотал себе на голову позаимствованную у сарацина куфию; как сумел, соскрёб песком с седла засохшую кровь и принялся ловить коня.

Не прошло и часа, как Синклер снова шёл по пустыне, ведя животное в поводу. Оседлать коня одной рукой оказалось непросто, и рыцарь едва не выбился из сил. Но жеребец, к счастью, оказался не строптивым и после того, как его поймали, стоял терпеливо, не пытаясь вырваться. С трудом подняв и закрепив на конской спине тяжёлое седло, Синклер подтянул подпругу и удлинил стремена, поскольку ноги прежнего владельца были на добрую пядь короче, чем у рыцаря. Наконец палатка, сумы и бурдюки с водой были навьючены, конь напоен и покормлен горстью зерна из фуражного мешка, и, набросив поводья на здоровое плечо, опираясь на длинное тяжёлое копьё — отныне свою единственную ношу, тамплиер зашагал по пустыне налегке.

Он внимательно оглядывал окрестности и через полчаса нашёл, что искал: одинокий валун с подветренной стороны высившейся над ним дюны. Подведя коня к камню, Алек сначала взобрался на эту подставку, а потом, используя копьё как противовес, сел в седло. Оказавшись верхом, в привычной и удобной позе, рыцарь сразу почувствовал себя куда увереннее. Наверное, впервые с того момента, как он очнулся один в пещере, его робкая надежда выжить окрепла. Правда, судя по тому, как жеребец прядал ушами, вес нового, более крупного владельца был для него непривычен. Синклер поморщился при мысли о том, что конь может заартачиться и взбрыкнуть. Тогда он кубарем полетит с седла, и прощай все надежды!

Но ведь такого может и не произойти. Оставалось решить, что теперь делать с длинным копьём. Бросать оружие было жалко, но в качестве посоха оно больше не потребуется, а держать его в руке и одновременно управляться с поводьями невозможно. Синклеру пришлось со вздохом вонзить копьё остриём в песок. Потом он достал из сумы свёрток с драгоценным кинжалом, развернул ткань, восхищённо полюбовался великолепной работой и сунул оружие за пазуху кожаной безрукавки.

Стиснув зубы, рыцарь сжал поводья в кулаке. Мимолётно пожалев, что не удосужился проверить, не было ли у покойника шпор, тамплиер ударил пятками в конские бока. Скакун фыркнул и послушно тронулся в места.

Синклер вознёс молчаливую молитву Богу, который, возможно, помог ему так легко тронуться в путь. Мягкая поступь коня вполне устраивала рыцаря: у него не было ни малейшего желания испытывать скаковые достоинства животного, пока они не познакомились получше и не привыкли друг к другу. Тем более, насколько он мог судить, даже при таком спокойном аллюре он двигался втрое быстрее, чем пешком.

Алек наклонился и с признательностью, ободряюще потрепал конскую холку.

— Молодец, зверюга, — прошептал он. — Похоже, мы с тобой поладим.

ГЛАВА 5

Убаюканный ровной, привычной поступью жеребца, Синклер невольно начал дремать в седле, но испуганно встрепенулся, когда конь неожиданно остановился и тихонько заржал. Храмовник понял, что заснул. Страшно было подумать, до чего могла довести такая непростительная беспечность! Но вокруг как будто всё было спокойно, нигде не видно было ни души, ничто не предвещало беды. Вот только конь почему-то застыл как вкопанный, навострив уши.

Когда Синклер в последний раз осматривался, он не замечал никаких возвышенностей, а сейчас в пятнадцати шагах перед ним вздымался крутой каменистый откос высотой в четыре его роста. Но насторожила его не скала и не расщелина в ней, а копьё, торчавшее из песка возле этой расщелины. Копьё походило на то, которое Синклер бросил, заполучив коня. Если оружие перед скалой было примерно той же длины, что и копьё, некоторое время служившее рыцарю посохом, значит, древко погрузилось в песок до середины. Но главное, оружие оставил здесь человек, и, возможно, он сейчас прятался в пещере, целясь во всадника из лука. Застывший в седле тамплиер представлял собой превосходную мишень.

Первой мыслью Синклера было убраться подобру-поздорову, но он не мог оторвать взгляда от копья.

Лаклан Морэй нашёл волокушу, изготовленную из двух копий. Одно из них Синклер использовал в качестве посоха, другое оставил в пещере, в которой укрывался от песчаной бури. Но что, если было и третье, задался вопросом Алек, и Лаклан забрал его с собой? Маловероятно. Но всё-таки возможно. Ведь, пока Лаклан тащил его на волокуше, Синклер почти всё время пребывал в беспамятстве, к тому же находился за спиной Морэя. А если копий было всё же три, торчащее перед расщелиной в утёсе вполне могло принадлежать Морэю. Вдруг он воткнул его в песок в качестве сигнала? Расщелина, чёрная от забившегося в неё песка, зияла буквально в двух шагах от древка. Может, в этой расщелине лежит Морэй — раненый или спящий.

Как можно осторожней Синклер спешился, обнажил длинный кинжал и, щурясь от отражающегося от скалы яркого света и опасливо всматриваясь в чёрный провал, двинулся вперёд. Не успел он сделать и пары шагов, как понял: то, что он принял за тёмную щель, на самом деле было чёткой тенью выступа скалы, который почти сливался с каменной поверхностью утёса. Разозлившись на себя за то, что зря спешился, Синклер выпрямился и уже собирался вернуться к коню и снова залезть в седло, но его удержало любопытство. Он всё же рискнул подойти ближе, чтобы проверить, действительно ли пространство между каменистым склоном и выступом пустое, как это кажется со стороны?

Нет, оно оказалось не пустым. Заглянув в тесное пространство, Синклер увидел засыпанного песком человека. Тот сидел неподвижно, вжавшись спиной в угол между двумя каменными поверхностями. В первый момент Синклера захлестнула волна восторга: он решил, что нашёл Морэя, укрывшегося здесь от песчаной бури и, как робко надеялся тамплиер, сумевшего выжить.

Рванувшись вперёд, рыцарь опустился на колени и торопливо смёл песок с обёрнутой тканью головы. Прикосновение, видимо, заставило человека очнуться, и тот дёрнул головой; но пальцы Синклера уже уцепились за край матерчатого покрывала, поэтому резкое движение сидящего приоткрыло часть его лица. В тот же миг Синклер вскочил, замахнулся кинжалом и, покачиваясь, замер.

Кожа и волосы, которые он увидел, никак не могли принадлежать сэру Лаклану Морэю. У Лаки волосы были светлые, рыжевато-золотистые, а бледная кожа щёк постоянно обгорала на солнце и шелушилась, к ней не приставал настоящий загар. Но перед Синклером был совсем другой человек — смуглый, с кожей цвета ореха, с жёсткими чёрными волосами у рта.

Синклер отступил на шаг, держа кинжал наготове. Он не спешил ударить, понимая, что сейчас опасность ему не грозит: незнакомец был завален песком ещё больше, чем недавно был завален в пещере сам рыцарь, а тамплиер помнил, каких трудов ему стоило освободиться.

Присматриваясь к незнакомцу, Синклер обратил внимание на выступ в покрывавшем его песке. Убрав кинжал в ножны, он наклонился, пошарил и понял, что это рукоять меча.

Синклер извлёк оружие из песка и медленно выпрямился, держа в руке изогнутый сарацинский симитар с полированным клинком из узорчатой сирийской стали. Он знал, что такие клинки, именуемые дамасскими, отличаются отменными боевыми качествами. Видимо, занесённый песком сарацинский воин не был рядовым воином. Но как бы он ни был опасен, убивать его сейчас у Синклера не было ни малейшей надобности.

Оставалось только повернуться, снова сесть на коня и уехать, предоставив неверного его участи. Однако едва у Синклера мелькнула эта мысль, он тут же её отбросил. Он сам был воином, следовал кодексу воинской чести и никогда не убивал того, кто ему не угрожал. Оставить сарацина в таком беспомощном состоянии было всё равно что убить безоружного, а этого рыцарь не мог себе позволить.

Ругая себя за дурость, он сначала воткнул меч остриём в песок, чтобы оружие находилось под рукой, потом опустился на колени и принялся разматывать ткань с головы неверного. Сарацин дёрнулся, но Синклер упёрся в его грудь затянутой в лубки рукой, размотал последние складки и попятился, чтобы взглянуть со стороны на открывшееся взору лицо.

Как он и предполагал, внешность человека была типичной для сарацина — худощавое лицо с высоким лбом, ястребиным носом и высокими скулами, глубоко сидящие узкие глаза, настолько тёмные, что они казались чёрными дырами. Жёсткие чёрные усы и бородку сарацина покрывала корка слипшегося песка. В глазах — весьма естественно для человека, погребённого в песке и пыли, — читалось крайнее раздражение, но само лицо вовсе не выглядело злобным. При виде его в памяти Синклера всплыло слово, не вспоминавшееся годами, но сейчас вдруг показавшееся самым подходящим: «стоик».

Не в силах шевельнуться, сарацин неотрывно смотрел на рыцаря — смотрел без всякого выражения, явно ожидая, что тот будет делать дальше. Несколько минут оба не шевелились и не нарушали молчания.

Наконец Синклер глубоко вздохнул.

— Что ж, парень, — сказал он на своём родном гэльском языке. — Давай-ка откопаем тебя.

Рыцарь предостерегающе приложил палец к губам, извлёк из ножен кинжал и поднял так, чтобы сарацин как следует его рассмотрел, после чего воткнул оружие в песок рядом со своим правым коленом. Потом, не говоря ни слова, наклонился и начал сгребать песок в сторону, начав с места под подбородком. Расчистив плечи и левую руку, Синклер увидел на засыпанном песком человеке такую же тончайшей работы кольчугу, какую видел на мертвеце. Как только рука сарацина освободилась, тот сам взялся за дело, энергично сбрасывая с себя песок. Помогавший ему Синклер не забывал об осторожности и дважды менял позу, отбрасывая симитар назад — так, чтобы сарацин не мог до него дотянуться. В то же время рыцарь держал под рукой кинжал, тоже вне досягаемости неверного.

Они работали вместе под звуки своего тяжёлого дыхания. Когда Синклер наконец начал сгребать песок с ног сарацина, мусульманин вскинул руку, явно призывая к осторожности.

Синклер качнулся назад и прищурился, гадая, что он сделал не так. Сарацин наклонился и показал туда, где должна была находиться его левая нога, энергичными жестами предлагая Синклеру продолжать. Франкский рыцарь снова принялся за дело, но обратил внимание на то, с какой осторожностью разрывает сарацин песок вокруг своей правой ноги, и понял — нога эта ранена. Кроме того, он обратил внимание на измождённый вид мусульманина, что напомнило ему о собственной жажде. Резко выпрямившись, Синклер вернулся к коню и взял тот бурдюк с водой, что был полнее. На обратном пути он услышал, как сарацин сплёвывает песок. Но едва в поле зрения мусульманина появилась тень Синклера, эти звуки прекратились, и, обогнув скальный выступ, рыцарь увидел, что человек, которого он начал про себя называть Чернобородым, смотрит на него, как раньше, — спокойно, без выражения. Стоически.

Прислонившись к утёсу, Синклер бросил тяжёлый бурдюк с водой в сторону сарацина. Мусульманин поймал бурдюк обеими руками, и впервые на лице его отразилось удивление.

— Давай, малый. Попей.

Рыцарь кивнул, и сарацин кивнул в ответ. Лицо его вновь стало бесстрастным, зато руки энергично принялись вытаскивать затычку.

— Здорово иметь две руки, когда нужно напиться из бурдюка, — с кривой усмешкой промолвил Синклер, глядя на мусульманина.

Сарацин остановился, не донеся бурдюк до рта, и непонимающе взглянул на Синклера. Тот хотел было повторить свои слова на арабском, но спохватился и продолжал на родном языке:

— Давай, пей, но налей воды и мне.

Рыцарь достал из котомки металлическую чашу, прижал её к лубкам раненой руки и подался вперёд. Сарацин бросил взгляд на его руку, кивнул и наполнил чашу. Синклер сделал маленький глоток, прополоскал рот, сплюнул, хлебнул уже как следует и опять прислонился к стене.

Сарацин сделал то же самое, тщательно прополоскав рот и осторожно выплюнув смесь воды и песка. Он снова поглядел на Синклера, явно спрашивая разрешения, и, когда рыцарь кивнул, прополоскал рот снова, сплюнул, с нескрываемым удовольствием сделал третий глоток, прополоскал горло и на сей раз проглотил воду.

— Давай. Попей ещё. И промой глаза, потому что я знаю, что ты чувствуешь.

Взяв за кончик ткань, которой была обмотана голова сарацина, Синклер несколько раз встряхнул тряпку, чтобы убрать песок, жестами изобразил, что намочил её и промывает глаза, и вручил сарацину. Мусульманин, внимательно следивший за Синклером, послушался его совета. Протерев глаза, он поднял бурдюк, явно спрашивая Синклера, не хочет ли тот выпить ещё. Рыцарь покачал головой, и сарацин, вернув на место затычку, поставил бурдюк рядом с собой. Синклер шагнул вперёд, забрал воткнутый в песок кинжал, выпрямился и, глядя на сарацина сверху вниз, промолвил:

— У меня есть вопрос, мессир Чёрная Борода. Кто чей пленник: я — твой или ты — мой? У меня есть кинжал и твой меч, но я не уверен, что от них будет много пользы, если дело дойдёт до поединка. Оба мы ранены, но, по-моему, всё зависит от того, что сейчас в лучшем состоянии — моя рука или твоя нога. Это самое главное.

Он помолчал, размышляя, что делать дальше, и прекрасно понимая: в любом случае ему придётся завершить начатое — освободить сарацина из песчаного плена.

— Что ж, — молвил рыцарь, пожав плечами, — давай выясним это.

Несколько минут спустя он отрыл левую ногу сарацина и убрал с неё последний песок. Сам сарацин по-прежнему действовал очень осторожно, потихоньку смахивая песок с ноги, явно озабоченный тем, что он увидит. Скоро Синклер понял, как обстоят дела: нога была в лубке, плотно забинтована, и, похоже, о ней позаботился сведущий человек.

Синклер невесело рассмеялся.

— Славная мы с тобой парочка! Шесть здоровых конечностей на двоих, и оба мы ни на что не годны. Даже потолковать друг с другом не можем, не то что сразиться.

Он постучал кинжалом по стальным арбалетным болтам лубка, и уголок рта сарацина впервые приподнялся в намёке на улыбку.

— Впрочем, мы вполне могли бы ещё попить, потому что я никак не могу придумать, что делать дальше. Вряд ли мне удастся снова забраться на коня с этой проклятой рукой, раз поблизости нет подходящего камня. Но даже если бы это мне удалось, ты не сможешь сесть позади меня.

Тамплиер поднял бурдюк с водой и вручил сарацину.

— На. Наливаешь ты определённо лучше, чем я.

Спустя мгновение, держа в руке полную до краёв чашу, он отодвинулся и осторожно сел на горку песка. Но когда Синклер наклонился, чтобы бережно поставить чашу между ног, из-за пазухи его выглянула усыпанная самоцветами рукоять кинжала. Не успел он снова её спрятать, как услышал, что сарацин ахнул. Синклер поднял глаза: глаза мусульманина широко раскрылись, на лице появилось странное выражение.

— Что-то не так? Это?

Рыцарь вытащил кинжал и снова заметил то же странное выражение в глазах сарацина. В следующее мгновение лицо мусульманина вновь стало бесстрастным, зато он впервые заговорил.

По-французски.

— Откуда у тебя этот кинжал?

Синклер вытаращил глаза от изумления, но без промедления ответил на том же языке, искренне обрадовавшись возможности поговорить с сарацином. Рыцарь решил скрыть, что понимает арабский.

— Я нашёл его сегодня утром. Рядом с мертвецом. В нескольких милях отсюда.

Последовала долгая пауза, потом сарацин спросил:

— Ты его убил?

Синклер уловил в его голосе боль и покачал головой.

— Нет.

Он поудобнее пристроил руку в лубке на колене.

— Я же сказал тебе, что нашёл его мёртвым. Он был засыпан песком, как и ты. Кто он такой? Очевидно, ты его знал.

Сарацин помолчал, потом склонил голову в знак согласия.

— Его звали Аруф. Он был младшим братом моей жены. Он был серьёзно ранен, когда мы разделились. Правда, кровь удалось остановить, рану забинтовали, но, видно, пока он ехал верхом, снова открылось кровотечение.

— Он взял твоего коня и оставил тебя здесь?

— Другого выхода не было. У нас на троих остались только две лошади. Аруф поехал на север, искать помощь, а Саид отправился на восток. Они оставили меня здесь, в тени, полагая, что тут я буду в безопасности. Никто из нас не знал, что налетит буря.

— Значит, тот, другой... Саид... возможно, жив?

— Да, если такова воля Аллаха. Если так записано в книге Ангела. Но может, там записано, что мы с тобой оба умрём здесь.

Сарацин огляделся по сторонам.

— Впрочем, о смерти думать ещё рано. У меня тоже есть вода и мешок с едой, они где-то тут, под песком.

Синклер не обратил внимания на эти слова.

— А что случилось с твоей ногой? И кто так искусно наложил повязку?

— Саид спас нас обоих. Он знает толк в искусстве врачевания.

— Он врач?

— Нет, воин, но в юности его обучал отец, который был прославленным врачом. Саид так и не пошёл по стопам отца, но не забыл его наставления.

— И он поехал на восток?

Кивок головы.

— Я же сказал.

— Но что вы здесь искали? Как тут оказались? Ты был при Хаттине?

— Хаттине? А, ты имеешь в виду Хиттин...

Сарацин наморщил лоб. Ему явно хотелось спросить, что у собеседника на уме, но он подавил это желание и просто ответил на вопрос:

— Нет, меня там не было. Мы ехали в Тивериаду, по повелению султана, когда с нами приключилось злосчастье.

Синклер нагнулся и снова передал мусульманину бурдюк с водой.

— Расскажи мне об этом, раз уж нам нечем больше заняться. А потом поищем твою еду и воду. Так что же с тобой случилось?

Смуглый сарацин задумался, помолчал, а потом кивнул и начал свой рассказ.

* * *

Звали его аль-Фарух, он со своим отрядом находился в окрестностях городка Ибелин на побережье, когда гонец султана доставил ему приказ направляться в Тивериаду. Отряду предстояло проделать путь в восемьдесят миль, и воины выступили немедленно, но через некоторое время им повстречался раненый человек, бежавший из деревушки, на которую напали разбойники. По словам беглеца, грабителей было не так уж много, около двух десятков, но в деревне почти не имелось мужчин, способных сражаться, и никто не смог дать шайке отпор. Название деревушки, которое ничего не значило для Синклера, сразу привлекло внимание аль-Фаруха, потому что там проживал престарелый дядя, почитаемый брат его матери. Мысль о том, что по вине безбожных грабителей дядя, любимый и уважаемый всей семьёй, мог пострадать или даже погибнуть, настолько разъярила аль-Фаруха, что он приказал своим людям следовать намеченным путём, а сам во главе десятка избранных спутников поскакал, чтобы расправиться с разбойниками.

— К сожалению, — промолвил сарацин после продолжительного, сокрушённого молчания, — в гневе и негодовании я недооценил своих противников. Приняв слова беглеца за чистую монету, я не знал численности врага.

В результате он и его спутники угодили в хитроумно устроенную засаду в обнесённом стенами вади, и семерых бойцов застрелили из укрытия прежде, чем их командир успел опомниться. Прорваться удалось только Саиду, Аруфу, самому аль-Фаруху и ещё одному воину, который скоро истёк кровью. Пал и его раненый конь, а лошади Аруфа, брюхо которой было вспорото, так что кишки волочились по земле, Саид из милосердия перерезал горло. Тогда Аруф, зажимая тряпкой кровоточащую рану в паху, взобрался на коня позади Саида, и они втроём продолжили путь, пока не нашли это место, где и остановились на ночь.

Саид, единственный из троих не получивший ран, первым делом остановил кровотечение в паху Аруфа, посыпав рану каким-то кровоостанавливающим порошком и плотно перебинтовав. Потом занялся ногой аль-Фаруха — арбалетный болт сломал какую-то небольшую кость. Саид промыл рану, вправил кость и наложил лубок и повязку, дававшие надежду, что рана полностью исцелится.

Ту ночь они провели здесь, а когда наступил рассвет, стали размышлять, как быть дальше. Основной отряд к тому времени ускакал далеко вперёд. Возможно, соратники остановились, чтобы подождать их, может, даже повернули назад, чтобы их поискать, но все трое понимали: вероятность того, что их найдут, невелика. Они сами должны были себе помочь. Аль-Фарух решил отправить Саида на поиски отряда, однако Аруф принялся возражать, уверяя, что теперь, когда его рана перевязана и кровотечение остановилось, он чувствует себя настолько хорошо, что тоже примет участие в поисках. Если они с Саидом разделятся и один двинется на север, а другой на восток, вероятность встречи со своими будет гораздо больше.

На том и порешили.

Аль-Фаруху, которому раненая нога не позволяла сесть на коня, предстояло остаться здесь с недельным запасом еды и воды: за неделю кто-нибудь из двоих его товарищей обязательно вернётся с помощью. А может, оба.

Два воина уехали, повесив круглый щит аль-Фаруха на его вонзённое в землю копьё, чтобы на обратном пути сразу найти командира.

— Теперь ты знаешь столько же, сколько и я, ференги, — заключил аль-Фарух, назвав Синклера арабским словом, означающим «франк», и снова погрузился в молчание.

Синклер тоже сидел молча, размышляя над услышанным. Если Саид спасся во время песчаной бури и нашёл своих товарищей, они вернутся сюда, и тогда христианскому рыцарю конец. Пока у него ещё была возможность уехать, попробовав взобраться на покладистого коня даже без помощи опорного камня. Он уже решил пойти проверить, на месте ли жеребец, но, едва приподнявшись, снова сел и обратился к сарацину:

— Откуда ты знаешь наш язык?

— Один из ваших языков, — сухо ответил тот. — Когда ты заговорил поначалу на том, первом, языке, для моих ушей он прозвучал, словно галдёж джиннов. Что это был за шум?

Синклер ухмыльнулся, впервые за долгое время.

— Это гэльский язык, язык моего народа, живущего в Шотландии, где я родился.

— Значит, ты не франк?

— Нет, я из тех, кого называют скоттами, но моя семья родом из Франции, переселилась в Шотландию сто лет тому назад. Когда воинов призвали явиться сюда, я вступил в войско.

— Стало быть, ты рыцарь? Я не вижу на тебе знаков рыцарского достоинства.

— Оказавшись один в пустыне, да ещё пешим, я избавился от доспехов. Здесь и так полно возможностей умереть, чтобы ещё отягощать себя бесполезным железом и тяжёлым одеянием.

— Понятно. Очевидно, ты пробыл здесь достаточно долго и, наверное, усвоил толику мудрости Аллаха, хвала имени Его... Но ведь ты явился сюда, чтобы убивать сарацинов?

— Не совсем так. Я пришёл, потому что сюда меня призвал долг рыцаря перед Святой землёй. А убивать или быть убитым — это всего лишь часть рыцарского кодекса.

— Значит, ты — храмовник?

Едва уловимый намёк на угрозу, прозвучавший в этом простом вопросе, заставил Синклера вместо прямого ответа дать уклончивый, хотя и не лживый.

— Я рыцарь, — растягивая слова, произнёс он. — Из Шотландии переправился во Францию, из Франции, морем, сюда. Не все рыцари в Святой земле принадлежат к храмовникам или госпитальерам.

— Не все, но джинны Храма самые опасные из всех.

Синклер не стал возражать, а просто напомнил сарацину:

— Ты не ответил на мой вопрос. Как ты научился говорить на языке франков?

— Я выучил его ещё в детстве, в Ибелине, где вырос. После захвата Иерусалима один франкский сеньор выстроил там крепость и взял себе имя по названию этой крепости. Отроком я служил там при конюшнях и, бывало, играл с сыном франка, моим ровесником. Так, в игре, мы и выучили языки друг друга.

Синклер призадумался.

— Ибелин... Ты имеешь в виду мессира Балиана де Ибелина? Я знаю его. Я ехал с ним из Назарета в...

Синклер прикусил язык, сообразив, что может сказать больше, чем следует, но аль-Фарух уже кивал головой.

— Должно быть, это он и есть. На нашем языке его зовут Балиан ибн-Барзан, и он влиятельный человек среди ференги. Рыцарь, но не из Храма.

— Значит, вы по-прежнему друзья?

Сарацин пожал плечами.

— Как могут быть друзьями мусульмане и христиане, когда идёт священная война джихад? К тому же мы не виделись много лет, с юности. Наверное, теперь мы можем разминуться с ним на базаре, не узнав друг друга.

Синклер похлопал здоровой рукой по бедру, выпрямился, потом, прищурясь, оглянулся на солнце и сказал:

— Нам нужно поесть. Все люди делят трапезу, даже во время джихада. Когда ты ел в последний раз?

Аль-Фарух задумался, поджав губы.

— Точно не помню, но очень давно.

Синклер встал.

— Я оставил моего коня — твоего коня — осёдланным на солнце, и он, должно быть, страдает. Если я приведу его сюда, к тебе, ты поможешь его расседлать? Трудно расстегнуть подпругу одной рукой.

— Помогу, если ты подведёшь его достаточно близко, чтобы я мог до него дотянуться.

Некоторое время спустя коня расседлали и сняли с него седельные сумы. Синклер уселся на седло, которое положил на пол маленького укрытия в скалах, пошарил в мешке с едой и достал большой ломоть сушёного мяса и маленький острый нож. Он кинул сперва мясо, а потом и нож удивлённому мусульманину, который ловко подхватил нож за рукоятку.

— У тебя две руки, и ты нарежешь мясо лучше меня. Порежь его, пока я займусь остальным.

Мусульманин без слов принялся отсекать ломтики от твёрдого куска, в то время как Синклер доставал из седельной сумки сушёные смоквы, финики и хлеб для обоих.

Они поели в вежливом и, как ни странно, дружелюбном молчании. Каждый был погружён в свои мысли. Синклер размышлял о необычных обстоятельствах, благодаря которым он мирно делит трапезу с врагом, хотя в другой ситуации сарацин непременно попытался бы его убить.

«Интересно, — мимолётно подумал Синклер, — не о том же размышляет и мой сотрапезник?»

Но потом мысли рыцаря обратились к завуалированной угрозе, с которой аль-Фарух поминал орден Храма.

По правде сказать, Синклер понятия не имел, есть ли смысл скрывать свою принадлежность к тамплиерам и своё знание арабского языка, но ему казалось, что он поступает правильно. Возможно, сарацину не понравилось бы, что Синклер — храмовник, но это не главное. Мессир Александр Синклер был не простым тамплиером, и ему впрямь было что скрывать.

Синклер являлся высокопоставленным членом тайного братства Сиона. Это секретное общество не просто входило в Храм, но несколько десятилетий назад, на рубеже столетий, по сути, создало орден и до сих пор негласно определяло его политику. Рядовые тамплиеры понятия не имели о секретном братстве, но многие из верхушки ордена в него входили. Другие же тамплиеры, формально равные им по рангу, всю жизнь оставались в полном неведении и умирали, так и не узнав о существовании братства. К числу несведущих принадлежал даже нынешний великий магистр Храма Жерар де Ридефор, ибо, несмотря на его всеми признанную смелость, воинские навыки и твёрдость духа, его не сочли возможным принять в братство Сиона из-за непомерной самонадеянности и гордыни.

Стать членом братства было непросто. Этой чести удостаивались немногие. Связанные клятвой верности и обетом молчания, братья встречались на редких совещаниях, что проводились под прикрытием традиционных орденских сборов в личных владениях старших братьев правящего совета. Пока приглашённые — по большей части рыцари — веселились на пиру, члены братства собирались в одном из потаённых нижних покоев замка, обсуждали текущие дела, принимали новых братьев и выносили судьбоносные решения.

Внешне братья ничем не отличались от прочих рыцарей, однако некое отличие, неведомое непосвящённым, всё же существовало. Члены братства Сиона избирались из представителей аристократических кланов, именовавшихся в своём кругу дружественными семьями, всех их роднило происхождение из одной провинции Южной Франции — Лангедока. Слово «Лангедок» буквально означало «язык ок» или «место, где говорят на языке ок». Там и вправду сохранился этот древний язык. Содружество семей сложилось более тысячи лет назад, в первом веке христианской эры, когда, после бегства и долгих скитаний, последовавших за разрушением римлянами Иерусалима в 79 году, основатели кланов нашли прибежище в Южной Галлии.

Иудейское происхождение этих семей являлось величайшим секретом братства, ибо по прибытии в Галлию еврейские переселенцы слились с местными жителями, приняли христианство — и вот уже тысячу лет подавляющее их большинство пребывало в блаженном неведении относительно своих подлинных корней. Лишь посвящённые древнего братства Сиона ведали правду, которую тайно передавали из поколения в поколение на протяжении целого тысячелетия. Причём, по неукоснительно соблюдавшемуся обычаю, лишь один представитель мужского пола из каждого поколения всех семей имел право на посвящение.

Мессира Александра Синклера, выбранного из семи братьев в семье, где не было дочерей, приняли в братство, когда ему исполнилось двадцать лет. Его братья (все совершеннолетние, двое из них — рыцари Храма, третий — госпитальер) и не подозревали, что Алек имеет тайный высокий ранг. Братство возлагало на своих членов такие обязанности, что для них становилось невозможным поддерживать обычные отношения с родными, погружёнными в будничный мир семейных обязанностей, христианского благочестия и вассальной верности. Поэтому братья Алека считали, что он — гордец, невесть почему сторонящийся родных и близких. Ему не оставалось ничего другого, кроме как пожать плечами и не оспаривать этого суждения.

Таким образом, почти исчезнув из поля зрения семьи, Синклер погрузился в тайный мир братства. Правящий совет, оценив и взвесив его склонности и способности, начал сообразно им готовить Синклера, чтобы потом использовать в своих целях. Так Александр Синклер, рыцарь Храма, стал шпионом братства.

— Ты глубоко задумался, ференги.

Аль-Фарух говорил по-французски свободно, несмотря на гортанные арабские обертоны. Синклер усмехнулся и почесал в затылке.

— Так ведь есть о чём подумать. Призна́юсь, я размышлял, не забраться ли мне на твоего коня и не дать ли дёру, прежде чем к тебе на выручку подоспеют друзья.

— Если они подоспеют. Ни в чём нельзя быть уверенным, кроме того, что уже записано. Может, воля Аллаха, благословенно будь имя Его, состоит в том, чтобы я остался здесь и умер.

Синклер некоторое время думал об этом, потом медленно кивнул.

— Мне почему-то кажется, что Аллах вряд ли захочет отказаться от такого надёжного оружия, каким, сдаётся, являешься ты... Но вот что странно: мысль о том, чтобы уехать и бросить тебя на произвол судьбы, мне очень не нравится.

Глаза сарацина сузились, превратившись в щёлки.

— Более чем странно — это смахивает на безумие. Какое тебе дело до того, что случится со мной, если, оставаясь здесь, ты рискуешь? Ты попадёшь в руки моих людей, если они всё же прибудут, и с каждой проведённой здесь минутой всё больше подвергаешь себя опасности.

Губы Синклера тронула лёгкая улыбка.

— Может, это безумие или слабость, но так уж я воспитан. По моему разумению, человек чести не должен бросать другого человека на погибель, если имеет возможность его спасти или хотя бы ему помочь.

— Честь? Это...

Сарацин умолк, подыскивая нужное слово.

— Это такая идея? Нечто, не имеющее субстанции. Понятие, которое с виду многие уважают, но лишь немногие понимают его истинное значение.

— Даже правоверные Аллаха?

— Увы, да. Впрочем, не сомневаюсь, как и твои соплеменники.

— Да, ты прав...

Синклер снова перешёл на шотландский, но, судя по всему, сидящий напротив человек понял сказанное по тону.

— Как тебя зовут, ференги? Моё имя ты уже знаешь.

— Лаклан Морэй.

Эта ложь сорвалась с губ Синклера естественно и непроизвольно.

— Лаклан... звучит почти как арабское имя. Лак-лан Мурр-ай.

— Может, для тебя оно звучит и так, но имя шотландское.

— И у тебя почти нет бороды. Я думал, все франкские рыцари носят бороду.

Синклер сокрушённо почесал свой поросший щетиной подбородок.

— Верно. Хотя бы поэтому меня трудно принять за храмовника. Конечно, за долгое время борода может и отрасти, что вряд ли меня порадует. Многие мои соплеменники считают это недостатком, чуть ли не недугом: растительности у меня на лице немного, а кожа... Тебе известно слово «чувствительная»?

Сарацин покачал головой, и Синклер пожал плечами.

— В общем, когда у меня отрастает борода, кожа начинает шелушиться и болезненно чесаться. Поэтому, чтобы жить спокойно и не расчёсывать себя до крови, я решил по возможности чисто бриться. К сожалению, далеко не все мои товарищи-франки относятся к этому с пониманием.

Разумеется, Синклер умолчал о том, что выбритый подбородок позволял ему изменять свою внешность с помощью накладных бород разных форм и цветов, в зависимости от обстоятельств.

— Расскажи мне о Хиттине... Хаттине, как ты его называешь.

Просьба была высказана в мягкой форме, но прямо, без обиняков, и застала Синклера врасплох. Не найдя ответа, он растерянно молчал.

Сарацин выпрямился, разминая плечи.

— Ты первым делом спросил, был ли я при Хаттине. То, как ты задал этот вопрос, привлекло моё внимание. Теперь ты знаешь, что меня там не было, но Хаттин находится недалеко от места, которое ты называешь Тивериадой. Там нам повелел собраться султан — да улыбнётся ему Аллах. Было ли у Хаттина сражение? Не потому ли ты здесь один?

Синклер мысленно выругал себя за неосмотрительность, но смысла лгать не было. Он вздохнул.

— Да, сражение состоялось.

— Понятно. И оно было... решающим?

— Боюсь, да. Мы потерпели поражение. Ваши одержали верх.

— Хвала Аллаху. Что там случилось?

— Что случилось? О чём ты спрашиваешь? Тебе доводилось сражаться в великих битвах, с участием тысяч воинов?

— Да, несколько раз.

— А доводилось тебе командовать в такой битве?

Сарацин задумался.

— Нет, я командовал своим отрядом, но не всем войском. Я не из высших военачальников.

— Я тоже. Поэтому ты не хуже меня знаешь, что воин имеет смутное представление о ходе всего сражения. О победе или поражении он узнает под конец, а в гуще боя стремится защитить себя, своих товарищей — и выжить. Могу лишь сказать, что в битве при Хаттине сражались огромные силы. У нас была самая сильная армия, какую когда-либо выставляло королевство, — более тридцати тысяч тяжеловооружённых рыцарей, союзников из Туркополя и пехотинцев. Но ваш султан Саладин собрал как минимум вдвое больше воинов, и мы были разбиты. Честно говоря, основное сражение я видел лишь урывками, издалека: в самом начале боя мой конь пал, я сломал руку и остался в стороне от главной схватки. В ту ночь мы спаслись вдвоём с другом и собирались добраться до Ла Сафури, но нас застигла песчаная буря.

— А где твой друг сейчас?

— Сгинул где-то в песках. Он тащил меня на волокуше две или три ночи — тогда из-за ран я почти всё время пребывал в беспамятстве, — а потом пошёл поискать воды, оставив меня спать в найденной им пещере. Когда я проснулся, бушевала буря. С тех пор я его не видел. Кто знает, где он сейчас. Я молюсь, чтобы он спасся, но надежды на это мало.

— И что ты будешь делать теперь? Куда двинешься, если уедешь отсюда?

— Не имею ни малейшего понятия. Возможно, мне просто некуда ехать.

Синклер хмыкнул с насмешливой досадой.

— Может, именно поэтому у меня нет особого желания пускаться в путь.

Неожиданно аль-Фарух властно поднял руку и склонил голову набок, словно к чему-то прислушиваясь. Синклер навострил уши, стараясь понять, что привлекло внимание сарацина, но кругом царило лишь безмолвие пустыни. Наконец сарацин опустил руку и покачал головой.

— Мне показалось, приближаются всадники.

Он глянул на Синклера и, высоко приподняв бровь, добавил:

— Однако, если ты надумал уезжать, советую сделать это сейчас.

Синклер повернул голову и уставился в сгущающиеся сумерки, немного удивившись тому, как быстро день подошёл к концу.

— Я думал об этом, — сказал он, не глядя на аль-Фаруха. — И вижу, что мне нужно принять решение. Недавно мы затронули вопрос о чести. Для меня в понятие «честь» входят обязанности, которые мы, франки, называем долгом.

Аль-Фарух кивнул с бесстрастным лицом.

— У нас тоже имеются обязанности. Некоторые из них более обременительны, некоторые — менее.

— Что ж. Раз эта, как ты сказал, «идея» тебе понятна, может, ты поможешь мне разрешить дилемму. День почти подошёл к концу, и, если я отправлюсь в путь, мне придётся ехать в темноте неведомо куда, не разбирая пути, с единственной целью — не попасть в руки твоих воинов и избежать плена. Той же цели я могу достичь, оставшись на месте, — если твои люди сюда не нагрянут. С другой стороны, если твои воины всё-таки явятся, я вполне могу наткнуться на них в темноте, пустившись в путь, — откуда мне знать, с какой стороны они прискачут? Моя дилемма состоит в следующем: если сейчас я поеду наугад по незнакомой пустыне, пытаясь избежать плена, сообразен ли будет такой поступок с правилами чести? Ведь мой долг предписывает мне хранить свободу. Буду ли я виноват в пренебрежении этим долгом, поступая опрометчиво и без нужды подвергая себя опасности? Ты понимаешь, что я имею в виду, мессир сарацин? Что правильнее с точки зрения долга — уехать сейчас в темноте, быть может себе на погибель, или рискнуть и остаться здесь?

Некоторое время оба молчали, потом Синклер продолжал:

— Кроме того, как я уже говорил, мне не по душе бросать тебя одного... Поэтому я решил остаться здесь до наступления утра. Потом, если твои люди не появятся, я устрою тебя поудобнее, отъеду подальше, чтобы не было риска попасть в плен, и подожду. Если твои спасители опять-таки не явятся, я вернусь и поем с тобой... Ведь ничего не изменится и я по-прежнему не буду знать, куда мне ехать.

Аль-Фарух пробежал кончиком среднего пальца по переносице и приложил палец к плотно сжатым губам.

— Почему ты говоришь, что не знаешь, куда ехать? Неужели ваши потери при Хаттине настолько велики?

Синклер встал, подошёл к скале, образовывавшей стену их маленького убежища, прислонился к ней и уставился в сгущающуюся ночь.

— Ночь здесь, в пустыне, наступает быстро, — заговорил он, не поворачивая головы. — В Шотландии, где я вырос, тусклый свет в это время года не угасает часами даже после захода солнца. Во французском языке для такого явления нет подходящего слова, но мы называем время между днём и ночью вечерней зарёй... Даже больше, чем наши потери, меня беспокоит само поражение при Хаттине. Поражение, а не потери, хотя, видит Бог, они ужасны. Насколько мне известно, ваш султан не из тех, кто может упустить возможность, дарованную ему Всевышним. А победа, которую он одержал при Хаттине, в его глазах выглядит именно так. Вот почему я подозреваю, что к этому времени Тивериада уже сдалась ему. Полагаю, люди Саладина заняли также Ла Сафури, а может, и Назарет. Будь я на его месте, во главе победоносной армии, сознавая, что силы франков если не уничтожены, то пребывают в состоянии хаоса, я бы немедля пошёл на Иерусалим.

Синклер выпрямился и снова повернулся к сарацину.

— Боюсь, из-за этого мне некуда бежать... Когда ты молился в последний раз?

Аль-Фар ух призадумался.

— Не так давно, в положенный час. Ты уже был здесь тогда, просто не ничего заметил.

— А разве тебе не положено молиться, обратясь к востоку? Сарацин улыбнулся.

— Аллах требует наших молитв, но в милосердии своём не настаивает, чтобы люди истязали себя, если они больны или увечны. Когда я поправлюсь, я буду молиться как подобает, а до тех пор — как смогу.

— Что ж... А когда ты в последний раз справлял нужду? Сарацин широко распахнул глаза, потом пожал плечами. — В то утро, когда уехали мои друзья. Но я мало ел с тех пор, поэтому настоятельной необходимости в том нет.

— Но ты поел сейчас. Ты сможешь передвигаться, если я тебя поддержу?

— Пожалуй, да.

— Хорошо. Твои друзья вырыли отхожую яму?

— Да, неподалёку, но всё же на подобающем расстоянии. Нужник в десяти шагах справа от укрытия.

— Если я помогу тебе туда добраться, ты справишься дальше сам?

— Да, справлюсь.

— Хорошо. Итак, если я помогу тебе встать и идти, ты не будешь пытаться меня убить?

В глазах сарацина промелькнул едва заметный намёк на улыбку.

— Уж никак не раньше, чем ты проводишь меня обратно, хоть я и дал клятву истреблять всех неверных при каждом удобном случае.

Синклер хмыкнул и шагнул вперёд, протянув здоровую руку.

— Да будет так. Давай посмотрим, удастся ли нам поднять тебя на ноги. Будь осторожен с моей левой рукой: она сломана так же основательно, как твоя нога, зато забинтована куда как хуже. Когда ты поднимешься, мы выйдем, и я оставлю тебя справлять нужду. Когда закончишь, кликни меня; я приду и помогу тебе вернуться.

Когда они покончили с делами в отхожем месте, совсем стемнело, и они снова устроились в образованное скальным выступом убежище. Некоторое время рыцарь и сарацин толковали о случайных, незначительных вещах. Но всё было спокойно, оба устали и были слабы, поэтому довольно быстро погрузились в сон. Засыпая, Синклер успел подумать, что не мешало бы ему проснуться пораньше и на всякий случай убраться подальше отсюда.

* * *

Синклер проснулся оттого, что рот ему закрыла мозолистая ладонь. Он дёрнулся, но тут же замер, почувствовав у горла холод ножа. Рыцарь лежал неподвижно в ожидании смерти. Рассвет ещё не наступил, Синклер слышал, что вокруг кто-то движется. Да, ему следовало предвидеть, что всё обернётся именно так.

— Кто этот неверный пёс? Перерезать ему горло?

Голос прозвучал прямо над головой Синклера, и рыцарь почувствовал, как лезвие сильней надавило на его горло. Удар ножа казался неминуемым, но, когда тамплиер сжался в ожидании неизбежного, прозвучал непререкаемо властный голос аль-Фаруха, и рука с ножом застыла.

— Нет! Не трогай его, Сабит. Он делил со мной хлеб и соль, и я его должник.

Человек по имени Сабит фыркнул и сел на корточки, убрав руку с лица Синклера. Однако нож от горла франка не убрал, хотя теперь не давил на рукоять.

— Как ты можешь быть должником ференги, амир?

В голосе Сабита звучало нескрываемое отвращение.

— Он неверный, ты не можешь быть связан с ним нашими священными законами. Что за смехотворная мысль!

— Ты считаешь уместным смеяться надо мной за то, что я проявляю милосердие, Сабит?

Сурового тона слов аль-Фаруха оказалось достаточно, чтобы Сабит убрал нож от горла Синклера.

— Нет, амир. Я лишь хотел...

— Ты лишь хотел оспорить моё решение, полагаю.

— Никогда, амир.

Сабит встал на колени и выпрямился, заглядывая в лицо своему господину.

— Я просто подумал...

— Странно, Сабит. Я и не подозревал, что ты умеешь думать. Но от тебя не требуется раздумий, лишь повиновение и верность. Ты согласен со мной?

— Как будет угодно амиру.

Синклеру не нужно было видеть лицо Сабита, чтобы понять, как тот пал духом.

— Превосходно. Теперь поблагодари Аллаха за его милосердие и моё хорошее настроение, а потом отведи ференги туда, откуда он не сможет услышать наш разговор. Он заявил, что не понимает нашей речи, но мне кажется, есть смысл проявить осторожность, поскольку нам многое нужно обсудить.

— Аллах акбар. Слушаю и повинуюсь, амир.

Когда Сабит поднялся на ноги, аль-Фарух перешёл с арабского на раскатистый, с сильным акцентом французский язык:

— Зря ты не уехал прошлой ночью, Лак-Ланн, ибо теперь ты пленник. Мой помощник Сабит — хороший человек, но он начисто лишён гибкости и широты взглядов. Он готов был перерезать тебе горло.

— Догадываюсь, — пробормотал Синклер, стараясь говорить невозмутимо. — Благодарю, что спас мне жизнь.

Он поколебался.

— Я слышал, как он называл тебя «Амир». Это что, твоё имя?

— Амир — не имя. Так звучит в их устах мой титул. Я их эмир, понимаешь? Мы живём далеко от других людей, изъясняющихся на нашем языке. Бедуины, владеющие чистым арабским языком, говорят «эмир», но в наших краях принято произносить «амир». А сейчас ступай с Сабитом. Он побудет с тобой, пока я посовещаюсь с командирами, ибо мой отряд прибыл сюда в полном составе. Они доложат мне обо всём, что произошло за последнюю неделю. А тем временем Сабит отведёт тебя в сторонку и приглядит за тобой, пока я не решу, как с тобой поступить. Иди с ним и благодари Аллаха за то, что мне удалось остановить руку Сабита, прежде чем он успел тебя убить. Теперь он больше для тебя не опасен.

— Благодарю ещё раз. Похоже, ты куда более влиятельный человек, чем мне показалось сначала. Что ж, пойду с твоим помощником.

— Ступай. Сабит тебе поможет. Помоги ему подняться, Сабит.

Последняя фраза была произнесена по-арабски. Сабит повиновался, и в разгорающемся утреннем свете Синклер наконец-то сумел его рассмотреть. Этот здоровенный детина с двумя глубокими желобками между кустистыми бровями, с крючковатым, как клюв, костистым носом носил островерхий шлем со свободно намотанной поверх складчатой белой куфией; концы куфии ниспадали так, что складки скрывали нижнюю часть лица. Правый глаз Сабита был закрыт чёрной нашлёпкой, от неё тянулся вниз ясно видный даже в тусклом свете багровый шрам, который терялся под слоями ткани, закрывавшей рот и подбородок.

Левой рукой поглаживая рукоять висящего на боку длинного, изогнутого меча, сарацин протянул другую руку и рывком поднял Синклера на ноги. Тому потребовалось несколько мгновений, чтобы восстановить равновесие, после чего тамплиер сделал первый шаг к выходу из убежища. Сабит шёл позади него, на всякий случай положив руку на плечо христианина.

Когда Синклер выбрался из тени на открытое место, вокруг воцарилась тишина. Он с любопытством огляделся по сторонам: на него при свете зари с не меньшим любопытством взирали более сотни людей, многие из них ещё даже не успели спешиться. Никто не промолвил ни слова, никто не шевельнулся, когда Сабит осторожно, пальцем, подтолкнул Синклера вперёд, но все взгляды следовали за франком. Тамплиер прошёл шагов тридцать вдоль основания утёса, и тут рука сопровождающего сжала его плечо.

Здоровяк указал на землю, недвусмысленно повернув руку ладонью вниз. Не дожидаясь дальнейших приглашений, Синклер уселся и прислонился к скале.

Он наблюдал, как двое людей аль-Фаруха, сплетя руки в подобии сиденья, вынесли своего эмира из ниши и остановились напротив воинов. Воины приветствовали командира громовым рёвом: не оставалось ни малейших сомнений, как его любят и почитают. Такой приём произвёл на Синклера должное впечатление, хотя недолгого знакомства с аль-Фарухом было достаточно, чтобы ничуть не удивиться такой встрече.

Зато храмовник удивился, когда всадники неожиданно расступились, пропуская пару великолепно подобранных белых коней, запряжённых в двуколку, каких Синклер никогда раньше не видел. То была лёгкая боевая колесница — нечто вроде помоста на колёсах с плетёными, как корзина, бортами. Колесница подъехала, и стало видно, что в ней имеется сиденье, позволяющее вознице удобно расположиться и править даже со сломанной ногой. Воин в пышном облачении подвёл коней поближе, а помощники аль-Фаруха подняли раненого и усадили на сиденье. Эмир помахал своим людям, что вызвало новый ликующий рёв.

Спустя мгновение аль-Фарух отдал тихий приказ, и отряд рассыпался. Большинство воинов, спешившись, собрались группами, а несколько — очевидно, командиры всех рангов — последовали за колесницей аль-Фаруха туда, где они могли посовещаться, не опасаясь быть подслушанными.

Синклер и не пытался прислушиваться: с его места всё равно ничего было бы не разобрать, даже если бы командиры орали во всю глотку. Он устроился поудобнее и приготовился ждать, чувствуя, как над ним возвышается грозный и бдительный Сабит, а набирающее силу солнце бьёт в лицо. Стараясь вести себя бесстрастно, Синклер прикрыл лицо складками куфии, которую предусмотрительно бросил ему детина, скрестил руки на груди и уронил голову, будто задремал.

Рыцарь встрепенулся, когда Сабит толкнул его ногой. Странно, он не собирался и в самом деле засыпа́ть! Сабит снова протягивал ему руку; тамплиер ухватился за неё, рывком встал, поправил лубок на раненой руке и последовал за своим могучим стражем. Аль-Фарух дожидался франка, сидя в колеснице. Шагая к сарацину, Синклер чувствовал на себе внимательные, настороженные взгляды.

Аль-Фарух торжественно кивнул рыцарю, пригладил бороду, пропустив её между большим и указательным пальцем, и заговорил по-французски:

— Итак, Лак-Ланн, похоже, ты справедливо беспокоился, есть ли место, куда ты можешь отправиться. Я поражён точностью твоего предвидения. Тивериада сдалась султану, как только там прослышали о его победе при Хаттине. Саладин со свойственным ему милосердием разрешил защитникам Тивериады уйти, не причинив им никакого вреда. Сафурия и Назарет, как ты и предсказывал, также сдались, и султан, да проливает и дальше Аллах на него свой свет, осадил Иерусалим. Он надеется вернуть себе этот город и загнать его защитников в море ещё до того, как мы туда доберёмся. Палестина, ваше Латинское королевство, снова принадлежит нам, освобождённая от ига франков. С благословения Аллаха мы очень скоро очистим от неверных и те земли, которые вы назвали Антиохией, Эдессой и Триполи. Наши земли объединятся под знаменем Аллаха от Северной Сирии до Египта.

Синклер выслушал всё это с непроницаемым лицом и кивнул.

— А как насчёт сражения, почтенный эмир? Ты знаешь размеры наших потерь?

— Знаю.

В голосе аль-Фаруха не было ни намёка на насмешку или злорадство.

— Пехота, поддерживавшая ваших рыцарей, полегла полностью, не спасся ни один человек. Что касается самих рыцарей, то из двенадцати сотен погибло больше тысячи. Ворон Керака, зверь, именуемый де Шатийоном, мёртв, Саладин лично убил его во исполнение своей клятвы.

Аль-Фарух умолк. Его взгляд стал острым, на лице появилось новое, не поддающееся толкованию выражение. Синклер собрался с духом, готовясь к тому, что могло сейчас произойти. Но услышал он вовсе не то, чего ожидал.

— Ещё мне сказали, что по личному приказу султана были преданы смерти более сотни захваченных в плен рыцарей Храма.

— Они казнили пленников? Я в это не верю. Саладину никогда не отмыть своё имя после столь жестокого злодеяния.

Правая бровь аль-Фаруха дёрнулась.

— Имя Саладина? Ты имеешь в виду его репутацию среди франков? Имя Саладина почитают последователи Аллаха, воины ислама. Для правоверных не важно, что скажут неверные об имени и репутации султана. Этот человек дал священную клятву очистить ислам от скверны франков и отдал приказ о казни рыцарей-храмовников, потому что считает их самыми опасными людьми на земле. Он издал указ, согласно которому впредь ни один пленный храмовник не будет отпущен на свободу — ни за выкуп, ни как-либо иначе, чтобы потом вновь сражаться против нас.

Растерянный Синклер, не найдя нужных слов, ограничился кивком.

— Ну и как ты теперь со мной поступишь? — спросил он. — Значит, мне тоже предстоит умереть?

Аль-Фарух хрипло коротко засмеялся.

— Умереть? Нет, ты не умрёшь. Я обязан тебе жизнью. Но ты будешь моим пленником, пока за тебя не дадут выкуп. Не волнуйся, — быстро добавил он, увидев, что Синклер застыл. — С тобой будут обращаться учтиво, но и ты не должен доставлять нам хлопот. Пока ты будешь у нас, мы выучим тебя нашему языку и познакомим со Словом Аллаха и его святого пророка Мухаммеда, благословенно будь имя его. Может, мы даже научим тебя мыться и одеваться, как это делают цивилизованные люди, — всё будет зависеть от того, как долго ты среди нас пробудешь. Пока же я поручаю тебя попечению Сабита. Ты увидишь, что он скор на расправу и возмездие, однако, если его не раздражать, не так уж суров. Конечно, его безмерно раздражает уже то, что ты — франк. Но я предупредил его, чтобы он держал себя в руках. Ступай с ним, но прежде усвой своё первое арабское выражение: «Салям алейкум». Буквально это означает «мир вам»; так правоверные говорят друг другу при встрече и расставании. Потому и я говорю тебе, пока мы не встретимся снова: «Салям алейкум».

— Салям алейкум, — отозвался Синклер, думая, суждено ли ему когда-нибудь увидеть свой дом.

Эти люди поверили, что его зовут Лаклан Морэй, а мессира Лаклана Морэя, шотландского рыцаря, не принадлежащего ни к одному ордену или союзу, никто выкупать не станет. Храмовника с таким именем не существует, орден не станет разыскивать Морэя, и даже братство Сиона вряд ли сможет узнать, что сталось с одним из его членов.

Сабит шагнул вперёд, положил руку на плечо рыцаря, и Алек Синклер послушно направился к лошади, приготовленной для него по приказу аль-Фаруха и дожидавшейся в окружении сарацинской стражи. Теперь Синклер окончательно осознал, что он — пленник.

ГРАФСТВО ПУАТУ, 1189—1190

ГЛАВА 1

Как раз перед тем, как Эктор потряс его за плечо, Анри Сен-Клер понял, что видит сон. Такие странные сны на пути к пробуждению начали регулярно посещать его с прошлого года, с тех пор как умерла его жена. Сновидение было полно тревожных, неясных, пугающих звуков — они были негромкими и доносились издалека, но явно несли в себе угрозу. Сен-Клер сознавал, что ему грозит опасность, но ничего не мог поделать, не мог даже шевельнуться.

Потом его сильнее встряхнули за плечи, и, проснувшись со сдавленным стоном, он увидел, что над ним стоит Эктор. В мерцающем свете свечи силуэт управляющего казался таким же угрожающим и неясным, как и звуки из недавнего сна.

— Мой господин! Мессир Анри, проснитесь.

Анри застыл, но память о ночном кошмаре постепенно развеялась, и Сен-Клер облегчённо вздохнул, узнав своего управляющего и увидев знакомую спальню. Протерев глаза, он рывком приподнялся на локте и всмотрелся в лицо разбудившего его слуги.

— Эктор? Что случилось? Который час?

— Далеко за полночь, мой господин, но к вам гости. Вы должны одеться, и побыстрее.

— Гости? Посреди ночи?

Сен-Клер отбросил одеяла, скинул ноги с кровати, но заколебался.

— Опять эти трижды проклятые священники? Ибо если это снова они, пусть отправляются в ад, и япопрошу дьявола закопать их поглубже в горячие уголья. Их ханжеское высокомерие...

— Нет, мессир Анри, это не священники. Это король. Он просит вас присоединиться к нему, да побыстрее.

— Король? — В голосе Анри прозвучало недоумение. — Король Франции? Капет? Филипп Август здесь, в Пуату?

— Нет, мессир, я имел в виду нашего герцога и короля Англии Ричарда, вашего сеньора.

— Ричард Аквитанский. — Голос Сен-Клера задрожал. — Ты смеешь называть его королём здесь, в моём доме? Да за подобную наглость его отец спустил бы шкуру с нас обоих! Произносить такое вслух...

Эктор понурился, раздосадованный своей оплошностью.

— Простите меня, господин. Дурная голова развязала дурной язык.

Анри поднял руку.

— Довольно! Ричард скоро станет королём Англии, но Генрих ещё не умер. А между тем его сын здесь, у моих дверей.

Эктор открыл было рот, собираясь что-то сказать, но рыцарь жестом остановил его.

— Нет! Помолчи и дай мне подумать. А пока молись небесам, чтобы они защитили нас от всякой напасти, ибо добрый ветер не принесёт к чужим дверям путника в такое время ночи, тем более Ричарда Аквитанского. Почему ты раньше не сказал, кто мой гость?

Мессир Анри лёг спать, не снимая рубашки и обтягивающих штанов, и теперь поднялся с кровати настолько быстро, насколько позволял немолодой возраст. Подойдя к чаше с водой, он поплескал себе в лицо, потёр глаза и щёки. Эктор предложил принести подогретой воды, но Анри лишь фыркнул и, взявшись за полотенце, велел подать свежее верхнее платье и плащ. К тому времени, когда Эктор достал одежду из изысканно украшенного шкафа, Анри привёл себя в порядок и сунул ноги в крепкие, проложенные войлоком сапоги.

— Сколько с ним людей? Это военный отряд?

— Нет, мессир. Он даже без свиты. С ним только один спутник из благородных и не больше десяти стражей. У меня сложилось впечатление, что они проделали долгий путь и направляются ещё дальше.

Управляющий подал сеньору длинное, до лодыжек, белое верхнее одеяние без рукавов и герба. Облачившись, рыцарь подпоясался кожаным ремнём и поинтересовался:

— В каком он настроении? Сердитый?

Эктор приподнял брови.

— Нет, мессир. Он кажется... возбуждённым и полным воодушевления.

— Не сомневаюсь, что это так.

Анри взял у Эктора свечу, высоко поднял её, наклонился и всмотрелся в зеркало из полированного металла. Окунув в чашу другую руку, он побрызгал водой на волосы и бороду, вытер их кончиками пальцев, а потом пятернёй расчесал и пригладил волосы.

— Но с какой стати он так воодушевлён? Вот что непонятно. Его порывы меняются каждую неделю. Интересно, куда его понесло теперь, да так, что путь пролёг мимо наших ворот. Он говорил что-нибудь об этом?

— Нет, сеньор. Мне он ничего не говорил.

— И то верно — не стал бы. Придётся мне пойти и спросить об этом самому.

Сен-Клер, осклабившись, кивнул своему отражению, повернулся спиной к Эктору, принял из рук управителя свой рыцарский плащ и широким жестом взмахнул им над головой; пышные складки безупречно ровно легли на плечи, а вышитый родовой герб Сен-Клеров оказался на левой стороне груди. Скрепив тяжёлый плащ застёжкой, рыцарь снова кивнул и решительным шагом направился к двери, собираясь спуститься по широкой каменной лестнице, что вела к главному залу, сейчас ярко освещённому и полному суетящейся челяди.

— Надеюсь, Эктор, ты велел подать Ричарду еду и питьё, прежде чем отправился за мной?

— Конечно, милорд, и разжёг огонь, как только он приехал.

— А комнаты для гостей приготовил?

— Их готовят сейчас, огонь уже развели, постельные принадлежности проветрили и подогрели. Ну а стража Ричарда размещена в конюшнях и на сеновалах.

— Молодец.

Сен-Клер остановился в преддверье зала, поправил плащ и сделал глубокий вдох.

— Что ж, выясним, чего хочет наш сеньор и господин.

* * *

— Ну и лентяй же вы, Анри! Клянусь ногами Господа, не больно-то вы спешили нас поприветствовать!

При появлении мессира Анри Ричард Плантагенет встал, уронив на блюдо кусок мяса, которое как раз ел, и вытер жирные руки о свою изрядно замызганную кожаную безрукавку. Хотя в словах его звучал грубоватый упрёк, он с явным удовольствием шагнул навстречу старому рыцарю и широко развёл руки, чтобы заключить его в сердечные объятия. Сен-Клер не успел опомниться, как уже оказался в медвежьей хватке, так что ноги его оторвались от пола. Ему ничего другого не оставалось, кроме как попытаться по мере сил сохранить в такой позе своё достоинство. К счастью, Ричард ограничился тем, что крутанул его разок, потом поставил на пол и, держа на расстоянии вытянутой руки, впился в Сен-Клера пронзительно-голубыми глазами.

— Вы прекрасно выглядите, мой старый друг. Таким я и надеялся вас увидеть, и это самая лучшая новость за много недель. Сколько же лет мы не виделись — семь? Восемь?

— Пять, мой сеньор, — пробормотал Анри.

Он улыбнулся, понимая, что Ричард Плантагенет прекрасно помнит, когда они в последний раз встречались, — помнит с точностью до одного дня.

— Но не прерывайте из-за меня свою трапезу, — продолжал Сен-Клер. — Вы, очевидно, проделали долгий путь и наверняка проголодались.

Он бросил взгляд вправо и увидел пару мокрых, заляпанных грязью дорожных плащей, брошенных на спинку высокого кресла, и два длинных меча, лежащих поперёк подлокотников. Только что кончившийся долгий апрель был отмечен нескончаемыми дождями и завыванием ветров, а наступивший несколько дней назад май обещал быть не по-весеннему суровым, ещё хуже апреля.

— Вы правы, старина, я голоден как волк.

Вернувшись к столу, Ричард взял оставленный им кусок дичи и, прежде чем вонзить в него зубы, махнул им в сторону своего спутника. Следующие слова были произнесены не сразу, ибо сперва пришлось прожевать мясо, но в конце концов Ричард с набитым ртом пробормотал:

— Вы ведь знаете де Сабле, полагаю?

Оставшийся на ногах рыцарь по имени де Сабле почтительно кивнул Сен-Клеру, который вежливо покачал головой и, шагнув вперёд, протянул руку.

— Нет, боюсь, что не имею чести быть знакомым с этим благородным господином. Но рад приветствовать его в моём доме, как и любого вашего спутника, мой сеньор.

Руки рыцарей соприкоснулись, глаза встретились. Де Сабле слегка улыбнулся, и его поначалу несильное пожатие стало крепче, когда он услышал приветствие Сен-Клера.

— Робер де Сабле, — представился гость. — Я анжуйский рыцарь, мессир Анри. Как и вы, вассал герцога Ричарда. Простите нас за поздний визит.

— Чепуха, — буркнул Ричард и тихонько рыгнул. — Простить нас? Чего там прощать, если мы лишь призываем к выполнению вассального долга? Анри, как он сам сказал, мой вассал и обязан служить мне мечом и советом. Если уж мне приспичило полуночничать, нет ничего дурного в том, что некоторым моим вассалам тоже приходится продрать глаза. Тем более раз в пять лет. Разве не так, Анри?

— Так, мой сеньор.

— «Мойсеньор», «мойгосподин», «мойсеньор». Помнится, раньше вы называли меня Диконом и лупили за всякую пустяковую провинность.

— Верно, мой сеньор. — Сен-Клер позволил себе слегка улыбнуться. — Но это было много лет тому назад, когда вы были мальчиком и, как все мальчишки, время от времени заслуживали хорошей трёпки. Теперь вы граф Пуату и Анжу, герцог Нормандии и Аквитании, лорд Бретани, Майена и Гаскони. Сдаётся, теперь мало кто осмелится назвать вас Диконом.

— Ха! — Глаза Ричарда блеснули от восторга. — Осмелится назвать меня Диконом? Мало кто осмелился бы произнести даже то, что вы сказали сейчас. Но я чертовски рад, что вам по-прежнему не занимать храбрости.

Он повернулся к де Сабле.

— У этого человека, Робер, я обучился всему, что мне известно об оружии и военном деле. Он преподал мне основы владения мечом, копьём, топором и арбалетом задолго до того, как в моей жизни появился Уильям, маршал Англии, который приучил меня каждодневно упражнять мускулы и неустанно стремиться к совершенству. Маршалу я обязан своей подготовкой в юности, но ещё мальчишкой я научился почти всему, что знаю, у Анри Сен-Клера. Я уже рассказывал вам о нём, Робер, но не могу не повторить: перед нами во плоти стоит человек, который сделал меня таким, каков я есть.

«Боже упаси!» — невольно подумал мессир Анри.

Ибо, хотя похвалы были лестными, многое в Ричарде Плантагенете смущало и даже возмущало старого рыцаря.

Да, он действительно научил его биться в сражении и на поединке, он нещадно муштровал мальчишку с восьми до четырнадцати лет, вдалбливая в него навыки владения оружием, но не из любви или восхищения, а из чувства долга. В то время Анри был главным военным наставником в войске матери Ричарда, Элеоноры, герцогини Аквитанской. Элеонора, которая была королевой Франции до того, как развелась с первым мужем и вышла замуж за короля Генриха Второго Английского, став таким образом королевой Англии, сохранила за собой Аквитанское герцогство — самое большое и самое могущественное феодальное владение во Франции. Некогда Элеонору называли могущественнейшей женщиной христианского мира, но многие её достоинства почему-то не передались её сыновьям. Ричард был её третьим сыном и, по слухам, любимчиком матери. Но хотя ещё в отрочестве он стяжал славу великолепного мастера клинка, бойца, не имевшего равных среди сверстников, некоторые черты характера этого молодого человека даже тогда вызывали возмущение и неприятие Анри Сен-Клера. Теперь же, встретившись со своим сеньором после пятилетней разлуки, старый рыцарь чувствовал, что не испытывает ни малейшего желания слыть (хотя бы по ошибке) человеком, который сделал Ричарда Плантагенета таким, каков он есть.

— Садитесь, старина, садитесь. Это ваш дом, а я здесь всего лишь гость. Так что садитесь, присоединяйтесь к трапезе и расскажите нам, что заставило вас уединиться тут на долгие годы.

Эктор выступил вперёд и выдвинул кресло из-за стола для своего господина. Мессир Анри сел, аккуратно расправив складки плаща, но не успел ничего сказать, как Ричард подтолкнул к нему тарелку.

— Давайте угощайтесь каплуном, — буркнул герцог. — Надо отдать вам должное — ваша кухонная челядь всегда на высоте. Никогда не пробовал более вкусного мяса. Приправы особые, что ли?

Ричард снова занялся своим куском; его короткая рыжая бородка лоснилась от жира. Де Сабле ел более изящно, смакуя дичь, но не разрывая её на куски.

Сен-Клер воспользовался возможностью рассмотреть второго гостя более внимательно. С виду рыцарю из Анжу было под сорок — он казался старше своего сеньора лет на пять. Благородные черты, ясные карие глаза над длинным прямым носом, тёмно-каштановая борода лопатой, не скрывающая квадратного волевого подбородка, — лицо суровое, заметил Анри, но с проблесками весёлости и сострадания. Хозяин дома невольно задался вопросом: что связывает этого человека с Ричардом Плантагенетом, одним из самых могущественных и самых безжалостных людей в христианском мире?

Анри пододвинул к себе деревянный поднос и угостился крылом холодного каплуна. Мяса в крылышке было мало, но рыцарь не чувствовал голода, да и мысли его были заняты другим: он пытался понять, что сулит ему этот неожиданный визит. Ему было просто не до еды.

— Я огорчился, узнав недавно, что ваш отец по-прежнему не провозглашает вас наследником. По моему разумению, этот вопрос должен был решиться уже давно.

— Точно, все мы на это надеялись, — согласился Ричард. — И по правде говоря, я и был наследником, пока старый кабан снова не передумал. Он — упрямая старая свинья, хотя и считает себя львом. Впрочем, клянусь божьей глоткой, я его допеку. Подождите чуток — и вы вместе со всем миром увидите: он до своей кончины провозгласит меня наследником трона Англии. А жить ему, по милости Господней, осталось уже недолго.

Хотя Анри Сен-Клер знал, что между отцом и сыном нет особой любви, хотя до него доходили слухи, что старый король дряхлеет буквально на глазах, ему неприятно было слышать, как бессердечно сын говорит о грядущей смерти родного отца. Сен-Клер замешкался, не зная, что ответить, но Ричард продолжал, не дожидаясь его слов:

— Однако надо отдать ему должное — старый кабан многого добился на своём веку. Само собой, он старался для себя, но если подумать, то и для меня тоже. Он ведь создал для меня империю. Честно говоря, я всю жизнь его на дух не переносил, порой ненавидел, но всё равно над его гробом могу и всплакнуть. Может, он и подлый тиран, но, бог свидетель, настоящий мужчина и настоящий король. Клянусь, ума не приложу, как он и моя матушка ухитрились прожить вместе так долго, не поубивав друг друга.

— Может, потому, что последние шестнадцать лет он продержал её в заточении?

Ричард вздрогнул, дёрнув головой, и удивлённо воззрился на своего бывшего наставника, но потом расплылся в улыбке и наконец разразился грубым хохотом.

— Видит бог, вы попали в самую точку! Скорее всего, это имеет прямое отношение к тому, что оба они ещё живы.

— А как поживает сейчас ваша матушка?

— На удивление хорошо, судя по тому, что сообщают мне из Англии. Но в один из ближайших дней она вернёт себе свободу и тогда станет ещё более непредсказуемой и опасной, чем прежде! Элеонора никогда не перестанет строить собственные планы.

Сен-Клер кивнул.

— Мне трудно судить об этом, мой сеньор. Мы здесь живём тихо, почти не ведая о том, что происходит за воротами. К нам редко заглядывают гости, да и сам я, с тех пор как год назад умерла моя жена Аманда, не стремлюсь к общению с миром, лежащим за стенами моего замка.

Ричард отозвался на это мгновенно, энергично и совсем не так, как надеялся Сен-Клер:

— А я уверен — вам нечего здесь киснуть! Ничто не держит вас в этой норе, так почему бы не выбраться из неё, не вернуться снова в большой мир? По правде сказать, ради этого я и нагрянул сюда нынче ночью.

Произнеся эти зловещие слова, герцог умолк, катая хлебный шарик между большим и указательным пальцами и задумчиво глядя в ревущий в огромном очаге огонь. Когда он заговорил снова, его слова удивили старшего собеседника:

— Я не слышал о смерти вашей жены. Я знаю, как много она для вас значила, и, должно быть, её кончина была для вас сильным ударом. Это вполне объясняет отсутствие интереса к миру, лежащему, как вы сказали, за стенами вашего замка. Что ж, может, не стоит больше об этом говорить.

Ричард встал, снял кожаную безрукавку и кинул на кресло, где уже лежали заляпанные грязью дорожные плащи.

Поманив пальцем Эктора, хозяин дома указал ему на одежду, и управитель мигом её забрал.

— Мой сеньор, скоро будут готовы ваши покои, где вы сможете отдохнуть в уюте и тепле. А тем временем слуги вычистят и высушат ваши плащи.

Ричард хмыкнул и лениво проводил взглядом Эктора, который вышел из холла, держа в охапке безрукавку и два тяжёлых плаща.

Когда за управителем закрылась дверь, Ричард подтащил своё кресло поближе к ревущему огню и уселся снова, вытянув ноги к пламени. Его золотистая борода покоилась на груди, нижняя губа задумчиво выпятилась, пальцы рассеянно поглаживали вышитый золотом на левой стороне рубахи личный герб — золотого льва, стоящего на задних лапах на фоне кроваво-красного гербового щита. Молчание затянулось, и, когда стало ясно, что герцог не собирается его нарушать, Сен-Клер деликатно кашлянул. Мысленно отогнав возникшие у него недобрые предчувствия, старый рыцарь заговорил сам — негромко, едва заглушая потрескивание огня:

— Мой сеньор, вы, кажется, начали говорить о том, что приехали сюда, чтобы побудить меня нарушить уединение. Позвольте поинтересоваться, что именно вы имели в виду?

Ричард поднял глаза, и стало ясно, что он с трудом борется со сном. Однако вопрос заставил герцога выпрямиться и откашляться.

— Я имел в виду то, что вы, старина, мне нужны, — промолвил он, глядя на Сен-Клера, сидевшего напротив Сабле. — Я хочу, чтобы вы сопровождали меня.

Услышав эти слова, Анри с трудом подавил смятение. Сделав вид, что не понял, он переспросил:

— Сеньор хочет, чтобы я сопровождал его в поездке по Анжу?

— Нет, чёрт возьми! В походе в Святую землю.

Ричард бросил на Сен-Клера раздражённый взгляд, но, вспомнив, что старый рыцарь отрешился от мирских дел, смягчился и пояснил:

— Последние несколько месяцев я поддерживаю связь с новым Папой, Климентом. Похоже, за последнее время у нас сменилась уйма пап. Урбан Третий умер в декабре позапрошлого года, Григорий Восьмой правил всего каких-то два месяца, до марта прошлого года... А нынешнему, Клименту, даром что он и года не пробыл на своём посту, не терпится продолжить войну... Вы, наверное, слышали, что в январе прошлого года мой отец дал обязательство Григорию вернуть Иерусалимское королевство и Истинный Крест?

Сен-Клер, удивлённо распахнув глаза, покачал головой.

— Нет, мой господин, боюсь, я об этом не слышал. А если бы и слышал, новость едва ли запомнилась бы мне в дни скорби. Моя жена умерла спустя несколько недель после кончины Папы Урбана.

Ричард пристально посмотрел на собеседника и быстро кивнул.

— Так вот, Генрих дал обет Папе Григорию примерно за месяц до того, как мы узнали о смерти этого Папы. По правде говоря, отец принёс обет не лично Григорию, так как тот отсутствовал, а архиепископу Иосии Тирскому. Дело было в Тире, единственном оплоте, оставшемся у христиан в Святой земле. В общем, мой старик обязал всех нас вести эту войну: и Филиппа, и меня, хотя меня там даже не было. Но вас это не должно удивлять, поскольку вы знаете отца и знаете меня. Старому льву моё отсутствие ничуть не помешало осуществить своё отцовское право распорядиться моей жизнью во имя папского дела.

Сен-Клер делал вид, что всё это его интересует, поскольку чувствовал: его неведение раздражает Ричарда, вынужденного пересказывать общеизвестные, как казалось герцогу, вещи. Плантагенет снова шумно откашлялся и продолжил:

— Так вот, похоже, всё уже оговорено. Французские новобранцы будут носить красные кресты на белых плащах, англичане — белые на красных, а фламандцы — зелёные... вроде бы на белом. Полагаю, весьма живописно и внушительно. Мы все согласились выступить в следующем году, но мой отец, конечно, не собирается никуда отправляться. Это просто уловка, чтобы спровадить меня за море и тем временем подготовить все для передачи английского трона моему никчёмному братцу Иоанну. Вот увидите, когда наступит время собираться под знамёна, Генрих сошлётся на слабость, недуги и старость. Зато нынешний Папа Климент — человек далеко не глупый, это ясно. Епископы держат его в курсе всего происходящего здесь и в Англии, и Папа прекрасно знает, что я ни за что не уступлю корону своему брату-недоумку. Папа готов поддержать мои притязания по той простой причине, что я ему нужен. Климент желает, чтобы я, от имени матери-церкви в Иерусалиме, возглавил новое объединённое христианское ополчение, которое отвоюет у неверных Иерусалимское королевство. Если бы Папа желал только этого, я не был бы впечатлён, потому что в любом случае намеревался стать во главе войска, с тех пор как прослышал о продолжении войны. Но ещё до кончины Григория в планы вмешался германский император Барбаросса. Барбаросса поклялся собрать армию тевтонов численностью более двухсот тысяч человек, что, конечно, чертовски переполошило весь Рим. Ни Климент, ни его кардиналы совершенно не желают, чтобы Святая Римская церковь была чем-то обязана кайзеру Барбароссе и его Священной Римской империи, а тем более нечестивым немецким армиям. Святые отцы в Риме понимают, что могут запросто лишиться папского престола и всего мира; их просто вынудят отойти на задний план и ничего не делать. Вот почему им понадобился я. Именно я теперь — воплощение всех надежд на спасение Империи Человеческих Душ.

Герцог пощипал нижнюю губу, рассеянно прищурился на собеседника и продолжил:

— Климент обхаживает меня, уговаривая встать во главе франкского воинства, которое станет противовесом присутствию Барбароссы в Святой земле и склонит чашу весов в пользу папства. Конечно, войско у Барбароссы огромное, нам едва ли удастся собрать половину таких сил, зато Барбаросса почти так же стар, как и мой отец, и я собираюсь воспользоваться этой разницей в возрасте. Спору нет, его тевтонцы и готы — народ стойкий и мужественный, но наши франки их превзойдут. А в благодарность за помощь Папа предложил мне гарантию (правда, пока не письменную) того, что после смерти отца я взойду на английский трон.

Сен-Клер сморщил нос.

— Понятно. Вы доверяете Папе, мой господин?

— Доверяю ли ему? Доверяю ли Папе? Вы считаете меня безумцем, Анри?

Ричард ухмылялся.

— Чему я доверяю, мой друг, так это собственным суждениям о том, что лучше для меня и для моего народа. Поэтому я согласился на просьбу Папы. Я приму командование армией, если он поможет мне её собрать. Филипп, конечно, тоже будет участвовать в походе — это было оговорено ещё в первоначальном соглашении, заключённом в Жизоре. Кстати, с тех пор Филипп окончательно рассорился с моим отцом: взял да срубил любимое дерево старика, так называемый Жизорский вяз, — под этим вязом старый король подписал великое множество договоров и соглашений, включая то, о котором идёт речь. Из-за такого поступка Филиппа чуть не началась война, и мне пришлось снова улаживать с ним дела, чтобы защитить свои владения во Франции, особенно те, что являются вассальными по отношению к французской короне. Представьте, какой это вызвало переполох — угроза новой войны между христианскими державами, в то время как главной угрозой папству является Святая земля! В Ватикане поднялась паника, стаи папских послов полетели к каждому из нас. Филипп снова поддался на уговоры и подтвердил свою верность священной войне. Более того, во исполнение обета и, следовательно, нам во благо он приведёт с собой самых могущественных вассалов своего королевства: Филиппа, графа Фландрии, и Анри Шампанского. Вы знаете, что бедняга Анри доводится племянником и Филиппу и мне? Моя матушка приходится ему бабушкой благодаря своему первому, французскому, браку. И само собой, граф Стефан де Сансерр тоже там будет. Но объединённое войско возглавлю я. Новый Папа, Климент, клятвенно пообещал это, хотя я ещё не король, а Филипп носит корону уже десять лет. Спору нет, наш Филипп — толковый правитель и умеет организовать всё как надо, зато я — истинный воин. Если мой отец проживёт достаточно долго и успеет увидеть собранное войско, он наверняка пожелает возглавить его лично. Но, как я уже говорил, то будут лишь пустые слова. В общем, как только всё будет готово, мы немедленно отплывём в Палестину, а ко времени нашего победного возвращения Англия, с благословения Святого престола, наверняка будет моей.

Ричард встал и скрестил на груди руки, уставившись на угли очага.

Сен-Клер остался сидеть, погрузившись в раздумья. Он проследил взглядом за Ричардом, потом посмотрел на де Сабле — тот молчал с непроницаемым, как маска, лицом. Наконец Сен-Клер кашлянул и заговорил:

— Мой сеньор, кажется, вы говорили о ста тысячах воинов? Простите, что спрашиваю, но... Кто за всё это заплатит?

Не успел Ричард ответить, как старый рыцарь торопливо продолжил:

— Я вот о чём: да, ваш отец в Жизоре дал клятву собрать войско для этого похода. Но захочет ли он исполнить свой обет теперь, после событий августа, зная, что поход, вопреки его воле, сыграет вам на руку?

— Он выполнит обет.

Ничуть не обескураженный вопросом, Ричард бросил это через плечо, не глядя на Сен-Клера, хотя и обращался к нему.

— Выполнит, потому что о моей договорённости с Климентом он не знает и никогда не узнает. И чтобы вы не спрашивали, откуда у меня такая уверенность, скажу сразу — сейчас Климент нуждается в моём расположении больше, чем когда-либо будет нуждаться в расположении моего отца. Чтобы в этом убедиться, я дал Папе понять: у меня есть собственные лазутчики, которые будут пристально наблюдать за ним. И если до меня дойдёт хоть малейший намёк на то, что святой отец за моей спиной ведёт дела с моим нечестивым папашей, я откажусь от командования армией, немедленно покину Святую землю со всеми своими людьми и предоставлю Папе возможность вершить свою судьбу и судьбу святой матери-церкви, имея в своём распоряжении только Барбароссу и германцев.

Ричард резко отстранился от огня, подтащил кресло обратно к столу и упёрся в спинку руками.

— Что касается денег на этот поход... Я уже сказал, что церковь готова пожертвовать на него золото — таковы условия моего недавнего соглашения с Климентом. Но есть и другие источники средств, кстати предусмотренные Жизорским соглашением. По достигнутой там договорённости мы ввели новый налог и во Франции, и в Англии, и во всех владениях Плантагенетов в других местах. Он называется «саладиновым налогом» — хорошее название, верно?

Очевидно, герцог и впрямь так думал, поскольку произнёс эти два слова чуть ли не с улыбкой.

— Это моя идея — и сам налог, и его название. От его введения в Англии ожидаются великолепные результаты. Представьте себе: каждый подданный королевства, в том числе священнослужители, будет в течение трёх лет платить одну десятую со всех своих доходов. Правда, кое-кто толкует, будто для некоторых это слишком обременительно, но мне-то что за дело? Англия — настоящая драгоценность в короне Плантагенетов, и она вполне может позволить себе заплатить сумму, которую я требую на столь благородное дело. Хотя признаюсь честно: ради того, чтобы собрать армию, не будь у меня другого выхода и найдись достаточно состоятельный покупатель, я бы продал даже Лондон со всеми его богатствами.

Герцог выпятил нижнюю губу и добавил:

— Речь идёт о воистину благородной цели, Анри, которую не следует путать с сопутствующими политическими дрязгами.

Высказав своё мнение, Ричард, по-видимому, вспомнил, что он — персона официальная; он вышел из-за кресла, уселся и с серьёзным видом продолжал:

— Этот нечестивый палестинский выскочка, этот пёс Саладин, именующий себя султаном, слишком высоко задрал свою поганую голову. Она торчит над песками, так и напрашиваясь, чтобы её в них втоптали! Саладин отобрал у нас Иерусалим и Акру, хотя и не удержит их долго. Его коварство привело к поражению в Святой земле христианского воинства и гибели сотен лучших наших рыцарей, включая храмовников и госпитальеров. Не говоря уже об утрате Истинного Креста, найденного благословенной императрицей Еленой шестьсот лет тому назад. За все эти неслыханные грехи он заслуживает должного воздаяния, и, клянусь, воздаяние не заставит себя долго ждать. В следующем году в этом же месяце мы будем уже в Святой земле. И вы будете рядом со мной.

— Понимаю...

Старому рыцарю пришлось приложить все усилия, чтобы ни голос, ни лицо его не выдали страха, грозившего перерасти в панику. Сен-Клер медленно сосчитал до десяти и только тогда, совершенно спокойно, спросил:

— В качестве кого вы хотите меня там видеть, мой сеньор?

Ричард нахмурился. Очевидно, его и без того невеликое терпение подходило к концу.

— В качестве кого? Конечно, в качестве главного военного наставника моих войск. Кого же ещё?

— Главного военного наставника?

Неожиданное заявление совсем выбило Сен-Клера из седла.

— А почему бы и нет? Или вы считаете, что не годитесь на эту должность?

— Нет, не то чтобы не гожусь, — ответил Анри, уязвлённый тоном, каким был задан вопрос, — но, если хотите знать моё мнение, не очень-то для неё подхожу. Я немолод, мой сеньор, и слишком давно отошёл от дел. Спустя год мне исполнится пятьдесят, и я уже много лет не размахивал мечом. По правде говоря, с тех пор, как умерла моя жена, я даже не садился в седло. А ведь у вас под началом наверняка есть люди помоложе, которые больше пригодны для такого ответственного дела.

— Кончайте болтать вздор про старость! Моему отцу пятьдесят шесть, а он всего несколько месяцев назад сидел в седле и сражался в Нормандии не на жизнь, а на смерть. И кроме того, я ведь не призываю вас махать мечом. Мне нужен ваш опыт, ваше знание людей и военного дела, а самое главное — ваша преданность. Вам я могу полностью доверять, а вокруг меня слишком мало людей, о которых я мог бы сказать такое.

— Но...

— Никаких «но», старина. Неужто вы ничего не поняли из того, что я только что рассказал? Множество людей и здесь, и в моём будущем королевстве считают, что я должен приблизить к себе Уильяма Маршалла. Да, Маршалл лучший воин нашего времени, если не считать меня самого. Но Уильям Маршалл — человек моего отца. Он был им всю жизнь, он предан Генриху душой и телом и никогда не сможет стать моим человеком. Маршалл разделяет мысли и предубеждения моего отца, он недолюбливает меня, не доверяет мне — так было всегда, — поскольку видит во мне хоть и законного, но нежеланного наследника своего господина. И это его возмущает. Я не допущу, чтобы мои планы зависели от него, потому что доверяю ему не больше, чем он мне. Вам понятно?

— Да, мой сеньор, и всё же... Могу я попросить об одолжении? Позвольте мне подумать над вашим предложением.

— Думайте сколько угодно, Анри, но не пытайтесь пренебречь моими желаниями. У меня уже всё взвешено, решено, и вы сильно рискуете, если собираетесь нарушить вассальный долг, отказав своему сеньору.

Ричард помолчал, но, так и не дождавшись ответа Сен-Клера, нахмурил брови, обернулся к дверям и спросил:

— Кстати, старина, а где же ваш юный сын Андре? По-прежнему шляется ночами по девкам? Надеюсь, что так, иначе я не спущу ему пренебрежение долгом. Ему следовало бы поприветствовать своего сеньора...

Герцог осёкся, поражённый выражением лица мессира Анри.

— В чём дело, Анри? Что-то не так, я вижу это по вашим глазам. Где мальчуган?

В этот момент дверь отворилась, и робко потупившийся слуга направился к камину, очевидно, собираясь подбросить дров. Анри поднял руку и, возвысив голос, остановил слугу, а когда тот замер на месте, жестом отослал его прочь. Слуга торопливо удалился, бесшумно закрыв за собой дверь.

Сен-Клер встал, снял тяжёлый плащ, аккуратно сложил, повесил на спинку кресла и подошёл к очагу, где принялся тщательно укладывать поленья поверх горящих углей, явно медля с ответом, чтобы собраться с мыслями. Он совсем забыл, каким проницательным порой бывает Ричард Плантагенет. Укладывая поленья и вороша сапогом угли, Сен-Клер мысленно бранил себя, что не проявил должной осторожности.

Однако Ричард не собирался позволить собеседнику оставить свой вопрос без ответа.

— Итак, Анри, я жду. Где юный Андре?

Сен-Клер выпрямился, вздохнул и повернулся лицом к герцогу.

— Я не могу ответить на ваш вопрос, мой сеньор, потому что и сам этого не знаю.

— То есть как? Вы не знаете, где он проводит нынешнюю ночь, или вообще не ведаете, где он?

— Последнее, мой сеньор. Я не ведаю, где он.

Ричард резко приподнялся в кресле, удивлённо распахнув глаза.

— Не ведаете, где...

Герцог бросил недоверчивый взгляд на хранившего молчание рыцаря де Сабле.

— Робер, речь идёт о единственном сыне этого человека, причём Анри каждый божий день проводил с мальчиком больше времени, чем мой старый лев провёл со мной и всеми моими братьями за всю жизнь. И теперь он не знает, где тот находится?

Ричард снова повернулся к Сен-Клеру. От добродушия герцога не осталось и следа.

— И когда вы видели его в последний раз?

Сен-Клер пожал плечами.

— Прошло более двух месяцев с тех пор, как он последний раз провёл ночь под этой крышей.

— Тогда под чьей крышей он спит сегодня? Предупреждаю — от меня не укрылось, что вы пытались уклониться от ответа. Имейте это в виду, когда будете отвечать снова. У него есть любовница?

— Нет, мой сеньор, насколько мне известно, нет.

— Когда вы в последний раз с ним связывались? Не советую лукавить, Анри.

Сен-Клер глубоко вдохнул, понимая, что деваться некуда.

— Два дня назад. Связывался, но не видел его. Я передал ему через третье лицо еду и одежду.

— Еду и одежду? Он беглец?

— Да, мой лорд.

— Но от кого он скрывается и почему?

Не в силах смотреть герцогу в глаза, Сен-Клер отвернулся к огню и сокрушённо пробормотал:

— Он убил священника.

— Священника? Бог свидетель, тут не обойтись без вина! Налейте нам вина, а потом сядьте и поведайте всю историю. Судя по всему, она стоит того, чтобы её послушать. И прошу, старина, принимая во внимание, кто мы такие, уберите свою скорбную мину. Надо ещё поискать клирика, который осмелится посмотреть на нас с вызовом, с тех пор как мой отец разобрался с англичанином Беккетом. Так что давайте, старина, наливайте вина: нам не терпится вас послушать.

Как ни удручён был Сен-Клер, явное пренебрежение его сеньора к клиру приободрило старого рыцаря, ибо он знал, что власть и влияние Ричарда велики и при желании он может пустить их в ход. Анри подошёл к столу, наполнил до краёв три кубка, а де Сабле встал и передвинул своё кресло, поставив рядом с креслом Ричарда. Хозяин дома подал кубки гостям, тоже придвинул своё кресло поближе, взял кубок и медленно сел. Пригубив вино, он обдумывал, как лучше будет повести рассказ. Тем временем терпение Ричарда, как известно, скудное даже в лучшие времена, быстро истощилось, и молчание нарушил именно он:

— Итак, Андре прикончил священника. С чего бы это?

— Нечаянно, — ответил Сен-Клер. — Хотя тот человек заслуживал смерти. Он насиловал женщину.

— Насиловал женщину... священник?

— Да, их было четверо, все священники. Андре наткнулся на них случайно, но его отделяла от них быстрая река, потому он не смог их остановить. Он стал кричать, чтобы они поняли, что их заметили, потом выпустил болт из арбалета и галопом поскакал к единственному мосту, в полумиле ниже по течению. Мост был слишком далеко. К тому времени, как Андре добрался до места преступления, они успели убить женщину. Трое священников скрылись, а один лежал мёртвый: арбалетный болт Андре, выпущенный наобум, попал в цель, пробив негодяю череп.

— И он был священником?

— У него была квадратная тонзура бенедиктинца — значит, он был либо священником, либо монахом. Но его приятели забрали его одежду и одежду той женщины, потому Андре не мог по сутане точно определить, кто он.

— Если Андре видел их только издали и все они были раздеты, как он узнал, что все они были клириками?

— Он узнал одного из четверых, малого, которого несколько раз встречал и с которым однажды поссорился. Это был священник по имени де Блуа, земли его семьи граничат с нашими землями. Догадаться об остальном было нетрудно: если двое из четверых негодяев клирики, резонно предположить, что и остальные принадлежат к тому же сословию. Правда, теперь и предполагать нечего: мы точно знаем, кто они.

— Откуда? Они взяты под стражу?

— Нет, мой сеньор. Андре пустился за ними в погоню, а не найдя их, обратился за помощью ко мне. Он явился прямо домой и рассказал мне о случившемся — это ведь наша земля, — поэтому я послал капитана своей домашней стражи с отрядом, чтобы забрать тела и принести их сюда. Но когда мои люди прибыли на место преступления, тел там не было. Они нашли лишь пятна крови и след, указывающий, что по земле протащили что-то тяжёлое. И всё.

— То есть тела унесли?

— Да, мой сеньор. Неподалёку от того места находится глубокий провал под названием Яма Дьявола. Он уходит прямо в глубь земли и кажется бездонным. Местная легенда утверждает, будто этот разлом появился сам собой в незапамятные времена за одну ночь. Мой капитан полагает, что тела сбросили туда и извлечь их уже не удастся.

— Так всё и было?

— Почти. Туда сбросили тело женщины. А с ним и голову священника.

— Голову священника...

Ричард нахмурился.

— Тогда где его тело? И кто была та женщина?

— Никто не знает, кто она была, мой лорд. Никто не справлялся о ней, никто не искал её, ни одна из местных женщин не пропала. Все женщины, проживающие в округе на двадцать миль отсюда, целёхоньки. Резонно предположить, что она не из наших краёв.

— Так же резонно предположить, что она существовала лишь в воображении молодого Андре Сен-Клера...

Герцог предупредил возражение мессира Анри резким взмахом руки.

— Анри, я не говорю, что не верю вам. Но хочу пояснить: окажись мы с вами на месте судей, мы вынуждены были бы признать, что нет никаких доказательств существования женщины, кроме голословного утверждения вашего сына. Поймите, даже если она прибыла издалека, из чужих краёв, то не просто так, а с кем-то или к кому-то, и её исчезновение должно было породить вопросы. Так что давайте пока оставим эту загадочную женщину в покое и поговорим о теле священника, пусть и безголовом.

— Тело священника было предъявлено как доказательство того, что бедняга был убит моим сыном.

— Объясните.

Анри Сен-Клер кивнул.

— Судя по тому, что мне удалось узнать из отрывочных сведений, мой сеньор, трое злодеев похитили тела, отрубили голову своему мёртвому товарищу и сбросили его голову вместе с телом женщины в Яму Дьявола. Тело же убитого забрали с собой, потому что по увечной руке в нём можно было бы опознать некоего отца Гаспара де Леона, пришлого священника из Арля. Потому была сочинена история о том, что, направляясь к своему ныне покойному брату-священнику, трое клириков застали его увещевающим некоего молодого грешника, который норовил совершить акт содомии с маленьким мальчиком...

— Прошу прощения... — начал было де Сабле, но Ричард махнул ему, чтобы тот замолчал.

— Продолжайте, Анри. Я правильно понял — они обвинили Андре в содомии с мальчиком?

— Да, мой господин.

— Очень интересно. Продолжайте.

— Они показали, что возмущённый священник пытался вразумить педераста и вызволить мальчика. Ребёнка содомит отпустил, и тот убежал, но разъярённый грешник схватил меч и рассёк отцу де Леону череп. Потом он отрубил священнику голову и забрал с собой, завернув в снятую с де Леона сутану. Тело он бросил обнажённым, видимо, в надежде, что его не опознают. Свидетели показали, что убийца их не видел, поскольку они находились на другом берегу реки. Как только он ушёл, они будто бы направились к мосту, потом — к месту убийства и последовали по следам лошади убийцы вниз по склону холма к Яме Дьявола. Они оказались там вовремя, чтобы увидеть, как он бросает в пропасть отсечённую голову. Опасаясь за свою жизнь, они прятались, пока убийца не ушёл, после чего двинулись прямиком в замок их сеньора, барона Рейнальда де Фурье. Там они под присягой поведали барону и своему главе, аббату Фоме, о якобы увиденном преступлении, добавив, что узнали в убийце местного рыцаря по имени Андре Сен-Клер.

Сен-Клер перевёл взгляд с одного слушателя на другого, но оба сидели с каменными лицами. Анри понял, что высказываться они не собираются, и продолжил:

— Я узнал обо всём этом на следующее утро, когда в мои ворота стали стучать стражники барона де Фурье, требуя, чтобы я выдал сына, обвинённого в содомии и убийстве. К счастью, сын покинул замок ещё до их появления, поэтому я послал гонца, велев найти Андре и предупредить, чтобы тот держался подальше.

— Содомия.

Голос Ричарда звучал спокойно, но сурово.

— Они обвинили Андре в содомии?

— Да, мой лорд. Обвинили.

— И вы ничего не предприняли. Мне трудно в это поверить.

— А что я мог сделать? И что могли сделать они? В то время Андре находился там, где они не могли до него добраться, и меня главным образом заботило, чтобы он там и оставался, ведь на справедливый исход тяжбы с церковью рассчитывать не приходится. Я спросил себя: какой человек в здравом уме станет рассматривать вероятность того, что трое служителей Божьих обезглавили своего товарища, дабы сокрыть улики? И не поверит ли любой в виновность человека, которого три особы духовного звания обвиняют в мужеложстве и убийстве? Тем паче что факта убийства мой сын и не отрицал. Так и получилось, что с тех пор я не видел сына и не говорил с ним.

— Ни разу? Почему?

— Потому что я боюсь, мой сеньор. За мной постоянно следят, и, за немногим исключением, я не знаю, кому довериться. За голову сына обещана достаточно высокая награда, чтобы ввести в искушение многих. Тем более что Андре разыскивают от имени церкви, и тот, кто выдаст его, сможет считать себя поборником истинного правосудия.

Робер де Сабле бросил взгляд на Ричарда.

— Позвольте сказать, мой сеньор?

— Конечно. Мы слушаем.

— Меня беспокоит, что женщину не опознали, не искали и даже не сообщали о её пропаже. Мне это кажется не просто невероятным, но глубоко тревожным, ибо вконец запутывает сию печальную и неприглядную историю.

Де Сабле в упор посмотрел на Сен-Клера.

— Вы обсуждали это с сыном?

Сен-Клер покачал головой.

— Нет. Когда он рассказал мне о случившемся, мне думалось, что личность её не имеет особого значения. Тогда главным для меня было поскорее забрать тела — и её, и нападавшего. Я полагал, что впереди достаточно времени, чтобы выяснить, кто она и откуда. Но тела исчезли, и всё пошло не так, как я рассчитывал.

— Но конечно...

— Конечно, нам с сыном следовало обсудить это после, хотели вы сказать? Мы бы обязательно обсудили, но люди де Фурье прибыли на следующее утро, вскоре после рассвета. Андре тогда не было дома, а потом он стал беглецом.

— Хм...

Де Сабле посмотрел на свои руки, потом снова — на хозяина дома.

— Полагаю, мессир Анри, вы поверите моим словам, если я скажу, что вовсе не желаю сомневаться в вашем рассказе. Но, как мне видится, главная загадка этой истории заключается в том, что, хотя женщина бесследно пропала (а такое исчезновение ещё как-то можно объяснить), никто не стал её искать. Последнее говорит в пользу тех, кто обвиняет вашего сына. Думаю, вы и сами прекрасно это понимаете. Поэтому не сердитесь на мой вопрос, я лишь хочу предвосхитить действия обвинителей в случае официального рассмотрения дела. Итак, существует ли вероятность, пусть самая ничтожная, что никакой женщины не было и что священники говорят правду? Могло ли так случиться, что ваш сын действительно порывался согрешить, а будучи уличён, запаниковал и совершил убийство, дабы избежать обвинения? Ведь в таком случае он вполне мог обезглавить священника, чтобы скрыть истинную причину его смерти, и солгать насчёт предполагаемой женщины, чтобы скрыть свою вину и спасти себе жизнь...

Смех Ричарда прервал речь его верного вассала, а когда де Сабле изумлённо и протестующе распахнул глаза, герцог быстро встал, сделал пару шагов в сторону и снова повернулся к собеседникам, опершись о высокую спинку кресла.

— Господи, Робер, я понимаю, что тело женщины исчезло. Но где же мальчик — мальчик, над которым надругались? Или вы серьёзно думаете, что свора разъярённых святош не поставила бы всё графство Пуату на уши, лишь бынайти этого маленького чертёнка? И не только Пуату, но и Анжу с Аквитанией в придачу. Ведь предъяви они суду мальчика, не осталось бы никаких сомнений, их правоту можно было бы считать доказанной!

Ричард ухмыльнулся.

— Кроме того, вы не знаете молодого Андре Сен-Клера. А я знаю. Я сам посвятил его в рыцари три года тому назад, и, по правде говоря, он был лучшим из претендентов в том году, да и не только в том. На мой взгляд, он человек честный, прямой, безумно отважный и, главное, настоящий мужчина с ног до головы. Клянусь, Робер, ни я, ни вы никогда не встречали человека, менее похожего на содомита. Андре, конечно, не без греха, тут не поспоришь, но грешит он исключительно с женщинами, тем паче что никогда не был обделён женским вниманием. Словом, об этом бреде можно забыть. Святоши врут, и, замечу, Господь на небесах ничуть не удивляется этому, потому что такова их лживая порода. Что же касается пропавшей головы, то ведь найдись она, с пробитой арбалетным болтом макушкой, это поубавило бы веры в брехню клириков.

Ричард перевёл взгляд с одного собеседника на другого.

— Обе неувязки очевидны. И лично мне гораздо интереснее узнать, как Андре удалось сделать такой выстрел! Готов поклясться, что он не случайно угодил в цель. Судьба, возможно, и играет роль в том, куда попадает выпущенный болт, но главное здесь — навыки и точный прицел. Сомневаюсь, что мне удалось бы сделать столь меткий выстрел. Вот о чём я обязательно потолкую с Андре, как только представится случай.

Сен-Клер и де Сабле промолчали, однако не могли не признать убедительности логики герцога. А раз Андре — не содомит, то обвинения клириков беспочвенны. Кроме того, было ясно, что герцог намерен взять молодого человека под свою защиту. Об этом не принято было говорить вслух, однако все знали, что Ричард сторонится женского общества и окружает себя молодыми людьми приятной наружности и соответствующих наклонностей. Благочестивого Анри Сен-Клера всегда это коробило, но сейчас он поймал себя на мысли, что симпатия герцога к молодым людям может сослужить Андре хорошую службу.

Но тут герцог королевской крови подался к хозяину дома и, нахмурившись, предостерегающе поднял палец.

— Итак, — Ричард заговорил более мягко, чем ожидал Сен-Клер при виде его сдвинутых бровей, — итак, мы пришли к выводу, что все россказни святош — чушь, причём чушь, связанная с убийством. Однако, прежде чем решить, что предпринять, мы должны разобраться с одним немаловажным моментом. Потому что Робер прав. Меня тоже беспокоит вопрос о никому не известной женщине. Приведите своего сына, Анри, причём нынче же ночью. Мне нужно с ним потолковать, и никто не посмеет тронуть его здесь, в моём присутствии.

Ричард подошёл к креслу, на подлокотниках которого лежали два длинных меча, кинул де Сабле его меч, а свой взял в руку, как посох.

— Сейчас уже поздно, важные решения лучше принимать на свежую голову. Нам с Робером не мешает поспать, поэтому, старый друг, отведите нас туда, где мы сможем преклонить головы, а потом пошлите за сыном. Пусть к нашему пробуждению он будет здесь, чтобы мы смогли толком всё обсудить.

ГЛАВА 2

На следующее утро мессир Анри обнаружил, что его сын спит на скамье в большом зале. Сен-Клер долго стоял рядом с молодым человеком, отмечая неряшливый вид, грязную, рваную одежду, нечёсаные волосы, отросшую бородку, вонь давно не мытого тела и бледное, измождённое лицо беглеца, скрывавшегося два долгих месяца. Анри не знал, сколько проспал сын. Он послал за ним конюшего после двух часов ночи, а сейчас не было и семи утра, так что, скорее всего, эти двое вернулись больше часа назад.

Слыша, что слуги убирают остатки ночной трапезы, Сен-Клер решил как можно дольше не будить Андре. Он сомневался, что гости проснутся раньше чем через час. Может, и того позже.

Отправившись на кухню, рыцарь велел повару подогреть столько воды, чтобы можно было вымыться с ног до головы, и послать кого-нибудь из поварят отнести её наверх, в хозяйскую комнату. Прислуге было велено разжечь в этой комнате огонь в жаровне, приготовить купальную лохань и позвать хозяина, когда всё будет готово.

Повар не позволил себе выказать ни малейшего удивления, хотя деревянной лоханью его господин не пользовался с тех пор, как умерла его жена. С тех пор рыцарь мылся, как и вся челядь, на кухне; в последний раз — два месяца назад. Повар лишь кивнул и сказал, что всё будет немедленно исполнено.

Анри зашагал к главной надвратной башне. Он стоял, озирая земли за стенами, стараясь понять, наблюдают ли за его замком. Полчаса спустя пришёл слуга и доложил, что всё готово. Тогда старый рыцарь отправился будить Андре.

Едва отец прикоснулся к плечу Андре, как тот вскочил, подобравшись и широко распахнув глаза. Несколько мгновений юноша озирался по сторонам, словно не понимая, где он, и старый рыцарь поспешил его успокоить.

— Боюсь, ты не успел отдохнуть, — сказал старший Сен-Клер.

Андре быстро заморгал, прогоняя сон.

— Я отдохнул достаточно, отец. Перед тем как мне доставили ваш приказ сюда явиться, я проспал почти семь часов, поэтому хорошо выспался и прилёг просто потому, что по моём прибытии в доме было тихо. Лёг — и сам не заметил, как задремал. Что случилось? Почему вы за мной послали?

— Здесь герцог Ричард. Он приехал прошлой ночью вместе с ещё одним рыцарем, и я рассказал герцогу твою историю. Ричард задал много вопросов, и, хотя он верит в твою правоту, ему нужно разузнать ещё кое-что, о чём я не смог ему поведать. Только узнав всю историю, он сможет что-нибудь предпринять. Поэтому пришлось послать за тобой.

Сен-Клер улыбнулся, глядя на сына.

— Только вид у тебя не слишком подходящий для встречи с герцогом и будущим королём, не говоря уж о том, как от тебя пахнет. В моей комнате приготовлена купальная лохань с горячей водой. Иди вымойся и приведи себя в порядок. Надень свои лучшие одежды, чтобы выглядеть рыцарем, а не бродягой. Время у тебя есть: Ричард ещё не встал, хотя может подняться в любой момент. Думаю, как только он спустится, он пошлёт за тобой — ещё вчера герцог заявил, что хочет с тобой потолковать. Так что смотри не засни в лохани, как бы сильно тебе ни хотелось спать. Когда придёт время, я за тобой пошлю.

Старший Сен-Клер почувствовал, какое огромное облегчение испытал его сын; сам он испытывал похожие чувства. В следующий миг Андре уже поднимался по лестнице, как и велел отец.

Вскоре после этого проснулся герцог. Ричард спустился вниз в обществе де Сабле и, едва обменявшись приветствиями с хозяином дома, осведомился, прибыл ли Андре. Анри заверил, что сын здесь и явится, как только его позовут.

Потом он повёл гостей в зал: там, над очищенным от вчерашней золы и заново разожжённым очагом стояла жаровня, и сам Эктор, бодрый и услужливый, хлопотал над щедрым завтраком. Ничто в облике управляющего не выдавало, что он не спал полночи.

Как только еда была готова, Эктор подал на стол свежие утиные яйца, взбитые с козьим молоком и сливочным маслом, посоленные и запечённые на плоской сковородке со свежими грибами и луком, а ещё — лёгкие, воздушные плюшки, только что из кухонной печи.

Все основательно подкрепились, и лишь после того, как под присмотром Эктора остатки трапезы были убраны и слуги ушли, Ричард обратился к мессиру Анри:

— Приведите сюда молодого Андре, давайте послушаем, что он скажет в своё оправдание. Но прежде хочу предупредить: если мои подозрения подтвердятся, вы, возможно, услышите нечто для себя неожиданное. Если так случится, я хочу, чтобы вы хранили молчание, ясно?

Мессир Анри кивнул, хотя и не понимал, к чему его пытается подготовить Ричард. По мнению старого рыцаря, если имя его сына будет очищено, всё остальное будет не важным.

— Да, мой сеньор.

* * *

— Добро пожаловать, мессир Андре Сен-Клер. Ты выглядишь взрослее, чем при нашей прошлой встрече. Что ж, ты стал на два года старше, как и все мы. Да не напрягайся ты так!

Молодой рыцарь, вставший по стойке «смирно» сразу после того, как приветствовал своего сеньора, позволил себе принять более вольную позу: чуть расставил ноги и заложил руки за спину, обхватив запястье одной руки другой. Но при этом он продолжал почтительно смотреть куда-то поверх головы герцога.

— Твой отец рассказал нам о твоих недавних злоключениях, и, признаюсь, меня удивляет твой вид. Ты выглядишь вполне сносно для человека, два месяца прятавшегося по буеракам. Я бы сказал, замечательно выглядишь.

«Ещё как замечательно, — подумал мессир Анри, с трудом веря своим глазам. — Видели бы вы его час назад!»

Судя по всему, Андре не только начисто отмылся в деревянной лохани отца, но и воспользовался его металлическим зеркальцем и коротким острым ножом, чтобы при падавшем из окна утреннем свете подрезать волосы и подровнять бородку.

Теперь он стоял перед гостями в рыцарском облачении — гибкой кольчуге, поверх которой был наброшен плащ, в точности похожий на отцовский, с искусно вышитым слева гербом Сен-Клеров. Однако при юноше не было оружия, и он откинул кольчужный капюшон, оставив голову непокрытой. Как обвиняемый в опасном преступлении, он не имел права носить оружие, тем более в присутствии своего герцога.

— Выглядишь ты просто замечательно, — задумчиво повторил Ричард. — И для человека, которому предъявлено обвинение в убийстве священника, кажешься совершенно невиновным.

Андре Сен-Клер и глазом не моргнул, а Ричард, отодвинувшись вместе с креслом от стола, указал на своего спутника.

— Это мессир Робер де Сабле, он едет со мной в Париж на встречу с королём Филиппом. Хоть с виду Робер и молод, он человек многоопытный, проницательный и очень умный. И он уже знаком с твоей историей... В том виде, в каком её изложил твой отец. Хотя я и сам пока не знаю, убеждён ли Робер в твоей невиновности. Можешь поприветствовать его.

Молодой рыцарь повернул голову в сторону де Сабле и почтительно поклонился. Де Сабле с бесстрастным видом поклонился в ответ.

Ричард скрестил длинные ноги, сомкнул руки на колене и негромко произнёс:

— Это не официальный суд, мессир Андре, а дознание, которое я провожу как твой сеньор. И должен сразу сказать: независимо от того, чему я склонен верить, меня в первую очередь беспокоит более чем странная история с исчезнувшей женщиной. Будь в нашем распоряжении её тело, твоим обвинителям не на что было бы рассчитывать. Но без тела и без каких-либо сведений об этой женщине у тебя нет доказательств, что она вообще существовала. Никто не заявлял о её исчезновении, никто не разыскивает её, мы не только не знаем, кто она такая и откуда взялась, но, похоже, никогда этого и не узнаем. Посмотри мне в глаза.

Андре повиновался, и они долго смотрели друг на друга, прежде чем Ричард сказал:

— По правде сказать, в правдивости твоих слов меня убедило выдвинутое против тебя обвинение в содомии. Но оно убедило меня, поскольку я тебя знаю; для судей же вряд ли послужит доводом в твою пользу. Прямых доказательств твоей правоты нет, поэтому ты имеешь все шансы оказаться на виселице... Если каким-то чудом не сумеешь узнать имя той женщины.

— Элоиза де Шамберг, мой сеньор.

— Элоиза де Шамберг... И откуда она взялась, эта призрачная Элоиза?

— Из Лузиньи, мой сеньор. Это почти в тридцати милях к югу от Пуатье.

— Я знаю, где это, парень. Там мои владения. Но почему ты никому не сказал, что её знаешь?

Младший Сен-Клер пожал плечами.

— Не имел такой возможности, мой господин. За эти месяцы я почти ни с кем не разговаривал. Даже отцовский конюший, который отвёл меня в укрытие, больше не совался туда, опасаясь, как бы его не выследили. Он приезжал каждые несколько дней, оставлял съестные припасы в гуще кустарника, под ближайшим дубом, а я забирал еду после его ухода. И только прошлой ночью, по пути сюда, я узнал от него всю правду о том, что происходит. Может, это покажется странным, если вспомнить, сколько времени миновало, но так и было дело.

Ричард вскочил и принялся расхаживать по комнате с хорошо знакомой мессиру Анри неуёмной энергией. Ещё мальчишкой Ричард Плантагенет не мог спокойно усидеть на месте даже нескольких минут, а сейчас, расхаживая туда-сюда, ещё и потирал мозолистые, привыкшие к оружию ладони.

— Хоть это и странно, — проворчал наконец герцог, — но не более странно, чем то, что ты, рыцарь из Пуату, знал женщину по имени Элоиза де Шамберг из Лузиньи.

Андре едва заметно пожал плечами.

— Это вышло случайно, мой сеньор. Я познакомился с ней два года тому назад, на турнире в Пуатье.

— Ага! Познакомился, влюбился и стал встречаться. Но почему втайне?

Молодой рыцарь впервые слегка покраснел.

— Потому что у меня не было иного выхода, мой сеньор. Поначалу я редко виделся с ней, ибо мои обязанности держали меня вдали от Пуату, и никогда ни с кем о ней не говорил.

Герцог остановился чуть ли не на середине шага и посмотрел Андре прямо в глаза.

— А потом?

Краска добралась до висков Андре.

— А потом говорить о ней стало невозможно.

— Понятно. Я могу предположить почему. Итак, она из Лузиньи. Ты встретил её в Пуату и впоследствии навещал там. Отчего именно в Пуату?

— Когда мы встретились, она жила в Пуату со своими родителями. Но пятнадцать месяцев тому назад... По воле её отца Элоизу выдали замуж.

— Ага! Для большинства мужчин это стало бы концом всех отношений.

Андре кивнул.

— Верно, мой сеньор, так и есть. Но её брак с самого начала был браком без любви. Её выдали за человека почти втрое старше её, живущего в Лузиньи. Таково было желание отца Элоизы, а она, хоть и не хотела этого брака, была послушной дочерью.

— Но, очевидно, не самой послушной супругой. Ты продолжал видеться с ней.

— Да, мой сеньор, хотя встречались мы уже гораздо реже.

— И как случилось, что она оказалась в Пуату в тот злополучный час? Мне что, напомнить тебе: замужняя или нет, дама теперь мертва и развязать ей язык невозможно, тогда как ты живёхонек? Так что за неё придётся говорить тебе. Давай выкладывай, как было дело.

Прежде чем ответить, молодой Сен-Клер бросил быстрый беспокойный взгляд на отца, потом задрал подбородок и в упор посмотрел на герцога.

— Месяца три назад я получил от неё весточку. Её муж собирался в путешествие на юго-восток от Лузиньи, чтобы провести месяц с престарелым занедужившим братом в Клермоне. У неё заранее, ещё до отъезда мужа, созрел план, как мы могли бы провести это время вместе. Поэтому я договорился об эскорте, который сопроводил бы её к одной дальней, недавно овдовевшей родственнице — та проживает неподалёку, на границе наших земель.

Молодой человек снова бросил взгляд на отца, но лицо старого рыцаря оставалось непроницаемым.

— В некоторых деталях замысел был рискованным, но в других — чрезвычайно простым и легко осуществимым. Ведь здесь никто не знал Элоизу, а её кузина ничего не ведала ни обо мне, ни о наших отношениях.

Андре снова чуть заметно пожал плечами.

— План был приведён в исполнение. Элоиза погостила у вдовой кузины, а тем роковым утром отбыла, как считала её родственница, домой, в Лузиньи, в сопровождении ратников своего мужа. Но на самом деле эскорт был нанят мною через одного моего друга в Пуату, и этим людям предстояло доставить женщину на место нашего последнего свидания. Мы с ней решили, что у нашей тайной связи нет будущего и что с рискованным обманом пора кончать. Наёмники доставили даму в условленное место и, выполнив то, за что им было заплачено, отбыли в Пуатье.

Молодой человек помолчал, нахмурившись и погрузившись в воспоминания.

— Но вышло так, что до моего прибытия на неё наткнулись проклятые клирики. Остальное, мой сеньор, вам известно. Кроме следующего: когда Элоиза не вернулась домой в Лузиньи, никто и представить не мог, где её искать. Ведь она сказала прислуге, что отправляется на северо-запад, в направлении Анжера, чтобы навестить потом другую свою кузину. Ничего удивительного, что её не разыскивали в здешних краях.

— Хмм...

Ричард прошёлся по залу и остановился позади своего кресла, ухватившись за выступы на высокой спинке.

— Объясни, пожалуйста, почему ты не рассказал про женщину своему отцу. Это намного бы всё упростило и избавило его от лишней тревоги и печали.

Ричард ещё не успел договорить, как лицо юноши сделалось пунцовым. Андре с несчастным видом кивнул.

— Теперь-то я вижу свою глупость и опрометчивость, но раньше мне это и в голову не приходило. В тот день я вернулся домой сам не свой, и тогда мне казалось, что я поступлю правильно, если сберегу доброе имя Элоизы и её репутацию.

— А где ты был на следующее утро, когда явились люди барона, чтобы тебя арестовать?

Андре Сен-Клер приподнял брови, как будто не понимал, как вообще можно задавать такой вопрос.

— Я был у Ямы Дьявола, искал её тело. Я не спал всю ночь, не в силах поверить, что два тела могли исчезнуть бесследно. Я нашёл следы, о которых сообщил человек моего отца, дошёл по ним до края пропасти, а потом попытался спуститься в провал. Но это оказалось невозможным. То есть спуститься-то мне удалось — шагов на двадцать, но если бы я продолжил спуск, непременно свалился бы и разбился насмерть. Лишь с огромным трудом мне удалось выбраться. На это ушло больше часа, да и вылез я только потому, что меня нашёл посланный отцом конюший и бросил мне верёвку.

Герцог Ричард обошёл кресло, снова уселся, некоторое время молча глядел на молодого рыцаря, после чего обратился к Роберу де Сабле:

— Робер? Какие будут соображения?

Де Сабле глубоко вздохнул, и Анри, приметив угрюмое выражение лица гостя, приготовился к тому, что тот возьмёт на себя роль обвинителя. Однако де Сабле, встретившись глазами с герцогом, нетерпеливо ожидавшим ответа, слегка покачал головой и поднял руку, призывая потерпеть и дать ему ещё немного подумать.

Андре, понимая, что решается его судьба, стоял неподвижно, устремив взгляд в пространство.

На самом деле, выслушав рассказ молодого человека и присмотревшись к нему, де Сабле безоговорочно поверил юноше и теперь с трудом удерживался, чтобы не разразиться негодующими словами в адрес клириков. Никто никогда не посмел бы обвинить де Сабле в наивности, он прекрасно знал о безудержной развращённости духовенства на всех уровнях церковной иерархии. Причём отсутствием заблуждений и иллюзий он был обязан не случайному стечению обстоятельств, а собственному опыту и глубоким познаниям, ибо Робер де Сабле принадлежал к тайному братству Сиона. Он был принят в орден в день своего восемнадцатилетия и с тех пор многое постиг как на практике, так и изучая старинные архивы, позволявшие сделать вывод об ошибочности и ложности многих аспектов учения, а тем более практики католической церкви.

Пренебрегая официальными догматами, церковь прогнила изнутри, предалась корыстолюбию и распутству. Давно уже назрела необходимость как-то реформировать её. Однако групповое изнасилование и убийство были слишком мерзкими преступлениями даже для далёкого от христианской чистоты клира и оскорбляли веру де Сабле.

Он выпрямился и гневно заговорил:

— Мой герцог, не знаю, что и сказать. Кроме одного — я убеждён, что мы сейчас услышали правду. Но, признавая это, я с облегчением должен признать, что бремя ответственности лежит на вас, а не на мне. Вы — герцог Аквитании, это дело находится в вашей юрисдикции, и я не могу принять решение за вас.

Ричард встал и снова принялся расхаживать по комнате, безжалостно потирая ладони; глаза его светились хорошо знакомым Анри блеском, сулившим надежду, но и внушавшим опасения.

Старый рыцарь, долгие годы учивший и воспитывавший Ричарда Плантагенета, научился читать его, как книгу, и зачастую догадывался о том, что герцог скажет, прежде чем тот успевал открыть рот. Но не всегда. Когда требовались быстрые, беспрецедентные суждения и решения, Ричард неизменно доказывал, что ни один из властителей христианского мира, даже его грозный отец, не может сравниться с ним в беспощадной твёрдости. Ричард был блестящим, циничным, находчивым, деятельным, чрезвычайно амбициозным и безжалостно прагматичным. Кроме того, он был воином, и Анри знал, что его решение, каким бы оно ни оказалось, будет прямым, безапелляционным и окончательным.

Старый рыцарь сцепил руки на коленях, почувствовав, что решение это уже созрело. Впрочем, скорее всего, оно созрело ещё раньше, и его бывший воспитанник советовался с де Сабле скорее из учтивости.

— Быть по сему, — промолвил Ричард. — Робер прав: я — герцог Аквитании, и решение подобных вопросов есть моё исключительное право и мой долг. Когда мы сегодня уедем отсюда, Робер, мы отправимся с визитом к этому мстительному дурню барону, де ла Фурье, или как его там, и посмотрим, много ли наглости у него останется при виде моего гнева. У меня дел по горло, и я не советую заносчивым мелким вассалам раздражать меня самонадеянной глупостью и отнимать моё драгоценное время. А пока мы не выехали, я пошлю капитана и четырёх человек арестовать праведного аббата Пресвятой Девы... как, бишь, его зовут? Фома?

Все эти слова адресовались Анри, который в ответ лишь кивал.

— Думаю, когда святошу притащат ко мне в цепях, он мигом лишится сомнений в своей неправоте, как избавился от сомнений его тёзка-апостол.

Де Сабле развёл руками.

— А потом, мой сеньор?

— А потом обоим прохвостам придётся усвоить, что я — четырежды их судья: как граф Пуату, в чьих владениях они творили беззакония, как граф Анжу, как герцог Аквитании и, самое главное, как будущий король Англии и сын своего отца... Отца, который, замечу, давным-давно дал понять, как ему не нравятся склонные к самоуправству бароны и вмешивающиеся не в своё дело священнослужители. По моему приказу и барон, и аббат немедленно согласятся снять и аннулировать нелепое обвинение в убийстве и смехотворный, но оскорбительный намёк на педерастию молодого Андре.

Ричард сплёл пальцы.

— Что же до клириков, виновных в клевете и убийстве, они будут арестованы, подвергнуты пыткам и повешены. А если кто-то из их прежних покровителей, барон или аббат, не захотят подчиниться и заартачатся, клянусь, я поступлю с этими покровителями убийц и лжецов так же, как мой отец, старый лев, поступил с Беккетом. И Господь мне в помощь!

Герцог говорил так решительно, что никто не усомнился: именно так он и поступит.

— Можешь сесть, Андре, — продолжал Ричард, не потрудившись взглянуть на молодого рыцаря. — Обвинения с тебя сняты, дело закрыто. Осталось лишь уладить кое-какие мелочи.

Не успел Ричард повернуться и посмотреть на старшего Сен-Клера, как последний сразу вспомнил принцип «quid pro quo»^[3] и понял, что сейчас случится. Ричард Плантагенет ничего не делал без quid pro quo, это было ясно с самого начала.

— Мой сеньор? — невольно вырвалось у старого рыцаря.

— Да, Анри, вы верно заметили — я ваш сеньор.

Губы будущего короля изогнулись в лёгкой сардонической ухмылке.

— Я приехал только за вами, Анри, но при сложившихся обстоятельствах будет разумнее, если вы оба отправитесь со мной в Святую землю. Это самый надёжный способ оградить вашего сына от беды, ведь после того, как я покину Францию, он вряд ли сможет чувствовать себя в безопасности. Вы, конечно, это понимаете?

Сын и отец кивнули, и Ричард улыбнулся.

— Тогда на том и порешим. Мы отправимся на войну вместе. Хотя никто не осмелится бросить вызов мне в лицо, оспаривая мою власть, у меня много могущественных врагов. Стоит мне покинуть страну, они неминуемо поднимут головы. Лживое обвинение смогут запросто воскресить, едва я отплыву за море. Итак, Анри, вы будете главным военным наставником моих войск. А ты, мессир Андре, станешь храмовником.

— Храмовником, мой сеньор?

Андре широко распахнул глаза.

— Разве это возможно? Я ведь не монах, да и не гожусь в монахи.

Ричард издал короткий невесёлый смешок.

— Сейчас, возможно, и не годишься — ты ясно дал нам это понять, — но потом всё может перемениться, в том числе твои мысли. Но даже не будучи монахом, ты всё равно рыцарь, посвящённый в это звание моей рукой. И ты — Сен-Клер, представитель рода, к которому принадлежал один из девяти основателей ордена Храма. Господу, безусловно, ведомо, что орден нуждается в тебе, и Он будет рад узнать, что ты встал под чёрно-белое знамя.

Ричард перевёл взгляд с сына на отца.

— Послушайте, что я скажу. Два года тому назад — нет, даже на полгода позже — двести тридцать рыцарей Храма погибли в один день в месте под названием Хаттин. Многие пали в том сражении, Анри, о котором я рассказывал прошлой ночью. Но более половины погибших были казнены уже после битвы по приказу Саладина, угодив в плен. Подумайте об этом, друзья мои. Саладин называет себя султаном, просвещённым правителем, но за одно лишь это зверство заслуживает смерти, как презренный пёс. Двести тридцать рыцарей Храма погибли в один день, почти половина из них была зверски убита сразу после того, как закончилось сражение. А в следующем месяце Саладин захватил Иерусалим и предал смерти ещё сотни христианских воителей. И чем он попытался оправдать эту резню? Тем, что рыцари Храма — самые опасные люди на земле.

Герцог перевёл взгляд с отца на сына.

— Что ж, может, храмовники и были самыми опасными людьми на земле до битвы при Хаттине, но теперь Саладин добился того, что они станут ещё опаснее для него и его прихвостней на все грядущие времена.

Ричард снова потёр ладони.

— Но, как бы то ни было, бойня состоялась и нам приходится иметь дело с её последствиями. А последствия, в числе прочего, заключаются в том, друзья мои, что численность тамплиеров резко уменьшилась, ибо из каждого десятка воинов они потеряли пятерых. Тамплиеры заслуженно считаются самыми могучими и прославленными бойцами на земле, главной защитой и опорой христианства в Святой земле, но за последние два года они понесли столь чудовищные потери, что это не могло не подорвать мощь ордена. Со времён Юлия Цезаря известно: войско, утратившее более трети своих воинов, теряет боеспособность.

Герцог снова умолк, чтобы слушатели осмыслили его слова.

— Многие считают, будто орден Храма вездесущ и могущество его безгранично, — продолжал он, — но мало кому известно, что в действительности в Святой земле никогда не собиралось одновременно больше тысячи храмовников. А поскольку их недавние потери составили более пяти сотен человек, от былой мощи ордена мало что осталось. Неудивительно, что сейчас он остро нуждается в добром пополнении.

Ричард в упор посмотрел на Андре.

— Храм ищет молодых рыцарей, свободных от долгов, без мирских обязанностей, здоровых телом и духом. Думаю, мой юный друг, ты соответствуешь этому описанию?

Андре с удручённым видом пожал плечами.

— Возможно, мой сеньор, но над моей головой сгустилась туча.

— Эта туча исчезла. Забудь, что она существовала.

— Хотел бы я забыть, мой сеньор. Но даже если смогу, я всё равно буду темой толков и пересудов, которые, возможно, дойдут и до Святой земли. Между тем общеизвестно, как неумолимо строги требования Храма к желающим принести обет. Я слышал, простите меня за прямоту, будто даже короли и герцоги не могут навязывать ордену свою волю.

Услышав слова сына, которые, по разумению старого рыцаря, должны были привести Ричарда в ярость, Анри напрягся, но, к его изумлению, герцог лишь улыбнулся.

— Верно, совершенно верно, тут моё влияние далеко не безгранично. Но на мне свет клином не сошёлся: рекомендую присмотреться повнимательнее к моему другу, мессиру Роберу де Сабле. Поверь мне на слово — он куда более важный человек, чем может показаться на первый взгляд. В некоторых делах он обладает таким влияниям, какого мне никогда не добиться. Начать с того, что он один лучших мореходов христианского мира, хотя и утверждает, что в его теперешней жизни это не играет особой роли.

Герцог вопросительно поднял бровь, и рыцарь кивнул в ответ, очевидно, уступая некоей невысказанной просьбе.

Ричард широко ухмыльнулся, снова повернулся к остальным, извлёк из ножен длинный кинжал, подбросил в воздух и легко поймал оружие, совершившее во время падения полный оборот. Проделав этот трюк ещё дважды под внимательными взглядами собравшихся, он продолжал:

— Я могу открыть вам обоим секрет, известный в наше время очень немногим. Мессир Робер, как и ты, Андре, не принадлежит к Храму.

Герцог резко развернулся и метнул кинжал в один из поддерживавших высокую крышу зала деревянных столбов; клинок сверкнул и глубоко вонзился в плотную древесину. При общем молчании Ричард неторопливо подошёл к столбу, вытащил кинжал, внимательно осмотрел остриё и убрал оружие в ножны.

— Но правящий совет Храма пригласил мессира Робера вступить в орден, и не просто в качестве рыцаря, но в качестве хранителя места магистра, поскольку судьба нынешнего магистра, Жерара де Ридефора, неизвестна. Он числится пропавшим без вести, но, скорее всего, его уже нет в живых — или сложил голову в бою, или был убит в плену.

Герцог снова ухмыльнулся, с удовлетворением отметив, что оба Сен-Клера с приоткрытыми ртами медленно повернулись к де Сабле и во все глаза уставились на него.

Ричард выдержал паузу, а когда решил, что у отца и сына было достаточно времени, чтобы проникнуться впечатлением, заговорил снова:

— Позвольте повторить: мессир Робер был приглашён в орден правящим советом Храма. Никогда и никому раньше не оказывали такой чести. Это беспрецедентный случай, потому что Храм всегда ревностно и фанатично отбирал самых лучших из желающих вступить в его ряды. То, что орден пригласил мессира Робера, имеет огромное значение и для тебя, Андре. Учитывая, что де Сабле убеждён в твоей невиновности, возможно — и даже вероятно, — что тебя примут в орден как новичка без принесения формальных обетов, ещё до того, как мы покинем Францию. Таким образом, вы оба, отец и сын, сможете путешествовать в моей свите, пока мы не доберёмся до Святой земли. Там вы приготовитесь к стоящим перед вами задачам: по прибытии ты, Андре, станешь полноправным рыцарем Храма, а вы, Анри, займёте оговорённую должность.

Анри Сен-Клер низко поклонился.

— Превосходно, — сказал герцог. — А теперь перейдём к нашим делам. Начнём с этого святоши и лицемера, аббата Фомы. Может, он и не слишком боится Бога, но, клянусь святой Божьей глоткой, я сумею нагнать на него страху. Он у меня живо раскается во всех своих гнусных прегрешениях! Андре, ступай, найди Годвина, капитана моей стражи. Он англичанин, но умеет говорить по-французски. Ты его сразу узнаешь: здоровенный детина, его ни с кем не спутаешь. Скажи ему, чтобы взял четырёх человек, поехал в аббатство Пресвятой Девы, арестовал аббата Фому и доставил в цепях ко мне, в замок де ла Фурье. В цепях, заметь, и пешим. Пусть заставит аббата идти пешком! Я хочу, чтобы этот заносчивый ханжа и лицемер испытал боль и страх, о которых до сегодняшнего дня и понятия не имел. И пошли с ними одного из своих людей, чтобы тот показал дорогу. Ступай. Нет, погоди.

Ричард щёлкнул пальцами.

— Заодно скажи Пьеру, сержанту Годвина, чтобы подготовил наших коней и подвёл к воротам в ближайшие полчаса. Всё понял?

Андре кивнул.

— Да, мой сеньор.

С этими словами он вышел.

Мессир Анри посмотрел ему вслед, восхищаясь прямой осанкой сына и слегка удивляясь, как легко Ричарду удаётся добиваться своего. Конечно, старший Сен-Клер с самого начала сообразил, что Плантагенет явился к нему неспроста. Со вчерашней ночи Анри преследовали опасения и горькая досада. Но теперь, как по волшебству, обида покинула его, сменившись невольным восхищением человеком, так умело распоряжавшимся чужими жизнями.

Несмотря на свою тревогу, несмотря на то, что он понимал: Ричард Плантагенет манипулирует людьми ещё искуснее, чем прежде, Анри имел причины смириться с волей герцога. Он отдавал себе отчёт, что без поддержки будущего короля его сыну Андре нельзя оставаться во Франции. После отъезда Ричарда и отца Андре мог избежать судебного процесса и казни (или даже гибели от рук убийцы) только одним способом: вступив в войско крестоносцев, но под чужим именем, без гербового щита, в качестве наёмника. Однако теперь, когда в нём был заинтересован сам Ричард — а старый рыцарь ни на йоту не верил, что хорошо знакомый ему герцог вдруг проникся бескорыстной любовью к справедливости, — у Андре появился другой, более приемлемый путь. То, что его участие в походе в Святую землю было a sine qua non^[4], уже не раздражало старшего Сен-Клера, ибо служило интересам не только сеньора, но и вассала. Приняв предложение Ричарда, мессир Анри извлёк из необходимости пользу: он воспользовался возможностью сохранить жизнь сыну и разделить с ним судьбу.

Осмыслив сложившееся положение, Анри лишь смутно предчувствовал нечто недоброе. Он никак не мог избавиться от этого предчувствия, но не собирался ему поддаваться, ведь причина такого чувства, скорее всего, коренилась в тёмных сторонах сложного характера Ричарда... Характера, с которым, хочешь не хочешь, приходилось мириться.

Сен-Клер почувствовал, что Ричард внимательно за ним наблюдает, и выпрямился во весь рост, ощущая, как засосало под ложечкой.

— А вы размякли, Анри. Вам не мешает восстановить былую бойцовскую форму.

— Я же говорил, мой сеньор. С тех пор, как моя жена...

— Это не займёт много времени. Месяц — и мы приведём вас в порядок.

Ричард ухмыльнулся.

— Может, это вас прикончит — но даже если и так, вы умрёте поздоровевшим.

Мессир Анри улыбнулся.

— Это не убьёт меня, мой сеньор. Скорее всего, стоит начать — и я войду во вкус.

— Ну, у молодого Андре таких трудностей не будет. Я попрошу Робера сразу приставить его к делу: пусть изучает основные дисциплины ордена, хотя бы самые известные и доступные.

Герцог повернулся к де Сабле, выгнув бровь:

— А как по-вашему, Робер? Есть у него задатки храмовника?

— Уверен, что есть, мой сеньор. Насколько могу судить, понадобится лишь несколько... упорядочить его природные дарования.

— Да-да, молиться утром, в полдень, днём и вечером и ещё три-четыре раза за ночь. Очень странный образ жизни для рыцаря и воина.

Де Сабле в ответ на иронию Ричарда слабо махнул рукой.

— Таков устав ордена, мой сеньор. Его должны соблюдать все члены ордена, невзирая на звание.

— Вот поэтому я бы никогда не смог стать храмовником. Интересно, способны ли ещё святые воители разгибать колени, когда нужно сражаться.

Де Сабле широко улыбнулся.

— Недавно вы сами признали, мой сеньор, — они сражаются отменно. Кроме того, сведущие люди сказали мне, что во время войны на смену мирному уставу приходит боевой: требования к благочестию смягчаются, зато ужесточаются требования к дисциплине и боевой подготовке.

Мессир Робер повернулся к Сен-Клеру.

— А вы как думаете, мессир Анри? Приноровится ваш сын к этой ноше?

— Полагаю, что да, мессир Робер, и приноровится охотно. Ведь тот, кто служит ему примером для подражания, его герой, — тоже крестоносец и тамплиер. Уверен, если этот человек ещё жив, Андре сочтёт за честь служить с ним под одним знаменем.

Де Сабле изогнул бровь.

— Герой? Кто же это?

— Кузен Андре, из английской ветви нашего рода, хотя последние тридцать лет владения его семьи находятся на севере, в Шотландии. Это мессир Александр Сен-Клер... Но он с рождения живёт среди этих невежественных островитян и даже имя своё произносит так, как оно звучит на тамошнем грубом наречии.

Де Сабле призадумался.

— Наверное, я вас не понял. Вы же сказали, что его зовут Сен-Клер?

— Да, это наше общее родовое имя. Но у них на острове оно звучит как Синклер.

— Синклер? Действительно, звучит странновато... Но почему Андре считает его героем?

Старый рыцарь пожал плечами и улыбнулся.

— Потому что он и вправду герой. Почему же ещё? Алек — так он себя называет — отчаянно храбрый и умелый воин, к тому же ветеран Храма. Он провёл у нас два года: жил в нашем замке вскоре после вступления в орден, когда Андре был ещё мальчиком. Этот человек оказал большое влияние на моего сына.

Увидев, как изменился в лице де Сабле, Анри осёкся.

— В чём дело, мессир Робер? Вы что-то слышали об Алеке Синклере?

Де Сабле сразу перестал хмуриться.

— Я его не знаю. Но, кажется, слышал о нём. Это очень необычное имя.

— Да, необычное имя необычного человека.

— А почему по вступлении в орден он провёл два года здесь?

— Вот об этом, мессир Робер, если выдастся случай, вы можете спросить его самого. Мне было известно лишь, что он занимается какими-то делами ордена, а в них, как вы понимаете, посторонних не посвящают.

Внешние двери распахнулись, и вошёл Андре. Ещё с порога он заявил, что приказы герцога переданы и выполняются. Ричард сразу направился к выходу, позвав с собой мессира Анри, и уже через плечо крикнул де Сабле, чтобы тот чуть позже подождал его у парадных дверей.

Герцог и хозяин дома ушли, оставив младшего Сен-Клера с Робером де Сабле. Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга. Почувствовав, что пристальный взгляд будущего начальника слегка смущает юного рыцаря, де Сабле доброжелательно промолвил:

— Андре, ваш отец рассказывал о вашей дружбе со старшим кузеном, мессиром Александром Синклером.

Андре Сен-Клер слегка улыбнулся и кивнул.

— Я бы не назвал это дружбой, мой лорд. Мы нравились друг другу, но я в то время был нескладным мальчишкой, а Алек — он на десять лет меня старше — полноправным рыцарем Храма. Мы не виделись восемь лет или даже больше. Но если мессир Алек жив и всё ещё в Святой земле, я почёл бы за честь снова встретиться с ним, может, даже сражаться бок о бок.

— Значит, вы предвкушаете своё путешествие на Восток?

С виду невинный, вопрос этот имел множество оттенков и подтекстов, и Сен-Клер замешкался с ответом.

— Подойдите сюда.

Андре подошёл почти нехотя, гадая, зачем ему отдан этот приказ, последовавший за оставшимся без ответа вопросом. Когда старший рыцарь протянул руку, юноша едва не преклонил колено, однако де Сабле остановил его.

— Нет, просто пожмём друг другу руки.

Больше не колеблясь, Андре Сен-Клер принял протянутую руку и, ощутив особое, тайное пожатие, ответил таким же, молча подтверждая своё членство в братстве. Де Сабле отпустил его руку.

— У меня было предчувствие, что я встречу в этом доме кого-то из наших братьев. Правда, я подумал сразу же о вашем отце, но он не ответил на ритуальное пожатие.

— Нет, мессир Робер, мой отец — не член братства. Зато к братству принадлежит мессир Алек.

— Когда вы об этом узнали?

— Разумеется, только после моего посвящения. Наставники сообщили мне много нового, и я по-другому взглянул на то, что ещё в детстве озадачивало меня в поведении Алека. Я задал вопрос своему наставнику и получил подтверждение.

— Значит, даже будучи посвящённым в наше древнее братство, вы вовсе не помышляли о вступлении в орден Храма?

Теперь Сен-Клер ухмыльнулся открыто.

— Совершенно не помышлял, мессир. Подозреваю, и вы тоже. Я был и остаюсь преданным членом братства, но, как уже говорил, в монахи меня не тянет.

— Однако в скором времени вам предстоит стать монахом... Хотя в первую очередь, разумеется, вы будете связаны не обетами церкви, а обетами братства. Вы, конечно, понимаете, что я имею в виду?

Андре пробормотал, что понимает.

— У меня нет никаких сомнений в том, что по прибытии в Святую землю братство возложит на вас некие обязанности. А теперь нам надлежит связаться с советом, доложить о нашей встрече и об обстоятельствах, при которых она произошла.

Андре кивнул, мимолётно вспомнив об уже принесённых обетах. Посвящение и принятие в ряды братства Сиона предусматривало принесение двух обетов, похожих на церковные обеты бедности и послушания, но в то же время отличающихся от них. Новообращённые братья клялись не иметь личного имущества, владеть всем совместно с другими посвящёнными, повиноваться не Папе и не магистру Храма, а главе древнего братства. Ритуал братства не предусматривал принесения третьего канонического обета — обета целомудрия, считавшегося непременным условием вступления в орден Храма. Иными словами, целомудрие могло быть обязательным для тамплиера, но необязательным для этого же человека — члена братства Сиона.

Андре покачал головой, не в первый раз дивясь тому, как мало знают посторонние о подобных вещах... И это снова навело его на мысль о Ричарде Плантагенете. Взглянув на де Сабле, он решил поговорить с ним начистоту.

— Могу ли я задать вам вопрос о нашем братстве, мессир Робер?

— Конечно. Спрашивайте без раздумий.

— Герцог, похоже, весьма доволен вашим назначением на пост временного, а впоследствии, видимо, и полноправного магистра Храма. Но я не могу взять в толк, почему он так доволен. Как только вы вступите в Храм, герцог утратит своё влияние на вас, поскольку никто не может служить сразу двум господам, а орден не подчиняется светским властям. И мне трудно поверить, чтобы герцога Ричарда могла порадовать перспектива лишиться сильного вассала. Не могли бы вы пролить свет на эту загадку?

Де Сабле рассмеялся.

— Могу, и без труда. Ричард доволен тем, что моё назначение, если оно состоится, то состоится лишь в будущем.

— Простите, я не понимаю. Вы сказали «если оно состоится». А разве может быть иначе?

— Всё зависит от того, жив или мёртв нынешний магистр, Жерар де Ридефор. Мы подозреваем, что он мёртв, но не знаем этого наверняка. В настоящее время в Святой земле царит хаос, до нас доходят лишь отрывочные, зачатую неточные, а порой и просто неверные сведения. Поэтому, если де Ридефор жив, я буду ждать, пока не появится нужда в моих услугах. Кроме того, как бы ни сложилось моё будущее, перед отбытием в Святую землю я послужу главным корабельщиком герцога Ричарда, чему он весьма рад. Он снаряжает — в кои-то веки с благословения своего отца — флот из самых больших кораблей, какие когда-либо видел мир. Флот, который сможет доставить морем в Святую землю его войска, скот, провиант, снаряжение и осадные машины. Подумайте об этом, молодой человек. Я принадлежу к братству, и до недавних пор совет поручал мне заниматься торговыми операциями в интересах некоторых дружественных семей.

Для постороннего это прозвучало бы невразумительно, но Андре Сен-Клер понял, что именно имеет в виду де Сабле.

— Для того, чтобы должным образом справиться с поручением, я потратил немало времени, изучая всё имеющее отношение к данному вопросу, в том числе математику, астрономию, навигацию и прочие составные части мореходного искусства. Ричард сейчас остро нуждается в моих знаниях,братство же заинтересовано в том, чтобы я добрался до Святой земли по возможности быстро и, главное, живым и здоровым. Пребывание на борту одного из судов огромного флота крестоносцев значительно повышает мои шансы на благополучное прибытие и сводит почти на нет риск того, что Храм снова останется без магистра.

Сен-Клер кивнул.

— Благодарю за разъяснение, я всё понял. А что теперь потребуется от меня, мессир Робер? Скажу сразу — что бы ни было у вас на уме, я могу приступить к выполнению новых обязанностей немедленно. О том, чтобы во время нашего отсутствия за землями нашими должным образом присматривали, позаботится отец. Кстати, как долго, по-вашему, мы будем отсутствовать?

— Полагаю, минимум месяц. Но может, меньше или гораздо дольше. Ричарду не терпится добраться до Англии и заняться снаряжением войск и флота; однако в этом он, как всегда, будет зависеть от доброй воли и настроения своего отца, короля. Это, конечно, не радует нашего сеньора, но, полагаю, Генриху скрепя сердце придётся оказать содействие сыну: король хочет, чтобы Ричард благополучно убрался из Англии и отбыл в Святую землю. Правда, остаётся ещё решить стародавний вопрос об уязвлённой гордости короля Филиппа из-за Вексена и предполагаемых обид, нанесённых Алисе. С этим тоже придётся разобраться и уладить всё к удовлетворению обеих сторон, иначе дело никогда не сдвинется с мёртвой точки.

Молчание, последовавшее за этими словами, было недолгим, но многозначительным.

Алиса Калет, сестра короля Филиппа Августа, с детства обручённая с Ричардом Плантагенетом, в возрасте восьми лет была передана на попечение короля Генриха и Элеоноры. Принцесса прибыла на корабле в Англию, но, когда ей исполнилось пятнадцать, её соблазнил отец жениха (а Генрих тогда годился ей в деды), и с тех пор она стала любовницей короля.

Тем не менее большого скандала не разразилось, ибо королеву Элеонору муж уже заточил в темницу, где ей суждено было провести более полутора десятков лет, и на французскую принцессу почти никто не обращал внимания... Меньше всех — её наречённый.

Куда больше, чем скандальная связь между похотливым старым королём и глупой, слишком рано созревшей девицей, династические отношения между Францией и Англией осложняла бурная любовная связь брата Алисы, Филиппа, и её наречённого, Ричарда. То, что эти двое мужчин годами делят ложе, было широко известно, но редко обсуждалось вслух. Однако между Филиппом и Ричардом нередко вспыхивали публичные ссоры, похожие на семейные, причём в этих ссорах Филипп Август играл роль сварливой ревнивой жены.

Об отношениях между старым королём Генрихом и Алисой давно никто не задумывался. Но теперь, когда Филипп готовился покинуть Францию и отправиться с войском в Святую землю, вновь всплыла история с приданым Алисы, и на сей раз отложить её решение было непросто.

Приданым Алисы, более десятка лет служившим причиной раздоров между двумя королевскими домами, являлась богатая и процветающая французская провинция Вексен. Правящий дом Капетов предложил Вексен короне Англии в знак доброго расположения и как залог последующего брака Алисы в ту пору, когда она ребёнком явилась в Англию, чтобы жить в семье будущего мужа.

Первоначально предполагалось, что Алиса выйдет замуж за старшего сына Генриха, принца Анри, но после ранней кончины этого жениха её наречённым стал Ричард. Однако прошло уже двадцать лет с тех пор, как Алиса прибыла в Англию, а брак так и не был заключён. Ситуацию осложняло то, что граница пресловутой провинции Вексен находилась меньше чем в дневном переходе от столицы Франции Парижа. Между тем, едва невеста прибыла в Англию, её приданое прибрали к рукам. Сначала Вексен ревностно удерживал король Генрих, а в последнее время — Ричард.

Филипп хотел вернуть Вексен, не без оснований заявляя, что, поскольку брак так и не был заключён, Англия лишилась права на приданое и теперь оно является законной собственностью Франции. Генрих и Ричард, все минувшие годы старавшиеся основательно закрепиться в Вексене, на самой границе с Французским королевством, само собой, возражали и пылко спорили. Однако на Жизорском совещании в январе 1188 года они потерпели поражение: Филипп заручился поддержкой Папы и добился права на передачу Вексена под свою юрисдикцию до тех пор, пока Ричард не исполнит своего обязательства и не женится на принцессе Алисе.

Андре воздержался от комментариев, а де Сабле, не обратив внимания на его молчание, продолжал:

— На это могут уйти дни, а то и недели. Всё зависит от того, насколько удачно эти двое смогут уладить свои разногласия и заключить полюбовное соглашение, чтобы вдвоём командовать походом.

— То есть они станут командовать совместно?

— Может быть. Но Ричард — воин, а Филипп — политик и предпочитает договариваться, а не воевать. На первый взгляд они могли бы прекрасно служить на пользу общему делу, дополняя друг друга. Но скажу вам по секрету, как брату, — ни тот ни другой не согласится быть вторым. Пока, во всяком случае, Филипп — единственный король, который участвует в походе. Это признают все, и претензии Ричарда оскорбляют его гордость. Правда, как только Ричард станет королём Англии, всё изменится. Вы знаете не хуже меня: Ричард скорее умрёт, чем уступит кому бы то ни было честь и славу, какие сулит ему верховное командование над всеми силами крестоносцев. Рано или поздно трения между Ричардом и Филиппом породят искры, их подхватит ветер и, скорее всего, раздует пламя там, где никто не ожидал пожара. Но нас с вами этот огонь не опалит. Итак, будьте готовы к тому, что в течение ближайшего месяца вам придётся отправиться в Англию. Но до истечения этой недели отправляйтесь в Тур или Пуату, найдите представителя братства и сообщите ему о том, что здесь произошло. Вам будут даны соответствующие наставления. Возможно, я вернусь из Парижа тем же путём, возможно, нет — всё будет зависеть от срочных дел Ричарда. Но вас призовут независимо от того, какой дорогой мы отправимся в Англию, так что будьте готовы. А сейчас мне пора. Герцог ждёт меня, а вы знаете, как Ричард не любит, когда его заставляют ждать. Итак, простимся — и до скорой встречи.

Двое рыцарей — теперь знавшие, что они братья, — коротко обнялись, и де Сабле пошёл к герцогу, оставив Андре Сен-Клера наедине с его мыслями. Благо юноше было о чём поразмышлять.

ГЛАВА 3

Прошёл май, потом июнь, но никаких вестей о Ричарде до Анри Сен-Клера не доходило.

Правда, мессир Анри почти не замечал, как проходит время: он был слишком занят возвращением былых боевых навыков, которые едва не утратил после смерти жены. Откровенно говоря, ещё до её кончины он предался отдохновению и праздности. Анри полагал, что уже не молод, на своём веку достаточно послужил сеньорам, а до этого — королеве и имеет право отложить меч в сторону. Теперь же, когда потребовалось вернуться на военную службу, старый рыцарь в полной мере ощутил бремя возраста и многолетнее отсутствие боевой практики.

Он начал с того, что стал заново учиться ездить верхом, что на первых порах оказалось нелёгким делом. Седло натирало зад, всё тело бунтовало против непривычных усилий. Разумеется, рыцарь не забыл, как ездить верхом, однако за минувшие годы сил у него поубавилось, мышцы ослабели, старые кости и сухожилия отчаянно болели, когда он, настойчиво и упорно, пытался вернуть себе былое умение проводить в седле долгие часы и даже дни.

В первый день своей новой одиссеи он занимался верховой ездой пять часов и, вернувшись наконец в замок и неловко спешившись, едва устоял на ногах. Отчаянно натруженные мускулы взывали об отдыхе. Но Анри оставил без внимания этот зов.

Он заставил себя пойти на ристалище и взять меч. Подойдя к тренировочному столбу из прочнейшего дуба, покрытому выбоинами и зарубками — здесь десятилетиями тренировались воины, — Сен-Клер принялся выполнять основные упражнения, предназначенные для того, чтобы обучить новичка первым приёмам владения мечом.

Более часа он рубил мечом столб, отрабатывая удары, и лишь когда не смог больше поднять руки для замаха, нетвёрдым шагом направился в свои покои по знакомой лестнице, вдруг показавшейся ему бесконечной. Добравшись до кровати, он рухнул ничком и заснул, хотя до заката было ещё далеко.

Проснулся рыцарь не скоро, уже при свете дня, и у него едва хватило сил, чтобы встать. Всё тело как будто свела судорога, мышцы казались твёрдыми, как старый корявый сук, ягодицы и внутреннюю часть бёдер покрывали такие синяки, будто Анри били стальными прутьями.

Шатаясь, медленно разминаясь на ходу, он побрёл к колодцу во внутреннем дворе, окунулся в ледяную воду — и вскрикнул. Он закричал бы ещё громче, если бы не боялся привлечь внимание слуг. Насухо обтеревшись куском мешковины, Сен-Клер с удивлением поймал себя на том, что невольно сочувствует юным новобранцам, которых сам много лет нещадно муштровал, не задумываясь об их боли и страданиях.

Несколько приободрившись, на болезненно негнущихся ногах Анри отправился на кухню. Он и не подозревал, что все, в том числе верный Эктор, до сих пор не осмеливались с ним заговорить.

Перекусив, рыцарь направился к конюшням и велел привести коня. Но тут выяснилось, что он просто не может взобраться в седло: любая попытка широко расставить ноги отзывалась в них резкой болью. Сен-Клер раздражённо потребовал, чтобы крепкий конюх подсадил его, но на этом унижения не кончились — пришлось вдобавок просить, чтобы непослушные, негнущиеся ноги седока вставили в стремена. Покинув мощённый булыжником двор, рыцарь выехал за ворота, и вся челядь замка затаила дыхание, ожидая привычного взрыва ярости господина. Но неловкий всадник молча скрылся из виду, и слуги, облегчённо вздохнув, вернулись к своим обычным делам.

Понадобились две полные недели, чтобы изнеженное долгой праздностью тело начало приспосабливаться к новым, суровым требованиям. Несколько раз Сен-Клер был близок к отчаянию, боясь, что не выдержит бесконечной боли, усталости и ощущения собственного бессилия. Однако Анри Сен-Клер никогда не уклонялся от выполнения своего долга.

По правде говоря, он всю жизнь провёл, безжалостно муштруя людей, прививая неопытным ученикам дисциплину, повиновение и умение переносить трудности, а вот теперь занимался собственной муштровкой не менее сурово, чем некогда муштровкой других. У него не было иного выхода. Он сознавал свои недостатки и умер бы от стыда, если бы молодой Ричард Плантагенет вернулся и увидел, что его бывший наставник не готов к походной жизни.

Анри не щадил себя, и вот настал день, когда, садясь в седло, он уже не ощутил невыносимой боли. По вечерам каждый взмах меча, всё более решительный и точный, позволял нанести по-настоящему сильный рубящий удар.

Рыцарь трудился всё усердней, и прежние воинские навыки всё быстрей возвращались к нему. К нему возвращались и сила, и выносливость, и ловкость, и умение управляться с конём. Его лицо и руки обветрились, ибо он выезжал и практиковался в любую погоду, и, хотя Анри не стал более мускулистым, он чувствовал, как с каждым днём мышцы наливаются силой. Теперь ему не составляло труда атаковать тренировочный столб, осыпая его всё более уверенными ударами и делая лишь краткие передышки. Упражнения начали доставлять ему удовольствие, а ощутимые успехи не могли не радовать. За последнее время Сен-Клер даже приноровился ездить и упражняться в полном вооружении, почти не ощущая тяжести доспехов.

В начале июля Анри приютил на ночь проезжавшего мимо французского рыцаря и за трапезой узнал от гостя, что между королями Филиппом и Генрихом разразилась война, что герцог Ричард, оскорблённый очередным отказом отца признать его наследником английского трона, открыто встал на сторону Филиппа против Генриха. Совместные силы короля Франции и герцога осадили Ле-Ман, город, в котором Генрих родился и который, по слухам, любил больше прочих.

По словам гостя, французского рыцаря дю Плесси, он отбыл из-под осаждённого города два дня тому назад и по личному поручению Филиппа отправился с депешами на юг — через Тур и Пуатье в Ангулем.

Но несмотря на настойчивые расспросы хозяина, дю Плесси ничего не смог поведать ни об Андре Сен-Клере, ни о мессире Робере де Сабле, которому Андре сопутствовал в разъездах с апреля месяца, с визита Ричарда в замок Сен-Клеров. Анри так и не удалось узнать, участвует ли его сын в осаде.

Однако по прошествии нескольких недель, а именно прекрасным летним днём шестого июля Андре приехал домой. Он был один, в добром здравии и прекрасном расположении духа: юноша радовался тому, что вернулся в свои владения, хотя и собирался пробыть здесь всего несколько дней. Он тоже держал путь в Ангулем, чтобы доставить официальные документы от мессира Робера де Сабле, пребывающего в Орлеане, настоятелю ангулемской обители тамплиеров.

Приезд Андре вызвал во всём замке радостный переполох, потому что молодой человек пользовался всеобщей любовью и его не видели уже несколько месяцев.

Старший Сен-Клер снисходительно отнёсся ко всеобщему ликованию и весь день не обсуждал с Андре никаких серьёзных дел. Лишь после ужина, когда челядь ушла спать, отец и сын остались вдвоём за кувшином любимого золотистого вина Анри — такое вино всегда закупали для него на винодельнях лежавшей более чем в ста милях к востоку Бургундии.

Бо́льшая часть разговоров за общим столом касалась в тот день нового образа жизни мессира Анри; все домочадцы наперебой рассказывали, каких отменных успехов он добился и как сильно поздоровел. Но когда Андре попытался снова заговорить на эту тему, его отец только отмахнулся.

— Мы достаточно поговорили обо мне и о моих делах. Меня гораздо больше интересуют твои дела и ты сам. Чем ты вообще занимаешься? Я полагал, ты сейчас в войске Ричарда, а он, насколько помнится, хотел держать мессира Робера под рукой. Из единственного письма, которое ты прислал в прошлом месяце, я решил, что, куда бы ни направлялся мессир Робер, ты едешь вместе с ним.

Андре усмехнулся, наклонив голову.

— Не всегда, отец. Но признаюсь, мессир Робер принял в моих делах живейшее участие и с того дня, как поверил в мою невиновность, многое для меня сделал.

Андре улыбнулся более открыто.

— Если меня откажутся принять в храмовники, то уж всяко не по вине мессира Робера, — уже не так торжественно продолжал он. — Он решил, что я вполне гожусь в тамплиеры. У меня было время, чтобы как следует всё обдумать, и теперь я склонен с ним согласиться. А вы, отец, будете вы недовольны или разочарованы, если я стану полноправным членом ордена?

— Храмовником-монахом?

Анри искренне удивился: ему никогда не приходило в голову, что сын может взвалить на себя монашеское бремя. Некоторое время старый рыцарь сидел в молчаливой задумчивости, покручивая кончик уса.

— По правде сказать, не знаю, что и ответить, Андре. Буду ли я недоволен? На первый взгляд причин для недовольства нет. Но за первым взглядом следует второй и третий. Буду ли я разочарован? Хмм... Два года тому назад, когда была жива твоя мать, это, несомненно, стало бы разочарованием. Может, потому что она всегда мечтала иметь внуков. Но теперь она покинула нас, упокой Господи её душу. Ты — мой единственный сын, последний из нашего рода... Значит, если у тебя не будет сыновей, наша ветвь Сен-Клеров прервётся.

На губах Анри промелькнула чуть заметная улыбка.

— Правда, род Сен-Клер сохранится, ведь у нас достаточно кузенов и других родичей, хотя среди них нет по-настоящему близких нам людей. А тот, кем ты больше всего восхищаешься, — сам рыцарь Храма и, следовательно, монах. Поэтому, если ты решил вступить в орден, ты окажешься в доброй, благородной компании.

Помолчав, Анри заключил:

— Нет, Андре, если ты всё серьёзно обдумал, я не буду недоволен и разочарован. А если бы ты принёс окончательные обеты после нашего прибытия в Святую землю, мне вообще не на что было бы жаловаться.

— Вы ведь понимаете — моё решение означает, что после смерти мне придётся передать этот замок и всё моё имущество ордену.

— Я понимаю, но какое это имеет значение? Никто не сможет претендовать на наши владения после того, как я умру, а ты станешь монахом. Конечно, лучше будет пожертвовать имущество ордену, где оно сможет послужить благой цели, чем передать алчным родственникам, которые начнут из-за него грызню. Что ж, если таково твоё желание и твой осознанный выбор, так тому и быть.

В подтверждение своих слов старый рыцарь хлопнул в ладоши.

— Ладно, хватит об этом. Расскажи мне, что творится в мире. Что происходит за воротами замка из того, о чём мне следует знать? Последние новости, которые до меня дошли, — это что Ричард с Филиппом осаждают короля Генриха в Ле-Мане. Осада ещё продолжается?

— Нет, давно уже закончилась. Она и продолжалась-то всего несколько недель. В конце июня город пал, и Ричард сжёг его, сперва выгнав оттуда всех жителей. Это было десять дней тому назад. Король Генрих перед самой капитуляцией сумел бежать в Шиньон, Ричард погнался за ним сразу после того, как приказал поджечь город. Прошлым вечером я был в Туре, на капитуле Храма, и за один вечер услышал несколько историй о том, что с тех пор произошло, но ни один из рассказов не показался мне правдивым. Приходит так много вестей из самых разных источников, что глупо пытаться отличить правду от вымысла.

— Расскажи мне хотя бы некоторые из этих историй.

Андре поморщился и покачал головой.

— Поговаривают, что разрушение родного города так подкосило старого короля, что он серьёзно занедужил и лежит на смертном одре. Говорят, когда он обессилел, сломленный болезнью, его ограбили вечно отиравшиеся вокруг него прихвостни и прихлебатели, и теперь он остался ни с чем.

Мессир Анри нахмурился.

— Отвратительно. Но ты говоришь, что Ричард за ним гнался? Полагаю, он догнал отца, как только старик заболел, если не раньше. Неужели он ничего не сделал, чтобы пресечь воровство?

— Сомневаюсь, что ему известно о происходящем, отец. Ричард занят другими делами и ни о чём больше не помышляет.

— Другими делами... какими, например?

— Удивительно, что вы вообще об этом спрашиваете. В первую очередь, разумеется, его занимает Вексен. Перед лицом смерти Генрих сделал то, чего никогда бы не сделал раньше: официально провозгласил Ричарда своим наследником. Это случилось три дня назад, третьего июля... Если верить тому, что я слышал вчера вечером. По слухам из того же источника, Генрих велел выпустить из заточения свою жену Элеонору, которую последние шестнадцать лет держал в заточении в башне в английском городе Винчестер. Мало того, король официально отказался от каких бы то ни было прав на Вексен и согласился передать принцессу Алису Филиппу Августу и Ричарду — с тем, чтобы Ричард мог на ней жениться и уладить дело с вексенским приданым. Тогда все проблемы англо-французского соглашения о Крестовом походе решатся раз и навсегда.

Мессир Анри долго молчал.

— Старик, должно быть, и впрямь серьёзно заболел, раз пошёл на такие уступки, — проворчал наконец старый рыцарь. — Да и Ричард наверняка сильно на него давил.

— Да, отец. И он вырвал у короля не только это. Генрих вынужден был уступить всю жизнь принадлежавшие ему замки и поместья и передать Ричарду те земли, о которых раньше и речи не было. Поговаривают, что Ричард не оставил Генриху ничего, что могло бы поддержать королевское достоинство. А ещё я слышал, будто король вслух молил Бога, чтобы тот дозволил ему жить до тех пор, пока он не найдёт управу на неблагодарного сына. Но вскоре после этого Генрих умер: Всевышний, над которым король столько раз насмехался, отказал ему в этом удовлетворении. Правда, я не могу поклясться в истинности известия. То есть известия о смерти Генриха. Остальные присутствующие в нём усомнились. И не забывайте — я сообщаю новости, полученные из вторых рук.

В голосе Андре зазвучали горькие нотки:

— Впрочем, я слышал также, что Ричард стал рыдать и молиться за душу своего отца за несколько часов до смерти старика, едва добился от него всего, чего хотел.

— Кто мог сказать тебе такое?

Мессир Анри, и без того мрачный, сердито насупил брови.

— Кто посмел произнести подобные слова? Кем бы он ни был, он не друг Ричарда Плантагенета.

Андре хотел было ответить, но отец опередил его:

— Ты сказал, что был на капитуле Храма в Туре. И именно там, открыто, в присутствии посторонних, велись подобные разговоры? Мне трудно в это поверить. Конечно, можно предположить, что в тесном кругу рыцари обсуждают такие вопросы и, возможно, не стесняются порицать сильных мира сего. Но ведь ты пока не храмовник, и мне непонятно, с чего тебя облекли таким доверием.

— Ну, отец, я ведь не совсем посторонний, — промолвил Андре, скромно пожав плечами. — Меня пригласили как будущего тамплиера двое рыцарей Храма, с которыми я свёл близкое знакомство в последние несколько месяцев. Оба тесно сотрудничают с де Сабле и по поручению ордена служат связными между де Сабле, герцогом Ричардом и королём Франции. Будучи гостем этих двух рыцарей, я и услышал так много.

— Пусть так. Но, Андре, всё равно не следует забывать, что дружеские отношения — это одно, а клятвы и сохранение секретов — совсем другое. Каковы бы ни были твои намерения, ты пока не принадлежишь к ордену и тебе незачем быть причастным к его тайнам. Да и вообще, не нравятся мне такие разговоры. Они попахивают неверностью, даже изменой.

Андре наморщил лоб.

— Неверностью? О чём вы, отец? Изменой кому? Мы с вами толкуем не о вассалах короля или герцога, а о рыцарях Храма. Они преданы только самому Папе. Их верность принадлежит Святому престолу, и никакой мирской властитель, будь то император, король или герцог, не может на неё претендовать.

— Это я понимаю, Андре. Но понимаю и то, что ты пока не один из них. Если только... Не умолчал ли ты о чём-нибудь? Может, тебя уже причислили к избранным?

Анри спросил это насмешливым, скептическим тоном, что ничуть не удивило и не обидело молодого рыцаря. Андре давно свыкся с тем, что в его жизни есть тайны, которые он никогда не сможет открыть отцу, дела, которые они никогда не смогут обсудить вместе.

Махнув рукой, молодой рыцарь отставил кубок с вином и встал. Подойдя к очагу с большой железной жаровней, он присел на корточки, чтобы подбросить в угасающее пламя новые поленья из лежащей возле очага груды. Тем самым он выигрывал время, чтобы скрыть охватившее его чувство вины. Даже теперь, по прошествии стольких лет, в подобные моменты юноша всегда чувствовал себя виноватым, хотя ему давно следовало понять: его тайны не имеют никакого отношения к его сыновней любви и уважению к отцу.

Молчание Андре не прошло незамеченным — отец осведомился уже слегка раздражённым тоном:

— О чём это ты размечтался?

Андре гибким движением поднялся на ноги.

— Да уж не о храмовниках, — небрежно бросил он, как всегда легко солгав, едва разговор коснулся секретов братства. — Я наблюдал, как пламя лижет дерево, и размышлял о том, что в Святой земле с деревом будет туго. Во всяком случае, с дровами на растопку. Мне говорили, что тамошний народ использует для этого сухой верблюжий навоз. Один человек рассказал мне о храмовнике-сержанте, в чьи обязанности несколько лет входила организация сбора навоза на улицах Иерусалима — на топливо.

— А что, весьма достойный способ служения Господу...

Андре сделал вид, что не заметил отцовского сарказма.

— Очевидно, Гуг де Пайен так и думал, потому что именно он возложил на храмовников эту обязанность.

— Гуг де Пайен? Не тот ли де Пайен, который...

— Первый Гроссмейстер Храма, основатель ордена. Да, отец, это был он.

— Хмм.

Анри пристально разглядывал сына.

— Андре, ты и правда это сделаешь? Присоединишься к тамплиерам, примешь обеты?

Лёгкая улыбка сына успокоила старого рыцаря.

— Отнюдь не уверен, — с расстановкой произнёс Андре. — Такая мысль порой посещает меня, но и только. Как я и обещал, я буду сражаться под знамёнами ордена в Святой земле. А насчёт монашеских обетов... Там видно будет.

— Зачем же тогда ты связался с ними и с этим малым, де Сабле?

Андре широко раскрыл глаза, услышав этот вопрос.

— А я и не связывался. Не связывался с тамплиерами, я имею в виду. С де Сабле — да, но он тоже пока не храмовник. В настоящее время мы оба служим Ричарду. И служим усердно.

— И чем же ты занимаешься?

По губам Андре скользнула улыбка.

— Ну, мессир Робер надзирает за постройкой и сбором флота, возможно, самого большого из всех, когда-либо выходивших в море. А я обучаю людей пользоваться новыми арбалетами.

— Да что нового может быть в арбалете?

— Это вовсе не то оружие, к которому вы привыкли. Самое современное и самое грозное оружие. Вы ведь знаете, отец, арбалеты полюбились мне с тех пор, когда я стал достаточно силён, чтобы их заряжать. Да и сам Ричард — любитель арбалетов. Так вот, если помните, в тот день, когда он приехал сюда с мессиром Робером, речь зашла о моём выстреле, которым я убил негодяя священника де Блуа. Слово за слово — и дело кончилось тем, что Ричард поручил мне немедленно наладить обучение наставников-арбалетчиков. Заметьте, не обучение новобранцев, а обучение тех, кто будет учить других. Причём особое внимание уделяется новейшему арбалету, который натягивается с помощью ворота. Ричард очень во всём этом заинтересован, и его можно понять.

— Ты много времени проводишь с ним с тех пор, как покинул дом?

— С Ричардом? — Андре покачал головой. — Нет, я почти его не вижу. В тот день, когда он поручил мне заниматься обучением, я провёл с ним, думается, около трёх часов — он хотел убедиться, что я понимаю, чего от меня ждут. С тех пор я видел его раз пять, всякий раз издали, когда он проезжал мимо.

— Ладно. Возможно, это и к лучшему. Андре, поверь мне на слово, как отцу: будь осторожнее с Ричардом. Узнав его поближе, ты можешь обнаружить в его характере черты, которые тебе не понравятся. Больше я ничего не скажу: ты взрослый, неглупый и достаточно повидал, чтобы самому всё понять и сделать собственные выводы. Но если ты почувствуешь, что Ричард тебя раздражает, ради бога, постарайся, чтобы он об этом не догадался. Он не любит, когда его не одобряют. Не любит почти так же, как когда его сердят. Герцог не любил этого ещё в детстве и, сдаётся, так и не перерос свой детский недостаток.

Анри посмотрел на помрачневшее лицо сына и махнул рукой, давая понять, что тема закрыта.

— Лучше скажи, что там за новые арбалеты? Чем они отличаются от обычных и почему Ричард так ими увлёкся?

Глаза Андре радостно вспыхнули.

— Тут всё дело в мощности. И в точности попадания. Само название «арбалет» происходит от римского «арк баллиста», и новое оружие похоже на римские образцы, только меньших размеров. Вы знаете, что такое баллиста?

Старый рыцарь вскинул голову, словно его ужалила оса.

— Знаю ли я?! Зубы господа, парень, неужели ты думаешь, что я настолько невежествен? Я был главным военным наставником ещё до твоего рождения! Баллиста — это метательное орудие, сделанное по образцу греческой катапульты, нечто вроде огромного арбалета. Такие огромные машины метали камни или тяжёлые копья на расстояние полумили, а то и больше, с помощью пружинящей деревянной дуги, которую сгибали натянутые канаты.

Юноша, глаза которого всё ещё вдохновенно светились, кивнул.

— Да, верно, деревянной дуги. Так вот, дуга нынешнего арбалета делается из пружинящего многослойного металла. Она более мощная и упругая, чем любой деревянный лук. И в отличие от громоздкой баллисты, новый арбалет — переносной. Конечно, это тоже довольно громоздкое оружие, но тем не менее с ним вполне может управиться один человек. Только представь: обученный арбалетчик способен выпустить за минуту два болта и поразить облачённых в доспехи противников за пять сотен шагов. У меня есть один такой арбалет, хотите посмотреть?

— Ещё бы.

— Что ж. Тогда, если сможете утром вытряхнуть из постели свои древние кости, может, я вам его покажу. Сдаётся, вы будете поражены.

Анри улыбнулся.

— А я буду поражён, если ты сумеешь очнуться от дрёмы прежде, чем я оденусь и позавтракаю. Посмотрим, кто завтра на рассвете будет чувствовать себя древнее.

Андре рассмеялся.

— Ладно, посмотрим. Спокойной ночи, отец.

Юноша с улыбкой покинул умиротворённого, добродушно подтрунивавшего над ним отца. Но, идя к постели, вновь с болью подумал о тайне, из-за которой между ним и отцом пролегла пропасть.

Мессир Анри считал рыцарей-храмовников избранными. Конечно, это мнение кому-то могло показаться спорным, но Андре знал: куда важнее то, что отец понятия не имеет, что сын его действительно стал одним из избранных. Истинный брат древнего и тайного ордена, о существовании которого мессиру Анри, как постороннему, не позволено даже заподозрить.

Андре трудно было с этим смириться, даже по прошествии нескольких лет. Ему становилось легче лишь оттого, что в точно таком же положении находился каждый член древнего братства, в которое его ввели (или, как говорили братья, «возвысили») в возрасте восемнадцати лет, даже раньше, чем герцог Ричард посвятил младшего Сен-Клера в рыцари.

Братство вершило свои дела в строгом секрете. Цель братьев была проста: охранять и изучать драгоценное тайное знание, являвшееся единственным смыслом их существования. С момента возвышения и до вступления в ранг полноправного брата Андре всё более проникался реальностью этой тайны, очарованный тем, что она в себе заключала. Он часто ловил себя на том, что постоянно, ежедневно, чем бы ни занимался, размышляет о различных аспектах сокровенного знания.

Более тысячи лет, с конца первого века христианской эры, об этой тайне никто не подозревал, никто не догадывался. Сведения о самом братстве передавались избранными из поколения в поколение — и все поколения братьев ордена Воскрешения Сиона изучали громаду знаний, являвшихся краеугольным камнем ордена. Секрет, который они берегли столь ревностно и рьяно, был настолько древним и настолько чуждым повседневному миру, что, возможно, бросал вызов вере — теперь ещё больше, чем одиннадцать сотен лет назад.

Конечно же, когда Андре впервые узнал об этой тайне, она бросила вызов и его вере тоже. Но теперь он понял, что в силу своей чуждости она с незапамятных времён сказывалась на каждом из посвящённых братьев — и старых, и молодых; на ныне живущих так же, как некогда — на усопших. Она была непостижимой, осознание самого её существования вызывало тошноту и глубокий ужас перед жуткой вероятностью вечного проклятия, безвозвратной потери бессмертной души и утраты всякой надежды на спасение по обе стороны смерти.

Как только проходило первое потрясение, вызванное столкновением с неведомым, посвящённые, переживая этап сомнения и внутреннего отторжения, подвергали тайное знание безжалостному анализу, пытаясь оспорить его достоверность. Однако каждый посвящённый после долгой внутренней борьбы начинал понимать, что все до единого братья за последнюю тысячу лет прошли тот же самый путь и в конце концов уяснили: желают они того или нет, тайное знание является огромной, абсолютной истиной. И, один за другим, все братья до единого посвящали остаток дней утверждению этой истины, лежавшей в основе существования ордена.

Андре знал, что единство цели оставалось незыблемым примерно до 1127 года, когда, шестьдесят лет тому назад, орден взял себе новое имя, убрав из своего названия слово «Воскрешение», и стал называться просто орденом (или братством) Сиона. Об этом знали лишь сами братья и всякий раз горделиво улыбались, думая о том, что спустя тысячу лет Воскрешение состоялось. Оно состоялось, когда девять членов братства, рыцарей из Лангедока под предводительством Гуга де Пайена, после тщательных тайных восьмилетних поисков обнаружили под фундаментом Храмовой горы в Иерусалиме то, что, по сведениям ордена, и должно было находиться в этом месте.

Думая о вещах, которые ему известны и которых никогда не узна́ет его отец, Андре в ту ночь лёг спать, чувствуя себя в родном доме как никогда чужим.

* * *

На следующее утро отец с сыном ещё до рассвета встретились на ристалище, между внутренней и внешней стенами замка. Мессир Анри держал в руках тяжёлый арбалет, пока его сын, с плеча которого свисал колчан с тяжёлыми болтами, внимательно осматривал старый, выщербленный дубовый столб, предназначенный для упражнений с мечом.

— Сгодится, — промолвил молодой рыцарь, присоединившись к отцу. — Я буду стрелять вон оттуда, с другой стороны. Скоро света будет достаточно.

С этими словами он повёл отца на дальнюю сторону двора и остановился шагах в пятидесяти от тренировочного столба. Мессир Анри передал Андре тяжёлое оружие и, глядя, как уверенно его сын обращается с арбалетом, сразу понял: он — настоящий мастер своего дела.

Молодой рыцарь опустил арбалет дугой вниз, вставил ногу в арбалетное стремя, наклонился вперёд, так что приклад упёрся в живот, и принялся обеими руками быстро вращать ворот, оттягивая тетиву из плетёной кожи и сгибая при этом металлическую дугу. Наконец тетива оказалась позади жёлоба, в который предстояло лечь тяжёлому оперённому болту, и зацепилась за зазубренный конец проходившего сквозь арбалет спускового крючка. То была нелёгкая работа, и старший Сен-Клер восхитился тем, как легко и умело справился с ней Андре.

— Это самая трудная часть, — сказал Андре, выпрямившись и тыльной стороной ладони вытерев пот со лба. — Теперь просто вложим болт и посмотрим, на что способен арбалет.

— Это то самое оружие, которое, по твоим словам, посылает болты на пятьсот шагов?

— Оно самое. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что отсюда до столба, в который ты целишься, менее пятидесяти шагов.

— А вы просто посмотрите. Передайте мне один из болтов.

Анри вытащил один болт из лежащего на земле колчана и медленно выпрямился. Приподняв бровь, он протянул болт сыну.

— Ага, — промолвил Андре, принимая болт и укладывая его в жёлоб перед спусковым крючком. — Тяжелее, чем вы ожидали. Так и должно быть. Он железный. А теперь смотрите.

Он поднял арбалет к плечу, быстро прицелился и нажал на спусковой крючок. Раздался громкий, резкий звук, Анри увидел, как передний конец арбалета подпрыгнул высоко вверх. Он хмыкнул, встретившись взглядом с сыном.

— Да, парень, похоже, у этой штуковины слишком сильная отдача. Она так дёргается, что вряд ли из неё куда-нибудь попадёшь.

— Нет, отец.

Андре решительно покачал головой.

— Дело в том, что сила толчка так велика, что стрела сорвалась с жёлоба и улетела ещё до того, как оружие подскочило у меня руках. Смотрите.

Он показал на столб, но, как мессир Анри ни вглядывался, он не увидел воткнувшегося болта.

— Ты промазал, как я и говорил.

— При всём моём почтении, ничего подобного. Я не промахнулся. Посмотрите внимательнее.

Анри двинулся вперёд, присматриваясь к столбу. Потом споткнулся и остановился, не веря своим глазам. Железный болт в пятнадцать дюймов длиной и толщиной в палец пробил толстое крепкое бревно почти насквозь, расщепив древесину сверху и снизу. Он настолько глубоко вошёл в дерево, что торчал всего на три дюйма.

Анри протянул руку, недоверчиво коснулся болта кончиками пальцев и повернулся к сыну.

— Этот столб из прочного дуба.

Андре с улыбкой кивнул.

— Знаю, отец. Крепкого, старого, выдержавшего немало сильных ударов. Вы, наверное, помните, что я сам помогал его выбрать и укрепить здесь лет двенадцать тому назад. А теперь спросите меня снова: бьёт ли этот арбалет на пятьсот шагов?

— Нет нужды спрашивать, — ответил мессир Анри, слегка покачав головой. — Сколько такого оружия у Ричарда?

— Слишком мало для его целей, и это серьёзная проблема. У него очень мало настоящих арбалетов — я имею в виду арбалеты такого типа, с металлической дугой. А за пределами владений Ричарда в Англии и Аквитании их и вовсе нет. Имейте в виду, этим оружием пятьдесят лет вообще никто не пользовался, поэтому большинство оружейников разучились его мастерить. К примеру, этот арбалет изготовил кузнец, чьё мастерство превосходит всякое воображение. Он делает замечательные арбалеты, но я не знаю второго такого мастера. А в одиночку ему не под силу быстро изготовить много столь сложного оружия, как бы он ни старался. Правда, сейчас кузнец обучает подмастерьев, но на это тоже требуется время.

Андре помолчал, задумавшись, потом снова заговорил:

— Незамысловатые арбалеты с деревянными дугами, укреплёнными рогом и сухожилиями, раздобыть проще, но даже они очень редки и до́роги: некоторые стоят серебра по своему весу, а некоторые — даже золота. А главным метательным оружием, как и прежде, остаются длинные тисовые луки английских йоменов Ричарда. Благо тамошние мастера по-прежнему делают луки.

Анри кивнул, прекрасно понимая, что его сын имеет в виду. Папа Иннокентий, воспользовавшись своей духовной властью, предал проклятию всё метательное оружие, в том числе боевые луки, и большинство верующих христианского мира подчинились этому запрету^[5]. Результаты были плачевными и для оружейников, и для боеспособности христианских войск. Мастера, жившие за пределами Англии и Аквитании и изготавливавшие луки, арбалеты и стрелы, лишились заказов и занялись другими ремёслами. Метательное оружие практически вышло из употребления. Теперь увидеть его можно было редко, а то, что сохранил ось, было древним, изношенным, еле годившимся даже для охоты на зайцев или оленей.

Наложенный Папой запрет официально объяснялся тем, что сам Господь считает такое оружие нечестивым, нехристианским — поэтому пускать его в ход против христианских воинов было запрещено под страхом отлучения и будущего ввержения в геенну огненную. Но истинная причина, лежавшая в основе этого весьма прагматичного запрета, поддержанного и рыцарским сословием, заключалась в другом. Постоянно возраставшая мощь метательного оружия позволяла необученному простолюдину, горожанину или — страшно сказать! — крепостному выстрелить и убить отлично натренированного рыцаря в полном вооружении с такого расстояния, которое сулило убийце возможность безнаказанно скрыться.

Среди тогдашних правителей христианского мира только у юного Генриха Плантагенета, в ту пору графа Анжу, позже ставшего королём Англии Генрихом Вторым, хватило дальновидности и смелости обойти папскую буллу. Сперва он предложил использовать метательное оружие в своих владениях, якобы только для охоты и тренировки. Генрих прекрасно понимал, что арбалет — самая мощная и смертоносная боевая машина, позволяющая поражать врага на большом расстоянии, — даёт своему обладателю огромное преимущество. Будучи воином и полководцем, он вовсе не собирался отказываться от такого оружия. Позже примеру отца, само собой, последовал и его третий сын, Ричард, граф Анжу и Пуату, впоследствии ставший и герцогом Аквитании, лена его матери.

Поскольку Ричард редко подражал отцу или одобрял какие-либо его действия, это необычное обстоятельство побудило мессира Анри спросить сына:

— Но, если такого оружия всё равно очень мало, чего ради Ричард поручил тебе тренировать людей, чтобы те обучали других им пользоваться? Это кажется пустой тратой времени.

— Вовсе нет, отец. Да, арбалетов пока мало, но мы всё время мастерим новые — всё больше и больше. Их изготовление идёт хоть и недостаточно быстро, но всё равно нам понадобятся люди, которые смогут с ними обращаться. И Ричарда вдохновляет сама идея этого оружия, внушающего страх и трепет. Из всех армий франков арбалетами будут вооружены только его люди! Это даст ему преимущество над всеми его союзниками.

— Постой! Подумай, парень, о чём ты говоришь. Ты и впрямь считаешь, что у рыжебородого германца нет такого оружия?

— У Барбароссы? — Андре пожал плечами. — Может быть... Наверное, есть. Ведь, если задуматься, он — единственный человек в христианском мире, который столь же мало обращает внимания на указы Папы, как и Ричард. Но это лишь доказывает правоту Плантагенета. Вы можете представить себе преимущество, которое получат перед нами германцы, если у Ричарда не будет такого же вооружения, как у них?

— Хмм.

То, как хмыкнул мессир Анри, говорило, что он думает уже о другом.

— Итак, если отвлечься от Барбароссы, которого ты так легко отмёл... Ты говоришь, что Ричард заинтересован лишь в том, чтобы получить преимущество над своими союзниками? Здесь?

Андре моргнул.

— Прошу прощения, мессир, но... О чём вы? Что значит «здесь»? Может, я неправильно понял вопрос?

— Здесь — значит здесь, — отрезал его отец. — В христианском мире. Я спрашиваю — собирается ли Ричард применять это оружие в Святой земле?

— Ну... — Андре явно был озадачен. — Конечно, он будет его применять...

Мессир Анри с неожиданно вспыхнувшим раздражением резко оборвал сына:

— Надеюсь, так и случится! Поскольку запрет Святого престола распространяется лишь на использование метательного оружия христианами против христиан, а в Святой земле придётся сражаться отнюдь не с нашими единоверцами. Кроме того, я от многих слышал, что сами неверные вовсю использовали метательное оружие — во всяком случае, луки, — совершая набеги и истребляя франкские христианские армии, которые мы против них посылали. Молю Господа, чтобы твой герцог об этом знал. А если он не знает — хотя, призна́юсь, не могу себе такого представить, — я уж постараюсь довести это до его сведения.

* * *

Несколько дней спустя Андре уехал, чтобы вновь присоединиться к мессиру Роберу де Сабле. Юноша пообещал вернуться в конце месяца.

Следующие три недели пролетели быстро.

В последний день месяца, с утра, мессир Анри объезжал свои земли — в шлеме, со щитом, в длинной кольчуге и кольчужных поножах. Он испытывал чистое удовольствие от ощущения второй молодости — молодости, которую вернул себе за несколько месяцев упорных целеустремлённых трудов.

Теперь ему уже не приходилось, стиснув зубы, бороться с болью и усталостью ни на ристалище, ни за его пределами.

Правая рука рыцаря сжимала тяжёлое боевое копьё, на левой болтался простой, без украшений, щит, на боку, на ремне, перепоясывавшем надетую поверх кольчуги чёрную мантию, висел меч. Поверх мантии был наброшен плащ с вышитым на спине и слева на груди гербом Сен-Клеров.

В то утро Анри объехал все свои земли, проделав более пятнадцати миль. Он пребывал в приподнятом настроении и был полон воодушевления, направляя боевого коня вверх по склону последнего холма, свершины которого открывался вид на замок и на большую дорогу, что тянулась вдоль восточной границы земель Сен-Клера с севера на юг. Мессир Анри провёл в седле уже восемь часов, но ему казалось, что он только что сел в седло. По правде говоря, за последние годы старый рыцарь давно уже не чувствовал себя так хорошо. К тому же он предвкушал встречу с Андре. Сегодня сын должен был вернуться домой после длившейся несколько недель поездки в Ангулем по поручению де Сабле.

Конь легко перенёс Сен-Клера через гребень холма, и Анри, озирая окрестности, остановил скакуна на противоположном склоне. В полумиле слева, на каменистой возвышенности, в окружении массивных буков, скрывавших извилистую речку, стоял его фамильный замок, родовая твердыня. Над голой скалистой вершиной высилась квадратная столетняя башня донжона в окружении высоких толстых зубчатых стен: за ними, в случае необходимости, могли укрыться все крестьяне Сен-Клера. Замок можно было защитить также, подняв мост над излучиной глубокой речки. Но растущие над рекой огромные буки говорили о том, что без малого сотню лет, с тех пор как были посажены эти деревья, замку никто не угрожал.

Широкая утоптанная тропа длиной в милю вела прямиком к дороге, проходившей вдоль восточной границы владений мессира Анри.

Сен-Клер повернулся в седле и взглянул назад, на юг, надеясь увидеть приближающегося Андре, но дорога была пуста. Снова посмотрев вперёд, он скользнул взглядом по северной дороге там, где она переваливала через дальний кряж... И привстал на стременах, заметив людей. Вот уж где он не ожидал никого увидеть.

Три всадника — в двоих из них можно было узнать рыцарей по щитам и шлемам с плюмажами — перевалили через кряж и спускались по склону холма, направляясь в сторону Сен-Клера. Позади рыцарей ехал третий всадник, не столь богато одетый, как первые два, — наверное, младший командир; за ним по шестеро в ряд маршировали пехотинцы. Голова колонны ещё только показалась на дороге, остальные воины находились за гребнем.

Анри понял, что незнакомцы пока не заметили его, и замер, наблюдая за их приближением.

Десятый, последний ряд воинов, сверкая наконечниками копий, перевалил через возвышенность, и сразу же вслед за пехотинцами на вершину выкатился похожий на короб экипаж. За ним последовал ещё один и ещё; по обе стороны каждого экипажа ехали пышно разодетые рыцари, щеголяющие расшитыми родовыми гербами всех цветов. За экипажами последовали три громоздкие повозки, запряжённые мулами. Все они везли немалый груз, тщательно прикрытый холстом и закреплённый верёвками.

Затем появился ещё один пеший отряд, такой же, как первый, — во главе его ехали двое рыцарей.

К тому времени, как на вершине показались последние марширующие пехотинцы, командиры отряда успели проделать почти полмили вниз по склону холма.

Появление этих людей заинтриговало, но не встревожило Анри: несмотря на численность воинов, вряд ли это было вторжением в его земли. Большую дорогу, по которой двигались нежданные визитёры, проложили римляне сотни лет тому назад. Дорога шла на юго-запад, в сторону Марселя, и, уподобляясь каменной реке, вбирала в себя дороги-притоки, тянувшиеся изо всех городов северной части Франции, от Бретани, Нормандии и Артуа до самого Парижа — столицы и обиталища короля Филиппа Августа.

Судя по количеству экипажей и многочисленному сопровождению, в путь пустились какие-то весьма богатые и влиятельные особы, и Анри невольно задумался — кого может охранять отряд в сто двадцать ратников да в придачу десять рыцарей в полном вооружении? Первым делом ему в голову пришло, что путешествует какой-то крупный церковный чин, может, кардинал или архиепископ. Впрочем, то могла быть и супруга могущественного сеньора со своей свитой.

Анри слегка пришпорил коня и направил его вниз по склону, чтобы приблизиться к отряду на расстояние оклика.

Остановившись на краю рощицы в двадцати шагах от дороги, рыцарь удивился, что никто не обратил внимания на его приближение. Сен-Клер находился на своей земле, был в полном рыцарском облачении, поэтому не собирался таиться, но его беспокоило, что никто его, похоже, не замечает. Если большой отряд двигается беспечно, не проявляя бдительности, как незваные гости отреагируют на неожиданное появление хозяина?

Первый всадник уже приблизился настолько, что можно было разглядеть его лицо. Как следует рассмотрев этого рыцаря в великолепном чёрно-жёлтом облачении, Сен-Клер удивлённо выпрямился, а в следующий миг широко улыбнулся. Когда-то давно он обучал этого человека, тогда ещё совсем юнца; лет пятнадцать назад сделал его своим помощником, но потом долгие годы не виделся с ним.

— Мессир Франциск! — во всё горло выкрикнул Сен-Клер. — Как бы вы поступили, если бы в этой роще вместо меня, праздно глазеющего старика, оказался отряд лучников?

Этот оклик произвёл ошеломляющее впечатление: шагавшие вслед за рыцарями пехотинцы моментально остановились, а после, повинуясь резкому приказу своего конного командира, четыре первых ряда развернулись и перекрыли дорогу. Дюжина стрелков, припав на одно колено, нацелили заряженные арбалеты туда, откуда раздался оклик, а ещё дюжина во второй шеренге стоя прицелилась поверх их голов.

Ехавший впереди рыцарь, имя которого выкрикнул Анри, должно быть, задремал в седле, а теперь, резко натянув узду, вздыбил и развернул своего коня. В тот миг, когда передние копыта скакуна вновь коснулись земли, в руке всадника уже сверкал обнажённый меч. Его спутник тоже развернулся и направил в сторону Анри крепко зажатое под мышкой боевое копьё.

— Кто там? Покажись!

— С удовольствием, мессир Франциск. Только не велите своим людям тут же пропороть меня болтами.

Рыцарь по имени Франциск нахмурился, но взмахом меча велел пехотинцам оставаться на месте. После этого он снова приказал выйти тому, кто скрывался в роще. Анри выехал из-за деревьев, наслаждаясь изумлением на лице Франциска де Невилля, когда тот узнал приближающегося всадника.

— Мессир Анри? Мессир Анри Сен-Клер? Неужто это вы?

— Конечно я. Или вы решили, что мой призрак явился вам средь бела дня?

Оба рыцаря соскользнули с сёдел и обнялись посреди дороги.

— Клянусь всеми святыми небес, приятная встреча, мессир Анри! Давненько не виделись! Сколько же — лет десять? Что вы тут делаете, в этой глуши?

— Мы не виделись двенадцать лет, Франциск, и я объезжаю свои владения. В этой глуши я живу. За тем холмом, неподалёку, находится мой замок.

Сен-Клер указал в сторону холма, потом кивнул на застывший на месте отряд, растянувшийся до самого гребня холма.

— А вы что здесь делаете? Сопровождаете лиц духовного звания?

— Лиц духовного звания? — недоумённо переспросил мессир Франциск. — С чего вы взяли? Здесь нет никаких церковников.

Он бросил взгляд на рыцарей, ехавших вместе с ним.

— Уильям, вы ведь слышали от меня о мессире Анри Сен-Клере, занимавшем пост главного военного наставника в Аквитании, когда я был ещё юнцом? Так это он и есть.

Анри и Уильям обменялись кивками.

— Итак, вы живёте неподалёку? — спросил Франциск. — Я почему-то думал, что ваши земли на севере, ближе к Бургундии.

Его прервал стук копыт: трое всадников, горяча коней, спустились по склону, чтобы выяснить причину задержки. Один из них, чернобородый великан на огромном скакуне, бросил на Анри грозный взгляд, но всё своё недовольство обратил на Франциска де Невилля, бесцеремонно и грубо потребовав объяснить, почему отряд остановили.

Де Невилль взглянул на великана и, как показалось Анри, ответил характерным галльским пожатием плеч, хотя и был в полном вооружении.

— Я остановился поговорить со старым другом, — сказал Франциск. — И наш разговор ещё не закончен. Можете вести колонну дальше, если хотите. Мы отойдём в сторонку, а после я вас нагоню.

— Вам следовало бы поступить так с самого начала!

Выгнув бровь, де Невилль поднял глаза на высившегося в седле бородача.

— И как бы вы тогда узнали, в чём дело, Мандевилль? Сомневаюсь, что у вас есть друг, ради которого вы могли бы остановиться.

Подойдя к своему коню, Франциск взял поводья и кивком пригласил Анри последовать его примеру и отойти в сторону.

— Пойдёмте сюда, Анри. Мы можем поговорить, пока они будут проходить мимо.

Оба хранили молчание, пока колонна снова не пришла в движение; вместо де Невилля её возглавил угрюмый бородач, все остальные вернулись на свои места. Строй марширующих воинов продолжил путь, глядя вперёд или себе под ноги, больше не обращая внимания на двух задержавшихся у обочины рыцарей.

— Кто этот малый? — первым заговорил Анри, провожая взглядом удалявшегося здоровяка.

— Мандевилль. Мессир Хамфри Мандевилль. Полный остолоп. Англичанин нормандского происхождения, неотёсанный, как большинство его сородичей. Невежа, понятия не имеющий о куртуазности. Родился в Нормандии, не пробыл тут и трёх месяцев, но уже считает себя главнее нас всех.

— Он действительно твой начальник?

Мессир Франциск издал хрипловатый смешок.

— Отнюдь, хотя наверняка спит и видит, как бы им стать. Ну, как вы здесь поживаете, в тиши и безвестности? Давненько о вас ничего не слышал. К слову сказать, выглядите вы прекрасно.

— Я и чувствую себя прекрасно. Благоденствую, Франциск. А кто едет в тех экипажах?

Мессир Франциск улыбнулся. Ему не пришлось отвечать, ибо, пока они разговаривали, последний экипаж поравнялся с ними, кожаные занавески раздвинулись и властный голос заглушил стук копыт и обитых железом колёс:

— Анри? Анри Сен-Клер, это вы?

— Боже всемилостивый!

Слова эти невольно сорвались с языка Анри, а женщина в карете уже высунулась из окошка и крикнула кучеру, чтобы тот остановился. Остановилась и вся кавалькада.

— Ну, мессир, неужели вы не поприветствуете меня? Утратили дар речи?

— Моя госпожа... Простите, моя госпожа. Я растерялся. Ваш вид просто ослепил меня... Я не представлял... Я думал, что вы в Англии.

— Ха! В темнице, хотели вы сказать. Что ж, я была там, и не один год. Но теперь я здесь, дома. Давайте же наконец поздороваемся — и поезжайте вместе со мной. Эй, вы и вы, вылезайте! Найдите себе места в других экипажах. Де Невилль, возьмите коня Анри. Авы, мессир, подойдите, выкажите мне почтение, какое должен выказывать своему сеньору истинный рыцарь, а после расскажите, чем вы занимались все эти годы, с момента нашей последней встречи.

Когда две дамы послушно покинули экипаж, беспомощно придерживая помятые юбки, мессир Анри Сен-Клер, всё ещё ошеломлённый неожиданной встречей, остался лицом к лицу с особой, некогда считавшейся самой могущественной женщиной христианского мира, — Элеонорой Аквитанской, бывшей королевой Франции, ставшей потом королевой Англии. Сен-Клер покорно забрался в карету и сел, молча глядя на женщину напротив. Как и раньше, его восхищала прямота и бескомпромиссная сила, которые слышались в каждом её слове.

— Вот так-то лучше, — сказала Элеонора, когда Анри сел. — Гораздо лучше. А ещё лучше будет, если вы, Анри, закроете наконец рот и придёте в себя. Нам нужно о многом поговорить, и я хочу, чтобы в этом разговоре вы проявили осведомлённость и смекалку, которыми отличались прежде. Кстати, выглядите вы для своих лет просто великолепно: я вижу перед собой того самого Анри, что служил мне в старые добрые времена. Наверное, всё дело в чистой жизни — не думаю, чтобы человек вроде вас изменил с годами свой нрав. А я очень хорошо помню, что в молодости, при всей вашей привлекательности, вы отличались твёрдостью принципов и старомодными понятиями о верности. Кстати, как поживает Аманда?

Сен-Клер наконец обрёл дар речи.

— Она умерла, моя леди, почти два года тому назад.

— Да, это написано на вашем лице. Вы всё ещё тоскуете по ней?

— Да, моя леди. Порой нестерпимо тоскую, хотя время слегка заглушило мою тоску.

— Понимаю. Генрих только что покинул наш мир, и я вдруг почувствовала, что скорблю по нему. Иногда мучительно скорблю, хотя так долго его ненавидела. Старый вепрь шестнадцать лет держал меня взаперти в башне, подумать только!

Элеонора издала звук, похожий на смешок.

— О, все называли это замком, и он был достаточно удобен, даже роскошен, но тюрьма есть тюрьма.

Помолчав, она ухмыльнулась.

— Впрочем, по правде говоря, я не оставила Генриху особого выбора. А теперь, можно сказать, по нему скучаю. Теперь мне больше не над кем будет подшучивать.

— Значит, он действительно умер, моя госпожа? До нас доходили самые противоречивые слухи, мы просто не знали, чему верить.

— Да, он умер. Мне вы можете поверить на слово. Он умер в Шиньоне, шестого июля, и поговаривают, будто Ричард замучил его до смерти. Последнее — чистая ложь, тут вы тоже можете мне поверить. Ричард не ангел, и с Генрихом они никогда не ладили, но называть моего сына цареубийцей и отцеубийцей? Это просто немыслимо, говорю вам как мать!

— Я верю вам, моя госпожа.

— Не сомневаюсь. Клянусь божьей глоткой, Анри, приятно видеть ваше честное лицо. Вы хмуритесь. Почему? Отвечайте! Вы всегда говорили начистоту, не боясь того, что я могу подумать.

Набравшись смелости, Сен-Клер покачал головой.

— Ничего особенного, моя госпожа. Просто мои люди, наверное, тревожатся. Я покинул замок с рассветом, чтобы объехать свои владения, и моё долгое отсутствие может обеспокоить челядь. Думаю, мне следует послать им весточку и сообщить, где я нахожусь. Могу я спросить, далеко ли мы направляемся?

— Недалеко, но вы, как всегда, правы и ни о чём не забываете. Откройте окошко, кликните де Невилля.

Сен-Клер, не мешкая, раздвинул кожаные занавески и выглянул. Де Невилль ехал позади кареты и, когда Анри встретился с ним взглядом, пустил своего коня рысью. Когда де Невилль приблизился, Элеонора подалась к окошку и спросила:

— Франциск, сколько нам ещё ехать?

— Меньше десяти миль, моя госпожа. Авангард уже должен быть на месте и ставить ваши шатры.

— Отошлите весточку людям Анри, пусть знают, что он задержится. Можете сослаться на меня.

Когда мессир Франциск, отсалютовав, удалился, Элеонора устроилась на сиденье поудобнее.

— Ну, теперь вы спокойны?

— Да, моя госпожа, и благодарен. Но знай я, что вы собираетесь проехать этой дорогой, непременно попросил бы оказать мне честь и остановиться в моих владениях.

— И разорить их? — с улыбкой промолвила вдовствующая королева. — Лучше радуйтесь тому, что ничего не знали. У меня в свите более двухсот человек, попробуйте прокормить такую ораву! Для вас это было бы бедой похуже нашествия саранчи. Хотя честно призна́юсь: если бы я знала, где вы живёте, наверное, без зазрения совести воспользовалась бы вашим гостеприимством. Королевы и особы королевской крови сплошь да рядом так поступают.

Элеонора замолчала, устремив на Сен-Клера всё тот же проницательный взгляд, какой запомнился ему почти тридцать лет тому назад.

— Что ж, как я уже сказала, выглядите вы прекрасно, старина. Теперь ваша очередь: как, на ваш взгляд, выгляжу я? Почти одряхлевшей? Отвечайте честно... но осторожно.

Анри улыбнулся, поймав себя на том, как удивительно легко ему разговаривать с женщиной, которая несколько десятилетий тому назад привечала трубадуров при своём блистательном дворе в Аквитании. Разъезжая по всему христианскому миру, трубадуры прославляли в своих песнях куртуазные добродетели — непременные спутники знатности, и в числе этих добродетелей — восторженное преклонение перед дамой.

— До того как я увидел вас сегодня, моя госпожа, я и представить себе не мог, что вы стали прелестней, чем во время нашей первой встречи... Но это так.

Элеонора пристально посмотрела на него и хмыкнула.

— Вы разочаровали меня, Анри. Я старая женщина, и ваши слова — не более чем лесть. Тот Анри Сен-Клер, которого я знала раньше, не опустился бы до лести.

— Не опустился и сейчас, моя госпожа. Я сказал чистую правду.

— Значит, раньше вы её от меня скрывали. У меня и в мыслях не было, что вы находите меня прелестной.

Лицо Элеоноры расплылось в улыбке.

— Что ж, Генрих, ваш муж, как известно, был весьма ревнив, — заметил Анри. — Если бы он заподозрил, что я отношусь к вам не просто как вассал, он задал бы мне жару.

— Ха!

Неожиданно Элеонора от всей души расхохоталась.

— По части ревности ему пришлось бы соперничать с вашей Амандой. Да, вместе они точно задали бы вам жару!

— Эх, пожалуй...

Сен-Клер, подхвативший было смех Элеоноры, умолк и после паузы сказал:

— Но это было давным-давно, когда мир был молод...

— Сколько вам сейчас, Анри?

— В этом году исполнится пятьдесят, моя госпожа.

— О чём речь? Вы ещё мальчишка. Мне шестьдесят семь, а моему Генриху было пятьдесят шесть, когда он умер.

Элеонора помолчала.

— Королём Англии станет Ричард. Вы это знаете?

— Да, моя госпожа, знаю. Я видел его недавно. Он останавливался у меня по пути в Париж, два месяца тому назад.

— Кровь Христова, неужто?

Лицо Элеоноры стало напряжённым.

— И зачем он сюда явился?

Анри с бесстрастным видом чуть пожал плечами.

— Он заявил, что я ему нужен. Призвал отплыть с ним в Святую землю в качестве главного военного наставника его войск.

— Главного воен...

Королева осеклась.

— Что ж, Ричард при всех своих недостатках явно не дурак. Бесшабашный малый, конечно, но не дурак.

Элеонора впилась в собеседника взглядом таким же гипнотическим, каким он был десятилетия тому назад, когда она способна была зачаровать самого Папу.

— А вот вы, как дурак, явно собираетесь отправиться с ним, по лицу вижу. Отправиться с ним? Где, во имя всего святого, ваш здравый смысл? Святая земля — место, пригодное лишь для молодых людей, Анри. Для крепких, мускулистых идиотов, необузданных, полных юношеских страстей, бесконечно жаждущих риска и славы... Для идиотов и потерянных душ. Там нет места для женщин, а ещё меньше — для пожилых мужчин, если они не носят корону или митру. Уж поверьте, я была там и видела всё воочию. Почему, во имя Господа, вам, в вашем возрасте, вообще пришла в голову такая глупость?

Анри поднял руку, потом уронил её на колени.

— У меня нет выбора, моя госпожа. Это долг, который возложил на меня ваш сын.

— Чепуха, Анри. Божьи потроха, старина, вы всю жизнь преданно служили нашему дому — мне, Генриху, самому Ричарду. Хватит, вы заслужили право умереть дома, в собственной постели. Можно было отказаться с честью, и даже Ричард не стал бы...

Королева осеклась, её большие глаза сузились, превратившись в щёлки.

— Нет, за этим кроется что-то ещё. Мой сын каким-то образом манипулировал вами и вынудил вас согласиться. Это вполне в его духе... Но какой рычаг он использовал? Ну-ка, расскажите, как он сумел к вам подступиться? Что именно пустил в ход, чтобы добиться своего?

То был категоричный, не допускающий возражений приказ, не подчиниться которому не было ни малейшей возможности. Анри вздохнул и отвёл взгляд. Теперь он смотрел туда, где между занавесками медленно проплывал сельский пейзаж, смотрел на пыль, припорошившую поросль бутеня на обочине дороги.

— У меня есть сын, моя госпожа.

— Знаю. Я помню его ребёнком. Его ведь зовут... Андре?

Сен-Клер снова посмотрел королеве в глаза, в очередной раз изумившись её неиссякаемой способности запоминать такие детали.

— Да, моя госпожа, Андре.

— Теперь он стал мужчиной... И его превратили в оружие против вас. Так? Расскажите мне всё.

И тогда Анри рассказал ей всю историю — вплоть до того, как в дело вмешался Ричард, а сам он, Сен-Клер, принял решение подчиниться требованиям герцога.

Рассказ длился час, и всё это время королева сидела молча, не сводя с Анри глаз, впитывая не только каждое его слово, но и все оттенки его голоса. Когда наконец Сен-Клер умолк, Элеонора кивнула и поджала губы. Эти губы стали тоньше, привлекая внимание к впалым щекам под высокими скулами, всегда подчёркивавшими её поразительную и всё ещё не утраченную красоту. Анри ждал, видя, как смягчился её взгляд.

— Теперь понятно, почему вы выглядите таким цветущим: наверняка два последних месяца гоняли себя нещадно, чтобы вернуть утраченную молодость. Ладно, старый друг, во всяком случае, это пошло вам на пользу. И что же случилось с теми проклятыми священниками? Ричард их повесил?

— Священники предстали перед судом архиепископа Тура, их вина была бесспорно установлена. Хотя, учитывая, что мой сын являлся единственным свидетелем, дело не прошло бы так легко без вмешательства власти. Потом святая церковь отказалась от клириков и предала их светскому суду герцогства Аквитанского, чтобы их казнили.

— А вы с сыном оказались связанными с Ричардом неразрывными узами не только вассальной верности, но и благодарности.

Анри Сен-Клер заметил иронию в голосе Элеоноры, но не подал виду.

— Да, моя госпожа. Благодарностью даже больше, чем вассальной верностью, если такое возможно.

— Хмм...

Элеонор поёрзала на сиденье, отдёрнула занавеску слева и заговорила, глядя на длинные косые тени деревьев на пологом склоне холма:

— Вечереет, мой друг. Мы скоро сделаем привал, но к тому времени вам, скорее всего, будет уже поздно возвращаться домой в одиночку. Поужинаете с нами, а домой вернётесь поутру. А пока — будь что будет. Насчёт ваших обязательств, Анри... Покау меня есть только одно соображение: нет такой связи, которую нельзя разорвать, было бы желание и хватило бы сил.

Королева снова пристально посмотрела на собеседника.

— Советую вам первым делом избавиться от чувства вины, даже если оно проистекает из чувства благодарности. Я обязательно поговорю с Ричардом. Что за вздорная идея — принуждать человека отправиться в Святую землю? Впрочем, вы знаете моего сына не хуже меня, вы же сами растили его не один год. Он человек порывистый, страстный, увлекающийся, но неуправляемый и непредсказуемый для всех, кроме меня.

Мессир Анри виновато развёл руками.

— Я благодарен за заботу, моя госпожа. Но, не в обиду будь сказано, у меня нет желания уклоняться от этой обязанности. Я бы предпочёл отправиться в Святую землю вместе с сыном, а не оставаться здесь в одиночестве и волноваться за него. Кроме него, у меня никого не осталось в этом мире. Теперь, когда я на пороге старости, жизнь без него не имеет для меня никакого смысла. Может, вы считаете меня глупцом, но уж лучше быть старым глупцом рядом с сыном, чем одиноким старым отшельником, дожидающимся смерти без него.

Элеонора смерила собеседника долгим взглядом и медленно кивнула.

— Будь по-вашему, мессир Сен-Клер. Больше я не стану об этом говорить. Мы оба слишком стары и седы, чтобы ссориться из-за того, как нам предстоит умереть. Жнец всё равно отыщет нас, где бы мы ни находились...

Она пожевала верхнюю губу — Анри давно забыл об этой её привычке — и спросила:

— Вы знаете, почему Ричард так настойчиво добивался, чтобы вы вернулись на службу?

Сен-Клер покачал головой в искреннем недоумении, и королева презрительно фыркнула.

— А вам бы следовало это знать. Заметьте, я говорю о настойчивости сына в прошедшем времени. Вы знакомы с его нравом не хуже меня, а я бы вовсе не удивилась, если бы он уже забыл о том, что втянул вас в эту затею, или просто передумал. В Англии многие желают, чтобы Ричард взял с собой в поход в качестве главного военного наставника маршала Англии, Уильяма Маршалла. Но Ричард на такое не пойдёт, что меня вовсе не удивляет. Маршалл был человеком Генриха, верным и преданным старому королю, как цепной пёс. В глазах Ричарда Маршалл всегда будет олицетворять дело Генриха. По правде сказать, мне трудно упрекнуть сына за это.

Элеонора помолчала.

— Кроме того, Маршалл — англичанин, на первом месте для него интересы Англии, а до всего прочего ему мало дела. Но владения Ричарда не ограничиваются Англией, и, хотя именно Англия дала ему королевский титул, она далеко не самая огромная драгоценность его короны. По большому счёту это медвежий угол, отсталое захолустье. Хоть сына и кличут на английский лад Ричардом, а не Ришаром, он за всю свою жизнь так и не овладел толком тамошним языком.

Королева снова умолкла, тщательно обдумывая свои следующие слова.

— Вы, надо думать, слышали про Алису?

Ответ был написан на лице собеседника.

— Ну конечно, как вы могли не слышать, — продолжала Элеонора. — Нужно быть слепым и глухим, чтобы об этом не знать. Честно говоря, дело подошло к логической развязке, и всё же я ловлю себя на мысли, что мне жаль бедное создание. Хоть она и глупая гусыня, то, что с ней случилось, случилось не по её вине. Её всю жизнь использовали, а у неё никогда не хватало духа воспротивиться. Я в её годы собственными руками убила бы того, кто попытался бы обойтись со мной так, как обошлись с ней. Но Алиса — не я, и сейчас она снова на родине, во Франции, опозоренная на весь мир. Вряд ли она в ближайшее время найдёт себе другого мужа... В чём дело?

— О чём вы, моя госпожа?

— О том, что у вас на уме. У вас такой задумчивый вид. Выкладывайте, что за мысль вас посетила, и мы её обсудим.

Анри неопределённо махнул рукой.

— Всего лишь удивляюсь, моя госпожа. Удивляюсь, что вы говорите об этой особе совершенно спокойно, без горечи или злобы.

Уголки губ Элеоноры приподнялись в едва заметной улыбке.

— А с чего мне говорить о ней иначе, если я не питаю к ней недобрых чувств. Я ведь уже сказала — её всю жизнь использовали. По правде говоря, Анри, чего-чего, а горечи во мне в избытке, но это чувство не распространяется на Алису.

— Но... она украла у вас мужа.

— Украла? Украла Генриха Плантагенета?

Улыбка Элеоноры стала шире, но не стала теплее.

— Думайте, что говорите, мессир Сен-Клер. Вспомните, о каком человеке идёт речь. Не родилась ещё женщина, которая могла бы украсть Генриха Плантагенета или сделать так, чтобы он угождал ей хотя бы мгновение после того, как её оседлает. Это, к слову, относится и ко мне. Нет, Генрих всегда следовал зову своей плоти, брал и получал всё, что хотел. О, многие годы я была ему достойной парой, но стоило мне начать стареть, как он стал посматривать по сторонам. Старый козёл отличался похотью до самой смерти. Так что, друг мой, Алиса Капет не крала моего мужа. Напротив. Она была лишь одним из длинной череды сосудов, из которых он с наслаждением пил — и выбрасывал, как только его внимание привлекал следующий сосуд. Правда, Генрих приблизил к себе Алису больше, чем остальных, но не из-за неё самой, а из-за Вексена. Вексена, за который всё равно пришлось вести долгую, жестокую войну и которого он перед смертью всё-таки лишился. Но Алиса вовсе не была похитительницей, не говоря уж о том, что Генрих затащил её в постель намного позже, чем отправил меня в заточение. Он заявил, что не может оставить меня на свободе, чтобы я и дальше строила против него козни и плела интриги в сговоре со своими сыновьями. И он был прав. Теперь я это понимаю. Так за что же мне ненавидеть Алису? Винить дитя за то, что с ней случилось, так же глупо, как осуждать северный ветер за принесённый им снег. Именно её злосчастная судьба побудила Ричарда поступить так, как он поступил, едва Генрих признал его наследником. Как Ричард мог взять в жёны и сделать королевой женщину, о которой известно всему миру: будучи обручена с сыном, она много лет спала с отцом. Церковь Англии, возмущённая подобным бесстыдством, предала саму идею подобного брака анафеме и запретила Ричарду венчаться под угрозой отлучения. В данном случае Ричард не стал спорить с клириками и отослал Алису домой к её брату, Филиппу... Чего и следовало ожидать.

— Может, он и прав, моя госпожа, но её семья вряд ли обрадовалась. Наверное, король Филипп был вне себя от гнева.

— Чепуха. Да, конечно, Филипп зол на своего бывшего любовника, но вовсе не из-за сестры. Судьба Алисы его не волнует, как не волновала никогда, с самого её рождения. Его вообще не интересуют женщины. Единственное, что его волновало, это возвращение Вексена. А теперь, сумев прибрать провинцию к рукам, он, конечно же, превратит свою опороченную сестру в оружие против Ричарда — ради выгод, которые это сулит. Вот как Филипп относится к Алисе. Она — орудие переговоров.

— Это немыслимо, — упавшим голосом проговорил Анри.

Судя по всему, он и вправду так считал, но Элеонора лишь усмехнулась.

— Чепуха. Ничего подобного. Может, это не совсем естественно, но ведь и Филиппа Капета вряд ли можно назвать образцовым созданием природы.

— Да. Пожалуй, так оно и есть. Ну а как вы, моя госпожа? Вы были в Париже?

— Божья глотка, вовсе нет! Я была в Руане, по своим делам, а теперь еду домой, впервые за долгие годы. Там я, наверное, побуду некоторое время, по крайней мере, пока Ричард не коронуется в Англии.

— Простите, моя госпожа, но разве вы не поедете в Англию, чтобы присутствовать на коронации сына?

Элеонора одарила его лёгкой холодной улыбкой.

— И не подумаю. Ричард вполне способен короноваться сам и вовсе не нуждается, чтобы я приглядывала за церемонией. Уверена, всё пройдёт без сучка без задоринки. А я тем временем отправлюсь на юг, через Пиренеи в Наварру.

Заметила мелькнувшее в глазах Анри недоумение, королева повторила:

— В Наварру, Анри... В королевство в Северной Иберии. Чтобы найти Англии королеву.

— Королеву, моя леди?

Она рассмеялась.

— Да, королеву. Мой сын станет королём Англии, и ему нужна будет королева. Англии нужна будет королева. И я нашла подходящую девушку в Наварре. По правде говоря, её нашёл сам Ричард, три года тому назад. Он познакомился с ней при дворе её отца и тогда же написал мне об этом. Её зовут Беренгария, она дочь короля Санчо, и теперь, когда Ричард больше не помолвлен, я намереваюсь посодействовать заключению этого брака. Санчо пригодится как союзник в предстоящей войне, поскольку он опытный воин, закалённый в боях с беспрестанно атакующими его иберийское захолустье маврами. Уверена, ради того, чтобы сделать свою дочь королевой Англии, он не поскупится на приданое. Ну а Ричард и Англия найдут приданому хорошее применение, на благо священной войне.

— Беренгария. Красивое имя. Но «король Санчо»? Я слышал, что он вроде бы принц Санчо...

Элеонора, прищурившись, впилась в Анри внимательным взглядом, но ничем не показала, что знает о разладе её сына с молодым принцем Наварры.

— Принц — брат Беренгарии. Когда умрёт его отец, он станет седьмым королём, носящим имя Санчо, но сейчас он никто, и от него ничто не зависит. А вот на сестру его я возлагаю большие надежды. Я пока не встречалась с ней, но, судя по отзывам, в том числе отзывам моего сына, это добродушная, с мягким характером девушка... Может, она не красива в общепринятом смысле этого слова, но она чистой королевской крови. Поэтому, если мне удастся устроить этот союз, я привезу её Ричарду до того, как тот отправится в Святую землю.

На последних словах Элеоноры экипаж замедлил ход и, покачиваясь, остановился. Снаружи донеслись голоса, наперебой выкрикивавшие приказы и указания. Вдовствующая королева прислушалась и начала собирать разбросанные рядом с ней на сиденье немногочисленные безделушки.

Сен-Клер отдёрнул занавески и всмотрелся в сгущавшиеся сумерки.

— Очевидно, мы приехали.

Едва он успел это произнести, как подъехал де Невилль и наклонился к окошку кареты.

— Моя госпожа, ещё немного — и можно будет выходить. Похоже, здесь всё готово, и, судя по запаху, повара постарались. Подождите чуть-чуть, пока экипаж не подкатит прямо к вашему шатру. Сто шагов, даже меньше — и вы будете на месте.

Он бросил взгляд на Сен-Клера.

— Мессир Анри, ваш конь у меня, в полной сохранности. Мой конюх позаботится о нём не хуже, чем о моём скакуне.

Рыцарь, отсалютовав Элеоноре, повернул коня, а королева улыбнулась Сен-Клеру.

— Что ж, старина, наша встреча подошла к концу. Во всяком случае, самая приятная её часть, ибо, когда откроется эта дверца, я должна буду стать Элеонорой Аквитанской, со всей той мишурой, что сопутствует титулу правительницы, восстановленной в своих владетельных правах.

Она порывисто взяла его за запястье.

— Анри, я очень рада, что мы встретились и так прекрасно провели время. Люди вроде вас теперь редко появляются в моей жизни. Да пребудет с вами и с вашим сыном благословение Господа, если Он вообще существует... Если же существует, пусть простит меня за мои сомнения. Позволю себе припомнить слова из Писания, не помню уж, из какого именно места и кем изречённые, но весьма мудрые: «Не надейся на принцев». Будьте осторожны, имея дело с моим сыном. Я люблю его, несмотря на его нрав, но вас как старого, испытанного друга хочу предостеречь: служите ему, как должно, но при этом не слишком ему доверяйте. Зачастую он руководствуется побуждениями и мотивами, над которыми вы не властны и которые, будь они вам ведомы, едва ли смогли бы понять и принять.

Элеонора откинула голову назад и прищурилась, всё ещё крепко держа Сен-Клера за руку.

— Я говорю это из любви к вам, Анри, — любви женщины к замечательному человеку, которая превосходит любовь матери к непутёвому сыну. Но если вы когда-нибудь обмолвитесь хоть словом о том, что я сказала, я буду всё отрицать и потребую воздаяния за клевету. Вы меня поняли?

— Да, моя госпожа, всё понял и приму во внимание.

Карета снова двинулась и, покачиваясь, съехала с дороги на луг, где уже ставили шатры. Элеонора начала одной рукой подбирать юбки, но из-за качки взялась за ручку из плетёного шёлкового шнура на стенке у дверцы и крепко держалась, пока экипаж не остановился.

— Ну, друг мой, желаю вам всего доброго, и Бог вам в помощь. Сейчас здесь начнётся суматоха, так что советую улизнуть и найти Бордо, моего управителя. Скажите ему, что вас послала я; Бордо хорошо вас накормит и найдёт подходящее место для ночлега. Может, у меня не больше будет времени с вами поговорить, а вам наверняка не захочется толкаться среди щёголей и болтунов, которые таскаются за мной повсюду. Поешьте хорошенько, выспитесь, а с утра поезжайте домой и продолжайте готовиться к исполнению долга перед моим сыном. Всего доброго.

Дверца кареты распахнулась. Мессир Анри первым вышел на луг, полный суетящихся людей, и, повернувшись, подал руку королеве, чтобы помочь ей спуститься. Элеонора приняла его помощь, а когда Сен-Клер, склонившись, коснулся губами её руки, улыбнулась, слегка потрепала его по макушке пальцем и, пройдя мимо, затерялась среди многочисленной свиты.

ГЛАВА 4

Анри Сен-Клеру понадобилось не так уж много времени, чтобы понять, сколь велика жертва, принесённая им его неугомонному сеньору, Ричарду Плантагенету.

Не прошло и нескольких дней после встречи рыцаря с королевой Элеонорой, как он уже был выше головы завален обязанностями, связанными с его должностью главного военного наставника, и вскоре перестал замечать, как стремительно бегут дни и недели.

Кульминация наступила месяц спустя: он получил приказ немедленно прибыть к Ричарду в Англию. С этого момента Сен-Клер уже не принадлежал себе.

— Что значит «немедленно»?

Анри лишь бегло просмотрел только что распечатанный и развёрнутый свиток, но сразу понял — это категоричный, не допускающий возражений приказ.

Рыцарь-госпитальер, доставивший депешу, с бесстрастным лицом пожал широкими плечами и, не промолвив ни слова, глазами указал на свиток в руках Анри. Сен-Клер вновь взглянул на послание.

— Понятно. Здесь всё сказано. Что ж, тогда лучше присядьте, а я прочитаю это как следует, чтобы ничего не упустить. Вы сегодня ели? Скорее всего, нет.

Анри повернулся к Эктору, который стоял у двери, наблюдая за господином в ожидании распоряжений.

— Принеси еды и питья для мессира...

Сен-Клер снова повернулся к рыцарю.

— У вас есть имя, мессир, или, вступая в орден, вы отказываетесь и от имени?

— Меня зовут Готье, мессир Анри. Готье де Монтидидье.

— Монтидидье, говорите? В таком случае мы, должно быть, слышали друг о друге.

Анри подошёл к креслу у камина, жестом попросив рыцаря сесть напротив.

— Один из ваших предков, как и один из моих, был среди основателей Храма. Вы об этом знаете?

— Знаю.

— Почему же вы тогда носите чёрную мантию госпитальера, а не белую Храма?

Губы Монтидидье изогнулись в улыбке, он слегка наклонил голову к плечу.

— Может, мне так нравится. Но, по правде говоря, я следую уставу блаженного Бенедикта с отрочества. С рождения я остался сиротой и воспитывался в монастыре в Англии. Поэтому, достигнув возраста, когда можно стать рыцарем — а мой отец был рыцарем и погиб в сражении ещё до того, как я родился, — я, естественно, вступил ряды госпитальеров.

— Да, наверное, это было естественно... Эктор, подай еды и питья мессиру Готье де Монтидидье и пригляди за тем, чтобы были накормлены все его люди. Сколько с вами людей, мессир, и где они сейчас?

— Шесть человек, мессир Анри, все они во внутреннем дворе, ждут от меня дальнейших указаний.

— Что ж, эту ночь они проведут под моим кровом, а дальнейшее будет зависеть от того, что именно имел в виду мой сеньор, написав «немедленно». Сейчас я внимательно перечитаю послание, разберусь в нём и тогда смогу дать вам ответ.

По правде говоря, мессир Анри давно готов был в любой момент отправиться в путь. Он позаботился о своих владениях и своих людях, поручив на время своего отсутствия управлять всем старшему брату покойной жены — человеку, которого знал много лет и которому доверял. И вот время пришло: Ричард лаконично предписывал Сен-Клеру как можно скорей отбыть вместе с мессиром Готье де Монтидидье в Англию, чтобы приступить к выполнению обязанностей главного военного наставника войск Аквитании.

Этот тонкий нюанс отнюдь не ускользнул от внимания любопытного рыцаря. При первой встрече об Аквитании вообще не было речи: ему предписывалось занять должность главного военного наставника при Ричарде — ни больше ни меньше. Вроде то была пустяковая деталь, поскольку герцогом Аквитанским являлся именно Ричард, но старый рыцарь понимал: когда речь заходит об официальных должностях, мелочей и случайностей не бывает. Он догадывался, что после возвращения Ричарда политическая ситуация в Англии изменилась, причём изменилась в корне. Впрочем, новая должность вовсе не вызвала у Сен-Клера негодования, даже больше пришлась ему по душе — хотя бы потому, что он уже занимал её много лет, служа герцогине Элеоноре. Куда приятней быть главным военным наставником войск Аквитании, чем войск англичан, лопочущих на каком-то невразумительном наречии.

Андре в письме вообще не упоминался, но старшего Сен-Клера это не удивило. С тех пор как Андре встретился с рыцарем де Сабле, он редко бывал дома и, судя по всему, с воодушевлением готовился к вступлению в ряды рыцарей Храма. Анри рассчитывал встретиться с сыном в Англии, а пока радовался, что молодому человеку ничто не угрожает и тот, похоже, доволен жизнью.

Рыцарь выпустил конец свитка, и упругий пергамент свернулся в трубочку. Держа в пальцах послание, Андре взглянул на Монтидидье.

— Почему вас прислали сюда, мессир Готье? Почему Ричард поручил вам явиться за мной, да ещё в сопровождении шести человек? Неужели он считает, что я не могу путешествовать в одиночку?

— Вряд ли он так считает, мессир Анри. По моему разумению, король хотел, чтобы мы с вами некоторое время провели вместе и побеседовали в пути.

— Побеседовали? О чём? Я вовсе не хочу унизить и оскорбить вас, мессир Монтидидье, но сомневаюсь, что у нас с вами много общего. При такой разнице в возрасте мы вряд ли сможем стать близкими товарищами.

— Это верно, но, возможно, король считает, что я мог бы рассказать вам кое-что полезное. Дело в том, что я недавно вернулся из Святой земли, где был ранен в великом сражении при Хаттине. Король полагает, что мои рассказы могут показаться вам интересными.

Теперь Анри посмотрел на госпитальера куда более уважительно.

— Пожалуй, так оно и есть. Господу ведомо, я нуждаюсь в любой помощи, которую он может мне послать. Но как вам удалось уцелеть в тот день при Хаттине? Мне говорили, Саладин убил всех захваченных в плен членов военных орденов, и храмовников, и госпитальеров.

— Это правда. Я видел, как они умирали, и ожидал, что меня постигнет та же участь, ибо был серьёзно ранен. Но мне удалось уцелеть — меня, лежавшего среди убитых, приняли за мертвеца. Когда стемнело, я сумел отползти в укрытие. Я получил стрелу в пах, так что надежд на спасение всё равно было мало, однако у меня достало ума снять с себя мантию рыцаря ордена и натянуть простую, коричневую, снятую с убитого воина. На следующее утро я сдался в плен. Сарацины обращались со мной хорошо, вылечили мою рану и в конце концов вместе с четырьмя другими пленными рыцарями освободили за выкуп. Мне повезло.

Двери открылись, появился Эктор в сопровождении двух слуг, которые несли подносы с едой и вином. Слуги расставили содержимое подносов на одном из столов и удалились, не поднимая глаз. Сен-Клер посмотрел сперва на еду, потом на Монтидидье.

— Что ж, мастер Монтидидье, король оказался прав. Мне действительно будет полезно побеседовать с вами, причём обстоятельно и подробно. Вы — первый встреченный мною человек, побывавший в тот роковой день у Хаттина.

Сен-Клер встал и жестом указал на стол.

— Угощайтесь, а потом Эктор проводит вас в спальню, где вы сможете несколько часов отдохнуть. Я распоряжусь, чтобы вашим людям дали приют. Позже мы встретимся снова, но сейчас я покину вас: у меня много дел, которые необходимо завершить до отъезда. Мы отправимся в путь послезавтра на рассвете. Ну а пока мой дом — ваш дом.

Анри наклонил голову и вышел, закрыв за собой двери. Госпитальер остался наедине с едой и вином, но спустя мгновение Сен-Клер вернулся.

— Прошу прощения, мессир Готье, а как вы сюда добрались? Каким следовали путём?

— Западным, — с набитым ртом пробормотал госпитальер. — Высадился в Ла-Рошели, потом следовал по дороге на северо-восток: через Ниор, далее — в Пуатье. А после двинулся сюда, на северо-запад.

Сен-Клер кивнул.

— Самый удобный путь. Так гораздо короче, чем путешествовать на северо-запад через Нант и Сен-Назер. И сколько времени вы сюда добирались?

— От Ла-Рошели? Пять дней... сегодня пошёл шестой. Мы делали каждый день по двадцать миль, оставаясь в дороге от рассвета до заката.

— Хмм. Что ж, обратный путь займёт у нас больше времени. Я возьму с собой четырёх человек и повозку для пожитков — значит, нам придётся двигаться не быстрее, чем едет повозка. Если повезёт, будем делать по пятнадцать миль в день.

— Итак, семь дней.

— Да, но не больше. Сколько, по-вашему, нам придётся ждать корабля?

— Вообще не придётся. Корабль уже нас ожидает — тот, что доставил менясюда. Он пробудет в Ла-Рошели ещё четырнадцать дней, и если за это время мы не явимся, отплывёт без нас: все решат, что нас уже нет в живых.

— Понятно. Значит, придётся поторопиться и приложить все усилия, чтобы остаться живыми.

Сен-Клер кивнул, словно соглашаясь с собственными мыслями, и снова вышел.

* * *

Анри Сен-Клер стоял на корме корабля, который вёз его вместе с другими крестоносцами из Ла-Рошели в Англию.

Около полутора часов назад ветер неожиданно начал стихать.

Склонившись над поручнем правого борта, рыцарь смотрел на морскую воду. Чтобы удержать равновесие, он пошире расставил ноги, чуть согнув их в коленях, и зацепился сгибом правого локтя за туго натянутый канат, уходящий к облакам парусов. Палуба то и дело норовила уйти из-под ног, но рыцарь уже приспособился к качке, и она почти не беспокоила его. Вытянув шею, он восхищённо наблюдал за вздымающейся и опадающей водой, которая дышала, словно живая.

Море то подступало совсем близко — так что, наклонившись, его можно было коснуться рукой, то отступало, обнажая деревянные борта корабля, а с кормовой надстройки выглядело таким же далёким, как земля с крепостной стены. Судно словно зависало в воздухе, но набегала следующая волна и захлёстывала палубу.

Анри знал, что на шкафуте команда корабля трудится не покладая рук, стараясь вычерпывать морскую воду быстрее, чем она прибывает, но сейчас ситуация была не такой опасной, какой была всего лишь час назад. Тогда вокруг завывал штормовой ветер, взметая брызги и пену, и судно шло сквозь завесу непроглядного тумана. Час назад Анри не смог бы вот так стоять у борта и любоваться волнами. Теперь же волны, хотя всё ещё большие, плавно вздымались и опадали, лишь по бокам обшитые клочьями пены.

— Шторм стихает. А ещё недавно мне казалось, что нам конец.

Монтидидье подошёл и остановился рядом. Судно снова качнулось, и он ухватился рукой за натянутый канат.

Старый рыцарь заметил, что туман почти рассеялся, хотя низкие свинцовые тучи всё ещё застилали горизонт и линия, где сходились небо и море, терялась в унылом сером мареве.

— Слава богу, что шторм не продлился долго, — сказал Сен-Клер. — Призна́юсь, сидя в трюме, я тоже мысленно прощался с жизнью.

Он обвёл взглядом палубу и улыбнулся слегка натянутой улыбкой.

— Но мне пришлось подняться сюда, на палубу, чтобы ублажить желудок. Внизу было до того шумно и так воняло рвотой, что я не смог там оставаться. И вот ведь как получилось: только нас с вами не выворачивало наизнанку, только мы двое не вопили как резаные, хотя и считали, что погибнем.

Мессир Анри отпустил канат и сел, прислонившись спиной к борту.

— Идите, присядьте рядом. Тут, конечно, мокро и неудобно, но места получше сейчас не найти. Наш с вами разговор был прерван штормом, и как раз на самом интересном месте.

Монтидидье отпустил канат и осторожно присел плечом к плечу с Сен-Клером, который, громко кряхтя, пытался устроиться поудобнее.

— Ох, — пробормотал мессир Анри. — Вот так будет лучше. Конечно, сидеть на голых досках жестковато при моих-то старых костях, но, честно говоря, это не слишком высокая цена за возможность побыть на свежем воздухе и не блевать, как остальные. Как вы считаете, мы сбились с курса? Я давно не видел земли.

— И я тоже не видел, поэтому задал вопрос капитану. Тот ответил, что нас отнесло на запад, в Атлантику, но мы по-прежнему движемся строго на север. Сейчас, когда ветер утих, мы будем идти под вёслами и в скором времени снова увидим сушу. А потом опять поплывём на северо-запад, пока не обогнём Бретонский мыс. Оттуда — на север, до Шербура, а к северу от Шербура уже можно будет увидеть побережье Англии. Я спросил капитана, сколько времени это займёт, а тот в ответ лишь пожал плечами и сказал, что всё зависит от погоды и ветров. Может, доберёмся за неделю, а может, за три. Но в любом случае нам придётся бросить якорь в Бресте^[6], чтобы запастись свежим провиантом, потом направиться в Шербур... А уж оттуда до Англии всего один день пути.

— Иными словами, мы должны набраться терпения и смиренно переносить всё, что пошлёт нам судьба. — Сен-Клер поёжился и плотнее завернулся в мокрый плащ. — Что ж, думаю, нам с вами повезло хотя бы в том, что у нас есть о чём поговорить и мы не потратим время зря.

Уже не в первый раз его тряхнул озноб, и рыцарь, дрожа, подумал, что если не избавится от мокрой одежды, то рискует слечь с простудой. Молодым, конечно, всё нипочём, но он слишком стар для подобных передряг.

Чувствуя, как онемели и затекли мышцы, Анри опёрся одной рукой о плечо Монтидидье и не без труда поднялся на ноги.

— Это безумие — мокнуть и мёрзнуть вот так, — промолвил он. — Внизу, на койке, у меня есть чистая сухая одежда. Я собираюсь снять эти насквозь промокшие тряпки и надеть что-нибудь тёплое. Советую вам сделать то же самое. Давайте, вот вам рука.

Госпитальер ухватился за руку Анри и легко встал.

— Согласен. Я чувствую себя так, будто провёл в сырости и холоде всю жизнь, хотя и знаю, что мокну только с прошлой ночи.

Он помолчал.

— Но, если мы с вами узнаем друг друга получше, пожалуйста, напоминайте мне время от времени, что у меня нет никакого желания провести ещё одну ночь в кромешной тьме корабельного трюма посреди разыгравшегося в море шторма. Итак, давайте обсушимся как следует и снова встретимся здесь в ближайшие полчаса.

Лишь через час Сен-Клер появился на палубе, где его дожидался госпитальер. Анри задержался, зато обсох, согрелся и, пожалуй, впервые за последние дни почувствовал себя совсем хорошо. Пока он находился внизу, ветер разорвал тяжёлую завесу облаков, сквозь прореху выглянуло солнце. Качка стала заметно меньше, и команда, налегая на вёсла, вела судно вперёд, наперекор утихомиривающимся волнам. Анри с удовольствием отметил, что палуба под ногами начала подсыхать.

Моряки были заняты своими делами, и, когда два рыцаря прошли мимо крепкого вахтенного, державшего румпель и следившего за курсом, тот не обратил на них внимания. Отойдя на такое расстояние, чтобы можно быть вести разговор, не опасаясь быть подслушанными, воины уселись бок о бок на каких-то свёртках — то ли сетях, то ли парусине — и завели разговор. Некоторое время они беседовали лишь на общие темы, но Анри не терпелось узнать побольше подробностей, и вскоре они перешли к сути дела.

— Вчера, перед тем как шторм вынудил нас прервать беседу и убраться с палубы, вы говорили, что королям, которые поведут нас в Святую землю, придётся смириться с тем, что стоит им поперёк горла. Что именно вы имели в виду?

Лицо Монтидидье помрачнело.

— Именно то, что сказал. Воинство, которое сейчас собирают в Британии и во Франции, — не настоящая армия. Это множество разрозненных, самостоятельных отрядов и ополчений во главе с собственными вождями и командирами. У каждого такого предводителя — свои амбиции и цели, каждый старается добиться своего, опередив всех остальных. Но королей, принцев, герцогов, графов нужно как-то убедить, а при необходимости и вынудить смириться с тем, что ждёт их по прибытии в Святую землю. Я говорил с большинством из них и рассказал о своих соображениях, о том, что мне известно, что я видел собственными глазами. Но из всей этой знатной братии только Ричард Плантагенет обратил внимание на мои слова, остальные и слушать меня не захотели. У них были собственные соображения и собственные ложные убеждения.

— И эти убеждения — в чём они заключаются? — поторопил Сен-Клер, когда госпитальер умолк. — У меня есть кое-какие догадки на сей счёт, но мне бы хотелось, чтобы вы их подтвердили или опровергли. Итак, в чём состоят их заблуждения?

— О, это полная глупость.

Монтидидье извлёк из ножен длинный узкий кинжал и принялся чистить остриём ногти.

— Какая именно глупость?

Монтидидье угрюмо насупился, потом резко выпрямился, вдохнул и шумно выдохнул, стряхнув с себя гнев так же быстро и легко, как иной мог бы стряхнуть плащ.

— Право, мне стоит быть поумнее. С чего мне сердиться на вас, если вы тут совершенно ни при чём? Во всяком случае, пока. Но потом и вы станете к этому причастны, можете мне поверить.

Монтидидье снова сунул кинжал в ножны и скрестил руки на груди.

— Все считают, что эту войну, как и все прочие известные им войны, выиграют конные рыцари.

— А вы бы хотели, чтобы они думали иначе?

— Конечно! Потому что я желаю увидеть разгром мусульман и нашу победу, а не наоборот. А чтобы мы победили, надо убедить наших вождей, что они ошибаются! Причём изменить не только их точку зрения, но и методы и тактику ведения боевых действий. Если этого не сделать, все погибнут быстро и бесславно, потому что нынешняя война на Востоке не похожа на те войны, к которым они привыкли. Да, каждый вспоминает множество сражений, выигранных конными рыцарями; но все эти сражения велись здесь, в христианском мире, да и размах их был невелик. По большей части то были просто раздоры между жадными сеньорами из-за спорных земель.

Монтидидье посмотрел Сен-Клеру в глаза.

— Такой войны, которая ведётся сейчас в Палестине против мусульман, против Саладина, никогда ещё не бывало. Уж поверьте мне, мессир Анри: она идёт в другом мире, где всё не похоже на то, к чему мы привыкли здесь. Известные нам правила ведения войны там неприменимы. Вы ведь никогда не бывали в Святой земле?

— Нет, не бывал. Когда затевался прошлый поход, меня удержал дома долг перед герцогиней Элеонорой, а другой возможности мне пока не представлялось.

— Так я и думал... Что ж, поверьте мне на слово — Святая земля совершенно не похожа на знакомый вам мир. Хоть её и называют Святой землёй, Бог ведает — ничего святого там нет. Тем, кто мнит себя сейчас вождями христиан, никогда не понять этой земли, нечего и пытаться. Они слишком молоды, чтобы помнить уроки Первого и Второго крестовых походов, они слишком невежественны, чтобы поинтересоваться условиями, в которых им придётся воевать, — например, тамошним ландшафтом и климатом. Бо́льшую часть Святой земли занимает бесплодная пустыня, враждебная и жестокая, как и населяющие её люди. Эта пустыня крайне опасна для вновь прибывших. Там случаются ужасные песчаные бури, которые налетают внезапно и погребают под собой целые деревни — да что там деревни! — порой целые армии. Бури столь неистовые, что подгоняемый ветром песок может сорвать плоть с костей живого человека, если тот ничем не прикроется. Но есть кое-что пострашнее буйства природы: люди. Ибо обитатели той земли под стать ей самой. Это свирепые, неумолимые воины, которые живут и дышат верой в своего бога и его пророка, Мухаммеда, и готовы с радостью за них умереть. Мусульманские воины — сарацины, мусульмане, арабы, бедуины, называйте их, как хотите, — могут взять верх над самыми лучшими из нас, Анри, хоть мне и досадно это признавать. А ещё на их стороне огромное численное превосходство. В последнем сражении они выставили десять воинов против каждого франка — неудивительно, что из наших уцелел лишь каждый двадцатый.

Последовало долгое молчание. Сен-Клер обдумал услышанное от госпитальера и поднял руку, будто собирался задать вопрос.

— Я верю в правдивость ваших слов хотя бы потому, что слышал от других похожие рассказы. Но несмотря на факты и логику, размеры наших потерь просто не укладываются в голове. Чтобы погибли девятнадцать человек из каждых двадцати? Как может любая армия, даже хорошо обученная и фанатичная, одержать такую победу?

— Обстрел.

Его собеседник проговорил это так глухо, что Сен-Клер подумал, не подвёл ли его слух.

— Я, наверное, ослышался. Вы сказали «обстрел»?

Монтидидье снова взглянул на него ясным, уверенным взглядом.

— Да, так я и сказал. Обстрел... стрелами, если хотите точнее.

— А, стрелами, выпущенными из лука!

Лицо Монтидидье стало жёстким и гневным.

— Ну да, верно. Стрелами, выпущенными из луков. Они убивают нас стрелами. Стрелы летят как град, непрерывно, со всех сторон. А потом, ночью, сарацины расстреливают наших коней, зная, что рыцарь в доспехах беспомощен, если его вынудить сражаться пешим, стоя по колено в песке. Стрелы, мастер Сен-Клер. Враги осыпали нас стрелами, чтобы лишить силы духа, нагнать страху и в конечном счёте уничтожить, толкая на отчаянные шаги, которые мы никогда бы не сделали при иных обстоятельствах. И мы были беспомощны против стрел.

— Знаю и не думаю смеяться над вами. Кое-что об этом я слышал и раньше, просто снова задумался о глупости папского запрета на метательное оружие в христианском мире. Этот запрет дорого обошёлся нам при Хаттине. И всё же как только стрела сорвалась с тетивы, она потеряна. Её больше нельзя пустить в ход. А вы говорите о неимоверном количестве стрел. Нет ли здесь некоторого преувеличения?

— Да, так должно показаться всякому, кто там не был. Вы не первый, кто подумал об этом и задал мне такой вопрос. Но я видел всё собственными глазами.

Гибким движением госпитальер поднялся на ноги, подошёл к борту, взялся обеими руками за поручень и стоял, глядя на воду, пока Сен-Клеру не показалось, что его собеседник уже сказал всё, что хотел. С тех пор как ветер стих, волны делались всё ниже и судно двигалось куда ровнее. Тучи над головой почти рассеялись, вечернее солнце клонилось к западному горизонту, который был теперь ясно виден.

Готье долго молчал, но потом снова повернулся к Сен-Клеру и, опершись локтем о поручень, спросил:

— Вы когда-нибудь видели верблюда, мессир Анри?

Анри кивнул.

— Да, несколько раз — и одногорбого, и двугорбого. Один малый каждый год, на праздник летнего солнцестояния, привозит в Пуатье передвижной зверинец со множеством диковинных животных. Люди толпами приходят посмотреть на них и с готовностью выкладывают деньги за такое зрелище.

— Значит, вы знаете, что верблюд — вьючное животное, очень крупное, невероятно сильное и способное переносить большие тяжести на огромные расстояния. А стрелы практически ничего не весят. Даже колчан, полный стрел — с парой десятков и более, — ничтожный груз по сравнению с мечом или топором. А теперь скажите: сколько, по-вашему, тщательно уложенных и связанных в пучки стрел может перевезти верблюд?

Сен-Клер тяжело вздохнул.

— Не имею понятия. Но, судя по вашему тону, больше, чем я могу вообразить.

— Гораздо больше. Такой груз может иметь ограничение лишь из-за объёма связок стрел. А теперь представьте количество аккуратно связанных стрел. В каждой связке их двадцать пять, и такая связка толщиной примерно с два кулака.

Госпитальер продемонстрировал, что имеет в виду, сведя вместе сжатые кулаки.

— Представьте клети или корзины, изготовленные из дранки и прутьев, шириной в длину стрелы и достаточно длинные и глубокие, чтобы в них уместились в ряд десяток связок. Связки укладываются в четыре слоя. Итак, каждая такая клеть, лёгкая, но крепкая, выдержит тысячу стрел. А привязать по шесть подобных клетей на каждом боку верблюда — нехитрое дело. Таким образом, всего одно животное может перевозить двенадцать тысяч стрел.

Сен-Клер пожал плечами и развёл руками.

— Впечатляющие подсчёты, с ними не поспоришь, — тихо промолвил он. — Если, конечно, им есть где взять эти двенадцать тысяч стрел.

— Есть ли у них стрелы? Мессир Анри, армия, победившая нас при Хаттине, состояла почти из одних только лучников — конных лучников, верхом на жилистых, худощавых лошадях, которые были гораздо меньше, быстрее и проворнее наших коней. Каждый лучник привёз с собой собственные стрелы — три или четыре колчана, никак не меньше. Но Саладин всё предусмотрел заранее и точно знал, что нужно делать. За несколько месяцев до Хаттина он призвал воинов из Египта и Сирии, из Малой Азии и прочих своих владений и в то же время задал работу всем мастерам своей державы, заказав им невиданное количество стрел. Эти стрелы он повелел доставить туда, где собирал воинство.

— И все эти стрелы были погружены на верблюда?

— Нет, мессир Анри. Это составило бы всего двенадцать тысяч стрел. К тому времени, как сарацины выступили против нас и подошли к Тивериаде, чтобы осадить её, войско Саладина сопровождал караван в семьдесят верблюдов, нагруженных запасными стрелами. Мне неведомо, сколько всего стрел было у мусульман, но, когда бойня при Хаттине подошла к концу, они хвастались, что превратили неверных свиней из рыцарей и воинов в дикобразов. Я никогда в жизни не видел ничего, что могло бы сравниться с ураганом стрел, который обрушился на нас в тот день.

— Семьдесят навьюченных верблюдов... Откуда вы знаете?

— Я был в плену у них и знаю их язык. Я слышал, как они говорили об этом и о том, как нелегко было собрать после сражения выпущенные стрелы.

Теперь Сен-Клеру стало вовсе не по себе.

— Постойте! Я не уверен, что правильно понял ваши слова. Вы хотите сказать, что христианская армия при Хаттине была уничтожена издалека? Что противник даже не вступил в рукопашный бой? Если да, то ваши слова идут вразрез со всем, что я слышал прежде об этом сражении. А как же подвиги отдельных рыцарей и атака храмовников?

— Какая атака? — горько усмехнулся Монтидидье. — Храмовники не устремлялись при Хаттине ни в какую героическую атаку. Сблизиться с противником было всё равно что пытаться поймать дым. Враги имели над нами огромный численный перевес, но даже не пытались смять нас, а лишь кружили, как пчелиный рой, истребляя нас стрелами и рассыпаясь, стоило попытаться пойти на сближение. Они отъезжали на безопасное расстояние, а если какой-нибудь наш отряд увлекался преследованием и удалялся от основных сил, его отреза́ли от своих, окружали и поголовно истребляли, расстреливая с флангов. Рыцари-храмовники удерживали тыл. После нескольких попыток завязать бой они поняли, что происходит, и, надо отдать должное их здравому смыслу, отступили, чтобы соединиться с защитниками лагеря короля на возвышенности. Но люди короля поставили палатки между главными королевскими силами и тамплиерами, и последним пришлось лавировать под обстрелом, проезжая между палатками, сталкиваясь друг с другом, а ноги их коней запутывались в верёвочных растяжках. Может, каким-то рыцарям и удалось в тот день сойтись с врагом лицом к лицу, но за малочисленностью их быстро перебили. И не было ни одного крупного отряда, который сумел бы навязать сарацинам рукопашную схватку. Нашей пехоте — а в ней насчитывалось почти двенадцать тысяч человек — позволили пройти прямо сквозь ряды противника. Это была всё та же тактика: сарацины просто разъехались в стороны, пропустили наших людей, а когда те стали спускаться к озеру, налетели отовсюду и истребили, расстреляв с флангов. Никто не выжил. Такова — кто бы что ни говорил — подлинная история битвы при Хаттине. Мы беспомощно сидели в сёдлах, а нас расстреливали, как мишени. Враги превосходили нас не только числом, но и тактическим умением, а наши командиры оказались бессильны перед полководческим даром противника. То был бесславный день для всего христианского мира.

Госпитальер отвернулся и в сердцах сплюнул, давая волю переполнявшему его отвращению и гневу.

— «Командиры», назвал их я. Ха! Да простит меня Господь, но даже вожаки крысиной стаи командуют толковее, чем это делали наши вожди при Хаттине. Самонадеянность, тупость, невежество и непомерная гордыня — этого было у них в достатке, но способности командовать, вести за собой людей я что-то не приметил. Господи, помоги нам всем, если у нас достанет глупости ещё раз ввязаться в подобную авантюру!

— Вы хотите сказать, что такое может случиться снова? Монтидидье, приподняв брови, посмотрел на Сен-Клера. — А вы сомневаетесь? Что с тех пор изменилось? Самонадеянных старых боевых жеребцов вроде де Ридефора больше нет, но их заменили такими же глупцами, только помельче. Клянусь, мессир Сен-Клер, если мы будем вести предстоящую войну столь же самонадеянно и глупо, Саладин использует ту же тактику, что и раньше, с тем же самым результатом. Вот почему нужно убедить королей в необходимости перемен.

Сен-Клер открыл было рот, собираясь заговорить, но снова его закрыл. Госпитальер ждал.

— Есть один... — Анри откашлялся. — Есть один вопрос, который я должен задать ради собственного спокойствия. Имеется ли хоть малейшая возможность по-другому объяснить поражение при Хаттине? Списать его на превратности войны? Сойдись мы с сарацинами в другом месте или в другой день — не сложилось бы тогда всё по-другому?

Его собеседник уверенно покачал головой.

— Нет. Может, ход сражения и отличался бы в деталях, но итог был бы точно таким же. На следующий день после сражения, пятого июля, когда сарацинские лекари обрабатывали мои раны, капитулировала находившаяся в осаде Тивериада. Ничего удивительного, поскольку накануне её жители наблюдали со своих стен бойню при Хаттине. Пять дней спустя, в десятый день месяца, пала Акра. А потом, один за другим, очень быстро, армия Саладина захватила Наблус, Яффу, Торон, Сидон, Бейрут и Аскалон. Всё это хорошо укреплённые города. После этого в руках христиан остались только порт Тир и город Иерусалим, не считая нескольких отдалённых, разбросанных замков, которые всё ещё держались. Затем, в сентябре, Саладин взял и Иерусалим. И ни одно из этих событий не было случайным.

— Да...

Сен-Клер поднялся на ноги и потёр ладонями глаза. Готье ждал, пока он поразмыслит. Наконец старый рыцарь сказал:

— Я не король. Но отныне я буду поддерживать вас.

Он зашагал по палубе и остановился у поручня правого борта спиной к Монтидидье, молча глядя на далёкий горизонт.

Госпитальер постоял ещё немного, глядя на понурившегося Сен-Клера, потом ушёл.

* * *

— Раны Христовы, Анри, скажите мне прямо! Будь мне нужны завуалированные намёки и тайны, я бы вызвал священника. Вы мой военный наставник, и я требую прямых речей, а не петляния вокруг да около. Сегодня утром вы ознакомились с тем, как мы собираемся переправить армию в Святую землю. Но всё ещё ни словом не обмолвились насчёт того, как, по-вашему, нам надлежит действовать, когда мы наконец прибудем на место и столкнёмся с мусульманским воинством Саладина. Как нам следует поступить, чтобы не разделить участь Ги де Лузиньяна и войска Иерусалимского королевства? Проклятье, старина, мне нужен совет сведущего человека, прежде чем я смогу разговаривать об этом с остальными. Если у меня не будет чётких ответов на все вопросы, Филипп Французский начнёт выть, что я не гожусь в командиры.

Конечно, Ричард был прав. Как герцог Аквитании, король Англии и один из предводителей нового похода с целью отвоевания Святой земли, Ричард имел право рассчитывать на откровенность своего недавно назначенного главного военного наставника. Ему нужно было точно знать, какие меры собирается предпринять Сен-Клер, чтобы у христианского воинства появилась надежда на победу над полчищами Саладина.

Вот уже три дня Анри разъезжал с герцогом, ожидая, когда представится случай изложить свои предложения без опасений, что его перебьют. Но Ричард всё время был поглощён делами, связанными с переправкой войск в Святую землю. Предполагалось, что могучий флот сможет выйти в море не раньше, чем через два месяца. Главный флотоводец, Робер де Сабле, и его подручные уже не один месяц занимались приготовлениями, собирая суда и припасы более чем в двух десятках портов.

В то утро Анри и Ричард ездили вместе, проверяя войска и уточняя планы. Время пролетело незаметно и явно не пропало даром, причём Ричард предложил де Сабле несколько практичных способов размещения на судах лошадей, снаряжения и оружия — в том числе массивных, но для удобства перевозки разобранных на части осадных машин.

— Итак, мессир? Что вы можете мне сказать?

Поняв, что наконец-то представился долгожданный случай, Сен-Клер торопливо заговорил:

— Да, мой господин, мне есть что сказать. Но предупреждаю — мне потребуется отнять у вас не меньше часа, чтобы изложить свои соображения хотя бы в общих чертах. Если пожелаете, можете потом потратить день-другой на размышления над моими предложениями.

Они только что покинули английский город Плимут на южном побережье, один из главных портов сбора королевского флота, и ехали через просторный луг, где вилась журчащая речушка, кое-где росли могучие деревья — дубы, буки и вязы. Оглядевшись по сторонам, Ричард натянул поводья своего коня, заставив его повернуть направо, к реке.

— Что ж, если потом мне потребуется целый день на размышления, давайте присядем у речки и как следует обо всём потолкуем.

Герцог бросил взгляд через плечо на своего постоянного телохранителя и спутника, неразговорчивого, но беззаветно преданного рыцаря из Анжу по имени Балдуин де Бетан, ехавшего, как обычно, на расстоянии четырёх лошадиных корпусов позади господина.

— Балдуин, у нас есть еда и питьё?

— Да, мой господин.

— Хорошо, тогда остановимся здесь, возле речки, и подкрепимся.

Ричард Плантагенет ел так же, как делал всё остальное, — рьяно, нетерпеливо и быстро. Анри глядел, как герцог поглощает дичь, разрывая её крепкими зубами, легко разгрызая мелкие косточки, как его борода и подбородок лоснятся от жира, и боролся с желанием попросить Ричарда есть помедленнее, не спеша прожёвывая мясо. Но благоразумие заставило Анри промолчать. Если Ричарду приспичило набить живот, тут уж ничего не попишешь, и чем скорее он насытится, тем скорее можно будет перейти к делу.

Когда герцог наконец покончил с едой, бросил объедки в реку и вытер с пальцев жир и сало пригоршней сорванной травы, Анри спокойно отложил свою незаконченную порцию, поняв, что настало время разговора. Ждать ему пришлось недолго.

— Монтидидье рассказал, что вы много беседовали с ним и вникли в суть его предложений быстрее, чем все, с кем он раньше встречался, — не считая, конечно, меня. Итак, что вы хотите сказать?

— Полагаю, мой господин, вы уже знаете это сами. Нам необходимо коренным образом изменить приготовления к предстоящей кампании, причём немедленно. По правде сказать, нам следовало бы начать это делать несколько месяцев тому назад, сразу после того, как госпитальер прибыл сюда и рассказал правду о случившемся при Хаттине. Но, наверное, в то время мало кто из ваших людей и союзников ему поверил. Признаюсь, мне самому поначалу было трудно поверить, что он единственный подал голос по возвращении из Святой земли — голос предостережения и беспокойства.

— В том-то и дело, — сказал Ричард. — Монтидидье — человек принципов, он не боится говорить правду. Ему всё равно, что о нём подумают. Такие люди встречаются редко. Что касается вернувшихся, которые рассказывают совсем другое, ничуть не сомневаюсь — многие говорят так, чтобы избежать наказания за своё малодушное поведение, или хотят выставить себя и своё спасение в героическом свете. Ну а у духовных особ, как всегда, на всё находится объяснение. Им хотелось бы, чтобы все мы мучились чувством вины, без конца каялись и стремились к искуплению своих грехов. Они твердят о наших прегрешениях, и мы, наверное, вправду грешны... Но клирики есть клирики: никто из них не может дать дельного совета, как сражаться, чтобы выиграть войну. Хорошо ещё, что благодаря человеку, которому можно доверять, нам известно истинное положение дел.

Ричард помолчал.

— Итак, Анри, что, по-вашему, потребуется от меня в первую очередь?

— Твёрдость и объединение, — коротко ответил Сен-Клер.

Когда речь заходила о вопросах тактики и стратегии, он, сам того не замечая, начинал говорить с Ричардом почти на равных. Герцог нахмурился.

— Объясните.

— Охотно. Армией, уничтоженной при Хаттине, плохо командовали, поэтому она была совершенно беззащитной против тактики Саладина. Она явно лишь называлась единой армией, тогда как в действительности была расколота на самостоятельные, зачастую действовавшие вразброд, отряды. Рыцари короля Ги ревниво относились к храмовникам, да и рыцарские ордена — храмовники и госпитальеры, — несмотря на общность своих задач, не особо ладили друг с другом. Король Ги вообще предпочитал отмалчиваться, боясь спорить с де Ридефором и де Шатийоном, которым несколько раз уже доводилось бесцеремонно ставить его на место. Граф Триполитанский Раймонд и его сторонники говорили здраво, но никто не прислушался к Раймонду из-за его былого сговора с Саладином. И каждый командир, каждая часть армии в первую очередь стремились добыть личную славу. Этим объясняется то, что мелкие отряды, не оглядываясь на остальных, бросались в самоубийственные атаки, играя на руку Саладину. Он всячески подталкивал их к этому, а потом, уклонившись от рукопашной схватки, истреблял издалека. Монтидидье рассказывал вам, какой запас стрел имелся у сарацин?

— Семьдесят нагруженных верблюдов, да, он говорил. Правда, мне в это не верится. По-моему, тут не обошлось без преувеличения.

Сен-Клер вскинул рук в знак несогласия.

— Поверьте ему и извлеките урок из его слов. Я, услышав об этом, некоторое время не мог думать ни о чём другом и после долгих размышлений решил, что госпитальер говорит правду. Добавлю — нам поразительно повезло столько узнать о противнике, с которым придётся иметь дело. Сарацинский султан умён и предусмотрителен. К решающей битве он начал готовиться заранее, за несколько месяцев, а может, и за несколько лет, велев своим людям мастерить стрелы. Это говорит о том, что он весьма уверен в себе и в своём народе, а ещё о том, что он невысокого мнения о нас, франках, как о воинах. Ведь он пошёл на такие затраты по изготовлению стрел исключительно потому, что понял, как предсказуемы франки, когда дело наконец доходит до сражения. А потом воспользовался нашей предсказуемостью, чтобы победить.

— Значит, мы должны стать непредсказуемыми.

Сен-Клер наклонил голову к плечу.

— Нет, это было бы самоубийством. Не непредсказуемыми, а просто менее предсказуемыми. Нам обязательно нужно убедить Саладина и его эмиров — так он вроде бы называет своих военачальников, — что больше нас не удастся увлечь в бессмысленную погоню за его летучими отрядами. Нужно вынудить сарацин самих атаковать нас... А когда мусульмане это сделают, они увидят, что мы готовы их встретить.

Ричард снова кивнул и всё так же спокойно проговорил, словно размышляя вслух:

— Похоже, в этом есть смысл. Но, по правде говоря, Анри, не знаю, как будет обстоять дело с нашим численным превосходством. Правда, на сей раз наша армия будет гораздо сильнее той, которую потерял бедолага Ги при Хаттине. У него было всего тридцать тысяч, а наша армия, когда мы объединимся с Барбароссой, будет насчитывать триста тысяч человек. Но не исключено, что Саладин всё равно сумеет собрать войско побольше нашего, ибо его владения огромны и количество подданных неисчислимо. Только время покажет, на что он способен. Но если султан вновь двинет против нас превосходящие силы и осыплет ливнем стрел — а почему бы ему этого не сделать? — мы окажемся по-прежнему беззащитны. Наши воины полягут на месте, как скот на бойне.

— Может быть, но только если мы позволим противнику приблизиться к нам на полёт стрелы.

Ричард вскинул голову и прищурился.

— Очень интересное замечание. Но как, хотелось бы знать, удержать его на безопасном расстоянии?

— Да его же собственным способом — с помощью стрельбы. Стрельбы из английских длинных луков и из анжуйских арбалетов. И то и другое оружие бьёт гораздо дальше лёгких, коротких луков сарацинских всадников. Мы научим их бояться наших арбалетов.

— Так и должно быть. Они должны их бояться. Только арбалетов у нас в обрез, даже простых, деревянных, не говоря уж о тех, что с металлическими дугами. И таких арбалетов, как у меня, нет больше нигде во всём христианском мире, поэтому мы не сможем рассчитывать на помощь союзников.

Сен-Клер кивнул — с пониманием, но без огорчения.

— Нам не нужна помощь. Я позволил себе заранее предположить, что вы согласитесь, и уже заказал арбалеты всем умеющим делать это оружие мастерам — и здесь, и дома.

— Надо же, во имя Бога Всевышнего! Вы всё решили сами!

Ричард не только не возмутился самоуправством Сен-Клера, но, похоже, даже восхитился им.

— И когда вы это сделали? Сколько арбалетов заказали?

— Столько, сколько можно изготовить до нашего отплытия. Сперва я попросил изготовить пять сотен, но решил на этом не останавливаться. Заказ был сделан неделю назад, и мне пришлось отправить гонца на быстроходном судне домой, в Пуатье — ведь это единственное место, где теперь мастерят арбалеты. Конечно, не все они будут с металлическими дугами — такие чрезвычайно трудно изготовить, — но я распорядился делать как можно более мощными и дальнобойными даже обычные арбалеты, из дерева и рога. Кроме того, я послал сообщение в Тур, заказав тамошним оружейникам ещё пять сотен лёгких арбалетов с дугами из дерева и сухожилий. И потребовал, чтобы ваши англичане, мастерящие длинные луки из тиса, делали их ещё больше, хотя мне говорили, что мастера и так выбиваются из сил.

Ричард глубоко вздохнул.

— Быть по сему, — сказал он. — Насчёт оружия вы решили правильно. Но оружие не сражается само по себе, им должен владеть воин. А у нас практически нет людей, умеющих стрелять из арбалета.

— Верно, но ведь вы поручили моему сыну подготовку наставников-арбалетчиков, и он не терял времени зря. Обученные им люди смогут обучать новичков. Сколько у вас арбалетчиков в Аквитании?

— В Аквитании? Немного. У меня их больше в Анжу, есть ещё и в Пуату...

Ричард поджал губы, подсчитывая в уме.

— В Аквитании осталось сотен пять или шесть. Я привёз сюда, в Англию, двести — двадцать отрядов по десять человек.

— А как насчёт более лёгкого стрелкового оружия?

— Если речь по-прежнему идёт об Аквитании, думаю, цифры будут такими же. Может, ещё сотня или две... В общем, около тысячи. Но опять же лучников у меня больше в Анжу и в Пуату. И прежде, чем вы зададите следующий вопрос, скажу: в моём обозе тысяча английских длинных луков и ещё не меньше тысячи добавится, прежде чем мы покинем Англию.

Ричард прислонился спиной к дереву и умолк, глядя перед собой и оценивая названные цифры. В целом стрелки составляли лишь незначительную часть той предположительно стотысячной армии, которую он снаряжал против Саладина вместе с французским королём и более мелкими союзниками. Но Ричард понимал: заниматься стрелками придётся ему одному — и поневоле воздал должное покойному отцу. Лишь благодаря Генриху у него имелось хотя бы столько лучников и арбалетчиков. Лазутчики доносили, что Фридрих Барбаросса, император Священной Римской империи, намереваясь принять участие в провозглашённом Папой походе, собирает в своих владениях армию в двести пятьдесят тысяч человек. Однако, если даже слухи соответствовали действительности, маловероятно, чтобы в этой огромной армии имелось много стрелков — как из арбалета, так и из лука.

Взгляд Ричарда снова сосредоточился на Сен-Клере.

— Ладно, положим, оружие у нас будет и людей мы обучим. А вы задумывались о том, как размещать их на поле боя? Думали уже о диспозиции и тактике?

— Да, думал. Общее представление у меня есть, осталось уточнить некоторые детали. Теперь, заручившись вашим одобрением, я уделю этому больше времени.

— И как всё это согласуется с вашими словами о твёрдости и объединении?

— Как я уже говорил, некоторые шаги мне ещё неясны, я пока размышляю над ними, но уже вижу: нам потребуется создать отдельные отряды стрелков, подвижные, но способные встать намертво, чтобы отразить атаку. И нужно, чтобы стрелки эти научились действовать заодно с кавалерией.

— А что насчёт нашей пехоты?

— Её опять-таки следует обучить сражаться в строю, как сражались древние, у которых каждый воин мог рассчитывать на поддержку и силы соседа.

Ричард кивнул, начиная медленно понимать.

— Древние... Вы имеете в виду древнеримские легионы?

— Именно. Монолитные, стойкие, уверенные в себе, спаянные жёсткой дисциплиной и почти непобедимые.

— Понятно. Перечислено немало качеств, которые ещё предстоит привить нашим людям.

— Да, но это можно сделать. Это необходимо сделать, если мы собираемся выступить против сонмищ, которые бросит на нас Саладин. Мы можем осуществить задуманное, но не должны терять времени.

— А как насчёт ливня сарацинских стрел?

Сен-Клер пожал плечами.

— Если потребуется, мы заново изобретём «черепаху» и прикроем наших воинов панцирями из прочных металлических щитов.

Ричард окинул старшего собеседника долгим, задумчивым взглядом и кивнул:

— Очень хорошо, займитесь этим. Есть ещё какие-нибудь соображения?

— Есть. Сарацины захватили все франкские города и крепости в Святой земле, значит, нам придётся отвоёвывать их, беря в осаду. Я хотел поговорить с вами насчёт осадных машин, но мы обсудили это сегодня утром, и, похоже, с машинами всё в порядке.

— Да, похоже. Думаю, наша наипервейшая задача — найти наставников и начать обучение пехотинцев и стрелков. Вы проведёте эту ночь со мной, всю ночь, если потребуется, и мы вместе найдём способы претворения в жизнь новых идей. После я подберу подходящих людей и отдам им соответственные приказы. Но вы по-прежнему будете играть главную роль в подготовке воинов. Вы немедленно вернётесь домой, Анри, и приступите к набору и обучению арбалетчиков — пусть их будет как можно больше. Сперва набирайте добровольцев — они, как правило, усваивают всё быстрее, но если добровольцев не хватит, найдите пополнение любыми способами. Для этого наделяю вас всеми полномочиями. Полагаю, теперь, когда мы сможем открыто использовать метательное оружие против мусульман, наши французские союзники, а может, и не только они, захотят послать к вам на обучение некоторых своих бойцов. Но сперва им придётся отрядить своих лучших кузнецов в наши оружейные мастерские в Анжу и Аквитании, чтобы те научились делать арбалеты.

Ричард осёкся, заметив выражение лица Сен-Клера.

— В чём дело, старина?

Мессир Анри выглядел озадаченным.

— Прошу прощения... Вы хотите, чтобы я отправился домой до вашей коронации или после?

— Вы, часом, не спятили, Анри? Конечно, до неё. Обучение стрелков — слишком важное дело, чтобы откладывать его на целый месяц, тем более из-за какого-то церковного представления. Я хочу, чтобы вы отплыли уже на этой неделе. Вам придётся пропустить коронацию, но я расскажу, как она прошла, при нашей следующей встрече. А теперь — в дорогу! Сегодня нам предстоит проехать ещё несколько миль, а я не хочу терять времени зря и собираюсь уже сегодня приступить к разработке конкретных планов.

Ричард повернулся и окликнул Балдуина де Бетана, сидевшего в стороне в ожидании указаний:

— Балдуин, мы уезжаем. Соберите, что нужно, и живо следуйте за нами.

Когда Балдуин легко поднялся на ноги, Ричард тоже встал и, протянув руку, помог подняться Сен-Клеру.

— Вы молодец, Анри. Не зря я верил в вас. Голова у вас работает что надо, надеюсь, так будет и впредь. А сейчас — на коней!

ГЛАВА 5

Мессир Анри Сен-Клер, сидя в седле с прямой, как копьё, спиной, озирал с возвышенности расстилавшееся внизу тренировочное поле, такое широкое, что не видно было его краёв. За спиной Сен-Клера тянулся оборонительный ров, а за рвом высились, отбрасывая вечернюю тень, могучие стены замка Бодлер. Правая половина поля была полностью отдана в распоряжение всадников: рыцари и конные ратники упражнялись там в верховой езде и искусстве конных поединков. Они сами прекрасно знали, что нужно делать, и Анри не вмешивался в их тренировки. Гораздо больше интересовало его то, что происходило на левой половине поля, где растянулись казавшиеся бесконечными шеренги арбалетчиков; самые ближние из стрелков находились почти под самым наблюдательным пунктом Сен-Клера. Все они стреляли по расставленным мишеням.

Анри знал, что дальше, за строем арбалетчиков, упражняются со своими смертоносными длинными луками английские йомены Ричарда, но они находились слишком далеко, чтобы их отсюда разглядеть, и Сен-Клер мог лишь догадываться, чем они занимаются. Впрочем, лучникам, как и всадникам, почти не требовалось уделять внимание, и это позволяло полностью сосредоточиться на арбалетчиках. Именно из-за необходимости набора и подготовки арбалетчиков Сен-Клер спешно вернулся в Аквитанию в середине августа прошлого года. Сейчас была середина июня 1190 года, и десять минувших месяцев пролетели для Анри как стремительный бессвязный сон.

Работа, предстоявшая ему по возвращении в Пуатье, казалась устрашающе огромной, но он уже знал, с чего начать. В первую неделю после прибытия он разослал вербовщиков из Пуатье по владениям вассалов Ричарда в Аквитании, Пуату и Анжу, поручив им продемонстрировать возможности арбалетов. Вербовщики проводили такие демонстрации в Туре, Анжере, Нанте, Невере, Бурже, Ангулеме и Лиможе и, кроме того, побывали ещё в сотне деревень и деревушек, разбросанных между этими городами. После каждой демонстрации они объявляли, что герцог Ричард ищет добровольцев для вступления в ряды нового отборного стрелкового отряда.

За первый месяц вербовочной кампании в город Пуатье явилось более тысячи человек, и Анри немедленно поручил обучение новичков своим анжуйским арбалетчикам. К тому времени из оружейных мастерских Пуатье и Тура стали поступать первые партии нового оружия, причём в Пуатье делали в основном тяжёлые, дальнобойные арбалеты, а в Туре — более лёгкие и скорострельные. Мастера и подмастерья работали не покладая рук, и оружия поступало всё больше.

Теперь, спустя десять месяцев упорной, изматывающей работы, в распоряжении Анри было двенадцать сотен новых, полностью обученных арбалетчиков (триста из них с арбалетами с металлическими дугами). Свыше двух тысяч новобранцев всё ещё проходили тренировки. Больше четырёх сотен из последней группы новичков направил к Сен-Клеру король Франции Филипп Август, учтиво попросивший мессира Анри не отказать ему в просьбе и сделать из присланных людей наставников, дабы те смогли готовить стрелков уже во Франции.

Так что Анри мог с чистым сердцем сказать, что время не было потрачено зря и его усилия не пропали даром. В то утро до него дошла весть о том, что на прошлой неделе Ричард прибыл во Францию. В том же послании его предупреждали, что ближе к вечеру этого дня можно ожидать прибытия герцога, а теперь и коронованного короля Англии, в Бодлер. Это известие и побудило Анри организовать общий сбор новых войск.

Сен-Клер знал, что именно великолепное тренировочное поле две недели назад навело герцога на мысль доверить всю свою армию гостеприимству и заботам графа Эдуарда де Балиоля, владельца замка Бодлер иприлегающих земель. Мессир Анри, доставивший эту новость Балиолю одновременно с прибытием королевской армии, был убеждён, что граф не обрадовался известию. Но в округе на сто миль не было другого такого же места, как Бодлер, идеально подходившего Ричарду благодаря щедрым источникам чистой питьевой воды и сочным пастбищам, где могли кормиться лошади и скот. Раскинувшееся по берегам реки Луары, близ маленького бургундского городка Пуильи, это ленное владение (то самое, что ежегодно снабжало мессира Анри его любимым золотистым вином) находилось вдобавок в сорока милях — то есть в трёх дневных переходах — от Везле, места сбора всех воинских сил, снаряжаемых для отправки в Святую землю.

Удостоверившись, что всё идёт как надо, мессир Анри направил коня вниз по склону. Съехав на поле, он повернул налево, туда, где маленькая плотная группа людей с мрачными лицами практиковалась с самыми тяжёлыми арбалетами, сосредоточенно заряжая громоздкое оружие. Для этого арбалет ставили на землю вертикально, передней частью вниз, вставляли ногу в специальное стремя и налегали на двуручный ворот со стороны ложа, чтобы натянуть толстую прочную тетиву, сгибавшую тугую металлическую дугу. Сен-Клер наблюдал за арбалетчиками до тех пор, пока их суровый наставник не заметил его и не приблизился.

— Мессир главный военный наставник, — тихо и спокойно проговорил этот человек, хотя с учениками общался с помощью грозного рёва, — надеюсь, вы довольны тем, что сегодня увидели.

Мессир Анри кивнул.

— Весьма неплохо, Роже. А вы что скажете? Ваши ученики делают успехи?

— Всё зависит от того, что считать успехами...

Роже поднял руку, прося Анри подождать, и уже привычным властным голосом рявкнул:

— Эй ты, Бермон! Работай всем корпусом, не только руками. Запомни, в бою ты не сможешь попусту терять время. Зазеваешься, замешкаешься — и ты мертвец. Ты должен делать два выстрела в минуту, а не один выстрел за две минуты!

Арбалетчик, на которого он накричал, принялся работать в два раза усерднее, ещё сильнее налегая на рычаги ворота.

Мессир Роджер де Боэн вернулся к прерванному разговору: — Вот с какими людьми мне приходится иметь дело. Они думают, что их недооценивают, потому что они французы, и вечно бормочут, что наши анжуйцы имеют незаслуженное преимущество, потому что и раньше пользовались арбалетами. Но ведь те анжуйцы, которые обучаются сейчас, точно такие же новички — подобное оружие для них в новинку, как и для французов.

Сен-Клер улыбнулся.

— Бросьте, Роже. Вы правы, но не во всём. Анжуйцы выросли, видя, как все вокруг пускают в ход такое оружие, они хоть как-то с ним знакомы. А вот большинство французов в глаза не видели арбалета... Тем более тяжёлого арбалета.

Роже де Боэн и Анри Сен-Клер были знакомы уже два десятка лет, уважали друг друга и разговаривали как старые друзья.

— Не в том дело, Анри, — произнёс де Боэн негромко, чтобы его никто не услышал, — Французы чувствуют себя униженными, потому что начинают с самых азов и никак не могут добиться навыков, которые уже есть у анжуйцев. Чтобы привить такие начальные навыки французам, потребуется не один месяц.

— Но ведь они научатся.

— Ну, рано или поздно научатся... Конечно, научатся.

Де Боэн пожал плечами и, уже разворачиваясь к своим подопечным, бросил через плечо:

— Вопрос лишь в том, достаточно ли быстро научатся?

Сен-Клер в последний раз взглянул на вернувшегося к работе наставника арбалетчиков, сжал конские бока коленями и направил скакуна к дальней левой стороне поля, где английские лучники Ричарда непрерывно поливали свои мишени ливнем стрел. Но, подъезжая к рядам англичан, мессир Анри по-прежнему думал об оставшихся позади арбалетчиках. Смогут ли они создать защитную завесу из арбалетных болтов, чтобы не допустить повторения случившегося с христианами при Хаттине?

Английские длинные луки посылали стрелы на сотни шагов, но по дуге, навесом, а Сен-Клер ожидал, что смертоносное оружие арбалетчиков будет бить прицельно, по прямой. Он уже несколько месяцев работал над созданием небольших дисциплинированных отрядов стрелков с лёгкими арбалетами средней дальнобойности. Этим арбалетчикам предстояло научиться действовать заодно с ещё более малочисленными группами, вооружёнными тяжёлыми дальнобойными арбалетами. Навесная стрельба из длинных английских луков и прицельная из тяжёлых и лёгких арбалетов должна была не позволить сарацинам уничтожать христианские войска издалека. А в случае ближнего боя шансы на успех христианских рыцарей и пехоты значительно возрастали. Так, по крайней мере, полагал Анри, прекрасно понимая, что на кону стоит его военная репутация.

С дальнего фланга донеслись приветственные возгласы. Сен-Клер повернулся в ту сторону, прислушался — и понял, что английские йомены выкрикивают имя короля. Направив коня туда, откуда должен был появиться Ричард, Анри, уже не в первый раз, подивился: как этот так называемый английский монарх, француз по крови, почти не владевший языком островитян и всегда считавший своих английских подданных простофилями и невеждами, может пользоваться такой любовью английского народа?

Сегодня, как и всегда, отправляясь на встречу со своими воинами, король был почти один, отказавшись от подобающей его сану свиты. Его сопровождали лишь два рыцаря и два оруженосца: рыцари ехали слева и справа от Ричарда, оруженосцы — позади. Один оруженосец держал королевский меч с золотой рукоятью и ножнами, поблёскивавшими драгоценными камнями, другой вёз плоский, в форме перевёрнутого ведёрка, полированный стальной шлем, увенчанный узкой золотой короной.

Ричард ехал с непокрытой головой, откинув кольчужный капюшон, и длинные рыжевато-золотистые волосы короля свободно развевались на лёгком ветру. Великолепный тёмно-красный шёлковый плащ, расшитый золотой нитью, был распахнут, открывая взору белую котту, украшенную на сей раз не тремя вздыбленными золотыми львами святого Георгия — обычной эмблемой Ричарда, а алым крестом — знаком принадлежности к воинству крестоносцев. Под коттой сверкала кольчуга, левую руку монарха прикрывал ярко-красный боевой щит с изображением стоящего на задних лапах чёрного льва.

Для своих бойцов и для всего христианского мира Ричард Плантагенет служил олицетворением короля-воина, но Анри лишь окинул монарха внимательным взглядом и, решив, что тот выглядит, как и подобает полководцу, стал разглядывать рыцаря, который ехал по правую руку короля. Это был не кто иной, как сын Анри, рыцарь Андре Сен-Клер.

Возвращение сына не было для Анри неожиданностью: последнее время Андре выступал в роли курьера между королём и занимавшимся подготовкой флота де Сабле. С последней встречи отца и сына прошло много месяцев, и первым делом у Анри мелькнула мысль о том, что молодой человек стал выглядеть старше. Но Андре не только возмужал, чего и следовало ожидать; лучше того — он выглядел счастливым и беззаботным. Анри отметил, что сын облачён в рыцарскую мантию с гербом Сен-Клеров — значит, чем бы ни занимался Андре, в ряды тамплиеров он пока не вступил. На мгновение Анри преисполнился гордости за сына, предвкушая, как будет сидеть с ним рядом, слушать его голос, когда тот будет высказывать своё мнение. В горле старого рыцаря застрял комок, но Сен-Клер сглотнул, постарался придать лицу бесстрастное выражение, чтобы не выдать обуревавших его чувств, и поскакал навстречу королю.

Заметив его издалека, Ричард приветствовал Анри взмахом руки. Хотя слов короля было не разобрать, жест в сторону Андре как бы призывал старого рыцаря оценить предусмотрительность короля, который привёз с собой младшего Сен-Клера.

Анри помахал в ответ, остановил коня, спешился и стал дожидаться приближения королевской кавалькады. Когда всадники поравнялись с ним, он выступил вперёд и поднёс к сердцу сжатый кулак, приветствуя своего сеньора. Но Ричард уже смотрел куда-то поверх головы Анри: видимо, внимание короля привлекло нечто, происходившее за спиной спешившегося рыцаря. Анри стоял, ожидая, когда к нему обратятся, и ожидание несколько затянулось, но потом Ричард взглянул на старого соратника и улыбнулся ему.

— Анри Сен-Клер, старый друг. Простите меня за небрежность и плохие манеры. Я отвлёкся, потому что мне показалось — я. вижу человека, которого не ожидал здесь увидеть.

Король на мгновение отвёл взгляд, прежде чем снова посмотреть на Анри.

— Нет, и вправду показалось. Мы весь день провели в седле, и нам нужно отдохнуть... и взбодриться.

Он выпрямил руку со щитом, другой рукой расстегнул пряжку плаща.

— Томкин! Прими это, быстро.

Один из молодых оруженосцев быстро подошёл, чтобы забрать щит и плащ своего монарха, а Ричард продолжил разговор.

— У вас здоровый и бодрый вид, Анри, и до меня со всех сторон доходят слухи о том, что работа тут кипит. Да!

Избавившись наконец от щита и плаща, король привстал на стременах и потянулся, отведя локти назад, чтобы размять спину.

— Припоминаю, я обещал при следующей встрече рассказать вам о своей коронации... И вы, конечно, горите желанием о ней узнать.

Ричард огляделся по сторонам, заметил выражение лиц своего окружения и рассмеялся.

— Что ж, друг мой, если вы умеете держать язык за зубами, почему бы и нет? Честно скажу, вам повезло, что вы вовремя уехали, потому что всё это было чертовски скучно. Правда, мессир Андре? Кроме одного-единственного момента, конечно, — когда я почувствовал, как корона опустилась на мою голову. Один этот миг оправдал всю церемонию, сделав её незабываемой и стоящей. Зато остальное было безмерно нудным: облака ладана да заунывные латинские песнопения, как на панихиде.

Ричард, прищурившись, снова с интересом вгляделся в даль.

— Будь я проклят, это всё-таки Брайан!

Посмотрев на Анри, король нетерпеливо промолвил:

— Послушайте, мне нужно перемолвиться с моим английским капитаном, Брайаном из Йорка, вон он! Так что прошу, дружище, подождите здесь со своим сыном, пока я не кончу разговор. Или, если хотите, можете меня сопровождать: так или иначе, это не займёт много времени.

Ричард пришпорил коня, а мессир Анри посмотрел на сына, который наблюдал за отцом, держась бок о бок с другим сопровождавшим короля рыцарем. Анри подумал, что незнакомый рыцарь — почти ровесник Андре, может, на год или на два постарше. Любезно кивнув молодому незнакомцу, Сен-Клер обратился к сыну:

— А ты что скажешь? Отправиться нам с королём?

Мессир Андре улыбнулся и пожал плечами. На мгновение Анри показалось, что он приметил во взгляде сына некое странное выражение, похожее на горечь. Но, повнимательней вглядевшись в глаза молодого человека, он не обнаружил ничего подобного и отбросил эту мысль.

— Если он, как я подозреваю, собрался сражаться пешим с английскими бойцами, нам никак нельзя пропустить такое зрелище, — ответил Андре. — Многие говорят, что на это стоит взглянуть.

Он наклонился к отцу, который тепло пожал его руку.

— Добрый день, отец. Позвольте представить вам мессира Бернара де Тремеле, который сопровождал нас от Орлеана.

Мессир Анри сердечно кивнул.

— Де Тремеле, говоришь, из Орлеана? Кажется, некогда был магистр Храма, который носил такое же имя и был родом из Орлеана?

— Мессир Бернар де Тремеле. — Рыцарь, улыбнувшись, кивнул. — У вас превосходная память, мессир Анри. Это было более тридцати лет тому назад, и он пробыл магистром всего лишь год. Он был старшим братом моего деда. Я много слышал о нём в юности, потому что этот человек пользовался большим уважением, но самому мне с ним встречаться не довелось. Может, присоединимся к королю?

Все трое направили коней туда, где король и два оруженосца спешились перед небольшой группой коленопреклонённых английских йоменов. Когда рыцари подъехали, Ричард уже поднимал своих подданных на ноги, со смехом похлопывая по толстым стёганым курткам, заменявшим лучникам доспехи.

— Вставайте! — говорил он. — Воин ни перед кем не должен стоять на коленях. Можно преклонить колено, чтобы принести клятву верности, но оставаться в такой позе — значит выказывать раболепие, а я не потерплю подобного от людей, которых считаю своими друзьями. Брайан! — окликнул Ричард командира англичан, единственного человека среди йоменов, не носившего громоздких стёганых «доспехов». — Отбери трёх самых лучших своих людей. Нет, постой. Это было бы... неблагоразумно. Я сам выберу этих троих, испытаю удачу. Ты будешь наблюдать за схваткой.

Обведя взглядом дюжину изумлённых простолюдинов, король поднял руку.

— А сейчас все послушайте меня. Я выберу из вас троих и сойдусь с ними в схватке на дубинках. Три поединка — пока один из нас не будет сбит с ног или не выйдет из строя после крепкого удара. Судьёй станет Брайан.

Король подбодрил воинов ослепительной ухмылкой: зубы его поблёскивали, глаза искрились.

— Но, предупреждаю, драться без дураков: любой, кому придёт в голову поддаться мне из почтения к королевскому достоинству и сану, будет следующую пару недель рыть нужники. Всё поняли? Лучше уясните это как следует, потому что я не шучу. Я знаю себе цену, я действительно хороший боец и желаю лишний раз подтвердить это в честной схватке. Если кто-то из вас окажется лучшим бойцом и одолеет меня, так тому и быть. Но тот, кто поддастся, нанесёт мне оскорбление и не дождётся никакой благодарности! Зато для того, кто сумеет сбить меня с ног, у меня припасён золотой византин. Если понадобится, найдутся и три монеты.

Ричард снова оглядел строй, встретившись взглядом с каждым, а потом пальцем поманил к себе трёх человек.

— Ты, ты и ты. Я буду драться с вами. Пусть кто-нибудь даст мне дубинку — и за дело!

Тем временем весть о предстоящих поединках уже облетела всё ристалище. Воины знали, что король любит развлекаться подобным образом, и, прежде чем Ричард и его первый противник подготовились к схватке, толпа окружила их таким плотным кольцом, что остальным девяти йоменам отряда Брайана из Йорка пришлось образовать заслон, чтобы сдержать натиск любопытных и дать соперникам свободное место. Но девять англичан, хоть и были крепкими парнями, не смогли бы сдержать напиравшую толпу, поэтому мессир Анри вмешался и быстро выделил людей для поддержания порядка.

Первый поединок начался не слишком красочно: оба противника легко кружили на слегка согнутых ногах, держа наготове крепкие дубинки и не сводя глаз друг с друга. Каждый выжидал, когда противник выдаст свои намерения, и старался уловить малейшее движение ног, позу и даже выражение лица соперника.

Йомена, рослого, широкоплечего молодого парня по имени Уилл, которому, на взгляд Сен-Клера, не исполнилось и двадцати, но чьи огромные ручищи и запястья могли натягивать чудовищно тугой длинный лук, похоже, ничуть не смущало, что ему выпало помериться силой с самим королём. Он держался уверенно, невозмутимо и, несмотря на молодость, не лез на рожон. Внимательно следя за Ричардом, он плавно скользил по кругу, слегка согнув колени, готовый распрямиться, как тугая пружина.

Анри не удивило, что первым атаковал Ричард: король внезапно метнулся вперёд и вправо, вертя дубинкой так быстро, что за его движениями невозможно было уследить, и с такой силой, что дубинка могла бы раздробить кости, если бы противник не парировал удары. Мало кто смог бы не отступить под столь яростным напором, но молодой йомен держался стойко. Он уверенно встретил натиск и отбивал удары словно без особых усилий.

Наконец атака прекратилась так же внезапно, как и началась: не завершив замаха, Ричард вдруг отпрыгнул назад, легко приземлился на цыпочки и встал в оборонительную позу. Его молодой противник, не дав королю времени на передышку, тут же перешёл в наступление. Над полем вновь зазвучал стук сталкивающихся дубинок. Ричард, которому теперь пришлось обороняться, слегка отступил под натиском юного йомена, но тут же отвоевал преимущество с помощью ложного выпада и искусного обратного удара. Правда, лучник ушёл от удара разворотом вправо, но это чуть не привело поединок к концу, потому что парень на мгновение оказался вполоборота к Ричарду, оставив спину открытой. Король не преминул воспользоваться этим, продолжив и завершив замах. Дубинка описала дугу и уже готова была обрушиться на спину Уилла, но тот с невероятным проворством сумел увернуться и оказаться за пределами досягаемости соперника. Полновесного удара не получилось: кончик дубинки короля лишь скользнул по толстой стёганой куртке, а поскольку остановить такой мощный замах было невозможно, дубинка с силой стукнула по земле. Это подарило юноше мгновение, за которое он вновь принял боевую стойку.

После этого оба противника, не желая больше рисковать, некоторое время выжидали. Затем последовала серия коротких атак и контратак; оба бойца по очереди теснили друг друга. Но это не могло продолжаться долго — тем более что за Ричардом Плантагенетом оценивающе наблюдали его же собственные воины. Король сделал ложный выпад, целя вправо, сам прыгнул влево и снова нанёс обратный удар в надежде застать противника врасплох.

Однако не тут-то было: лучник не только парировал удар, но и выбил дубинку из рук короля, заслужив удивлённые и восхищённые возгласы зрителей. Правда, тут же выяснилось, что обезоружить Ричарда — ещё не значит его победить. Король так и не дал противнику воспользоваться минутным преимуществом. Он метнулся за упавшим оружием, чуть не угодив Уиллу под ноги, а когда йомен отпрянул, проскочил под самыми его руками, подхватил с земли дубинку и вновь оказался в боевой стойке.

Мессир Анри не смог удержаться от восхищённой улыбки. Секрет блистательного, непредсказуемого Ричарда Плантагенета, внушавший истинным воинам всех рангов и званий уважение и любовь к этому человеку, заключался в том, что он никогда не опускал руки и всегда сражался до конца.

Так вышло и на сей раз: мгновение назад победа, казалось, была уже в руках Уилла, но вот Ричард, только что вновь завладевший своим оружием, нанёс стремительный и мощный удар по бедру противника.

Толстая стёганая прокладка смягчила силу удара, поэтому кость не сломалась, но нога перестала служить лучнику, и он упал на четвереньки. В то же мгновение дубинка Ричарда упёрлась ему в шею, и парню не осталось ничего другого, кроме как сдаться.

Наблюдавшие за поединком воины разразились восторженными криками, когда король-победитель учтиво протянул руку поверженному противнику и помог ему подняться на ноги. Ричард всячески показывал, что ему тоже здорово досталось, что он почти выбился из сил, но, как только Уилл, волоча ногу, покинул площадку, король уже сделал знак следующему бойцу.

Этот поединок оказался гораздо короче и неинтереснее первого — то ли потому, что победа воодушевила и разгорячила Ричарда, то ли потому, что напугала его противника. Так или иначе, второй боец не сумел отбить и трёх ударов, на третьем рухнул без сознания и был унесён с поля.

Последний йомен вышел вперёд медленно и осторожно. Он держался прямо, если не считать чуть заметно согнутых коленей, придававших его позе лёгкий намёк на подобострастие. Оружие он сжимал обеими руками, держа наперевес, его глубоко посаженные глаза внимательно изучали Ричарда. Король, положив дубинку на плечо, тоже присматривался к противнику. Мессир Анри уже знал, что третьего человека зовут Корш: он слышал, как йомена окликали товарищи. Глядя на лицо этого человека, рыцарь сразу понял, что Корш — не имя, а прозвище, которым лучника наградили за его внешность. Этот боец с низко постриженными на лбу волосами, с большим, крючковатым, как клюв хищной птицы, носом и большими чёрными глазами под прямыми бровями и впрямь походил на коршуна.

На сей раз противники даже не стали кружить, чтобы выбрать удобную позицию. Они не пытались прощупать друг друга, а просто стояли, оценивая и выжидая. Время шло, толпа тоже замерла в напряжённом ожидании, и когда укушенный оводом конь Анри всхрапнул и решил встать на дыбы, рыцарь резко натянул поводья, утихомиривая его.

Скакун Анри словно подал бойцам сигнал: стоило животному переступить копытами, как противники одновременно прыгнули навстречу друг другу, и над полем разнёсся дробный стук дерева о дерево. Удары были такими стремительными, что за ними невозможно было уследить. Но они так же быстро отбивались: защита обоих бойцов казалась непреодолимой. А потом, между двумя ударами, йомен по имени Корш вдруг отпрыгнул назад, приземлился на полусогнутые и тут же снова ринулся вперёд, перехватив атакующего короля в тот миг, когда тот прыгнул вслед за своим противником. Анри чуть ли не физически ощутил силу столкновения бойцов, однако у Корша были два преимущества: инерция броска и внезапность. Ричард пошатнулся, теряя равновесие, стараясь удержаться на ногах. Он шагнул назад, но зацепился пяткой за камень и тяжело рухнул навзничь, широко раскинув руки и выронив дубинку.

Казалось, победа Кроша не вызывала сомнений, но от Анри и, скорее всего, от многих других зрителей не укрылось, что в последний миг победитель замешкался, возможно, вспомнив, кого сбил с ног. Его замешательство длилось всего долю мгновения; в следующую секунду Корш прыгнул, чтобы нанести последний удар. Но опоздал.

За это ничтожно малое время Ричард сумел совершить невозможное. Он подтянул колени к груди, перекатился назад и, выбросив вперёд мощные ноги, вскочил с ловкостью акробата. Король вернулся в стойку, но на этом великолепном трюке дело не кончилось: Корш уже налетел на него, занеся дубинку для завершающего, сокрушительного удара. Но Ричард опередил противника, стремительно бросившись навстречу. Король обеими руками ухватился за ворот стёганого «панциря», поднял ногу, упёр её в живот противника и резко повалился на спину, увлекая йомена за собой. Потом быстро выпрямил ногу, и Корш, перелетев через Ричарда, тяжело грянулся о землю.

У зрителей перехватило дыхание; никто в толпе не шевелился. Слышно было лишь тяжёлое дыхание Ричарда, который встал и выпрямился во весь рост, пошатываясь и глядя вниз, на неподвижного Корша. Наконец король махнул рукой в сторону своего поверженного противника.

— Во имя божьей глотки, как ты там, малый? — спросил Ричард. — Я тебя ненароком не убил?

Его слова пробудили всех от оцепенения; вокруг поверженного бойца мигом столпились люди.

— Он дышит! — крикнул кто-то. — Он жив! Эй, осторожнее! Отойдите, дайте ему воздуху!

Воины шумно, с облегчением заговорили, обсуждая детали поединков, оценивая противников, их достоинства и недостатки.

Сидя на коне и возвышаясь над всеми, мессир Анри Сен-Клер увидел, как пальцы лежащего без сознания человека дёрнулись и сжались в кулак; как Ричард зашагал вперёд и поднял обе дубинки, свою и Корша, после чего вернулся к поверженному противнику и уставился на него с непроницаемым видом.

Открыв глаза, боец по прозвищу Корш увидел, что его окружают сочувствующие, и сам король Англии Ричард стоит рядом с ним на коленях. Король кивнул и что-то проговорил, но Корш ещё не до конца пришёл в себя и не понял, что именно сказал монах. Только позднее лучнику растолковали, что Ричард наградил его тремя золотыми византинами — такой суммы йомен никогда ещё не видел и вряд ли когда-нибудь увидит снова. Правда, бедняге так досталось, что он даже не помнил окончания схватки, но товарищи обо всём ему рассказали. Теперь он мог заслуженно гордиться тем, что не только стойко сражался с самим Ричардом Плантагенетом, но даже сбил короля с ног, заработав, как и было обещано, полновесный византин. Ещё два, как пояснили йомену товарищи, Ричард добавил в благодарность за добрый бой.

Мессиру Анри Сен-Клеру этот ритуал был знаком уже много лет. Такие сцены давно не производили на него впечатления, однако он каждый раз невольно, даже нехотя, восхищался умением Ричарда подобным незамысловатым образом привлекать к себе сердца простодушных воинов. Впрочем, рыцарь видел во всём этом лишь безудержное стремление Ричарда к самовозвеличиванию и мог только дивиться слепоте людей, позволявших так бесстыдно манипулировать собой.

Сен-Клер отвёл взгляд от упивающегося всеобщим восхищением короля, посмотрел на сына и увидел на его лице не снисходительное веселье после яркого представления и тем более не восторг, а угрюмое недовольство. Разумеется, кроме мессира Анри, знавшего и любившего каждую чёрточку лица Андре, никто не разглядел бы этого выражения. Но Анри ошибиться не мог и теперь терялся в догадках, что за ним кроется: презрение, подозрение, неодобрение или откровенная неприязнь? Анри решил, что подходит любое из объяснений.

Сен-Клер понял, что и сам начал хмуриться. Это могло показаться окружающим подозрительным, поэтому он усилием воли принял бесстрастный вид и развернул коня. Удержавшись от искушения вновь взглянуть на сына, Анри решил при первой же возможности выяснить, почему Андре так резко изменил мнение о своём защитнике и спасителе, который, судя по последнему письму, ещё недавно был его героем.

* * *

Покои, отведённые мессиру Анри Сен-Клеру, были удобными и уютными, приличествующими его должности главного военного наставника. По ним не гуляли сквозняки, плиты пола были плотно подогнаны и повсюду, кроме места перед очагом, усыпаны для тепла свежесрезанным тростником. На высоких каменных стенах висели тяжёлые гобелены, вся мебель была добротной и удобной, в том числе высокая, массивная дубовая кровать.

Когда мессир Анри распахнул дверь и придержал её для сына, он увидел, что управитель Эктор уже распоряжается слугами, один из которых подбрасывает поленья в пылающий огонь, а двое других накрывают на стол, расставляя кушанья и напитки. При виде господина Эктор хлопнул в ладоши, дав сигнал своим помощникам немедленно закончить все дела и уйти. Когда за слугами закрылась дверь, управляющий с поклоном спросил:

— Будут ещё какие-нибудь распоряжения, мой господин? Мессир Анри покачал головой и отослал его взмахом руки.

— Иди спать, Эктор. Сегодня ты мне больше не понадобишься.

Проводив управляющего взглядом, Анри обернулся к сыну, уже снявшему мантию и пояс с мечом. Андре положил меч на край только что накрытого стола и, не обращая внимания на кушанья, одобрительно понюхал длинное горлышко серебряного кувшина с любимым вином отца.

Слегка улыбнувшись при виде этого, Анри тоже снял плащ и пояс с длинным мечом, повесил их на крюк, вбитый высоко в стену рядом с дверью, подошёл к одному из двух кресел, стоящих возле очага, и уселся.

— Расскажи-ка мне, что за размолвка у тебя вышла с твоим сеньором, или, как говорят в Англии, лордом Ричардом? — потребовал старый рыцарь без обиняков. — И не вздумай делать вид, будто не понимаешь, о чём я говорю.

После сражений короля с йоменами отец и сын впервые остались наедине.

Андре уже наливал вино в оставленные слугами оловянные кубки, но, услышав слова отца, обернулся и, приподняв бровь, настороженно посмотрел на него. Потом медленно выпрямился, аккуратно поставил кувшин и нарочито неторопливо, явно давая себе время подумать над ответом, расправил плечи.

Мессир Анри внимательно наблюдал за сыном, восхищаясь его самообладанием: лицо Андре было самым невинным, хотя он наверняка гадал, почему отец задал этот вопрос, что ему известно и о чём он догадывается. Анри не торопил, ожидая, пока молодой человек заговорит сам.

Прошло достаточно времени, чтобы можно было сосчитать до десяти.

Андре слегка наклонил голову — это можно было истолковать как кивок — и снова принялся наливать вино. Заткнув кувшин и оставив его на столе, он с двумя кубками в руках подошёл к очагу, где сидел молча наблюдавший за сыном мессир Анри. Так же молча юноша вручил отцу кубок, тоже уселся и уставился в сердце пылающего очага.

— Как побываешь в Англии, где вечно сыро, холодно и знобит, так начинаешь дивиться, что и здесь летом, во Франции, ночью нужно разжигать огонь.

— Но здесь вовсе не Франция. Мы в старом каменном замке в Западной Бургундии — мрачном и сыром, по которому гуляет ветер, куда ни зимой, ни летом не проникает солнечный свет. Здесь всегда холодно. И ты уклоняешься от ответа на вопрос.

— Нет, отец. Вовсе нет.

Андре поднял глаза.

— Просто я ещё не подобрал нужных слов.

— Почему? Неужели ответить так трудно? Мы здесь вдвоём, и, что бы ты ни сказал, нет риска, что тебя обвинят в нарушении вассальной верности. Я сразу понял по твоему лицу — у тебя с королём произошла какая-то размолвка. Но Ричард был тобой доволен, когда мы разговаривали сегодня, поэтому размолвка не может быть серьёзной. Будь она серьёзной, ты попал бы в опалу, а то и в тюрьму.

— Верно. Я мог бы быть даже казнён. Всё верно, отец. Но вспомните — вы сами предупреждали: если какие-нибудь черты характера Ричарда мне не понравятся, следует держать это при себе. — Андре пожал плечами. — Что ж, я так и сделал. Да, я столкнулся кое с чем... неприятным. С тем, чего не искал и не думал найти в короле.

— Неприятным. Всего лишь?

— Всего лишь, если не забивать этим голову, что я и пытаюсь сделать. Потому что иначе лёгкая неприязнь грозит перейти в отвращение.

— Хмм. Так расскажи, что за случай вызвал у тебя такие чувства.

Лицо Андре стало суровым.

— Это вовсе не случай, отец, всё гораздо хуже. К сожалению, речь идёт о неотъемлемой черте характера короля... Об изъяне, с которым я не могу смириться.

При виде холодного неодобрения на строгом лице сына мессир Анри почувствовал, как по шее пробежали мурашки. Первое, что ему пришло в голову, — это всем известная склонность Ричарда к мужеложству.

— Вы ненавидите евреев, отец?

— Что?

Подобного вопроса Анри никак не ожидал и был сбит с толку.

— Ненавижу ли я... Нет, я не испытываю ненависти к евреям.

Но потом, поколебавшись, Сен-Клер-старший с недоумением осведомился:

— А тебе-то какое до них дело? Почему ты меня об этом спросил?

— Простите. Большинство людей, как я посмотрю, их ненавидят. Евреев называют убийцами христиан.

Андре нахмурился, а когда заговорил снова, голос его звучал тише:

— Ричард... Ричард не любит евреев.

В глубине души Анри почувствовал нарастающее облегчение.

— Понятно. И это производит на тебя неприятное впечатление? — Он серьёзно кивнул, не ожидая ответа Андре. — Что ж, мнение Ричарда разделяют многие. Но, принимая во внимание твоё прежнее восхищение этим человеком, думается, я понимаю, почему ты в нём разочаровался, особенно если он не делает секрета из своей неприязни. Но нелюбовь к евреям — всеобщее поветрие, распространённое не только здесь, в Анжу или в Аквитании, но и по всему христианскому миру. Тем паче что такая нелюбовь не порицается, а порой даже поощряется церковью.

Анри помолчал, подумал и задал новый вопрос:

— Скажи мне вот что, сын. Неприязнь к евреям коробит тебя во всех или только в Ричарде?

— Он король, отец. Его поведение подаёт пример всему народу. А в Англии многие из его подданных — евреи.

— Ну-ну!

Старый рыцарь увещевающе поднял руку.

— Успокойся. Очень многие не согласились бы с тобой. Существует распространённое мнение, что евреи — всего лишь евреи, ни больше ни меньше, в какой бы стране они ни жили. У евреев своя, особая вера, они живут замкнуто, сторонясь остальных людей, если только речь не идёт о делах. Они дают деньги в рост, что заказано христианам, и, хотя проживают во владениях христиан, не приносят вассальной присяги ни одному из сеньоров. Поэтому евреи Англии навсегда останутся евреями и никогда не станут англичанами, так же как их соплеменники в здешних краях никогда не станут анжуйцами, аквитанцами или даже французами.

Андре внимательно выслушал отца и кивнул.

— На всё сказанное вами я мог бы найти возражения... но стоит ли их приводить, отец? Как вы считаете?

Мессир Анри взмахом руки отмёл эти слова.

— Что я считаю, не имеет значения. Хотя, на мой взгляд, твои заявления спорны. Сейчас для нас важны в первую очередь твои убеждения, потому что они, как видно, вступают в противоречие с убеждениями твоего короля. Давай-ка разберёмся с этим.

Андре отвёл глаза, поднял бокал и отпил почти половину.

— Разобраться с этим? Похоже, я не в силах разобраться с этим здраво, во всяком случае, пока.

Теперь пришёл черёд Анри отвести взгляд и уставиться в огонь, собираясь с мыслями перед тем, как изложить их сыну. Он слегка потёр пальцем кончик носа и спросил:

— Я когда-нибудь рассказывал тебе о Кареле?

— О Кареле Далматинце, мадьяре? Который был вашим наставником в детстве? — Андре улыбнулся. — Рассказывали, и не раз. Но вы уже много лет не произносили его имени, с тех пор как я был совсем зелёным юнцом. Помню, однако, ваши слова: «В Кареле было сокрыто гораздо больше, чем он показывал людям».

— Да. Многие, глядя на него, видели лишь чужеземца: странного с виду малого с пышной шевелюрой, узкими глазами и забавным выговором. Им и в голову не приходило, что это всего лишь видимость, маска, которую Карел надевал для того, чтобы избавиться от назойливого любопытства тех, кого он считал глупцами.

Андре наклонил голову к плечу, в глазах его светилось любопытство.

— Полагаю, глупцами он считал большинство людей?

— Да. И был по-своему прав, ибо Карел приравнивал легкомыслие к глупости, а большинство людей предпочитают быть легкомысленными, а не вечно серьёзными. До того, как стать воином, Карел был законником. Его состоятельная семья пользовалась влиянием на своей родине, и один из тамошних епископов обратил внимание на мальчика, заметил его способности и отправил в Рим, учиться при папском дворе. Выяснилось, что у Карела склад ума настоящего законника; и он невероятно быстро, в очень юном возрасте, сделал себе на этом поприще имя.

Анри умолк и задумался, по лицу его блуждала странная улыбка.

— Я подозреваю — хотя и не могу этого доказать, — что Карел был священником или даже епископом. Я бы не удивился, узнав, что он достиг ещё более высокого духовного сана. Но в любом случае, после столь блистательного начала что-то пошло не так. Он узнал или испытал в Риме нечто такое, что раз и навсегда отвратило его от клира. Карел бросил всё, оставил Рим, отказался от прежней жизни и начал всё заново, став человеком, в котором никто не заподозрил бы клирика и юриста... А тем паче епископа. Он сделался наёмным воином. В тысяча сто тридцать третьем году Карел нанялся в войска германского вельможи, Конрада Гогенштауфена, будущего короля Конрада Третьего. Прослужив в войсках Конрада двенадцать лет, Карел по неизвестным мне причинам ушёл в отставку. Но каковы бы ни были эти причины, на службу к Конраду поступил отступник-законовед, а спустя двенадцать лет уволился с неё уважаемый опытный командир. Мой отец познакомился с Карелом в Германии за несколько лет до его отставки. Они подружились — одному Господу ведомо, как и почему. В общем, покинув службу у германского короля, Карел разыскал моего отца и нанялся к нему обучать дружину Сен-Клеров современному воинскому искусству. Справился он с этим отменно, а по истечении срока договора остался на службе у отца в качестве моего наставника. Благо он мог подготовить и клирика, и воина.

Внимательно слушавший Андре подался вперёд.

— Простите, отец, но он обучал вас наукам или искусству сражений?

Мессир Анри повёл плечом.

— И тому и другому, потому что разница тут невелика. Карел, во всяком случае, не делал таких разграничений: по его разумению, учёба есть учёба, чем бы ты ни учился владеть, пером или мечом. Он говорил, бывало, что, хотя в науке и на войне мы используем разное оружие, в любом случае владеть им нам помогает разум. Только разум подсказывает нам, как пользоваться мечом и пером, только разум видит разницу между ними, только разум помогает одному из людей стать на голову выше прочих... Чем бы он ни занимался.

Андре слушал, широко раскрыв глаза.

— По-моему, ваш Карел был удивительным человеком.

— Вряд ли мне могли найти бы лучшего наставника и учителя. Тебе он тоже наверняка бы понравился, случись вам познакомиться. Но он умер ещё до твоего рождения.

— Вы мне раньше об этом не рассказывали.

В голосе Андре прозвучала укоризненная нотка.

— Когда ты был мальчиком, у тебя имелись собственные наставники, а Карела уже не было в живых. Я не видел смысла утомлять тебя рассказами о человеке, которого уже нет на свете. Правда, время от времени я скармливал тебе крупицы его мудрости, но не всегда упоминал источник.

Мессир Анри снова умолк, задумчиво глядя перед собой.

— Ты должен понять: никто никогда не сомневался, годится ли Карел в мои наставники, никто не спрашивал, чему он меня учит, — после паузы продолжил старый рыцарь. — Теперь я понимаю, что никому до этого не было дела. Мой отец не умел ни читать, ни писать, зато видел, что меня каждый день гоняют по ристалищу и мне это доставляет удовольствие, я делаю успехи. Этого ему было достаточно. Мою матушку тогда уже разбил паралич, который и прикончил её к тому времени, когда мне исполнилось четырнадцать, поэтому у неё не было ни сил, ни желания проверять, чему и как я учусь. А кто в целом свете, кроме родителей, мог бы этим заинтересоваться? Таким образом, к моей великой радости, никто не мешал мне сидеть, разинув рот, у ног Карела и узнавать о разных чудесах. По мере того как я взрослел, он всё чаще говорил со мной более откровенно: о своих убеждениях, об ответственности человека — любого человека, — возложенной на него Всевышним. Карел со знанием дела толковал о промысле Господнем и о Божественной сути, о праведности и о верности долгу — о таких материях, которые большинство людей, в том числе большинство священников, и представить себе не могут, не говоря уже о том, чтобы их усвоить. А у Карела были очень твёрдые убеждения и воззрения на Бога, человека и их взаимоотношения.

— А как он умер?

— От чумы, которая свирепствовала в том году по всей стране. Его смерть была для меня великой утратой. После его кончины в моей душе осталась пустота, заполнить которую я смог, лишь повстречав твою матушку и женившись на ней. Но я отчётливо помню, что во время последней беседы с Карелом речь у нас шла как раз о евреях и о повсеместной ненависти к ним.

— Правда, отец? — промолвил Андре с долей скептицизма. — Ведь это было очень давно, и ваша память может играть с вами шутки. Я знаю, со мной такое тоже время от времени случается.

Отец взглянул на него искоса, приподняв бровь.

— Ты так думаешь? Что ж, это могло бы случиться, будь я таким дряхлым стариком, каким ты меня, похоже, считаешь. Но я знаю, что с моей памятью всё в порядке, и тот последний разговор с Карелом имел для меня особое значение. Я мысленно возвращался к нему снова и снова, вспоминал каждое слово, потому что, то был наш последний разговор. Карел никак не мог примириться с широко распространённой ненавистью к евреям, потому что она казалась ему идущей вразрез со всем, во что он уверовал ещё в детстве. Он спросил — почему, как я думаю, евреев всегда винят в муках Спасителя?

Анри слегка улыбнулся.

— Не успел я назвать очевидную, как мне казалось, причину, как Карел заявил — если принять на веру постулат, что Иисус явился в наш мир, чтобы искупить своей мученической кончиной наши земные грехи, то, следуя логике, мы должны признать все сопутствовавшие искуплению события частью Божественного плана. А коли так и коль скоро Господь по своей природе всеведущ, Он заранее предвидел и предусмотрел каждую деталь этого плана. Почему же тогда, спросил меня Карел в свой последний день, во всём случившемся винят одних евреев? У нас с ними один Бог. Неужели Он отверг их, чтобы заботиться только о нас? Или мы должны поверить, что евреи — единственные грешники человечества и, без сомнения, виновны в том, что из-за них Спаситель вынужден был принести себя в жертву? А если так, то неужели лишь впоследствии все прочие народы, включая самонадеянных римлян, ступили на стезю греха, заразившись этим от иудеев?

Мессир Анри покачал головой, словно до сих пор пребывал в недоумении.

— Мне тогда, наверное, было лет двенадцать, но я помню, что даже в столь юном возрасте я смог понять подоплёку вопросов своего наставника. Помню, как, поразмыслив, я сказал Карелу, что думаю по этому поводу, и удивился, когда он со мной согласился. «Конечно, всё это чепуха, — сказал он и отвесил мне лёгкий подзатыльник, как делал всякий раз, когда бывал мною доволен. — Оскорбительная нелепость подобных заключений очевидна любому человеку, способному логически мыслить и выстраивать цепь рассуждений. Будь евреи единственными грешниками в мире, не было бы причин для существования христианства. Евреи уже считают себя избранным народом, поэтому потребовалось бы лишь сошествие на землю еврейского Мессии и свершение всего того, что требуется по еврейскому закону. Однако всё случилось по-другому. Благое послание распространилось из Израиля во все страны мира, ставшие впоследствии христианскими. Ведь с этим никто не спорит. Так скажи мне, юный Анри Сен-Клер, какова, по-твоему, истинная причина, лежащая в основе всей этой вздорной напраслины, которую возводят на евреев?»

— И у вас нашёлся ответ?

Мессир Анри поднял бровь.

— Ну а ты мог бы дать на это ответ, ты — человек уже взрослый?

Андре улыбнулся и склонил голову, как будто соглашаясь с отцом. На самом же деле он считал, что подробно смог бы ответить на такой вопрос, к полному удовлетворению Карела. Однако Андре ограничился кивком.

— И что же тогда сказал Карел? — осведомился он.

— Я никогда не забуду того, что он сказал. Он заявил, что именно священнослужители — Карел был склонен почти во всём на свете винить клириков и вообще церковь — задумали оклеветать евреев ещё на заре христианства, когда им потребовался козёл отпущения и нужно было отвлечь внимание людей от собственных грехов. Карел твёрдо в это верил. «Евреи оказались лёгкой добычей, — сказал он, — и церковь, запомнив это, с тех пор не раз прибегала к такому же приёму».

Последовало долгое молчание. Наконец Андре спросил, как бы между прочим:

— А что вы думаете обо всём этом, отец? О том, что из евреев сделали козла отпущения? Вы поддерживаете идею Карела?

Они разговаривали уже долго, и теперь мессир Анри полулежал в кресле: его скрещённые ноги почти упирались в очаг, подбородок касался груди. Старый рыцарь приподнялся, сел прямее и поднял с пола свой кубок.

— По-моему, я всегда её поддерживал. — Он пригубил вино и поморщился. — Тьфу! Вино нагрелось... Стояло слишком близко к огню. — Анри поднялся и взял кубок сына. — Давай-ка. Кувшин, должно быть, ещё холодный. Ещё по кубку, перед тем как отправиться на боковую.

Когда он вернулся с полными кубками, Андре подбросил поленьев вогонь. Глядя на то, как разгорается пламя, молодой рыцарь принял у отца вино, а старший Сен-Клер снова уселся и продолжал говорить, как будто беседа и не прерывалась:

— Я не сомневаюсь, что из евреев сделали козла отпущения, хотя не могу сказать, почему и когда это случилось. Зато могу сказать, что так было не всегда. Иудеи испокон веку были любителями поспорить, они и между собой цапались задолго до прихода в мир Иисуса. Они всегда вели себя грубо и заносчиво, проявляя нетерпимость ко всем, кто не разделял их веры и не почитал их сурового, безжалостного Бога. Из хроник известно, что римляне презирали их за такое высокомерие и терпеть не могли из-за бунтов, беспорядков и прочих неприятностей, которые постоянно причиняли им евреи. В конце концов, Иудея была лишь крохотной провинцией великой империи римлян, однако именно там вечно происходило брожение, появлялись подстрекавшие невесть к чему проповедники... Словом, Иудея являлась неиссякаемым источником беспокойства и раздражения. Ну а когда мятежные жители Иудеи дошли до того, что поднялись против Рима с оружием в руках, терпение имперских властей лопнуло и решено было покончить с этим осиным гнездом. Легионы вступили в Иудею, захватили и разрушили город Иерусалим и подавили сопротивление с той беспощадностью, которую римляне всегда проявляли в подобных случаях. Евреи отчаянно сопротивлялись, засев в горных крепостях, но римляне осаждали и уничтожали эти крепости одну за другой. На подавление восстания ушли годы, но в конце концов все очаги мятежа были уничтожены. А поскольку именно вера объединяла непокорный народ и воодушевляла его на борьбу, римляне, всегда доводившие дело до конца, нанесли удар в самое сердце еврейской веры — снесли Храм Соломона и предали мечу всех священнослужителей. Оставшихся в живых жителей обратили в рабство и вывезли за пределы провинции, стремясь полностью очистить Иудею от евреев, чтобы те никогда больше не досаждали Риму. Но...

Старший Сен-Клер выпрямился ещё больше, засунул кончик мизинца в ухо, критически рассмотрел палец и вытер его о бедро.

— Но всё это было лишь карой за восстание против Рима. В глазах Рима такое наказание было совершенно справедливо, и оно не имело ничего общего с той бессмысленной ненавистью, которую питают христиане к евреям в наши времена.

Сделав маленький глоток вина, мессир Анри посмаковал его и добавил:

— А ведь именно от евреев мы узнали о Едином Боге. Христиане, Андре, обычно забывают, что знание о Боге, которого мы почитаем, пришло к нам прямиком из Писания, посланного Господом евреям. Мы должны быть благодарны им за это, за то, что они одарили нас верой. Но нет, мы предпочли в лучшем случае чураться их, а в худшем — оскорблять и преследовать. Карел как-то рассказал, что во время странствий судьба свела его с несколькими еврейскими семействами. Он считал, что это обычные люди, точно такие же, как христиане, только у них несколько иные взгляды на то, какое именно поведение угодно Богу. В конце концов, Иисус был евреем. «От этого всё равно никуда не деться», — частенько говаривал Карел. Так когда же произошёл перелом? Когда для христиан стало неприемлемым, что Иисус был евреем всю свою земную жизнь и остался им навсегда, ибо его отец — Бог Израиля? Как можно мечтать и говорить о возвращении в Сион — то есть в Иерусалим, пылко восхвалять библейский Израиль и притом ненавидеть евреев? «Где тут хоть какая-то логика?» — спрашивал Карел. Спрашивал об этом всех и каждого, кто проявлял хоть какой-то интерес к его рассуждениям.

Анри посмотрел на сына, словно надеясь услышать ответ. Когда стало ясно, что ответа ему не дождаться, он поднял руки с растопыренными пальцами, словно показывая, что эти мысли принадлежали Карелу, а не ему самому.

— Что ж, ответ Карела на этот, по сути, не имеющий ответа вопрос, состоял в том, что логика священников — «жреческая», как он её называл, — отличается от общечеловеческой. Для нормальных людей она неуловима и непостижима, потому что погребена во мраке задних проходов клириков.

Мессир Анри громко рассмеялся.

— Мне нравилось, когда он говорил такие вещи, хотя я всё время боялся, что к нам нагрянет шайка возмущённых епископов и нас обоих предадут церковному суду за ересь. Карел часто и настойчиво повторял, что священники редко бывают умными, ещё реже — образованными, но коварства большинству из них не занимать и пекутся они в основном лишь о собственных корыстных интересах. Большинство священников, утверждал Карел, — посредственности, которым никогда не стать епископами, прелатами или князьями церкви, а в клирики они подались потому, что родились младшими сыновьями и не могли рассчитывать на фамильное наследство. В молодости все они сталкивались с несложным выбором: стать рыцарем или надеть рясу. Те, для кого военная служба с её тяготами и риском была неприемлема, неизбежно избирали более лёгкий и простой путь: жить за счёт других. То есть принимали сан.

Анри выпрямился, залпом допил оставшееся в бокале вино, легко поднялся на ноги, подошёл к столу и поставил кубок.

— И это, мой сын, всё, что я могу рассказать тебе о евреях и моём отношении к ним, — сказал он, бросив взгляд на Андре, который по-прежнему сидел в кресле и смотрел на отца. — Помогло тебе что-нибудь из рассказанного мной решить дилемму с Ричардом?

— У меня нет никакой дилеммы, отец. Я просто не приемлю его поведение.

Брови мессира Анри слегка дёрнулись, что служило признаком раздражения.

— Сильно сказано, — заметил он.

— На лёгкие слова я не размениваюсь, — ответил Андре. — Дело не просто в том, что Ричард не любит евреев. Я говорю о бездумной и бесчеловечной жестокости, проявляемой исключительно ради удовольствия полюбоваться чужими страданиями.

Такого мессир Анри никак не ожидал. Он внимательно присмотрелся к сыну и, ничего не прочитав по его лицу, медленно направился обратно к огню.

— Будь добр, Андре, уточни, что ты имеешь в виду. Потому что обвинение в бесчеловечной жёсткости, проявляемой исключительно ради собственного удовольствия, — не шутка. Такими словами не бросаются. Изволь привести конкретные примеры.

— Что ж, в таком случае, возможно, вам интересно будет узнать, что королевская стража частенько рыщет по улицам, получив приказ Ричарда хватать любых евреев, какие подвернутся под руку, и тащить к нему, чтобы потешать его на пирах. Это уже не по-людски и против всех законов, но то, как он забавляется... Забава состоит в том, что им клещами выдирают зубы... все зубы.

За сим последовало долгое, напряжённое молчание. Андре в ожидании реакции отца напряжённо подался вперёд.

— Ты видел это? Ты был там? — спросил мессир Анри.

— Нет, отец, меня там не было. Я как будто обладаю счастливым даром отсутствовать, когда творятся подобные мерзости. Но такое случалось не раз, и мне рассказывали об этом люди, которые были тогда на пиру и слову которых я доверяю.

— Какие люди?

Андре пожал плечами.

— Например, рыцарь, с которым ты познакомился сегодня, Бернар де Тремеле.

— Так ты говоришь, что доверяешь ему?

— Всецело, отец. Я знаю его восемь месяцев, и он стал самым близким моим другом почти с первого момента нашей встречи.

Мессир Анри внимательно посмотрел на сына, слегка приподняв одну бровь.

— Это кажется мне странным... Обычно ты не заводишь друзей так быстро.

— Знаю. Но мы сразу понравились друг другу, возможно, из-за обстоятельств, сопутствовавших нашему знакомству. Так уж получилось, что мы оказались единственными молодыми людьми на весьма серьёзном сборище седобородых старцев. Тихонько пересмеиваясь, мы с Бернаром не могли не сблизиться. Вот он-то и поведал мне подробнейшим образом об издевательствах над одним незадачливым евреем... Думаю, не первым, который пострадал подобным образом. В то время меня не было в Лондоне, а когда я вернулся, Бернар рассказал мне обо всём, со всеми отвратительными подробностями. Он был потрясён, и его рассказ потряс и меня.

— И ты говоришь, что Ричард потворствует подобному безобразию?

Андре издал лающий звук, отдалённо напоминающий невесёлый смех.

— Потворствует? Лучше сказать — поощряет. Отец, таково представление Ричарда о весёлой забаве для его приятелей.

Андре на миг отвёл глаза, потом снова посмотрел на отца, который стоял как громом поражённый.

— Насколько я понимаю, первый раз всё вышло непреднамеренно, — сказал молодой рыцарь. — Как бы само собой. Кто-то из Золотого Клана стал сетовать, что задолжал денег одному еврею...

— Золотой Клан? Что это такое?

Андре, нахмурившись, покачал головой.

— Простите, отец, я должен был подумать, что вы, как человек далёкий от всех придворных непристойностей, можете этого не знать. С некоторых пор таким уничижительным названием в Англии именуют круг самых закадычных приятелей Ричарда, объединённых противоестественными склонностями, то есть отсутствием влечения к женщинам. Раньше их называли Позолоченными Меринами, пока кто-то не заметил, что они не мерины, а скорее жеребцы, только кроют не кобыл, а друг друга.

— Да, уж это точно. И что тот малый сказал о еврее?

— Что-то насчёт того, что проклятый иудей просто зубами в него вцепился. Но что бы он ни сказал, этого оказалось достаточно, чтобы Ричард пришёл в ярость. «Так давайте вырвем у сукина сына зубы!» — заорал он и повелел страже схватить еврея в его лавке и доставить в Вестминстер, в Королевский холл. В тот же вечер, за ужином, на глазах у всех присутствующих еврею вырвали зубы. Это развлечение, похоже, так понравилось королю и его приятелям, что с тех пор вошло в обычай. Как правило, если Ричарду или кому-то из гостей становится скучно, король приказывает схватить еврея — не разгневавшего кого-нибудь из придворных, а просто любого еврея — и тащить на расправу. Видимо, считается, что само еврейское происхождение является достаточным основанием для такой кары.

— Господь на небесах!

У мессира Анри отвисла челюсть; на ощупь нашарив спинку кресла, он снова сел.

— Это...

Старому рыцарю отказал голос: он шевелил губами, но не мог вымолвить ни слова. Наконец, тяжело сглотнув, он медленно покачал головой.

— Это бесчестно. И никто не пожаловался? А что же церковники?

Впрочем, едва задав вопрос, он махнул рукой.

— Нет, то была бы пустая трата времени и сил. Церковники ничего бы не сделали, разве что проблеяли поощрение. Но уж кто-нибудь из знати наверняка мог пожаловаться на произвол!

— Пожаловаться? — промолвил Андре Сен-Клер так, будто готов был рассмеяться или разрыдаться. — Кому им жаловаться, отец? Королю, на его же собственное поведение? Вы бы решились так поступить?

Он поднял ладонь, прежде чем отец успел ответить.

— Да, вы, возможно, и решились бы, но что бы из этого вышло? В лучшем случае вы бы вызвали гнев Ричарда и угодили в опалу, поскольку он счёл бы такой протест оскорблением. А в худшем... Кто знает? Это же Ричард Плантагенет! Кроме того, если бы вы об этом заговорили, все решили бы, что вы сошли с ума, коли вздумали защищать какого-то еврея. Ричард мог бы обойтись с вами как угодно, и никто бы не посочувствовал. Вы остались бы в одиночестве, осуждённым и королём, и большинством его подданных.

— Как и ты, если бы заговорил открыто.

Голос Анри, хоть и исполненный сожаления, звучал теперь сдержанно и спокойно.

— И что же ты будешь делать, сынок? Ясно, что нынешнее положение дел тебя не устраивает и ты не хочешь, чтобы всё оставалось по-прежнему.

Андре, однако, колебался.

— Нет, отец, не совсем так. И именно это делает мой выбор столь трудным. Вы, может, и считаете, что я не хочу, чтобы всё оставалось по-прежнему, но для меня это далеко не очевидно. Да, то, о чём я вам поведал, — отвратительно, но многое в моём нынешнем положении меня устраивает... Прежде всего то, чем я занимался в последние месяцы. Мне приходилось выполнять не так уж много поручений Ричарда, по большей части я получал распоряжения от де Сабле. Он достойный человек и, хотя связан с Ричардом, надо полагать, ведать не ведает обо всех мерзостях, которые мы сегодня обсуждали. Самое же страшное заключается в следующем: несмотря на гнусности, о которых я узнал в последнее время, я всё равно вижу в Ричарде многое, достойное восхищения. Он — необычный человек, незаурядный во всём, и в своих достоинствах, и в своих пороках. Да, он жесток и несправедлив по отношению к евреям, но у него не отнимешь мужества, воинского мастерства, полководческого таланта — многих черт, которыми я восхищаюсь и которыми хотел бы обладать сам. И похоже, его народ — весь народ, живущий в Нормандии, Англии, Бретани, Аквитании, Анжу и у нас дома, в Пуату, — любит его... Во всяком случае, когда его нет рядом.

ГЛАВА 6

После того как Андре Сен-Клер, уже поздно вечером, расстался с отцом, юноше было о чём подумать.

Сам того не сознавая, он стал подниматься по лестницам всё выше и выше, словно для того, чтобы посоветоваться с Небесами, и сам не заметил, как очутился на обнесённой зубчатым парапетом караульной площадке самой высокой башни замка Бодлер. Там его окликнул часовой. Андре ответил на оклик, назвал себя, подошёл к просвету между зубцами и вгляделся во мрак. Молодой рыцарь знал — стоит ему наклониться, и он увидит внизу угасающие костры армии Ричарда, целую реку тлеющих угольков вдоль извилистой Луары. Но далеко на западе не видно было ни зги. Подняв глаза и убедившись, что на небе нет ни луны, ни звёзд, Андре понял, что оно полностью затянуто облаками. С глубоким вздохом молодой человек повернулся, уселся между зубцов парапета и, скрестив руки на груди, погрузился в размышления.

На следующее утро он отправится с Ричардом и всем войском к бургундскому городу Везле — считалось, что там, в одной из усыпальниц, тысячу лет назад были захоронены мощи святой Марии Магдалины. Город находился в трёх днях пути на запад от Бодлера и был провозглашён сборным пунктом войск западных стран христианского мира ещё девяносто пять лет назад, в 1095 году. Тогда причисленный позже к лику святых аббат Бернар из цистерцианской обители Клерво отправил из Везле воинов в Первый крестовый поход — отвоёвывать Святую землю у мусульман, турок-сельджуков. Теперь, в июне 1190 года, силы могущественных христианских правителей вновь собирались в этом городе, дабы заручиться благословением святой матери-церкви.

Затем всему крестоносному воинству предстояло двинуться по реке Роне на юго-запад, в Лион. Из Лиона французский король и его сторонники направятся через Савойские горы к Турину, а оттуда — на юг, к Генуе: Филипп нанял для переправки своих войск на восток весь генуэзский флот. Силы Ричарда Плантагенета из Лиона двинутся прямиком на юг, через владения Ричарда, по реке Роне к Марселю, где их будет поджидать английский флот под командованием главного флотоводца мессира Робера де Сабле. Андре не сомневался, что посадка пройдёт гладко, ибо подготовка к ней велась давно, тщательно и с учётом всех возможных препон.

Несмотря на впечатление, сложившееся у старшего Сен-Клера после разговора с сыном, у молодого рыцаря не было никаких сомнений насчёт того, сопровождать ли Ричарда на войну. Андре Сен-Клер, которого год назад спасли от угрожавшего его жизни клеветнического обвинения троицы распутных священников, может, и отказался бы от похода, но сейчас на вершине башни замка Бодлер сидел совсем другой человек. За минувший год Андре сильно повзрослел, и если раньше, по наивности и юношеской пылкости, пожалуй, мог бы открыто выказать своё недовольство поведением короля, то теперь запальчивости и наивности у него поубавилось, зато рассудительности прибавилось.

После того как Андре встретился с Робером де Сабле и выяснил, что оба они принадлежат к одному и тому же братству, молодой человек, долгое время живший в захолустье, в отцовских владениях, и отошедший от дел ордена Сиона, заново осознал свой долг перед тайным обществом. Де Сабле положил конец его уединению: теперь Андре находился в постоянных разъездах, с виду связанных с огромными трудами де Сабле по подготовке флота. На самом же деле он служил курьером между де Сабле и другими членами правящего совета ордена Сиона, резиденции которых были широко разбросаны по территории бывшей Римской Галлии. За тысячу лет своего существования древний союз кланов, возникший в Пиренеях и Лангедоке, расселился по Аквитании, Пуату и Бургундии, а потом и ещё дальше — по Бретани, Нормандии, Пикардии. Однако, как бы далеко друг от друга ни жили дружественные семьи, они сохранили и своё влияние, и своё тайное братство.

Теперь, когда Андре, вместе с некоторыми другими членами братства (одним из них был его новый друг Бернар де Тремеле), стал курьером, связывавшим членов правящего совета, он не сомневался, что в будущем его примут в тамплиеры. Это было уже fait accompli^[7], залогом тому служило расположение совета ордена Сиона — небольшой группы влиятельных людей, стоявших у истоков ордена Храма и направлявших его деятельность, хотя подавляющее большинство храмовников даже не подозревали о существовании такого совета.

Между тем обстоятельства возникновения сообщества рыцарей-монахов к 1118 году уже вошли в каноническую легенду. Каждый юноша, достигнув возраста, в котором мечтают о подвигах и приключениях, знал, что воин-ветеран Гуг де Пайен собрал крохотный отряд рыцарей — всего девять человек, считая его самого. Рыцари эти поклялись охранять и защищать христианских паломников от полчищ арабских разбойников, наводнявших дороги Святой земли и не дававших никому проходу. Назвавшись Бедными ратниками воинства Иисуса Христа, принеся монашеские обеты бедности, целомудрия и послушания, де Пайен и его люди поселились в городе Иерусалиме, в заброшенных конюшнях на Храмовой горе. От Храмовой горы и пошло название ордена храмовников. Несмотря на свою малочисленность и бесчисленные трудности, рыцари добились на избранной стезе больших успехов, уничтожив множество разбойничьих шаек. Впервые со времени захвата Иерусалима христианами в 1099 году дороги Иерусалимского королевства стали относительно безопасными.

Менее чем за два десятка лет со времени основания ордена, поддержанного Бернаром Клервоским, который собственноручно написал орденский устав, рыцари-монахи стяжали своей доблестью столь великую славу, что число желающих вступить в их ряды бессчётно возросло.

Сперва они были известны во всём христианском мире как рыцари Храмовой горы Иерусалима, потом — как рыцари-храмовники, или тамплиеры (или члены ордена Храма), но официально продолжали называться Бедными ратниками воинства Иисуса Христа и Храма Соломона. Вслед за этим духовно-рыцарским орденом появились и другие, самым крупным из которых стал орден госпитальеров, но рыцари Храма были первыми рыцарями-монахами, и слава их никогда не померкнет.

Так гласила легенда. Но, как нередко случается, правда заключалась в ином. Лишь члены братства Сиона знали, что де Пайен и его товарищи были братьями Сиона и что их послали в Иерусалим на поиски сокровищ. Согласно преданию, сокровища эти были спрятаны тысячу сто лет назад, когда римский полководец Тит, сын императора Веспасиана, разрушил Иерусалим и перебил его жителей. Имелись разные сведения о том, сколько тогда погибло народу, но мало кто сомневался, что было убито более шестисот тысяч евреев. Многие источники, по большей части римские хроники, называли и вдвое бо́льшую цифру. Но какая бы из этих версий ни была правильной, с тех пор евреи — те, кому удалось спастись, — лишились своей родины.

Однако, согласно хранившемуся в братстве преданию, которое и побудило направить в Иерусалим де Пайена и его товарищей, многие из еврейских священников — наследники первоначальной Иерусалимской общины, руководимой сначала Иисусом, а потом его братом Иаковом Праведным, — предвидели трагедию и смогли спастись от разрушения Иерусалима и последовавшей затем кровавой резни. У них не было возможности унести с собой все драгоценные знания, и, собрав хроники своей общины, евреи надёжно укрыли их от ненавистных захватчиков.

Эти люди (их ещё называли ессеями) благополучно выбрались из обречённого города и направились на юго-запад, в дельту Нила, Каир и Александрию, держась ради безопасности большими, но разрозненными группами. Миграция продолжалась годами: потом евреи двинулись на запад, через Африку, вдоль остававшегося по правую руку побережья Средиземного моря, и добрались до Геркулесовых Столпов. Они переправились через разделявший Африку и Европу пролив и оказались в Иберии, а из Иберии, задолго до того, как она стала Испанией, снова пошли на север. В конце концов они перевалили через Пиренеи и добрались до Галлии, где осели в области, известной ныне как Лангедок.

Ни на миг не забывая о своих корнях, беглецы были исполнены решимости рано или поздно вернуться на родину и отрыть своё наследие — погребённый в Иерусалиме клад. Однако, по велению императора, все вернувшиеся евреи подлежали казни, и спасшиеся прекрасно понимали, что выживут только в том случае, если сумеют скрыть своё подлинное происхождение. Чтобы добиться этого, они постарались слиться с местным людом, что оказалось не так уж сложно, ибо тогда, спустя менее ста лет после завоевания Галлии Юлием Цезарем, её население всё ещё представляло собой примитивное, нестабильное общество. Не зная, что их предки вернутся на родину только спустя тысячу с лишним лет, евреи готовились к возвращению — тщательно и методично.

Члены более чем тридцати семейств, первоначально поселившихся в Галлии и называвших себя дружественными семьями, образовали сообщество, которое легко вписалось в тогдашние племенные структуры и сохранялось на протяжении столетий. За это время каждая из семей выросла, став широко разветвлённым кланом. Ассимиляция прошла настолько успешно, что уже в четвёртом поколении лишь немногие избранные — и никто из посторонних — знали, что их семьи когда-то были еврейскими.

С распространением христианской веры и укреплением власти церкви потомки беженцев формально приняли христианство, но создали своё тайное братство, которое назвали орденом Воскрешения в Сионе. Под воскрешением предполагалось возвращение к своей истинной сущности и древней религии и, разумеется, обретение прежней родины, священного Иерусалима. Старейшины семей решили, что они, патриархи, станут единственными членами кланов, хранящими секрет принадлежности к избранному народу Израиля; даже иудейские обряды и церемонии проводились в строжайшей тайне от родных и близких — для их же собственной безопасности.

Однако шли годы, и, хотя община благополучно существовала, долгожданное возвращение всё откладывалось. Старейшинам пришлось определить порядок избрания новых хранителей тайны, дабы обеспечить передачу сокровенного знания из поколения в поколение. Считалось, что лишь один отпрыск мужского пола из каждого поколения семьи имеет право быть принятым в ряды братства. Причём решение о том, годится ли он в хранители, выносилось всем тайным обществом в соответствии с чётко разработанными правилами. Отпрыск мужского пола женщины, которая находила мужа не из представителей семей, не годился для вступления в братство. Но поскольку никто, кроме самих братьев, ничего об этом не знал, никто и не страдал от такого правила.

Помимо происхождения по прямой линии от дружественных семей обязательными условиями — sine qua non — вступления в братство являлись честь, прямота, честность, ум, порядочность, целеустремлённость и способность всегда, при любых обстоятельствах, строго соблюдать тайну. Поскольку семьи быстро разрослись, нехватки новых членов братства не ощущалось. Если ни одного представителя данного поколения какой-либо семьи не считали подходящим, вообще никого не избирали и право быть избранным переходило к следующему поколению, что никоим образом не сказывалось на репутации семейства.

Система была хорошо продумана и с самого начала прекрасно себя оправдала. Поскольку к кандидатам предъявлялись разносторонние и весьма высокие требования, отбор проходил неспешно и нового члена братства избирали только после долгого, внимательного наблюдения. Никто не мог стать избранным до достижения восемнадцати лет, но часто в братство принимали в куда более зрелом возрасте.

Когда избранника начинали готовить к посвящению, он не сразу догадывался, что происходит, хотя, конечно, понимал: его готовят к чему-то очень важному, к некоему серьёзному и секретному делу, а занимающиеся его подготовкой люди, его наставники и покровители, достойны глубочайшего уважения. Лишь пройдя посвящение (которое принято было называть возвышением) и став полноправным членом братства, новичок начинал понемногу понимать, что к чему... И только тогда до него доходило, что в своей семье он — единственный из ныне живущих, кому открыта тайна. Зачастую именно с этим новичку было труднее всего смириться. Вдруг оказывалось, что он в некотором смысле стал навеки чужим своей родне: ему была известна истина, которой он не мог поделиться с близкими. Больше того — он не имел права даже вскользь заговаривать о том, что отныне наполняло его жизнь, становясь всё более важным, в то время как его родные оставались в неведении.

До недавних пор Андре Сен-Клер вёл в отцовских владениях обычную жизнь молодого рыцаря и, хотя прошёл посвящение, не принимал участия в делах братства, поэтому все эти соображения не слишком его волновали. Но теперь обстоятельства изменились — и сегодняшний разговор стал ярким тому примером. Молодого брата Сиона как громом поразила мысль о том, что, по иронии судьбы, его отец даже в страшном сне не смог бы увидеть, какое прямое и непосредственное отношение имеет к нему самому обсуждавшийся вопрос о евреях. Мессир Анри Сен-Клер, благородный анжуец, чрезвычайно гордился своими корнями, своим происхождением из старинного, знатного рода. Он ничуть не кривил душой, когда говорил, что не имеет предубеждений против евреев, его сын ничуть в этом не сомневался. Однако Андре знал: хотя его отец говорил совершенно искренне, он был бы оскорблён и возмущён до глубины души, услышав, что в его жилах течёт еврейская кровь, а его предки были иудейскими священниками. И уж, конечно, для него была бы совершенно неприемлема мысль о том, что его сын может не только верить в своё еврейское происхождение, но и строить в соответствии с ним свои жизненные планы. Случись старику узнать всё это, он никогда бы с этим не смирился, и Андре оставалось лишь стиснуть зубы и смириться с положением дел, изменить которое было не в его власти.

Вырывание зубов у евреев было, разумеется, отвратительным, но далеко не самым страшным проявлением королевской жестокости. Андре рассказал о подобных случаях лишь потому, что они должны были произвести на отца должное впечатление благодаря своей бесстыдной наглядности. Сам Андре прекрасно знал, что подлинное злодейство состоит не в представлениях на королевских пирах, а в беспощадных, безжалостных гонениях на евреев, развернувшихся в последние полгода по всей Англии.

Всё началось в день коронации Ричарда, третьего сентября минувшего, 1189 года, на коронационном пиру. Пир был примечателен (или, как говорили многие, скандален) тем, что на холостяцкую попойку не пригласили ни одной дамы, включая вдову покойного и мать нынешнего короля. Уже к концу сборища, когда все гости основательно напились, явилась делегация еврейских купцов с подарками и добрыми пожеланиями для новоиспечённого монарха. Но при входе в Королевский холл их остановили, подарки отобрали, а самих делегатов раздели, избили и вышвырнули на улицу. Погнавшаяся за ними с улюлюканьем толпа преследовала несчастных до самого еврейского квартала Лондона, а ворвавшись туда, принялась поджигать дома.

Никто не предпринял попыток остановить бесчинства, пока пожар не начал распространяться на соседний, христианский квартал. На следующий день Ричард демонстративно проигнорировал это беззаконие, хотя и приказал отправить на виселицу нескольких мародёров, грабивших загоревшиеся дома христиан. Архиепископ Кентерберийский, со своей стороны, не только не сказал ни единого слова в защиту злосчастных евреев, но и заявил: если они предпочли отвергнуть учение Христа, они должны быть готовы к тому, что к ним будут относиться как к пособникам дьявола.

Неудивительно, что народ последовал воодушевляющему примеру короля и архиепископа, и по многим крупным городам Англии прокатилась волна погромов, причём жажда пустить кровь «распявшим Христа» подхлёстывалась истеричным стремлением отвоевать Святой город у безбожных сарацин.

Накануне Пасхи, за месяц до своего возвращения в Анжу, Андре был послан с поручением в королевский арсенал города Йорка. Во время случившихся там возмутительных событий он находился в пути, но, когда прибыл в Йорк, все только и говорили, что о недавних событиях.

Спасаясь от разъярённой толпы, пять сотен местных евреев — мужчин, женщин и детей — укрылись в укреплённом Йоркском замке, а когда погромщики окружили твердыню, крича, что евреям «не укрыться от кары», беглецы, дабы избегнуть пыток и издевательств, покончили жизнь самоубийством. Все пятьсот человек.

Андре, конечно, знал, что вспышки беспричинной жестокости время от времени случались и у него на родине. Но в Англии они происходили с таким размахом, так часто и с такими кровавыми последствиями, что настроили молодого человека против этой страны, а роль, которую играл в постыдных событиях недавно коронованный монарх, отбивала у Андре всякое желание поддерживать Ричарда, участвуя в его военных авантюрах. Лишь несравненно больший долг — братские обязательства перед орденом Сиона — мешал юноше навсегда расстаться с Англией и с её монархом. Однако, даже сознавая, как важно и необходимо то, что он делает по поручению братства, Сен-Клер с трудом преодолевал своё отвращение к королю. Ему приходилось носить маску, притворяясь полным воодушевления, что было отнюдь не просто.

Звук шагов отвлёк Андре от раздумий. Повернувшись, он увидел, что к караульному, который стоял на другой стороне смотровой площадки башни, кто-то подошёл. О чём говорили эти двое, юноша не расслышал, но вскоре увидел, как поднявшийся на башню человек — его силуэт чётко вырисовывался в свете вставленного в держатель факела — направился к нему. Молодой рыцарь выпрямился и встал, внезапно узнав своего друга и товарища из Орлеана, Бернара де Тремеле. При виде Андре Бернар приподнял брови.

— Сен-Клер? Я думал, после нескольких дней, проведённых в седле, ты уже крепко спишь.

— А! Стало быть, ты считаешь, что в сравнении с тобой я слабак? Ты-то сам почему не спишь?

— Я лёг было, но не смог заснуть. Наверное, в голове роится слишком много мыслей. До рассвета осталось уже немного, во сне время летит незаметно, а я решил немного отсрочить завтрашний день. А ты о чём размышлял здесь в одиночестве?

Махнув на прощание наблюдавшему за ними часовому, Андре последовал за де Тремеле вниз по узким ступенькам, что вели к мощёной дороге под зубчатыми стенами. Он не отвечал, пока они не оказались там, где их уже нельзя было увидеть и услышать с башни.

— За членство в нашем братстве порой приходится платить высокую цену.

Они как раз начали спускаться по следующему лестничному пролёту, но, услышав эти слова, де Тремеле остановился, повернулся и поднял глаза на Андре.

— Ты снова о своём отце?

Андре кивнул.

— Что ж, это верно, брат, — согласился де Тремеле. — Цена и вправду высока. Но когда ты почувствуешь, что это тебя мучает, подумай вот о чём: каким бы невыносимым тебе ни казалось настоящее, всегда может произойти нечто несравненно худшее, и тогда цена станет гораздо выше. Поверь, единственный наш путь — это отчаяние.

Раскатисто рассмеявшись, де Тремеле снова зашагал по ступеням вниз.

— Бернар, скажи честно, тебе уже кто-нибудь говорил, что ты дерьмо?

— Как же, и не раз.

На сей раз де Тремеле бросил это через плечо, не останавливаясь.

— Но дерьмо все обходят стороной, чтобы не наступить. Тут ты тоже поверь мне на слово.

Он снова расхохотался, а когда они очутились у подножия лестницы, схватил Андре за рыцарскую мантию и мягко, но решительно увлёк юношу в тень под лестницей.

— Заруби себе на носу, парень, и никогда об этом не забывай, — произнёс де Тремеле тихим голосом, в котором больше не слышалось ни единой шутливой нотки. — Через несколько дней, когда мы доберёмся до Везле, тебя официально признают претендентом на вступление в орден Храма. Если после ты не замараешь свой нос и будешь выполнять все поручения, ты станешь послушником. В конце концов, если не возникнет никаких помех, тебя сделают полноправным рыцарем Храма, посвящённым во все тайны так называемого священного учения. Ты думаешь, что сейчас тебе трудно скрывать что-то от своего благородного отца? Что ж, в ближайшее время эти трудности покажутся тебе пустяковыми. После вступления в Храм ты окажешься в обществе людей, совершенно чуждых тебе по духу, прозябающих в самонадеянном невежестве, воображающих, будто они, рыцари, — избранники Бога и соль земли. Да что там рыцари! Сержанты Храма и те мнят себя избранными! А ты, ведая, что их священный и тайный орден был придуман братством, к которому ты принадлежишь, не сможешь открыть им правду, чтобы сбить с них спесь. Твоя жизнь рыцаря-тамплиера будет пропитана ложью, на твои раны будет сыпаться соль всякий раз, когда тебя станут будить посреди ночи для участия в молебне — ведь для тебя этот ритуал ничего не будет значить. Ты узнаешь на собственной шкуре, что это за жизнь, но выбора у тебя не будет. Тебе останется только подчиняться и соблюдать их лживые обряды, не ропща, не выказывая ни малейшего недовольства. Полагаю, по сравнению со всем этим такая мелочь, как невозможность поделиться своими знаниями с отцом, не станет казаться тебе слишком высокой ценой за принадлежность к братству. К счастью, твоё одиночество не продлится вечно. Как только ты пройдёшь все испытания и будешь признан достойным полноправного членства, строгости и ограничения для тебя будут смягчены и наши братья, направляющие политику Храма, позаботятся о том, чтобы тебе поручали задания, в которых ты сможешь проявить себя наилучшим образом.

Де Тремеле снова улыбнулся и сжал плечи Сен-Клера.

— Хотя сам я никогда не присутствовал на внутренних бдениях Храма, могу с уверенностью сказать — следующие несколько месяцев будут для тебя сущей мукой.

— Да, — вздохнул Андре. — Об этом меня предупреждали. Но благодарю тебя за очевидный восторг, с которым ты напомнил, что ждёт меня впереди.

— Всё это действительно тебя ожидает, Андре, но к тому времени, как мы доберёмся до Святой земли, всё останется позади, и ты вернёшься в мир живых людей. А сейчас отправляйся спать и отдохни хорошенько, чтобы с ясным взором приветствовать новый день. Говорят, будет дождь, так что нам придётся тащиться до Везле в непогоду, и вряд ли у нас будет возможность переночевать где-нибудь с такими удобствами, как здесь.

На восточном небосклоне над ослепительными снежными вершинами Альп сияло солнце, освещая огромное горделивое знамя ордена Храма, поднятое на холме, что господствовал над полями у города Везле. В отличие от прочих штандартов и хоругвей это знамя не развевалось под лёгким ветерком, а тяжело свисало с поперечины над высоченным древком. Хорошо известный всем равносторонний восьмиконечный алый крест чётко выделялся на снежно-белом фоне, словно возвещая о величии ордена. Под знаменем стоял почётный караул из десяти вооружённых рыцарей, облачённых в белое, а вокруг, по всей вершине холма, раскинулся разбитый на правильные прямоугольники лагерь рыцарей и сержантов Храма. Правда, больше всего в лагере было новичков, зачастую ещё не прошедших посвящения: они были набраны совсем недавно, чтобы восполнить страшные потери, понесённые Храмом в Святой земле.

Сейчас на пологом склоне холма, перед первой линией палаток, выстроились более тысячи воинов, но менее сотни из них уже имели воинский опыт. Рыцарей — их было человек шесть из каждых двадцати — можно было распознать по белым мантиям, украшенным удлинёнными крестами. Не чёрными крестами ордена, а ярко-красными, свидетельствующими о священной миссии — отвоевании Святой земли. Такие же алые кресты красовались на простых коричневых накидках сержантов и на чёрных накидках стоящих в строю тут и там старших сержантов.

Ниже по склону, перед рядами храмовников, толпилось прочее христианское воинство, напоминая густые, колышущиеся колосья на ветру. Хотя никакая нива или даже цветочный луг не могли бы похвастаться таким разнообразием ярких красок. Толпа заполонила всё пространство до маленького городка Везле, не видного отсюда из-за множества палаток и шатров. Справа от храмовников, отряд за отрядом, выстроились по подразделениям воины Ричарда Плантагенета. Между отрядами всадников и пеших копейщиков стояли группы королевских арбалетчиков и лучников в неброской серо-коричневой одежде. Отряды ополчения из разных провинций различались цветами штандартов и одежд: штандарты Бургундии, цвета знаменитого тамошнего красного вина, соседствовали с тёмными, густо-синими знамёнами Аквитании, за которыми можно было увидеть зелёные с золотом стяги Анжу и Майена, чёрные с малиновым — Пуату, сине-белые, бледно-зелёные, жёлто-красные — Бретани и Нормандии. И конечно, выше всех вздымалось и реяло гигантское шёлковое знамя Англии, со львами святого Георгия на малиновом фоне; держал его сам архиепископ Кентерберийский Балдуин, лично набравший для воинства Ричарда три тысячи валлийцев, главным образом лучников.

Напротив всего этого великолепия, слева от тамплиеров, располагались силы Филиппа Августа и его союзников. В соответствии с саном и достоинством короля Франции его штандарт с золотыми геральдическими лилиями на небесно-голубом поле дома Капетов вздымался не ниже стяга его английского союзника. Позади этого штандарта переливались всеми цветами радуги знамёна главных союзников и вассалов Филиппа, знатнейших и могущественнейших владык христианского мира. Как и предсказывал Ричард годом раньше, среди прочих цветов выделялись яркие цвета графа Стефана де Сансерра, Филиппа, графа Фландрии, и Анри, графа Шампанского, — племянника обоих королей, которого сопровождала блестящая кавалькада менее знатных французских баронов. Людвиг Германский, маркграф Тюрингии, тоже прислал французскому королю своих людей. А ещё на поле было бессчётное множество рыцарей из Дании, Венгрии и Фландрии.

И повсюду, в гуще обеих армий, можно было найти епископов. Они служили молебны, но под их ризами, а иногда и поверх риз виднелись доспехи. Эти прелаты снарядились на войну и были не менее опасны для любого сарацина, оказавшегося в пределах досягаемости их оружия, чем воины-миряне.

Андре Сен-Клер любовался многолюдным сборищем с небольшого холма у переднего края боевого порядка тамплиеров. Молодой рыцарь остановил коня перед первой шеренгой, держась справа от своего непосредственного начальника, брата Жюстина, наставника послушников. Брат Жюстин был угрюмым ветераном, от которого несло прогорклым козьим сыром. Сен-Клер находился от него на расстоянии двух конских корпусов, но даже там исходивший от старика едкий запах порой заставлял юношу придерживать дыхание.

По другую руку от брата Жюстина застыл в седле командующий походными силами Этьен де Труайя, славившийся своим суровым нравом и бесконечным презрением ко всякого рода пышной показухе вроде подобных парадов. Братья ордена Сиона дали де Труайя прозвище Un sanglier Templier — Вепрь Храма. Он не принадлежал к ордену Воскрешения и, следовательно, даже не подозревал о его существовании. Труайя был одним из самых высокопоставленных тамплиеров на всей земле, ранее звавшейся Римской Галлией, а после перешедшей к франкам. Как и многие ему подобные, он крайне нетерпимо относился ко всему, выходившему за рамки его ограниченного мира, в котором самой высшей ценностью считал Храм. Соответственно, всё, не имевшее отношения к Храму, не заслуживало внимания Труайя, а всё, хоть как-то противоречащее интересам Храма, являлось недопустимым. Однако как бы мессир Этьен ни относился к нынешнему сборищу, он не мог не явиться на сбор войск двух королей-крестоносцев — хотя бы потому, что был магистром ордена в Пуату, то есть высшим из орденских чинов, присутствовавших в тот день в Везле. Де Труайя был здесь в качестве гостя и наблюдателя: храмовникам предстояло сражаться в Святой земле бок о бок с мирянами, но орден находился в ленной зависимости не от какого-либо короля или сеньора, а от Святого престола, и высшие сановники ордена присутствовали здесь как личные представители Папы.

В то утро брат Жюстин назначил Сен-Клера своим сопровождающим и адъютантом, а также курьером для связи с вождями собравшегося внизу ополчения крестоносцев. Поскольку Андре ещё только намеревался вступить в орден, о чём заявил официально всего два дня назад, столь ответственное назначение могло показаться необычным. Но все знали, что молодой рыцарь связан тесными родственными узами с главным военным наставником Аквитании, поэтому понимали решение брата Жюстина.

Позади Андре, Жюстина и де Труайя застыли молчаливые и неподвижные ряды скованных железной дисциплиной храмовников. Тишину нарушали лишь переступавшие копытами застоявшиеся кони.

Ярким контрастом к суровому молчанию храмовников был висевший над армией мирян многоголосый гомон, из которого то и дело вырывались резкие повелительные выкрики (издалека слов приказов было не разобрать) и звуки труб и рогов. Конь Андре гарцевал, ржал и пытался податься к коню брата Жюстина, хотя молодой рыцарь пытался удержать скакуна, чтобы вконец не одуреть от вони.

— Где твой отец? Я его не вижу, — не глядя на Андре, спросил краешком рта брат Жюстин.

Де Труайя бросил на Жюстина хмурый взгляд.

Андре наклонился в седле вперёд и слегка повернул голову вправо, обводя взглядом склон, где над бурлящей, беспорядочной пёстрой массой людей и коней реял штандарт святого Георгия.

— Он где-то там, брат Жюстин. В этой толчее, в самой гуще. Непременно. По поручению короля Ричарда он занимался церемониалом и порядком построения, поэтому обязательно должен быть где-то там...

Не успел Сен-Клер договорить, как Этьен де Труайя сдавленно чертыхнулся и, пришпорив коня, поскакал вверх по склону. Даже его спина выдавала крайнее раздражение магистра.

Брат Жюстин покосился ему вслед, вздохнул и невозмутимо промолвил:

— Маршал просто недоволен тем, что творится внизу. Думаю, как и все мы. Мы вроде бы явились посмотреть на некое действо, но понимаем ли мы, что вообще там происходит? Единственное, что я могу ясно разглядеть, — это непотребно огромное скопище увешанных драгоценностями епископов, собравшихся между двумя армиями и дожидающихся своей очереди исполнить роль в представлении. Но если даже половине этих пустобрёхов, жалких сукиных сынов, позволят отслужить по молебну, мы все умрём от старости раньше, чем спустимся с холма.

Сен-Клер никак не ожидал услышать такие слова из уст наставника послушников, но юноше хватило ума не выдать своего изумления. Однако он чувствовал, что надо что-то сказать, потому откашлялся и проговорил:

— Ничего страшного, брат Жюстин. За всё отвечает Ричард Плантагенет, который жалует высшее духовенство не больше, чем его покойный отец. Все эти епископы будут молиться, но будут молиться вместе, когда придёт время, и не дольше, чем требуется.

Наставник послушников буркнул что-то невразумительное, как видно, не считая нужным делиться соображениями с зелёным новичком. Но потом всё же проворчал:

— Может, и так. Архиепископ Лиона будет запевалой, а аббат Везде подхватит.

Их перебил топот копыт: один из старших рыцарей, имени которого Андре не знал, выехал вперёд, остановился возле брата Жюстина и заговорил с ним так, будто Сен-Клера вообще не существовало:

— Что происходит? Де Труайя злится пуще кота, которого окатили из лохани.

— Знаю. Но в том-то и дело, что ничего не происходит. Де Труайя терпеть не может впустую тратить время, а эта ерундень разозлила бы и святого. Там, внизу, сотня тысяч человек, всем им предстоит сегодня отправиться в путь, а сюда согнали целое полчище епископов, которые готовы молиться до скончания века.

Рыцарь откашлялся и сплюнул.

— Последние три дня и без того были раем для святош: одна бесконечная потная месса с пением молитв и клубящимися облаками благовоний. Пора с этим кончать. Давно пришло время сворачивать палатки, нагружать повозки, строиться в походные колонны и выступать.

Он повернул голову, скользнул невидящим взглядом по Сен-Клеру и кивнул наставнику послушников.

— Попомните мои слова. Либо мы сойдём с этого холма и двинемся в путь сегодня в полдень, либо Ричарду Плантагенету будет грозить отлучение...

Рыцарь цинично хмыкнул и договорил:

— ...Но поскольку святая мать-церковь поручает Ричарду командовать этим походом, в надежде, что тот покончит с Саладином и его сарацинами и вернёт Риму Святую землю, вряд ли короля отлучат.

— Де Шаторо! — Голос, донёсшийся сверху, походил на звук раскалывающегося камня, и рыцарь, разговаривавший с братом Жюстином, резко выпрямился. — Дерьмо! Смотри хорошенько. Следи, нет ли движения между лагерями. Любого движения!

— Есть, брат маршал! — выкрикнул де Шаторо и, не желая вызывать недовольство де Труайя, резко развернул коня и пришпорил его, прежде чем передние копыта скакуна коснулись земли.

Краешком глаза Андре заметил, что брат Жюстин проводил всадника взглядом, прежде чем повернуться к молодому рыцарю и буркнуть:

— Оставайся здесь. И если внизу что-нибудь изменится, начнёт двигаться какой-нибудь большой отряд, сразу пошли за мной.

Андре услышал, как застучали копыта коня — брат Жюстин поскакал вслед за Шаторо, — но не стал смотреть наставнику вслед. Андре и так чувствовал, что, оказавшись на особом положении ещё до вступления в ряды послушников, привлёк к себе излишнее внимание. Правда, его товарищи не подавали виду, что обижены, но юноша был достаточно проницателен, чтобы заподозрить — под личиной кажущегося безразличия всё-таки таятся недобрые чувства. И у него не было ни малейшего желания усугублять ситуацию, лишний раз привлекая к себе внимание.

Внизу ничего не изменилось, когда спустя некоторое время вернулся брат Жюстин.

— Сен-Клер, маршал де Труайя хочет, чтобы ты отправился туда и официально, от лица высшего военного командования ордена, поторопил этих лентяев. Ты спустишься вниз, найдёшь своего отца, главного военного наставника, и сообщишь ему, что маршал Храма желает приватно посовещаться с двумя монархами. Как думаешь, тебе это по силам?

Андре и виду не подал, что заметил сарказм.

— Видишь тот валун? — спросил наставник послушников.

— Да, брат Жюстин.

Валун был настолько огромен, что его невозможно было не заметить. Рядом с этим камнем необычной формы и гигантской величины укрывшиеся в его тени конные рыцари казались совсем маленькими.

— Поскачешь туда и найдёшь своего отца. Но поедешь как официальный курьер маршала, под боевым штандартом.

Брат Жюстин повернулся в седле, сунул два пальца в рот и громко свистнул, чтобы привлечь внимание молодого рыцаря в строю за своей спиной — на длинном копье этого тамплиера трепетал треугольный стяг.

— Давай-ка сюда, ты! — крикнул наставник послушников, поманив юного знаменосца.

Покинув строй, тот направил коня к брату Жюстину.

В отличие от большой орденской хоругви, на этом боевом штандарте Храма был изображён простой равносторонний чёрный крест на белом фоне. Нести штандарт считалось великой честью и служило предметом ревнивого соперничества между рядовыми братьями каждого отряда. Брат Жюстин встретил знаменосца резким кивком и, не сводя с него глаз, ткнул пальцем в Сен-Клера.

— Брат, у меня есть для тебя поручение. Ты должен сопровождать этого гонца, который, не будучи пока послушником, тем не менее обладает рядом скрытых достоинств. Ты останешься с ним, пока он не переговорит с главным военным наставником армии короля Ричарда, а потом вернёшься с ним обратно. Я сообщу командиру твоего отряда, где ты и чем занимаешься.

Брат Жюстин повернулся к Андре.

— Что касается тебя, то, как только поручение будет выполнено и тебе скажут, где короли встретятся с маршалом, ты заберёшься на вершину того валуна и подашь нам сигнал штандартом. Если они выберут английский лагерь, держи стяг в правой руке, если французский — в левой. Если они решат встретиться между армиями, там, где толпятся прелаты, подними древко над головой обеими руками. Я поручу самым зорким наблюдателям высматривать сигнал, к тому же тебя легко будет узнать по твоему девственному покрову.

Наставник имел в виду одеяние претендента на вступление в Храм, которое носил Андре, — белое, без каких-либо символов и знаков.

— Сигнал подашь собственноручно, понял? Красный крест знаменосца вполне может затеряться среди множества крестов на одеждах других.

Брат Жюстин снова бросил взгляд на знаменосца:

— А ты всё понял? Дашь ему свой штандарт, чтобы он с его помощью подал сигнал. Это важно. Тебе всё ясно?

— Да, мессир. Я должен передать ему штандарт, чтобы он подал сигнал. А потом мне забрать штандарт обратно?

Брата Жюстин дёрнул головой, как будто получил пощёчину.

— Конечно! Бога ради, это ведь знамя, а не дорожный посох.

Он поколебался, потом громко шмыгнул носом и снова обратился к Андре:

— Как только подашь нам знак, маршал и его свита спустятся вниз, к назначенному месту, а ты вернёшься ко мне с докладом. Ясно? Тогда ступай, не теряй времени. Маршал де Труайя будет с нетерпением ждать твоего сигнала.

Сен-Клер кивнул и направился за знаменосцем, который, подняв повыше щит и отсалютовав Жюстину штандартом, уже скакал вниз по склону.

* * *

Сен-Клер вернулся только через два часа. Первое, что он заметил, добравшись до вершины холма, — за время его отсутствия лагерь свернули. Все палатки были сложены, всё приготовлено в дорогу. Андре отсалютовал наставнику послушников, но тот пренебрежительно отмахнулся.

Ничуть не обидевшись, даже обрадовавшись, что временно освобождён от выполнения обязанностей, Андре направился к своему отряду из пятнадцати новичков — всем им предстояло проходить испытания в качестве претендентов, а потом и братьев-послушников. Будущих сержантов среди новичков не было: все в этом отряде принадлежали к благородному сословию и либо уже удостоились посвящения в рыцари, либо, по меньшей мере, были оруженосцами. Новичкам сообщили, что в послушники их примут в Лионском соборе, а пока им надлежало носить белые одеяния, известные под названием «девственный покров». До приёма в послушники эти люди считались слугами ордена, и обращались с ними соответственно. Однако это входило в традиции Храма, и никто из кандидатов не сетовал на такую участь. Лион находился всего в пяти днях пути на юго-восток от Везле, значит, не пройдёт и недели, как они вступят в орден.

Новички были разного возраста: от долговязого, голенастого подростка лет шестнадцати до серьёзного загорелого малого, с виду ровесника Андре. С этим рыцарем Сен-Клер два дня назад проходил обряд первичного посвящения, но с тех не перемолвился ни словом. Теперь же, когда Андре молча подошёл и сел рядом, юноша тихонько заговорил краешком рта, стараясь не поворачивать головы и не привлекать к себе внимания:

— Что происходит? Это неслыханно, чтобы гонец из новичков ехал в сопровождении знаменосца. Кто вы вообще такой?

— Меня зовут Андре Сен-Клер.

— А, теперь я понял. Вас послали с поручением к вашему отцу.

Андре нахмурился, гадая, отчего в голосе его собеседника прозвучала нотка не то горечи, не то цинизма. Но Сен-Клер невозмутимо ответил:

— Да, так и есть. Вы этого не одобряете?

— Не моё дело. Я просто полюбопытствовал. Н₽ обижайтесь, у меня плоховато с манерами, за то и прозвали франком.

Сен-Клер рискнул бросить на собеседника быстрый косой взгляд, почти убеждённый, что слышал в его голосе насмешку. Но лицо юноши было невозмутимым.

— А вы кто?

— Меня зовут Эвсебий. Моя мать была очень благочестивой, и меня назвали в честь святого. Я из Экса, что в Провансе.

— Тогда понятно, откуда у вас такой выговор. А я из Пуату.

Андре увидел, что его собеседник чуть заметно наклонил голову. Потом оба они умолкли, ожидая, когда окинувший их хмурым взглядом сержант проедет мимо.

Когда опасность миновала, Эвсебий, выгнув бровь, посмотрел вниз, на кожаный мешочек, висевший на поясе Андре, и тихонько спросил:

— Что в этом кошельке? Его не было, когда вы спускались с холма.

— А вы наблюдательны.

Заинтригованный Андре мысленно улыбнулся. Провансалец был проницательным, умным, чётко излагал свои мысли, и, кажется, с ним приятно было общаться.

— Там сушёные смоквы, подарок Тристана Мальбека, маркитанта короля Ричарда.

Тристан по прозвищу Кривой Нос долгое время служил старшим управителем и квартирмейстером Элеоноры Аквитанской, а после её заточения в темницу перешёл на службу к Ричарду и выполнял при нём те же обязанности.

Эвсебий улыбнулся.

— Похоже, вы неплохо разбираетесь в маркитантских делах.

— Можно сказать и так. Но главное, Тристана я знаю с детства. Он друг моих родителей, и я хорошо помню, как он баловал меня лакомствами, когда я был малышом. Давал какое-нибудь редкостное угощение и предупреждал, чтобы я не съедал всё сразу, потому что неизвестно, когда ещё удастся раздобыть такое. А смоквами, если хотите, я вас после угощу.

Эвсебий не взглянул на Сен-Клера, но кивнул.

— Спасибо. Полакомлюсь с удовольствием. Я уже несколько лет не пробовал плодов смоковницы. Но что происходит там, внизу? И где маршал?

Он снова умолк: сержант, закончив объезд, развернулся и опять направился к ним, присматриваясь к обоим юношам и явно выискивая, к чему бы придраться. Однако, хотя Андре и Эвсебий были неофитами, простаками они не были. Не найдя ни малейшего повода выразить своё неудовольствие, сержант продолжил путь. Он проехал вдоль половины строя, когда кто-то его окликнул, помешав продолжить внимательный осмотр.

В ответ на оклик вояка так быстро отъехал в сторону, что стало ясно: он так же рад покинуть новичков, как те — избавиться от него. Но хотя некоторые в строю шевельнулись, никто из кандидатов не двинулся с места, и только Сен-Клер заговорил, очень тихо: его слова предназначались лишь для ушей Эвсебия.

— Там, внизу, всё быстро закончилось благодаря нашему нетерпеливому маршалу де Труайя, — сказал он так, как будто их беседу и не прерывали. — Стоило ему встретиться с королями, как меньше чем через час прелаты отслужили последний торжественный молебен по краткому чину, пропев перед завершающим благословением «Те Deum»^[8]. А после сразу заиграли сбор. Так вот, мы находимся слишком далеко и не видим этого, но армия уже пришла в движение. Причём до полудня осталось ещё больше часа.

— Хмм.

Эвсебий взглянул на Сен-Клера и снова уставился перед собой, как было положено.

— А я вот решительно не возьму в толк, о чём вы толкуете. Что примечательного в том, что армии, собравшиеся для похода, выступили в поход?

— Потому что последние два дня казалось, что они вообще никогда не выступят. Короли Филипп и Ричард разошлись во мнениях чуть ли не во всём и никак не могли договориться. Два дня непрерывных переговоров так и не привели к согласию. Но, по мнению отца, прошлой ночью удалось-таки многого добиться, хотя бы формально. Короли созвали тайный совет, который продолжался под усиленной охраной почти до полуночи, и Ричард клятвенно заверил, что армия во что бы то ни стало выступит в Лион сегодня и что никто не ляжет спать, пока они не разберутся с придуманным прелатами церемониалом.

Сен-Клера прервал звук сигнальной трубы, и младшие командиры тут же принялись равнять свои отряды, готовясь вести их вниз с холма. Все посторонние разговоры на время прервались, все сосредоточились на том, чтобы держать строй. Лишь когда отряд начал двигаться вниз по склону, направляясь к собравшемуся в долине сонму вооружённых воинов, собеседники смогли продолжить беседу. Первым снова заговорил Эвсебий. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что никто из командиров за ними не наблюдает и не прислушивается к ним, он спросил:

— Итак, вчерашняя встреча. Чего на ней достигли?

— Соглашения, — ответил Андре, стараясь говорить тихо, хотя шум двигающейся колонны, цокот копыт, бряцанье доспехов и оружия, поскрипывание кожаных сёдел всё равно помешали бы его подслушать. — Официального договора о дружбе, взаимопомощи и доверии, подписанного и скреплённого печатями в присутствии множества высших духовных лиц. Торжественного прекращения военных действий. Англия, а также Анжу, Пуату и Аквитания, наряду с остальными землями, принадлежащими дому Плантагенетов, обязались хранить мир с Францией и всеми её вассалами и союзниками. Такие же обязательства взяла на себя Франция. Обе страны должны вместе вести священную войну, а если один из монархов погибнет или умрёт до завершения похода, оставшийся в живых возглавит объединённое войско и, во имя Христа и святой церкви, доведёт дело до конца. Если же кто-то из королей дерзнёт нарушить договор, его ждёт отлучение от церкви, порукой чему является совместное решение епископата обоих королевств.

— Эй, ты! Тот, который шевелит губами! Надеюсь, ты молишься, вошь, но даже если так — молись про себя. Ещё раз увижу, что у тебя двигаются губы, и весь следующий месяц будешь чистить нужники. Слышишь меня?

— Слышу, брат сержант! — отчеканил Андре.

Ни он, ни его собеседник не заметили приближения младшего командира, но теперь, когда на них положили глаз, о разговорах в строю пришлось надолго забыть.

Следующие четыре часа, до самого привала, Андре и Эвсебий молчали, но знакомство уже завязалось, и похоже было, что оно перерастёт в дружбу.

* * *

В тот вечер ужин был организован довольно бестолково, поскольку в первый раз тысячи людей пришлось кормить на бивуаках, у походных костров. После ужина утомлённые долгим переходом спутники двух молодых рыцарей разбрелись по палаткам, а Андре и Эвсебий остались у костра и возобновили начатую ранее беседу.

— Неужели Филипп с Ричардом всё-таки смогли договориться? — откровенно удивился Эвсебий. — Ни за что бы не подумал, что они на такое способны. Мне рассказывали, что эти двое вечно ссорились, как торговки рыбой, и, завидев друг друга, становились похожи на драчливых котов, которые с шипением кружат и норовят пустить в ход длинные когти...

Он осёкся и с опаской поглядел на Сен-Клера.

— Вас не задевают такие речи?

— Почему они должны меня задевать? — невозмутимо отозвался тот. — Потому что я считаюсь другом Ричарда или потому что вы подозреваете меня в неестественных наклонностях?

Эвсебий воззрился на Сен-Клера, не находя нужных слов и не в силах прочесть что-либо по лицу собеседника. Андре дал ему ещё немного помучиться в догадках, прежде чем продолжить:

— Честно говоря, насчёт котов вы здорово сказали: я очень живо представил себе эту картину. Но послушайте меня, приятель. Если нам суждено стать друзьями — а мне сдаётся, это вполне возможно, — нужно начать доверять друг другу. Уверяю, что бы вы ни сказали, я не побегу доносить на вас наставнику послушников. Надеюсь, вы придерживаетесь тех же принципов?

Андре дождался кивка Эвсебия и поторопил:

— Ну, говорите дальше, у вас здорово получается. Особенно насчёт драчливых котов.

Помолчав немного, Эвсебий снова кивнул.

— Отлично. Пусть будет так... Так вот — больше всего отношения Ричарда и Филиппа отравляет то, что они бывшие любовники. Ну и Филиппу, конечно, обидно, что он не может больше задирать перед Ричардом нос.

Эвсебий снова помолчал, на сей раз ухмыляясь.

— Правда, если уж на то пошло, его можно понять. До сих пор он мог козырять перед любовником-соперником королевским титулом — то было его единственное, но несомненное преимущество. И вот пожалуйста — Ричард тоже король. Причём его владения обширнее, казна богаче, сам он явно привлекательнее и сильнее и имеет вполне заслуженную репутацию умелого, отважного воина. Не говоря уж о том, что владеет большим флотом, могущественней генуэзского, нанятого Филиппом за бешеные деньги для переправки его армии. И вряд ли Филиппу легче сносить всё это из-за того, что Ричард бурно радуется жизни и сам по себе яркая личность; Плантагенету и в голову не приходит прятать свои достоинства, чтобы угодить французскому королю.

Эвсебий покачал головой.

— Да, просто удивительно, как это слова клятвы не застряли у Филиппа Капета в глотке, как он не подавился ими. Но вы говорите, он проглотил-таки горькую желчь и смирил гордыню? Скажите, а что они порешили насчёт Алисы?

Сен-Клер развёл руками и презрительно скривился.

— Я так понимаю, всё улажено. Ричард обещал на ней жениться.

— Божья глотка!

Потрясённый Эвсебий выпрямился, но тут же понизил голос и заговорил обычным тоном, чтобы не привлекать к себе внимания:

— Неужели после всей кутерьмы, после такого вселенского позора, после шума и гама на весь мир Ричард всё же согласился на брак? Клянусь божьими коленями, в это трудно поверить... Хотя вы, конечно, говорите правду. Впрочем, готов побиться об заклад, что Ричард в жизни не прикоснётся к ней, как к жене.

— Почему вы так думаете? Вы ведь знаете, у него есть сын.

— По слухам, есть сын, хотите вы сказать. Я слышал про этого отпрыска от многих людей, но никто его самого не видел. А ведь если бы слухи были правдой, Ричард непременно таскал бы с собой повсюду маленького педераста, хотя бы для того, чтобы показать воинам: их король так же силён в постели, как и на поле боя.

На это Сен-Клер смог лишь молча кивнуть, поскольку не мог ни подтвердить, ни опровергнуть соображений Эвсебия.

Вскоре труба пропела отбой, и оба товарища направились к своим палаткам.

* * *

Следующие два дня прошли однообразно. Долгие марши, короткие привалы, еда, сон и снова марш.

В конце одного длинного перехода через мокрый от дождя густой подлесок новые товарищи Сен-Клера развели костёр, чтобы обсушиться и спастись от вечерней прохлады. Андре, вымотанный и промокший, получил на раздаче жестяную миску с горячей похлёбкой из оленины и, радуясь отдыху, направился к костру, когда услышал, что его окликают. Это был его друг де Тремеле с ковригой хлеба под мышкой и винным бурдюком, свисающим с плеча.

Де Тремеле принял участие в общем ужине, вскоре после которого товарищи Андре проявили учтивость и отправились на боковую, чтобы дать старым знакомым без помех поговорить до отбоя.

Сначала друзья толковали о пустяках. Потом, немного помолчав, де Тремеле осведомился, как Андре переносит тяготы, выпадающие в ордене на долю новичков.

— Да я пока не заметил никаких особых тягот, за что приношу смиренную благодарность. Бо́льшая часть чепухи, которой пугают новичков, забывается во время похода, потому что на марше нет времени на глупые игры. К тому же я познакомился с одним малым, претендентом, как и я; он мне понравился. Неглуп и с чувством юмора. Его зовут Эвсебий.

— Да, обзавестись хорошим товарищем — удача, за которую можно благодарить судьбу. А какие у тебя соображения насчёт флота: будет он нас ждать, когда мы доберёмся до цели?

Сен-Клер как раз думал о Лионе, куда они должны были прибыть через два дня, и не сразу сообразил, о чём толкует де Тремеле.

— «До цели» — то есть в Марсель? А почему флот не должен нас ждать?

Де Тремеле рассеянно повертел в руках сухую ветку, бросил её в костёр и ответил:

— На то может быть много причин. Будь суда воронами, они могли бы перелететь из Англии в Марсель за два дня. Но крыльев у них нет, поэтому им придётся тащиться по морю вдоль западного побережья, через Бискайский залив, где самые бурные воды во всём христианском мире, потом мимо Португалии на юг, а оттуда — на восток, чтобы обогнуть Мавританскую Иберию и снова двинуться на север вдоль восточного побережья. Один-единственный сильный шторм способен потопить половину флота и разбросать остальные суда, как опавшие листья на пруду. А ещё на суда могут напасть галеры мавров, орудующих вдоль всего иберийского берега и в узком проливе между Испанией и Северной Африкой. Мавританский флот не может по величине соперничать с нашим, но его галеры быстроходны и очень опасны. Мавры могут серьёзно помешать осуществлению наших планов.

— Нет, не думаю, — покачал головой Андре. — Сейчас уже июнь. Самые сильные весенние шторма давно утихли, в том числе в Бискайском заливе. Во всяком случае, так говорил мне де Сабле. Кроме того, командовать будет он сам, и флот, который он поведёт, способен отразить любое нападение. В его распоряжении десять самых больших и быстроходных судов, когда-либо построенных в Англии, предназначенных именно для такого плавания. Я не сомневаюсь — флот прибудет вовремя и дождётся нас.

— Что ж, наверное, так и будет, — не без сарказма отозвался де Тремеле. — И конечно, нас устроят с превеликими удобствами. Думаю, на этих прекрасных судах для каждого найдётся вонючая нора, где человек сможет, скрючившись и изрыгая блевотину, продержаться от Марселя до высадки в Святой земле. Кстати, хотелось бы знать, где мы высадимся?

— Мирная высадка возможна только в Тире, это единственный порт на побережье Святой земли, оставшийся для нас открытым. Все остальные порты захвачены ордами Саладина. Но сперва нам нужно будет совершить переход из Марселя в Сицилию, пройдя между Корсикой и Сардинией, после — из Сицилии к Кипру, а уже оттуда — в Тир.

— Путешествие будет долгим?

— Нет. Всё это время мы будем отданы на милость ветров и приливов, но, по мнению Робера, если всё пойдёт хорошо, нам придётся провести в море не больше месяца.

— Милейший Иисус, да за такое время кого угодно свалит морская болезнь! Тебе ещё не доводилось испытать это удовольствие?

Сен-Клер покачал головой.

— Ни разу. Но, как я понимаю, в ней мало приятного. А тебе доводилось?

— Да, несколько раз. Это самое странное из испытанных мной ощущений. Когда впервые выходишь в море и попадаешь в качку, твои внутренности переворачиваются снова и снова, стоит судну взлететь на волну и потом обрушиться вниз. Тебя разбирает страх, тебе кажется, что посудина вот-вот пойдёт ко дну. Но потом у тебя разыгрывается морская болезнь и ты понимаешь — даже ад не может быть страшней...

— И больше всего ты начинаешь бояться, что можешь не потонуть! — договорил за него Сен-Клер.

Де Тремеле усмехнулся, посмотрев на Андре.

— Говорят, женщины забывают о родовых муках, как только роды остаются позади. Но поверь мне на слово, дружище, с морской болезнью дело обстоит совсем иначе. Я никогда, ни за что не забуду, какова она, и у меня нет ни малейшего желания испытать её снова... Но я знаю — в плавании её не миновать. Интересно, морской болезни хватит, чтобы обеспечить мне место в раю? Добровольно сойти в ад, чтобы воскреснуть в Святой земле... Ладно, пойду спать. Мы будем в Лионе послезавтра. Твой отец, случайно, не говорил, сколько мы там пробудем?

— Говорил. Он сказал — даже если мы там задержимся, то только на ночь, не более. В Лионе вообще не собирались делать остановку, но отец считает, что всё же стоит там переночевать, так будет удобнее. Нужно только заранее, до вступления в город, договориться, сколько мы там пробудем. Наверное, наутро после прибытия в Лион армия разделится. Силы Филиппа двинутся на восток, а мы направимся на юг, вдоль Роны, к Авиньону и Эксу, а после — к Марселю. К тому времени, как мы доберёмся до Лиона, нас, претендентов, должно набраться два десятка или больше. Есть ещё один отряд рыцарей, который направляется на соединение с нами из командорства Помьер, что в нескольких милях к северо-востоку от Лиона; они должны привести ещё как минимум шесть кандидатов. Наше посвящение в Лионе будет тайным храмовым обрядом, не имеющим никакого отношения к армии мирян, и, скорее всего, произойдёт во время ночёвки в городе, на одном из ночных богослужений.

— Наверное, так и случится, хотя это тайна, которую посторонним знать не положено. Посвящение станет для тебя большим шагом вперёд, но, наверное, после этого нам нечасто придётся встречаться. Храм основательно загружает послушников поручениями; становится легче дышать только после посвящения в полноправные рыцари ордена.

Де Тремеле встал, собираясь уходить, но замешкался.

— Что-то не так? — спросил Андре.

— Я не совсем понял, что ты сказал про Лион. Вернее, про прибытие туда. Что ты имел в виду?

Сен-Клер ухмыльнулся и потянулся, как кот, прежде чем снова податься к огню, опершись локтем о колено.

— Подумай вот о чём, Бернар. Завтра, вместо того чтобы ехать и жалеть себя, постарайся оглядеться по сторонам и вдуматься. Мы вместе работали с де Сабле, готовя флот; так вот, подготовка армии во многом с схожа с подготовкой флота, только армия гораздо больше. Неизмеримо больше. С первого взгляда это не очень заметно, потому что все суда можно пересчитать по мачтам, а здесь мы видим только тех, кто находится неподалёку. Но на самом деле нас окружает сто тысяч человек... А ещё в армии есть кони, подводы, боевые машины и снаряжение. А теперь припомни, с каким самым большим отрядом тебе приходилось путешествовать по суше?

Де Тремеле в задумчивости нахмурился.

— С отрядом в сто человек, — наконец ответил он. — Я ездил в Наварру с моим сеньором, когда был совсем юнцом, лет восемь тому назад. Нас было сто девять человек, не считая лагерной прислуги.

— Ну и сколько с вами было прислуги?

Де Тремеле пожал плечами.

— Конюхи, слуги, повара, кузнецы... Кто знает — может, двадцать душ, может, чуть больше.

— Значит, ваш отряд состоял примерно из ста сорока человек. И вы сталкивались с трудностями, когда нужно было подбирать место для лагерной стоянки?

— Ещё бы, каждый день. Я хорошо помню, потому что мне приходилось находить места для ночлегов, а я этого терпеть не мог. В поисках подходящего места для лагеря я был вынужден разъезжать каждый день, порой с утра до вечера, удаляясь на несколько миль от отряда. Бывало, рыскал весь день напролёт, но так ничего и не находил!

Сен-Клер встал и обвёл взглядом спящий лагерь.

— А наш лагерь огромен. Здесь более тысячи тамплиеров — только рыцарей, — а если прибавить остальных, получится человек на триста больше. Но обрати внимание, пожалуйста, — это всего лишь один лагерь. А в Лионе нужно будет разбить не меньше сотни лагерей вроде нашего. Скорее всего, их будет двести, потому что большинство отрядов примерно вдвое меньше отряда храмовников. Так разве удивительно, что приходится продумывать все детали пути? Например, вчера, выступив в поход, мы не двинулись вперёд одной колонной. Большинство отрядов разошлось в разные стороны, и войско двигалось фронтом шириной в две мили. Завтра мы развернёмся ещё шире, мили на четыре.

— А зачем?

— А затем, дружище, что, если мы этого не сделаем, ноги марширующих людей, копыта и колёса превратят в пустошь всю землю, по которой мы будем двигаться двухмильным фронтом. Во всём здешнем краю нет настолько прочной и широкой дороги, чтобы она выдержала наше войско; если же пройти по полям, после такой прогулки их придётся восстанавливать не один год. Когда нам встречается лес — такое уже бывало, — мы ничего от него не оставляем. Сто тысяч человек, их кони и повозки. То, что такая армия вообще способна двигаться в некоем порядке, уже чудо, но, когда мы доберёмся до Лиона, наверное, уйдёт целый день лишь на то, чтобы направить все отряды на отведённое для них место. О том, чтобы разместить всех в городе, нет и речи: хочешь не хочешь, а палатки будут разбиты на полях вокруг Лиона... Хотя от одной этой мысли мне становится не по себе. Наверное, на том я закончу разговор и пожелаю тебе доброй ночи.

Сен-Клер встал, и в тот же миг по лагерю разнёсся сигнал отбоя. Андре кивнул другу на прощание.

— Доброго тебе сна. И постарайся не ломать голову, где и как такая прорва народу может раздобыть припасы, чтобы прокормиться в пути.

— Чёрт побери, Сен-Клер, теперь я точно не буду спать всю ночь!

Андре ухмыльнулся.

— Ну, коли так, доброго тебе бдения, — бросил он, прежде чем уйти.

ГЛАВА 7

После церемонии посвящения в послушники, состоявшейся в Лионе, жизнь Андре Сен-Клера круто изменилась. Весь привычный ему жизненный уклад остался в прошлом. Члены ордена подчинялись строгому уставу, созданному на основе древнего монашеского устава святого Бенедикта, с дополнениями, сделанными святым Бернаром специально для Храма.

Самой большой переменой для Андре и его товарищей-послушников стало то, что теперь им приходилось присутствовать на бесконечной череде молебнов и чтений из Святого Писания, отнимавших много времени и днём и ночью. Но даже в перерывах между молитвами послушнику редко удавалось выкроить свободную минутку, ибо его, как правило, загружали работой. Создавалось впечатление, что устав, по которому они теперь жили, был специально разработан для того, чтобы заставить послушников позабыть обо всех их прежних привычках и заставить окончательно распрощаться с прошлым.

Сама церемония произвела на Андре странное впечатление. Отчасти она походила на тот обряд посвящения, который ему довелось пройти несколькими годами раньше, при вхождении в братство Сиона. Но хотя эта церемония была более помпезной и торжественной, он не ощутил, что на него снизошло откровение, какое снизошло во время вхождения в братство.

«Похоже, — подумал Андре, — ритуал разработали люди, желавшие придать многозначительность тому, за чем в действительности немногое стой».

Этим объяснялись и некие формальные тайные обряды, вершившиеся в полутьме, и уйма молитв и заклинаний, которые в облаках благовоний читали нараспев храмовые священники. Место действия освещалось лишь одной-двумя свечами, но Сен-Клеру было совершенно ясно, что за покровом таинственности на самом деле ничего не кроется. Церемония посвящения представляла собой зрелище, предназначенное вызывать испуг и благоговейный трепет у пассивных участников ритуала — тех, кто проходил посвящение.

К тому времени, как долгая череда церемоний осталась позади, вновь посвящённые были ошеломлены и подавлены кажущейся грандиозностью ритуала. Если что-то в церемонии и казалось им непонятным, они верили, что сие сокровенное таинство со временем раскроется им через молитву и созерцание, ведь в их будущей жизни уже не останется места для мелкого, суетного и фривольного.

* * *

В те редкие моменты, когда послушникам всё-таки удавалось украдкой, вполголоса, обменяться впечатлениями о своей новой жизни, бывшие кандидаты пытались сделать вид, будто всё не так страшно, как представлялось. Они говорили, что каждый монах ордена испытывает те же самые походные тяготы. Но, конечно, это было не так. На самом деле период послушничества был сопряжён с особо суровыми испытаниями, ибо предназначался для проверки и безжалостного отсева тех, кто не годился для предстоящей монашеской жизни.

Андре предупредили об этом заранее, и он был исполнен решимости не спасовать перед трудностями, подавить в своей душе любое недовольство и пройти это чистилище до конца. Он твердил себе, что готов к любым испытаниям, каким только могут подвергнуть его строгие начальники, ревнители жёсткой дисциплины, и твёрдо решил мгновенно и неукоснительно повиноваться каждой команде, пусть она и покажется ему нелепой или унизительной.

В свободное время, хотя его оставалось очень мало, Андре выучил наизусть обширные разделы устава Храма, сотни параграфов с номерами и подразделами; тут юноше очень помогло умение читать. Он твёрдо следовал избранному пути, хотя это стоило немалых усилий и порой трудно было поверить, что в походных условиях к послушникам предъявлялись не обычные, а более мягкие дисциплинарные требования.

* * *

Потребовалось пять дней, чтобы после должных приготовлений вывести армию из Лиона и с раскинувшихся близ города полей. В первый же день, не выдержав тяжести множества людей и повозок, рухнул мост через Рону, и под его обломками нашли смерть сотни человек.

Ричард был вынужден потратить ещё три дня, собирая лодки и ялики на много миль вверх и вниз по реке, чтобы переправить на южный берег оставшиеся войска. После чего, двигаясь фронтом шириной в три мили и проделывая в удачные дни по двенадцать миль, шестидесятитысячное войско Ричарда за восемь дней марша на юг добралось до городка Авиньон, откуда выступило в Экс, лежавший на расстоянии ещё одного дневного перехода. И, как ни удивительно, в пути к армии продолжали присоединяться добровольцы.

Вечером восьмого дня похода Андре Сен-Клера, не вдаваясь в объяснения, взяли под стражу братья-сержанты по приказу наставника послушников. К полному изумлению тех товарищей Андре, которые стали свидетелями этой сцены, юноше заломили руки за спину и, не дав даже возможности собрать скудные пожитки, заковали в оковы и увели.

Следующие несколько часов Андре провёл под усиленной охраной в одной из четырёх передвижных тюрем, всегда сопровождавших в походах большие отряды храмовников. То была стоящая на повозке крепко сколоченная деревянная будка без окон, с забранным железной решёткой вентиляционным отверстием. Никто не сообщил молодому человеку, почему его схватили, в чём его обвиняют, и он невольно чувствовал смятение и свинцовую тяжесть в желудке. Пробыв послушником Храма менее двух недель, он уже усвоил, что не имеет никаких прав и не может подать голос в свою защиту, не может протестовать против несправедливого обращения.

Посреди ночи, после бдения и задолго до заутрени, Андре в кромешной тьме вытащили из узилища и привели в шатёр маршала, где при свете факелов собрался рыцарский трибунал. Брат Жюстин, наставник послушников, предъявил юноше обвинение. Он зачитал полное имя Сен-Клера — только имя, не титул — по свитку пергамента, на котором красовалось несколько вычурных, официального вида восковых печатей. Потом брат Жюстин поднял голову и молча смерил Андре взглядом. Молодой человек держался прямо, не опуская головы, стараясь не дрожать от предельного напряжения. От стоявшего в четырёх шагах брата Жюстина, аскетизм которого не позволял ему опускаться до умывания, несло смрадом. Монах угрюмо сутулился, его нижняя губа отвисла, просторная верхняя мантия не могла скрыть пухлого брюшка.

— Андре Сен-Клер, вы обвиняетесь в измене и преступлениях настолько ужасных, что они сводят на нет все преимущества, на которые вы могли иметь официальное право благодаря принадлежности к нашему великому ордену.

Брат Жюстин склонил голову, внимательно перечитывая свиток.

— И всё же могут иметь место некоторые сомнения, — продолжал он. — Мелкие сомнения, касающиеся деталей выдвинутых против вас обвинений.

Он резко опустил свиток, так что пергамент снова свернулся, и монах принялся скручивать его поплотнее.

— Вас под стражей доставят в Экс, в Дом командорства Храма, где вы ответите на предъявленные обвинения. Ибо, пока у вас существует хотя бы ничтожная надежда доказать свою верность обетам, данным при вступлении в орден, и ложность обвинений, такая возможность должна быть вам предоставлена. Да поможет вам Господь. Уведите его.

Больше никто из трибунала не промолвил ни слова, но, повернувшись, Сен-Клер увидел в глубине шатра, позади судей, знакомое лицо одного из претендентов, проходивших вместе с ним обряд посвящения. Даже в столь несусветную рань этот малый выполнял какое-то поручение маршала. Послушник отвернулся, не поднимая головы, но Андре был убеждён, что тот не пропустил ни слова из только что сказанного. Сен-Клеру, правда, показалось странным, что брат Жюстин не заметил послушника и не выставил его вон перед началом судилища, но Андре было не до того, чтобы строить догадки. Один из стражников взял Андре за локоть, вывел наружу, и в свете факела юноша снова увидел повозку с передвижным узилищем, в которую была впряжена крупная лошадь.

Конвоиры толкнули его вперёд, потом подняли и пихнули, почти швырнули, в будку, где он упал на колени в углу. Тяжёлая дверь за спиной Андре захлопнулась, и повозка, покачиваясь, тронулась в путь.

Молодого рыцаря охватила слабость, он дрожал, колени его ослабели, и ему пришлось отчаянно бороться с рвотными позывами. Сердце его сковывал ужас. Единственное, что могло прийти в голову Андре, когда он пытался догадаться, в чём его вина, — это что вопреки вероятности всплыли клеветнические наветы трёх уже мёртвых священников и его опять обвиняют в убийстве.

Он попытался успокоиться, начав твердить вслух «Paternoster» — «Отче наш»; эту привычку он невольно усвоил, став послушником Храма. Андре выбросил из головы всё, кроме монотонного повторения слов, и вскоре разум его впал в оцепенение. Сен-Клер машинально перебирал пальцами узелки молитвенного шнура, пока не повторил молитву столько раз, сколько требовалось, — сто сорок восемь.

День ещё не кончился, малые размеры будки не позволяли прилечь, а тряска на ухабистой дороге не давала заснуть сидя, поэтому бедняге не осталось ничего другого, кроме как снова взяться за узелки и начать читать молитву.

Андре прочитал сто двадцать шесть «Paternoster» — прочти он ещё десять, и молитв хватило бы на целую неделю, — прежде чем повозка, качнувшись, остановилась. К своему немалому удивлению, Сен-Клер понял, что в душе его воцарилось стоическое спокойствие. Кроме того, он подсчитал, что на тщательное и чёткое прочтение молитв сто пятьдесят раз уходит примерно час.

В следующий миг дверь узилища распахнулась, и юноше пришлось зажмуриться из-за слепящего света. Конвоиры вывели его наружу и спустили с повозки на землю. Андре почувствовал на лице и руках жар палящего солнца, но потом его пихнули вперёд, в прохладную тень, и он осторожно открыл глаза.

Уже некоторое время назад по множеству доносившихся снаружи гулких голосов и по тому, как громыхали колёса по булыжной мостовой, Андре догадался, что они въехали в город — очевидно, в Экс. Теперь же он увидел, что находится во дворе, с четырёх сторон окружённом зданиями; сквозь ворота в одном из них и вкатила сюда повозка. Два конвоира, доставившие узника из лагеря храмовников, занимались своими делами и не обращали на Сен-Клера ни малейшего внимания.

Прямо перед собой он увидел дверной проём, окаймлённый бледно-жёлтым песчаником. К двери вело широкое, с низкими ступеньками крыльцо из того же камня. На арке над проёмом был вырезан барельеф с гербовым щитом Храма, а под ним по обеим сторонам от массивных дубовых дверей стояли два стража в белых мантиях, на груди которых слева красовались алые кресты с расширяющимися концами. Один из стражей с безразличным видом поглядывал на Сен-Клера, другой, столь же равнодушно, — на доставивших молодого человека конвоиров.

Даже не зная, где он очутился, Сен-Клер понял, что находится во дворе нового Дома Капитула командорства Храма в Эксе. Несколько лет назад Андре слышал, как один землевладелец, видевший, как строилось это здание, расписывал его красоту и больше всего распространялся про насыщенный цвет камня, который добывался неподалёку, на его земле.

Сен-Клер закрыл глаза. Его качнуло, но конвоиры мягко положили руки на его плечи и подтолкнули Андре к крыльцу. Стражи отворили тяжёлые двери, и молодого рыцаря вели шагов двадцать через прохладный полумрак, пока он не очутился перед широким столом, по обе стороны которого стояли ещё два стража Дома Капитула. За столом вправо и влево тянулся коридор.

Сопровождавшие Андре конвоиры встали по стойке «смирно» и отдали честь вышедшему из-за стола рыцарю. Тот с бесстрастным видом выслушал доклад старшего охранника, который объяснил, кого и по чьему указанию они привезли. Рыцарь принял сопроводительное письмо, вежливо поблагодарил обоих, кивнув каждому, и велел одному из своих людей отвести их в трапезную и накормить. Когда конвоиры ушли, он медленно повернулся и долго неподвижным взглядом смотрел на Сен-Клера. Лишь когда удаляющиеся шаги стихли, рыцарь обратился к одному из стражей Капитула:

— Сходи к брату настоятелю и доложи, что узник доставлен.

Страж щёлкнул каблуками, чётко повернулся кругом и ушёл.

Рыцарь снова вперил взгляд в Сен-Клера, и тот не опустил глаз, стоя с гордо поднятой головой.

— Следуйте за мной.

Твёрдой походкой человека, уверенного в том, что все его повеления будут выполняться, рыцарь направился по широкому коридору вправо. Андре на миг почувствовал искушение бросить вызов такой самонадеянности и остаться на месте, но вовремя спохватился, вспомнив, что даже не знает, в чём его обвиняют. Петушиться сейчас было бы глупо и явно не в его интересах.

Шагающий впереди рыцарь быстро удалялся, даже не думая оглянуться и проверить, следует ли за ним Андре. Хмыкнув, Сен-Клер двинулся за этим человеком. Чтобы не отстать, пришлосьприбавить шагу, но, к удивлению юноши, после заточения в будке быстрая ходьба доставляла ему лишь удовольствие.

Ещё двадцать шагов — и за очередным пересечением коридоров показался тупик, всю высоту и ширину которого занимала двустворчатая дверь. Рыцарь распахнул одну из створок и отступил в сторону, придержав её для Сен-Клера. Смущённый такой неожиданной учтивостью, тот заколебался, взглянул на своего спутника, вошёл... И сразу за порогом остановился как вкопанный. Впереди, всего в трёх шагах, дорогу преграждала другая двустворчатая дверь.

— Защита от звуков, — пояснил рыцарь.

Пройдя мимо Андре, он распахнул вторую дверь. Сен-Клер моргнул и снова переступил порог, после чего замер, озираясь по сторонам. Он не мог представить себе, зачем нужна защита от звуков. Может, для того, чтобы оградить чувствительный слух невинных людей от пронзительных воплей подозреваемых, которых пытают? Одной этой мысли хватило, чтобы свести на нет всё стоическое спокойствие Андре, обретённое с помощью «Paternoster».

Просторное помещение, в котором он очутился, не имело окон, и всё же в него откуда-то проникал свет. Сен-Клер запрокинул голову и посмотрел вверх, но так и не разглядел окон. Высокие стены справа и слева были обшиты деревом и увешаны плотно сплетёнными гобеленами. Впереди, по обе стороны вделанного в стену массивного очага, Андре увидел высокие, до потолка, двери и понял, что дневной свет проникает через них.

В очаге, в огромной железной корзине, полыхали смолистые поленья, их жар чувствовался даже там, где стоял Сен-Клер. По обе стороны очага стояли три обитые материей скамьи, на полу между скамьями и огнём лежала шкура огромного зверя, в которой Андре, по виденным раньше рисункам, узнал шкуру тигра.

Повсюду были расставлены огромные железные подсвечники, некоторые — на несколько свечей; казалось, что свечей, озаряющих комнату мягким светом, здесь сотни.

Слева, у стены, Сен-Клер увидел длинный массивный стол, уставленный кубками, высокими изукрашенными кувшинами и блюдами с яствами, прикрытыми салфетками.

При виде этого у Андре потекли слюнки, и он с горечью подумал, что едва ли такое изобилие предназначено для него. Вряд ли кому-нибудь придёт в голову угощать разносолами обвиняемого, пусть и пребывающего в полном неведении относительно того, что он натворил. А у Сен-Клера имелись все основания считать, что его обвиняют в каком-то тяжком злодеянии.

Он отчётливо услышал, как за его спиной закрылись двери, и, обернувшись, увидел, что рыцарь отцепляет от пояса кольцо с ключами. Не говоря ни слова, рыцарь шагнул вперёд, мягко повернул Сен-Клера лицом к себе, разомкнул его оковы, снял и небрежно швырнул их к стене у огня. Оковы со звяканьем упали на пол, а освобождённый юноша напрягся, готовый к чему угодно. Если понадобится, он готов был и защищаться.

— Уловка, мессир Андре, уловка... Вынужденная мера. Когда прибудут остальные, вам всё объяснят. А пока, уверен, вы с удовольствием выпьете бокал вина.

Не дожидаясь ответа и явно не рассчитывая на него, рыцарь шагнул к столу, взял два тяжёлых кувшина с длинными горлышками, обернулся и, приподняв бровь, взглянул на Сен-Клера. Тот внимательно разглядывал висевший на поясе рыцаря широкий меч, явно видавший виды и побывавший в битвах.

Рыцарь поднял тот кувшин, что повыше.

— Благодаря щедротам епископа Экса у нас неплохой выбор вин. В одном из этих кувшинов тёмно-красный нектар Бургундии, в другом — янтарная магия с Рейна. Что вам больше по вкусу? Кстати, меня зовут Бельфлёр. Жан Бельфлёр из Каркассона. Красное или золотистое?

— Что... Что всё это значит? Почему я здесь? Что?..

— Как я уже сказал, вам всё объяснят. Угощайтесь красным.

Бельфлёр сам разлил вино и вручил Сен-Клеру полный до краёв кубок.

— Но мы должны подождать остальных.

— Каких остальных?

— Терпение, друг мой, прошу вас. Сдержите своё любопытство.

Бельфлёр жестом указал на скамьи, расставленные перед огнём.

— Присаживайтесь. Я не буду спрашивать, как вы добрались сюда, потому что путешествие вряд ли было приятным. Но скажу вот что — когда с делами будет покончено, в вашем распоряжении окажется ванна с горячей водой, чтобы смыть, в буквальном и переносном смысле, вонь вашего заключения. После чего вы сможете облачиться в свежую одежду, подобающую вашему званию. Оружие и доспехи вам, разумеется, вернут.

Сен-Клеру оставалось лишь нехотя кивнуть в знак того, что он понимает и благодарен. Он по-прежнему чувствовал себя сбитым с толку, рассерженным и обиженным, однако без возражений направился к одной из скамей и медленно сел.

Следующие четверть часа он постепенно всё больше расслаблялся под благодатным воздействием выдержанного красного вина. Оба рыцаря молчали, но это молчание вовсе не было натянутым. Просто они были довольны настоящим — каждый по своей причине — и ждали дальнейшего развития событий.

Мало-помалу от вина, жара очага, усталости и перенесённого потрясения Андре начало клонить в сон. Он уже клевал носом, когда двери за его спиной распахнулись.

Сен-Клер вскочил, уронив пустой кубок, который всё ещё держал в руках, обернулся и увидел, что в комнату вошли несколько человек и остановились перед ним неровным полумесяцем. Их было девять — разного возраста, некоторые в доспехах. Один из них, рыжеволосый храмовник с румяным лицом и умными бледно-голубыми глазами, был на полголовы выше остальных; он показался Андре похожим на Ричарда Плантагенета. Всё в облике рыжеволосого указывало, что он — полководец и воитель, не менее отважный и уверенный в себе, чем сам король. Этот человек заговорил первым, слегка склонив голову к плечу и глядя Андре в глаза:

— Мессир Андре Сен-Клер. Добро пожаловать в наш Дом. Я — Бенедикт Русильон, граф Гренобля и командор-настоятель Экса.

Он протянул руку, и Андре, шагнув вперёд, склонился, чтобы её поцеловать. Но не успел он этого сделать, как ощутил секретное пожатие и изумлённо распахнул глаза. Настоятель из Экса оказался братом ордена Сиона.

Граф обернулся и указал на своих спутников, один из которых тоже был храмовником.

— Это Анри Тюрко, сенешаль Гренобля и заместитель командора-настоятеля Гренобля, самый верный мой союзник. Он всю ночь скакал из Вильнев-ле-Авиньон и только что сюда добрался. А вместе с ним прибыл этот молодой человек — Анри, граф Шампанский, тоже брат нашего древнего ордена.

Молодой граф улыбнулся и кивнул Сен-Клеру, который ответил низким поклоном. Он, конечно, слышал об Анри Шампанском, могущественном владыке, приходившемся племянником обоим монархам, и английскому, и французскому, благодаря тому, что в первом браке Элеонора Аквитанская была замужем за отцом короля Филиппа Августа.

Бенедикт начал представлять остальных своих спутников (некоторые из них были весьма немолоды), и Сен-Клер поймал себя на том, что всё более проникается благоговейным трепетом. Его просто, без всякой торжественности, знакомили с самыми влиятельными людьми во владениях монархов, принявших Крест и возглавивших третий поход в Святую землю. К тому же те, кого представляли Андре, являлись членами правящего совета ордена Сиона. Их имена были ему знакомы — они уже вошли в легенду в ордене, их высоко чтили во всём братстве, но Сен-Клеру всё больше становилось не по себе. Не могли же столько могущественных вельмож собраться здесь только для того, чтобы познакомиться с ним?

Заметив смущение Сен-Клера, старший из этой достойной компании, некий Жермен Тулузский, напомнил остальным, что гость их до сих пор пребывает в полном неведении относительно сути происходящего, и призвал исправить эту оплошность. Благородные гости сняли плащи и свободно, не чинясь, расселись на скамьях.

Когда все устроились, Бенедикт из Руссильона снова встал и учтиво, но в то же время чётко объяснил Сен-Клеру причины того, что с ним случилось, и сложившуюся ситуацию. По его словам, Андре доставили сюда, исполняя решение совета ордена. Сен-Клеру будет поручено выполнение ответственного задания, ибо по ряду причин (которые ему объяснят позднее) он лучше любого другого подходит для этой миссии. Однако, в силу чрезвычайной важности задания, следовало соблюдать строжайшую тайну, и сохранить эту тайну было даже важнее, чем сохранить тайну братства. Никто, подчеркнул де Руссильон, кроме присутствующих здесь девяти знатных особ, да ещё одного человека, которому Андре будет подчиняться во время выполнения поручения, — никто не должен заподозрить, чем на самом деле будет заниматься Сен-Клер по прибытии в Святую землю. Похоже, де Руссильон желал, чтобы его хорошенько понял не только Сен-Клер, но и каждый из собравшихся, потому что повторил ещё раз: ни у кого не должно мелькнуть и мысли, будто у Андре Сен-Клера есть в Святой земле иные цели и стремления, помимо обычных целей и стремлений рыцаря Храма. Поручение было столь важным и деликатным, что решено было доставить Андре сюда, чтобы дать ему наставления.

Мессир Бенедикт пояснил: покои, где они сейчас находятся, защищены от вторжения посторонних, были приняты все меры, дабы никто не подслушал собравшихся. Обсуждение этого дела должно пройти за закрытыми, тщательно охраняемыми дверями. Прежде всего Сен-Клеру предстоит ознакомиться с предысторией его миссии, а потом получить исчерпывающие, ясные указания, как ему надлежит действовать для достижения цели.

Тут мессир Бенедикт осведомился, хорошо ли понял Андре всё сказанное? Получив утвердительный ответ, де Руссильон предложил сделать перерыв на полчаса и пообедать, поскольку многие из собравшихся сегодня ещё не ели. Разумеется, пояснил он, в трапезной Дома Капитула состоится обычная трапеза, но она, согласно уставу, пройдёт в молчании, под чтение выдержек из Писания, подобающих сегодняшнему дню. А этот приватный обед даст членам братства возможность обменяться новостями из разных отделений тайного ордена.

На этом Бенедикт закончил речь, и все направились к столам, где под салфетками обнаружилось множество холодных, но очень вкусных и сытных блюд.

Андре Сен-Клер не столько утолял голод, сколько наслаждался учтивой беседой, которой удостаивал его каждый из сотрапезников. Юноша отдавал себе отчёт, что, возможно, ему никогда больше не доведётся есть, пить и приятно проводить время в обществе столь благородных и выдающихся людей. Трапеза, однако, пролетела быстро, пришла пора возобновить совещание. Вернее, пришла пора Андре получить наставления.

Теперь бразды взял в руки седобородый Жермен Тулузский. Все расселись полукругом напротив Андре, и занявший среднее кресло мессир Жермен проговорил:

— Мессир Андре Сен-Клер, добро пожаловать на наше официальное совещание, созванное решением правящего совета нашего братства и посвящённое поручению, которое оное братство намерено на вас возложить. Мы знаем, при каких обстоятельствах вас сюда привезли. Никто не удивился бы, если бы такое обхождение вызвало у вас обиду и раздражение. Однако нам требовался предлог, чтобы быстро, не вызывая лишних вопросов, доставить вас сюда. А неожиданный интерес, проявленный кем-либо из командоров-настоятелей к простому послушнику, мог породить ненужное любопытство. Другое дело — обвинение, которое может быть рассмотрено в должном порядке... И снято. Само собой, так и случится. Андре Сен-Клер вернётся в армию очищенным от всяких подозрений, с незапятнанной честью и репутацией... Я сказал что-то смешное?

Андре, со смущённой улыбкой поднявший руку в знак того, что хочет перебить оратора, пробормотал:

— Простите мою смелость, брат. Я улыбнулся невольно, при мысли о возвращении к наставнику послушников, брату Жюстину, с незапятнанной репутацией. Эта мысль породила некоторый... отклик в моей душе. Улыбка же была выражением невольного неверия в такой исход... Неверия с некоторой примесью страха.

— А, брат Жюстин. Конечно, — тоже улыбнулся Жермен Тулузский. — Устрашающая персона, спору нет. Но вам не стоит его бояться. Его верность братству не подлежит сомнению.

— Братству? Он один из нас? — вырвалось у изумлённого Андре.

— Конечно, он один из нас и благодаря своей осведомлённости и влиянию в Храме оказывает нам неоценимые услуги. Но даже он не будет знать, чем вы занимаетесь, находясь на его попечении. Однако брат Жюстин будет делать всё, что в его власти, дабы оказать вам любое содействие. Поэтому, если вам потребуется помощь, обратиться следует именно к нему.

Сен-Клер был поражён: образ вечно угрюмого и сердитого, неряшливого наставника послушников с отвисшей нижней губой и круглым животом никак не вязался в сознании молодого человека с высокими идеалами братства. Однако Андре выбросил посторонние мысли из головы, услышав вопрос старика:

— У вас есть кузен в Святой земле — рыцарь Храма?

— Да, брат Жермен, есть. Двоюродный брат моего отца, из Шотландии. Мессир Александр Синклер.

— И вы с ним знакомы?

— Да, хотя и мимолётно. Он жил у нас некоторое время, когда я был мальчиком.

— И вы с ним подружились.

Это был не вопрос, но Андре слегка подумал, прежде чем ответить.

— Нет, мессир, я бы так не сказал. Скорее мы испытывали взаимную симпатию. Мне он, конечно, нравился. Но я был зелёным юнцом, мне не исполнилось и двенадцати, а он был полноправным рыцарем, давшим обет Храму. Алек был добр и любезен, разговаривал со мной непринуждённо и вежливо и относился ко мне уважительно. Не помню, чтобы он когда-нибудь говорил со мной свысока или высмеивал мои мальчишеские глупости. Я восхищался им, это правда, но польстил бы себе, если бы сказал, что мы были друзьями.

— Понятно. А как вы думаете — доведись вам встретиться снова, он бы вас вспомнил?

Андре пожал широкими плечами.

— Не знаю, брат Жермен. Мне хочется думать, что он бы меня узнал, но я не уверен. Прошло слишком много времени.

— А вы узнали бы его?

— Я думаю, что да, но опять же поклясться не могу. Возможно, он так изменился, что его и не узнать.

— Да, не исключено...

Старик произнёс эти слова почти со вздохом. Некоторое время он сидел молча, потом кивнул, словно в ответ на какую-то свою мысль, и продолжал:

— Дело в том, что его, возможно, уже нет в живых.

Брат Жермен резко вдохнул и посмотрел на Сен-Клера в упор. Голос старика стал сильным и чётким:

— Мы просто не знаем, жив ли он. Этого не знает никто из пребывающих в Святой земле, кому нам удалось послать весточку. Мессир Александр Синклер сражался при Хаттине — и с тех пор его никто не видел. Никто не видел, как он погиб, его тела не нашли на поле боя. Не было его и в числе рыцарей, убитых по приказу Саладина после сражения. Возможно, он жив и находится в плену у какого-нибудь арабского шейха или эмира. Может, его продали в рабство или держат ради выкупа. А ведь после битвы при Хаттине прошло уже почти три года. Словом, после прибытия в Святую землю вашей первоочередной задачей станут поиски мессира Александра Синклера. Вы должны найти либо его, либо неоспоримые доказательства его гибели.

Сен-Клер обвёл взглядом остальных братьев. То, что он увидел на их лицах, заставило его произнести слова, которые при других обстоятельствах он вряд ли решился бы вымолвить перед столь высоким собранием:

— Судя по вашим словам, брат Жермен, мессир Синклер очень важен для братства.

— Так оно и есть. Ваш кузен, мессир Андре, является одним из самых ценных наших агентов в Святой земле. Он умелый боец, о его рыцарской отваге ходят легенды, но ему присущи и иные достоинства, о которых другим славным рыцарям не приходится даже мечтать. Наделённый способностями к языкам, он обучался у трёх шиитских мудрецов родом из Алеппо, Дамаска и Каира. Руководствуясь своими соображениями, эти трое обучили его не только беглой арабской речи, но и замысловатому арабскому письму. Они также познакомили его с исламом, с различиями между учениями шиитов и суннитов. Особенно они упирали на невзгоды, выпавшие на долю шиитского меньшинства, сетуя на гонения со стороны халифов-суннитов. Вы хорошо знакомы с этим предметом?

— По правде говоря, нет, — признался Сен-Клер. — Мне известно, что среди мусульман есть два течения — сунниты и шииты, я знаю, что между ними нет особой любви и что подавляющее большинство сарацин — сунниты. — Подумав, он добавил: — А ещё мне рассказывали, будто разногласия между ними возникли после смерти пророка Мухаммеда. Ссора вспыхнула из-за того, кто станет его преемником. Халифы-сунниты провозгласили себя наследниками Мухаммеда, но шииты считают: сам он назвал наследником своего зятя, а халифы, не посчитавшись с пожеланиями пророка, отобрали верховенство у истинного преемника.

Старик кивнул — такие познания произвели на него благоприятное впечатление.

— Вы знаете больше, чем знают многие ваши спутники-крестоносцы, которые почти поголовно верят, что все сарацины — просто приспешники дьявола и существуют лишь для того, чтобы предать их мечу. Более того, как христиане, крестоносцы вовсе не стремятся узнать больше. По их мнению, воинам такие премудрости ни к чему. Задача, стоящая перед ними, проста: они отправляются в Святую землю, чтобы очистить её и Господни святыни от врага, а если короли и вожди похода заодно приобретут новые владения — на то Божья воля, и пусть вожди восславят Всевышнего. Для воина-франка существует лишь один враг, и это мусульманин, неверный, не важно, суннит он или шиит.

Жермен обвёл глазами собравшихся, встретившись взглядом с каждым.

— С другой стороны, сведущие духовные вожди христианства усматривают в глубоком расколе мусульман доказательство ложности и изначальной ущербности ислама. То, что последователи этой религии ещё на заре её существования столь основательно разошлись во взглядах, по мнению теологов, бесспорно говорит о шаткости самих основ мусульманской веры. И соответственно, отсутствие столь принципиальных расхождений по основополагающим догматам христианства служит безусловным доказательством чистоты и истинности данной религии, доказательством того, что в рядах христиан нет верующих в иные догматы и иную философию.

Губы старика скривились в усмешке, он слегка наклонил голову, приглашая своих друзей вместе с Андре прислушаться к его словам.

— По мнению христианских теологов, различия в обрядах ортодоксальной церкви Византии и господствующей в наших странах католической церкви Рима даже не являются различиями. Это всего лишь нюансы толкования. Неудивительно! Если те же самые теологи даже не подозревают о существовании братства Сиона, как они могут подозревать, что есть убеждения и философия, отличные от их убеждений и философии? Когда-нибудь мы должны будем просветить их, друзья мои, для их же собственного блага.

Большинство присутствующих ответили на эту шутку улыбками, а Жермен снова обратился к Сен-Клеру:

— Но я говорил о вашем кузене и о том, насколько он важен для наших дел в Святой земле. К концу обучения у мусульманских наставников ваш кузен превратился в человека, который без труда мог сойти за мусульманина среди мусульман. Он отправился в Святую землю и три года пробыл там под видом представителя одного из торговых домов Каира: разъезжал, как бродячий торговец, по всему краю, добывая сведения и передавая нам. Потом, сбросив маску торговца, объявился в Иерусалимском королевстве как рыцарь. Он принёс обет Храму и, служа в гарнизоне Иерусалима, снова принялся разъезжать по всему королевству в качестве доверенного гонца. На самом же деле он играл роль посредника между нашим братством и некоторыми активными, но такими же тайными сектами внутри общины шиитов — хотя и немногочисленной, но разветвлённой. Разумеется, Синклер прекрасно понимал, что такого рода деятельность вряд пришлась бы по вкусу Саладину и его сторонникам-суннитам. А суннитов среди тамошних мусульман большинство, и, если вашего кузена захватили в плен, он сейчас у них.

Старик вздохнул.

— Грустная ирония судьбы заключается в том, что, несмотря на огромное значение, которое имеют для нас Палестина и Иерусалим, именно там представителей братства пока очень мало. До поры до времени так и будет. Если нас обнаружат, если вообще заподозрят о нашем существовании, церковь выкорчует нас и уничтожит как еретиков. В Святой земле ещё важнее сохранять строжайшую тайну. А возможности наши там невелики, поэтому приходится использовать всё, что имеется в распоряжении братства, в том числе поддерживать дружеские отношения с общиной шиитов, которая в Иерусалиме малочисленна и подвергается той же опасности, что и наша. Сарацинский султан Саладин — суннит, как и все его присные. Поэтому мы активно предлагаем дружбу и союзы представителям шиитской общины, исходя из древней житейской практики: враг моего врага — мой друг. Александр Синклер был нашим основным посредником в переговорах с шиитами, особенно с сообществом, существующим внутри общины шиитов почти так же, как братство существует внутри Храма. Членов той общины называют ассасинами. Я вижу, вы слышали о них.

Сен-Клер широко распахнул глаза при слове «ассасины», но ответил только кивком.

— Что ж, не дайте услышанному настроить вас против них. Когда предмет знаком немногим, но у многих вызывает страх, молва о нём редко соответствуют истине. Сунниты воспользовались своим численным превосходством и тем, что в их руках находится и религиозная, и светская власть, чтобы очернить имя и репутацию ассасинов. Правда, в данном случае это не важно, зато важно то, что ассасины не представляют для нас никакой угрозы. Наоборот, они наши союзники, связанные с нами общими интересами, среди которых не последнее место занимает изучение геометрии и тайного древнего знания. Как и мы, ассасины — закрытое, тайное общество, хранящее несметные сокровища знаний. И мы надеемся, что однажды придёт день, когда мы сможем поделиться своими сокровищами друг с другом. Мы догадывались об этом десятилетиями, но Александр Синклер доказал, что наши догадки правдивы... Я вижу, у вас есть вопрос. Спрашивайте.

— Но...

Сен-Клер призадумался, в недоумении слегка качая головой.

— Но как мог он бесспорно это доказать, не...

— Не выдав существования нашего тайного ордена? Мы начали понимать: для того, чтобы заручиться доверием и расположением ассасинов, возможно, придётся проявить к ним доверие и поведать о нашем существовании. Мессиру Александру были даны полномочия действовать в этом вопросе по своему усмотрению, исходя из ситуации. И когда настало подходящее время, он принял решение. Решение принесло свои плоды.

— А вдруг он допустил ошибку? Вдруг доверил тайну не тем людям? Что тогда?

Брат Жермен пожал плечами.

— Что тогда? То, что он рассказал некоторым ассасинам, — всего лишь рассказ одного человека, не подкреплённый никакими доказательствами. Какой он может причинить вред? Но, конечно, мы всё проверили и перепроверили. Ничего непоправимого не случится.

— Но что теперь? Что будет, если Алек мёртв? Значит ли это, что братство потеряло связи с ассасинами и не сможет продолжить начатое им дело?

— Напротив, у нас есть такая возможность. Нам известно, что твой кузен, перед тем как отправиться к Хаттину, составил для нас подробное донесение. Мы знаем даже, где он его оставил. Но гонцы, которым поручено было забрать донесение и привезти нам — а гонцов было трое, — тоже погибли, уже после Хаттина. Им не удалось забрать донесение, и, насколько нам известно, оно всё ещё находится там, где его оставил мессир Александр. Если, добравшись до Святой земли, вы не сумеете найти нашего пропавшего брата, то хотя бы сможете найти и отправить нам его отчёт.

— А если я всё-таки найду кузена?

— Тогда передадите ему депеши совета и дальше будете работать с ним, помогая ему во всём.

— Понятно.

Сен-Клер медленно кивнул. Всё ещё обращаясь к Жермену Тулузскому, он переводил взгляд с одного брата на другого:

— Можно задать ещё один вопрос, который, возможно, покажется вам бесцеремонным?

— Конечно. Мы подвергаем вашу жизнь двойному риску, поэтому спрашивайте о чём угодно.

— Почему это стало таким важным именно сейчас? Почему, скажем, не месяц тому назад? Меня схватили, в превеликой спешке доставили сюда под видом обвиняемого, хотя со мной можно было связаться гораздо раньше и без особого труда. Я ведь давно действовал по указаниям де Сабле, имея дело в том числе и с членами совета.

Поколебавшись, Жермен кивнул.

— Верно. И мы связались бы с вами гораздо раньше, если бы не некоторые события, которые произошли не так давно. Сначала нужно было удостовериться, что события эти действительно имели место, а потом весьма тщательно поразмыслить об их... политическом значении. Не имело смысла привлекать вас, не решив заранее, какими будут наши дальнейшие действия. Теперь путь определён, решения приняты. Правда, в чём они заключается, вам расскажет другой человек. Магистр Бернар, передаю слово вам. Будьте добры продолжить.

Жермен Тулузский отошёл в сторону и уселся, освободив место для другого брата, чуть помоложе. Перед тем как заговорить, этот человек слегка улыбнулся Андре, и тот ощутил невольное волнение. Сен-Клер знал от де Сабле, что брат Бернар Монсигюр является одним из трёх магистров Единства, руководящих делами братства в трёх его исконных областях. Первой и старейшей из этих областей был Лангедок, лежащий к северу от Пиренеев; он включал в себя провинции Аквитания и Пуату и обнесённые стенами города Монсигюр и Каркассон. Остальные две области были известны как Пуату и Шампань. А все три, вместе взятые, охватывали почти всю территорию бывшей провинции Римская Галлия, причём Шампань занимала северную треть, а Пуату — всю центральную часть. Каждый из трёх магистров, избираемых пожизненно, отвечал за дела ордена в своей области и выступал в качестве представителя провинциального совета. Причём де Сабле говорил, что из трёх магистров Бернар Монсигюр имеет наибольшее влияние. Кроме того, именно Монсигюр осуществлял непосредственную связь между орденом Храма и сионскими братьями, действовавшими внутри Храма по поручению братства.

— Как говорит мой брат Жермен, — начал Бернар, — за последние месяцы произошли немалые перемены. Увы, как порой случается, мы узнали о них с опозданием. Все мои братья, присутствующие здесь, понимают, о чём я говорю. Но мы решили, что и вам, мессир Андре, следует узнать о том, что имеет отношение к вашему заданию. Месяц назад с Сицилии в Марсель прибыло судно. Оно доставило сведения, которые сами по себе выглядели обнадёживающими, но только если не сопоставить их с другим, тревожным событием. Вам о чём-нибудь говорит имя Конрада Монферратского?

Сен-Клер покачал головой.

— Нет, магистр. Ни о чём.

— Хмм. А знаете ли вы о готовящемся походе Барбароссы?

— В Святую землю? Да, знаю. Все об этом знают. Он возглавит армию в двести тысяч человек, собранную по всей Германии. Одно его воинство превосходит по численности армии короля Ричарда и короля Филиппа, вместе взятые.

— Верно. А известно ли вам, как называет себя этот человек?

— Барбаросса? — переспросил Сен-Клер и кивнул. — Фридрих Гогенштауфен, император Священной Римской империи. Его прозвали Барбароссой за рыжую бороду. Вы спрашивали об этом?

— Да. Всё верно. Но император Священной Римской империи правит землёй, которая не является ни Священной, ни Римской. Да и империей тоже. Это огромная территория, населённая множеством германских племён, по большей части варварских, зачастую нечестивых, и, если уж называть его владения империей, она скорее греческая, чем римская.

Заметив на лице Сен-Клера недоумение, Бернар пояснил:

— Сейчас я говорю о религии, мессир Андре, а не о языке или племенной принадлежности. Барбаросса тяготеет к восточным обрядам ортодоксальной, как она себя именует, церкви, которая всегда имела в Иерусалиме патриарший престол во главе с патриархом-архиепископом.

— Да, магистр, я об этом знаю. Насколько мне известно, когда мы впервые овладели Иерусалимом, патриархом там был Вармунд. Именно он вместе со вторым иерусалимским королём Балдуином дал Гугу де Пайену грамоту на учреждение рыцарского сообщества. Однако я понимаю по вашему тону, что речь идёт о трениях между церквями. В таком случае я не слышал ни о чём подобном.

— И снова верно. Ничего и не было. Во всяком случае, открыто. Сложилось так, что в Иерусалиме по традиции доминировала Восточная церковь, а светская власть и военные силы были сосредоточены в руках франков — или, можно сказать, Рима. В конце концов, война, которая привела франков в Иерусалим, называлась войной Папы Урбана. Но сейчас ситуация, как я уже сказал, изменилась. Отвоевав Иерусалим, Саладин в прошлом году разрешил ортодоксальной церкви вернуться в город. Он наложил на неё единственное наказание в виде необременительной подати и снова передал христианские святыни в руки священников, исполняющих греческие обряды. Иными словами, в Иерусалиме теперь властвует патриарх, а с прибытием Барбароссы и его огромного воинства, которое, несомненно, изгонит Саладина из Палестины, ситуация ещё больше обострится. Положение ортодоксальной церкви упрочится, а влияние Рима, напротив, станет ещё слабей.

Бернар замолчал, заметив, что Сен-Клер задумчиво прищурился. Но не успел рыцарь заговорить, магистр продолжил:

— Резонный вопрос: какое нам до этого дело? Какая разница — Рим или Константинополь? И ортодоксы, и католики — христиане, стало быть, с нашей точки зрения, одинаково заблудшие люди.

Сен-Клер кивнул, и Бернар громко хлопнул в ладоши.

— Нет, мессир Андре. Не так. Как только Барбаросса захватит власть в Иерусалиме — а можете не сомневаться, что император обязательно в этом преуспеет, — он первым делом возложит все обязанности существующих ныне в Святой земле духовно-рыцарских орденов — тамплиеров и госпитальеров на своих тевтонских рыцарей. Заодно он передаст тевтонам все права и владения госпитальеров и тамплиеров. Возможно, некоторых госпитальеров — не воинов, а лекарей, ухаживающих за больными и ранеными, — оставят, но храмовникам точно придётся оттуда убраться. Тогда главной силой христиан в Святой земле станет Тевтонский орден. А поскольку мы действуем в Святой земле под прикрытием Храма, то вытеснят и братство Сиона, что отсрочит достижение нашей цели на неопределённое время. Теперь вы понимаете, почему ваш кузен сейчас так для нас важен?

Сен-Клер немного подумал и откровенно признался:

— Нет, магистр.

Магистр Бернар кивнул.

— Ваше непонимание проистекает исключительно из безмерности выводов, следующих из изложенных мной предпосылок. Если мессиру Александру Сен-Клеру удалось завязать прочные дружественные отношения с шиитскими сообществами, не исключено, что это позволит нашему братству остаться на Востоке, даже если Храм будет вынужден покинуть те земли.

— Простите! — Сен-Клер умоляюще поднял руку. — То, что вы сказали, просто не укладывается в голове. Мне трудно... Нет, просто невозможно представить, что Храм могут изгнать из Святой земли. Чтобы добиться такого, Барбароссе пришлось бы начать открытую войну.

В поисках поддержки Сен-Клер обвёл взглядом собравшихся, но увидел лишь озабоченные лица.

— Храм ведь не может покорно уступить свои позиции в Святой земле и смиренно удалиться... Правда?

— Не может? То же самое сказали бы и мы всего несколько недель назад. Но вот в Марсель прибыл корабль, о котором я упоминал раньше, и привёз новости, в корне изменившие наше представление о нынешней ситуации. Человек, доставивший эти сведения, знал обстановку на Востоке не понаслышке и предъявил заслуживающие доверия письменные свидетельства других людей. И теперь мы знаем, что всё это правда.

Бернар пожевал чисто выбритую нижнюю губу, подбирая нужные слова.

— Полученные донесения окончательно убедили нас, что Ги де Лузиньян, король Иерусалима, — глупец и слабак. Ги по дурости ввязался в сражение при Хаттине, следуя тупым и сумбурным советам, которыми пичкали его магистр Храма Жерар де Ридефор и его самонадеянный приятель Рейнальд де Шатийон. Будь Ги хоть чуть-чуть посмелее, он отвернулся бы от них и принял решение сам, но на это ему не хватило духу. Безрассудство и безволие сослужили ему дурную службу, причём для него всё не закончилось Хаттином. Он попал в плен к Саладину, который хорошо с ним обращался и впоследствии освободил, взяв с Ги обещание, что тот не будет больше сражаться, а вернётся домой, во Францию. Однако стоило Ги получить свободу, как он нарушил слово, сославшись на то, что клятва, вырванная неверным под принуждением, не может ни к чему обязывать. Такой его поступок никого не удивил. Он объявил себя законным королём, но и тут дал маху, потому что в Святой земле появился новый претендент на иерусалимский престол. Ты что-нибудь знаешь о Тире?

Сен-Клер пожал плечами.

— Это город, вот и всё, что я знаю.

— Прибрежный город и великий порт. Когда-то он располагался на острове, но Александр Македонский, овладев Тиром, приказал соединить его с материком насыпной дамбой. Эта насыпная дорога существует до сих пор. Она образует перешеек, перекрытый большой защитной стеной, которая делает город почти неприступным со стороны суши. После победы при Хаттине Саладин не смог взять Тир штурмом и начал долгую осаду. В конце концов, когда положение защитников стало безнадёжным, они вступили с султаном в переговоры. Но тут в тамошнюю гавань вошёл корабль, на борту которого находился знатный искатель приключений, маркиз Конрад Монферратский. Он и его товарищи держали путь в Иерусалим и знать не знали ни о какой войне, не знали ни о Хаттине, ни о султане Саладине. Отряд Конрада собирался высадиться в Акре, но воинов вовремя предупредили, что город уже четыре дня находится в руках сарацин. Поэтому они поплыли в Тир. Узнав об осаде, Конрад принял командование на себя. Он сразу прервал переговоры о сдаче и подготовил город к длительной обороне. Саладин, поняв, что ему предстоит затяжная, выматывающая осада, а не лёгкая победа, без сожалений оставил Тир и повёл свои армии на юг, на захват Иерусалима и Аскалона. Он знал, что лежащий на отшибе Тир не представляет для него непосредственной угрозы, тогда как Иерусалим — созревший плод и нужно его сорвать. Конрад, возглавивший воинские силы Тира, сделался de facto^[9] предводителем франков. И тут, нарушив клятву, данную Саладину, в Тир собственной персоной явился Ги и потребовал, чтобы его признали королём. Конрад захлопнул перед ним ворота. «Вопрос о том, кто является королём, пока неясен, — сказал он, — и должен подождать разъяснения, пока в Святую землю не прибудут армии франкских вождей». Следующей весной Ги ухитрился собрать крохотную армию и при поддержке нескольких судов повёл её штурмовать Акру, что лежала дальше по побережью.

Старый магистр умолк и, ни на кого не глядя, покачал головой.

— То была полнейшая глупость, поступок, вполне достойный Ги Лузиньяна, которого даже в его лучшие минуты никто не мог заподозрить ни в благоразумии, ни в мудрости. Мне говорили, что один только гарнизон Акры вдвое превосходил по численности всю армию Ги, и Саладин, находившийся в нескольких милях к югу, в любой момент мог вернуться и прихлопнуть короля-выскочку, как муху. Правда, у Ги не было особого выбора. Ему позарез требовалась победа, и эта дерзкая, безумная попытка захватить Акру была для него единственным шансом заявить свои права на престол. Он сделал единственное, что мог сделать, каким бы сумасбродством это ни выглядело. Может, он надеялся на чудо. В чуде он действительно нуждался. И, клянусь живым Богом Моисея, чудо свершилось. Поскольку тогда единственной вылазкой против мусульман в Святой земле была смехотворная осада, затеянная Ги, она привлекла к себе внимание. В том же году на Восток отправился флот из датских и фризских кораблей, за ним — ещё один флот, из Фландрии и Северной Франции, а потом из Германии со своим войском явился Людвиг, маркграф Тюрингии. Все они направились прямиком в Тир, к Конраду. Но, по-видимому, Конрад как-то настроил их против себя, потому что все они, кто сушей, кто морем, двинулись из Тира на юг, к осаждённой Акре. Туда же наконец направился и Саладин, чтобы атаковать крохотную армию франков. Наш осведомитель отбыл из Святой земли как раз в те дни, и самое свежее из привезённых им известий гласило: Конрад наконец снизошёл до того, чтобы присоединиться к другим франкам и оказать Ги поддержку против Саладина.

Когда магистр Бернар умолк, перед мысленным взором Андре предстала картина осады: палатки и знамёна осаждающих под высокими стенами Акры. Но не успел он сосредоточиться на этом образе, как его отвлёк другой голос.

— Теперь вы имеете полное представление о происходящем. Во всяком случае, о том, как мы представляем себе происходящее, — промолвил, поднявшись, молодой граф Шампанский. — Ситуация казалась терпимой, пока нас заботила только надвигающаяся угроза со стороны Барбароссы, который находится на расстоянии тысячи миль от Святой земли. Однако осада Акры изменила всё.

Сен-Клер почувствовал себя глупцом. Он как будто упустил нечто очевидное и, повинуясь порыву, решил признаться в своём невежестве.

— Прошу прощения, светлейший граф...

— Никаких титулов, называйте меня братом. Мы все здесь братья.

— Да, простите. Но я кое-что упустил. Какое отношение к угрозе со стороны Барбароссы имеет осада Лузиньяном Акры?

Граф широко улыбнулся, сверкнув белыми зубами, и наклонил голову к плечу.

— Я рад, что вы об этом спросили. Вы должны были об этом задуматься, и я уже начал удивляться, почему вы не спрашиваете. Молодец. На первый взгляд кажется, что никакой связи нет, но только до тех пор, брат, пока не поразмыслишь над этим как следует. У нас было время подумать, а у вас не было. Осада Акры сама по себе для нас не важна. Важны возглавляющие её люди, особенно те, что прибыли недавно. Людвиг, маркграф Тюрингии, и сам Конрад, маркиз Монферратский. Оба этих знатных и могущественных сеньора являются вассалами Барбароссы, а Конрад к тому же приходится ему кузеном. Само их появление в Святой земле можно рассматривать как подготовку вторжения императора и нашего вытеснения с Востока.

Граф быстро поднял руку, упреждая вопросы, которые могли возникнуть у Сен-Клера.

— Имейте в виду, что, хотя тамплиеры в Святой земле проводят политику, солидарную с нашей, они больше не армия Иерусалима, каковой являлись на протяжении восьми десятилетий. Теперь они просто воины, сражающиеся за победу и родину, как и все остальные на поле брани. Люди думают, что храмовники непобедимы, но здесь, дома, у тамплиеров появился соперник, какого они никогда не знали раньше. Тевтоны Барбароссы. Детище Барбароссы — орден, который он создал сам. Здесь, на Западе, мы мало знаем о тевтонах, но то, что удалось узнать, нас беспокоит. У нас нет мерила, с помощью которого мы могли бы непредвзято их оценить, но нам известно, что Барбаросса создал Тевтонский орден по образцу Храма и Госпиталя. Как известно, репутация этих рыцарей, особенно среди их соотечественников, безупречна. Но что касается их принципов, пока не совсем ясных нам и диктуемых Барбароссой, — боюсь, они сильно отличаются от принципов тех орденов, которые германский император взял за образец. Храм и Госпиталь верны Папе и Римской церкви, а Тевтоны преданы Барбароссе и ортодоксальной церкви. А надо сказать, брат, в божьем мире нет ничего опаснее, чем военные походы, в основе которых лежат религиозные различия.

Граф Анри скрестил руки на груди и, приподняв бровь, взглянул на Андре почти с улыбкой.

— Вы сказали, что Барбароссе потребовалось бы развязать открытую войну, чтобы изгнать Храм, но, судя по вашему тону, это кажется вам невозможным. Я предлагаю вам ещё раз обдумать такой ход событий с учётом того, что поставлено на карту. Вы действительно считаете, что подобная война немыслима, тогда как войны между христианством и исламом, между суннитской и шиитской ветвями самого ислама идут, не прекращаясь? Вам кажется невозможным, что католики и ортодоксы могут сцепиться точно так же, как сунниты и шииты, и почти по тем же самым причинам — из-за мелких догматических и обрядовых разногласий? Но такие сомнения противоречат логике. Не забывайте, брат Андре, мы обсуждаем возможную борьбу за господство в Святой земле, и призом в этой борьбе могут стать умы и души всех христиан мира... А заодно, конечно, их земные богатства. Но чтобы добиться победы в этой борьбе, прежде всего надо надёжно утвердиться в Иерусалиме.

Граф посмотрел на Сен-Клера всё с той же полуулыбкой.

— Надеюсь, вы меня поняли, брат? Или мне нужно поискать другие доводы?

— Нет, брат, я понял. Вы всё доходчиво объяснили. Правда, услышанное меня отнюдь не радует.

— Тут и нечему радоваться. Но пусть вас воодушевляет, что вы — один из нас. Благодаря этому, в отличие от большинства принявших Крест, вы будете иметь куда более полное (хоть и не исчерпывающее) представление о том, что на самом деле происходит в Святой земле и что вас там ждёт. Вы проведёте здесь три дня, и всё это время мы, присутствующие здесь братья, будем снабжать вас необходимыми сведениями. Может, в такое трудно поверить, но ко времени отплытия вы будете полностью сознавать, что вам предстоит и чем вы будете заниматься по прибытии в Святую землю. Если после того, как вы покинете этот дом, у вас возникнут вопросы, связанные с делами братства и вашим заданием, вы будете обращаться только к одному человеку. Вы уже знаете его, это Робер де Сабле. Именно он станет посредником между вами и нашим советом. Ему дадут двух заместителей; ни один из них не будет знать вашего имени, но, если что-нибудь случится с де Сабле, старший из заместителей вскроет секретный пакет и узнает про вас. Вскоре вы вернётесь в свой отряд с бумагами, снимающими с вас все подозрения, поскольку обвинения были предъявлены по ошибке — вас перепутали с другим человеком. Затем вы отправитесь в Святую землю и с момента высадки приступите к выполнению задания. Ваше посвящение в полноправные рыцари Храма состоится по дороге, скорее всего, на Сицилии, где флот Ричарда остановится, чтобы пополнить припасы. Однако одну задачу вам предстоит решить ещё до прибытия в Святую землю. Вы займётесь этим до того, как покинете Марсель, — начнёте учиться говорить и писать по-арабски. Нам известно, что вы быстро всё схватываете и что у вас есть способности к языкам. С учителем уже договорились.

Граф помолчал и обвёл взглядом своих спутников.

— Кто-нибудь хочет что-нибудь добавить или мы просто сообщим брату Андре, что ему предстоит делать в ближайшие дни, и расстанемся до следующей встречи?

Все промолчали.

Получив, таким образом, первые указания, Андре Сен-Клерпогрузился в столь напряжённую учёбу, какой никогда себе раньше не представлял.

ОСТРОВА СИЦИЛИЯ И КИПР, 1190—1191

ГЛАВА 1

Путешествие морем из Марселя на Сицилию оказалось нелёгким для всех пассажиров. Андре, находившийся на борту судна в качестве послушника и, следовательно, пребывавший на низшей ступени орденской иерархии, вместе со своими товарищами теснился в недрах древнего прогнившего судна, в убожестве и грязи. Послушники всё время оставались взаперти, если не считать одного-единственного часа в день, когда им разрешалось подняться на верхнюю палубу — подышать свежим воздухом и размяться.

Считалось, что внизу Андре и остальные должны проводить время в молитвах, в чтении выдержек из Священного Писания и в заучивании разделов из орденского устава. Но те братья, которые должны были читать священные тексты, заболели морской болезнью и не в силах были сидеть, склонив головы, и читать в вонючем, зловонном, колышущемся аду нижней палубы. Честно говоря, во время плавания почти все, кроме моряков, стонали, корчились и выблёвывали содержимое своих желудков.

Андре Сен-Клер переносил морскую болезнь легче многих других, но к тому времени, как судно бросило якорь у Мессины, он неделями не говорил толком ни с одной живой душой.

Когда юноше разрешили сойти на берег в Мессине, где находился приорат Храма, он понятия не имел, как отыскать в этом незнакомом месте своего отца. Однако совет братства провансальского города Экса назначил посредником между Андре и советом мессира Робера де Сабле, главного королевского флотоводца. Де Сабле должен был руководить тем, что будет делать Андре в Святой земле на благо братства Сиона, поэтому, с разрешения брата Жюстина, молодой рыцарь направился прямиком к верховному флотоводцу.

Благодаря де Сабле Андре в тот вечер разделил трапезу со своим отцом и самим королём в зале огромного здания, реквизированного Ричардом для командиров его армии и флота.

Король сетовал на то, что провёл слишком много времени в море, а после — в обществе монархов, принцев и прелатов. Услышав это, мессир Анри молча улыбнулся. От Ричарда не укрылась эта улыбка, и король обратился к старшему Сен-Клеру:

— Ухмыляйтесь сколько угодно, Анри, но на самом деле вы прекрасно меня понимаете. В море мы здорово намаялись, а стоило нам сойти на берег, как проходу не стало от скулящих священников и ноющих епископов. Клянусь улыбкой Христа, человек не может дышать одним ладаном, ему нужен свежий воздух! В плавании, конечно, было не легче: клянусь божьими яйцами, мне казалось, я сойду с ума, если пробуду на борту ещё один день. Всюду вонь, блевотина, кусок в горло не лезет. Хвала сладчайшему Иисусу, что мы смогли вынести эту муку. Признаюсь, сейчас мне больше всего хочется сесть на коня и пустить его галопом, чтобы свежий воздух выдул морскую соль из моих волос и лёгких, чтобы хоть на время отвлечься от государственных дел... Да, знаю, они необходимы по сотне разных причин, и, главное, дела эти оправдывают существование великого множества писцов и клириков... Но, Анри, какие же они нудные, государственные дела! Вы наверняка согласны со мной, старый вояка?

Не успел Сен-Клер ответить, как король продолжал:

— Итак, моих коней свели на берег несколько дней назад, и конюший доложил, что они вполне оправились от плавания.

Поэтому я собираюсь отправиться на охоту и добыть свежего мяса вместо пропахшей рвотой корабельной солонины. Вы двое присоединитесь к охоте.

Анри Сен-Клер и его сын кивнули, даже не переглянувшись. Не было смысла возражать и отказываться, если Ричард Плантагенет уже принял решение.

* * *

Охота прошла удачно. Охотничья партия — десять человек, не считая слуг, — оказалась на высоте, и после привала Ричард в прекрасном настроении повёл всех назад, в Мессину. Но на полпути к городу настроение ему испортил гонец, который прискакал на взмыленном коне и сообщил, что Филипп Французский вернулся в Мессину и приглашает Ричарда срочно явиться на переговоры.

Английского короля озадачило это известие. Два дня назад Филипп Август отплыл с Сицилии в приступе уязвлённого самолюбия и злобы — вероятно, позавидовав тому, что его прибытие на остров прошло незамеченным, тогда как явившегося два дня спустя Ричарда приветствовали толпы восторженных сицилийцев. Итак, Филипп Август покинул Сицилию, но спустя несколько часов после отплытия попал в мощный шторм, и его корабль сильно потрепало. Судну потребовалось почти два дня, чтобы снова дотащиться до Мессины. И вот теперь французский король, образно говоря, нетерпеливо постукивал ногой в ожидании Ричарда.

Ричард чертыхнулся себе под нос и повернулся к мессиру Анри, который ехал бок о бок с ним.

— Пропади он пропадом, этот малый! Неужели я никогда не избавлюсь от приступов его докучливой злобы? Я-то думал, что смогу хоть на время выбросить его из головы, однако не тут-то было. Взял да вернулся — и первым делом начал сетовать, что никто не выказывает ему подобающего почтения. Чёртову глупцу, видать, невдомёк, что почтения нельзя потребовать, его можно только заслужить. Чтоб ему провалиться в ад!

Анри молчал, прекрасно понимая, что Ричард просто даёт выход своему раздражению и не ждёт от него ответа. А разъярённый король продолжал браниться, словно мессира Анри и не было рядом:

— Святая божья задница! Как будто мало мне без него забот! Как будто мало возни хотя бы с Танкредом, этим выскочкой, этим идиотом, так называемым королём Сицилии! У меня есть веские причины, чтобы заставить сицилийского монарха проклинать свою судьбу. Король Танкред! Пропойца Танкред! Ночной Горшок Танкред! Вор Танкред! Будь проклята его воровская душонка! Я велю высушить его кишки и смастерить из них тетиву для моего нового арбалета.

Ричард снова взглянул на мессира Анри.

— Я не успокоюсь, пока не разберусь с выскочкой королём и не поставлю его на место. Он украл королевство у моей сестры, законопатил её царственный зад в одну из своих темниц и теперь ни в какую не хочет возвращать её приданое, на которое не имеет ни малейшего права^[10]. Богом клянусь, я как раз размышлял о том, как прищемить нос этому хлыщу, но теперь мне будет не до него, потому что придётся возиться с моим блудным кузеном Капетом. Филипп Август, ха! Тоже мне, август! Да я видал ворон, больше похожих на августа^[11], чем этот франт!

Мессир Анри благоразумно отказался встречаться глазами с сыном, хотя чувствовал, что Андре пристально смотрит на него.

Танкред захватил трон два года тому назад, после смерти короля Вильгельма Доброго, мужа младшей сестры Ричарда, Иоанны Плантагенет. Ни на минуту не допуская, что Ричард может каким-то чудом явиться на Сицилию, Танкред заточил Иоанну в темницу и конфисковал её внушительное приданое. Правда, несколько дней назад, сразу после неожиданного прибытия брата королевы, сицилийский монарх выпустил Иоанну, но её приданое и не подумал вернуть. Ричард, разумеется, не собирался спустить это Танкреду с рук: не прошло и несколько часов после высадки, как отборные отряды английского короля совершили неожиданный бросок и захватили опорные пункты вокруг Мессины. Одновременно, столь же неожиданно, Ричард овладел укреплённым монастырём Ла Багнара по другую сторону Мессинского пролива и разместил там сильный гарнизон, обеспечив своей сестре Иоанне надёжную охрану. В общем, всё, что задумал сделать на Сицилии Ричард, на девять десятых было уже fait accompli, и ему вовсе не улыбалось, чтобы возвращение Филиппа Французского, вечно сующего нос в чужие дела, помешало завершить начатое.

Вдалеке уже показались стены Мессины, когда охотничий отряд повстречался с толпой английских йоменов Ричарда, крайне злых и разобиженных. Похоже, неприязнь между местными торговцами и английскими воинами вылилась в столкновение, закончившееся кровопролитием. Сицилийцы вообще не жаловали иноземцев и не считали нужным это скрывать, а англичан именовали длиннохвостыми, открыто заявляя, что каждый из них в штанах прячет хвост, метку дьявола.

Но этим утром всё началось не из-за хвоста, а из-за ссоры между английским стрелком и булочником: они поспорили о цене и весе ковриги хлеба. В конце концов на воина набросилась целая толпа и затоптала его, что послужило сигналом к стихийным беспорядкам. Погибло больше двух десятков англичан, тела которых в издёвку бросили в выгребные ямы.

Выслушав рассказ йоменов, Ричард взмахом руки подозвал к себе мессира Анри, дал шпоры коню и помчался в сторону города.

Задолго до того, как отряд Ричарда добрался до Мессины, навстречу стали попадаться воины-анжуйцы, которые рассказали, что англичан — тех, что уцелели во время утреннего мятежа, — выгнали из города. После чего большие ворота заперли, чтобы помешать чужакам вернуться. Грифоны, как в насмешку называли англичане сицилийцев, собрались на городских стенах, насмехаясь над английскими йоменами и улюлюкая. Вскоре Ричард и его отряд увидели и йоменов, которые толпились под стенами.

Поравнявшись с ближайшей группой англичан (в ней была примерно сотня человек), Андре понял, что все они охвачены жаждой мести, им лишь не хватает предводителя, который возглавил бы их и повёл в атаку. Как и следовало ожидать, толпа обступила Ричарда, призывая короля как следует наказать горожан. Однако у Ричарда имелись заботы поважнее, чем утолять ярость, охватившую простых воинов. Он привстал на стременах, чтобы привлечь к себе внимание, а когда крики мало-помалу стихли, снова опустился в седло и выхватил свой великолепный меч.

— Вы все знаете этот меч! — держа сверкающее оружие высоко над головой, произнёс Ричард.

Он нарочно говорил тихо, чтобы всем пришлось напрячь слух, ловя слова короля.

— Думаете, я способен запятнать его, смирившись с оскорблениями здешней деревенщины? Думаете, я оставлю этот клинок тускнеть в ножнах, не пустив его в ход? Парни, мы научим грифонов хорошим манерам, не сомневайтесь, но мы должны сделать так, как я скажу... Так, как диктуют обстоятельства. Вас, отважных здоровяков, так и подмывает заорать и устремиться в драку, пусть даже с голыми руками. Но я — король и должен действовать взвешенно, обдуманно, по-королевски. Вот как нам следует поступить, парни.

Ричард обвёл взглядом толпу, которая не сводила с него глаз. Пусть мимолётно, но король встретился взглядом с каждым. Никто не шелохнулся, никто не издал ни звука, и Ричард снова привстал на стременах, на сей раз возвысив голос:

— На улицах Мессины лежат сегодня мёртвые англичане! Верно?

Громовой рёв сотен глоток подтвердил — да, так оно и есть! Взмахнув клинком, король мигом восстановил тишину.

— Клянусь бородой всемогущего Господа, они будут отомщены, все до единого! Их смерть не останется неоплаченной. Мессина и её буйные горожане дорого заплатят за каждого англичанина, забитого до смерти сегодня на её улицах, или я не Ричард, король Англии! Я добьюсь справедливости! Мы все добьёмся справедливости!

Люди одобрительно загудели. Шум продолжался довольно долго, но Ричард, то и дело оглядываясь на своих товарищей из охотничьего отряда, терпеливо ждал, пока он не начнёт стихать. Уловив подходящий момент, король поднял руку, призывая к молчанию.

— А пока я прошу вашего доверия и понимания. Я — король Англии, но вы и есть Англия и находитесь здесь во исполнение своей присяги. Святая земля, стонущая под пятой неверных, с нетерпением ждёт вашего появления. Подумайте об этом! Наш священный долг перед Господом — явиться туда всем войском, чтобы сражаться с сарацинами. Каждый воин, погибший в пути, — это утраченный меч, который не будет воздет во имя Господа. Конечно, можно немедленно пойти на штурм Мессины, но ворота заперты, вооружённые горожане поднялись на стены, а у нас нет ни лестниц, ни осадных машин. Нас встретят стрелами, копьями, камнями и потоками кипящего масла, и мы потеряем слишком много людей. Я не могу этого допустить. Но клянусь вам Христовыми потрохами, что завтра всё будет по-другому! Сегодня вечером состоятся переговоры, и, если мессинцы не образумятся и не попросят прощения за содеянное, с утра мы снова явимся сюда, но на сей раз во всеоружии. Тогда всей Мессине придётся умыться горючими слезами из-за своего сегодняшнего недомыслия. Мы напьёмся крови грифонов!

Ричард снова выждал, пока утихнут крики, и лишь тогда продолжил:

— Но, по правде говоря, у меня нет желания проливать здесь, на Сицилии, английскую кровь, если этого можно избежать.

Когда до йоменов дошло сказанное и последний ворчливый голос смолк, Ричард заговорил в полной тишине:

— Каждый боец, оставшийся лежать мёртвым на острове Сицилия, — это ещё один человек, напрасно потерянный для нашего великого и святого дела. И вот чего я от вас хочу. Я хочу, чтобы вы, все до единого, вернулись в свой лагерь и ждали от меня вестей. На рассвете я извещу вас о сложившемся положении и о наших дальнейших действиях. Передайте своим товарищам (тем, кто, может быть, сейчас порывается лезть на городские стены) этот мой призыв. А главное, верьте мне и моим словам. Теперь ступайте, и да пребудет с вами Бог!

Ричард долго смотрел вслед нехотя расходящимся, ворчащим йоменам. Лишь когда все англичане удалились по направлению к военным лагерям, король повернулся к стенам Мессины. В глазах Ричарда полыхала ярость, но Андре понимал, что он намерен держать себя в руках. Плантагенет оценивающе оглядел широкое открытое пространство перед огромными воротами, тесные ряды покинутых торговых палаток вокруг и толпу, высыпавшую на стены.

— Я хочу подойти к воротам, поговорить с капитаном стражи — если таковой у них имеется, — наконец проговорил Ричард. — Даже такой сброд должен иметь человека, командующего охраной главных ворот. Мессир Анри, Андре и Балдуин, вы пойдёте со мной. Но двигаться прямиком через открытое пространство не стоит. Не будем испытывать судьбу, искушая какого-нибудь безмозглого идиота сделать выстрел. Оставим коней под тем большим коричневым навесом — он защитит их от стрел — и пойдём пешком под прикрытием торговых палаток... Какая-никакая, а всё-таки защита. Отправимся вчетвером: я в качестве посла, вы в качестве моего эскорта. Если пойти большой группой, мессинцы могут расценить это как нападение, а сейчас не время для провокаций. Остальные останутся здесь с лошадьми и будут дожидаться нашего возвращения.

Ричард и его сопровождающие спешились под большим навесом и направились в сторону ворот, осторожно петляя между столов, телег и торговых палаток. Они понимали, что чем ближе они подходят к стенам, тем легче их обстрелять.

Однако никто не стрелял. Никто даже не окликнул короля и его спутников, и вскоре они уже стояли перед створками ворот, укрытые высокой надвратной аркой.

Но сразу же стало ясно, что здесь они ничего не смогут предпринять. Высокие дубовые створки были непреодолимы, и, несмотря на все призывы, никто не открывал ворота, никто даже не откликался. Король напрасно надрывался, пытаясь докричаться до жителей по ту сторону ворот, и вскоре понял, что продолжать в том же духе смешно и глупо. Бросив последний взгляд на створки, Ричард с глубоким вздохом смирился с неизбежным.

— Что ж, ничего не поделаешь, пошли отсюда. Анри и Андре, вы пойдёте первыми, я последую за вами, а Балдуин будет защищать наши спины.

— Да, мой сеньор.

Перед тем как повернуть, Андре бросил взгляд на короля, потом мельком взглянул на Балдуина де Бетана, постоянного телохранителя и спутника Ричарда. Могучий рыцарь всегда был молчалив, и за сегодняшний день Андре не слышал от него ни единого слова. Сейчас, будучи верен себе, Балдуин молча обнажил меч, и Андре последовал его примеру, краешком глаза заметив, что отец делает то же самое.

Потом Андре вышел из-под арки, оказавшись на виду у тех, кто стоял на городской стене над воротами, и двинулся обратно через торговые ряды, к навесу, под которым остались их кони и товарищи-охотники.

Едва оказавшись в лабиринте опустевшего рынка, Андре нутром почуял опасность. Они отступали тем же путём, каким шли к воротам, но теперь что-то было не так. Юноша стал двигаться вдвое осторожней, держа наготове меч, навострив уши и внимательно глядя по сторонам. Отец шёл в двух шагах справа и чуть позади него, а Ричард — сразу же за мессиром Анри. Балдуина Андре не видел, но знал, что тот пятится за спиной Ричарда, высматривая, не угрожает ли им опасность со стороны города. Вроде бы всё было спокойно, но дурные предчувствия молодого рыцаря только усиливались. Что-то было не так!

Андре хотел подать голос и предупредить спутников, хотя и не знал, что именно крикнуть. Но едва он начал поворачиваться, как уловил движение слева. Младший Сен-Клер мгновенно развернулся в ту сторону, крепче сжав рукоять меча, но ничего не увидел, кроме пустой торговой палатки, ничем не отличавшейся от остальных... Кроме того, что задняя её стенка была из чёрной ткани.

И тут Андре снова заметил движение в тени и, как следует присмотревшись, понял: одетый в чёрное человек, едва различимый на фоне чёрной материи палатки, готовится выстрелить из арбалета. Андре взмахнул мечом, крикнул, чтобы предупредить Ричарда, и попытался оттолкнуть короля в сторону, боясь, что уже опоздал.

В следующее мгновение раздался лязг металла о металл, молодого человека сильно ударили по голове, перед глазами его вспыхнули звёзды, и он потерял сознание.

Позже, придя в себя, Андре Сен-Клер попытался понять, что же произошло, какая цепочка событий привела к тому, что в то утро он оказался именно там, в лабиринте опустевшего рынка под высокими стенами Мессины, и смог спасти жизнь королю. Не окажись Андре в нужном месте в нужный момент, король Англии встретил бы смерть в тесном проходе между лотками, на безлюдной рыночной площади.

Очнувшись, молодой рыцарь первым делом почувствовал резкую боль в правой руке. Позже юноше объяснили, что произошло невероятное: когда Андре взмахнул мечом, его клинок оказался на пути металлического болта, выпущенного из арбалета. Ударив в плоскость клинка, на ладонь ниже крестовины, болт вырвал меч из руки Сен-Клера и уже на излёте ударил короля в плечо, сбив Ричарда с ног. Падая, Плантагенет непроизвольно взмахнул мечом, и мощный удар плашмя пришёлся по затылку Андре.

Арбалетный болт изувечил оружие юного рыцаря: меч был погнут и искорёжен так, что нечего было и думать его починить. Мало того — выпущенный с расстояния не более сотни футов металлический болт насквозь пробил клинок полудюймовой толщины, после чего швырнул короля наземь. Звенья лёгкой кольчуги Ричарда, единственного доспеха, который был тогда на Плантагенете, глубоко, до крови, впечатались в его кожу. Но младшему Сен-Клеру пришлось куда хуже: его пальцы и запястье, похоже, были жестоко сломаны, и трудно было сказать, обретут ли они прежнюю подвижность.

В считаные мгновения после нападения остальные члены охотничьего отряда окружили Ричарда и его спутников, а вскоре после этого всё вокруг заполонили английские воины. К тому времени Балдуин уже вернулся, неся перекинутое через плечо обмякшее тело незадачливого убийцы.

Ричарда и Андре положили сперва на носилки, потом — на повозку и доставили к королевским шатрам, где придворные лекари немедленно принялись ухаживать за королём и его отважным защитником.

Когда пленник очнулся, Балдуин учинил ему недолгий допрос. Дело упрощало то, что малый не был героем и не очень хорошо переносил боль, а рыцарь-силач из Анжу умел пытать хладнокровно и упорно. Несостоявшийся убийца вскоре признался во всём.

Он оказался сержантом на службе у короля Танкреда. Каким-то образом прознав о размолвке своего государя с Ричардом, сержант сгоряча решил устранить короля Англии, в котором видел угрозу благополучию своего монарха.

Тем временем лекари пришли к выводу, что кости и сухожилия руки Сен-Клера каким-то чудом остались целы — стало быть, была надежда, что спустя несколько недель или месяцев молодой рыцарь снова сможет владеть рукой. Правда, ушибы, растяжения и вывихи от кисти до плеча оказались настолько жестокими, что врачи августейшей особы лишь хмурились и качали головами. Рука выглядела ужасно — она опухла и начала чернеть, поэтому никто из лекарей не рискнул заявить, сколько времени продлится лечение. Зато все они сошлись на том, что лучшим лекарством в данном случае будет отдых.

Руку рыцаря заключили в жёсткий лубок, чтобы она не могла сгибаться и разгибаться в суставах. Ей предстояло остаться в лубке до тех пор, пока эскулапы не решат, что пришло время его снять. А поскольку Андре испытывал сильную боль — ведь героя, перед которым был в долгу сам король, не подобало заставлять страдать, — юношу три дня подряд поили настойкой опиата.

* * *

Когда Андре Сен-Клер снова открыл глаза, чувствуя себя куда лучше, он увидел у своей кровати отца, который не сводил с него глаз. Андре попытался сесть, но понял, что не может шевельнуть даже пальцем. У него вырвался тихий надсадный звук, и мессир Анри тут же подался вперёд, участливо наморщив лоб.

— Андре? Ты проснулся?

Андре поморгал, пытаясь разогнать туман в голове.

— Сын, ты слышишь меня?

Андре заставил себя расслабиться, оставив попытки пошевелиться. Даже моргать было тяжело, и он закрыл глаза. Он лежал неподвижно, стараясь отдышаться и гадая, послушается ли его голос в отличие от непокорного тела. Наконец, собравшись с силами, он провёл языком по пересохшим губам и заговорил:

— Отец? Что вы здесь делаете?

Андре снова поморгал, огляделся по сторонам и понял, что находится не в командорстве Храма. Тогда он задал новый вопрос:

— Где я?

— В личных покоях короля Ричарда, в его лазарете.

— И давно я здесь?

Мессир Анри тяжело вздохнул и удовлетворённо кивнул, но так и не ответил на вопрос сына.

— Хорошо, — вместо этого сказал старший Сен-Клер. — Похоже, ты в порядке. Мы знали, что ты поправишься, но королевские лекари хотели избавить тебя от боли, поэтому поили дурманом. К тому же твоя рука была в жёстком лубке, который сняли только вчера, оставив одни повязки.

Андре молча сосчитал до пяти, раздумывая над услышанным.

— И давно я здесь лежу?

— Прошло четыре дня с тех пор как ты был... ранен. Три дня ты был без сознания, лежал на специальной раме, изготовленной по указаниям Люсьена Амбуаза, главного врача короля. Изумительное устройство. Представь — ты был подвешен на блоках над землёй. Никогда не видел ничего подобного.

— Я бредил?

Андре вдруг испугался, не проболтался ли он в беспамятстве о братстве Сиона и его тайнах.

Однако отец лишь удивлённо приподнял брови.

— Бредил? Отнюдь. Ты почти всё время лежал, как мёртвый... По крайней мере, когда я был здесь. А я с разрешения короля Ричарда почти не отлучался отсюда.

— Я всё ещё одурманен?

— Нет. Мастер Люсьен решил, что ты проснёшься сам, когда настанет время...

Мессир Анри слегка удивлённо огляделся по сторонам.

— Он сказал, что это случится в середине утра. Так оно и вышло. Как ты себя чувствуешь?

— Я не могу пошевелиться.

— Да, не можешь, потому что до сих пор привязан. Это сделали для того, чтобы ты не мог метаться и ещё сильней себя поранить. А в остальном — как ты?

— Мне лучше. Я помню, что меня тошнило... Помню сильную боль. Помню, как путались мысли... Я видел странные образы и слышал странные звуки. Сейчас мне полегчало, и я рад, что не парализован. Я испугался было, когда проснулся и не смог пошевелиться. Вы не могли бы развязать верёвки?

— Это не верёвки, а кожаные ремни. Но, думаю, тебе лучше не снимать их, пока мастер Люсьен не решит, что уже пора.

Мессир Анри помолчал, а потом исполненным изумления голосом спросил:

— Как тебе это удалось?

— Хмм? Что именно удалось?

— То, что ты проделал на рыночной площади. Это же надо — отбить мечом арбалетный болт!

Андре слегка повернул голову и в упор посмотрел на отца, ожидая увидеть ироническую ухмылку. Но на лице старшего Сен-Клера не было ни намёка на улыбку, и молодой человек слегка нахмурился.

— Вы хотите сказать, что я подставил клинок под арбалетный болт? Но это невозможно, отец! И я ничего подобного не делал, во всяком случае, намеренно. Всё произошло случайно, само собой. Я закричал и рванулся, надеясь предупредить Ричарда, хотя понимал, что опоздал. А мечом я махнул наугад, совершенно непроизвольно. Кстати, как и король.

Мессир Анри склонил голову набок и прищурился, обдумывая слова сына.

— Его милость пребывает в полном здравии, — наконец проговорил старший Сен-Клер. — И все считают, что этим, то бишь своим здравием, король всецело обязан тому, как блистательно ты отразил нападение на августейшую особу.

Андре слегка качнул головой, перекатив её из стороны в сторону по подушке.

— Всё было совсем не так. Король обязан этим Фортуне, римской богине удачи. Ведь я оказался в нужном месте в нужное время исключительно по капризу судьбы. Я даже не видел, как летел болт. Его выпустили с расстояния в тридцать шагов, это слишком близко, чтобы успеть прикрыться. Даже того, кто стрелял, я успел заметить лишь мельком... Кстати, что с ним сталось? Его схватили и убили?

— Схватить-то схватили, малость отделали, но не убили. Он оказался идиотом, вообразившим, будто Танкред наградит его за убийство короля. Олух действовал самостоятельно, в одиночку, без чьих-либо приказов. Балдуин сграбастал его, а Ричард помиловал, даже отсыпал ему пять серебряных монет — напоказ, в благодарность за плохой прицел, — после чего отпустил восвояси. В этой истории Ричард предстал в самом лучшем свете. В глазах всех, и сицилийцев и наших воинов, он проявил смелость и великодушие, простив того малого и отмахнувшись от покушения, как от пустяка. Но, видишь ли...

Андре ждал, но отец не нарушал молчания.

— Что «видишь ли»? — поторопил юноша.

Мессир Анри пожал плечами.

— Я... То, что я хотел сказать, на первый взгляд не имеет большого смысла. Но мне кажется, я всё-таки должен это сказать. Ты убеждён...

Старый рыцарь поколебался, потом решительно заговорил:

— Да, ты убеждён, что спас жизнь короля по счастливой случайности. Я понимаю тебя. Но не согласен. Ты не мог бы сделать того, что сделал, если бы не был готов к такому поступку. Ты спас жизнь Ричарда, потому что готов был отразить любую угрозу. Я верю в это так же искренне, как ты веришь в собственное объяснение. Но самое важное — Ричард и все остальные считают, что ты действовал обдуманно и сознательно. Если сейчас ты встанешь с постели и объявишь, что всё произошло случайно, что твои действия не заслуживают похвалы, ты окажешь себе дурную услугу, сынок.

— Почему? Мне кажется, это очень достойно — сказать правду.

— Может, и достойно, но в данном случае глупо. Подумай о том, где мы сейчас и что тебе предстоит.

Эти слова произвели впечатление на Андре, хотя, возможно, не совсем такое, на какое рассчитывал мессир Анри.

— Андре, посмотри на окружающих нас людей, которые участвуют в походе. Много ли ты видишь вокруг чести? Благородства и достоинства? Сдаётся мне, немного. Во всяком случае, в том смысле, который привыкли вкладывать в эти понятия мы.

Главный военный наставник устало покачал головой.

— Послушай, я говорю тебе как отец, который любит тебя и думает о твоём благе, даже если тебе кажется, что я не прав. Пойми, Андре, мы не можем себе позволить отказываться от подарков судьбы, пренебрегать ими. Каждый из нас — всего лишь один из бойцов великой армии, слишком огромной, чтобы её сосчитать. А войско, против которого мы выступаем, по слухам, превосходит нас в численности так же, как песчинки в пустыне превосходят в численности камни. Тебе подвернулась возможность выделиться, упрочить своё положение и, может быть, с честью выжить в предстоящей войне — хотя это, как всегда, в руках Бога. Ты спас жизнь королю! И не важно, что это, по-твоему, произошло случайно. Согласен — Ричард случайно оказался в том месте именно в тот момент. И сицилийский стрелок тоже случайно узнал в человеке, шагающем через рыночную площадь, короля Англии. Но факт остаётся фактом: болт, целивший в львиное сердце короля, ударил в клинок твоего меча, пробив его насквозь. Не окажись там твоего меча, болт пронзил бы насквозь сердце Ричарда. Вот в чём заключается истина! Причём истина эта может принести тебе немалую пользу. Спаситель короля — уже не песчинка среди несчётного воинства. Не говоря о том, что слава о твоём немыслимом проворстве и великом боевом искусстве будет бежать впереди тебя и заставит всех относиться к тебе с уважением. Но только в том случае, если ты оставишь при себе своё суждение. За обычного рыцаря, которому случайно повезло, никто не даст и гнилой смоковницы.

— Да, отец, я вас понял.

Это было сказано таким тоном, что мессир Анри счёл за благо прервать свои увещевания.

Замолчав, он выжидающе смотрел на сына, а Андре размышлял о том, насколько легче ему будет выполнять в Святой земле порученную братством задачу, если он явится туда в блеске славы спасителя короля.

— Что ж, будь по-вашему, отец. Вы меня убедили. Я согласен. Ни слова больше о случайностях!

Помолчав, Андре ухмыльнулся.

— И что же дальше? Ведь даже будучи образцом совершенства, я остаюсь ничтожнейшим существом в мире, братом-послушником Храма.

Старший Сен-Клер улыбнулся.

— Возможно, но, сдаётся, это не продлится долго. Да и послушничество твоё, надо думать, станет теперь намного легче.

По-прежнему лёжа на спине, Андре скептически поднял бровь.

— Вы полагаете? А мне кажется, на брата Жюстина, наставника послушников, моя недавно обретённая слава не произведёт большого впечатления... Как вы думаете, мы надолго задержимся на Сицилии?

— Ну, вчера я бы побился об заклад, что совсем ненадолго. Ричард основательно застращал Танкреда и его сброд. И я уверен, короля не прельщает мысль о долгом пребывании в Мессине, рядом с Филиппом, который скулит из-за каждого мнимого ущемления его величия. Однако сегодня утром прибыли важные вести, и всё разом изменилось. Барбаросса мёртв, его армия рассеялась. Весь мир пошатнулся, и теперь я сомневаюсь, что мы покинем этот остров раньше весны.

На несколько мгновений Андре онемел. Фридрих Барбаросса, более трёх десятков лет носивший титул императора Священной Римской империи, был человеком-левиафаном. Даже в преклонные годы он оставался таким же крепким, деятельным и неутомимым, как и тридцать пять лет тому назад, когда впервые возвестил о создании своей империи. В шестьдесят с небольшим лет он сохранял достаточно силы и влияния, чтобы набрать армию численностью более двухсот тысяч человек и лично повести её по суше, через Константинополь, в Святую землю. Барбаросса был живой легендой, как ни посмотри, и одно его имя воистину могло творить чудеса.

— Барбаросса мёртв? Как? Что произошло? Вы хотите сказать, что его победил Саладин?

Старший Сен-Клер покачал головой.

— Ничего подобного. Барбаросса так и не добрался до Святой земли. Он утонул где-то у границы Византии — по слухам, во время переправы через горную реку. Свалился с лошади в ледяную воду в полном вооружении, и доспехи утянули его на дно. Когда его вытащили на берег, он был уже мёртв. Ты же знаешь, Барбаросса был немолод, и, говорят, его убил шок от ледяной воды.

— Сладчайший Иисус!

— Сегодня утром эту новость доставили на судне, прибывшем с Кипра, — решительней заговорил мессир Анри. — Корабль был битком набит людьми Барбароссы — высокопоставленными вельможами, баронами и графами, лордами и рыцарями, — и все они направлялись по домам. Очевидно, как только старик умер, его армия начала разваливаться. Не нашлось достаточно сильного и уважаемого человека, который смог бы удержать и возглавить войска. Поэтому не прошло и недели после гибели Барбароссы, как его армия практически исчезла. В ней было более двух сотен тысяч воинов, и вся эта громадина растаяла, как дым.

— А что же его сын, Фридрих Швабский? Не мог же он бежать, бросив тело отца? Что с ним сталось? Должно быть, вы рассказали мне не всю историю.

Мессир Анри пожал плечами.

— Никто ничего толком не знает. Никто не знает даже, продолжает ли часть армии Барбароссы двигаться к Святой земле. По-видимому, в такой поворот событий просто никто не хочет верить... Во всяком случае, никто из прибывших на том корабле. Если Фридрих Швабский или другой военачальник и впрямь ведёт остатки ополчения в Палестину, все, находящиеся на борту судна, да и остальные, сбежавшие домой, будут выглядеть трусами.

Отец и сын помолчали, размышляя о грандиозности события, которое потрясло всех.

— Это в корне меняет дело, — наконец сказал Андре.

— Неужто?

— Ну, не всё... Но смерть Барбароссы, безусловно, породит политические проблемы, которые не могут не озаботить Ричарда, Филиппа и Папу. Со смертью германского императора угроза папскому влиянию в Иерусалиме со стороны Восточной ортодоксии станет намного слабее, и наши армии вздохнут с облегчением.

— Не знаю. В Святой земле ничего не изменилось. Конрад Монферратский по-прежнему норовит вцепиться в горло королю Ги и метит на его место.

— Так-то оно так, но с известием о смерти венценосного кузена пыла у Конрада поубавится. Легко задирать нос, когда ты можешь подкрепить свои претензии могучей армией Барбароссы. Отсутствие такой поддержки, думаю, сделает Конрада Монферратского куда сговорчивее. Мне кажется, как только до Палестины дойдёт весть о смерти Барбароссы и о том, что германское войско распалось, Ги и его сторонники воспрянут духом и смогут удерживать свои позиции до прибытия Ричарда, сколько бы времени на это ни ушло. Поэтому я думаю, вы правы — скорее всего, мы действительно проведём здесь зиму и отплывём с наступлением весны. Это чревато новыми осложнениями, но тут мы ничего не можем поделать. Изменить что-либо не в наших силах, придётся просто принять всё как должное.

Мессир Анри встал.

— Мне пора. В последнее время я слишком много времени тратил на личные дела, а ведь король, обдумав новости, наверняка захочет со мной поговорить. И если он впрямь решит остаться здесь до весны, мне придётся заняться устройством зимних квартир для всей этой чёртовой армии. Сладчайший Иисус! В этом богом забытом месте задачка будет не из лёгких! Ладно, оставайся в постели, думай только о хорошем и поправляйся. Всего доброго, завтра я снова к тебе приду.

Прошло десять дней, прежде чем кисть и запястье Андре оправились настолько, что рыцарь смог сжимать кулак, хотя пальцы его были всё ещё слабы, да и кисть сильно болела, не позволяя делать это в полную силу. Правда, он уже мог свободно двигать плечом, опухоль спала, и только кисть всё ещё была покрыта страшными кровоподтёками.

На пятнадцатый день Андре наконец поднялся с постели и, опираясь левой рукой на крепкий посох, выпрямился. Мгновение он постоял, слегка покачиваясь, стараясь удержать равновесие, потом перевёл дух и попытался отойти от кровати. Ему удалось сделать всего пару шагов: ноги отказали ему, и юноша бревном рухнул на пол. Его подняли и снова уложили в постель.

Три дня спустя Андре уже легко ходил, но только неделю спустя кисть его окрепла настолько, что он смог держать меч.

Тогда было решено, что он достаточно поправился, чтобы освободиться от попечения Люсьена и вернуться в общество братьев-послушников, которые в отсутствие Андре продолжали проходить обучение.

В первое же утро после возвращения младшего Сен-Клера в келью, где тот жил с двумя собратьями-послушниками, дверь кельи распахнулась и на пороге собственной персоной возник король Ричард.

— Вот, держи вместо того, который ты потерял! — выпалил король. — Надо думать, он тебе пригодится.

С этими словами Ричард бросил поднявшемуся на ноги Андре длинный меч. Андре поймал оружие и увидел, что ножны обмотаны прочным, но эластичным кожаным поясным ремнём. Не успел Андре повернуться к королю, как Ричард уже ушёл, и дверь, качнувшись, захлопнулась за его спиной.

Сен-Клер перевёл взгляд с одного из своих товарищей на другого: оба смотрели на него круглыми глазами, приподняв брови. Андре пожал плечами и смущённо улыбнулся.

— Старого меча я лишился, — пояснил он, разматывая накрученный на ножны пояс.

Потом обнажил клинок.

Дар короля был великолепен. Андре поднёс клинок к глазам, восхищаясь тем, как свет играет на узорчатом металле. Меч не щеголял избытком драгоценных украшений, зато отличался изысканностью и изяществом. Каждая его деталь была совершенной — вплоть до гладко выделанной овечьей кожи, устилавшей ножны изнутри и словно приглашавшей клинок отдохнуть.

Андре вспомнил свой прежний меч — простой, непритязательный, честно служивший ему годами — и понял, что полученное от короля оружие стоит стократ дороже. То был воистину королевский дар, и, хотя Андре вовсе не считал себя героем и спасителем, он принял меч без угрызений совести. Молодой человек знал: скоро это оружие сослужит ему добрую службу.

Вернувшись к своим обязанностям, Сен-Клер принялся усердно навёрстывать то, в чём отстал от прочих послушников. Он ежедневно и подолгу тренировал раненую руку, и она быстро окрепла. Теперь у него не было ни единой свободной минутки — или он исполнял монашеские обряды, или изучал устав Храма, или занимался воинскими упражнениями, стараясь вернуть силу раненой руке и усовершенствовать свои боевые навыки. Дни, недели и месяцы пролетали незаметно; Андре не замечал, что происходит в миру, за стенами командорства. Даже о наступлении больших праздников вроде Рождества или Богоявления он узнавал в церкви, когда мессу начинали служить по праздничному чину.

После праздников время вновь потекло незаметно — и так продолжалось до марта 1191 года. В связи с наступлением Великого поста послушники три дня посвящали исключительно посту и молитве, причём молиться и читать Писание в эти дни разрешалось лишь стоя или преклонив колени, а на сон отводилось совсем мало времени.

Наконец рано утром, сразу после заутрени, послушников отпустили. Небо ещё не начало светлеть, предвещая восход, когда Андре вызвал к себе брат Жюстин.

Не зная за собой никакой вины, Андре бестрепетно предстал перед наставником послушников. Молодой человек подозревал — и надеялся, — что его вызвали так рано из-за дел братства Сиона.

Брат Жюстин, как всегда, был резок и бесцеремонен, но и впрямь не обрушил на молодого человека никаких упрёков. Он лишь без предисловий сообщил, что послушника Андре Сен-Клера приказано немедленно препроводить в Мессину, в распоряжение мессира Робера де Сабле.

— Немедленно? — растерялся Андре, глядя на свою замызганную послушническую одежду. — Значит ли это, брат, что я должен отправиться к нему в таком виде?

Жюстин нахмурился.

— Само собой, а как же иначе? Мессир Робер знает, что ты послушник Храма, и тебе незачем это скрывать. Послушник должен выглядеть послушником, чтобы не породить нежелательных вопросов. Впрочем, пешком идти не обязательно, можешь взять на конюшне лошадь. Возможно, мессир Робер приставит тебя к какому-нибудь делу. Вот. — Наставник протянул молодому человеку маленький свиток. — Передашь это главному конюшему, и он даст тебе приличного коня. А если кто-нибудь спросит, куда ты собрался и зачем, отвечай, что с разрешения властей ордена выполняешь поручение своего отца. Ступай. И напоследок... Чего бы ни потребовал от тебя мессир Робер, будь осторожен.

* * *

Ближе к полудню, освободившись от утренних обязанностей, мессир Анри Сен-Клер вернулся к себе и с удивлением и радостью обнаружил, что на деревянной скамье в комнате отдыха сидит его сын. Дальше этой комнаты верный Томас, как правило, не пускал назойливых просителей, норовивших впустую докучать главному военному наставнику.

Прошло несколько недель с тех пор, как отец и сын в последний раз разговаривали, и мессир Анри, не теряя времени зря, провёл Андре в дальнюю комнату и плотно закрыл за ним дверь.

— Что случилось, отец? У вас озабоченный вид.

— Я и впрямь озабочен. Зачем ты пришёл? Я, конечно, рад тебя видеть, но вряд ли послушника, проходящего самое серьёзное обучение, отпустили просто так, без веской причины.

Андре вскинул брови.

— Откуда вы знаете? Подробности нашего обучения держатся в секрете.

— Тут многое держится в секрете. Садись.

Следуя приглашению отца, Андре взял один из двух стульев, стоявших у большого деревянного стола.

— У меня много друзей, сынок, что неудивительно в мои-то годы, — продолжал между тем мессир Анри. — Некоторые из этих друзей — рыцари Храма. Несколько дней назад мы распили с одним из них жбан эля и поболтали о том о сём... Например, об обучении нынешних храмовых послушников. Приятель, ясное дело, знал, что мой сын находится в их числе, поэтому рассказал об их житье-бытье — чтобы я не огорчался, что не могу с тобой видеться.

Старый рыцарь внимательно посмотрел на сына.

— Итак, выкладывай. Зачем ты сюда пришёл?

— Евреи, отец.

Андре выпалил это слово, желая увидеть, какой эффект оно произведёт на отца. Но какой бы реакции он ни ждал, он её не дождался. Мессир Анри лишь моргнул и сел за стол напротив сына.

— При чём тут евреи?

— Из-за них я к вам и пришёл.

— Не понимаю, о чём ты, сынок.

— Нет, отец, боюсь, это ясно... Во всяком случае, для меня. Помните наш последний разговор о евреях и о том, как к ним относится король?

Не успел старший Сен-Клер ответить, как Андре продолжал:

— Я пришёл сюда прямо от мессира Робера де Сабле, он настойчиво просил меня об этом. Сабле послал за мной рано утром и сказал, что освобождает меня на сегодня от всех обязанностей, чтобы я передал вам, как глубоко его заботит ваша безопасность.

Теперь заговорил мессир Анри:

— Что ж, я благодарен мессиру Роберу за такую заботу. Но полагаю, мои дела и моё поведение его не касаются и не должны его беспокоить. Будь добр, передай ему это... Само собой, присовокупив мою благодарность.

— Нет, отец. При всём моём уважении, ничего подобного я не сделаю. Вы неправильно поняли — мессир Робер не собирается за что-то вас порицать и тем более вам угрожать. Напротив, он опасается за вас, потому что считает вас человеком нужным, полезным для предстоящего похода. И он уверен, что вам грозит опасность. Де Сабле мог бы послать предупреждение другим способом, но решил действовать через меня. На то у него имелись свои причины... Самая меньшая из них — мы с ним друзья. Однако его беспокоят вопросы гораздо важнее личной дружбы.

Мессир Анри слегка нахмурился.

— Какие ещё вопросы?

—Политические интересы, амбиции и интриги маршала Англии Уильяма Маршалла и Хамфри, барона Шеффилда.

Мессир Анри облокотился локтем о край стола, барабаня двумя пальцами по губам.

— Объяснись.

— Есть ли в том необходимость, отец? Сегодня утром я уразумел всё без долгих разъяснений. Ричард является королём Англии, но в придачу и герцог Аквитании и Нормандии, граф Анжу, Пуату, Бретани и множества других земель, не имеющих к Англии никакого отношения. Все перечисленные земли выставили свои ополчения для освобождения Святой земли. Вас именуют главным военным наставником войск короля, но официально вы — главный военный наставник Аквитании, герцогом которой является Ричард. В глазах всех говорящих по-французски воинов (а таких в нашей армии большинство), вы свой человек. Но если вы впадёте в немилость и будете отстранены от должности, ваше место займёт Уильям Маршалл. Тогда всю армию будет контролировать англичанин. Этого нельзя допустить.

Мессир Анри медленно кивнул: он был склонен отчасти согласиться с доводами сына.

— Я понял, почему это может кого-то заботить, но при чём тут Хамфри из Шеффилда?

— Меня удивляет, что вы об этом спрашиваете. Я знаю Хамфри, отец. Здоровенный грязный кабан без толики чести, недостойный рыцарского звания, не говоря уж о титуле барона. До сведения мессира Робера дошло (из источника, который, по его словам, как правдив, так и хорошо информирован), что ваши с бароном пути пересеклись... И что вы чуть не скрестили с ним клинок.

Мессир Анри резко качнул головой.

— Всё было не так. Да, мне тошно смотреть на барона Хамфри, но до открытой ссоры дело не доходило.

— Вы уверены, отец? А какого мнения на сей счёт сам барон? Мессиру Роберу сообщили, что вы с бароном крупно повздорили из-за одного здешнего еврея, некоего Симеона. Этот Симеон был в Мессине не последним человеком, купцом — не ростовщиком, а честным торговцем. Но в один злосчастный день он исчез вместе со своей семьёй, и с тех пор его никто не видел.

— Злосчастный для кого?

— Для Шеффилда. Кого, кроме него, это могло интересовать? Хамфри — самый злобный ненавистник евреев. Должен сказать, именно эта ненависть в первую очередь и позволяет ему оставаться в числе друзей Ричарда... Если, конечно, здесь может идти речь о какой-либо дружбе. Похоже, именно на Хамфри, хоть об этом и не говорят открыто, возложена обязанность отлавливать евреев для пиршественных забав Ричарда. По сведениям, полученным мессиром Робером, еврей Симеон имел несчастье потребовать с одного из прихвостней барона уплаты долга. Еврей уже был намечен в жертву — как вдруг словно сквозь землю провалился, и не один, а вместе со всей своей семьёй. Вот тут-то и всплыло ваше имя — его называли, гадая, кто мог предупредить еврея, что к нему пожалуют стражники. Хамфри поверил доносу и потащился с ним к королю. К счастью для всех нас, король был слишком занят и отмахнулся от таких пустяков. А мессир Робер, прознав об этом деле от своих шпионов, решил вмешаться. Каким-то образом де Сабле оправдал вас перед бароном, убедив того не докучать Ричарду жалобами. Хамфри в большом долгу перед де Сабле; у барона нет причин думать, что Робер поддерживает вас из неких тайных побуждений, поэтому всю историю, пожалуй, можно забыть. Но мессир Робер хочет, чтобы вы знали о случившемся, и просит вас впредь вести себя поосторожней.

Мессир Анри долго молчал, размышляя над рассказом Андре. Потом главный военный наставник глубоко вздохнул, опустив подбородок на грудь и слегка пощипывая пальцами губы, и наконец поднял глаза и кивнул.

— Ладно. Признаю́сь, я действовал опрометчиво, хотя в то время мне так не казалось. В будущем я буду вести себя более... осмотрительно. Но неужели только страх за моё служебное положение заставил твоего друга поступить так, как он поступил?

— И вы ещё сомневаетесь, отец? Подумайте, чем будет чревато ваше смещение.

— Уже подумал — и де Сабле прав. Если взглянуть на дело под таким углом, получается, что мои обязанности шире и сложнее, чем мне казалось. Отныне я буду проявлять бо́льшую осторожность.

— Нет, отец. Простите великодушно, но мне бы хотелось, чтобы впредь вы вообще не связывались с евреями. Держитесь от них подальше, потому что всё, имеющее к ним отношение, чревато опасностью... Безумной опасностью.

— Да, но лишь потому, что этому безумию потворствует наш король.

— Наш король и его епископы, отец. Церковь тоже сквозь пальцы смотрит на преследование евреев.

— Сын мой, больше того — церковь его поощряет. Но должны ли обычные люди склонить головы и тоже потворствовать беззаконию, молча соглашаясь с жестокостью, в то время как их учили поклоняться милосердному Иисусу?

Мессир Анри решительно покачал головой.

— Не проси меня об этом, Андре. Это идёт вразрез с моей натурой, с моей честью, так что хватит об этом. Ты передал мне предупреждение, и я принял его к сведению. — Помолчав, старший Сен-Клер добавил: — Итак, твой друг сказал, что король был слишком занят и ему было не до доноса Шеффилда. Но сказал ли де Сабле, чем именно занимался король? И когда барон сунулся к Ричарду с доносом?

— Не знаю, отец. Я и не подумал об этом спросить. Меня слишком беспокоили возможные последствия случившегося... Но теперь, судя по настойчивости мессира Робера, я могу предположить, что всё произошло совсем недавно.

— Хмм. В последние несколько дней. Не иначе.

Анри склонил голову к плечу, глядя на сына.

— Ты слышал о том, что король признался в своей содомии? Нет, вижу, что не слышал. Всё-таки в монашеской жизни есть определённые преимущества.

Мессир Анри подумал, прежде чем продолжить.

— Менее трёх недель тому назад Ричард решил — по причинам, ведомым лишь ему одному да Богу — признаться на исповеди в своих извращённых наклонностях. Он уединился с епископами в мессинской часовне, принадлежащей одному местному вельможе, и там, в клубах ладана, смиренно покаялся в своём противоестественном, греховном пристрастии к мужскому полу, умоляя Бога и святую церковь простить его и даровать силы воспротивиться искушению и побороть похоть, нечестивое вожделение и тяжкий грех. Аминь.

— Господи! Это не шутка? Ричард действительно так поступил?

— Да. Сперва я подумал, что именно потому ему было не до кляуз Шеффилда, но потом понял, что история с Симеоном случилась позже. Де Сабле, должно быть, описывал события последних нескольких дней, когда говорил о чрезвычайной занятости Ричарда. Значит, дело в Элеоноре, прибывшей сюда четыре дня тому назад.

— Элеоноре? Герцогине Элеоноре, матери короля? Она здесь, на Сицилии?

— Да. С тех пор как она появилась, остров гудит, как пчелиный улей. Должно быть, ты и твои товарищи послушники — единственные люди на Сицилии, которые ничего не знают.

— Но зачем Элеонора сюда явилась? Что она здесь делает? Я думал, она вернулась в Англию.

— Не вернулась и не вернётся. Она снова живёт в Аквитании, в Руане, а иногда навещает Шиньон, который всегда любила. Сюда же она приехала лишь затем, чтобы сделать подарок Ричарду.

— Подарок?

Голос Андре прозвучал ровно, лицо осталось невозмутимым, хотя юноша терялся в догадках.

— Что же это за подарок, который она решила доставить самолично, отправившись ради него за море, в Сицилию?

— Тот самый, который собиралась подобрать для Ричарда, когда я видел её в последний раз. Жену.

Слова мессира Анри упали, как кирпичи в неподвижный пруд, и долгое время отец с сыном молчали.

— Жену...

Теперь Андре говорил гораздо тише, и точно таким же приглушённым голосом ответил ему старший Сен-Клер, хотя тяжёлые двери за спиной мессира Анри были плотно закрыты:

— Да, девушку из Наварры, что к югу от Пиренеев. Принцессу Беренгарию. Элеонора отправилась ко двору её отца, лично просила её руки, и сватовство увенчалось успехом. Король Санчо будет надёжным союзником Ричарда. Испанцы испокон веков сражаются с маврами, так что мусульмане для них — привычный противник.

— Да, но... Этот король Санчо... Неужели он не знает о... О пристрастиях Ричарда? Чего они надеются добиться этим браком и как к нему относится сам Ричард?

— Кажется, он относится к грядущей женитьбе хорошо — к удивлению многих. Всё складывается удачно. И покаяние короля во всех богомерзких прегрешениях тут пришлось очень кстати, как и дарованное Ричарду свеженькое отпущение. Теперь он как бы заново родился, очищенный от всякой скверны, и вполне готов стать мужем и отцом. Но, по правде говоря, некая жестокая душа может задаться вопросом: не слыхал ли наш монарх месяц назад или около того, что мать едет к нему с невестой? Не решил ли он таким образом подготовиться к их прибытию?

— Да, всё могло быть и так. Меня бы это ничуть не удивило. Но во имя Господа, отец, что за идея! Вы знаете Ричарда лучше, чем я. Неужели мы должны поверить в его перерождение? Поверить лишь потому, что кучка прикормленных епископов выслушали его притворное покаяние и лицемерно признали его достойным звания мужа и отца?

— Не важно, верим мы или нет. Не сомневайся — дело будет сделано, Англия получит королеву, а со временем, может, и наследного принца, и Ричарда будут воспринимать как настоящего мужчину. Нельзя не признать, что для Ричарда сейчас важнее всего, чтобы у английского престола появился прямой наследник. Если ему не удастся обзавестись сыном, трон перейдёт к его никчёмному брату Джону. И хотя я провёл в Англии меньше месяца и не имею ни малейшего желания туда возвращаться, я всё-таки знаю, что ничего хорошего от Джона ждать не приходится.

— Боже мой! — покачал головой Андре. — Король не захотел допустить женщин даже на свой коронационный пир, а теперь ему придётся окружить себя женщинами. Элеонора, Иоанна и... как бишь её? Беренгария? Мать, сестра и жена. Они сведут его с ума.

— Её зовут Беренгария, и у меня сложилось впечатление, что она спокойная, скромная и... терпеливая девушка.

— Терпеливая? Надеюсь, что так, ибо что ей ещё останется, кроме как терпеть?

— Кроме того, Элеонора собирается через несколько дней вернуться домой, посетив сперва Рим, а после направившись в Руан. Ричард позаботился, чтобы она тут не задержалась. Ну а Иоанна достаточно уступчива, характером она не в Элеонору, поэтому от сестры король не ждёт больших хлопот. Кроме того, Иоанна составит компанию бедной супруге Ричарда, когда король отправится на войну.

— И когда же состоится свадьба?

— Уж, конечно, не во время Великого поста. Но после него — кто знает? Здесь уже собралось много желающих попировать на свадьбе, хотя сомневаюсь, что Филипп Август почтит свадебный пир своим присутствием. Зато просто отбою нет от епископов, у которых слюнки текут при мысли о выгодах, что сулит им возвращение Ричарда Плантагенета под сень плотского благочестия. Да поможет нам Господь!

— А вы будете на свадьбе?

— Конечно буду. Мне это положено по должности, как главному военному наставнику. Но ты к тому времени уже станешь рыцарем Храма, поэтому тебе на ней присутствовать будет необязательно.

Андре чуть усмехнулся.

— Может, и стану. Поживём — увидим. А вам известно, как отнёсся ко всему этому Филипп? Наверняка французский король недоволен: его любовник собирается жениться, к тому же отвергнув сестру Филиппа, несмотря на всяческие клятвы, обеты и заверения в обратном.

— Да, наверное, радости в том мало. Но Филипп всю жизнь был королём, поэтому он прагматик и привык мириться с реальной жизнью.

— Да, несомненно... и с нереальной тоже.

Андре скривился.

— Ну да ладно. Всё равно, как вы сказали, с этим мы ничего не можем поделать. Главное, вы пообещали держаться поосторожнее с гонителями евреев.

Мессир Анри кивнул.

Андре тоже кивнул и встал.

— Вот и отлично. Я вернусь к мессиру Роберу, доложу ему об этом и поспешу в приорат — мне нужно вернуться к своим обязанностям послушника. Всего хорошего, отец. Надеюсь, скоро снова увидимся.

Юноша шагнул вперёд, чтобы обнять отца, но мессир Анри взял сына за плечи и заглянул ему в глаза.

— Когда закончится твоё послушничество? Когда ты вступишь в орден?

Андре улыбнулся.

— По правде сказать, отец, не знаю. О таких вещах нам не говорят, не снисходят даже до того, чтобы сообщить, будет ли вообще послушник принят в орден. Но я могу пообещать, что эта церемония, как и свадьба короля, состоится не раньше Пасхи. Во время Великого поста такие праздники невозможны. А пока меня порой беспокоят обеты...

Всё ещё глядя отцу в глаза, молодой человек широко улыбнулся и, прежде чем мессир Анри Успел задать вопрос, который вертелся у него на языке, пояснил:

— Бедность и послушание меня не смущают, я никогда не был корыстолюбцем и гордецом и сам выбрал такую стезю. А вот с целомудрием будет сложнее. К нему я отнюдь не стремлюсь...

Андре говорил полушутя, но погрустнел, увидев, что отец воспринял его слова слишком серьёзно. Поморщившись, младший Сен-Клер взял отцовскую руку в свои.

— Я пошутил и теперь вижу, что шутка вышла неудачной. Но мне хотелось заставить вас улыбнуться. А теперь мне пора. Всего доброго, до следующей встречи. И помните — не надо рисковать, связываясь с евреями. Конечно, я не могу запретить вам делать это, но я вправе призвать вас не совершать глупостей. До встречи.

ГЛАВА 2

Наступил десятый день апреля лета Господня 1191 — четверг Святой недели.

Мессир Анри Сен-Клер, наслаждаясь покачиванием палубы под ногами, готов был поверить, что из него может получиться моряк.

Небо было безоблачным, лазурным, море под корпусом корабля — гладким и спокойным. Лёгкий ветерок, наполнявший паруса судов, гнал громадный флот короля Ричарда, словно умелый пастух — стадо овец.

Мессир Анри стоял на носу флагманского королевского корабля Ричарда и смотрел на растянувшиеся в линию остальные суда. Шестьдесят четыре корабля заполонили море от горизонта до горизонта, и Сен-Клер знал: то лишь малая часть королевского флота.

Судно, на котором находился главный военный наставник, — длинная, стройная галера с реявшим на мачте королевским штандартом Англии — могло ходить и под парусами, и под вёслами. Десять таких боевых судов составляли особую часть флотилии и являлись гордостью Ричарда. Все они были построены в соответствии с планом, разработанным королём и его главным флотоводцем, мессиром Робером де Сабле.

Галеры эти создавались именно как военные корабли, каждая из них являлась самостоятельной боевой единицей и имела дополнительный парус, по три запасных руля и по тринадцать якорей — поскольку не раз могла возникнуть настоятельная необходимость обрубить якорный канат и умчаться. Команда такой галеры состояла из пятнадцати матросов, не считая капитана. На каждой галере имелось по тридцать вёсел и по три полных набора тросов и снастей. Носы этих длинных, стройных судов заканчивались остроконечными таранами, способными пробить обшивку вражеского судна; два ряда вёсел обеспечивали высокую манёвренность, а низкая осадка — устойчивость даже при неспокойной погоде. Быстроходные, вёрткие галеры могли перевозить по сотне вооружённых людей с полным снаряжением, но в первую очередь предназначались для защиты остального флота.

Начав долгое путешествие с перехода из Дортмунда в Лиссабон, в прошлом месяце флот попал в бурю. Шторм разметал десять боевых галер, и одна из них пропала. Теперь пять из оставшихся, включая галеру короля, двигались линией в арьергарде флота, состоявшего из ста девятнадцати сильно нагруженных судов — на них следовала в Святую землю вся армия Ричарда. Шестьдесят четыре корабля держались перед пятью галерами, а остальные суда ушли ещё дальше, туда, где Анри уже не мог их разглядеть. Возглавляли флот три огромных, массивных корабля, именуемых дромонами — медлительных, неуклюжих, зато крепких, устойчивых и надёжных. Мессир Анри слышал, как Робер де Сабле уважительно говорил, что у этих судов «хорошие мореходные качества».

Сен-Клер знал, что с высоты птичьего полёта их боевой порядок кажется гигантским треугольником, лежащим на водной глади Средиземного моря. Возможно, то было самое большое скопление военных кораблей со времён Троянской войны.

До мессира Анри доносился насмешливый голос короля, и Сен-Клер легко представил себе напряжённые, неуверенные улыбки Робера де Сабле и остальных командиров флота, стоящих вокруг монарха на задней палубе. По разумению главного военного наставника, ему повезло, что он не там.

Хотя сегодня дела вроде бы шли хорошо, никто бы не рискнул побиться об заклад, как долго продлится относительное затишье.

Две недели назад, тринадцатого марта, Филипп Август при виде Беренгарии впал в детский приступ ярости и во всеуслышание возмутился тем, что ему приходится встречаться с «этой безмозглой наваррской шлюхой, посмевшей занять место моей маленькой сестрёнки Алисы». С тех пор Ричард частенько походил на взбесившегося медведя. То, что Беренгария не была знакома с Алисой и ни разу не встречалась с ней во время затянувшейся неприглядной истории, не имело ни малейшего значения для Филиппа: французский король просто не мог отказать себе в удовольствии дать выход своему раздражению и ревности. Но Филипп не ограничился словесными выпадами. Он озадачил всех, внезапно вызвав нанятый им венецианский флот, погрузив на суда все свои войска и войска своих вассалов и отплыв к Святой земле. При этом он не сообщил об отбытии королю Англии, равному ему по рангу командующему.

Ричард, как и все остальные, был захвачен врасплох таким поворотом событий. Ему не оставалось ничего другого, кроме как действовать сообразно со сложившейся ситуацией. А именно: отказаться от детальной проработки планов кампании и отдать приказ о погрузке своей армии на корабли. К сожалению, единственная возможная альтернатива заключалась в том, чтобы не обращать внимания на действия Филиппа, предоставив тому поступать, как вздумается... Но мысль о том, что Филипп первым прибудет в Святую землю и стяжает славу единственного спасителя Иерусалима, была для Ричарда просто невыносима. Теперь, со смертью германского короля-императора Барбароссы, единственным спасителем Иерусалима мог стать только Ричард Плантагенет.

Однако, как и следовало ожидать, из-за спешки армию грузили на корабли в суете и беспорядке и, несмотря на опытных и умелых командиров, беспорядок вскоре перерос в хаос. Долгое время сумятицы и шума было много, а толку мало. Хотя суда загрузили очень быстро, потом их пришлось разгружать — из-за неровно размещённого балласта, из-за неправильно уложенных съестных припасов и бочонков с водой, из-за того, что не осталось места для команды, воинов и домашнего скота... А ведь для скота требовался ещё и корм. В гавани Мессины и во всех крохотных бухточках и заливах по всему побережью царили суматоха и неразбериха, и стоило решить какую-нибудь задачу, как взамен возникало множество новых.

Но как бы то ни было, рано утром в Святой четверг над морем поднялись десятки парусов. На это великолепное зрелище собралось полюбоваться великое множество сицилийцев, облепивших береговые утёсы.

В день отплытия Бог и святые благоволили к английскому воинству, и двести девятнадцать кораблей Ричарда неуклонно придерживались курса на юго-восток, в соответствии с указаниями, полученными капитанами от мессира Робера де Сабле. На следующий день, в Страстную пятницу, мессир Робер решил бросить якоря у острова Крит, чтобы иметь возможность подобающим образом отметить скорый праздник, а в воскресенье отслужить пасхальную мессу.

Тем временем принцессу Беренгарию благополучно разместили на одном из огромных дромонов. Принцессу сопровождала её компаньонка и будущая золовка Иоанна, бывшая королева Сицилии. Поскольку огромный корабль считался самым безопасным, на нём наряду с особами королевской крови и их свитой находилась бо́льшая часть золотых и серебряных слитков военной казны Ричарда, под охраной отборного отряда личной стражи короля.

Разместив с удобствами невесту и сестру, Ричард счёл, что исполнил свой долг по отношению к ним и имеет право провести плавание подальше от женских глаз, в компании своих любимчиков, на борту военного корабля, который следовал в трёх милях позади дромона.

«Неудивительно, — цинично подумал мессир Анри, — что у короля хорошее настроение».

— Мессир Анри? Как вы добились права проводить время здесь, наверху, где можете в уединении восхищаться красотой нашего флота?

Анри узнал голос. Он развернулся, не убрав локтей с поручней корабля, и улыбнулся мессиру Роберу де Сабле, который покинул компанию короля на корме и прошёл на нос судна.

— Добрый день, мессир Робер. Я заслужил это, как вы говорите, право на пыльных плацах и ристалищах Мессины. Там я нещадно гонял обливавшихся потом бедолаг в доспехах — гонял до тех пор, пока они не научились делать нечто большее, чем просто валиться на тюфяки и засыпать мёртвым сном... К облегчению командиров, отвечавших за их поведение. Теперь, когда мы в море, мне больше не надо заниматься тренировками, и я наконец-то могу отдохнуть и восстановить свои силы... Они мне ещё пригодятся, когда мы сойдём на берег.

— Так вы об этом размышляли, когда я к вам подошёл?

Сен-Клер снова улыбнулся и покачал головой.

— Нет, по правде говоря, я думал, что мог бы стать моряком, если бы море всегда было таким, как сейчас.

— Да, конечно, мессир Анри, вы совершенно правы. И будь море всегда таким, у нас не было бы трудностей с набором команды. Но печальная истина, которую моряки и купцы тщетно пытаются скрыть, состоит в том, что на каждый подобный день обычно приходится по двадцать других. И тогда кажется, будто весь мир тонет в бурлящем, клокочущем рассоле, а ревущий ветер разбрасывает суда, словно сухие листья. Помните, как разметало наш флот на пути в Лиссабон в прошлый праздник Вознесения?

Мессир Анри кивнул и снова посмотрел на запад, где солнце начинало клониться к горизонту.

— Значит, вам надо благодарить Бога за такие деньки.

— Да. Я и впрямь благодарю Господа всякий раз, когда выпадает такая благодать, но никогда не позволяю себе расслабляться. Я не доверяю погоде, мессир Анри. Ни при каких обстоятельствах. Даже когда вокруг голубое безоблачное небо. В один-единственный миг всё может измениться — быстрее, чем улыбка капризной женщины сменяется пронзительным визгом.

Сен-Клер приподнял бровь.

— Но надеюсь, нынче такого не случится. Сегодня просто сказочный день.

— Так и есть, вот потому я и не доверяю погоде. Сейчас только начало апреля, мессир Анри. Недавно закончилась зима, лета ждать ещё несколько месяцев. Поверьте, если такая погода продержится хотя бы ночь, я уже буду благодарен. А если она продержится целых два дня, я буду глубоко изумлён. А сейчас, простите, пора мне вернуться к своим обязанностям.

Главный королевский флотоводец запахнул плащ, любезно кивнул Сен-Клеру и зашагал прочь, на ходу поманив пальцем капитана королевского корабля Жоффруа Безансо. Вдвоём они отправились на корму, где налегал на румпель рулевой.

Мессир Анри проводил взглядом этих, пожалуй, самых влиятельных на флоте людей и без малейшей иронии поблагодарил Господа за то, что обязанности главного военного наставника гораздо менее обременительны. Потом Анри снова повернулся и посмотрел вперёд, на растянутую линию судов, мимоходом отметив, что больше не слышит голоса Ричарда. Теперь единственным доносившимся до старого рыцаря звуком был равномерный плеск вёсел галеры.

На одном из идущих далеко впереди кораблей раздался крик, который громко разнёсся над водой, хотя слов было не разобрать. Сен-Клер мимоходом подумал — в расстоянии ли тут дело или же крик прозвучал на незнакомом ему языке. Мессир Анри склонялся к последнему. Как главный военный наставник, Анри Сен-Клер считал проклятием многоязычие войск Ричарда. Анри постоянно и настойчиво твердил — не только Ричарду, но и всем союзным магнатам, военачальникам, командирам, готовым его слушать, — что успех столь масштабных военных действий во многом будет зависеть от чёткого взаимодействия и хорошей связи между отрядами.

Арабы (Анри всегда в первую очередь думал о врагах как об арабах и только потом — как о сарацинах, хотя последнее название теперь употреблялось чаще) имели два больших преимущества перед христианами. Анри Сен-Клер указывал на эти преимущества при каждом удобном случае. Во-первых, арабов было не счесть, как песчинок в пустыне. Саладин набирал своих воинов на огромной территории, протянувшейся от Аравии, Сирии, многолюдной Вавилонии и великой Персии через Палестину на запад, за дельту Нила к Египту и сопредельным территориям на севере Африки. Никто не оспаривал сообщений о том, что Саладин способен разом вывести в бой сто тысяч и более воинов. Причём воины султана не воевали до последнего: отбыв срок службы и исполнив свой долг, они отправлялись по домам, к своим семьям, на отдых, а их место заступали другие.

Вторым и самым большим преимуществом арабов перед франками являлся единый язык. Сен-Клер ловил себя на том, что не перестаёт этим восхищаться. Не важно, из какого края огромного исламского мира являлись воины, — все они говорили, а большинство из них даже читали на арабском. Конечно, выходцы из разных племён и земель имели свои языки, но это ничуть не мешало им свободно общаться с представителями других племён и народов. Во всей сарацинской державе существовала единая письменность, и порой Сен-Клер приходил в отчаяние от невозможности донести важность этого факта до высших командиров франков. В глазах военачальников крестоносцев все сарацины были неверными, а стало быть, дикарями, которые заслуживали внимания лишь постольку, поскольку с ними требовалось сражаться и истреблять их. У мусульман заведомо не могло быть ничего, что могли бы взять на вооружение христиане... Да и что за польза врагам от единого языка, если это всё равно не язык, а несусветная тарабарщина!

Не раз такое самонадеянное, равнодушное невежество франков приводило Анри Сен-Клера в ярость.

«Этим глупцам, — часто думал он, — кажется не важным, что их люди зачастую неспособны понять друг друга!»

Причём это касалось не только христиан, явившихся из разных стран, — скажем, французов, англичан, германцев, датчан и итальянцев. Нет, всё обстояло намного хуже: француз из Парижа не мог понять моряка из Марселя, и мало кто из уроженцев Марселя мог говорить на языке ок — наречии Лангедока. В Англии и во всех остальных странах христианского мира наблюдалось то же самое: люди из разных провинций одной и той же страны редко понимали друг друга.

Анри раздражённо фыркнул и выбросил эти мысли из головы. Всё равно они не приносили ничего, кроме досады и огорчения. В конце концов, взаимопонимание зависит не только от языка. Взять хотя бы его старого, ныне покойного, друга Торкиля, датского наёмника. Сен-Клер и Торкиль говорили на разных языках, но пережили вместе немало приключений, пока наконец в мелкой стычке у подножия Альп датчанина не уложил шальной арбалетный болт. Торкиль был большим любителем поесть и славился умением раздобыть еду где угодно, хоть в гробу. Его величайшим подвигом считался «захват в плен» молочного поросёнка под стенами города Гавра, во время одной из войн между королём Англии Генрихом и его мятежными сыновьями. Поросёнок сосал, когда Торкиль его сграбастал, и молоко свиноматки тонкой струйкой стекало из уголка рта сосунка. С тех пор запах жареной свинины будил в Анри воспоминания о той ночи и о сочном мясе — первом, которое Сен-Клер и его товарищи отведали за месяц с лишним.

Размышляя об этом и вспоминая тот случай, мессир Анри почувствовал, что проголодался.

Главный военный наставник отыскал свою котомку, куда сунул личный паёк: твёрдую наперчённую колбасу, несколько кругов козьего сыра, кувшин с оливками в рассоле и буханку всё ещё свежего хлеба, — и съел всё это, сидя в одиночестве на носу галеры. Потом он некоторое время следил за закатом солнца, заметив, как быстро похолодало с наступлением сумерек. В сгущающейся темноте Сен-Клер выпил немного воды, растянулся на палубе, завернулся в одеяло и, привалившись к корабельному борту, заснул под мягкий плеск волн.

* * *

Когда Сен-Клер проснулся, было ещё темно, однако он сразу почувствовал: вокруг что-то изменилось, хотя не сразу понял, что именно. Сперва ему показалось, что тишина стала более глубокой, а потом мессир Анри понял, что слышит тихие голоса.

Другие, видимо, тоже что-то почуяли: люди ворочались, просыпаясь, и начинали переговариваться.

Пока Анри спал, кто-то вставил зажжённый факел в металлический держатель на корабельном носу, почти над самой головой Сен-Клера. Странно, но огонь не колебался. Золотистые лепестки пламени, окружённого ровным ореолом, не мигали и не дрожали.

Глядя на факел с нарастающим изумлением, Сен-Клер вдруг понял, что корабль больше не покачивается под ним.

Где-то позади, на гребной палубе, раздался грохот, за ним последовала череда ругательств и других, менее узнаваемых звуков. Шум всё нарастал, и когда рыцарь наконец сел, протёр глаза ребром ладони и огляделся по сторонам, его посетило странное предчувствие.

Первым делом он взглянул на небо — не предвещает ли оно плохой погоды, — но не заметил ничего угрожающего. Небосвод был безоблачным, его омывал бледно-розовый и лиловый свет, а немногочисленные звёзды быстро тускнели в лучах утренней зари. Потом Анри встал и посмотрел на восток: на самом дальнем краю горизонта только-только показался ослепительный краешек солнца.

То было зрелище совершенной, ошеломляющей красоты... И, вспомнив, что сегодня Страстная пятница — день, в который благословенный Спаситель был распят ради спасения человечества, — Сен-Клер подумал, что нынче все предзнаменования должны быть благоприятными для людского рода.

Он слегка повернулся влево, чтобы посмотреть, заметил ли ещё кто-нибудь красоту рассвета, и слегка удивился при виде толпящихся у поручня людей, которые смотрели на водную гладь. Анри поймал чей-то взгляд, улыбнулся, но не увидел ответной улыбки. Только тут Сен-Клер понял, что никто не смотрит ни на него, ни на восходящее солнце. Нет, все напряжённо вглядывались туда, куда был обращён нос корабля, — на юг. Заинтригованный, мессир Анри проследил за взглядами столпившихся у борта людей... И челюсть его отвисла от изумления. Как он мог не заметить того, что сразу бросалось в глаза!

Морская гладь была подобна стеклу — ни ряби, ни малейшего волнения, ни самой лёгкой зыби. По этой зеркальной поверхности скользили идеальные отражения кораблей. Даже пролетевшая мимо морская птица не нарушила совершенства этой картины.

Но тут на корме кто-то закашлялся, и благоговейному оцепенению пришёл конец. Люди заговорили и задвигались, сперва робко, потом всё уверенней.

Мессир Анри свернул своё одеяло, запихал в сумку, которую надёжно упрятал под поручень, и направился к корме, где капитан Безансо совещался с несколькими командирами. Когда Сен-Клер приблизился к кормовому помосту, корабельный барабанщик выпрямился и начал отбивать дробь по туго натянутой коже барабана. Очевидно, он подавал какой-то сигнал, и мессир Анри рассудил, что командиры остальных четырёх галер скоро на него откликнутся.

— Доводилось ли вам видеть нечто подобное, главный военный наставник?

Человека, который незаметно подошёл к Сен-Клеру и задал этот вопрос, звали Монтаньяр. Он был одним из помощников мессира Анри, сотником размещённого на галере отряда. Анри считал его странным малым, хотя бы потому, что Монтаньяр был способен целыми днями молчать, лишь изредка роняя слово-другое, но когда вдруг начинал говорить, его бойкая речь выдавала нелёгкое и пёстрое прошлое. Сейчас он явно находился в говорливом настроении.

— Вы имеете в виду погоду? — переспросил Сен-Клер. — Нет, я никогда раньше такого не видел. Это выглядит почти сверхъестественно. Вы понимаете, что происходит?

— Мы попали в штиль.

— Да, я понял. Но обычное ли это дело? Как долго может продержаться такое затишье?

— Необычным штиль не назовёшь. Мне довелось пережить его как-то раз в Бискайском заливе, когда мы пытались прорваться в Ла-Рошель. Тогда ветер неожиданно стих и не поднимался целых два дня. Когда сталкиваешься со штилем впервые, невольно пугаешься и испытываешь почти религиозное благоговение, как всегда при встрече с чем-то непостижимым. Никто не знает, из-за чего начинается штиль и сколько времени он может продлиться. Но вот что меня тревожит.

Монтаньяр кивнул в сторону двух переговаривающихся моряков.

— Похоже, они обеспокоены, а такие бывалые мореходы не станут беспокоиться по пустякам. Вам известно, что говорят в подобных случаях корабельщики?

— Нет. Что они говорят?

— «Господь задерживает своё дыхание».

Монтаньяр повернулся лицом к мессиру Анри.

— А что случается, когда человек задерживает дыхание? Всё равно ему приходится сделать выдох, и чем раньше, тем лучше. Боюсь, то же самое относится и к Богу. Чем дольше он задерживает дыхание, тем сильнее будет выдох.

— Вы хотите сказать, что надвигается шторм?

— Не обязательно, но возможно. Правда, у нас есть то преимущество, что наши суда могут двигаться под вёслами в любой штиль. А вот тем, кто идёт только под парусами, остаётся лишь дожидаться ветра. То-то радость для клириков!

— С чего бы им радоваться?

— А вы оглядитесь по сторонам, главный военный наставник. Сегодня — Страстная пятница, и стоит прекрасный денёк, ни малейшего дуновения ветерка... Всё как будто нарочно подготовлено для того, чтобы напомнить людям, насколько они ничтожны и бессильны пред ликом всемогущего Бога. Помяните моё слово — ещё до заката каждый корабль флота превратится в плавучую церковь, откуда будут доноситься молитвы и псалмы.

Улыбнувшись, мессир Анри хотел было ответить, как вдруг заметил движение на воде. Подойдя к поручню, он увидел, что от каждой из четырёх галер отвалили гребные лодки и направляются к королевскому судну.

В считаные минуты первая из них оказалась у борта, и её пассажир, капитан галеры, взобрался на палубу и присоединился к людям, собравшимся вокруг мессира Робера. Вскоре прибыли и трое других капитанов. Они недолго пробыли на борту. Не прошло и получаса, как четыре галеры двинулись вперёд, к остановленным штилем парусным судам, как пастушьи собаки — к сбившимся в кучу овцам.

Но королевская флагманская галера осталась позади, и теперь арьергард состоял всего из одного судна. Когда гребцы получили приказ сушить вёсла, Сен-Клер мигом сообразил, почему де Сабле решил остаться в тылу: чтобы, по возможности, предугадать всё, что может преподнести море. Ведь находясь в центре флотилии, мессир Робер в случае каприза судьбы мог оказаться в весьма невыгодном положении.

Мессир Анри огляделся, высматривая Монтаньяра, но тот уже отошёл и пропал из виду, а когда главный военный наставник снова повернулся к корме, он успел увидеть широкую спину скрывшегося в каюте главного флотоводца. После ухода де Сабле на палубе воцарилась странная тишина. Матросы молчали, бросив все свои дела. Некоторые таращились в пространство, другие сидели или лежали с закрытыми глазами, приткнувшись к бортам корабля.

Мессир Анри слегка улыбнулся и кивнул: он понимал, что сейчас от всех требуются выдержка и терпение, ибо ни от кого не зависит, на сколько Господу будет угодно задержать дыхание.

Эта Страстная пятница стала самым длинным днём на памяти мессира Анри Сен-Клера. В тесном мирке корабля он не мог найти занятия, которое отвлекло бы его от вынужденного безделья. Рыцарь слегка вздремнул, но вскоре устал даже спать. Ему было так скучно, что когда, примерно в час пополудни, три епископа со своими помощниками проследовали на кормовую палубу и начали подобающее Страстной пятнице богослужение, мессир Анри обрадовался хоть такому развлечению.

Сразу стало ясно, что не все находящиеся на борту сумеют одновременно присутствовать на церемонии, но командиры быстро разбили людей на группы и выводили их человек по двадцать. Пассажиры могли провести четверть часа в молитвах, принять причастие и подышать свежим воздухом, прежде чем вернуться в битком набитые трюмы.

Прошло немного времени, и предсказание Монтаньяра сбылось: молитвы и песнопения зазвучали громче и со всех сторон. Голоса, разносившиеся над морской гладью, слышались даже с тех кораблей, которые не были видны с королевской галеры. Самые далёкие песнопения казались лишь едва уловимыми колебаниями воздуха. А потом, в третий час после полуночи, воцарилась тишина, такая же глубокая, какая стояла безветренным днём. Иисус умер, и миру надлежало пребывать в духовном мраке до рассвета третьего дня, когда его Воскрешение объявит о всеобщем спасении.

Лёгкий ветерок чуть взъерошил волосы на затылке Сен-Клера. К тому времени мессир Анри снова задремал, опершись о поручень, но первое дуновение ветерка, которое он почувствовал за долгое время, мгновенно стряхнуло с него сон. Рыцарь выпрямился и встрепенулся.

За его спиной раздались голоса и топот бегущих ног; кто-то оттолкнул Анри локтем и занял его место. Отпихнувший Сен-Клера моряк напряжённо подался вперёд, всматриваясь в дальний горизонт, буркнул:

— Вот чёрт! — и, развернувшись, помчался обратно к корме, во весь голос зовя шкипера Безансо.

Анри, как и все остальные, проводил моряка взглядом и сам вгляделся в горизонт, желая узнать, что же там высмотрел этот малый.

Ничего особенного Сен-Клер не увидел. Разве что линия горизонта слегка размылась, как будто кто-то нервно размазал, а местами слегка затушевал угольком линию, разделявшую небо и море. Мессир Анри прищурился, вглядываясь изо всех сил, и на миг у него создалось впечатление, что смазанная линия отливает пурпуром.

Ветерок ненадолго стих, сменившись прежним спокойствием, но потом на верхушке мачты одного из маячивших впереди кораблей вдруг заполоскал флаг — и тут же снова обвис. Сердце мессира Анри забилось сильнее, в груди его шевельнулось смутное дурное предчувствие. Он понял, что морской горизонт предвещает что-то недоброе... И поднявшиеся за его спиной крики подтвердили его опасения.

Пурпурная линия быстро становилась всё плотней и чётче, и очень скоро стало ясно: надвигается облачный фронт. Налетел ещё один порыв ветра, тут же стих, но следующий порыв был сильнее и продолжался дольше.

Анри молча смотрел, как три матроса спустили парус, плотно свернули и крепко примотали к рее, которую, в свою очередь, плотно привязали к мачте. И снова в груди Сен-Клера ёкнуло, когда занявший своё место барабанщик начал отбивать ритм и гребцы, в такт размеренным ударам, налегли на вёсла. Самым трудным было сдвинуть корабль с места. Сперва галера скользила мучительно медленно, потом дело пошло веселее, и судно начало двигаться всё быстрей и быстрей.

Внимание Анри привлекло движение на кормовой надстройке. Бросив взгляд туда, он увидел Ричарда в великолепной сверкающей кольчуге: расставив ноги и сложив на груди могучие руки, король стоял чуть позади мессира Робера де Сабле, за его правым плечом. Слева от де Сабле с озабоченным видом топтался мессир Жоффруа Безансо. Правой рукой моряк раз за разом подбрасывал в воздух кинжал и не глядя ловил его, когда оружие, перевернувшись, падало рукоятью вниз. При этом Безансо пристально вглядывался в сгущающийся мрак, ни на что больше не обращая внимания.

Открылся люк трюма, и на узкую палубу потянулись воины, видимо привлечённые шумом, от которого за день полной тишины успели отвыкнуть.

Вскоре крохотное пространство палубы оказалось битком набито людьми, но такая теснота могла помешать управлять судном, поэтому всем, кто путался под ногами, было приказано вернуться вниз. Когда последний боец, ворча, покинул палубу, Анри подошёл к королю. Ричард сердечно приветствовал Сен-Клера, но было ясно — король не расположен к беседе. Анри хорошо знал этого человека, поэтому встал чуть поодаль, не навязываясь с разговорами. Он хранил молчание, пока его не заметил Робер де Сабле.

— Анри, — промолвил де Сабле, невесело ухмыляясь уголком рта, — помните, вчера мы говорили о том, что не стоит доверять погоде?

— Хорошо помню. Полагаю, всех беспокоит та черта на горизонте?

— Да, она не сулит ничего хорошего. В лучшем случае у нас есть полчаса... В худшем случае — вдвое меньше.

— Что мы можем сделать?

— Ничего, мой друг. Мы уже сделали всё, что могли. Мы сообщили всему флоту, чтобы суда после полудня были готовы встретить непогоду: шторм, грозу, а может, и ураган. Когда то, что надвигается, обрушится на нас, связь между судами прервётся и каждому шкиперу придётся действовать по своему разумению, лично отвечая за свой корабль, команду и пассажиров. И лучше приготовиться к худшему, хотя не исключено, что всё ограничится шквалом или несколькими шквалами. С такого расстояния трудно судить, фронт бури пока далеко, но выглядит это устрашающе. Нам остаётся только ждать, а потом встретить то, что нагрянет. Ни у кого нет достаточных знаний и опыта, чтобы судить, когда ветер вдруг сойдёт с ума, а море взбурлит и вспенится. Всё, что мы можем, — это держать судно носом к вздувающимся валам и, конечно, молиться. Вам лучше начать молиться уже сейчас, друг мой... И поскольку вы человек сухопутный, лучше пристройтесь на носу, возле штормовых портиков, и крепко привяжитесь.

— Сушить вёсла!

Последние два слова, обращённые к гребцам, флотоводец выкрикнул в полный голос, и гребцы мигом подняли вёсла вертикально, облившись водой. Галера резко сбавила ход.

— Ага, — промолвил де Сабле, словно бы про себя. — Вот, начинается.

Палуба вдруг круто накренилась, и де Сабле схватился одной рукой за поручень, другой подав некий знак капитану. Судно выровнялось, вёсла снова погрузились в воду, а Робер снова обратился к Сен-Клеру, на сей раз даже не взглянув на него:

— Ступайте на нос, Анри, да поскорее. Сделайте то, что я сказал, — привяжитесь как следует и крепко держитесь. Ваша милость, король, вы должны сделать то же самое.

— Что, привязаться? Нет, я обвяжу верёвку вокруг пояса, прикреплю другой её конец к поручню, но останусь здесь, с вами. — Ричард взглянул на Анри и добавил: — Но вам, Анри, следует сделать то, о чём просит Робер. Силы у вас уже не те, что в юности, а вы нужны мне в Святой земле. Прошу, позаботьтесь о себе. Я не испытываю ни малейшего желания увидеть, как вас смоет за борт.

Мессир Анри пошёл туда, где оставил свою сумку, и крепко привязался верёвкой к поручню, рядом с одним из отверстий в борту, через которые стекает захлестнувшая палубу вода.

ЕдваСен-Клер завязал последний узел, как налетел шторм и рыцарь оказался в воющем, вопящем, полном ветра и воды аду, где нельзя было распознать ни дня, ни ночи, где отсутствовало всё, что делает человеческую жизнь осмысленной и желанной.

Правда, Анри сознавал, что цвет облаков время от времени меняется, а один раз почувствовал боль от осы́павших его мелких градин. После града во всех уголках палубы скопился лёд; град сменился хлещущими наотмашь струями дождя, а когда дождь стих, промокшую одежду Сен-Клера стал насквозь продувать пронизывающий ледяной ветер, и она мигом встала колом. Вот тогда мессир Анри на некоторое время потерял сознание... А очнувшись, понял, что неистовая качка швыряет его из стороны в сторону, больно ударяя головой о борт. Одежда его всё ещё была обледеневшей, но теперь в каждую складку ещё и набился снег. Потом пришло ужасное ощущение того, что его куда-то уносит, и Сен-Клер опять провалился в небытие.

Когда Анри снова пришёл в себя, шторм всё ещё бушевал, но что-то подсказало рыцарю: буря стихает. Затем последовал новый провал в беспамятство, а когда Анри в очередной раз очнулся, он почувствовал, как кто-то схватил его за лицо и осторожно покачал его голову из стороны в сторону. Открыв глаза, Сен-Клер увидел, что один из членов команды стоит перед ним на коленях и внимательно всматривается в него.

— А, живой, — пробормотал этот малый. — Кровь хлещет из пореза на голове, сам бледный как смерть, как тут не подумать худшего... Ладно, разрежем верёвки и посмотрим, сможете ли вы подняться на ноги.

* * *

В воскресенье Пасхи, ближе к вечеру, если какие-то священники и служили мессу и возносили благодарность за спасение от шторма, они делали это молча, забившись в те укромные уголки, какие смогли найти после бури.

Мессир Анри Сен-Клер понимал, что уцелел, но всё остальное было для него словно в тумане. Он пока не знал даже, радоваться ли своему спасению или сожалеть об утраченной возможности погибнуть во время бури и навсегда избавиться от страданий.

Он сидел на бухте каната, уставившись туда, где два судна сошлись борт к борту. У Сен-Клера были помяты (а может, и треснули) как минимум два ребра, поэтому он не мог встать и опереться о поручень, чтобы лучше разглядеть происходящее. Ему оставалось только сидеть, облокотившись на два мотка просмолённого каната, водружённых на более крупную бухту, — в такой позе он почти ничего не видел поверх деревянного борта.

Собрав силу воли в кулак, рыцарь заставил себя забыть о боли и неудобной позе и стал сосредоточенно думать о том, что ему удалось выяснить на данный момент. Человек, который обнаружил его полумёртвым возле шпигата, узнал главного военного наставника и позвал другого матроса. Вместе они перенесли мессира Анри в более спокойное место, где кто-то (Сен-Клер понятия не имел, кто именно) оказал ему первую помощь. Рыцарю плотно перетянули рёбра, перевязали глубокую рану на правом виске и отнесли его к носовой палубе. Тут Анри Сен-Клер и проводил в последние дни бо́льшую часть времени, не путаясь под ногами команды.

На королевской галере после шторма недосчитались двадцати одного человека. Это Анри знал точно: пока обрабатывали его раны, он слышал, как кому-то, находящемуся на кормовой палубе, — скорее всего, Безансо — докладывали о потерях. Сен-Клер решил, что пропавшие люди наверняка были его подчинёнными, непривычными к морю воинами, тогда как матросы, пожалуй, уцелели. Ему тут же вспомнилось, что вся команда галеры состояла из пятнадцати человек. Но если погибшие были воинами, а не членами команды, то каждому пятому из отплывших на этом судне бойцов уже не суждено будет обнажить меч против неприятеля. Эта мысль повергла рыцаря в уныние.

Он с немалым трудом повернулся и, взглянув через плечо, увидел человека, который опирался о носовое ограждение и смотрел вдаль.

— Эй! — окликнул его Анри. — Что там видно?

Человек смерил его взглядом с головы до ног, потом снова стал смотреть на море.

— Ничего, — буркнул он. — Океан пуст. Нигде не видно ни одного корабля. Вижу неподалёку только остов разбитого судна — оно перевернулось вверх дном, за ним плывёт сорванная мачта. Должно быть, внутри судна остался воздух, оттого оно и держится на плаву...

Он обернулся и, наклонив голову, посмотрел на Анри из-под густых чёрных бровей.

— Как вы себя чувствуете? Надеюсь, лучше, чем выглядите. На вид вы смахиваете на фаршированного лебедя с подвязанными ножками и крылышками, подготовленного для жарки. Кстати, кто вы вообще такой?

Анри снова сел, прислонившись к канатам. Тяжело, со свистом, дыша, он попытался расслабиться.

— Меня зовут Сен-Клер, — прохрипел он. — Говорят, у меня сломано несколько рёбер, и... Чёрт! Похоже, так оно и есть. Подойдите ближе, чтобы я мог вас видеть, хорошо?

Незнакомец встал там, где мог опереться локтями о поручень, и, сочувственно взглянув сверху вниз на Анри, кивнул.

— Сломанные рёбра — это скверно. Я сам сломал два ребра в прошлом году, на Кипре. Поскользнулся на мокрых сходнях, когда нёс мешок, да и свалился прямо на бревно. Поправлялся не один месяц. Меня зовут Блутам Синий Палец. Я из гребной команды.

Он поднял багровый палец — и Анри не понял, то ли это огромное родимое пятно, то ли последствия старой раны. Не успел он задать вопрос, как Блутам охнул.

— Сен-Клер? Надо же! Прошу прощения, мессир, вы ведь небось тот самый Сен-Клер? Главный военный наставник?

— Да, тот самый. Поможете мне подняться туда, откуда я смогу оглядеться по сторонам? Хотя бы ненадолго? Я не могу двигаться сам — меня и впрямь перевязали, как птичью тушку.

— Что ж, попробую.

Моряк по прозвищу Блутам согнул колени, присел на корточки, подхватил Анри под мышки и осторожно потянул его вверх. Анри резко вдохнул, но, к своему удивлению, почти не почувствовал боли, а потом забыл обо всём, уставившись на потерпевший крушение корабль, о котором раньше говорил Блутам.

— Спасибо, — промолвил наконец Сен-Клер. — Можете снова меня посадить.

Вновь очутившись в своём импровизированном кресле из канатов, Анри позволил себе мимолётно задуматься о том, что могло статься с его сыном. Правда, толку от этих размышлений было мало, поэтому мессир Анри набрал в грудь воздуху, с силой выдохнул и снова обратился к Блутаму:

— А как король, с ним всё в порядке?

Моряк приподнял бровь, как будто такой вопрос его удивил.

— Конечно, с ним всё в порядке. А почему бы и нет? Он знает, как вести себя в море, наш король. Привязался к поручню кормы и всё время, пока бушевал шторм, вместе с рулевым сражался с румпелем. Неудивительно, что люди смотрят на короля с благоговением. Этот человек подобен богу.

— Да, — кивнул Анри. — Временами он просто великолепен, не чета обычным людям... И что мы теперь будем делать, как по-вашему?

Блутам ухмыльнулся и снова поднял фиолетовый палец.

— Я же сказал, мессир, я — гребец. У меня никто не спрашивает советов. Мне говорят, куда идти, когда и как быстро. Пожалуй, вернусь-ка я на своё место.

Он выпрямился, собираясь уйти, но Анри остановил его взмахом руки.

— Пожалуйста, если увидите мессира Робера де Сабле, передайте ему моё почтение и расскажите, где я. Я хочу поговорить с ним, когда у него выдастся свободная минутка.

Гребец склонил голову набок.

— Я? Чтобы я подошёл к де Сабле и запросто с ним заговорил? Да он велит выкинуть меня за борт.

— Нет, не велит. Назовите ему моё имя и скажите, что вас послал я. Вот, погодите...

Мессир Анри начал шарить в поисках своей сумки, но гребец поднял руки в протестующем жесте.

— Мне не нужны ваши деньги, мессир. Я передам ему, что вы велели. На том — прощайте.

Блутам ушёл, не прибавив больше ни слова.

Мессир Анри осторожно размял спину и попытался устроиться поудобнее, прислонившись к верёвкам. До сих пор он запрещал себе думать об огромной пустоте за бортом судна, но сейчас попробовал представить разрушительную мощь шторма, который они пережили, и прикинуть, сколько кораблей могло не просто пострадать, но полностью затонуть, скрывшись в волнах вместе с командами и пассажирами. Воображение у него разыгралось, и эти мысли оказались весьма мучительными. Анри искренне обрадовался, когда его отвлёк от дум голос де Сабле:

— Ну, мастер Сен-Клер, как дела? Вы сильно ранены? Я видел, как за вами ухаживали на кормовой палубе, но тогда у меня не было времени выяснить, что с вами стряслось.

— Ничего особенного, мессир Робер. Я имею в виду — со мной ничего серьёзного. Ссадина на голове да несколько сломанных рёбер... Рад видеть вас в добром здравии. Мне говорили, что во время бури король исполнял роль кормчего?

— Пока не утих шторм.

Мессир Робер потёр ладони, как часто делал сам Ричард. При этом де Сабле широко улыбался и восхищённо качал головой.

— Он встретил бурю с невозмутимостью опытного морехода, повидавшего всё, что может обрушить на человека Нептун. Это было просто великолепное зрелище. Я бы никогда не поверил, что такое возможно, если бы не видел всё собственными глазами. Король привязался к банке и час за часом правил судном вместе с рулевым. Без Ричарда мы бы не отделались так легко. Я думал — всё, конец, когда борта затрещали под ударами волн... Вы знаете, что принёс нам шторм?

— Слышал краем уха чей-то доклад. Вроде погиб двадцать один человек?

— Да, их смыло за борт, когда корабль слишком резко завалился набок. Стяжки палубных настроек не выдержали, и мы вполне могли бы перевернуться, если бы не неистовая сила Ричарда и не его мастерство рулевого. Меня в тот миг волна сбила с ног, и я мог лишь смотреть, как король отчаянно старается выровнять корабль, чтобы можно было снова пустить в ход вёсла.

Де Сабле огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что никто его не подслушивает, и добавил:

— Сегодня мы, Анри, оба должны пасть на колени, благодаря Бога за такого монарха и прося прощения за то, что так часто выискивали в короле недостатки.

— Аминь, — с кивком промолвил мессир Анри.

Де Сабле подошёл к носовому поручню, где Анри мог видеть его, не поворачиваясь. Флотоводец бросил взгляд на горизонт и невесело хмыкнул.

— Эта погода... Мой друг, буря была невообразимой, она словно вышла из наших ночных кошмаров. Никогда раньше я не сталкивался с таким штормом. Подобные бури способны удержать на суше самых отчаянных и бесстрашных мореходов.

В этот миг за спиной Анри раздались команды, потом послышался топот ног. Заскрипели блоки, люди поднатужились, натягивая канаты.

— Мы собираемся пойти быстрее, — пояснил де Сабле. — Нужно поднять парус, чтобы можно было отправиться на поиски остальных.

— Каких остальных? — спросил Анри, вспомнив, что видел вокруг лишь пустое море. — А сколько людей и кораблей мы потеряли?

— Мы потеряли из виду всех, Анри.

Де Сабле широким жестом указал в сторону горизонта.

— Все суда исчезли, ветер разбросал их, словно пепел. Потребуется несколько дней, чтобы снова собрать флот.

Анри широко распахнул глаза.

— Вы хотите сказать — собрать другие корабли, когда мы их найдём? То есть они не погибли?

Теперь пришла очередь де Сабле удивлённо посмотреть на собеседника.

— Погибли? Господи, нет, они не затонули. Может, мы потеряли несколько судов — когда такое множество кораблей оказывается рядом во время шторма, они нередко сталкиваются друг с другом. Один разбитый корабль дрейфует неподалёку, он лишился мачты и опрокинулся, но бо́льшую часть просто разбросали в разные стороны волны и ветер. Эти суда, Анри, были построены людьми, которые знают море, любят его и в то же время ненавидят. Корабли наши созданы для того, чтобы выдерживать шторма, даже такие бурные, как этот. Капитаны найдут ближайший берег, сориентируются, и суда начнут собираться вместе.

Анри в лёгком замешательстве попытался представить себе сцену, которая, если верить де Сабле, должна была разворачиваться сейчас за горизонтом.

— А где ближайшая суша?

— Ближайшая по отношению к тому месту, где мы сейчас находимся? — переспросил мессир Робер и пожал плечами. — Боюсь, в настоящий момент цена моим догадкам такая же, как вашим. Но едва мы выясним, где находимся, я легко смогу ответить на этот вопрос. Да, мы, несомненно, сбились с курса. Но насколько далеко нас отнесло и в каком направлении, ещё предстоит узнать.

Он поднял ладонь, предвосхищая следующий вопрос мессира Анри Сен-Клера:

— Мы в Ионическом море. Когда разразился шторм, флот шёл на восток, направляясь от южного побережья Сицилии к Криту. Буря налетела два дня тому назад. Мы знаем, что в данный момент побережье Африки лежит по правому борту, потому что мы всё ещё держим путь на восток, прямо на восходящее солнце. Но далеко ли до африканского берега — неизвестно. Острова и побережье Греции наверняка находятся впереди, поэтому будем следовать курсом на юго-восток, пока не увидим землю. Если повезёт, этой землёй будет Крит. Но нам подойдёт и любой другой из островов архипелага: путь от него до Крита займёт всего несколько дней.

Де Сабле улыбнулся неуверенной полуулыбкой.

— Конечно, не исключено, что нас отнесло назад. Тогда землёй, которую мы увидим, окажется всё та же Сицилия. Словом, время покажет. А пока я послал самого зоркого матроса на мачту, и он смотрит во все глаза. Скоро он приметит землю, и тогда придёт конец нашим злоключениям.

Мессир Анри кивнул.

— Спасибо за добрые вести. Мне кажется, нет ничего хуже неведения, ведь, не зная, что происходит, невозможно принять решение. Кстати, раз уж речь зашла об осведомлённости, позвольте спросить: вам известно, на каком корабле находится мой сын? Я боялся, что он погиб, и ваши утешительные слова были для меня огромным облегчением.

— Могу сказать только, что Андре находился на одном из четырёх кораблей храмовников. Эти суда шли во второй линии, сразу за тремя королевскими дромонами. Где они сейчас, можно только догадываться. А теперь я должен вернуться к своим обязанностям. Вам здесь удобно? Могу я что-нибудь для вас сделать?

Мессир Анри покачал головой, любезно поблагодарил флотоводца, облокотился на канаты и закрыл глаза, ощущая прохладу лёгкого ветерка, ерошащего его волосы. Ветерок навевал на Сен-Клера сон. Судно, судя по звукам, вновь зажило своей обычной жизнью. Прежде чем погрузиться в дрёму, мессир Анри подумал, что король не обрадуется, если что-нибудь случится с тремя его огромными дромонами: эти суда везли величайшие сокровища Ричарда — его военную казну, его сестру и его будущую королеву.

* * *

Вперёдсмотрящий углядел на фоне южного горизонта первое из отбившихся во время бури судов, и де Сабле тут же приказал идти наперехват. То был битком набитый корабль с низкой осадкой, неказистый, но прочный. Он неплохо перенёс шторм, и, как только его капитан заметил направлявшуюся к нему галеру, он тотчас изменил курс. Не прошло и часа, как был найден ещё один корабль, потом ещё один; к вечеру их собралось уже более двух десятков.

Некоторые суда вышли из шторма почти невредимыми, но несколько были сильно потрёпаны. За ночь де Сабле привёл их в относительный порядок, так что можно было за них не беспокоиться.

На следующий день маленький флот уже был виден издалека. Другие корабли стали подтягиваться сами, и вскоре их набралось больше шестидесяти.

Спустя три дня после шторма на востоке, прямо по курсу, показалась земля, и флотилия в тот же день подошла к берегам Крита. К тому времени судов было более сотни, в том числе семь из восьми оставшихся галер.

Пока флот приближался к месту якорной стоянки у подножия горы Ида, вперёдсмотрящие с мачт каждую минуту оповещали о появлении всё новых и новых судов. Однако никто не знал, что сталось с тремя дромонами.

Ричард был озабочен, и мессир Анри чувствовал, что его бывший ученик беспокоится искренне, но поймал себя на циничной мысли: не волнуется ли монарх в первую очередь об утрате сундуков с сокровищами, а потом уже — о потере жены и сестры?

Пока мессир Анри строил свои догадки, Ричард в тот же вечер отрядил все восемь отыскавшихся галер на поиски дромонов. Четыре галеры ушли на северо-запад, к прибрежным греческим островам, другие четыре — на восток, в сторону Кипра.

А мессир Анри покинул корабль и с огромным облегчением сошёл на берег Крита, предвкушая, как растянется на славном тюфяке, к великому облегчению своих ноющих мышц.

* * *

Три дня после высадки Сен-Клер и вправду пролежал в постели, хотя не по собственной воле, а по настоянию присланного Ричардом лекаря. Мессир Анри позволил себе как следует подлечиться и поднялся лишь тогда, когда узнал, что на следующее утро король направится к острову Родос, к которому пристало много пропавших во время шторма кораблей. Старый рыцарь неплохо отдохнул и настолько окреп, что снова почувствовал боль, только добравшись до гавани, через добрых полмили.

На следующий день суда без происшествий отплыли к Родосу, где в гавани их уже поджидали остальные корабли разбросанного бурей флота.

Когда стало ясно, что из первоначальных двухсот девятнадцати судов — не считая, конечно, пропавших дромонов — безвозвратно утрачено только семь, это не могло не послужить поводом для ликования.

Анри Сен-Клер стоял на носу королевской галеры, которая приближалась к старинной гавани на северной оконечности острова, в древности славившегося на весь мир благодаря своему великому маяку.

Галера вошла в бухту, и взгляд Сен-Клера беспокойно заскользил по дожидавшимся там кораблям — среди сотни судов он пытался найти четыре недавно построенных боевых корабля ордена тамплиеров. Надежда рассмотреть их среди прочих была невелика, ведь эти суда ничем не отличались от остальных. Но старший Сен-Клер знал, что мачта корабля Андре наверняка где-то там, среди леса других мачт, и не очень переживал, что пока не знает, как устроить встречу с сыном. Было ясно, что на Родосе они пробудут не меньше недели, а может, и целых две: многие корабли основательно пострадали от шторма и их следовало привести в порядок, прежде чем отправиться дальше.

Время на встречу с сыном ещё было, и главный военный наставник сосредоточился на своих обязанностях. Он принялся составлять план ежедневной муштры, призванной уберечь воинов от разлагающего влияния безделья. Единственная трудность — а эта трудность существовала всегда — заключалась в том, чтобы найти свободную тренировочную площадку, а может, даже несколько тренировочных площадок.

Они должны были быть достаточно большими, чтобы там разместились все бойцы, а кроме того, должны были находиться достаточно близко к гавани и к местам расквартирования, чтобы бойцы не тратили много времени на дорогу.

Сен-Клер разослал командирам-наставникам приказ прибыть к нему, изложил им первоочередные задачи и отправил на поиски подходящих мест.

Как только были найдены три площадки, окрестности огласились топотом ног тысяч марширующих пехотинцев. Для конницы предназначались отдельные ристалища, и начало муштры всадников откладывалось, потому что пока не всех коней свели с судов на берег. Так или иначе, лагерная жизнь входила в обычное русло.

* * *

Спустя десять дней, когда Ричард и несколько английских баронов проводили смотр конницы в одном из трёх устроенных мессиром Анри конных лагерей, туда галопом примчался гонец и доложил, что с востока к гавани приближаются две галеры, посланные на поиски принцессы Беренгарии. Галеры должны причалить к берегу в течение часа.

Прервав смотр, король поспешил в порт. На тот случай, если придётся с ходу принимать срочные решения, Ричард настоял, чтобы с ним отправился и Анри.

Галеры подошли к пристани не через час, а через два, но не успела первая из них пришвартоваться, как капитан, даже не спустив сходен, спрыгнул с борта на причал и поспешил к королю, нетерпеливо ожидавшему в окружении свиты.

Капитан доложил, что принцесса Беренгария и королева Иоанна не пострадали, но их корабли — возможно, потому, что они были самыми большими во флоте — приняли на себя основной удар бури, и их отнесло далеко на юг. Когда стихия улеглась, суда очутились у побережья Кипра. Все три дромона до конца шторма держались вместе, но, приближаясь к портовому городу Лимасолу на южном берегу Кипра, один из кораблей напоролся на рифы, известные как скалы Афродиты, и пошёл ко дну. Погибло много людей.

Два других дромона целы и невредимы. Уцелел и их драгоценный груз, поэтому командир галеры так спешил с докладом только из-за судьбы, постигшей третий дромон. Капитан сообщил, что правитель Кипра — Исаак Комнин, византиец, присвоивший себе титул императора, — повёл себя не как правитель, а скорее как предводитель разбойников.

Ричард остановил доклад взмахом руки.

— Постой. В каком смысле — как предводитель разбойников? Выражайся ясней, ибо это важно! Забудь красивые обороты и словесные изыски и расскажи по-человечески, что натворил этот малый!

Капитан откашлялся, но всё равно не сразу собрался с духом, чтобы выложить правду.

— Он повёл себя низко, мой повелитель. Его люди обобрали тела, выброшенные на побережье после кораблекрушения, а как только волны стихли и до места кораблекрушения стало возможно добраться с берега, жители Кипра прибрали к рукам всё, что имело хоть какую-то ценность. Уцелевших после крушения захватили в плен, не предоставив им никакой помощи, никак о них не позаботившись. А потом чёртовы греки обнаружили на борту сундуки с золотом и совсем обезумели. Но расхитить все они не успели: как только они вытащили золото на берег, прибыл император Комнин со своими людьми и всё забрал себе.

Командир хмуро умолк.

— Эй, не молчи! Ты ведь ещё не закончил? А что сталось с дамами, которые были на борту другого корабля?

— С ними всё хорошо, мой господин, но...

— Комнин не обидел их?

— Нет, мой господин. Но поначалу он не разрешал им сойти с корабля и угрожал тюрьмой, если они ступят на берег. Позже он изменил решение, предположив, что на борту других кораблей тоже может находиться золото. Но к тому времени обе дамы решили, что им безопаснее будет остаться на борту дромона. Хотя Комнин и называет себя императором, у него нет ни армии, достойной этого титула, ни кораблей. Но, сир, это ещё не всё...

— Не всё?

Ричард помрачнел.

— Того, что ты уже рассказал, более чем достаточно! Я найду что сказать Комнину при встрече, ибо, сдаётся, он вовсе не христианин и уж тем более не император. Что ещё ты можешь прибавить?

— Ваш вице-канцлер, мой повелитель...

— Невингтон. Что с ним? Он погиб?

— Да, мой повелитель. Утонул, и тело его выбросило на берег.

Ричард слегка нахмурился. Потом лоб короля разгладился, и Плантагенет отрывисто спросил:

— Печать! Она цела?

Лорд Невингтон, вице-канцлер Англии, носил на шее Большую печать. В обязанности вице-канцлера входило всегда иметь печать при себе — на тот случай, если королю потребуется поставить подпись под официальным документом и скрепить его печатью. Вот почему Большую печать следовало иметь под рукой, наготове.

— Мародёры, обобравшие трупы, забрали печать, не зная, что это такое, — проговорил капитан. — Комнин взял её себе и теперь носит на шее.

— Божьи яйца, парень! Скажи, что ты пошутил! — яростно взревел Ричард. — Ты хочешь сказать, что этот покрытый коростой горбатый недоумок захватил не только золото, которое я вёз, чтобы заплатить моим людям, но и Большую печать Англии?

Широко распахнувший глаза мореход молча кивнул.

— Тогда, клянусь живым Христом, я велю отрезать греческому сукину сыну мошонку и сделать из неё сумку, в которой буду носить мою печать!

Ричард развернулся к Сен-Клеру.

— Анри, немедленно прикажите сворачивать лагеря! Да, и направьте человека к де Сабле — пусть передаст Роберу, что его вызывает король. К завтрашнему вечеру всё войско, кони, люди, всё до последнего мешка овса должно быть погружено на корабли, чтобы с приливом можно было отплыть. Мы отправляемся на Кипр и дадим понять этому пердуну, этому блохастому императору-мародёру: он крупно ошибся, решив обокрасть Ричарда Плантагенета! А ты...

Король указал на капитана, который тут же расправил плечи.

— Ты — молодец, всё сделал правильно. Явился быстро и толково доложил о случившемся. Ты мне ещё понадобишься. Сегодня вечером не разрешай своим людям сходить на берег, ведь завтра с утра тебе нужно будет снова отчалить, ещё до отплытия всего флота. Твоя галера и та, вторая, вернутся к Кипру, указывая путь четырём кораблям Храма. Храмовники будут защищать мою сестру и мою невесту до нашего прибытия. Можешь пообещать команде от моего имени, что, хотя им придётся обойтись без отдыха, я сполна им это возмещу! Когда в следующий раз они сойдут на берег, в их мошнах вовсю будут звенеть деньги!

Ричард перевёл взгляд на небольшую группу сопровождавших его придворных и подозвал дьявольски красивого златокудрого рыцаря:

— Д’Иквием, пожалуйста, передайте моё почтение маршалу Храма и спросите его — не будет ли он любезен в ближайший час явиться ко мне.

Молодой рыцарь изящно отсалютовал и, развернувшись, бросился выполнять поручение.

Ричард резко кивнул, взмахом руки отпустил свиту и широким шагом направился к дому, который сделал своей временной резиденцией.

ГЛАВА 3

Жан Пьер Турнедос родился в купеческой семье, которая владела несколькими торговыми судами.

В двадцать шесть лет он получил приглашение вступить в орден Храма в качестве брата-помощника и за соответствующую плату посвятить свои знания и навыки проектированию и постройке судна, которое позволило бы быстро расширявшемуся ордену уменьшить свою зависимость от сухопутных баз.

Вместе с несколькими товарищами Турнедос спроектировал вместительный корабль, способный перевозить как людей, так и грузы, в том числе домашний скот. Но уникальным это судно стало потому, что на нём можно было разместить дисциплинированную команду монахов-воинов, привычных к смиренному аскетизму и готовых довольствоваться такими тесными помещениями, каких моряки-миряне ни за что бы не потерпели.

Под управлением столь вымуштрованной и благочестивой команды корабль в случае необходимости мог превратиться из грузового в боевой, ибо у него имелось три ряда вёсел, помосты для боевых машин и металлический носовой таран. Это судно отличалось и другими особенностями, позволявшими называть его монашеским кораблём. Хотя само понятие «монашеский корабль» было пока столь же непривычным, как и понятие «монах-воин» девяносто лет тому назад.

Поскольку повседневная жизнь братьев всецело определялась уставом, под гребной палубой было предусмотрено дополнительное пространство, где братья могли собираться для общих молитв и богослужений. Конечно, там было тесно и выпрямиться в полный рост можно было лишь вблизи центрального прохода, но люди, составлявшие команду корабля, не обращали внимания на неудобства и с радостью сносили все тяготы, полагая, что таким образом угождают Богу.

В пространство под палубой можно было попасть только через центральный проход. Братья входили по нему, а потом ползком или карабкаясь добирались до отведённых им мест в отсеках по обеим сторонам прохода. По ночам они там спали, а в другое время сидели или стояли на коленях, читая молитвы и ежедневно штудируя устав.

Разумеется, такая жизнь требовала немалой выносливости и силы воли, зато позволяла с толком использовать каждый дюйм драгоценного корабельного пространства. Кроме того, считалось, что любые трудности лишь закалят монахов и послужат спасению их душ.

Первый опыт постройки подобного судна оказался удачным, и в последующие годы было построено ещё три таких корабля. Пять судов по тому же проекту сейчас достраивались или оснащались. А все вместе они должны были превратиться в то, что храмовники называли теперь Средиземноморской флотилией.

Флотилия базировалась в порту Бриндизи, у крайнего выступа материковой Италии. Один из самых первых приоратов, основанных орденом в Италии, Бриндизи в последнее время приобрёл особое значение, ибо находился вблизи от нескольких верфей, существовавших ещё с древнеримских времён. Суда там строили дорогие, но делали их на совесть.

Турнедос, коммодор флотилии Храма, отплыл из Бриндизи на юго-запад, чтобы присоединиться в Мессине к великому флоту, собранному королём Англии Ричардом для похода в Святую землю. Прибыв в Мессину, Турнедос приветствовал на борту своего судна видных крестоносцев ордена, включая самых высших сановников Храма: им не терпелось осмотреть корабли, о которых они столько слышали. А ещё крестоносцы доставили пополнение, в том числе представителей низших ступеней орденской иерархии — новобранцев и послушников.

Турнедос стоял на кормовой палубе своего судна, озирая берег. Они вошли в гавань Лимасола с приливом, и теперь мореход мрачно смотрел на холмы и утёсы, не сулившие ни убежища, ни тепла. Глядя на эти горы и на здешний порт, в котором даже такой видавший виды мореход, как Турнедос, бывал лишь дважды, коммодор Храма лишний раз убеждался, что при всей своей красоте остров Кипр не имеет для него никакой привлекательности.

Посмотрев направо, Турнедос увидел два огромных дромона, дрейфующих на расстоянии не менее четверти мили от берега. Рядом с этими судами корабль коммодора выглядел утлой лодчонкой, но тем не менее его направили охранять дромоны. К большим судам быстро двигалась вёсельная шлюпка; в ней сидел молодой человек, о существовании которого Турнедос до вчерашнего дня и не подозревал, пока не увидел с кормы своего капитанского ялика, как с борта одного из дромонов спускают для этого рыцаря трап.

Турнедос рассеянно почесал пальцем бородатую щёку, снова повернулся и взглянул на далёкую якорную стоянку позади: к ней медленно подходили три новых судна. Он окинул их взглядом, наверное, в шестой раз после того, как ему дали знать об их появлении. Коммодор высматривал знаки, по которым можно было бы определить, кому принадлежат суда. Корабли явно были христианскими — их легко было отличить от низких, быстроходных галер пиратов-мусульман — и шли с востока, может, из самой Святой земли... Неудивительно, что их нелегко было опознать.

Мореход хмыкнул, зная, что в ближайший час в любом случае выяснит, чьи эти суда. Он прищурился и начал рассматривать теснящиеся у берега дома Лимасола.

Судя по тому, что сказали коммодору, так называемый император этого острова, Исаак Комнин, свалял большого дурака. Он мог бы извлечь выгоду из недавней бури — а вместо этого накликал большую беду на себя и своих подданных. Если бы Комнин оказал тёплый приём дромонам, занесённым штормом в его владения, он заслужил бы благодарность грозного и воинственного монарха. Но император не только занялся мародёрством, но и осмелился оскорбить и унизить будущую королеву Англии и её спутницу, бывшую королеву Сицилии, тем самым разгневав не склонного прощать обиды человека — жениха одной из благородных дам и брата другой. Ричард, король Англии, которого теперь всё чаще называли не иначе, как Львиное Сердце, находился гораздо ближе, чем представлял себе недалёкий и плохо осведомлённый Исаак Комнин, и правителю острова предстояло расплатиться за свою глупость и жадность.

Флот Ричарда со всей его армией должен прибыть в Лимасол на следующий день... А когда это случится и армия короля высадится на берег, все жители Кипра, и в первую очередь их самозваный император, не смогут пожаловаться на скуку.

* * *

Андре Сен-Клер стоял, нервно балансируя на цыпочках и готовясь прыгнуть по команде своего рулевого. До висящего на цепях наклонного трапа с деревянными поперечинами было недалеко, но трап опасно покачивался, то удаляясь, то приближаясь, зависая под разными углами. Андре сглотнул, размял пальцы и снова взглянул на мастерски управлявшего лодкой моряка.

— Подождите, — пробурчал этот здоровяк, продолжая крепко сжимать румпель и не сводя глаз с качающегося трапа. — Всё равно без вас судно никуда не уйдёт. Ждите... Ждите... Теперь — вперёд!

Андре прыгнул, ухватился левой рукой за цепь трапа и шумно выдохнул, ухитрившись при этом сохранить бесстрастное выражение лица. Оглянувшись на рулевого, он с благодарностью кивнул, а когда отвёл глаза, увидел над собой нависающий борт невообразимо громадного судна. Борт качнулся, накренившись в его сторону, и Андре с трудом подавил рвотный позыв. Он начал подниматься по скользким, мокрым деревянным поперечинам, сосредоточенно ставя на планку сперва одну ногу, потом — другую. У молодого человека не было ни малейшего желания свалиться в море в полном вооружении. Проделав часть пути вверх по наклонным перекладинам, он добрался до второй секции трапа — подвешенной на цепях горизонтальной платформы. Тут Андре задержался, чтобы привести себя в порядок перед тем, как ступить на палубу.

Ричард не описывал в деталях подъём на борт судна, но упомянул о существовании платформы, стоя на которой можно будет привести себя в приличный вид. Король пояснил, что на борту находятся дамы, существа впечатлительные и склонные судить о человеке по его внешности. Андре, разумеется, принял к сведению слова короля.

Пока юноша пытался привести одежду в порядок, внутренний голос нашёптывал ему, что личное тщеславие есть грех, что не пристало брату-храмовнику думать о том, чтобы произвести благоприятное впечатление на женщин, пусть даже цели его вполне невинны. Скоро придёт пора посвящения, и ему, несомненно, придётся принести обет целомудрия.

Но потом Андре напомнил себе, что пока не посвящён в рыцари Храма, стало быть, остаётся вассалом Ричарда и должен выполнять все указания короля. Время же покаяния, умерщвления плоти и тому подобного ещё придёт.

Молодой человек повёл плечами, чтобы складки плаща легли получше, — и тут заметил, что к якорной стоянке подошли три новых корабля. Ни один из них не был знаком Андре, хотя в этом не было ничего удивительного. Его познания по части судов и морских перевозок начинались с палубы, если таковая оказывалась под ногами, и кончались ею же. Андре Сен-Клер не был мореходом и не собирался им становиться. Он знал, что на судах королевского флота полно опытных моряков, которые мигом опознают любой корабль и либо приветливо встретят его, либо отгонят. А ему не стоило на это отвлекаться.

Поправив плащ, Андре быстро оставил позади последнюю часть трапа.

Наверху Сен-Клера встретили пятеро важных господ; трое из них были пышно разодеты и воззрились на молодого рыцаря так, будто к ним на палубу заползла крыса. Андре знал, что один из этих щёголей — мессир Ричард де Брюс, англичанин нормандского происхождения, главный капитан всех трёх дромонов. Остальные двое франтов, скорее всего, были капитанами двух других кораблей, а два одетых поскромнее господина — их первыми помощниками.

Быстро окинув взглядом палубу, Андре понял, что женщин там нет. Он сразу шагнул в открытый над трапом порт, который придерживал для него матрос. По наитию выбрав среди встречающих самого высокого и самого надменного человека, молодой человек вытянулся в струнку и отсалютовал.

— Мессир Ричард де Брюс? Имею честь доставить вам личное послание короля Ричарда, а также письма короля, адресованные его наречённой невесте, принцессе Беренгарии, и его любимой сестре Иоанне, королеве Сицилии. Меня зовут Андре Сен-Клер, я рыцарь из Пуату, вассал Ричарда как герцога Аквитанского и как графа Пуату.

Представления и обмен любезностями были сведены к минимуму, поскольку самоуверенный и амбициозный де Брюс был из тех командиров, ревнителей строгой дисциплины, которые любят держать всех прочих на расстоянии. Де Брюс кратко и официально сообщил Андре, что дамы удалились в свои покои для полуденной трапезы, но он немедленно сообщит им о прибытии королевского гонца. Пока же один из помощников капитана отведёт молодого рыцаря под навес на кормовой надстройке, где тот сможет отдохнуть и приготовиться к тому, чтобы предстать перед высокородными особами.

Помня предостережение Ричарда, Андре ограничился вежливым кивком, после чего повернулся спиной к де Брюсу и его компании и последовал за самодовольно ухмылявшимся помощником к кормовой надстройке. Там Андре остановился, глядя на три недавно прибывших корабля. Пытаясь избавиться от неприятного впечатления, вызванного столь холодным приёмом, юноша вспоминал свой недавний разговор с Ричардом Плантагенетом.

Ричард вызвал Андре на кормовую палубу своей галеры — туда, где их никто не мог подслушать. Просто одетый король, корпевший над какими-то документами, объяснил, что хочет поручить одно задание человеку, который сможет выполнить поручение, не боясь разгневать монарха.

— И вот я вспомнил о тебе, — заявил Ричард. — Вспомнил, как ты молился в уединении своей жалкой кельи на борту одного из кораблей Храма.

Лицо короля расплылось в улыбке.

— Я знаю, твоя правая рука уже достаточно зажила, — громче заговорил он. — И полагаю, колени, хоть ты и простоял на деревянном полу так долго, всё ещё способны гнуться.

Не дожидаясь ответа и явно не рассчитывая на него, Ричард перешёл к сути дела: он хочет послать Андре с флотилией Храма на Кипр, в Лимасол. Сам король и остальные последуют за судами Храма с приливом, через день-другой.

— Лимасол — это место, где оказались мои дромоны со всем грузом. Там теперь моя будущая жена, моя сестра и моя военная казна — все деньги, которые я собрал на предстоящую войну. И все они застряли на Кипре, во власти тамошнего недоумка-императора.

— Императора, мой сеньор?

— Да, так называемого императора! Хотя на самом деле он никакой не правитель, а засевший на Кипре мелкий византийский мошенник, который мало того, что украл свой трон, так ещё и угрожает безопасности моих женщин! Он заграбастал Большую печать Англии и носит её на шее, как побрякушку! Я отправлюсь туда, чтобы выкорчевать этот вонючий сорняк из земли Кипра и вышвырнуть его в море. Но тут надо действовать быстро, поэтому маршал Храма, Этьен де Труайя, согласился одолжить для такого дела четыре быстроходных корабля... Конечно, только после того, как я упомянул об опасности, угрожающей нашей военной казне, и о том, что утрата этой казны сильно осложнит поход в Святую землю. Храмовники хороши ещё и тем, что, с одной стороны, они будут охранять благородных дам, как рыцари, и, если надо, отдадут за них жизнь, а с другой стороны, будут держаться от женщин на должном расстоянии, как и положено монахам. Андре, с кем бы я ни имел дело, мне всё время приходится быть настороже. Наш поход — грандиозное предприятие, в котором задействованы огромные силы, и вся эта неразбериха открывает широкие возможности для заговоров, козней и интриг. Я знаю, что один только Филипп готов заплатить кому угодно любую сумму, только бы помешать брачному союзу Англии и Наварры, устроенному моей матушкой. А Филипп — всего лишь один из моих врагов среди наших союзников. Мне приходится относиться с подозрением даже к маршалу Храма, поскольку он поклялся в верности Папе, а Папа — я не сомневаюсь — с радостью пустил бы в ход любые средства, чтобы оставить Англию без наследника, бросив её на милость Франции, Филиппа Капета и его верного союзника, святой матери-церкви. Рим ещё не простил меня за грехи моего отца, за убийство Томаса Беккета. И Филипп никогда не простит меня за то, что я его отверг... Сперва его, а потом его злосчастную сестрицу.

Ричард вздохнул.

— Я не знаю человека, на чьё слово можно было бы положиться, потому что ставки слишком высоки. С кем бы я ни говорил, у меня нет уверенности в том, что сказанное им — правда, что он не подкуплен и не вводит меня в заблуждение. Но ты не годишься в предатели, это противно твоей натуре.

Король взял со стола два запечатанных свитка и один за другим кинул их Андре.

— Это для Иоанны и для принцессы Беренгарии. Иоанне предназначен свиток, помеченный рядом галочкой с печатью. Я хочу, чтобы ты немедля доставил послания на дромон и передал каждой даме её свиток. Никому не передоверяй эту задачу, сделай всё сам. Испроси аудиенции у дам, сказав, что действуешь по моему поручению, потом дождись ответа, потому что в своих посланиях я задаю разные вопросы. Дай понять принцессе и королеве, что я настаиваю на точных ответах. Я не очень хорошо знаю принцессу, но моя сестра никогда не позволяла себя дурачить, даже когда была сопливой девчонкой. Она куда больше похожа на нашу мать, чем все остальные мои сёстры и братья. Если где-то рядом запахло гнильцой, Иоанна непременно уже учуяла это и разобралась, что к чему. Её сведения и её суждения могут оказаться для меня бесценными. К тому же, как я с удовольствием вспомнил, ты умеешь читать и писать, что утраивает и даже удесятеряет твои достоинства. Выслушай внимательно всё, что скажет Иоанна, а потом запиши всё, что сочтёшь важным.

Король поручил Андре передать письмо и мессиру Ричарду де Брюсу, которого монарх описал как «славного моряка и способного командира, хотя и угрюмого, недружелюбного и заносчивого». Де Брюсу предписывалось подробно ознакомить Андре с ситуацией на Кипре и обеспечить молодого человека деньгами, которые, по мнению Ричарда, могли понадобиться Андре для подкупа осведомителей.

— Когда я прибуду в Лимасол, ты должен быть уже там и ждать меня. Потом, когда мы с тобой останемся наедине, сообщишь мне всё, что разузнал. Всё ясно, Андре? Понял, что от тебя требуется?

Андре кивнул.

— А теперь, клянусь святыми божьими потрохами, мне нужно встретиться с епископами, которые наверняка захотят помолиться о безопасности моей будущей супруги.

Ричард умолк, лицо его исказила дьявольская усмешка.

— Признаюсь, Андре (хотя другим ни за что бы этого не сказал), — прошлой ночью, размышляя о безопасности моей наречённой, я подумал: если бы её изнасиловали и вернули мне благополучно забеременевшей, это избавило бы меня от множества лишних хлопот, согласен?

Король по-совиному моргнул, его улыбка растаяла, но не до конца.

— Нет, похоже, ты не согласен. Ладно, мессир Андре, ступай. Держи язык за зубами, ушки на макушке и будь себе на уме.

Андре отсалютовал и удалился, мужественно стараясь не выдать потрясения, которое испытал, услышав циничные замечания Ричарда о его будущей супруге. Он убеждал себя, что король просто неудачно пошутил и что слова Ричарда Плантагенета нельзя воспринимать всерьёз.

* * *

Наконец Андре провели к дверям на корме огромного корабля. Караульный постучал и отступил в сторону, дверь отворилась, и на юношу уставился второй облачённый в доспехи страж, который, в свою очередь, посторонился,пропуская гостя.

Проём был низким и узким, и Андре пришлось пригнуться, а караульному — вжаться в стену, чтобы дать молодому человеку пройти. Оказавшись в каюте, Андре с удивлением обнаружил, что она совсем крохотная: низкий потолок едва позволял ему выпрямиться во весь рост. К тому же тут было почти темно, поскольку каюта освещалась в основном солнечными лучами, пробивающимися через решётчатый люк над головой; лучи расписывали пол яркими квадратами, но ещё больше сгущали тени по углам. На крюках, вбитых в корабельные балки, висело несколько чадящих светильников, но они почти не разбавляли темноту.

Андре скорее уловил, нежели увидел женские силуэты: три в тёмном углу по правую руку от него, два — по левую.

Две дамы сидели за маленьким столиком, с которого ещё не были убраны остатки скромной трапезы. Юноша не мог разглядеть, смотрят ли на него женщины; он отвесил низкий поклон и обратился сразу к обеим:

— Прошу простить меня, благородные леди, ибо не имею чести быть представленным вам и плохо вижу в этом скудном освещении. Меня зовут Андре Сен-Клер, я рыцарь из Пуату. Я доставил вам приветствия и послания от моего сеньора, короля Ричарда. Он велел мне срочно прибыть сюда и предупредить, что вскорости явится сам. Завтра король, со всем имеющимся в его распоряжении флотом, прибудет на Кипр, дабы иметь честь побеседовать с вами лично.

— О, наш Ричард нашёл умного посланца.

Это произнесла женщина, сидевшая справа. Что-то в её голосе — быть может, интонации, свойственные зрелому возрасту (вряд ли так могла говорить юная принцесса), подсказало Андре, что к нему обратилась королева Иоанна Плантагенет. Молодой человек напряжённо вгляделся в тёмный угол, где сидела дама, и решил, что лучше показаться недалёким, чем хранить растерянное молчание, словно неловкий юнец.

Он улыбнулся, блеснув зубами, и приподнял бровь.

— Умного, мадам? Могу я спросить, почему вы пришли к такому заключению?

— Почему? Да потому что вы ловко избавились от необходимости догадываться, кто из нас принцесса, а кто — королева. А ведь то была маленькая ловушка, своего рода игра, выиграть в которой вы не могли, не обидев одной из нас, а то и обеих сразу. Вы сказали, вас зовут Сен-Клер? Не состоите ли вы в родстве с мессиром Анри, который был главным военным наставником войск моей матери?

— Да, мадам. Это мой отец.

— Тогда я вас знаю... Вернее, знала, когда вы были ребёнком. Подойдите поближе.

Андре шагнул вперёд, испытывая облегчение оттого, что его догадка оказалась верна.

Иоанна подняла тонкую тёмную вуаль, скрывавшую её черты, и её лицо почти воссияло во мраке. Теперь Андре тоже её вспомнил. Иоанна была на несколько лет старше его и вместе со своими подружками превратила Андре в живую игрушку, когда он был настолько маленьким, что ещё не мог от них удирать. В ту пору она не казалась ему хорошенькой, но теперь он понял, что принцесса наверняка была красива, просто он был ещё слишком мал, чтобы это понять. Теперь же её лицо просто поразило Андре. Ему смутно вспомнилось, что раньше, задолго до замужества Иоанны, мужчины называли её красавицей. Но юношу поразил не столько её облик, сколько угадывавшаяся в Иоанне Плантагенет внутренняя сила.

На Иоанне была белая накидка, скрывавшая волосы и обрамлявшая её лицо, поверх накидки с помощью богато изукрашенного гребня крепилась вуаль, которую женщина сейчас откинула назад. Высокий лоб под краем накидки был безупречно гладок — Андре знал, что Иоанна на несколько лет моложе своего брата Ричарда и сейчас ей не больше тридцати. На лице с чёткими, высокими скулами, прямым носом и широким подвижным ртом сияли тёмно-голубые глаза, окаймлённые бледно-золотистыми ресницами; такого же цвета были брови бывшей королевы. Правда, в уголках её глаз и рта уже таились крохотные морщинки, и Андре вспомнил, что Иоанна прожила несколько лет в благополучном замужестве, хотя пожилой король, её муж, так и не смог подарить ей сына. Теперь Иоанна уже несколько лет была вдовой.

Всё это промелькнуло в голове Сен-Клера, как только королева велела ему подойти поближе. Рыцарь понял, что Иоанна рассматривает его лицо столь же пристально, как он — её. Потом женщина едва заметно кивнула, и морщинки на её щеках и под глазами как будто разгладились.

— Я помню вас. Вы были очень симпатичным маленьким мальчиком и выросли в очень симпатичного молодого мужчину.

В её голосе прозвучали странные нотки, но Андре не стал об этом размышлять.

— Вы ещё не познакомились с моей будущей невесткой, — продолжала Иоанна. — Беренгария, это мессир Андре Сен-Клер, один из... друзей Ричарда.

На сей раз Андре безошибочно уловил презрительную интонацию, и почувствовал, как от обиды у него побагровел даже затылок. Молодой человек замер, улыбка застыла на его губах, и раздражение пересилило учтивость и благоразумие.

— Мадам, вы слегка ошиблись, — отчеканил Сен-Клер, возмущённый тем, что кто-то причислил его к стае придворных щёголей, вечно вившихся вокруг короля. — Ваш брат — мой сюзерен, а я — его верный вассал. Он оказал мне честь, почтив своим доверием, и я не вижу ничего постыдного в том, что он считает меня другом. Но я не являюсь одним из его... близких «друзей».

То, как Андре подчеркнул последнее слово, не оставляло сомнений насчёт того, какой смысл он в него вложил. Иоанна даже слегка отпрянула, словно испугавшись. Тогда оробел и Андре, подумав, что, возможно, неверно её понял и напрасно обидел. Он приготовился смиренно выслушать упрёки сестры короля, но таковых не последовало. Несколько мгновений Иоанна молчала, слегка нахмурившись, потом выпрямилась в кресле и произнесла:

— Простите меня, мессир Андре.

Удивлённый её мягкостью и снисходительностью, Андре слегка поклонился, приложив ладонь к груди.

— Я уже всё забыл, моя госпожа.

Бывшая королева, наклонив голову, присмотрелась к нему, словно разглядывала впервые, и кивнула.

— Что ж, хорошо. Беренгария, давайте начнём всё сначала. Я хочу представить вам мессира Андре Сен-Клера, рыцаря Аквитании, находящегося на службе у моего брата, и, очевидно, человека, облечённого высоким доверием и располагающего большими полномочиями. Мессир Андре, это принцесса Беренгария Наваррская, будущая супруга вашего сеньора, моего брата, герцога Ричарда. Я называю его герцогом, потому что мне кажется, титул короля Англии должен мало для вас значить...

Она не договорила, и Андре снова поклонился, на сей раз — принцессе, хотя не преминул одарить Иоанну непринуждённой улыбкой.

— Клянусь вам, моя госпожа: будь ваш брат королём Аквитании, а не герцогом, его титул, может, и был бы выше, но это никак не повлияло бы на мою вассальную верность. Я предан своему сеньору независимо от его титула.

Андре опять повернулся к принцессе и преклонил перед ней колено.

— Моя госпожа принцесса, теперь я должен попросить у вас прощения за свои слова. То, что ваш будущий супруг — король Англии, возможно, и не имеет значения для меня, рыцаря Аквитании и Пуату, но, когда вы станете королевой Англии и герцогиней Аквитанской, я буду счастлив принести обет верности лично вам.

Пришёл черёд принцессы Беренгарии откинуть вуаль и открыть лицо. И когда она подняла руки, молодой человек сделал всё, чтобы не смотреть на её пышную, округлую грудь. При этом он почти физически ощущал на себе пристальный взгляд Иоанны, явно следившей за ним. Сен-Клер постарался глядеть лишь на руки принцессы, расправлявшие складки вуали, но не мог не думать о том, что грешно губить столь сочную, чувственную красоту, отдавая её неспособному оценить подобную прелесть Ричарду Плантагенету. Король окружал себя поджарыми, мускулистыми юношами, и нежные женские формы не могли вызвать у него ничего, кроме отвращения. А ведь несчастная Беренгария, возможно, уже знала, что ей предстоит стать женой того, кто не испытывает к женщинам ни малейшего интереса, не говоря уж о вожделении.

Принцесса, приветливо улыбаясь, склонила голову, но, прежде чем заговорить с Андре, обратилась к караульному, который стоял, прислонившись к двери каюты, и делал вид, что его ничего вокруг не интересует.

— Оставьте нас, пожалуйста, — попросила Беренгария. — Подождите за дверью.

Она посмотрела туда, где в дальнем углу сидели три женщины.

— Вы, дамы, тоже можете удалиться. Мы позовём вас, если потребуется.

Караульный выпрямился, отсалютовал, пропустил придворных дам вперёд и оставил особ королевской крови и Андре в полумраке каюты. Сен-Клер по-прежнему стоял на одном колене перед принцессой, которая, едва за стражем закрылась дверь, улыбнулась молодому человеку.

— Мастер Сен-Клер, вам здесь очень рады как другу и доверенному лицу моего будущего супруга, Ричарда. Вам нет нужды оставаться коленопреклонённым. Встаньте, мессир. Если не ошибаюсь, вы сказали, что доставили послания от короля?

Беренгария говорила с лёгким незнакомым, но ничуть не режущим слух акцентом, и Андре вдруг подумал, что никогда не бывал за Пиренеями, в Наварре, королевстве её отца. Он знал, что тамошний народ уже много сотен лет живёт в постоянном страхе перед господствующими на их южных границах мусульманами-маврами и почти непрерывно воюет с ними. Именно это делало политический союз с королём Наварры Санчо Шестым столь привлекательным для матери Ричарда, которая устроила брак сына с Беренгарией.

— Верно, моя госпожа. Простите. Послания здесь, в целости и сохранности.

Андре встал и, пошарив в поясном кошеле, извлёк два небольших цилиндра. Щурясь в полумраке, молодой человек вручил свитки обеим женщинам, которые тут же принялись их распечатывать. Беренгария с рассеянной улыбкой указала Андре на кресло в дальней части каюты.

— Отдохните, мессир Андре, пока мы будем читать. Там есть удобное кресло, я часто в нём сижу... Чтение не займёт много времени.

Андре послушно склонил голову и двинулся к креслу, на которое указала принцесса. Он уже собирался сесть, когда перехватил взгляд Иоанны и улыбнулся ей. Но бывшая королева быстро опустила глаза на свиток, ничем не показав, что заметила взгляд Андре. Тогда молодой человек сосредоточил внимание на принцессе Беренгарии. Глаза его уже привыкли к сумраку, и, пока принцесса читала длинное письмо Ричарда, Сен-Клер смог как следует её рассмотреть.

«Что мог написать Ричард Плантагенет, чтобы привлечь благосклонное внимание такой девушки, как эта?» — гадал молодой человек, глядя на крохотный, восхитительный чёрный локон, выбившийся из-под краешка накидки и прильнувший к левой щеке принцессы.

Словно почувствовав на себе взгляд Андре, Беренгария рассеянно подняла руку и, не отрывая глаз от свитка, заправила выбившийся завиток под белую ткань.

«У неё чёрные волосы», — подумал Андре, глядя на брови, чётко выделяющиеся на фоне матово-бледного лица принцессы. Чёрные волосы и глаза настолько тёмные, что они тоже казались чернильно-чёрными. Впрочем, сейчас, когда Беренгария читала, глаза её были опущены, и Сен-Клер видел лишь изогнутые ресницы, такие длинные, что они как будто лежали на безупречных щеках. Андре пришёл к выводу, что красота будущей супруги Ричарда отличается от красоты всех прочих дам, с которыми он встречался во время любовных похождений в родных краях. Беренгария была непосредственной и милой, что сулило мужчине великие радости, а непривычно смуглый оттенок кожи придавал ей загадочность, наводя на мысли от чужих землях и тёплых краях. Причём дело было не в цвете волос или глаз — темноволосых и темноглазых женщин Андре знал немало; зато он вдруг осознал, что настоящих блондинок, девиц с льняными волосами и голубыми глазами, у него было всего четыре...

И тут молодой человек с изумлением поймал себя на том, что не помнит, сколько женщин увлекли его настолько, что дело дошло до любовной близости. Со сколькими женщинами он старался добиться этой близости или просто мечтал о ней?

Их было не так уж много, решил Андре. И начал было вести обратный счёт, начиная с Элоизы де Шамберг, погибшей во владениях Сен-Клеров, что косвенно привело к вступлению Андре в ряды тамплиеров. Некоторых женщин молодой человек вспомнил легко, включая четырёх с льняными волосами... Но удивился, поняв, что ни одна из них не оставила о себе приятных воспоминаний.

Тут Беренгария опустила письмо, и Андре, отбросив все досужие мысли, снова впился в неё внимательным взглядом.

Но принцесса лишь мельком посмотрела на него. Теперь Андре увидел, что губы у неё полные, сочные и мягкие. Беренгария чуть прищурилась, устремив взгляд в пространство, и рассеянно провела пальцем по ткани корсажа, обтягивающего её высокую грудь, тем самым невольно заставив молодого человека вновь обратить внимание на цветущую женственность принцессы. Знает ли она, что её муж — любитель мужского пола? А если знает, не обманывается ли, полагая, что сумеет его изменить?

Но в таких делах у Андре не было опыта, и он так и не пришёл к какому-либо заключению.

Некоторых из мужеложцев ему нетрудно было считать товарищами и даже друзьями, не испытывая особой неловкости из-за их склонностей, но других — и таких было большинство — Сен-Клер старался избегать. Он давно понял, что они далеко не отличаются такой же терпимостью по отношению к обычным людям, какой требуют по отношению к себе. Однако Андре предпочитал жить своей жизнью и не лезть в чужие дела, тем более столь личные.

И всё же он по опыту знал, что такие люди обычно держатся вместе, хмелея от взаимной тяги, а на женщин, даже если долг и приличия требуют общения с женским полом, у них практически не остаётся ни сил, ни времени. Андре повидал немало подобных людей, в том числе немолодых, из чего следовало, что с возрастом такие наклонности не исчезают. Он полагал, что это некий рок и что никакая женщина, даже самая пылкая, страстная и верная, не может изменить такого мужчину.

Конечно, следовало думать, что Ричард исполнит свой супружеский долг, дабы Беренгария родила ему наследника, но, как только этот наследник появится на свет, предоставит жене заниматься ребёнком, а сам отправится развлекаться со своими приятелями. Андре знал, что такова участь многих женщин.

Молодой человек поймал себя на том, что его удивляет явное отсутствие интереса Беренгарии к тому, что так близко её касается. Неужели она действительно пребывает в блаженном неведении относительно своего будущего супруга? В конце концов, принцесса прибыла издалека, дома вела уединённый образ жизни, и, возможно, в её стране царят совсем другие нравы. Правда, в голове Андре тут же всплыли воспоминания о смутных слухах, связывавших Ричарда с братом Беренгарии, Санчо, но он отбросил эти мысли и задумался о другом.

Беренгария была здесь чужой, она никого тут толком не знала, и, если по прибытии пребывала в неведении, вряд ли у неё появились столь близкие друзья, чтобы они рискнули просветить принцессу относительно её неприглядного супружеского будущего. Если кто и не побоялся бы вызвать гнев Ричарда, то только его сестра. Не открыла ли она, движимая бескорыстной дружбой, глаза своей будущей родственнице на её суженого?

Кроме того, Иоанна была королевой по рождению и воспитанию, она выросла в осознании своего долга — а долг королевы заключался в том, чтобы рожать сыновей, тогда как долг короля заключался в том, чтобы даровать их супруге.

Ричард предпринял публичную попытку отказаться от своих непристойных и противоестественных склонностей, чтобы дать Англии наследника, и Андре, привыкшему видеть в короле, несмотря на все прегрешения монарха, прежде всего рыцаря и героя, было нетрудно поверить в то, что Ричард Плантагенет так и поступит.

Закончив чтение, Иоанна обратилась к Андре:

— Мой брат пишет, что я могу безраздельно вам доверять и полностью на вас полагаться.

Она взглянула на сидевшую напротив Беренгарию.

— Тебе он написал то же самое, Берри?

Принцесса кивнула, и Иоанна медленно повернулась к Андре, слегка наклонив голову и глядя на молодого человека широко раскрытыми глазами.

— Интересно было бы узнать, чем вы заслужили столь высокую оценку моего брата. Я и представить себе не могла, что Ричард способен о ком-нибудь так отзываться. Должно быть, мессир Андре Сен-Клер, вы и впрямь весьма примечательный и необычный молодой человек... Но нам нужно многое обсудить, поэтому начнём безотлагательно. Ричард задал мне несколько вопросов о том, что произошло здесь со времени нашего прибытия. Брат хочет, чтобы вы выслушали мои ответы. Я склонна предположить, что о том же самом он попросил и Беренгарию.

— Так и есть, — подтвердила принцесса. — Что ж, вы предпочитаете поговорить с каждой из нас по отдельности или побеседуем все втроём?

— Наверное, лучше будет побеседовать втроём, мадам, если у вас нет возражений. Здесь довольно удобно, вряд ли нас тут потревожат или подслушают, если, конечно, мы будем беседовать тихо.

Андре указал на открытый люк над их головами.

— Он выходит на палубу, и я предлагаю говорить так, будто там, наверху, примостился шпион с большими ушами, приложив к каждому уху ладонь. Госпожа Иоанна, не угодно ли вам начать первой?

Пока Иоанна, Беренгария и Андре тихо беседовали, узор, образованный солнечными лучами, медленно перемещался по полу каюты. Когда дневной свет почти угас, Андре попросил, чтобы с палубы принесли свечи и новые светильники. Трое собеседников подождали, пока свечи зажгут, и, как только посторонние удалились, продолжили разговор.

Наконец долгая беседа была закончена, и Сен-Клер, покинув дам, вернулся на свой корабль.

Молодому рыцарю было о чём подумать. В своей каюте он первым делом начал записывать соображения насчёт услышанного и улёгся спать совершенно измотанным. Засыпая, Андре думал об обеих женщинах, таких разных, но одинаково привлекательных... И возможно, впервые за долгое время сожалел о том, что обет храмовника скоро навсегда лишит его возможности приятно проводить время в женском обществе.

* * *

Галера Ричарда прибыла лишь к концу утра следующего дня.

Она появилась в сопровождении ещё двух галер, но без остального флота. Едва королевское судно бросило якорь, Андре сошёл в предоставленную Турнедосом лодку. Но не успел он добраться до галеры Ричарда, как увидел, что его опередил большой бот, отваливший от одного из трёх неизвестных кораблей, прибытие которых он заметил вчера. Андре велел своему рулевому держаться поодаль от незнакомой лодки, выкрашенной в красный и тёмно-зелёный цвета. На борту её находилась команда из восьми гребцов, а на кормовой надстройке Андре насчитал десять рыцарей в полном вооружении, с гербами на груди. Ни один из этих гербов не был знаком Сен-Клеру.

Теперь в нём проснулось любопытство: наблюдая, как неизвестные рыцари поднимаются на борт королевской галеры, он заметил, что их оружие и снаряжение явно не пылилось без дела. Геральдические символы на щитах (хотя немногие из этих рыцарей имели щиты) выцвели и поблёкли, кольчуги же, напротив, блестели, словно отполированные.

Лодка Андре стояла в отдалении, пока рыцари поднимались на борт галеры, а когда бот отвалил, его место тут же заняло маленькое судёнышко, чтобы принять единственного покидавшего галеру пассажира. Когда пассажир подошёл к борту, Андре выпрямился на скамье, узнав суровое, вечно угрюмое лицо одного из наиболее известных и наименее любимых из своих соотечественников — Этьена де Труайя, магистра Храма в Пуату, самого высокопоставленного храмовника среди участников нынешнего похода. Не глядя по сторонам, де Труайя спустился в лодку, уселся на корме и низко надвинул капюшон на лицо, а его гребец энергично налёг на вёсла.

Лишь спустя без малого час десять рыцарей вернулись на своё судёнышко, причём Ричард сам проводил их и стоял, глядя им вслед, пока они не отплыли. Андре понял, что король его заметил, но ждал до тех пор, пока Ричард не взглянул в его сторону и не поманил его жестом.

Шторм давным-давно стих, но море всё ещё было неспокойным, а волны — непредсказуемыми, поэтому Андре, прыгая с лодки на свисавшую с борта галеры сеть, рисковал промахнуться и плюхнуться в воду. Но всё обошлось: он вцепился в сеть и вскарабкался на палубу, лишь замочив ноги. Хлюпая сапогами и оставляя на палубе мокрые следы, Андре пошёл к корме, где Ричард что-то диктовал писцу-монаху. Позади короля и писца сгрудилась кучка придворных зевак: они глядели на Сен-Клера, не скрывая презрения к его неподобающему виду. Андре всеми силами постарался сохранить бесстрастное выражение лица, хотя рука его так и тянулась к рукояти меча.

Когда Сен-Клер приблизился, Ричард поднял голову, заметил протянувшуюся за молодым человеком цепочку мокрых следов и весело выгнул бровь, но ничего не сказал. Король лишь кивнул и поднял палец, давая понять, что ему нужно ещё немного времени, чтобы закончить дела с клириком. Тихим голосом (если бы Андре разобрало любопытство, молодому человеку пришлось бы напрячь слух, чтобы расслышать слова писца) монах прочитал королю записанное под диктовку. Ричард кивнул и отпустил писца.

— Ну что, Андре, удалось тебе раздобыть нужные сведения?

— Да, мой сеньор.

— Прекрасно.

Ричард заговорил громче — чтобы его услышала вся собравшаяся за спиной свита:

— Оставьте нас. Не сомневаюсь, у вас есть о чём поговорить, а кое-кому есть и чем заняться. Но будьте уверены: если я замечу вас до того, как закончу беседу с мессиром Андре, лучше вам быть замеченными на солидном расстоянии, чтобы мне и в голову не пришло, что вы подслушиваете. Ступайте. Нет, погодите!

Король поднял руку, задержав придворных, которые уже начали расходиться.

— Перси, ты получил мои указания. Не мешкая донеси их до сведения своих людей, чтобы, когда прибудет флот, всё было готово. Ясно? Пусть никто не смеет сходить на берег без моего разрешения. Когда же я дам такое разрешение, высадка должна пройти гладко. Невилл, распорядись, чтобы возвели мой шатёр и выставили возле него охрану. Немедленно высади с дромонов своих воинов — пусть они при поддержке лучников и арбалетчиков займут высоты, вон там, справа, откуда открывается вид и на берег, и на главные ворота города. Возможно, так называемый император этого злосчастного края всё ещё в Лимасоле, поэтому постарайся сделать так, чтобы он не доставил нам никаких хлопот. А вы, лорд Ричмонд, перегоните мою баржу через бухту. Займитесь этим через час, ни минутой раньше, ни минутой позже, и позаботьтесь о безопасности короля Ги. Без лишней спешки проводите его на баржу и переправьте на берег. К тому времени, когда вы ступите на землю Кипра, королевский стан будет уже подготовлен и надёжно защищён. Невилл, тебе на всё про всё отводится три часа, отсчёт идёт с этой минуты. А сейчас идите и оставьте меня наедине с мессиром Андре.

Когда придворные разошлись, тихонько переговариваясь (многие бросали на Андре взгляды, в которых читалось всё, от обычного любопытства до подозрительности и откровенной враждебности), король поманил Сен-Клера и пригласил занять кресло рядом со своим.

— Ну, давай садись. Нам есть о чём поговорить. Основная часть флота прибудет не раньше чем через день или два — буря в нашем курятнике потрепала и цыпочек, и старых, облезлых петухов. Но самые быстроходные суда с отборными отрядами на борту подойдут сюда уже к ночи.

Ричард окинул взглядом порт.

— Судя по тому, что дома на берегу ещё не горят, моя стража пока находится на борту дромонов, и обе мои дамы пребывают в безопасности и добром здравии.

— Так и есть, мой сеньор, и обе они с нетерпением ожидают встречи с вами.

— А это ничтожество Комнин? Он не пытался угрожать им или как-то их донимать?

— Нет, до угроз дело не дошло. Он пытался действовать хитростью, но королева Иоанна никогда не теряет головы и видит насквозь таких людей и их намерения. Она сразу раскусила Исаака, когда тот всячески пытался выманить дам на берег, и решила, что будет разумнее остаться на борту дромона, подальше от его «гостеприимства».

— Да, Иоанна умница. Но хочется верить, что, не будь её на борту, де Брюс принял бы точно такое же решение...

Король умолк, заметив выражение лица собеседника.

— Ты с этим не согласен? — спросил Ричард.

— Нет, мой сеньор, при всём моём уважении. Сегодня утром я обстоятельно побеседовал с коммодором, и тот ясно дал понять, что не одобряет образа действий королевы. Он сказал, что, будь на то его воля, он бы принял приглашение Комнина начать переговоры и многого добился бы мирным путём. Разумеется, он подчинился желанию вашей сестры, но нехотя, считая, что она не права и вмешивается не в своё дело.

— Хмм. И как ты считаешь — он действительно сумел бы уладить дело миром с Исааком Комнином?

— Сомневаюсь, мой сеньор. Комнин уже продемонстрировал своё недружелюбие, допустив мародёрство и позволив ограбить потерпевшие крушение суда. Он начал разыгрывать из себя гостеприимного хозяина, когда понял, что на уцелевших кораблях находится более ценный груз, чем на затонувших. Он наверняка попытался бы захватить дромоны, если бы располагал флотом, способным атаковать такие огромные суда. Но у него нет ни флота, ни, судя по всему, настоящей, организованной армии. Поэтому ему ничего другого не оставалось, кроме как попытаться заполучить корабли с помощью обмана. Ваша сестра поступила правильно. Никто не знает, что бы произошло, прими она другое решение. Существовала реальная опасность того, что в руках этого островитянина оказалась бы тогда и военная казна, и две заложницы королевской крови.

— Что-то подсказывает мне, что именно так всё бы и произошло.

Голос Ричарда походил на приглушённое рычание.

— Расскажи мне об этом Комнине. Всё, что мне о нём известно, основано на слухах и давних донесениях, а ты наверняка раздобыл более свежие и точные сведения.

— Да, мой сеньор. Во всяком случае, постарался раздобыть.

Сен-Клер откинулся в кресле и сложил пальцы домиком под подбородком, приводя в порядок мысли и лишь смутно сознавая, как замёрзли ноги в тяжёлых, мокрых сапогах.

— Комнин — странный человек. Я выяснил это сразу. Он — тиран и, как поговаривают, безумен. Большинство подданных не просто не любят его, а ненавидят лютой ненавистью. И есть за что. С народом Комнин обращается просто невообразимо. Родом он, как известно, византиец, его дядя (во всяком случае, так уверяет сам Исаак) был императором Константинополя. Во всяком случае, сюда Комнин действительно прибыл из Константинополя шесть лет тому назад. Никто, похоже, не знает, как ему это удалось, но он сумел прибрать остров к рукам, отбив его у Византийской империи. Именно этот «подвиг», наряду с его предполагаемыми семейными связями, и побудил его назваться императором. Как я уже говорил, народ ненавидит Комнина, но тот правит железной рукой и крепко держится за власть. Молва рисует Комнина человеком алчным и коварным, о его жестокости рассказывают невероятные истории. Я слышал их от де Брюса сегодня утром, а ему многое порассказали жители Лимасола. За шесть лет правления Комнина множество самых видных и состоятельных горожан бежали за море; здесь остались лишь те, кто привязан к своему имуществу и не решается всё бросить, хотя и живёт в постоянном страже перед непомерными поборами и неприкрытым грабежом Исаака.

— Похоже, он чудовище, — проворчал Ричард, не желая замечать, что всё это ярко напоминает его собственные методы сбора средств на войну в Святой земле.

Однако Сен-Клер не обратил внимания на иронию ситуации.

— Это ещё не всё, — добавил он. — Со своими командирами, во всяком случае с младшими, Исаак обращается не лучше. Изводит их наказаниями и штрафами, поэтому войско любит его не больше, чем народ.

— В таком случае почему его не убьют? Не понимаю. Неужели этот глупец не знает, как следует править? Какое безумие побуждает правителя — любого правителя — жестоко обращаться с людьми, без которых он вообще не правитель? Этот субъект, вообразивший себя императором захолустного острова, наверняка безумен. Взять хотя бы, как глупо он поступил с нашими дромонами. Неужели он хоть на миг вообразил, что никто не станет искать потерянные сокровища? Или решил, что те, кто явится за ними, будут слабыми и безмозглыми? Да он просто идиот.

— Может, идиот, а может, и нет, — ответил Сен-Клер. — Многие говорят — и люди в это верят, — что в молодости, будучи храбрым и крепким воином, Комнин служил в византийском войске. Во время войны с Арменией он был взят в плен и продан в рабство. Согласно этой истории, которая на слуху у многих, хотя сам Исаак редко её вспоминает, он много лет провёл в заморских землях, закованный в тяжёлые оковы, как дикий зверь, потому что тогда был сильным и склонным к бунту. Вроде с тех пор он проникся лютой ненавистью к выходцам с Запада — таким, как мы. Он называет нас латинцами и считает виновными в своих страданиях.

Помолчав, Сен-Клер добавил:

— Возможно, это объясняет то, почему Комнин так разозлился, когда два незнакомых латинских корабля в поисках прибежища бросили якорь у его берегов.

— Да, как послушаешь тебя, так начитаешь верить, что истории о Комнине правдивы... Но мне по-прежнему хочется растоптать негодяя, как ядовитого паука. Что ещё ты разузнал? Насчёт кораблей и всего остального.

Андре пожал плечами.

— Судя по тому, что мне удалось выяснить, всё произошло случайно. Налетел шторм, и ветер загнал три дромона сюда, к Кипру. Де Брюс полагает, что это случилось из-за огромных размеров кораблей. Их широкие борта и корма сыграли роль парусов: ветер подгонял дромоны сильнее, чем остальные корабли флота, поэтому и отнёс их дальше. К острову их прибило на рассвете третьего ненастного дня, когда шторм пошёл на спад, но море всё ещё было бурным. Тот дромон, что оказался к побережью ближе других, швырнуло прямо на камни, которые жители острова называют скалами Афродиты; судно застряло среди камней на мелководье, после чего волны и ветер разнесли его в щепы. Два уцелевших судна ничем не могли ему помочь, и лишь немногим находившимся на борту разбившегося корабля удалось добраться до берега и спастись. Как только о крушении узнали местные рыбаки и жители острова, они поспешили на побережье в надежде чем-нибудь поживиться. А когда рыбаки нашли среди обломков золото, эта весть мигом дошла до Комнина. Говорят, сперва он узнал только, что на отмели среди скал выбросило золотые монеты, но этого оказалось достаточно, чтобы распалить его алчность. У рыбаков отобрали всё ценное, включая и вашу Большую печать, которую Комнин сдуру нацепил на шею. А потом ныряльщик обнаружил сундуки и бочки с золотом. — Андре подумал и продолжал: — По-видимому, спустя несколько часов после этого до Комнина дошла весть, что с запада к Лимасолу пригнало ещё два огромных судна и они просят разрешения встать на якорь в гавани. Для Исаака слово «запад» означает ненавистных латинцев, поэтому он категорически запретил дромонам входить в бухту, а всех людей, выбравшихся на берег после кораблекрушения, бросил в тюрьму. Но позже, расспросив некоторых из местных жителей и поразмыслив об услышанном, он сообразил, что два корабля, которые он не пустил в гавань, скорее всего, из той же флотилии, что и разбившееся судно. А значит, на их борту тоже могут быть сокровища, даже бо́льшие, чем на первом дромоне. Первым побуждением Комнина было нагрянуть в Лимасол и захватить два этих корабля — так мне сказал один из его капитанов. Но Исаак не решился покинуть место кораблекрушения, не убедившись, что все сокровища найдены. Он никому не доверял и не ожидал от своих людей ни верности, ни честности, поскольку сам никогда не отличался честностью и верностью по отношению к ним. Вот почему Комнин, как ни злился, оставался возле места крушения, пока не были собраны все монеты до единой. Через несколько дней Исаак вернулся в Лимасол и обнаружил, что весь его флот бессилен против двух наших дромонов. Ему, конечно, доложили, что к острову подошли очень большие суда, однако по-настоящему крупного корабля здесь никогда ещё не видели и просто не могли вообразить, что существуют такие плавучие крепости. Налетевший на скалы дромон был разбит в щепки, и никто не мог оценить его подлинных размеров, поэтому, лишь вернувшись в Лимасол, Комнин понял, что имели в виду его люди, называя суда громадными. О том, чтобы захватить дромоны силой, нечего было и мечтать.

Ричард внимательно слушал, сдвинув брови, и Андре продолжил свой рассказ:

— Взвесив всё, Комнин сменил тактику и стал предлагать незваным гостям любую помощь, но на уме у него было совсем другое. Исаак послал де Брюсу письмо, в котором объяснял, что раньше судам отказали в гостеприимстве, потому что его, Комнина, не было в городе; якобы дела и сейчас удерживают его в Никосии. Возможно, его замысел и удался бы, но Исаака выдали собственные люди, которые рассказали всё. Благодаря им де Брюс точно знал, где Комнин был, когда вернулся, что поднял с разбитого корабля и как обошёлся с нашими спасшимися людьми и с телами погибших.

— Постой. Ты говоришь, что обо всём этом де Брюсу рассказали люди Комнина? Почему же тогда де Брюс был не согласен с решением Иоанны? Ведь любому ясно, что она права.

— Боюсь, он просто не допускал мысли, что женщина может разбираться в вопросах войны и политики.

— Божьи потроха, какая глупость! Иоанна несколько лет была царствующей королевой, причём не где-нибудь, а на Сицилии! Де Брюсу по гроб жизни не разобраться в политике так, как разбирается она!

Сен-Клер кивнул.

— Думаю, это верно. Однако де Брюс полагал, что ему не составит труда договориться с Комнином, ведь он собирался вести переговоры с позиции силы. Военного флота у Кипра нет, армией здесь считают какой-то необученный сброд без воинской гордости и боевого духа. Трудно поверить, но на острове вообще нет рыцарей: император изгнал их всех, опасаясь, что те могут устроить заговор и свергнуть его. Короче, де Брюс считал, что ему нетрудно будет доказать своё превосходство.

— Но он не смог бы этого сделать, находясь на борту корабля. Сперва ему пришлось бы высадиться.

— Да, мой сеньор, и высадка была вполне возможна. В его распоряжении имелся большой отряд королевской стражи, двести дисциплинированных воинов. По мнению де Брюса, такими силами можно было бы захватить весь Кипр, поскольку люди Исаака не стали бы сражаться за императора.

Ричард наклонил голову; на лице его читалось неприкрытое сомнение.

— Может, так, а может, и нет. В любом случае, это уже не имеет значения, раз Иоанна настояла на своём. Что ещё?

— Мой сеньор, самое главное я уже изложил. Если вы желаете что-то уточнить, я готов ответить на ваши вопросы, в противном же случае мне нечего добавить к сказанному.

Король задумчиво почесал в бороде и решительно кивнул.

— Быть по сему. Ты хорошо потрудился, раздобыл много ценных сведений, и теперь я могу принять решение, не то что час назад. Ясно, что можно прямо сейчас, не дожидаясь прибытия флота, высадиться на острове — и этот выскочка, выдающий себя за императора, не сумеет дать мне отпор. Благодарю за службу, Сен-Клер. Ступай перекуси, а после, когда я обдумаю твой доклад, мы снова потолкуем. Нет, постой. Принцесса Беренгария... Как она? Я имею в виду — в каком она настроении?

— Принцесса пребывает в добром здравии, она полна воодушевления и с большим нетерпением ожидает вашего сегодняшнего прибытия.

— Да уж... И какое впечатление она на тебя произвела? Её и впрямь приятно лицезреть?

— Лицезреть... Да, мой сеньор, это правда. На неё нельзя смотреть без восхищения. Из неё получится прекрасная жена и царственная королева.

— Непременно... Непременно, вне всяких сомнений. Ещё раз благодарю, мастер Сен-Клер. Ну, ступай.

ГЛАВА 4

Андре Сен-Клер был совершенно уверен, что король без промедления нападёт на Исаака Комнина, но Ричард продемонстрировал здравый смысл и выдержку, не сделав ничего подобного. В тот же день он отправил Исааку письмо, составленное с помощью целой оравы клириков и выдержанное (учитывая недавние события) в удивительно мягком тоне. Императору предлагалось отпустить людей, спасшихся с потерпевшего крушение дромона, со всеми их пожитками, и вернуть сокровища Ричарда, включая Большую печать Англии — всё равно она никому была не нужна, кроме английского короля. Ричард обещал, что удовлетворится этим, не станет предпринимать против Кипра никаких враждебных действий, тут же поднимет паруса и отплывёт в Палестину, куда и держит путь.

Письмо ещё не добралось до адресата, а король Ги Иерусалимский уже высадился на кипрском побережье и разместился в шатре Ричарда, поставленном на холме в миле от городских ворот. Холм этот усиленно охранялся. Тем временем на горизонте уже замаячили паруса флотилии, прибытия которой ожидали до наступления ночи. Не успели суда бросить якоря, как Комнин прислал Ричарду ответ.

Когда представитель императора прибыл с депешей к галере Ричарда, сам Исаак появился перед городом в сопровождении разномастной толпы вояк, которые выставили перед воротами переносные заграждения. Сен-Клер, наблюдавший за происходящим с борта судна и не знавший о переписке Ричарда с Комнином, расценил манёвр последнего как вызов — и не ошибся.

Ответ Исаака на миролюбивое письмо короля был настолько резким и возмутительно высокомерным, что прочитавшим послание королевским советникам оставалось лишь качать головами и бормотать, что этот человек явно безумен. Исаак заявил, что не отпустит своих пленников и не вернёт ни единой золотой монеты. Он написал, что презренные чужаки-латинцы нанесли ему оскорбление, посмев вторгнуться в его владения, и справедливо наказаны заточением и конфискацией имущества, а их сородичи должны смириться со случившимся, признать свою вину и убраться подальше, ибо он больше не желает о них слышать. И пусть латинцы денно и нощно благодарят Комнина за то, что он вообще соизволил ответить на их депешу, ибо императору неуместно переписываться с какими-то там королями.

Несколько человек впоследствии рассказали Андре, что, пока канцлер зачитывал этот ответ, Ричард стоял молча, широко раскрыв глаза от изумления, а потом рассмеялся диким лающим смехом и приказал немедленно высадиться на берег, где в окружении своих людей красовался Комнин.

Высадка трёх сотен воинов под прикрытием двухсот лучников и арбалетчиков состоялась менее чем через час. Ополченцы Исаака попытались было преградить «латинцам» дорогу, но со стоящих близ берега судов на них обрушился смертоносный ливень стрел и арбалетных бортов. Люди Комнина мигом пали духом, во главе со своим императором припустили к городским воротам и укрылись за ними. Поле боя осталось за Ричардом.

Весь день и всю ночь Ричард наблюдал, как на сушу сводят боевых коней. Некоторые из них провели в море целый месяц и застоялись в тесных корабельных стойлах. Вряд ли хоть один конь смог бы сразу пуститься вскачь, не говоря уж о том, чтобы участвовать в сражении. Но ближе к утру Ричард бросил клич, призывая сорок добровольцев отправиться с ним в прибрежное местечко Кол осей, лежавшее в пяти милях от места высадки, — прошёл слух, что там укрылся Исаак со своими ближайшими приспешниками.

Андре, которому не спалось всю ночь, услышал, как глашатай с пирса выкрикивает королевский клич, как ему вторит вахтенный на носу корабля. Молодой человек тут же направился к Турнедосу и заявил, что как вассал Ричарда желает принять участие в вылазке. Но Турнедос возразил: будучи командиром моряков, он не вправе принять такое решение. Раз Андре послушник, ему надлежит просить дозволения у старшего из находящихся на борту служителей Храма.

Андре до сих пор не выпало случая познакомиться с этим известным рыцарем по имени дон Антонио дель’Акила, но молодой человек много раз видел его на корабле. Сейчас Сен-Клер нашёл его на кормовой надстройке: дель’Акила стоял, облокотившись на поручень, неподалёку от сержанта-рулевого и тихо беседовал с каким-то смуглым рыцарем.

Очевидно, оба собеседника были очень заняты, но рыцарь, слегка нахмурившись оттого, что его отвлекли от беседы, и даже не повернувшись в сторону Сен-Клера, выслушал его просьбу... И тут же отказал в ней не терпящим возражений тоном.

И всё же Андре попытался возразить. Он сослался на то, что ещё не принёс присяги ордену — значит, вообще не должен испрашивать разрешения и делает это только из учтивости.

Дель’Акила, или просто Акила, как дружески называли его храмовники, уже вернулся было к прерванной беседе и протянул руку, желая взять товарища за плечо, но замер, услышав слова Андре. Он выпрямился и поднял палец, извиняясь перед собеседником и давая понять, что ненадолго отвлечётся. Затем Акила повернулся к Сен-Клеру. Висящая на переборке лампа отбрасывала на лицо тамплиера колеблющийся свет, и Андре ожидал увидеть на этом лице гнев, но Акила смерил юношу долгим, абсолютно невозмутимым взглядом.

Антонио дель’Акила был воином в самом расцвете сил, лет тридцати с небольшим. Его густая рыжеватая, коротко постриженная бородка в предрассветном мареве казалась чёрной. Поверх кольчуги он носил белую орденскую мантию, украшенную не только удлинённым алым крестом — отличительным знаком храмовников в Святой земле, — но и другим крестом, над самым сердцем. Такой равносторонний чёрный крест служил эмблемой ордена в самом начале, до того как крест на мантиях тамплиеров стал броского алого цвета в знак безвинно пролитой крови Иисуса Христа. Лишь немногим тамплиерам дозволялось носить оба креста одновременно — такого права удостаивались рыцари, отличившиеся в сражениях и тем самым прославившие орден.

Акила некоторое время стоял, глядя на Сен-Клера в упор, прищурив глаза и слегка покусывая верхнюю губу, потом с глубоким вздохом повернулся к своему собеседнику.

— Простите, сеньор Лоренцо, но я должен заняться этим... делом. Если вы подождёте меня в моей каюте, я постараюсь явиться туда как можно быстрее.

Сеньор Лоренцо глубоко поклонился и ушёл, а Акила поманил пальцем Сен-Клера.

— Идёмте со мной.

Андре послушно зашагал рядом с тамплиером.

— Почему вы хотите отправиться с Ричардом? — без обиняков спросил Акила.

— Герцог — мой сеньор...

— Я это знаю, мастер Сен-Клер, но почему вы хотите с ним отправиться?

Андре заморгал, слегка удивлённый тем, что Акила знает его имя, но нашёлся с ответом:

— Таков мой вассальный долг.

— Нет, ваш вассальный долг — повиноваться приказам короля. Но он не отдавал на сей счёт никаких приказов. Он всего лишь выкликнул добровольцев. Теперь позвольте мне повторить вопрос: почему вы хотите с ним отправиться?

— Чтобы... — начал было Андре, но не договорил.

Он вдругпонял, что подыскивает оправдание своим, в общем-то, эгоистическим желаниям, и, не сдержав улыбки, мысленно признал своё поражение.

— Чтобы снова очутиться в седле.

— Очутиться в седле после долгого времени, проведённого в море, хотите вы сказать?

Акила не смотрел на юношу и не видел его улыбки.

— Да, — согласился Андре.

— Думаете, вы один мечтаете об этом?

— Нет, но...

— Вот именно.

Они пересекли кормовую надстройку и неторопливо двинулись вдоль правого борта, прочь от рулевого, который провожал их любопытным взглядом. Наконец, оказавшись там, где вахтенный не мог их слышать, Акила остановился и повернулся, так что они с Андре оказались почти нос к носу. Схватив Сен-Клера за запястье, Акила нахмурился и негромко, драматическим тоном заговорил:

— Не двигайтесь. Смотрите мне в глаза. Послушайте, что я скажу. Слушайте меня внимательно! Предположим, я разрешу вам отправиться с вашим сеньором. Возможно, вы проскачете пять миль на коне, который после месяца, проведённого в море, каким-то чудом одолеет такое расстояние. Допустим, вы и впрямь найдёте императора Кипра и его дурацкую компанию и сразитесь с ними. Но скорее всего, вам достанется скверная лошадь, скакать придётся по незнакомой местности, и, хотя вряд ли Исааку Комнину служат умелые бойцы, может случиться так, что один из них — пусть даже случайно — нанесёт вам смертельный удар.

Акила умолк, давая Андре усвоить эти слова и не сводя с него глаз.

— И тогда мессир Андре Сен-Клер останется лежать мёртвым на неизвестном клочке земли в невесть какой глуши, не добившись того, к чему стремился, — продолжал Акила настойчиво, хотя голос его был чуть громче шёпота. — И всё его обучение, всё его послушничество, все испытания — всё это пойдёт прахом. Получится, что вы зря старались... Но не только вы — все люди, готовившие вас к выполнению задания в Святой земле, — тоже зря потратили время и силы.

Акила умолк, заметив мелькнувшую в глазах Андре растерянность, а потом — понимание. Тамплиер выгнул бровь и кивнул, подтверждая справедливость догадки молодого человека.

— Ещё до того, как Ричард призвал добровольцев, мы, находящиеся здесь командиры тамплиеров, решили, что интересы Храма всегда должны стоять превыше интересов короля. Нагла задача, наш долг заключается в том, чтобы добраться до Святой земли живыми и восполнить те телесные и духовные потери, что понёс в сражениях наш священный орден за последние несколько лет. Людские резервы ордена в Святой земле серьёзно истощены, само наше существование там находится под угрозой, поэтому мы не можем позволить себе рисковать жизнью и здоровьем даже одного-единственного человека — до того, как сойдёмся лицом к лицу с Саладином и его несметными полчищами. Судьба самого христианства в родной земле Христа, возможно, зависит именно от нас... От каждого из нас или даже от одного из нас! И разве ведомо, кто он — тот самый важный человек? Нет, мы останемся на борту кораблей, постараемся держаться вместе и будем всячески избегать участия в подобных стычках из-за пустяков. Стычках, продиктованных лишь гордыней и способных напрасно погубить хороших людей, необходимых для нашего великого дела. Вы поняли меня?

Единственное, что Андре чётко уяснил, — он снова неожиданно встретил товарища, члена ордена Сиона, и тот знает о тайной миссии Сен-Клера в Святой земле. А ещё Андре Сен-Клер понял, что хотел донести до его сознания Акила, и не мог не согласиться с убедительностью этих доводов. Более того, юноша устыдился своей эгоистичной глупости. Конечно, высокопарные слова о судьбе христианства были произнесены на тот случай, если их всё-таки подслушают, но Андре уразумел главное: братья Сиона, крайне заинтересованные в успехе его задания, не выпускают его из виду, присматривают за ним и оберегают его.

Сен-Клер сделал глубокий вдох, поднял голову и кивнул.

— Да, брат Акила. Я всё понял и сожалею, что побеспокоил вас по такому ничтожному делу. Прошу меня простить.

— Нет нужды извиняться, просьба — не преступление. Но вы останетесь на борту до тех пор, пока сам король Ричард не прикажет вам сойти на берег.

— Могу заверить, сеньор дель’Акила, что король Англии Ричард не сможет мне ничего приказать. Я подчинюсь ему, только если он отдаст приказ как герцог Аквитании. В противном случае я останусь здесь и буду избегать ненужного риска. У меня нет вассальных обязательств перед короной Англии.

Они ещё не кончили разговор, как собранный Ричардом отряд уже приготовился выступить к городу Колосси. Андре понял это по доносящимся до корабля звукам, потому что было всё ещё слишком темно, чтобы разглядеть воинов на берегу. Несмотря на неопровержимость логики Акилы, Сен-Клер невольно ощутил острую зависть и сожаление. Но беседа с Акилой не пропала впустую, напомнив юноше о первоочередных задачах.

Итак, Андре занялся своими доспехами и оружием, особенно арбалетом, отчищая его от соли и ржавчины, запятнавших оружие за время, проведённое в море. Потом он привёл в порядок стрелы и удостоверился, что все запасные тетивы в порядке и надёжно защищены от сырости.

* * *

После полуденной трапезы, привлечённый видом поля, где арбалетчики установили мишени, Сен-Клер сошёл на берег вместе с двумя другими рыцарями и целый час практиковался в стрельбе, пока Ричард со своим отрядом не вернулся из вылазки, везя богатые трофеи. Рассказ об этой вылазке все воины с удовольствием передавали из уст в уста.

Когда Ричард наткнулся на лагерь Комнина, все приспешники императора беззаботно спали, даже не выставив караул. Похоже, им и в голову не приходило, что кто-то может напасть на них до рассвета. Ричард немедленно атаковал, и перепуганные враги, не оказав никакого сопротивления, обратились в беспорядочное бегство. Они даже не набросили верхней одежды и не успели прихватить с собой оружие. Исаак бесследно исчез: по некоторым сведениям, он опрометью бежал в глубь острова, к горному хребту Трудос и городу Никосии, до которого было миль семьдесят.

Ричард находился в приподнятом настроении. Этот день — воскресенье двенадцатого мая лета Господня 1191, день святого Панкрата, оказался примечательным не только благодаря поражению злополучного Исаака. На горизонте, задолго до предполагаемого срока, показались остальные суда королевского флота.

К тому времени Андре уже успел выслушать несколько рассказов об утренних событиях. Узнав о приближении флота, он направился к своей вытащенной на берег лодке, но тут его окликнул знакомый голос. Обернувшись, Сен-Клер увидел, что к нему лёгким галопом скачет сам король.

Ричард сиял и явно был весьма доволен собой. Нагнувшись, он цепко, как борец, схватил Андре за плечо и дружески потряс.

— Признаюсь, сегодня утром я рассчитывал увидеть тебя в своём отряде, — промолвил король, отпустив молодого человека. — Думал, ты вызовешься добровольцем. Но, полагаю, дело не в тебе — с нами не поехал ни один из храмовников. Почему? Из-за каких-то тайных даже для меня распоряжений Храма?

Андре грустно улыбнулся, потирая правое плечо, которое даже сейчас, спустя не один месяц после ранения, порой сильно болело.

— Не то чтобы тайные, мой сеньор... Но вы правы в том, что таков был приказ командиров Храма. Я хотел присоединиться к вам, но мне, как и всем послушникам, добивавшимся такого разрешения, напомнили, что наш первоочередной долг состоит в том, чтобы восстановить мощь ордена в Святой земле. Мне было указано, что бесславная и бессмысленная гибель от рук шута, именующегося императором Кипра, не принесёт Храму никакой пользы... Тогда как моё присутствие в Святой земле послужит на благо Божьего дела.

— Ха!

Лающий смех Ричарда показал, что политика Храма способна разозлить кого угодно, даже человека, находящегося в отменном расположении духа.

— А моя бесславная и бессмысленная смерть в этой вылазке, видимо, никак не скажется на судьбе Божьего дела и Храма? Ну и глупость! Божьи яйца, в самонадеянность храмовников порой трудно поверить!

Король умолк и призадумался, но ненадолго.

— Но ты ведь остаёшься моим вассалом? Ты не принёс обетов, пока я был в отлучке?

Андре отрицательно покачал головой, и Ричард улыбнулся ещё шире.

— Отлично! Потому что сегодня, ещё до того, как флот заполонит всю гавань, и Господь потребует тебя на службу, я, как твой сюзерен, прикажу тебе сделать для меня кое-что.

Всё ещё ухмыляясь, Ричард украдкой огляделся по сторонам, словно маленький мальчик, задумавший шалость. Спешившись и дёрнув Андре за рукав, король потянул его в сторону, где они укрылись в тени двух составленных вместе деревянных навесов.

— Мне нужно, чтобы ты кое-что для меня сделал, — с заговорщицким видом сказал Ричард. — Именно ты и сию же минуту, пока я не передумал.

— Конечно, мой сеньор. Что от меня требуется?

Король посмотрел Андре прямо в глаза, потом как будто заколебался и вдруг заговорил так быстро, что слова его порой сливались в скороговорку:

— Первым делом мне нужно, чтобы ты раздобыл лодку. — Уже сделано, мой сеньор. У меня неподалёку есть лодка. — Хорошо. Тогда залезай в неё, отправляйся на дромон принцессы и сообщи моей невесте, что мы обвенчаемся с ней сегодня вечером, перед ужином. Когда настанет время, я пошлю за ней и моей сестрой подобающий эскорт, а до той поры принцессе надлежит одеться и приготовиться. На это у неё будет несколько часов — не меньше двух, а может, и трёх. На обратном пути из Колосси я успел поговорить с отцом Николасом, моим капелланом. Он лично — его сан это дозволяет — совершит обряд венчания. Сейчас он уже занят необходимыми приготовлениями. Мы обвенчаемся в часовне Святого Георгия Победоносца в замке Лимасола. Город уже наш, и на острове присутствуют епископы из различных наших владений: епископ Эврский, епископ Байонский и даже несколько архиепископов. Они проведут церемонию помазания и, как только мы с Беренгарией станем мужем и женой, провозгласят её королевой Англии. Расскажи принцессе об этом да предупреди Иоанну — пусть проследит за приготовлениями к свадьбе. Придворные дамы, и Иоанны и Беренгарии, будут присутствовать на церемонии: они послужат хоть какой-то защитой от мрачных, неулыбчивых святош... И вот ещё что — обязательно сообщи Кутро, человеку де Сабле, сколько женщин сойдёт на берег. Ему придётся обеспечить им переправу, поудобнее разместив на барже с навесом, чтобы, не дай бог, дамы не промокли. Церемония должна пройти торжественно, и я не обрадуюсь, если дамы явятся на неё растрёпанными и в мокрых платьях.

Ричард резко умолк, потом снова схватил Андре за плечо и сжал так, что это ощущалось даже сквозь надетую под верхней одеждой кольчугу.

— Ты всё понял?

— Да, мой сеньор.

Андре чётко и кратко повторил полученные приказы, пытаясь понять, с чего вдруг королю приспичило спешно жениться. Великий пост давно закончился, следующий за постом пасхальный период браков, символизирующий возрождение, обновление и плодородие, прошёл незамеченным — как раз на Пасху шторм разметал корабли и тут уж было не до праздников. Значит, теперь можно было бы, не вызывая нареканий, отложить венчание на неопределённый срок, поскольку предстоящий поход в Святую землю затмевал всё остальное и с каждым днём приобретал всё большее значение.

«Так зачем спешить? — недоумевал Андре. — Почему Ричарду понадобилось совершить обряд бракосочетания именно сейчас, так быстро, за один день?»

Вчера, после визита Андре к принцессе, о венчании вообще не заходило разговора. Может, король, ощущая подъём после победы, одержанной над тираном острова, чувствовал необходимость сделать новый стремительный шаг, пока его не покинула решимость? Андре вгляделся в Ричарда, пытаясь уловить в его поведении намёк на панику и отчаяние... Да, и то и другое было налицо, причём в избытке, хотя король старался держать себя в руках.

Между тем Ричард, не замечая испытующего взгляда Андре и не подозревая о его догадках, заговорил снова:

— Хорошо. Скажи моей невесте, что всё будет чудесно. Здесь, в Лимасоле, есть монастырь бенедиктинцев, у которых, как я слышал, дивный хор. У нас будет музыка и освещение — множество самых лучших белых свечей — и обильные клубящиеся облака душистых благовоний. Передай ей всё это, чтобы Беренгария знала, что станет настоящей королевой. Всё будет без обмана, как положено. Музыка, свет и благовония, от которых закружится голова... А потом непременный брачный пир. Пока мы тут с тобой разговариваем, быки, бараны и свиньи уже вращаются на вертелах, повара чистят рыбу и ощипывают птицу...

Король вдруг замолчал, на лице его отразилось сомнение, он оглянулся через плечо.

— По крайней мере, я полагаю, что это так... Я разговаривал с...

Он снова быстро обернулся к Андре.

— Что ж, решение принято, и быть по сему. Ступай, сделай всё, что велено. У меня полно других дел, и есть много других людей, которым нужно дать указания. Поспеши. Не теряй времени, его вообще нельзя тратить впустую.

Не успел Андре отсалютовать, как Ричард резко развернул коня, пришпорил его и поскакал прямо сквозь собравшуюся на берегу толпу, так что люди едва успевали уступать ему дорогу, выпрыгивая чуть ли не из-под копыт.

Андре отправился на поиски своей лодки.

* * *

На сей раз на дромоне его не ждали, и, после того как рулевой лодки Сен-Клера окликнул находившихся на палубе людей, через некоторое время с корабля сбросили верёвочную лестницу. Видимо, прибытие Андре не сочли достаточно важным, чтобы спустить тяжёлый трап. Юноше пришлось, с трудом сохраняя равновесие, тревожно ждать в подпрыгивавшей на волнах лодке, пока двое его гребцов сноровисто управляли маленьким судёнышком. Наконец одному из них удалось зацепить лестницу веслом и подтянуть ближе, чтобы Андре мог за неё ухватиться. Ухватиться-то он ухватился, но, глядя на крутой борт огромного судна, не был уверен, что сумеет взобраться вверх в полном вооружении.

— Спасибо! — крикнул он старшему гребцу. — Если я не утону, то надолго здесь не задержусь!

Однако Андре всё же взобрался наверх, утешая себя тем, что, во-первых, на сей раз не промок, а во-вторых, никто, кроме его гребцов, не видел, как он болтался на верёвочной лестнице, словно паук на паутинке. Утешение, правда, было слабым: Сен-Клера омрачала досада оттого, что он очутился в ситуации, в которой запросто мог свалиться и пойти на дно.

Когда он наконец поднялся на палубу, двое палубных командиров смерили его презрительными, наглыми взглядами. Один из них — старший, судя по галуну на плаще, — открыл было рот, собираясь что-то сказать, но Андре оборвал его, резко выбросив вперёд руку и едва не смазав его по носу.

— Встань по стойке «смирно», когда говоришь с посланником короля, неотёсанный болван! — рявкнул он. — Я представляю Ричарда, короля Англии, и доставил послание его невесте и его сестре Иоанне, королеве Сицилии. Оскорбляя гонца, ты оскорбляешь того, кто его послал! Посмотрим, потерпит ли подобную наглость король Ричард!

Незадачливый мореход смертельно побледнел, но Андре словно не заметил этого.

— Будь уверен, по возвращении я доведу всё это до сведения короля! И не забывай — корабль не твой и никогда не станет твоим. Это корабль короля! Корабль Ричарда Плантагенета!

Сен-Клер резко повернул голову и ткнул пальцем во второго командира, того, что был помоложе.

— Ты, идиот! Захлопни слюнявую пасть и немедленно позови мессира Ричарда де Брюса! Бегом!

Последнее слово он выкрикнул в полный голос, пресекая всякую попытку ответить.

Развернувшись на каблуках, молодой командир резво припустил к двери в кормовой переборке. Андре проводил его суровым, неумолимым взглядом.

— Мессир... Мастер Сен...

— Молчать! У тебя была возможность проявить учтивость, когда я приблизился к этому кораблю, но ты предпочёл продемонстрировать чванливость, самодовольство и надменность, недостойные благородного человека. Ничего, скоро ты на своей шкуре узнаешь, каково приходится простому матросу на скамье гребцов. Заранее к этому приготовься.

Офицер с отвисшей челюстью застыл в полной растерянности.

Тем временем дверь кормовой каюты отворилась, и на палубе появился коммодор де Брюс — судя по всему, подчинённый уже доложил ему о случившемся.

— Мастер Сен-Клер, — проворчал де Брюс, сердито наморщив лоб, — не ожидал увидеть вас снова.

— Само собой. И ваша дрессированная обезьяна тоже этого не ожидала! Я требую, чтобы за пренебрежение своими обязанностями и недопустимую наглость по отношению к королевскому гонцу — что есть оскорбление lese majeste^[12] — этого человека отстранили от должности.

Сен-Клер вскинул руку, предупреждая возможные возражения.

— Извольте подчиниться, мастер де Брюс. И не пытайтесь переубедить меня или оправдать поведение этого господина. Он не годится в командиры — нив корабельные, ни в какие другие, — и, будь на то моя воля, я бы высек его и разжаловал в простые матросы. Я настаиваю, чтобы моё требование было выполнено до того, как я покину корабль, что случится в течение ближайшего часа. И имейте в виду — я намерен лично доложить обо всём случившемся Ричарду.

— Я не располагаю достаточными полномочиями, мессир. Капитаном этого судна является...

— Разве вы не коммодор всех дромонов?

— Это так, но...

— Никаких «но», мастер де Брюс. Либо вы командуете, либо нет. Если нет, об этом я тоже обязательно доложу королю Ричарду!

Плечи де Брюса слегка поникли.

— Хорошо, я дам указания капитану... Но, мессир Андре, этот человек — старший помощник командира данного корабля.

— Боже мой, неужто? Как низко он пал! А сейчас будьте любезны передать дамам, Беренгарии и Иоанне, что я явился сюда со срочными вестями от короля.

Де Брюс вытянулся в струнку и закивал.

— Конечно. Сию минуту.

Он обратил ледяной взгляд на приговорённого морехода.

— А ты ступай в мою каюту и жди там.

Когда де Брюс и помощник капитана ушли, на палубе вместе с Андре остался лишь совершенно подавленный и уничтоженный младший командир. Сен-Клер на мгновение подумал, что, возможно, слишком сурово отнёсся к помощнику капитана, сорвав на нём свой гнев и дурное настроение. Но тут ему вспомнилось, с каким насмешливым презрением смотрел на него этот человек при первом посещении дромона, и всё сочувствие Андре мигом испарилось. А в следующий миг он и вовсе выбросил помощника из головы: дверь позади Сен-Клера открылась, и вернувшийся де Брюс сообщил, что дамы примут его без промедления.

* * *

Андре Сен-Клера с самого начала удивило неожиданное решение короля немедленно обвенчаться. Слушая, как Ричард ораторствует насчёт пения монахов, множества свечей и участия в церемонии целой оравы высокопоставленных прелатов, молодой человек думал, что такая спешка обернётся настоящим испытанием для всех, кому придётся принимать участие в организации бракосочетания, от интендантов до поваров. Было ясно, что для них скоропалительное решение короля стало такой же неожиданностью, как и для Сен-Клера.

Однако, к чему Андре вовсе не был готов, так это к буре яростных возражений обеих женщин. Буря эта нежданно-негаданно разразилась над его головой, и Сен-Клер, стоя с разинутым ртом, начал понимать, что в глазах этих дам он чуть ли не преступник, пусть и невольный. Хотя он всего лишь передал женщинам волю своего сюзерена, те обрушили свой гнев именно на посланника короля, раз уж под рукой не оказалось никого другого.

Правда, к облегчению Андре, яростная буря кончилась быстро. Беренгария и Иоанна поняли, что времени у них в обрез, и тут же занялись приготовлениями к церемонии. Они совсем забыли про Андре, и, когда распахнулись сундуки, полные женской одежды, молодой рыцарь счёл за благо поскорее покинуть каюту.

У него не было опыта в подобных делах, но он всё же смекнул, что надо срочно собрать на судне де Сабле всю женскую свиту, включая пожилую дуэнью принцессы, с младенчества служившую Беренгарии нянькой, двух придворных дам из Наварры, Марию, компаньонку и камеристку Иоанны, и трёх дам с Сицилии: двух вдов и одну девицу, служив1пую Иоанне фрейлиной, когда та была королевой.

Подойдя к борту и заметив, что верёвочную лестницу заменили на подвесной трап, Андре вдруг вспомнил ещё об одном деле.

У борта стоял тот же моряк, что и раньше. Андре велел передать людям в его лодке, что он скоро спустится, повернулся к робко поглядывавшему на него младшему командиру и приказал позвать мессира Ришара. Отсалютовав, как на плацу, командир поспешил исполнить поручение, и вскоре на палубе появился угрюмый командор.

— Как вы поступили с тем наглецом? — резко спросил Андре.

— Посадил в каюту под арест.

— Этого мало. Его надо раздеть до рубашки, заковать в цепи и держать на палубе у всех на виду до вынесения королевского вердикта. Это пойдёт самодовольному болвану только на пользу: пусть некоторое время посмотрит на мир глазами тех, кому меньше повезло в жизни. Судя по его грубости и чванливости, он отличается от простой матросни только своим чином, а чин ни в коей мере не даёт ему права оскорблять других людей... Тем более тех, кто занимает определённое положение и имеет возможность поквитаться с ним за обиду. Кстати, как его зовут?

— Де Блуа, мессир Андре.

Брови Сен-Клера взметнулись вверх, потом он улыбнулся.

— Вот как? Один из его родственников некоторое время назад приложил немало усилий, чтобы меня убить. Правда, ему это не удалось, но он сумел-таки мне досадить... Интересно, что судьба свела меня ещё с одним де Блуа. Всё-таки родство — великое дело, мессир Ришар. Яблочко от яблоньки...

Провожаемый кислым взглядом коммодора, Андре направился к порту, который матрос держал для него открытым. Юноша легко спустился по трапу в дожидавшуюся его лодку. Когда она отвалила от исполинского судна, Андре устроился на кормовой банке и поинтересовался у рулевого, не знает ли тот, где можно найти графа Кутро, заместителя де Сабле. Видимо, всех моряков связывала некая недоступная сухопутному народу тайна, ибо этот малый, обведя взглядом суда, без колебаний указал на одно из недавно прибывших.

— Он там, мессир, — пробурчал он, — на борту «англичанина».

— Откуда ты знаешь? — искренне удивился Андре.

Рослый рулевой ухмыльнулся с довольным видом.

— Невелика хитрость, мессир. Вон там, на верхушке мачты, выше всех прочих флагов, поднят его личный штандарт: три зелёных треугольника на белом фоне. Штандарты высших командиров всегда поднимают над тем судном, где находятся эти командиры, чтобы весь флот знал, откуда исходят приказы и куда слать донесения. Зелёные треугольники — знак заместителя, ау самого командующего вымпел такой же, но треугольники голубые.

На Андре эти сведения произвели сильное впечатление.

— Ловко придумано. И давно на флоте так заведено?

— Да, сдаётся, так было всегда, мессир. Куда командир, туда и вымпел. Командир — на борт, вымпел — на мачту. Это разумно. В бою или ещё в какой заварушке люди в первую очередь нуждаются в командире, и даже один вид его флага вселяет бодрость. Раз флаг поднят, значит, есть кому принимать решения.

— Клянусь небом, и впрямь умно! Кто всё это придумал?

Рулевой наклонил голову и почесал переносицу.

— Кто-то поумнее меня, мессир... да и наверняка постарше. По моему разумению, такой порядок был испокон веков, как только появились корабли. Ведь, если на то пошло, этот обычай исполнен здравого смысла.

— Ты прав, так оно и есть.

По лицу Андре медленно расплылась ухмылка.

— Того самого здравого смысла, который отпугивает мужчин от женщин, стоит на горизонте замаячить свадьбе... Ладно, правь прямиком к командиру.

* * *

В тот вечер на королевском бракосочетании присутствовали высокопоставленные представители Храма — как свидетели брачной церемонии и коронования новой королевы. Сама церемония, по отзывам, была богатой и пышной. Часовню, где состоялось венчание, заливал золотистый свет свечей, наполняло благоухание курящегося ладана. Монахи из пяти монастырей, не считая клириков со всех концов христианского мира, распевали молитвы: ничего подобного на Кипре никогда ещё не слышали. Присутствовало множество епископов, все в богатых, шитых золотом, усыпанных драгоценными камнями облачениях, в сопровождении разодетых служителей. Однако, несмотря на всё великолепие прелатов, несмотря на нехватку времени для приготовления к церемонии, невеста и её свита затмили всех, привлекая взоры не только явившихся в церковь мирян, но и смиренных служителей церкви.

Что касается Андре, ему, как и многим другим, не довелось послушать церковное пение. Из-за прибытия основного флота у всех, не участвовавших в церемонии венчания и коронации, было полно дел в порту. Работа была распределена заранее, за несколько часов до того, как первые корабли вошли в гавань, и вся вторая половина дня прошла в суматошных, изматывающих хлопотах, растянувшихся далеко за полночь. Трудились все, однако храмовники организовали собственные команды и держались особняком, получая приказы от своих начальников.

К тому времени, когда первые группы работавших в доках, будь то привлечённые платой местные жители или назначенные в приказном порядке воины и моряки, смогли отдохнуть, они уже валились с ног от усталости. Раздражение людей порой выплёскивалось в перебранках и стычках, но такие вспышки буйства быстро подавляли, на место одних команд прибывали другие, и работа не останавливалась, пока всё не было должным образом сделано.

* * *

Рано утром Сен-Клер, как обычно, поднялся на молитву. Но последние тридцать шесть часов он спал лишь урывками, потому забился в укромный уголок и без малейших угрызений совести крепко заснул, предоставив своим товарищам заниматься обычными дневными делами.

Проснулся он свежим и бодрым примерно за час до полудня — и тут выяснилось, что в честь королевский свадьбы всем дарован день отдыха.

Внимание Андре привлекли громкие голоса и восхитительный аромат мяса, жарившегося на вертеле неподалёку. Подойдя к борту корабля, молодой человек увидел, что на берегу вокруг праздничных костров собрались десятки людей. При виде стоящего на козлах бочонка с пивом Сен-Клер почувствовал, что у него пересохло во рту. Светило жаркое солнце, и Андре очень захотелось попробовать прохладный напиток.

Он поспешно отправился в полупустой в это время дня кубрик, снял кольчугу, впервые за многие недели облачился в простую рубашку и обтягивающие штаны и, по-мальчишески радуясь избавлению от лишней тяжести, сошёл на берег.

Подойдя к кострам, вокруг которых люди вовсю праздновали и веселились, юноша угостился пивом из плоской бутыли, а потом кто-то отрезал ему ломоть мяса от одной из трёх поджаривавшихся на вертелах туш. Положив мясо между толстыми ломтями свежего хлеба, Андре пошёл искать местечко, где можно было бы удобно устроиться и перекусить. Примостившись на толстом бревне у одного из костров, он принялся жевать и слушать, о чём толкуют вокруг.

Разговоры вертелись в основном вокруг вчерашней свадьбы и прибывших из Святой земли трёх кораблей, которые доставили сюда короля Ги и его свиту, состоявшую из знатных вельмож и ста шестидесяти рыцарей. Пересуды о свадебных торжествах мало интересовали Андре, ибо он понимал, что в скором времени узнает об этом больше, чем хочет; зато всё касавшееся гостей из Святой земли казалось ему любопытным. Вчера он видел некоторых из этих рыцарей, судя по облику прошедших огонь и воду. Андре не мог взять в толк, почему король Ги вдруг покинул край, где шла война, да ещё и забрал с собой столько воинов... Если, конечно, короля каким-то образом не вынудили оттуда уйти.

И вот теперь, сидя у костра, Андре за полчаса услышал больше, чем узнал бы в любом другом месте за неделю, ибо здесь пировала личная стража Ричарда. Благодаря своей близости к монарху эти люди были осведомлены о многом гораздо лучше некоторых более знатных вельмож, ибо стражники находились подле государя на всех публичных, официальных и даже полуприватных церемониях. Их присутствие считалось само собой разумеющимся, и те, кого они должны были охранять, не обращали на них ни малейшего внимания.

Слушая разговоры вокруг, Андре первым делом выяснил, что Филипп, король Франции, высадился в Акре и решил поддержать не Ги де Лузиньяна в качестве претендента на трон Иерусалимского королевства, а Конрада Монферратского. Это удивило Сен-Клера, ибо члены братства объяснили ему несколько месяцев назад, что Конрад не только вассал, но и кузен Барбароссы, так называемого императора Священной Римской империи, и оба они склоняются к восточной ортодоксальной ветви христианства. Конрад Монферратский и Барбаросса не один год публично заявляли о своём твёрдом намерении укрепить позиции ортодоксальной церкви в Иерусалимском королевстве, что, разумеется, вызывало тревогу и осуждение Святого престола в Риме. Именно эта угроза была одной из главных причин, побудивших Рим спешно организовать Крестовый поход франков, дабы вернуть католикам священный град.

Правда, со смертью Барбароссы обстоятельства изменились, его войска больше не угрожали амбициям Рима, но Филипп Французский открыто встал на сторону Конрада Монферратского, оспаривавшего права Ги де Лузиньяна на Иерусалимское королевство, — и при этом Филипп Август не побоялся задеть Папу! Значит, он решил бросить вызов второму возглавляющему поход королю — Ричарду Английскому. По мнению Андре, то было большой ошибкой со стороны Филиппа: он вынуждал Ричарда принять решение, от которого, скорее всего, все окажутся в проигрыше.

Затруднительное положение, в котором оказался король Ги, не очень волновало Сен-Клера, ибо Лузиньян, в отличие от того же Ричарда, отнюдь не блистал полководческими талантами, не славился рыцарской доблестью, а, напротив, с удручающим постоянством демонстрировал отсутствие характера, неспособность противиться чужому влиянию и доводить дело до конца. Но хотя поведение Ги не способствовало укреплению его позиций, его притязания на корону (при всей их зыбкости) выглядели более законными, чем притязания Конрада. Бесспорным правом на корону Иерусалимского (или, как теперь его чаще называли, Латинского) королевства обладала жена Ги, Сибилла, — сестра и единственная наследница Балдуина IV, Прокажённого короля. После смерти единственного наследника мужского пола, болезненного и скончавшегося ребёнком племянника короля, никто не оспаривал права Сибиллы на трон. Но все были возмущены, когда она выбрала в супруги Ги де Лузиньяна и вынудила престарелого патриарха Иерусалимского не просто обвенчать их, но и короновать Ги, превратив его тем самым из супруга правящей королевы в полноправного монарха. Бароны Сибиллы, вся знать её королевства негодовали, ибо видели в Ги проходимца, выскочку и лицемера.

Этот никому ранее неизвестный молодой человек, предположительно благородного происхождения, но с тёмным прошлым, о котором ходили разные слухи, прибыл в Палестину из Франции. Поначалу он ухитрился втереться и в доверие к местным баронам, убедив назначить его регентом несовершеннолетнего юного наследника. Его регентство было ничем не примечательным — кроме постыдной неудачи возле города Табания, когда Ги попытался дать бой сарацинам и только что не удрал с поля битвы. Эта история стоила ему регентства, но вскоре юный наследник скончался, и Ги в результате лишился не должности, а лишь доверия знати.

Андре прожевал и проглотил последний кусок, вытер жирные губы тыльной стороной ладони, жадно глотнул пива и повернулся к сидящему рядом человеку. Тот был худощав, чисто выбрит, с крючковатым носом, с лицом настолько худым, что у него как будто вовсе не было губ и зубов. Но несмотря на худобу, сосед Андре отличался широкими плечами. Он только что примостился на бревне рядом с Сен-Клером и, не обращая ни на кого внимания, атаковал толстый ломоть сочной свинины.

Когда Андре обратился к нему с приветствием, худой человек лишь покосился в его сторону и что-то буркнул с набитым ртом. Сен-Клер заметил, что он не налил себе пива.

— Хорошая свинина, — пробормотал стражник. — Ты уже пробовал её?

Он произнёс это, почти не открывая рта, и Андре не распознал его гнусавого акцента, но всё-таки понял слова. Это не могло не радовать, ибо в таком большом, разномастном сборище воинов слишком многие говорили на непонятных друг для друга наречиях.

Андре рыгнул и кивнул.

— Нет, то, что я ел, похоже, было козлятиной, но тоже отменной. Когда объявили, что сегодня день отдыха? Я всё проспал и услышал об этом, только когда проснулся... Тогда же учуял и запах жареного мяса, с час тому назад.

Сосед Сен-Клера шмыгнул носом.

— Об этом объявили прошлой ночью... В полночь.

— А как же люди, которые разгружали корабли?

— А что? Кому-то ведь нужно разгружать. Вчера я вкалывал всю вторую половину дня, а потом мне пришлось стоять в ночном карауле. Тебя я тоже видел в порту, ты был в одной из команд храмовников. Ты один из тамплиеров?

Андре хмыкнул.

— Я послушник, низший из низших. Пока ещё не храмовник, а, можно сказать, пустое место.

Он поднял бутыль.

— Хочу сходить за пивом. Тебе принести?

Собеседник Сен-Клера огляделся, словно удивившись, что под рукой нет питья, и приподнялся.

— Я тоже с тобой схожу.

— Нет, тогда наши места займут. Оставайся здесь и доедай своё мясо.

К тому времени, когда Андре вернулся, его новый товарищ уже кончил есть и хмуро глядел в костёр. Сен-Клер вручил ему бутыль с пивом, уселся рядом и спросил:

— Интересно, зачем король Ги притащился сюда, когда он должен находиться совсем в другом месте? Там, куда мы, собственно говоря, и направляемся, ему на подмогу. С чего он так поступил, как думаешь?

— Тебе интересно?

Стражник пожал плечами.

— Что ж, тому, кого это заботит, наверное, и вправду интересно. Только кого это заботит? Кроме того, мы вовсе не собираемся идти кому-то там на подмогу. Наша цель — выбить сарацин из Божьей земли. Отобрать её и вернуть церкви. Что же касается Ги, я не вижу смысла ему помогать... Не видел бы, если бы вообще задумывался над этим. Он не больно-то годится в короли, коли хочешь знать моё мнение. Я вот о чём: наш Ричард — это король. Он выглядит как король, одевается как король и ведёт себя как король. Таким и должен быть король — воином. Не рохлей, если ты меня понимаешь. Он знает, что ему принадлежит, и снесёт голову всякому, кто хотя бы в мыслях позарится на его добро. Вот это король! А другие... Взгляни, к примеру, на Филиппа... Или нет, лучше на него не смотреть. Я бы, пожалуй, не стал. Но если всё-таки взглянешь на него — увидишь ли ты короля? Сдаётся, нет.

Да, все мы знаем, что он король, он и говорит как король и одевается по-королевски, но уж больно он жеманный. Хотя откуда мне знать, каков он на самом деле? У меня и слов-то подходящих для этого нет, но, на мой взгляд, недотягивает он до короля, и всё тут! Вроде бы всё при нём — но всё не то! Он ведь тоже своего не упустит, а разозлишь его, небось велит придушить тебя в постели или заколоть в тёмном углу. Но вот чтобы собственноручно свернуть кому-нибудь башку, как поступил бы Ричард, — для такого у него кишка тонка! И король Ги, как я слышал, того же поля ягода.

— А что ты слышал? Кстати, как тебя зовут?

— Никон... На самом деле Никлас, но прозвали меня Никоном, на это прозвище я и привык откликаться. А тебя как звать?

Андре назвался, и Никон кивнул.

— Ага. Так вот, Андре, судя по тому, что я слышал, Ги, этот иерусалимский король, выглядит заправским воякой, только в бою его видят не часто, если ты понимаешь, что я имею в виду. И людей, которые считают его настоящим вождём, маловато. На него свалили всю вину за поражение при Хаттине, где перебили твоих товарищей храмовников и госпитальеров, а после всех нас вышибли из Иерусалима. Говорят, будто поражение — исключительно его вина, потому что он не мог отличить свою задницу от локтя, не мог решить, что делать: то ли остановиться и сражаться, то ли спасаться бегством и прятаться... Не знаю, меня там не было. В общем, один из вельмож, которого Ги привёз с собой, позавчера разговаривал с королём — нашим королём, — когда я стоял на часах неподалёку, откуда всё прекрасно слышал. Так тот вельможа, какой-то важный барон из Иерусалима, говорил, что именно Ги два года назад затеял осаду Акры и с тех пор удерживает в городе людей Саладина.

Стражник наклонил голову, искоса глядя на Андре.

— А ведь он сам был в плену у старика Саладина, ты об этом знаешь?

Андре покачал головой, поджав губы, и Никон хмуро кивнул.

— Так знай — он провёл в плену больше года... Заметь, быть пленным королём наверняка не то же самое, что быть пленным старым, потным стражником. Поэтому Саладин отпустил Ги, взяв с него слово, что тот больше не будет сражаться против султана. Ги дал слово, получил свободу и тут же принялся набирать армию... Обещание, данное безбожному язычнику, — вовсе не обещание. Особенно данное под... Ну, ты понимаешь...

— Под принуждением.

— Именно. В общем, у Ги ушло на это некоторое время, но в конце концов он снарядил армию и осадил Акру...

Никон снова искоса взглянул на Андре.

— Ты ведь слышал про Акру. Знаешь, что это такое?

— И да и нет. Я слышал что-то краем уха, но давно и не обратил на это большого внимания. В то время мне было невдомёк, что я когда-нибудь туда отправлюсь. Ну-ка, расскажи, что это за место. Что в Акре такого важного?

— Ну, это портовый город, ясно? Один из городов, которые Саладин захватил и прибрал к рукам сразу после Хаттина. Тогда ему не удалось заполучить только Тир — это ещё один порт, дальше к северу. Султан и на него наложил бы руки, ежели б не Конрад Монферратский. Я ничего не слышал о Конраде до вчерашнего дня, но с тех пор немало наслушался об этом сукине сыне. Он германец, вот что я тебе скажу, вроде бы барон или другой важный сеньор, один из людей Барбароссы. Объявился в Святой земле случайно...

Никон осёкся.

— На самом-то деле не то чтобы случайно, просто никто не знал, что он явится. И вдруг на тебе: в гавань входит целая флотилия; на кораблях и рыцари, и ратники, всё чин-чинарём — как раз в тот самый день, когда власти Тира уже готовы были сдать город. Ну, Конрад быстро навёл там свои порядки, положил конец разговорам о сдаче, а тут ещё и Саладин взял да отступил. С чего он вдруг отступил, какие у него были на то резоны, нынче уже не понять, да только он оставил Тир Конраду, а сам увёл войско на юг и захватил Акру. Её он и удерживает по сей день, хотя Акра уже два года как в осаде, и начал осаду как раз король Ги.

Андре наморщил лоб.

— Постой-ка... Я всё понял, но какое отношение это имеет к тому, что Ги с Конрадом — враги?

— Никакого, приятель... И всё же самое прямое. Туго ты соображаешь, теперь мне ясно, почему ты всё ещё послушник. Конрад и Ги — два кота, которые дерутся из-за одной мыши... А мышь, чтоб ты понял, — Иерусалимское королевство; в Святой земле что ни делай, всё упирается в него. Конрад нагрянул в Тир нежданно-негаданно, но спас город и сделался тамошним маркизом. Ги тоже явился в Иерусалим незваным, переспал с королевой (правда, тогда она ещё не была королевой) — и вот пожалуйста, теперь он иерусалимский король. Конрад завидует. Королевство — это тебе не занюханный порт, и Конраду самому охота носить корону. И, судя по тому, что вчера говорил королю Ричарду иерусалимский барон, Монферрат может заполучить эту корону, причём в самом ближайшем времени... Понимаешь, он говорит — и, похоже, уйма народу на его стороне, — что Ги стал королём только благодаря своей жене Сибилле, законной королеве. Но Сибилла умерла в прошлом году, её больше нет. Стало быть, по мнению Конрада и тех, кто хочет видеть его на троне, Ги утратил право на корону.

— Но Ги был коронован по закону.

Стражник повернулся, посмотрел на Андре из-под поднятых бровей и умоляющим жестом воздел руки.

— Вот уж не знаю! Меня как-то забыли пригласить на коронацию.

— Ну да, его короновал старый патриарх, архиепископ Иерусалима.

Никон скривился в гримасе, ещё более впечатляющей из-за того, что у него почти не было губ и рот походил на щель. Тем не менее ему удалось выразить предельный скептицизм, а когда Андре собрался спросить, что его смущает, стражник поднял руку и медленно покачал головой.

— Задай себе один вопрос, парень. Ты и вправду думаешь, будто Монферрату и его приятелям не наплевать на то, что сделал какой-то дышащий на ладан епископ пять лет тому назад? Здесь на кону стоит королевство, парень, тут уж не до епископов, даже не до патриархов.

Никон умолк и ухмыльнулся так, что лицо его избороздили морщины.

— Это я могу сказать тебе наверняка, потому что сам слышал, как вчера король Ричард упомянул коронацию Ги, и тогда иерусалимский барон ответил ему то же самое, что сейчас сказал тебе я, — слово в слово. Видишь ли, многим влиятельным людям наплевать на закон, коронацию и всё такое прочее: они просто хотят посадить на трон Конрада, а Ги выгнать в пустыню. С тех пор как Конрад высадился в Тире и прослышал о том, что произошло при Хаттине, он делает всё, чтобы сковырнуть Ги и занять его место. Всю дорогу только о том и хлопочет... Когда Ги освободился из Саладинова плена и добрался до Тира, он первым делом попросил у Конрада ключи от города, потому что Тир — это всё, что осталось от его королевства. Но дудки, ключей он не получил. Конрад тут же заявил, что Ги — никчёмный трус и после позорного поражения при Хаттине утратил право называться королём. Вскорости после этого Монферрат заявил о своих притязаниях на королевство, а Ги попросту выгнал из Тира. Не постеснялся потребовать корону вот так, внаглую. И то сказать — раньше Конрад был незнамо кем, а тут вдруг сделался маркизом Тира. После этого добыть трон кажется не бог весть каким подвигом. Однако выставленный за ворота Ги не убрался куда подальше (убираться-то ему, похоже, было и некуда), а стал прямо под стенами Тира собирать войско. Конрад ничуть ему не мешал, чуть ли не сам отсылал к нему горожан, потому как в городе собралось больше народу, чем он мог прокормить... И вот в конце концов Ги собрал около семисот человек, большинство из которых были храмовниками, и многие — жителями Тира. В их числе был и магистр Храма де Рид... как его там...

— Жерар де Ридефор.

— Да, он самый. Вот тут-то всё и изменилось, потому что как только люди узнали, что Храм поддерживает Ги, войско его стало пополняться быстрее. В скором времени он собрал несколько тысяч рвущихся в бой христиан, а потом, в августе, пошёл да осадил Акру. Тут и Конраду, чтобы не отдать Ги всю славу, пришлось шевелиться. Он тоже привёл туда своих людей. Сперва они с Ги действовали сообща, и, надо сказать,Лузиньян проявил себя неплохо, особенно в одной крупной стычке с воинами Саладина в окрестностях города. Но соперничество-то никуда не делось! А раз соперничают вожди, раскалывается и армия — одни за Ги, другие за Конрада. В таком состоянии войско оставалось больше года...

— А потом что? По твоему тону ясно, что это ещё не всё.

— Ага, случилось ещё кое-что... Объявился король Филипп со своей армией. Он несколько раз встречался с обоими соперниками, прикидывал шансы каждого — и остановил свой выбор на Конраде. Вот почему король Ги здесь. Он решил, что не может ждать, когда к нему явится Ричард, потому что Филипп всем рассказывал, будто нашему королю больше нравится развлекаться с друзьями, а не отвоёвывать Святую землю. Поэтому Ги оставил Филиппа и Конрада под стенами Акры и приплыл сюда с самыми лучшими из своих рыцарей. Он надеется уговорить Ричарда поспешить к Акре и натянуть Филиппу нос.

— И ему это удастся, как ты думаешь?

— Удастся ли Ги убедить короля?

Никон скривился.

— Советники короля Ричарда сказали бы тебе, что, возможно, удастся... А я лично думаю, что уже удалось, потому что Ричард слушал его очень внимательно, а когда Ги закончил, подарил ему новую одежду и доспехи... Старая одежонка Ги совсем прохудилась, кольчуга заржавела и рассыпалась. А ещё Ричард подарил ему пятнадцать сотен фунтов в серебряных марках и уйму других сокровищ взамен тех, которых Лузиньян лишился... Я состою на службе короля много лет и никогда не видел, чтобы он делал такие подарки тем, кто ему не нравится, или тем, кому он не собирается помочь.

— Хмм. Стало быть, теперь, когда они свели близкое знакомство, Ричард поможет Ги?

Ответа Андре так и не получил, потому что один из приятелей Никона торопливо подошёл к костру с известием, заставившим обоих собеседников вскочить. Оказалось, что Исаак Комнин направил к Ричарду послов с просьбой о мире и улаживании разногласий, и Ричард, как всегда, действуя под влиянием порыва, с ходу согласился. Встреча состоится после полудня, перед воротами Лимасола. Король собирается выехать верхом, во всём своём великолепии, и Никону с товарищами придётся прервать отдых, дабы при полном параде сопровождать короля.

Не прошло и пары минут, как Никон исчез, отправившись в сторону городских ворот, и Андре снова остался один. Он размышлял над услышанным и думал, что же теперь предпринять. Ему не хотелось пропустить встречу короля с Исааком Комнином, поэтому он вернулся на борт своего судна, а после полудня, закинув за спину арбалет и колчан с болтами на случай, если выпадет возможность попрактиковаться в стрельбе, направился пешком к условленному месту встречи — невысокому плоскогорью к западу от городских ворот.

ГЛАВА 5

Прибыв к назначенному месту, Андре Сен-Клер занял выгодную позицию у большого одинокого валуна — достаточно близко, чтобы видеть обоих главных участников встречи и слышать, о чём они будут говорить.

Исаак явился первым. Видимо, он хотел сразить «латинцев» своим императорским великолепием, и его скакун действительно был таков, что Андре восхищённо приподнял брови. Но и конь Ричарда оказался не хуже, а конская сбруя, оружие и королевский наряд Плантагенета были столь щедро изукрашены золотом и драгоценными камнями, что император Кипра в первое мгновение лишился дара речи, да и самомнения у него изрядно поубавилось.

Переговоры прошли быстро, ибо Исаак с ходу признал свою вину, смиренно попросил прощения и выразил готовность предоставить все свои замки для размещения войск Ричарда. В придачу он пообещал присоединиться к Крестовому походу, выставив отряд копейщиков, конных лучников и пехотинцев. В качестве возмещения за украденные с затонувшего дромона деньги он предложил пятнадцать тысяч фунтов золотом, а залогом выполнения его обязательств должна была стать переданная в руки Ричарда единственная дочь Исаака.

Ричард, видимо в приступе великодушия, не выставил дополнительных условий. Он даже вызвал капитана своей стражи и приказал вернуть Комнину великолепный шатёр, захваченный в брошенном императором лагере у Колосси. Двое правителей скрепили перемирие дружеским поцелуем, и Ричард вернулся в свой замок в Лимасоле, тогда как Исаак остался, чтобы проследить за возведением своего величественного шатра на том самом месте, где было подписано перемирие.

Не сомневаясь, что для человека, известного своим вспыльчивым нравом, Ричард обошёлся с кипрским императором более чем мягко, Андре отправился было на стрельбище, но не успел до него добраться: Сен-Клера перехватил один из придворных щёголей Ричарда и отрывисто приказал немедленно явиться к королю. Не прибавив больше ни слова, придворный развернулся и поехал прочь, к замку. Возмущённый столь наглой бесцеремонностью, Андре громко свистнул ему вслед, а когда щёголь обернулся, Сен-Клер высказал всё, что думает о подобной неучтивости, и спросил, где именно находится король. Ответ был таким, какого и ожидал Андре: Сен-Клеру надлежит явиться в королевские покои...

Наглый придворный ещё не договорил, как Андре уже очутился рядом. Совершенно неожиданно юноша схватил щёголя за лодыжку, вырвав ногу всадника из стремени, и резко толкнул его вверх. От толчка не ожидавший ничего подобного рыцарь вылетел из седла и грянулся оземь так, что у него перехватило дыхание. Не успел он сделать вдох и пошевелиться, как Андре наклонился над ним, слегка надавил каблуком сапога на горло бедолаги и, покачивая перед его носом остриём обнажённого кинжала, тихо, но отчётливо произнёс:

— Вот что, мессир. Вы явно нуждаетесь в уроке хороших манер, а также скромности и учтивости, ибо всего этого вам мучительно недостаёт. Вы — недалёкий юнец — при виде человека в простой одежде воображаете, будто этот человек ничего собой не представляет и не заслуживает не только внимания, но и простой вежливости. Вы заблуждаетесь.

Он слегка провёл остриём кинжала по переносице поверженного щёголя.

— Ваша беда в том, мессир, что вы глупец. Ваша голова настолько пуста, что в ней не задерживаются познания, необходимые благородному рыцарю.

Андре ввёл кончик клинка в ноздрю лежащего и осторожно потянул оружие вверх, вынудив незнакомца приподняться.

— А теперь послушайте меня внимательно, мессир Невежа. Я тоже рыцарь и стал им раньше вас. У меня больше опыта, и, думаю, я выше вас по рангу. Вы выглядите ещё большим глупцом из-за того, что сами, без подсказки, этого не поняли. Моё имя Андре Сен-Клер. Запомните его хорошенько. Я анжуец из Пуату, вассал и ленник короля Ричарда, который лично посвятил меня в рыцари пять лет тому назад. И если мой сеньор снова пожелает меня позвать и поручит вам передать это, будьте любезны приблизиться с надлежащим почтением, не то я превращу вас в горбуна: буду до тех пор пинать по вашей неучтивой заднице, пока она не окажется между плечами. Вы поняли меня, мессир Красавчик? — Андре чуть сильнее надавил на кинжал. — Вам всё ясно?

Рыцарю явно очень хотелось кивнуть, но не мог этого сделать, не рискуя порезать нос. Сен-Клер ещё несколько мгновений стоял над ним, после чего сделал шаг назад, и незнакомец не без труда поднялся на ноги.

— Вы поняли, почему я не осведомился, как вас зовут? — спросил Андре. — Потому, что ваше имя меня не интересует. Таким образом вы можете быть уверены, что я не стану распространяться насчёт нашей маленькой размолвки. Удовлетворитесь этим и даже не помышляйте о том, чтобы поквитаться со мной. Я всё доходчиво объяснил? Надеюсь, да. Потому что, если вы всё же попытаетесь свести со мной счёты, вам придётся куда хуже, чем пришлось сейчас. А теперь отправляйтесь обратно к королю и передайте, что мне нужно переодеться, но я буду у него в течение часа. Ступайте!

* * *

— Что ты сделал с молодым Дорвиллем?

Андре явился в королевские покои больше часа назад, но Ричард только сейчас задал этот вопрос. Сен-Клер мигом смекнул, о ком идёт речь, но решил изобразить недоумение.

— Дорвиллем, мой сеньор? Я не знаю никого по имени Дорвилль. А должен?

— Ты, чёрт побери, прекрасно знаешь, о ком идёт речь! О рыцаре, которого я за тобой послал!

— Ах да. Я просто преподал ему небольшой урок смирения, мой сеньор. Ему это пойдёт на пользу.

— Дорвиллю? Урок смирения? Как ты это сделал? И не вздумай лгать. Я хочу знать правду.

— Я указал ему, что, по-моему, заслуживаю большего уважения, нежели то, которое он продемонстрировал.

— Ив какой позе он находился, когда ты это ему на это указывал?

— Лежал на спине, мой сеньор, с моим сапогом на кадыке.

— И что тебе больше всего понравилось, когда ты это с ним проделывал?

— Выражение его лица, когда он осознал своё положение.

— Хмм. А что тебе понравилось меньше всего?

— Его запах... Слишком сладкий — так пахнут женщины.

— Я заставлю его пахнуть по-другому. И это мне тоже понравится. Ты понял, что он — не наш человек?

Андре нахмурился.

— Не наш человек? Я не понимаю.

— Конечно не понимаешь! Но знай: он — человек Филиппа, родился и вырос в Вексене уже после того, как провинция была захвачена моим отцом. Полагаю, моего батюшку, старого льва, он терпеть не мог, даже больше, чем я. Так или иначе, когда Филипп решил убраться, он оставил здесь этого хлыща как своего представителя, на случай, если нам потребуется доверенный связной. Дорвилль — бесконечно надменный тип... И очень требовательный. Кажется, он искренне верит, будто всё, что мы здесь делаем, сам он сделал бы лучше, дай ему только шанс. Когда он был ещё юнцом, мне он казался несносным, хотя он бесспорно смазливый малый. Но это так, к слову. Теперь к делу. Завтра тебе нужно будет свозить дам на охоту.

Андре застыл, словно поражённый громом. Сперва он не мог подыскать ответ, потом вдруг понял, что слова вырываются сами собой:

— Нет, мой синьор, простите, но я не могу... Никак немоту... Мне, послушнику ордена, запрещено иметь дело с женщинами. Это один из самых строгих запретов, за нарушение которого могут отказать в посвящении.

— А, понимаю. Но с чего бы тебе так беспокоиться насчёт посвящения? Для тебя всегда найдётся занятие у меня на службе, стоит лишь захотеть.

— Нет, мой сеньор, это невозможно... Хотя я понимаю, что произносить такое перед вами непростительно. Но честь уже не позволяет мне повернуть назад. Может, формально я ещё не посвящён, но уже стою на пороге посвящения и было бы странно, если бы я от него отказался. И я не понимаю, что вы имеете против? Ведь именно вы подали мне мысль о вступлении в орден.

— Да, что правда, то правда. Но тогда у меня не было возможности продумать всё толком, да и чёртовы святоши, обвинившие тебя, были ещё живы. С тех пор многое изменилось, и ты мне нужен.

Андре начал качать головой, но Ричард властно проговорил:

— Довольно, ни слова больше. Я пошутил, хотя, может, в моей шутке была доля истины. А может, я тебя проверял... Поразмысли об этом на досуге. Ты пока не принёс формальных обетов, значит, при наличии веских оснований у тебя есть возможность передумать. И в любом случае ты понадобишься мне завтра утром, чтобы сопровождать на охоту моих дам. Я могу договориться об этом с магистром Храма в Пуату, де Труайя, — и будь уверен, договорюсь. У тебя нет выбора, Андре. Это не просьба, это приказ. Находиться постоянно в окружении женщин — да я такого просто не выдержу! Я сойду с ума! Иоанна решила, что желает поохотиться, а я знаю свою сестру. Она не перестанет твердить об этом, пока не добьётся своего. Да я и сам буду рад, если она отправится на охоту и прихватит с собой мою жену Беренгарию. Мне говорили, что Беренгария — славная охотница, ездит верхом не хуже мужчины, и чутьё у неё, как у лисицы. Да и Иоанна ей не уступит. Уверен, тебе понравится охотиться с ними; от тебя только и требуется, что пересилить свои монашеские привычки ради такого случая.

Андре промолчал.

— Я предложил послать с ними мою стражу, — продолжал Ричард, — но Иоанна и слышать об этом не желает. Ей нужен тот, с кем она сможет беседовать, некто, равный ей по уму. Или, как она говорит, тот, кто может разговаривать, не спотыкаясь на ходу о свой член. А главное, она вообще против стражи и свиты. Ей нужна только охота, без помпы, без шума, чтобы не привлекать к себе внимания. Как всегда, она оденется для охоты по-мужски и с расстояния больше десяти шагов никто и не заподозрит в ней женщину. Беренгария, несомненно, поступит так же. По словам Иоанны, у моей жены есть собственное охотничье снаряжение. Ещё Иоанна говорит, и я с ней согласен, что нет необходимости в многочисленном эскорте. Но тем не менее Беренгария — моя жена, королева Англии, и я не могу допустить, чтобы она рыскала по буеракам без сопровождения. Мало ли что? Всегда возможны непредвиденные обстоятельства, несчастный случай, опасная ситуация. Надо, чтобы рядом был человек, заслуживающий доверия.

Ричард пожал плечами.

— Естественно, я избрал тебя в телохранители моей жены. Андре протестующе развёл руками.

— Но почему меня, мой сеньор? Это мог бы быть...

— Иоанна просила, чтобы это был именно ты. Она назвала твоё имя, Андре, так что разговор окончен. Ты явно произвёл на неё сильное впечатление.

— Не может быть, мой сеньор. Я провёл с ней и госпожой Беренгарией меньше часа.

Король слегка улыбнулся и лукаво прищурился.

— Мой юный друг, этого более чем достаточно для того, чтобы женщина начала плести интриги и строить планы. Я сообщу сестре, что рано утром ты будешь ждать на конюшне. Ты ведь будешь там?

— Разумеется буду, мой сеньор, раз вы настаиваете.

— Превосходно. Да, я настаиваю. И ты отобедаешь с нами сегодня вечером. Так или иначе, Андре, пора тебе встретиться с королём Ги и познакомиться с некоторыми из его рыцарей. Они тебе понравятся. Это люди нашего склада, благородные, прямые, не боящиеся открыто говорить, что у них на уме. Кроме того, на пиру будет твой отец. Несколько дней назад я послал его в Фамагусту, и он вернулся как раз сегодня пополудни. Он обрадуется возможности повидаться с тобой, а ты будешь рад увидеть его. Вот вечером и повидаетесь. До встречи за столом.

* * *

Андре не знал, заметил ли король его присутствие за ужином, потому что Ричард с ним не разговаривал. Тем паче, в трапезной было слишком шумно, чтобы говорить, не повышая голоса, и там собралось слишком много людей, с которыми стоило познакомиться. В первую очередь Андре заинтересовали латинские рыцари: у каждого из них он выспрашивал, не слышал ли кто-нибудь в последнее время о его родиче, рыцаре-тамплиере, мессире Александре Синклере. Трое неплохо знали Алека, но ни один не мог припомнить, чтобы видел его после Хаттина. Андре проглотил разочарование и продолжил задавать вопросы, но уже не про Александра Синклера, а про Саладина, сарацинов и их методы ведения войны.

Угостился Анд ре отменно — как-никак стол был королевский, — зато пил умеренно и осторожно, потому что не хотел упустить ни единого слова своих собеседников. Он вдруг понял, что очарован этими людьми, и с жадностью выслушивал их ответы на свои вопросы. Благо все латинские рыцари были ветеранами войн в пустыне и каждый из них сражался с неверными лицом к лицу.

Искать отца Андре начал позже, в разгар пира, когда повсюду уже закипали свары; накал этих стычек и доводы, которыми обменивались противники, зависели от количества выпитого вина. Мессира Анри нигде не было видно, и Андре решил, что отец попросту ускользнул домой. Видимо, старший Сен-Клер резонно рассудил: в такое время никто не обратит внимания ни на отсутствие, ни на присутствие главного военного наставника. Несмотря на свою должность, напрямую связанную с оружием и вояками, мессир Анри отличался чрезвычайной разборчивостью и старательно избегал пирушек, на которых рисковал ненароком получить удар от одного из перебравших выпивох.

Поскольку Андре почти не пил, он начал чувствовать себя среди пирующих белой вороной и решил, что его отец — человек умный и стоит последовать его примеру. Кроме того, Андре напомнил себе, что завтра ему вставать спозаранку, чтобы сопровождать на охоте двух царственных особ, хотя это поручение было для него как заноза в глазу. Он знал — осуждать его не станут, даже если Этьен де Труайя станет во всеуслышание громко его порицать. Сен-Клер быстро усвоил, что для Храма любая женщина — сосуд зла. Даже его мимолётные визиты к королевам Иоанне и Беренгарии, ограничивавшиеся недолгими беседами, не остались незамеченными и осуждались, хоть он и навещал дам по личному приказу короля. Андре понимал, что его завтрашняя отлучка тем более привлечёт внимание недоброжелателей, но выбора у него не было.

Он покинул пирушку, как только двое рыцарей начали кружить по спешно освобождённому месту с мечами наголо.

Стояла дивная ночь, и Андре сам не заметил, как, оставив позади гомон трапезной, вышел за городские ворота и двинулся к гавани.

Однако и здесь он скоро услышал громкие голоса и даже лязг металла о металл — куда более тревожный шум, чем тот, что Сен-Клер оставил позади. Рыцари в трапезной просто состязались в умении владеть оружием, прекрасно зная, что поединки в присутствии короля запрещены, зато тех, кто ссорился тут, не сдерживали подобные соображения. Вероятно, они либо не знали, где сейчас находится король, либо их это просто не волновало. По доносившимся до него проклятиям Андре решил, что дело быстро движется к кровопролитию и что ссорятся люди военные. Если он к ним приблизится, он обязан будет вмешаться, как рыцарь и командир, но пытаться в одиночку навести порядок ночью, вдали от лагеря, смахивало на безумие. Нарываться на такое стал бы только глупец: под покровом тьмы буяны вполне могли разделаться с некстати подвернувшимся под руку дворянином.

Андре остановился и замер, прислушиваясь, всматриваясь в темноту. Он слышал, что происходит, но стоял слишком далеко, чтобы что-нибудь разглядеть, и ссорящиеся тоже не могли его заметить. Помедлив и поразмыслив, Сен-Клер направился в другую сторону, прочь от доносившихся до него звуков.

Прошло немного времени и он понял, что направляется к тому небольшому плато, на котором сегодня днём встретились Ричард и Исаак Комнин. Вскоре впереди показались очертания императорского шатра Комнина, взятого в кольцо личной стражей Ричарда, которая получила приказ проследить за безопасностью недавнего врага. Шатёр освещали мерцающие факелы стражников. Зная, что его остановит караул, если он и дальше будет идти в том же направлении, Сен-Клер снова повернул к берегу.

Доносившиеся слева звуки свары теперь были еле слышны и становились всё тише.

Из-за облака выплыла полная луна, и на равнине стало светло почти как днём: Андре даже разглядел впереди, в гавани, лес мачт, вырисовывавшихся на фоне ночного неба.

Краем глаза он уловил какое-то движение и повернулся в ту сторону, но ничего не увидел. И всё же ему стало любопытно, что там могло шевельнуться, поэтому Андре остановился, поставил ногу на валун, опёрся локтем о колено и принялся ждать. Но ничего не происходило, только неподалёку показался совершавший очередной обход караульный. Не заметив ничего подозрительного, стражник размеренным шагом проследовал дальше и вскоре скрылся за пригорком.

Андре выпрямился, чтобы продолжить путь, как вдруг из-за нагромождения камней появился человек и быстро, крадучись, двинулся прямо к Сен-Клеру. Кем бы ни был этот незнакомец, он, похоже, старался унести ноги, скользя от одной тени к другой и каждые несколько шагов беспокойно оглядываясь через плечо.

Не успевший распрямиться Андре замер, глядя на него и гадая, что бы это могло значить. Если бы юноша распрямился, незнакомец заметил бы его и, скорее всего, удрал. Надо ли задержать этого человека? Кто он такой и что здесь делает?

Было ясно: этот субъект вышел из шатра Исаака Комнина и всеми силами старается не попасться на глаза королевским стражникам. Должно быть, рассудил Андре, это один из киприотов Исаака, ведь никто из воинов Ричарда не рискнул бы навлечь на себя королевский гнев, совершая на свой страх и риск вылазку против императора Кипра. Но вдруг кто-то из приближённых Ричарда всё же вообразил, что Исаак представляет собой бо́льшую угрозу, чем все считают, и решил от него избавиться? Эта мысль была не столь уж нелепа, если вспомнить, что произошло с Ричардом на рыночной площади Сицилии.

«Что, если Исаак Комнин уже лежит мёртвый в своём шатре? — подумал Андре. — Вдруг его убил человек, который, не подозревая о моём присутствии, бежит прямо на меня?»

Луна снова скрылась за облаком, ночь теперь казалась ещё темнее, чем раньше.

Андре выпрямился и бросился вперёд, чтобы перехватить незнакомца. На бегу он услышал резкий звук выходящего из ножен клинка, потом — свист, с которым этот клинок рассёк воздух. У Сен-Клера не было времени на то, чтобы обнажить меч, его спасла лишь быстрота. Не замедляя бега, он упал, перекатился, бросившись противнику под ноги, и сбил того наземь, после чего вскочил, принял боевую стойку и выхватил кинжал.

Сбитый с ног незнакомец приземлился удачно, не выронив оружия, и тут же опёрся левой рукой о землю, отведя для равновесия правую, с мечом, чтобы встать. Андре кинулся вперёд, собираясь пнуть противника по левой руке и снова сбить его наземь, но этот человек оказался ловким, как кошка: он упредил нападение, взмахнув мечом. Если бы Андре не остановился, он угодил бы под рубящий удар. Но реакция Сен-Клера оказалась не хуже, чем у его врага. Он вовремя увидел опасность и в последний момент отшатнулся. Клинок не врезался ему в ногу, а просвистел в ладони от его правого колена. Андре тут же снова ринулся в атаку, перебросив кинжал в левую руку. Он сделал шаг вперёд, подпрыгнул, нацелился противнику в шею и одновременно нанёс круговой удар правой ногой, собираясь сделать подсечку.

Ему это почти удалось. Враг тоже не дремал и успел отпрянуть, но сапог Андре всё же задел его лодыжку. Незнакомец пошатнулся и не успел восстановить равновесие, как Сен-Клер выхватил меч.

На лязг клинков из шатра выбежали стражники, и это заставило беглеца нападать ещё яростней и отчаянней. На Андре обрушился шквал ударов, под которым трудно было устоять, а потом противник сделал неожиданный бросок и толкнул Сен-Клера плечом в грудь. Тот пошатнулся, отступил, не сумел удержаться на ногах и упал навзничь, выронив меч.

Но когда незнакомец, сделав замах, замешкался перед нанесением смертельного удара, тяжёлая рукоять кинжала Андре, который юноша метнул изо всех сил, угодила человеку в горло, прямо в адамово яблоко. Тот рухнул, словно оглушённый бык на бойне.

Спустя несколько мгновений на лежащих на земле противников направили оружие трое прибежавших на шум стражников, и, когда Андре попытался подняться, один из них сделал шаг вперёд и приставил остриё меча к его горлу. Молодой человек поднял руки.

— Я безоружен. Меня зовут Сен-Клер. Мессир Андре Сен-Клер из Пуату, вассал короля Ричарда. У вас служит один сержант по имени Никон. Он меня знает. Сейчас он, случайно, не на посту?

— Угу, — со свирепой ухмылкой буркнул один из стражников. — А что вам нужно?

— Нужно, чтобы меня отвели к нему. Но сперва дайте-ка взглянуть на этого молодца.

Андре медленно поднялся на ноги, и стражники подступили ближе, держа оружие наготове. Андре склонился над лежащим и нащупал пульс под его челюстью. Пульс был сильным и ровным. Выглянула луна, и Сен-Клер, увидев лицо человека, пытавшегося его убить и, возможно, убившего Исаака Комнина, поражённо выпрямился.

— Пойдёмте, — сказал он, отмахнувшись от направленного на него меча стражника. — Мне нужно поговорить с Никоном, немедленно. Кто-нибудь из вас может отправиться со мной, чтобы удостовериться, что я не сбегу, но пусть двое останутся здесь и зорко сторожат этого молодца. Подозреваю, что он убил императора Кипра, которого вы охраняли. Он вышел из императорского шатра, и, пока не выяснится, что он там делал, его надо держать под стражей. Попытается улизнуть — свяжите. А сейчас пусть один из вас отведёт меня к Никону.

Они нашли Никона, окружённого группой оживлённо разговаривающих стражников. Андре слегка удивило, каким уважением и авторитетом пользуется этот внешне ничем не примечательный человек. Стражники явно видели в нём командира, всегда знающего, что делать, способного принимать решения при любых обстоятельствах.

Андре прервал разговор и, отведя Никона в сторону, сообщил ему о своих подозрениях. Но не успел он закончить рассказ, как сержант сердито оборвал Сен-Клера на полуслове.

— Исаак не мёртв, — заявил Никон. — Он бежал со всей своей сворой, ускакал галопом к горам. Прорвался сквозь моих стражников, одного из самых лучших убил. Мои парни присматривали за тем, что творилось вокруг лагеря, но никак не ждали нападения с тыла... Тем более нападения тех людей, которых они охраняли. Не знаю, что здесь произошло, но если мне попадётся этот кипрский сукин сын, он захлебнётся собственной желчью.

Андре ткнул большим пальцем через плечо.

— У меня там пленник, французский рыцарь. Я поймал его, когда он удирал из шатра, спасаясь от стражников. Сейчас его караулят двое ваших людей: с него нужно не спускать глаз и доставить прямо к королю. Я знаю, кто он такой, но толку от этого будет не много, если он удерёт. Он исчезнет, затеряется в горах так же легко и быстро, как и Комнин, и вряд ли нам удастся изловить его снова. Между тем, что бы здесь ни случилось, этот человек наверняка знает, в чём дело, и Ричард захочет как следует его расспросить. Кстати, шатёр хорошо осмотрели? Ты уверен, что Исаак исчез?

— Ага, уверен, — проворчал Никон с гримасой отвращения. — Правда, я ещё не успел тщательно всё обыскать, ведь сукины сыны сбежали за несколько минут до того, как вы здесь появились. Но сразу же после бегства Комнина я послал людей в его шатёр. Трупов там нет, следов крови тоже, вот и всё, что я пока знаю. Они сбежали, и, судя по тому, как поспешно уносили ноги, возвращаться не собираются. Но вы сказали, что один из них — француз?

— Рыцарь короля Филиппа. Он был оставлен при нашем войске в качестве связного между Филиппом и Ричардом.

— Тогда надо отволочь его задницу к королю, и чем быстрее, тем лучше. Под пыткой он живо сознаётся в том, что здесь делал!

Никон повернулся к одному из своих подчинённых и отдал приказ собрать всех людей. Лишь четверо стражников были оставлены для охраны великолепного шатра — король должен был обрадоваться тому, что этот шатёр к нему вернётся.

* * *

Ричард был в ярости. Сперва король в замешательстве слушал подробный рассказ Андре о том, как тот перехватил французского рыцаря, а когда узнал, что Дорвилль пытался убить Сен-Клера, высоко поднял брови.

Потом Ричард приказал взять француза под стражу и доставить к нему.

Наблюдая за происходящим из дальнего угла приёмной, Андре чувствовал, что, несмотря на случившееся, ему очень не хочется верить в виновность этого человека. Но когда известный своей вспыльчивостью монарх приступил к допросу, стало ясно, что француз своей дерзкой заносчивостью опасно испытывает далеко не безграничное терпение Ричарда.

И в конце концов это терпение лопнуло.

— Божьи яйца, мессир, вы что, принимаете меня за дурака?! — взревел король после очередного издевательского ответа на прямой вопрос. — Вы вздумали надо мной потешаться? Ладно, клянусь благостным Иисусом, сейчас вы поймёте, что я не из тех, кто позволяет всяким гарцующим щёголям смеяться над собой!

Ричард щёлкнул пальцами, призывая капитана стражи.

— Отведите этого малого в подземелье и получите от него ответы на все вопросы, которые я ему задал. Посмотрим, не развяжет ли раскалённое железо его язык быстрее, чем учтивые расспросы!

Дорвилль продержался недолго. Одного прикосновения раскалённой кочерги к плечам хватило, чтобы от всей его заносчивости не осталось и следа, а угроза изувечить его лицо с помощью всё той же кочерги окончательно развязала бедолаге язык. Надо отдать ему должное (как заметил позднее в разговоре с Андре сам Ричард) — Дорвилль считал, что успешно выполнил своё дело, ход событий уже не повернуть, а потому не видел смысла отпираться и страдать. Придя к такому разумному заключению, француз собрал, насколько позволяли обстоятельства, остатки достоинства и поведал обо всём, что совершил. Он не только ничего не утаивал, но, похоже, даже гордился содеянным.

Дорвилль признался, что под покровом темноты пробрался в лагерь Комнина и сообщил тому, что Ричард его обманывает, на самом же деле собирается вернуться нынче ночью, когда император и его сподвижники будут спать, и схватить всех, а самого Исаака заковать в цепи. Таким образом он сыграл на хорошо известном страхе побывавшего в плену Комнина перед оковами, ибо прекрасно знал: одно только слово «цепи» буквально лишает императора рассудка, заставляя забыть обо всём в отчаянном стремлении спастись.

Дорвилль уверял, будто действовал исключительно по собственному почину с единственным намерением помочь своему государю, королю Филиппу Августу, осуществить его планы относительно Святой земли и Конрада Монферратского. Вовлекая Ричарда в затяжную войну на Кипре и задерживая там английский флот, Дорвилль надеялся выгадать время для претворения в жизнь замыслов Филиппа. Он утверждал, что действовал без сообщников, и особо подчёркивал, что король Филипп ничего не знал.

Ричард выслушал это, подперев рукой подбородок и поставив локоть на подлокотник кресла. Когда Дорвилль закончил, король некоторое время сидел неподвижно, размышляя о признаниях французского рыцаря. Наконец Ричард выпрямился и воззрился на пленника из-под насупленных бровей.

— Итак, — прорычал он, угрожающе понизив голос, — вы отплатили за моё гостеприимство лицемерием и двойной игрой в пользу вашего господина... Вы навязали мне войну, к которой я вовсе не стремился. Ладно, быть по сему. На время войны вас закуют в цепи, которыми вы пугали Комнина. Думаю, понадобятся двойные цепи, в награду за вашу любезность и в знак моей благодарности.

Он вздёрнул подбородок и, прищурившись, воззрился на Дорвилля, ожидая, как тот отреагирует.

— Вы, верно, думаете, что, говоря о благодарности, я потешаюсь над вами? Ничего подобного. Если бы я не был благодарен, вы бы прямиком отправились на эшафот. Но благодарность пробудила во мне милосердие, и я решил позволить вам пожить подольше.

Ричард расплылся в улыбке.

— Вы дали мне прекрасный повод, чтобы оставить еврейского жеребца в моём стойле. Не пристало никчёмному иудею владеть таким великолепным животным, которое полюбилось мне с первого взгляда.

— Мой господин, — громко и укоризненно обратился к Ричарду один из стоявших рядом людей.

Ричард воззрился на него.

— В чём дело, Мальбек?

— Мой господин, Исаак Комнин — не еврей. Он византиец.

Лицо Ричарда побагровело от злости.

— Не еврей? Исаак — не еврей? Вы, часом, не спятили, почтенный Мальбек? Вам должно быть стыдно даже предполагать такое! Надо же — не распознать в нём еврея! Я, например, всё понял с первого взгляда, на нём просто написано, что он еврей. Нос крючком, жёсткие, курчавые волосы. Но вообще-то это не имеет значения. Исаак — узурпатор, явившийся сюда невесть откуда и не имеющий никаких прав на трон, которого я теперь его лишил. Здешняя земля плодородна и станет прекрасной житницей для наших войск. А налоги, собиравшиеся ранее Исааком, помогут нашему великому делу. Этот остров станет превосходной базой для нашего вторжения в Святую землю. Я весьма признателен вам, мастер Дорвилль, за то, что вы отдали такое богатство в мои руки, когда у меня не было законной возможности заполучить его иными средствами. Поразмыслите об этом, сидя в заточении. Подумайте о вашем подарке мне и моим войскам — подарке, который дал нам возможность досаждать вашему хозяину с ещё бо́льшим успехом.

Ричард щёлкнул пальцами.

— Уведите его с глаз моих долой. Да, и держите его в оковах! В двойных оковах на руках и ногах. Марш!

Когда пленник и его охранники удалились, Ричард объявил о созыве военного совета и приказал мессиру Анри, как главному военному наставнику, разослать курьеров с оповещением о всеобщем сборе. Затем король заговорил с некоторыми из присутствовавших вельмож, и Андре решил воспользоваться этим и незаметно ускользнуть. Но хотя Ричард был поглощён разговором с одним из знатных английских баронов, Сен-Клер не решился уйти, не откланявшись, а его поклон привлёк к нему внимание монарха. Не успел Андре, повернувшись кругом, сделать и трёх шагов, как король окликнул его.

— Мой сеньор? — отозвался молодой человек.

Ричард подошёл к Сен-Клеру, положил руку ему на плечо и, наклонившись, доверительно прошептал:

— Я слышал, завтра может пойти сильный дождь. Так говорит один из моих охотников, а мне известно, что он редко ошибается в таких делах. Поэтому тебе лучше захватить с собой крытую повозку с палатками.

— Мой сеньор, — пробормотал Андре, не веря своим ушам, — правильно ли я вас понял? Вы хотите сказать, что, хотя мы находимся в состоянии войны, я всё равно должен буду отправиться на охоту?

— Разумеется, именно это я и хочу сказать. А что же ещё, по-твоему? Сильно сомневаюсь, что в лесах, куда ты завтра отправишься на охоту, разразится сражение. Армии у Исаака нет и в помине. Позволь тебе напомнить, что он, как известно, удрал в Никосию. Правда, не исключено, что теперь он мчится ещё дальше на восток в надежде раздобыть в Фамагусте корабль. Утром я отправлю туда несколько галер, пусть караулят гавань на случай его прибытия. В любом случае, тебе и твоим спутницам ничего не угрожает... Кстати, это напомнило мне: у меня ведь в заложницах находится дочь Исаака, он сам на том настоял. Надо подумать, что с ней делать.

Ричард задумался — всего на несколько мгновений, потом махнул рукой.

— Ладно, не важно. Главное, не забудь взять с собой палатки. Для них и прочего походного снаряжения тебе понадобится крытая повозка. В ней поедет челядь, на случай, если вам придётся задержаться. Если начнётся сильный дождь и наши дамы сильно промокнут, боюсь, они сумеют сделать твою жизнь несчастной. Имей это в виду. Позаботься о том, чтобы они были накормлены и обогреты...

Ричард выдержал долгую, многозначительную паузу и добавил:

— И задержи их на охоте как можно дольше.

Андре ощутил тревожную пустоту в желудке.

А король продолжал:

— Я буду благодарен тебе за каждый лишний час, который ты для меня выгадаешь. Да, кстати, я говорил об этом с де Труайя, заместителем магистра. Он вошёл в моё положение и, поскольку ты ещё не принёс обетов и не посвящён в рыцари ордена, предоставил мне решать вопрос о твоём участии в охоте. Так что можешь отправляться с чистой совестью. А, сюда идёт твой отец! Тогда я тебя отпускаю: нам с ним многое нужно обсудить до того, как прибудут остальные, и, сдаётся, разговор будет долгим. Итак, помни, что я сказал, и не подведи меня. Счастливого пути.

Король похлопал Андре по плечу и отослал прочь.

Отец и сын успели лишь обменяться улыбками и короткими приветствиями, прежде чем Андре остался один.

Размышляя о том, отчего его тревожат смутные дурные предчувствия, он впал в ещё большее уныние. Больше всего его беспокоило, что его обязательства по отношению к королю и обязательства по отношению к братству Сиона порой противоречат друг другу. У молодого человека не было таких затруднений с орденом Храма, потому что вступление в Храм должно было стать всего лишь маскировкой, призванной облегчить его деятельность на благо братства. Однако Андре не мог избавиться от чувства вины по отношению к Ричарду — ведь законному сюзерену не позволено было знать, кому в действительности преданно служит его вассал.

Андре размышлял также о жене и о сестре короля; обе женщины погружали послушника в соблазнительные мечты, наполняя его душу волнующим предвкушением. Тут он не чувствовал за собой большой вины, но и это его угнетало. Он считал, что должен был бы чувствовать себя виноватым — может, потому, что считал привлекательными обеих женщин, а внутренний голос нашёптывал ему об обманутом доверии.

Но чьё, в сущности, доверие было бы обмануто, если бы он не ограничился ленивыми сладострастными мечтаниями, желаниями, таящимися в потаённых уголках души, а зашёл в своих стремлениях дальше туманных отвлечённых грёз? Чьё доверие он предаст, если даст волю своему влечению к принцессе, а ныне уже королеве Беренгарии?

Уж конечно, не Ричарда. Сомнительно, чтобы это вообще заботило короля. И если Андре восхищается Беренгарией, можно ли это считать обманом её доверия? Доверия королевы, заброшенной мужем, который с трудом её выносит, к тому же отличающимся противоестественными склонностями? Королевы, выставленной оттого на всеобщее посмешище? До встречи с ней Андре слышал, что Беренгария далеко не красавица, и, насколько мог припомнить, с первого взгляда и впрямь не счёл её красивой. Но потом, присмотревшись, он нашёл в ней многое, заслуживающее восхищения, — улыбку, удивительно нежную кожу, гладкое лицо. Трудно было сказать, когда именно Андре изменил своё первоначальное мнение и стал считать Беренгарию красивой, но на это ушли не дни, а всего лишь часы.

То же было правдиво и в отношении королевы Иоанны. Андре не думал, что обманул бы чьё-либо доверие, если бы заключил её в объятия, не важно, одетую или раздетую. Как он узнал несколько дней назад, этой женщине, вдове и королеве, было немногим больше тридцати. До старости ей было ещё далеко, она не имела никаких обязательств перед другим мужчиной и могла свободно распоряжаться собой.

Неожиданно до Андре дошло, что эти мысли его возбуждают. Он резко выпрямился, расправил плечи и мотнул головой, как отряхивающийся пёс, чтобы отогнать наваждение. Ведь ему предстояло стать тамплиером, и сколь бы малое значение Сен-Клер ни придавал этому званию, всё же не следовало о нём забывать. Ибо тут была затронута честь.

Если он станет тамплиером, ему придётся принести обеты. Два обета являлись вариантами клятв, которые он уже дал при вступлении в братство Сиона: он пообещает во всём повиноваться магистру и властям ордена, отказаться от стяжания личных благ и разделить всё своё добро с братьями-тамплиерами. Лишь третий обет был для Андре внове, и только этот обет — целомудрия — вызывал у него беспокойство. Будь его воля, он никогда в жизни не дал бы подобной клятвы. Но если он принесёт обет, ему придётся жить в соответствии с принятыми на себя обязательствами. Поэтому нечего предаваться пустым мечтаниям и без толку заглядываться на знатных дам.

Приняв решение выбросить из головы все бесплодные помыслы, Андре направился в гавань, чтобы взойти на борт корабля.

ГЛАВА 6

Рассвет выдался тусклым и серым, небо от горизонта до горизонта затягивали тяжёлые облака, однако две королевы в назначенный час явились на конюшню в сопровождении своих стремянных. Как и обещал Ричард, дамы оделись так, что их с трудом можно было отличить от мужчин. И вели они себя в этот ранний час так же, как остальные участники охоты: молча занимались подготовкой к поездке, прогоняя остатки сна и готовясь бодро встретить наступающий день.

Андре с кислым видом наблюдал, как дамы, не удостоив его взглядом, проверяют свои сёдла и сбрую, но невольно стал восхищаться тем, с каким знанием дела они осматривают и поправляют сёдла, уздечки, подпруги и стремена. Даже пышная, чувственная женственность Беренгарии, ранее подчёркивавшаяся вуалью и платьем, на сей раз не так бросалась в глаза — во-первых, благодаря мужскому наряду, а во-вторых — необычным для женщин деловитости и сноровке.

В то утро обе дамы выглядели настоящими королевами, истинными дочерьми своих венценосных отцов, властными и уверенными в себе, буквально созданными для охоты. Они великолепно чувствовали себе в мужской одежде — в кожаных лосинах в обтяжку, коттах и тусклых просторных дорожных плащах из плотной навощённой шерсти, укрывавших их до пят; в крепких, по колено, сапогах. За плечами обеих королев висели короткие, но тугие охотничьи луки, у каждой имелся колчан, полный стрел, каждую сопровождал стремянный, державший её копьё и запасное охотничье снаряжение. Эти молчаливые помощники скромно держались позади, и знатные охотницы как будто вообще не замечали их присутствия.

Четырёхколёсная повозка, которую Андре раздобыл прошлым вечером по приказу короля, ждала на дороге перед конюшней. В повозку была впряжена пара крепких тягловых лошадок, от непогоды транспорт прикрывала тонкая кожа, натянутая на высокие дуги, укреплённые на бортах. Груз состоял из плотно свёрнутых палаток из кожи и прочной ткани и ещё каких-то узлов, содержимое которых Андре не проверял. Скорее всего, там были одеяла, которые он распорядился доставить. Кроме одеял в повозке находилось несколько сундуков; что в них было, оставалось только гадать. Наверное, предметы женского обихода, захваченные дамами на всякий случай.

Рядом с грузом разместилась личная челядь Иоанны под началом её управляющего, угрюмого сицилийца по имени Ианни. Андре нутром чуял, что насчёт сундуков позаботился именно он.

Вторая повозка, побольше, запряжённая четвёркой лошадей, предназначалась для мясников, которых возглавлял старший повар: этим людям предстояло заниматься добычей — свежевать, потрошить, разделывать туши и приготовить часть мяса в том случае, если охота затянется и возникнет необходимость накормить охотников горячим обедом.

Предполагалось, что сперва все доедут до огороженного участка леса, служившего личными охотничьими угодьями Исаака. До этого места было примерно три мили. Дальше, смотря по ситуации и по тому, какую добычу изберут королевы — а выбор был велик, от зайцев и косуль до оленей, кабанов и даже медведей, — охотники будут продолжать двигаться верхом или спешатся.

Андре подошёл к Сильвестру, главному ловчему, который лично проверял всё, что они брали с собой, придирчиво сверяясь с мысленным списком. За многие годы подобных охот список прочно запечатлелся в его памяти.

Потом Сильвестр направился к дверям конюшни, и Андре пошёл вместе с ним, думая, что этого человека неспроста считают молчуном и нелюдимом. Но когда они уже подошли к открытому дверному проёму, Сильвестр вдруг опёрся рукой о стену и подался вперёд, всматриваясь в свинцово-серое небо.

— Не нравятся мне эти облака, — промолвил он, понизив голос. — С такими облаками никогда не знаешь, чем всё обернётся. Небо затянуто сплошь, и солнышко, наверное, не проглянет... По крайней мере, до полудня. Но облака высокие, значит, вряд ли хлынет проливной дождь.Всё зависит от того, как распорядятся боги ветров. Подуют в нужную сторону — и после полудня мы сможем охотиться в солнечную погоду, а нет — на обратной дороге вымокнем до нитки.

Он взглянул на Андре.

— Короче, вы можете строить такие же догадки, как и я. Но это ваша охота и решать вам.

Андре хмыкнул, оглянулся через плечо, чтобы убедиться, что никого поблизости нет и никто не может их подслушать, и проворчал:

— Ну, как ни крути, а уважительных причин отложить охоту у нас нет. Король всерьёз вознамерился избавиться на весь день от обеих дам, чтобы те не путались под ногами. Ричарду лучше не перечить. А раз так, пусть все собираются в путь.

— Мастер Сен-Клер, надеюсь, вы не намерены отменить нашу сегодняшнюю прогулку? — донёсся из конюшни властный, холодный голос Иоанны.

Андре гибко повернулся, изобразив широкую улыбку.

— Ничего подобного, мадам. Я просто справлялся у мастера Сильвестра насчёт погоды. У нас всё готово, а погода в руках Божьих, так что, если угодно, садитесь в сёдла — ив путь.

Спустя недолгое время они выехали на булыжную дорогу, ведущую к городским воротам. Впереди ехали Иоанна и Беренгария со своими двумя стремянными, в сопровождении Андре и Сильвестра, а далее следовали конные копейщики под началом сержанта-знаменосца с личным штандартом Ричарда с изображением льва. Стража участвовала в охоте не столько потому, что женщины нуждались в защите, сколько из уважения к высокому сану дам. В хвосте тянулись две крытые повозки с кухонной и прочей прислугой, а также с провизией и снаряжением.

Пока они двигались от конюшен к воротам, Андре всё время настороженно озирался, высматривая, не началась ли военная кампания. Конечно, на глаза то здесь, то там попадались занятые своими делами воины, но Сен-Клер не замечал ничего, что наводило бы на мысль о полномасштабной подготовке к войне... Или даже к небольшой стычке. Вскоре он пришёл к выводу, что основные события разворачиваются на взморье, поэтому здесь до конца дня не произойдёт ничего важного, перестал думать о возможной опасности и сосредоточился на охоте.

* * *

К середине утра охота была в самом разгаре, причём Андре сильно впечатлило охотничье мастерство обеих женщин.

Иоанна, легко и бесшумно скользившая между деревьями, вдруг застыла на месте и подала спутникам знак, призывая хранить тишину. Андре припал к земле позади и справа от неё и, слегка повернув голову, бросил взгляд на Сильвестра, который застыл, не завершив шага. Выражение лица главного ловчего ясно говорило: он понятия не имеет, что могла учуять или увидеть эта женщина. Но почти в тот же миг из низкорослого густого кустарника появился великолепный олень и замер, прислушиваясь. Голова его была повёрнута в сторону от охотников, тело напряжено — зверь приготовился бежать.

Иоанна была примерно в сорока шагах впереди от застывшего на месте Андре; тот слышал в ушах оглушительное биение собственного сердца и ощущал покалывание в ноздрях — первый признак желания чихнуть.

Потом он увидел, как Иоанна левой рукой наложила на тетиву стрелу и, придерживая её указательным пальцем, начала медленно, осторожно поднимать лук. Казалось, это будет продолжаться вечно — и всё это время олень стоял неподвижно, не глядя в сторону охотницы, навострив уши и принюхиваясь, готовый сорваться с места при первом же намёке на опасность.

Андре снова бросил взгляд на Сильвестра и заметил, что охотник хмурится и смотрит вниз, на ноги Иоанны. Тоже взглянув туда, молодой человек увидел, что она замерла на полушаге. Она уже подняла лук, но её ноги находились в таком положении, что натянуть тетиву было невозможно. Однако, как только Андре пришёл к такому выводу, Иоанна сделала то, что казалось ему неосуществимым. Она плавно выпрямилась, сделала шаг левой ногой и одновременно оттянула левой рукой тугую тетиву к щеке. Олень, вспугнутый звуком, бросился бежать, но стрела перехватила зверя перед очередным скачком, пробив сердце. Олень рухнул как подкошенный.

Андре не сразу смог оправиться от изумления и поздравить Иоанну с удачей: он стоял, разинув рот, и ошеломлённо смотрел на королеву. Поймав его взгляд, та шутливо подняла брови, словно говоря: «Ну что, видел?»

* * *

Спустя примерно час Сен-Клеру довелось стать свидетелем ещё одной демонстрации виртуозного охотничьего искусства. На сей раз его поразила Беренгария. Неожиданно для всех из зарослей выскочил огромный заяц. На такую дичь никто не рассчитывал: охотники выслеживали кабана, но, выехав на прогалину, спугнули косого, и тот заметался по открытому месту огромными скачками. Принцесса заметила зверька, развернулась и принялась хладнокровно следить за его прыжками, держа наготове лук. Она явно намеревалась пустить стрелу только тогда, когда угадает, куда заяц метнётся в следующий раз. Андре показалось, что она слишком тянет и добыча вот-вот уйдёт, но тут зазвенела тетива, и стрела пронзила зайца за долю секунды до того, как тот должен был пропасть из виду, скрывшись в густой траве у кромки леса.

Вскоре после этого, ближе к полудню, Сильвестр предложил устроить привал и перекусить. След кабана всё равно потерялся на каменистой почве, и охотники были рады возможности отдохнуть и подкрепиться хлебом, мясом и фруктами из уложенных поваром корзин.

Небо по-прежнему затягивали высокие тусклые облака, и Сильвестр осведомился у женщин, не утомила ли их охота, не пора ли вернуться домой. Ответ был однозначным и резко отрицательным. Иоанна категорически заявила, что они не вернутся, пока не добудут славную дикую свинью. В поисках подтверждения она взглянула на Беренгарию, и принцесса кивнула в знак согласия, хотя всё её внимание было сосредоточено на холодном жареном фазане, которого она держала в руках. Андре наблюдал и слушал, не встревая в разговор и искренне дивясь тому, какое удовольствие доставляет ему эта охотничья вылазка.

Однако едва они собрались возобновить охоту, как пошёл дождь. Сперва падали отдельные капли, потом стало лить всерьёз. Некоторое время всем казалось, что дождь не продлится долго, однако он всё усиливался, превращаясь в настоящий ливень.

Это превратилось в серьёзную проблему. Охотники находились в чаще леса, дождевые струи вовсю хлестали по кронам деревьев. Густая листва задерживала струи, но ненадолго: вода скапливалась на больших листьях, потом переливалась с верхних листьев на нижние и, наконец, обрушивалась вниз настоящим водопадом, от которого не спасала даже толстая навощённая шерсть плащей-дождевиков.

Андре склонился к Сильвестру и прокричал ему в ухо:

— Это вы сказали Ричарду, что может пойти сильный дождь?

Ловчий приложил ко рту сложенную чашечкой ладонь и, перекрывая шум непогоды, крикнул:

— Ага, но я не имел в виду ничего подобного! Такого ливня мне не доводилось видеть уже много лет! В полумиле от нас, на вершине осыпающегося утёса, есть пещера. Я нашёл её несколько недель назад, когда впервые охотился в здешних угодьях. До неё непросто добраться, зато внутри просторно, сухо и можно разжечь огонь, чтобы обогреться. Если пещеру, конечно, не облюбовали медведи.

— Огонь? А дерево для костра найдётся?

— Должно найтись. Зависит от того, кто там бывал в последние дни. Местные жители уже веками используют пещеру как укрытие и почти всегда оставляют там запас дров. Когда я обнаружил это место, запас был изрядным.

Сильвестр пожал плечами.

— Конечно, кто-нибудь мог туда забраться, израсходовать все дрова и не принести новых. Всякое бывает. Ну как, проверим?

— Думаю, стоит рискнуть. Ведите нас. Места там хватит?

— О да. Пещера большая, гораздо больше, чем кажется снаружи. Вход в неё действительно невелик, всего в три шага шириной, но сама пещера в десять раз больше. К тому же она очень глубокая и с высокими сводами. Собственно говоря, это три большие пещеры, соединённые друг с другом, как бусины на нитке. Передняя — самая большая, в дальнюю откуда-то сверху проникает слабый свет, словно размытый солнечный луч, а в средней всегда кромешная тьма.

Андре улыбнулся ловчему.

— «Размытый луч», надо же! Мне это нравится. Надо только проверить, нет ли там медведей.

К устью пещеры они приближались с великой осторожностью и, взбираясь по коварному крутому склону, всё время держали наготове заряженные арбалеты. Сильвестр бросил в темноту пещеры несколько камней, прислушиваясь — не отзовутся ли нынешние её обитатели. Но никто не выскочил наружу, из чёрного зева не донеслось подозрительных звуков, и тогда Сильвестр двинулся во мрак, держа заряженный арбалет на уровне пояса. Он помедлил — его силуэт чётко вырисовывался на фоне проёма, — словно приглашая любого находящегося внутри зверя напасть, постоял так секунд десять, а затем выпрямился и исчез в темноте. Андре последовал за ним.

Спустя несколько минут, удостоверившись, что даже в самых дальних уголках трёх пещер, протянувшихся анфиладой не меньше чем на шестьдесят шагов, не затаились звери, двое мужчин вернулись к выходу, который застилала сплошная завеса дождя. Они услышали, что в самой большой пещере охотники уже рубят сухие дрова для костра и терпеливо работают кремнём и кресалом, высекая искры, чтобы поджечь измельчённую кору и сухую траву. Обе женщины удалились в ту пещеру, куда сверху просачивался тусклый свет. Сильвестр указал им на пролом в каменном полу, под которым журчал подземный поток: эту дыру удобно было использовать как естественное отхожее место. После чего дам учтиво оставили вдвоём.

— Вы не знаете, как далеко отсюда наши повозки? — спросил у ловчего Андре.

Сильвестр указал вправо, в сторону осыпающегося каменистого склона.

— Примерно полмили, если следовать этим путём, напрямик через заросли и через крутой овраг, по дну которого протекает ручей. Но в такой ливень добраться до них будет непросто.

Потом он указал влево, туда, откуда они прибыли.

— А если выбрать этот путь, там есть довольно удобная дорога. Помните, мы пересекали её? Но это будет в обход, мили полторы, а то и две.

— Удобная дорога? Достаточно удобная, чтобы по ней прошли наши повозки, если послать за ними кого-нибудь?

— Ну, до подножия склона они доедут, а уж там придётся тащить груз на своём горбу.

— Раз не с кем сражаться, стража сгодится и на это. Думаю, стоит послать за повозками.

Сильвестр медленно повернулся и воззрился на Андре.

— Это ещё зачем?

Андре твёрдо встретил его взгляд.

— Затем, что дождь не ослабевает, а с нами две дамы. Может, в своей нынешней одежде они и не похожи на дам, да и ведут себя не так, как обычно ведут себя дамы, поскольку ни разу не пожаловались, но всё же рано или поздно такая непогода их доймёт... Несмотря на их поразительное терпение. Не исключено, что дождь скоро прекратится — не может же такой ливень длиться долго? — но мы должны приготовиться к любому повороту событий. В том числе к тому, что мадам Иоанна не откажется от своего намерения остаться здесь, пока не добудет дикую свинью. Тогда нам придётся провести здесь ночь.

— Короля это не обрадует, — проворчал Сильвестр.

Андре покачал головой.

— Не знаю, друг мой, не знаю. Сдаётся, в этом вы заблуждаетесь. Вы же сказали Ричарду, что сегодня может разразиться дождь и что нам нужно будет взять с собой повозку с палатками и одеялами. Король сам предположил, что нас может застигнуть непогода, и велел мне уберечь от неё дам, устроив их со всеми удобствами в тёплом и сухом месте. В этом он полагается на нас обоих. У нас хватит воинов, чтобы охранять женщин, есть повар и достаточно припасов, чтобы всех накормить. Поэтому сделайте одолжение, отправьте ваших лучших людей за повозками, наказав привести их сюда как можно скорее. — Андре помолчал. — Да, кстати, та пещера, что с отхожим местом. Там есть вытяжка, ток воздуха? Можно там разжечь костёр и не угореть?

Сильвестр пожал плечами.

— Не знаю, ни разу об этом не задумывался. Но вроде какое-то отверстие в своде есть. Если туда проникает свет, значит, должен проникать и воздух.

* * *

Во второй половине дня ливень так и не прекратился, зато стало быстро холодать. Такого холода можно было ожидать в зимний день в Англии, но никак не на Кипре. Затем подул ветер. Сперва небольшой, он понемногу усиливался, пока не разразилась неистовая, яростная буря, какой не мог припомнить на своём веку ни один из охотников. В лесу под утёсом ураган вырывал с корнями небольшие деревья; другие, более старые и крепкие, дрожали и гнулись под напором бури. Ветер срывал ветви и сучья, превращая их в смертельно опасные летающие снаряды.

Всех охватил ужас. Промокшим, измученным людям было всё равно, откуда взялась такая чудовищная непогода, объяснить это никто не мог и даже не пытался. Сначала все, разинув рты, взирали на буйство стихии, но скоро опомнились и стали прилагать все усилия, чтобы обсушиться и согреться.

Подошедшие повозки, к счастью, были разгружены задолго до того, как разгулялся ветер, и все, кто мог, начали помогать носить поклажу вверх по коварному, осыпающемуся склону и складывать её в первой пещере, где уже полыхал большой костёр. Когда с переноской груза было покончено, Андре снова послал людей наружу — во-первых, подыскать подходящее укрытие для повозок и лошадей, а во-вторых, собрать хворост, потому что становилось всё холодней.

Андре и Сильвестр пошли вместе со всеми. С дамами, на случай, если им что-нибудь понадобится, оставили одного пожилого мужчину из кухонной команды.

Непогода тем временем крепчала, и, пока все торопливо собирали валежник, дикий порыв пронизывающего воющего ветра сбросил одного человека с откоса и швырнул вниз, на камни. Бедняга сломал руку и разбил голову, потерял сознание; пришлось закончить сбор топлива и поскорее укрыться в пещерах.

О том, чтобы при такой погоде продолжать охоту, не было и речи. Но, видя, какую силу набрал ураган, все понимали: о возвращении в Лимасол придётся забыть, пока непогода не стихнет.

Сен-Клер распорядился, чтобы все приготовились ночевать в пещерах. Дюжина воинов принялись за работу, возводя и выравнивая загородку из булыжников и каменных обломков поперёк входа в пещеру, чтобы умерить силу врывающегося в укрытие ветра. Правда, стена не достигала верха входного отверстия на половину человеческого роста, но была достаточно высокой и прочной, чтобы ветер можно было терпеть. Под прикрытием стены, вокруг костра, разложенного посередине главной пещеры (она имела добрых тридцать шагов в длину и почти столько же в ширину), поставили четыре кожаные палатки. Вбить колышки в каменный пол было невозможно, но, поскольку внутрь задувало не очень сильно, палатки закрепили, привязав растяжки к тяжёлым камням. Пока вокруг одного костра разбивали этот бивуак, над вторым повар и его подручные жарили на вертелах оленью ногу.

Сильвестр распорядился разжечь по небольшому костру в центральной и дальней пещерах, причём в дальней, огонь горел, как и полагал ловчий, ровно и без дыма. Зато огонь в центральной пещере пришлось затоптать, иначе дым наполнил бы все три и выгнал всех наружу, где бушевала буря.

Удостоверившись, что в дальней пещере будет тепло и не дымно, Андре предложил двум королевам решить, лягут ли они спать в одной из четырёх палаток в главной пещере, где разместились остальные охотники, или устроятся в дальней. Его ничуть не удивило, что дамы предпочли последний вариант: их управитель Ианни уже вовсю хлопотал, устраивая им из сложенных палаток и одеял постели и сиденья возле огня, и скоро предназначенная для женщин пещера приобрела чуть ли не обжитой вид. У стены даже горели в подсвечниках сальные свечи, а на переносных треножниках, выполнявших роль умывальников, стояли кувшины с тёплой водой.

Андре поклонился королевам и сказал, что пошлёт за ними, когда всё будет готово. Но когда он повернулся, чтобы уйти, Беренгария окликнула его и поблагодарила, хотя не сказала, за что именно благодарит. Такая любезность удивила молодого человека, ибо за весь день царственные особы едва ли обменялись с ним парой слов. Тем не менее Андре слегка наклонил голову в знак признательности. Но ещё больше он удивился, когда Иоанна попросила его на минутку присесть, заявив, что хочет рассказать ему кое-что и кое о чём его спросить.

Рядом с костром, который Сильвестр развёл возле задней стены, положили четыре больших валуна и превратили их в сиденья, набросив на них сложенную ткань. Дым струйкой поднимался вверх и рассеивался, не разъедая глаза. Увидев, как один из свитских положил стопку сложенной материи и на третий валун, Андре кивком поблагодарил его.

Потом Сен-Клер вопросительно посмотрел на королеву Иоанну. Поймав его взгляд, та уселась напротив, скрестив обутые в сапоги ноги и обхватив руками обтянутое кожаными штанами колено. От этого простого движения у Андре перехватило дыхание. Он провёл в обществе дам целый день, но его до сих пор смущал вид женщин в мужском платье. Правда, обе королевы не снимали широких плотных плащей, к тому же все, включая его самого, были слишком поглощены другими проблемами, чтобы обращать большое внимание на внешний вид дам.

Сейчас, однако, королевы сняли охотничьи плащи и кожаные безрукавки и даже нашли время причесаться. У них не было возможности сменить наряд, поэтому обе остались в лёгких, до колена, коттах — вроде тех, что носят рыцари поверх кольчуг, — и в обтягивающих кожаных штанах, подчёркивавших линии ног. Поэтому, когда Иоанна Плантагенет обхватила колено руками, зрелище на миг полностью захватило Андре, тем более что воображение живо дорисовало ему остальное.

Спохватившись, Сен-Клер отвёл глаза, но тут же смутился ещё больше, ибо увидел подавшуюся к нему точно так же одетую (или, правильнее сказать, точно так же раздетую) королеву Беренгарию. Котта так плотно обтягивала её полную грудь, что у юноши перехватило дыхание.

Он инстинктивно закрыл глаза, чувствуя, как по его лицу бежит жаркая волна румянца, потом открыл их снова. Ни одна из женщин не дала ему понять, что заметила его замешательство.

— Сегодня вы произвели на меня сильное впечатление, мастер Сен-Клер, — прямо заявила Иоанна. — Задание, которое вам поручили, вполне могло быть возложено на кого-нибудь другого. Мне это хорошо известно, потому что именно я просила поручить его вам, исходя из собственных эгоистичных соображений. Но вы изумительно со всем справились и проявили величайшее терпение, не позволив себе ни малейшей жалобы, ни единого хмурого взгляда, хотя вылазка оказалась долгой, трудной и даже опасной, чего никто из нас не предполагал. Вы выполняли свой долг и великолепно справились со своими обязанностями. Разумеется, это непременно будет доведено до сведения брата. Моя сестра Беренгария придерживается того же мнения и, конечно же, присоединит свой голос к моему.

— Как вы уже сказали, мадам, я исполнял свой долг, но делал это с удовольствием. Могу ли я... Вправе ли я поинтересоваться, почему вы попросили поручить это дело именно мне?

Иоанна бросила взгляд на Беренгарию, а когда снова повернулась к Сен-Клеру, слегка склонив голову набок, между её бровями залегла морщинка недовольства.

— Потому, мессир, что я почитала вас человеком умным и приятным собеседником. Стоит ли побуждать меня пересмотреть это мнение, задавая столь глупые вопросы?

Увидев, что Андре непонимающе смотрит на неё, Иоанна нахмурилась ещё больше и выпрямилась.

— Думаю, от вашего внимания, мессир Андре, не укрылось, что большинство ваших товарищей-рыцарей едва ли способны поддержать разговор о том, что не касается оружия, доспехов, турниров и убийств. Когда эти темы иссякают, они попросту немеют. Мой брат говорил, что вы умеете свободно читать и писать. Он не ошибся?

— Нет, мадам.

— Значит, уже одним этим вы отличаетесь от так называемых равных вам людей. Я и раньше знала ужасную правду, но меньше месяца назад услышала, как Шарль, епископ Блуа, подтвердил её, и это заново меня потрясло: ни один из двухсот выбранных наобум рыцарей не умеет ни читать, ни писать. Мало того что сами они неграмотны, так они ещё и смеются над всеми грамотеями, бо́льшая часть из которых клирики, для коих умение читать и писать входит в их обязанности. В результате такого упрямого недомыслия между рыцарями и клириками ширится пропасть. Вы грамотны, мастер Сен-Клер, и это выделяет вас из толпы ваших товарищей, суля надежду на то, что с вами можно поговорить не только о войне, оружии и лошадях. Надеюсь, вы способны беседовать и на темы, которые могут заинтересовать женщин вроде меня и моей царственной сестры. Вот чем был продиктован мой выбор.

— Понимаю, — кивнул Андре. — И понимаю также, почему мой вопрос пришёлся вам не по душе. Прошу прощения, мадам, что сразу не осознал этого. Честно говоря, мне просто в голову не приходило, что умение читать и писать может казаться кому-то качествами, заслуживающими восхищения. Напротив, меня так часто высмеивали за это, что я предпочитаю не бахвалиться своей грамотностью.

Помедлив, он продолжал:

— Но вы упомянули, что хотите что-то мне рассказать и о чём-то спросить. Я в вашем распоряжении.

— Ах, если бы только вы...

Прочесть что-либо по лицу Иоанны было решительно невозможно, и, пока Андре пытался уразуметь, что она собиралась сказать, королева заговорила снова. На этот раз Сен-Клер пропустил её слова мимо ушей и, увидев, что Иоанна смотрит на него вопросительно, в ожидании ответа, встрепенулся.

— Прошу прощения, мадам. Я на миг отвлёкся и пропустил ваши последние слова.

— Я сказала, что Ричарда может встревожить то, что сегодня к ночи мы не вернёмся в Лимасол. И спросила, не собираетесь ли вы послать к королю гонца, чтобы известить, что с нами всё в порядке, мы просто задержимся и переждём бурю?

— А, вот оно что. Нет, я не собираюсь посылать к королю гонца.

Андре подобрал сучок и бросил его в огонь.

— Ваш брат достаточно умён и сам поймёт — в такую погоду пытаться вернуться в город просто глупо, значит, мы нашли укрытие и вернёмся, когда непогода уляжется.

— Да, — кивнула Иоанна, — но...

— Кроме того...-— Андре, смотревший в огонь, даже не заметил, что королева попыталась снова заговорить. — Кроме того, каждый, кто окажется один в такой дикой местности и в такой ураган, будет подвергаться смертельному риску. Его может сдуть с утёса, на него может упасть поваленное ветром дерево. Если я пошлю кого-нибудь к королю и гонец погибнет, мы напрасно потеряем ценного человека. А потом придётся ещё и отправлять людей на поиски тела. Никто в Лимасоле не знает, где мы сейчас, но к завтрашнему дню, когда можно будет выслать поисковый отряд, мы уже будем на пути домой и встретимся с этим отрядом по дороге.

Иоанна кивнула, признавая справедливость таких рассуждений.

Они ещё немного поговорили о том о сём, пока один из поваров, кашлянув у входа, не объявил, что еда готова и её вот-вот подадут. Андре тут же встал, предоставив женщинам готовиться к ужину, и вернулся в большую пещеру, к Сильвестру и остальным охотникам.

День выдался долгим и утомительным, поэтому, набив животы, люди не хотели уходить от костра; только некоторые смельчаки выбирались наружу, чтобы облегчиться. Сначала вокруг огня велись бессвязные разговоры, потом головы у многих стали клониться, глаза слипались, и они начали разбредаться по палаткам, подальше от случайных порывов ветра, до сих пор залетавшего в пещеру и свистевшего под высокими сводами. Очень скоро послышался раскатистый храп, и Андре поймал себя на том, что, пригревшись у костра, тоже клюёт носом. Он встал, подхватил свою импровизированную походную постель и направился к пещере, в которой уединились женщины.

Он кашлянул, предупреждая о своём появлении, и сказал, что на всякий случай будет спать тут, перед входом. Тогда он будет уверен, что никто из наружной пещеры — если кому-то вздумается блуждать посреди ночи — не забредёт сюда. Всем было ясно, что вероятность такого ничтожна, но всё же Андре соорудил на полу постель из сложенной палатки и пристроил рядом с собой обнажённый меч, шлем и кольчужные рукавицы. Спустя несколько мгновений он услышал, как кто-то подкидывает сучья в костёр, а потом — быстрый приглушённый шёпот. Из дальней пещеры со свечой в руке вдруг появилась Иоанна, подошла к Андре, шёпотом пожелала ему спокойной ночи и удалилась.

Некоторое время Сен-Клер прислушивался к приглушённому разговору двух королев. Он не мог разобрать слов, да и не старался, вместо этого пытаясь представить себе, что они делают, как выглядят, приготовившись ко сну. Но сколь соблазнительными ни были эти картины, очень скоро молодого рыцаря сморил сон.

Андре проснулся, охваченный паникой, в круге жёлтого дрожащего света, и попытался сесть и одновременно схватиться за меч. Ещё не осознав, где он находится, Сен-Клер понимал только, что кто-то вдруг прикрыл ему рот и нос ладонью. Но не успел рыцарь вывернуться или закричать, как рука напряглась, толкнув его голову назад, а резкий шёпот над ухом приказал ему не шуметь. Голос был женский, и Сен-Клер тотчас вспомнил, где он, а потом увидел склонённое над ним женское лицо. Он замер.

Глаза Иоанны были испуганно распахнуты, и она убрала ладонь, только когда почувствовала, что Андре расслабился. Выпрямившись, королева прикоснулась к своей груди и сделала глубокий дрожащий вздох.

— Мадам!

Сен-Клер мигом сел, но не повысил голоса, а лишь беспокойно повернулся, чтобы посмотреть в проход позади.

— В чём дело? Что случилось?

Королева покачала головой, и до Андре наконец дошло, что Иоанна опустилась рядом на колени, чтобы его разбудить, а теперь откинулась назад, глядя на него большими глазами, прижимая к груди испуганно дрожащие руки. Сейчас на ней было подобающее женщине одеяние, только ночное. Просторное, многослойное, оно полностью скрывало тело, но молодой человек вдруг необычайно отчётливо осознал, что это нежное женское тело здесь, под ночными рубашками, совсем рядом — к нему можно прикоснуться, стоит лишь протянуть руку. И едва он об этом подумал, как дрожь её пальцев унялась. Иоанна подняла ладонь и снова глубоко вздохнула.

— Господи, мессир, вы меня напугали. Никак не ожидала, что вы проснётесь так резко и шумно. Я уж боялась, вы поднимете тревогу и велите проверить, не убили ли нас во сне.

Сен-Клер выпрямился, стараясь сесть поудобнее. Одеяла сползли с его плеч, он поёжился от ночной прохлады и окончательно проснулся, но всё равно потёр пальцами уголки глаз.

— Всё в порядке, мессир Андре. Я просто поняла, что не могу заснуть, не захотела будить мою сестру Беренгарию, вот и решила, что, может быть, мы с вами посидим и скоротаем ночь за разговором. Я и костёр заново разожгла.

Озадаченный, но польщённый, Сен-Клер выбрался из-под одеял и направился к огню.

Следующие несколько минут они всячески старались побороть неловкость. Беренгария не шевелилась — значит, они не очень шумели, но Сен-Клер всё равно встал и тихонько вышел в среднюю пещеру со свечой в руке. Он никого не увидел, не услышал ничего, кроме воя ветра снаружи, поэтому вскоре вернулся к огню, где сидела, дожидаясь его, Иоанна.

Больше часа они тихо разговаривали, и Андре Сен-Клер наслаждался этой беседой. Иоанна сначала поинтересовалась его мнением о Ги де Лузиньяне как о мужчине и о правителе, а потом, по просьбе Андре, высказала своё мнение, оказавшееся весьма интересным и совершенно отличным от всего, что молодой рыцарь доселе слышал на эту тему.

Королева призналась, что как женщина склонна находить Ги привлекательным, ибо он умеет подать себя и обладает многими качествами, которые женщинам нравятся в мужчинах. Он высок ростом, крепок, мускулист, но не кряжист, сложён пропорционально — этим он похож на её брата, хотя не так широк в плечах, как Ричард. Иоанна отметила, что у Ги великолепные зубы, белые и ровные, все как на подбор, ни одного гнилого. Волосы у него чистые, всегда аккуратно подстриженные, что выделяет его среди многих других мужчин, кожа загорелая и гладкая, на неё приятно посмотреть. Его запястья и тыльные стороны ладоней, даже пальцев, покрыты густыми чёрными волосами, что многие женщины находят привлекательным и даже соблазнительным.

— В последние несколько лет он испытывал немалые трудности и сильно поиздержался, — сказала Иоанна Андре, — но, несмотря на это, его одежда, пусть линялая и поношенная, чистая и аккуратная. Ричард, разумеется, дал ему смену платья, но его старое одеяние говорило само за себя. Ги — аккуратист, весьма придирчиво относящийся к своему внешнему виду. Но всё равно он не слишком заинтересовал меня... как женщину. Если бы он и вправду меня увлёк, у меня не было бы ни времени, ни желания присматриваться к нему так пристально, как присматривалась я. И чем дольше я за ним наблюдала, чем лучше узнавала, тем меньше он мне нравился. Он слаб. Я росла бок о бок с таким братом, как Ричард, потом прожила не один год с моим дорогим мужем Вильгельмом, поэтому умею распознать в мужчине силу. Или её отсутствие, или нехватку. Наш славный король Ги, по большому счёту, человек ненадёжный. Такова его репутация, которую Конрад Монферратский, а теперь и Филипп Август, стараются использовать против него.

Иоанна глубоко вздохнула.

— Но сейчас он законный король, и это, мягко говоря, не слишком устраивает моего дорогого брата.

Говоря всё это, королева глядела в огонь, но теперь повернулась и посмотрела Андре в глаза.

— Вы понимаете, о чём я? Вы разговаривали с кем-нибудь о политической подоплёке спора за иерусалимский престол?

— Вы имеете в виду религиозную политику? Да, разговаривал. Но никак не могу убедить себя, что это настолько важно, как считают все остальные.

— Вы... — Иоанна изумлённо воззрилась на него. — Ушам своим не верю, неужто вы и вправду это сказали? Вам это не кажется важным? Может, вы и в Бога не веруете?

Сен-Клер беззаботно рассмеялся.

— В Бога я, разумеется, верую, но какое отношение к Богу имеет вся эта свара, все эти распри между Лузиньяном и Монферратом? Это всего лишь борьба между людьми, двумя большими сообществами людей, которые, как считается, веруют в одного и того же Господа. Одно из этих сообществ именуется Восточной ортодоксальной церковью и возглавляется патриархом-архиепископом, а другое называется Римско-католической церковью, и во главе её стоит Папа. Каждая из этих церквей, призывая в свидетели Небеса, клянётся, что именно ей ведом единственный, истинный, неоспоримый путь к спасению. И каждая из них жаждет обрести власть над землёй, где жил Иисус, ибо они считают эту землю священной и знают, какие огромные земные сокровища можно стяжать, утвердившись в ней. Вы считаете меня циничным, мадам?

Всё это время Иоанна смотрела на Сен-Клера, прищурившись, а теперь рассмеялась и покачала головой; выражение её лица сильно смахивало на восхищение.

— Нет, — протянула она, — циничным я вас не считаю. Но, думаю, вы очень опасны.

— С чего вы взяли, мадам? Я всего-навсего простой рыцарь.

— Да, но простой рыцарь с собственным суждениями, со своими взглядами на вещи, о которых большинство людей и понятия не имеет. Это, мессир рыцарь, делает вас весьма опасным для тех, кто желает, чтобы вы жили по их указке. А как, по-вашему, поступит мой брат?

— Тут и гадать нечего, мадам, он уже сделал свой шаг. Признал Ги, помог ему деньгами, поддержал. Не могу сказать, что Ричард пошёл на это охотно. Может, и вообще не пошёл бы, если бы Филипп не оказал поддержку де Монферрату. Но теперь жребий брошен. Насколько мне известно, перед этим король испытывал всё усиливавшееся давление со стороны Рима — вы сами знаете, как толкутся вокруг Ричарда архиепископы и епископы, стремящиеся укрепить позиции Папы в Святой земле и, прежде всего, в Иерусалиме, если мы сумеем его отвоевать. Но то, что Филипп повернулся в сторону Монферрата и ортодоксальной церкви, выглядит откровенным вызовом Папе. Признаюсь, это меня удивляет. Никогда бы не подумал, что Филипп настолько смел или дерзок, чтобы открыто противостоять Святому престолу.

Иоанна понимающе кивнула.

— Возможно, вы правы или близки к истине. Не исключено, что он достиг соглашения с Восточной церковью в Константинополе. Я бы сильно удивилась, если бы последователи ортодоксальной церкви оказались меньшими интриганами, нежели сторонники Рима.

Несколько мгновений королева молчала, потом спросила:

— Чему вы улыбаетесь? Я сказала что-то забавное?

Сен-Клер улыбнулся ещё шире.

— Нет, мадам, ничего подобного. Меня позабавило другое: вы сказали то, чего я так и не услышал от многих мужчин. Они по большей части настолько запуганы могуществом церкви, что не отваживаются даже намекать на что-либо подобное. Я целиком и полностью согласен с вами, хотя, признаю́сь, удивился, услышав от вас такое. И не смог сдержать улыбки.

— Хм. Вы должны проводить со мной больше времени, мессир Андре. Скоро вы будете хвататься за бока от смеха. Едва ли не самое печальное в участи женщины то, что считается, будто ей ни к чему думать да она на это и неспособна. Даже мой брат Ричард разделяет это предубеждение, хотя, пожалуй, в отношении к женщинам больше ничто не роднит его с прочими мужчинами. Но обе церкви, и Восточная и Западная, управляются мужчинами и созданы для мужчин. А что остаётся женщине? Только иметь своё мнение и высказывать его, если представится такая возможность.

Андре кивнул в знак согласия.

— Что бы ни побудило Филиппа спеться с Конрадом, это привело к чёткому расколу между группировками, — заметил он, — потому что Ричард теперь решительно встал на сторону Ги. Хотя я вовсе не уверен, что Ги так же решительно стоит на стороне Ричарда...

Не успела Иоанна ответить, как их разговор прервало раздавшееся сзади тихое похрапывание. Сен-Клер и королева обернулись к спящей Беренгарии. Рассы́павшиеся волосы закрывали верхнюю часть её лица, из-под одеяла виднелась полоска обнажённой шеи, рот был слегка приоткрыт.

— Думаете, этот раскол сохранится и после прибытия в Святую землю? — спросила Иоанна, снова повернувшись к Сен-Клеру.

— Думаю, мадам, тут многое будет зависеть от Саладина и от того, как сложится соотношение сил ко времени нашего прибытия. Если нас сразу же атакуют крупные силы сарацин, может, в этом горниле, хотя бы из чувства самосохранения, разрозненные части крестоносного войска сплавятся воедино. Но стоит Саладину заподозрить, что нас раздирают внутренние раздоры — а люди, служащие повелителю правоверных, вовсе не слепы и не глупы, — и он оттянет свои армии, предоставив нам самим подтачивать собственные силы. Христиане поднимутся против христиан, ортодоксы против католиков, и тогда мелкие свары, корысть, зависть и интриги могут погубить всё. Надо молиться, чтобы этого не случилось.

— Я буду молиться. Мне самой предстоит отправиться в Святую землю, так что можете не сомневаться — молиться я буду. Могу даже помолиться за вас. Правда, я не сильна по части молитв. Мне кажется, я в чём-то похожа на вас, ибо предпочитаю жить своим умом, что очень не нравится многим людям. — Помедлив, Иоанна с лёгкой улыбкой добавила: — Судя по всему, это может вызвать недовольство даже у Бога. Но в любом случае, помолиться за вас я могу.

Сен-Клер слабо улыбнулся.

— Я был бы благодарен за это, мадам.

— О, не говорите так, мессир Андре. Одно время я и вправду подумывала о том, чтобы соблазнить вас... За что вы, пожалуй, и впрямь могли бы быть мне благодарны. Но поскольку вы нравитесь мне, я решила предоставить вас вашему предназначению, весьма непростому, и не смущать лишний раз, ибо вы и так уже смущены.

— Я...

Андре так и остался сидеть с открытым ртом, широко распахнув глаза, в то время как Иоанна лениво улыбнулась, наслаждаясь поведением молодого рыцаря, напрочь выбитого из колеи.

Несколько мгновений Андре казалось, будто он ослышался, но при взгляде на лицо собеседницы понял, что это не так. Иоанна прикрыла рот ладонью, чтобы скрыть смешок. Сен-Клер пытался овладеть с собой, сдерживая вертевшиеся на языке слова из боязни показаться глупцом. Между тем королева заговорила снова, тихо и вкрадчиво:

— Вы не спросите, что я имею в виду, говоря о вашем непростом предназначении?

Андре едва заметно покачал головой.

— Нет, мадам.

— Но вы хоть понимаете своё предназначение?

— У каждого человека есть своё предназначение, мадам.

— Отнюдь, мессир Андре. Это не так, совсем не так. У каждого человека, или, лучше сказать, у большинства людей, есть судьба, ожидающая их участь, но только у немногих имеется настоящее предназначение, которое меняет будущее народов и империй. И я верю, Андре, что такое предназначение есть у вас. Полагаю, точно так же, хотя и на свой, извращённый, лад считает мой брат.

— Прошу прощения, мадам, но я понятия не имею, о чём вы говорите.

— Знаю. Поэтому и нахожу вас столь привлекательным.

Иоанна с вызовом взглянула на него, и Сен-Клер, чувствуя, что неспособен выдержать этот взор, отвёл глаза в сторону. Раздражённый, он даже не сразу осознал, что уставился на Беренгарию.

— Вы находите её красивой?

Молодому человеку потребовалось несколько секунд, чтобы уразуметь, о чём спросила королева, ибо он не отдавал себе отчёта в том, что глядит на лицо спящей Беренгарии. Когда же до него дошла суть вопроса, он напрягся и расправил плечи.

— Боюсь, я ослышался, мадам.

— «Мадам» — значит «моя дама», а я — не ваша дама, Андре. Я могу делить с вами постель, доставлять вам наслаждение и наслаждаться сама, но не могу быть вашей дамой. А вот Беренгария может. И возможно, станет ею, хотя, конечно, втайне.

Последовала пауза, для Сен-Клера наполненная оглушительным стуком его сердца. Когда Иоанна заговорила снова, в её голосе как будто звучала усмешка:

— Вы бы хотели лечь в постель с королевой, мессир Андре?

Она выдержала ещё одну паузу, на сей раз короткую.

— Ну же, мессир, пришло время стиснуть зубы и перестать краснеть. Скажите только слово — и вы получите нас обеих. Мы втроём сможем наслаждаться друг другом и жизнью, и ничто не омрачит её гладкое течение.

Андре даже не попытался ответить, ибо всерьёз испугался — не лишилась ли королева Сицилии рассудка? Биение собственного сердца громом отдавалось в его ушах, он сидел неподвижно, не поднимая глаз, и в конце концов Иоанна потеребила его за запястье.

— Андре, смотрите на меня! Смотрите и слушайте! Посмотрите на меня!

Рыцарь медленно, с трудом, поднял глаза и встретился с её хмурым взглядом.

— Сладчайший Иисус! — воскликнула Иоанна, скорее обращаясь к себе, чем к Андре. — Вы ещё более невинны, чем я предполагала. Вас просто боязно отпускать на улицу одного, без охраны! Выслушайте меня, Андре, а если вы никогда в жизни не слышали ничего подобного, особенно от женщины, тем более выслушайте.

Она сжала его руку обеими руками, так сильно, что юноша вздрогнул и уставился на Иоанну.

— Вы меня слушаете? Хорошо. Внемлите женщине, не имеющей ни малейшего желания вас обманывать, королеве, которой нет нужды лгать. Беренгария — ваша, можете располагать ею, и мною тоже. Но если для меня это чистое удовольствие, ничего более, то с Беренгарией всё несколько сложнее. Вы должны будете подарить ей сына, наследника Ричарда.

Сен-Клер вскочил, но Иоанна оказалась на ногах первой и снова усадила его.

— Да выслушайте же вы до конца, тугодум! Неужто вы вообразили, что я стала бы шутить с подобными вещами? Это чистая правда. Так решил Ричард, его чрезвычайно заботит этот вопрос, и, хотите вы того или нет, всё будет именно так, как он задумал. Если потребуется, Ричард пустит в ход свою власть и прикажет вам исполнить его волю. Вы сами знаете, что с вами станется в случае отказа. Уж поверьте мне, я знаю, о чём говорю! Да и сами вы достаточно хорошо знаете моего брата: если он что-то вбил себе в голову, то не потерпит непослушания. Ричард не боится ни Папы, ни епископов, ни церковного осуждения; среди нынешних монархов нет никого, кто мог бы принудить его изменить своё мнение.

Иоанна всплеснула руками, словно отгоняя такие мысли, и уже мягче договорила:

— Но всё не так уж скверно, как вам могло показаться. От вас не потребуется ничего неприятного, особенно в отношении моей сестры Беренгарии.

Королева растопырила пальцы и глубоко вздохнула.

— Ричард увёл Беренгарию в свою спальню и провёл с ней брачную ночь. Все, кому положено, видели это и могут подтвердить, что королевская чета провела ночь в одной постели. Приличия, таким образом, соблюдены, однако Ричард и не подумал с ней совокупляться. Она не девственна, да никто и не ожидал от неё целомудрия. Но она обязана хранить чистоту по отношению к законному мужу, а это значит, что, поскольку Ричард ею не интересуется, Беренгарии придётся всю жизнь оставаться монашкой.

— Но это позор. Мать Ричарда доставила её на Сицилию, устроила эту свадьбу. Как может Элеонора не знать о пороках своего сына?

— Да кто вам сказал, что она ничего не знает? Уж не я ли?

— Не вы, но...

— Никаких «но», мессир Андре. Мою мать не проведёт ни один мужчина, и нет ничего такого, чего бы она не знала о своих сыновьях... Да и о дочерях тоже. У ж она-то всегда знает, что делает!

— Но если она всё знает, как она могла так поступить с этой юной девушкой?

Вопрос прозвучал столь наивно, что в голосе Иоанны появилась нотка нетерпеливого раздражения.

— Она могла поступить так с этой девушкой по той простой причине, что девушка эта — дочь своего отца, обязанная повиноваться ему во всём, в том числе в вопросе брака. А отец её — король Наварры, в то время как сын Элеоноры — король Англии, правитель огромной державы, включающей в себя Гасконь. Поженив Ричарда и Беренгарию, моя мать устроила воистину превосходный союз, продемонстрировав блистательную инициативу и лишний раз подтвердив, что она не зря всю жизнь славилась политической прозорливостью. В Гаскони не прекращаются смуты, но заняться ими Ричарду некогда. Весь край разоряют шайки разномастных разбойников, называющих себя благородными дворянами, но в действительности являющихся отпетыми головорезами. Эти люди не питают ни малейшей любви к Аквитании, а ещё меньше — к моему брату и всему его дому, как ни назови нашу семью, хоть Плантагенетами, хоть Пуатье. К востоку от Гаскони лежит графство Тулузское, враждебное по отношению как к Гаскони, так и лично к Ричарду. Нетрудно понять, что неизбывная вражда между Гасконью и Тулузой порождает постоянный хаос и разброд, а порой открыто угрожает владениям и власти Ричарда. Но наша прозорливая матушка нашла способ устранить эту угрозу.

Иоанна помолчала, собираясь с мыслями, после чего продолжала уже более решительным тоном:

— В день бракосочетания с Беренгарией Ричард передал ей титулы и права на все свои земли ивладения в Гаскони.

От королевы не укрылось, что Сен-Клера ошеломило это известие.

— На юге Гасконь примыкает к северным рубежам владений отца Беренгарии, короля Санчо. Это уважаемый и славный человек, сильный правитель, имеющий мощную армию, закалённую в постоянных боях с маврами — мусульманами из находящегося к югу от его рубежей эмирата Гранада. Теперь, когда его дочь стала владычицей Гаскони, Санчо будет добиваться того, чтобы обеспечить союз Гаскони и Наварры против Тулузы. Действуя от имени дочери, он усмирит гасконских смутьянов и разбойников и таким образом надёжно прикроет Анжуйскую Аквитанию от восточных соседей. Думаю, вы согласитесь с тем, что мои рассуждения логичны?

Сен-Клер кивнул.

— Да, это замечательно, но не...

— Никаких «не», мессир Андре. Долг монарха оправдывает всё, что либо волей, либо неволей делается для блага королевства. Беренгария это полностью понимает и признаёт. Кроме того, она... весьма обходительна. Именно это слово употребила моя матушка, имея в виду готовность Беренгарии принять Ричарда таким, каков он есть, и смириться с тем, что он будет, а вернее, не будет с нею делать. Матушка в отличие от большинства мужчин прекрасно знает, что женщины, как бы ими ни пренебрегали, почти всегда могут найти утешение. Да и брат мой, при всех своих недостатках, не совсем лишён совести. Перед первой брачной ночью он честно поведал Беренгарии о том, какая жизнь её ожидает, но заявил, что не будет возражать, если она станет удовлетворять свои естественные женские потребности и заведёт любовника. Лишь бы тот был человеком надёжным, на молчание которого можно будет положиться.

Иоанна выдержала драматическую паузу.

— А затем он пошёл ещё дальше и сказал: если его жена понесёт от этого любовника, он признает ребёнка своим и провозгласит его наследником. Однако такую важную роль нельзя доверить кому попало, поэтому его выбор остановился на вас.

— На мне? Нет! Нет, это невозможно. Немыслимо! Я отказываюсь в это верить.

— Но, бога ради, Андре, почему? Вы же знаете моего брата. Вы знаете, кто он, каковы его наклонности. Так почему вам трудно в это поверить? Я, например, уже давно догадывалась, что всё к тому идёт, видя доверие, которое он оказывает вам на каждом шагу.

— Но... но...

Андре отпрянул.

— Это невероятно, мадам! Сама мысль о том, чтобы король решил сделать кого бы то ни было, не говоря уж обо мне, отцом своего сына, просто нелепа. Да как вы можете даже намекать на нечто подобное? Вы, знающая его лучше, чем я? Всему миру известно, что он вполне способен исполнять супружеский долг! Или мне напомнить вам, что у вашего брата уже есть сын?

— А! Вы, конечно, знаете о знаменитом юном Филиппе. «Маленький незаконнорождённый принц, проклятие короля Франции».

Иоанна потянулась и бесстрастно уставилась в огонь.

— Нет, мессир, разумеется, вам не стоит напоминать мне эту историю. Ребёнок, бесспорно, существует, но он такой же сын Ричарда Плантагенета, как и я. Он — всего лишь иллюзия, созданная для того, чтобы дурачить народ. Но, судя по вашему взгляду, и вы попались на эту незамысловатую уловку.

— Я вас не понимаю. Не угодно ли объяснить, что вы имеете в виду?

— Конечно, объясню. Вы только что спросили: как я, знающая Ричарда лучше вас, смогла хотя бы намекнуть, будто мой брат способен на такой поступок. Ну так вот, я не намекаю, а утверждаю это, потому что действительно знаю его несравненно лучше, чем когда-либо узнаете вы. Я знаю, в частности, что он уже проделывал прежде нечто подобное. Речь идёт как раз о бастарде из провинции Коньяк, юном Филиппе Плантагенете, о котором вы упомянули.

Иоанна вскинула руку ладонью вперёд, не дав Андре заговорить.

— Умоляю, подумайте об этом, прежде чем возмущаться. Подумайте как следует.

Она принялась пощипывать кончики своих ногтей.

— Андре, подумайте о долге и обязанностях монарха. Первейшая и наиважнейшая из этих обязанностей заключается в том, чтобы дать стране законного наследника. Тогда смена правителей пройдёт без потрясений, что обеспечит королевству и народу спокойствие и благополучие. Любое королевство — прежде всего народ, а не земля, и король, при всём своём могуществе, зависит от расположения подданных. Не иметь наследника для монарха неприемлемо, именно поэтому столь многие венценосные браки длятся недолго. Если королева рожает девочек, это вызывает ропот и раздражение, но, если она не рожает вовсе, её объявляют бесплодной и отсылают к родителям. Сам король никогда не считается виноватым, за исключением тех случаев, когда всем известно, что его противоестественные склонности не дают ему стать отцом. Думаю, вам понятно: для человека с характером и амбициями моего брата сама мысль об этом нестерпима.

Иоанна помолчала, позволяя Андре поразмыслить над её словами.

— Ричард — я уверена, вы прекрасно об этом знаете — желает выглядеть образцом для подражания во всех отношениях. Он бесстрашный, непобедимый воин, остроумный собеседник, весёлый собутыльник. Он готов помериться силами с кем угодно, где угодно и когда угодно. Именно в таком привлекательном обличье должен представать перед всеми король Англии. Но вот незадача — король Англии избегает Женского общества и окружает себя миловидными, смазливыми молодыми людьми. Он состоял в любовной связи с королём Франции в ту пору, когда оба они были ещё мальчишками, и во Франции их взаимная ревность, ссоры и перепалки давным-давно стали предметом всеобщих шуток. Шутки эти уже начали ходить среди простого люда в Аквитании, Анжу и прочих владениях брата на материке. Положить конец пересудам решила церковь. Ричарду, может, было бы наплевать на то, что о нём думают мужики и торгаши, но церковники смотрели глубже. И вот они придумали хитрость, призванную заморочить головы простонародью — не только жителям французских доменов Ричарда, но, главное, англичанам, которые в один прекрасный день могли стать подданными Ричарда Плантагенета. Английские йомены, как они себя называют, полагают, что настоящий король обязан быть героем как на поле битвы, так и в постели. А быть героем в постели в их простодушном понимании означает соблазнять женщин и иметь многочисленное потомство. Простолюдины (особенно, как мне говорили, простолюдины Англии) решительно не понимают и не принимают высокой любви между благородными мужчинами-воителями, следующими в этом примеру Александра и Цезаря. И вот, чтобы унять злые языки, некоторые, назовём их так, мудрые советники сочинили и разыграли историю о любовной связи Ричарда с женщиной из графства Коньяк, провинции достаточно удалённой, чтобы она вполне сгодилась для создания такой сказки. И результатом любовной связи короля, о чём раструбили повсюду, стало рождение у Ричарда сына, чудесного, крепкого малыша.

— Но мальчик-то родился. Значит, Ричард действительно стал отцом.

Иоанна почти рассмеялась.

— Неужели? Увы, мой дорогой Андре, ничего подобного не было. Боюсь, мне придётся вас разочаровать. Кто-то — понятия не имею, кто именно — сказал, что леопарду не избавиться от своих пятен. Золотые слова! А привычки моего брата подобны пятнам на леопардовой шкуре, и Ричарду от них не избавиться. Как вы думаете, зачем ему понадобилось заводить подругу так далеко от дома? Да пожелай он завалить в постель девицу, ему стоило бы лишь щёлкнуть пальцами, и от мечтающих о таком счастье не было бы отбою. Но ему требовалось совсем другое. Доверенным людям было приказано подыскать подходящую женщину из хорошего, но обедневшего рода, молодую нуждающуюся вдову, и заключить с ней соглашение. Что и было сделано. В соответствии с уговором герцог показывался с ней на людях, всячески выказывал ей приязнь и внимание. Это длилось достаточно долго, чтобы их связь стала предметом толков и пересудов. Слухи ширились и множились, но ущерб, который наносила репутации дамы дурная молва, возмещался с лихвой. Никто, однако, не знал, что герцог никогда не вступал с ней в близкие отношения. С ведома Ричарда она делила постель с необычайно привлекательным молодым рыцарем безупречного происхождения, а когда в конце концов забеременела, молодой рыцарь удалился, получив за свою службу более чем щедрое вознаграждение, дама же назвала отцом своего ребёнка герцога Ричарда. Ричард за это одарил её домами, землями и деньгами и признал своим рождённое ею дитя, со всеми вытекающими последствиями. Все замешанные в эту историю остались в выигрыше. Молодая мать теперь богата и независима, её сын считается хоть и внебрачным, но признанным сыном герцога, а Ричард получил живое подтверждение своей мужской полноценности, плодовитости и способности любить женщин — подтверждение, которое можно демонстрировать где и когда угодно.

— Но настоящий отец? Не опасается ли Ричард, что в один прекрасный день он может выступить вперёд и заявить о себе?

Иоанна снова улыбнулась.

— А вы бы поступили так на его месте? Что он в таком случае получил бы, рискуя потерять всё, включая собственную голову? Кроме того, бедняга погиб в битве под Хаттином.

Сен-Клер долго сидел в раздумье, сильно закусив губу. Наконец он поднял на Иоанну глаза.

— Я верю, что вы рассказали правду, мадам. Ваша история звучит логично.

Он поразмыслил, потом резко выпрямился.

— Но хотя всё это правда, мне не понять, почему герцог... король избрал меня для осуществления своего плана.

— Всё дело в том, мессир Андре, что вы слишком скромны. Оттого-то вы сейчас сбиты с толку и смущены. А вы попробуйте взглянуть на это с точки зрения моего брата. Вы подходите ему во всём — вы молоды, отважны, верны, честны и связаны с ним вассальными обязательствами и долгом.

Кроме того, у вас благородное происхождение, ваша кровь чиста. Ричард был бы рад назваться отцом отпрыска древнего дома Сен-Клеров, славящегося своей безупречной кровью, и передать этому ребёнку своё имя и наследие. Бог свидетель, к собственному происхождению он испытывает сильное отвращение.

Сен-Клер изумлённо распахнул глаза.

— Что вы имеете в виду?

— Именно то, что сказала. Ричард много раз говорил, однажды даже при мне, что его кровь, священная королевская кровь, унаследованная от наших родителей, порчена и пятнает всю его жизнь. Как он там выразился, сейчас припомню... Минуточку. А, да: «Кровь, текущая в моих жилах, — перебродившая, скисшая и извергнутая адская смесь, вредоносная, злотворная грязь, которой полны вены моего братца Джона, чтоб ему сгнить заживо. Будет лучше, если она исчезнет с лица земли вместе со мной, а на трон Англии после моей кончины воссядет тот, кто унаследует свежую, чистую, не отравленную кровь».

Иоанна долго дожидалась ответа. То ли маленький камушек, то ли смолистый сучок взорвался посреди костра, рассыпав искры, но Сен-Клер как будто не заметил этого. Наконец, словно испугавшись, что её собеседник лишился языка, Иоанна первой подала голос:

— Итак, что вы обо всём этом думаете?

Андре резко вдохнул и поднял на неё глаза.

— Я нахожу это невероятным, хотя и слишком правдоподобным. И... в первую очередь я нахожу это пугающим. Но...

Он умолк, закрыл глаза, сжал виски ладонями, а потом, опустив руки, выпалил:

— Признаюсь честно, мадам, мне трудно всё это уразуметь и осмыслить. Могу ли я поверить... Вы действительно говорите, что, если я решу сблизиться с королевой Беренгарией, если она разделит со мной ложе, король не разгневается на меня?

— Я скажу вам даже больше, мой друг. Если королева родит от вас сына, мой брат признает его законным наследником, и в своё время ребёнок станет королём Англии. Это я вам обещаю.

Сен-Клер сглотнул.

— И если я... поступлю так, как вы предлагаете... смогу ли я... э-э... встречаться... и с вами тоже?

Иоанна воззрилась на него широко раскрытыми глазами, серьёзно, без тени удивления или смущения.

— Разумеется, а как же иначе? Разве непонятно? Мне выпала роль старшей компаньонки молодой королевы — и её старшей сестры, и её главной придворной дамы. Я буду постоянно находиться при ней, в её обществе. Я вдова, а считается, что вдова — это уже не женщина, а отжившая своё старуха. Но мне всего тридцать четыре года, я в расцвете женственности, не принимала монашеских обетов и совершенно не обязана отказываться от плотских радостей. Меня не увлекают охающие и ахающие воздыхатели с пламенным взором, падающие в обморок у моих ног: мне нужна настоящая, чувственная, телесная любовь. Доставьте мне настоящее удовольствие, и вы найдёте во мне верного друга. Подумайте, кто может хотя бы мечтать о том, чтобы оплодотворять лоно королевы Англии, деля в то же время спальню и с королевой Сицилии? Вы уподобитесь самому султану, в серале которого роль готовых на всё одалисок исполнят две королевы.

— И вы говорите, что Беренгария об этом знает?

— Да. Не то чтобы она вполне решилась, и пока она считает, что вам ничего не известно. Но она уже к вам благоволит, и, когда смотрит на вас, глаза её полны удивления.

Снова воцарилось молчание. Андре Сен-Клер изо всех сил пытался сохранить непроницаемое выражение лица и подавить волну тошноты, которая подступила к горлу вовсе не из-за перспективы обзавестись двумя любовницами королевской крови, но из-за полнейшего, грубого, неприкрытого пренебрежения к его чести, выказанного Ричардом Плантагенетом и его сестрой. Сознавая, что говорить и действовать в данных обстоятельствах следует с величайшей осторожностью, он стал мысленно считать удары своего сердца и, лишь досчитав до двадцати, выпрямился и откашлялся.

— Что ж, мадам... — выдавил он. — Мне... мне надо это обдумать. У меня... были несколько иные планы. Я собираюсь вступить в орден Храма... Во всяком случае, собирался до настоящего момента. Сейчас я просто не знаю, что мне делать, разве что отложить решение до утра, а там видно будет. Дело в том, что мы не можем... достичь желаемого, ибо я остаюсь послушником Храма. Мне нужно освободиться от послушания — к счастью, я ещё не принял монашеский чин — и снова стать рыцарем вашего брата. После этого, полагаю, дальнейшее может пройти более гладко.

— Да, возможно, всё возможно.

Голос Иоанны, когда она подалась к Андре, притягивая его лицо к своему жадному рту, был едва ли громче дыхания. Едва их губы соприкоснулись, молодого рыцаря неожиданно охватила дрожь пробудившегося желания, такого сильного, какого он до сей поры просто себе не представлял. Он совсем потерял голову, напрочь забыл о благоразумии, но тут в средней пещере кто-то громко откашлялся, и это мигом охладило порыв Андре.

Иоанна и Сен-Клер отпрянули друг от друга. Андре выпрямился, обнажил меч и вышел в первую пещеру, где увидел сонного воина, шумно мочащегося на стену.

Снаружи вой ветра наконец стихал, суля скорую ночную тишину.

Андре вернулся в дальнюю пещеру, пожелал мадам Иоанне доброй ночи, после чего вернулся к своей постели, злясь на себя и дивясь тому, каким же надо быть дураком, чтобы не воспользоваться такой изумительной возможностью. Однако не успела у него промелькнуть эта мысль, как он уразумел, что нелепое стечение обстоятельств подвигло его совершить правильный поступок. Не поддавшись нечистым желаниям, он уберёг свою честь.

С тяжёлым сердцем Андре растянулся на самодельной постели, уверенный, что остаток ночи проведёт без сна. А затем перед его мысленным взором, словно вспышка света, отразившаяся от далёкого пруда, возникло хорошо знакомое лицо — и он неожиданно улыбнулся, дивясь тому, как часто нелепые мечты превращаются в действительность. Теперь он знал, каким будет его путь. Андре снова улыбнулся, а спустя несколько мгновений уже вовсю храпел.

ГЛАВА 7

— А, вот и ты, Сен-Клер. И в какой преисподней тебя носило?

Андре повернулся в сторону открытой двери, от которой донёсся голос. В комнату вошёл брат Жюстин, глядя не на Сен-Клера, а на пергамент в своей руке. Попав с яркого солнца в полумрак прихожей, где сидел, дожидаясь его, Андре, наставник послушников не мог разобрать написанного. Наконец он раздражённо хлопнул пергаментом по бедру и принялся близоруко озираться, пока не заметил в дальнем конце комнаты Андре.

Двое писцов, сидевших слева и справа от Сен-Клера, с виду были поглощены переписыванием документов, но оба, склонив головы набок, увлечённо прислушивались. Они чуяли, что грядёт нечто интересное, и старались уловить все нюансы голоса брата Жюстина.

Не так давно Сен-Клер почти ворвался в эту комнату и сразу потребовал, чтобы двое писцов немедленно отправились на поиски наставника послушников и привели его, как только найдут. Грамотеи, ясное дело, попытались отвертеться, указывая, что у них дел по горло и им некогда бегать по поручениям, но Андре выхватил длинный меч, и у обоих мигом пропало желание спорить. Ни один из них ещё не вернулся, зато пришёл брат Жюстин, причём он явно знал, что здесь его дожидается Сен-Клер.

Глаза наставника послушников быстро привыкли к полумраку, и он саркастически обратился к писцам:

— Продолжайте работать, братья! Божий труд не кончается никогда и не терпит помех. Сен-Клер, ступай со мной.

Андре последовал за сварливым монахом по узкому коридору, который привёл их в сводчатое помещение с каменными стенами — тут обосновался Жюстин. Распахнув двери и перешагнув порог, наставник послушников ткнул большим пальцем в сторону высокого табурета у длинного рабочего стола, стоящего под высоким стрельчатым окном.

— Садись.

Жюстин взял со стола три маленьких, туго свёрнутых свитка, сломал печати и быстро просмотрел послания.

— Твоего кузена видели под Акрой, он жив и, похоже, с ним всё в порядке. Хотя некоторые из его братьев-тамплиеров придерживаются на сей счёт иного мнения. Сообщение прибыло два дня назад на торговом судне, держащем курс на Мальту. С позапрошлого вечера мои люди повсюду разыскивали тебя, поэтому я знаю, что тебя не было ни в замке, ни в гавани, ни вообще в Лимасоле. Насколько мне известно, кое-кто мог бы расценить это как дезертирство, а самое мягкое слово для такого — безответственность. Где ты был?

— Могу ответить — я выполнял поручение короля.

Брат Жюстин аккуратно положил послания на стол и выпрямился во весь рост, впервые взглянув на Сен-Клера в упор. Тон молодого человека привлёк внимание наставника послушников, и очень медленно, спокойно и взвешенно монах осведомился:

— С каких это пор королевские поручения стали для тебя важнее дел нашего братства?

— Такого никогда не было и не будет, брат. Именно поэтому я здесь.

Брат Жюстин рассеянно вытащил из рукава тряпицу и принялся стряхивать ею крошки со своей выцветшей, полинялой, обтягивающей круглый живот белой мантии. Затем, явно выгадывая время, чтобы поразмыслить, он утёр той же тряпкой уголки рта (Андре невольно взглянул на его мясистый, в пятнышках, нос и отвисшую нижнюю губу) и лишь после этого отправил тряпицу обратно в рукав и склонил голову.

— Ты так и не сказал, где был. А я, как наставник послушников, имею право это знать.

— Я был на охоте, милях в десяти от города, в бывших охотничьих угодьях Исаака Комнина. Вчера нас застала буря, и нам пришлось переночевать в пещере. Вернулись мы спозаранку, вскоре после рассвета.

Жюстин воззрился на него с недоумением.

— Король поручил тебе отправиться на охоту без него? Странно. Не далее как вчера вечером я видел короля — он в замке.

— Само собой, в замке. Ричарда с нами не было. Он поручил мне сопровождать его жену и сестру, королев Беренгарию и Иоанну. Обе они прекрасные охотницы, лучше многих знакомых мне мужчин.

Брат Жюстин неожиданно поёжился и огляделся по сторонам, потирая руки.

— Что-то здесь холодно, — пробормотал он. — Явно не помешает разжечь огонь. Не важно, что снаружи жара — эти старые каменные стены не пропускают её внутрь, и в здешних покоях всегда прохладно. Вот и сейчас меня пробирает озноб...

Он поднял глаза к крестовым сводам потолка.

— Я так понимаю, мессир Анри, ты многое хочешь мне рассказать. Но прежде я должен прояснить один маленький вопрос. Правильно ли я понял, что ты провёл ночь в пещере с королевами? Наедине с двумя женщинами?

— Едва ли наедине, брат Жюстин. Нас было двадцать шесть человек, не считая двух королев.

— Двадцать шесть. А сколько было женщин?

— Из женщин были только королевы, и даже они переоделись в мужское платье.

— Понятно. Эта... поездка имеет отношение к делу, из-за которого ты меня искал?

— Самое прямое.

— Да, ты явно многое должен мне рассказать. Но прежде, пока ты ещё не начал, скажи — у тебя есть ко мне какие-нибудь вопросы?

— Да, брат. Где так долго пропадал мой кузен?

— В плену. В руках сарацин. Он был при Хаттине, остался в живых, но вскоре после этого попал в руки мусульман.

— Но почему мы не узнали об этом раньше? Ведь имена подавляющего большинства павших и пленённых были известны.

— Да, но твой кузен, без сомнения, изменил своё имя и, вероятно, всю свою подноготную. Он знал, что Саладин казнил всех тамплиеров и госпитальеров, захваченных при Хаттине. Поэтому Синклер скрыл свою принадлежность к ордену Храма. К тому времени, когда он попал в плен, битва давно закончилась, и он избавился от всего, что могло бы выдать в нём храмовника. Он даже назвался именем и титулом своего близкого друга, такого же шотландца, как он, с которым дружил с детства. Шотландца завали Лаклан Морэй, он тоже был рыцарем, но мирянином и погиб недалеко от Хаттина.

— Итак, Алек отрёкся от Храма?

— Отрёкся, во имя высшего блага нашего ордена Сиона.

— Откуда это стало известно?

— Дело в том, что доставленное сообщение адресовано мне, а не Храму. И написано оно не тамплиером.

— Понятно. И полагаю, по этой причине мне не позволят узнать что-либо, касающееся упомянутого высшего блага.

— Этого я не говорил. Ты узнаешь обо всём, в том числе об обязанностях и задачах, возложенных братством на мессира Александра. Но прежде я хотел бы услышать, какая забота заставила тебя искать меня и привела сюда. До сих пор ты никогда не обращался ко мне напрямую, так что же случилось сейчас? Признаюсь, мне весьма любопытно.

Сен-Клер поведал обо всём случившемся, не упустив ни малейшей подробности. На рассказ ушло больше часа. Брат Жюстин был весь внимание, он буквально смотрел в рот Андре, стараясь не упустить ни единой детали развёртывавшейся перед ним истории. Когда наконец молодой человек закончил рассказ, воцарилось долгое молчание.

Нарушил его брат Жюстин. Он хмыкнул и спросил:

— Ладно, но почему ты здесь? Почему ты просто не принял то, что тебе предложили? Ты не приносил обетов, не принимал на себя обязательств, которые помешали бы тебе так поступить. Многие люди отдали бы многое, чтобы заполучить то, что само шло тебе в руки. Ты не находишь, что отклонил большую честь?

Андре нахмурился.

— Нет, никоим образом. Не нахожу, хотя...

— Тогда, бога ради, почему ты мне всё это рассказал? Почему вообще заколебался?

— Вы сами произнесли слово, которое меня остановило.

— Я?

Жюстин наморщил лоб.

— Это ещё когда? Что за слово?

— Честь, брат. Это идеал и реальность, которую я высоко ценю, тем более что в наши дни это понятие по большей части не в ходу и не в почёте.

— Ах... честь. Понимаю. Да, честь иногда мешает людям.

Сен-Клер покачал головой.

— Не согласен, брат Жюстин. По моему убеждению, честь никогда не может помешать, чего не скажешь о её нехватке или отсутствии. И я не могу усмотреть ни крупицы чести, ни намёка на неё в той истории, о которой только что рассказал.

— Итак, ты заявляешь, что ни на что подобное не согласишься?

— Да, мессир. Именно так.

— Однако! Значит, ты устанавливаешь для других очень высокое мерило чести.

— Нет. Ничего подобного. Если я и устанавливаю некое мерило, то только для себя самого и не понуждаю никого следовать моему примеру. Речь идёт лишь о моей чести, и я подхожу к ней с собственным мерилом.

Жюстин поджал губы, потом кивнул.

— Ты славный малый. Неудивительно, что для некоторых ты как бельмо на глазу. Впрочем, меньшего я от тебя и не ожидал, и ты всецело можешь рассчитывать на мою поддержку. Но скажи, почему ты не отправился со своим рассказом прямиком к де Сабле? Он принимает твои дела близко к сердцу и занимает в братстве более высокое положение, чем я. И вообще в подобных делах он имеет большее влияние.

Едва Жюстин произнёс имя де Сабле, как Сен-Клер начал качать головой.

— Я не осмелился. Мессир Робер — хороший человек, я неплохо знаю его и полагаю, что он мне доверяет, но он близкий друг Ричарда. Близкий и давний. Они даже родня, нечто вроде кузенов. Хотя в каком именно родстве они состоят, я не смею и предполагать, это слишком опасно. Нет, я не думаю, что Робер выдал бы меня Ричарду. Знаю — он бы никогда так не поступил. Но он бы мог по оплошности выдать себя, выказав королю своё неодобрение, и тем самым нажить неприятности. Он — человек чести, он свято её хранит, и ему было бы трудно скрывать своё отвращение, узнав о том, как Ричард относится к королеве. Я не прощу себе, если де Сабле пострадает из-за того, что я ему рассказал, к тому же рассказал без всякой надобности.

— Хмм. Вероятно, ты прав. Мы никогда не знаем точно, правильно ли поступаем, но, по крайней мере, у нас есть выбор. И мне сдаётся, что свой выбор ты сделал правильно... Что-то не так?

Сен-Клер нахмурился.

— Ничего. Только мой рассказ, похоже, вас ничуть не удивил.

— А почему он должен был меня удивить? Ты считаешь, что меня должна была потрясти испорченность, развращённость этих мужчин и женщин? Что заставляет тебя так думать? Я вступил в братство в восемнадцать лет, брат Андре, как и ты, и с тех пор беспрестанно учился и расширял свои познания, дабы добиться продвижения в иерархии ордена и обрести истинный путь к Богу. И главное, что мне удалось узнать, — это то, что после разрушения римлянами Иерусалима, после смерти Иисуса и брата его, Иакова, человечество блуждало в пустыне невежества, тщетно пытаясь найти путь к Богу. Человечество следовало за такими же слабыми и смертными людьми, как и остальные, какие бы громкие имена и титулы они себе ни присвоили. Так гласит наше древнее учение. Человека возвышает божественное прикосновение, а без него он по природе своей немощен, падок на грех и своекорыстен. Поэтому я ничуть не удивился. Моя задача состоит в том, чтобы найти способ обратить то, о чём ты поведал, на пользу нашему братству. Оттого я рад, что ты прежде всего обратился ко мне, ибо в нынешней ситуации потребуется помощь со стороны Храма, а де Сабле к нему ещё не принадлежит. Необходимо, чтобы ты пока побыл здесь, где Ричард тебя не достанет... Хотя это, разумеется, поможет только на время, ведь он вполне может явиться за тобой, как твой законный сеньор. Однако мы надеемся, что на ближайшие дни его отвлечёт война с Исааком Комнином. Единственный же способ по-настоящему избавить тебя от притязаний короля — это официально посвятить в полноправные рыцари Храма. С этой целью я как можно скорее соберу всех имеющихся под рукой рыцарей.

— Вы имеете в виду, что меня посвятят одного, без остальных послушников? Но как такое возможно?

— Тебя поневоле посвятят спешно и тайно, и это не только может, но и должно быть сделано быстро. У нас есть основания и причины для принятия такого решения, и всё, что сейчас требуется, — это собрать столько полноправных рыцарей, сколько требуется для проведения церемонии.

Сен-Клер поморщился.

— «Основания и причины»! Неужели достаточно желания вырвать меня из королевской хватки — из-за истории, о которой не будем лишний раз поминать, — чтобы сразу появились и основания, и причины? И как вы объясните моё посвящение остальным?

— Очень просто. Начать с того, что, разумеется, никто и не заикнётся о связи между твоим посвящением и королём. Имей это в виду. А насчёт официального объяснения не беспокойся, оно у нас имеется. Я ведь говорил, что твой кузен жив, с ним всё в порядке (хотя последнее утверждение некоторые его товарищи-тамплиеры готовы оспорить). Мессир Александр — уже не в первый раз — огорчает своих собратьев-храмовников, подходя со слишком высокой меркой к тому, что почитается у них за достоинство и добродетель, и ничуть не скрывает этого. Он всегда был колючим малым, твой кузен. Колючим и готовым до конца отстаивать свою правоту, а не прав он бывает редко. Ясно, что такие повадки и прежде не дарили ему любви со стороны его менее бескомпромиссных товарищей. Но сейчас, вернувшись из сарацинского плена, он принялся обличать в невежестве и испорченности иерархов Храма и вообще распространять вынесенные от сарацин идеи, отнюдь не вызывающие восторга тамплиеров. Дошло до резких споров и открытых нападок на него — насколько я понимаю, нападок столь резких, что Синклер снова удалился в пустыню. Теперь многие храмовники считают, что он был подкуплен или соблазнён Саладином, впал в ересь и должен быть лишён рыцарского звания, изгнан из ордена и отлучён от церкви.

— Сладчайший Иисус! Неужели с ним могут так поступить?

— Да, ещё как могут, если сочтут нужным. Христианские монахи — божьи люди, стало быть, должны быть нетерпимы к любым проявлениям неправедности или небрежения долгом. Не обманывайся на сей счёт, они вполне на такое способны.

— Давно он вышел на свободу? Его выкупили?

— Нет. Если верить тому, что я прочёл, его освободили по соглашению об обмене пленными. Но как бы то ни было, в его распоряжении находятся жизненно важные для братства сведения, те самые, для сбора которых он и был некогда послан на Восток. Однако прошло уже немало лет с тех пор, как кто-либо из членов совета общался с ним напрямую. Александр Синклер просто так никому не поверит, это не в его обычаях, поэтому мы воспользуемся возможностью послать к нему, причём под прикрытием Храма, человека, способного пробудить его доверие. Вы ведь как-никак некогда ладили, стало быть, он скорее доверится тебе, чем незнакомцу. Кроме того, ты получишь от имени ордена полномочия убедить его предстать перед равными ему рыцарями Храма, дабы ответить на их вопросы и очиститься от подозрений. Так, во всяком случае, официально будет сформулирована твоя задача, и это послужит прекрасным объяснением для твоего спешного посвящения и отбытия в Акру. Интересы Храма прежде всего, а чтобы ты мог им послужить благодаря своему родству и былой дружбе с Александром Синклером, тебя необходимо срочно посвятить в рыцари Храма, с предоставлением всех соответствующих прав и полномочий. Сможешь ты убедить Синклера вернуться и предстать перед судом равных или нет — будет видно. Не это главное. Истинные твои цели в конечном итоге не будут иметь ничего общего с Храмом. Тебе поручается восстановить связь между Синклером и правящим советом братства и сделать всё для того, чтобы собранные Александром сведения попали к нам.

— А что это за сведения?

На непривлекательном лице Жюстина появилась хитрая усмешка.

— Будь у меня ответ на этот вопрос, мастер Сен-Клер, не было бы необходимости спешно посылать тебя в этакую даль, в Акру. Тебе так не кажется?

— Хмм. А что насчёт обетов? Где я их приму?

— Ну, два из них ты уже принял. Они не очень отличаются от обетов Храма, и тебе придётся просто их повторить. Эту часть обряда ты будешь проходить под моим руководством: я буду произносить нужные слова, а тебе придётся только отвечать. Те, кто будет при этом присутствовать, в большинстве своём неграмотны. Никто, кроме членов нашего братства, не заметит, что слова первых двух обетов изменены.

— Как раз первые два меня не очень заботят. Чего не могу сказать о третьем.

Брат Жюстин приподнял брови.

— Обет целомудрия? Но ведь ты вроде уже сделал свой выбор, решив отвергнуть сразу двух королев. А очень скоро, в течение нескольких недель, ты окажешься в Акре — вернее, под её стенами. И поверь мне, среди дочерей правоверных мусульман ты найдёшь очень мало таких, которые будут угрожать твоему целомудрию. А в придачу, конечно, тебя будет побуждать хранить целомудрие устав Храма... Короче, ты принесёшь подобающие обеты на церемонии посвящения и можешь больше о них не вспоминать. Посвятит тебя лично де Труайя, как высший сановник Храма здесь, на Кипре.

— Де Труайя? Он не член братства?

— Слава богу, нет. Но он именно тот человек, который нам сейчас нужен благодаря его честности и безупречной репутации. Никто, даже сам Ричард Плантагенет, не дерзнёт здесь, на Кипре, бросить вызов магистру Храма. Сир де Труайя — это Un Sanglier du Temple, Вепрь Храма, и он не интересуется ничем, кроме Храма, его традиций и обрядов. Он лично проведёт церемонию твоего посвящения. Как только я объясню ему сложившуюся ситуацию, он решит немедленно посадить тебя на корабль и отправить в путь, дабы ты сумел устранить весьма реальную опасность, угрожающую его драгоценному Храму в лице твоего кузена.

— Разве можно быть уверенным в том, что он поверит сказанному на слово, не задавая вопросов? У нас ведь ничего нет, кроме слухов.

— Слухов и выдумок. Но, брат Андре, никогда не следует преуменьшать силу воображения. Жизнь таких людей, как де Труайя, суха, черства и состоит из скучной повседневной рутины. Она лишена красок. Поэтому, когда они встречаются с кем-нибудь вроде тебя или меня, с людьми, способными убедительно говорить и рисовать самые захватывающие картинки, они просто шалеют. К тому времени, как я закончу разговор с Этьеном де Труайя, он будет уверен, что твой кузен представляет собой бДьшую угрозу для Храма, нежели сам Саладин. И магистр постарается как можно скорее посвятить тебя в рыцари Храма, считая, что немедленно отправить тебя в Акру — дело первостепенной важности. Ну а пока он будет пребывать в этом убеждении, я уговорю его сообщить о твоём посвящении и отбытии королю Ричарду.

Сен-Клер склонил голову.

— Вы явно верите, что всё так и будет, и с моей стороны было бы неучтиво выказывать дальнейшие сомнения. Когда состоится церемония?

— Как только я смогу всё устроить. Сегодня пятнадцатое мая. Мне нужно посовещаться кое с кем из братьев, прежде чем будет назначено точное время, но, как только я соберу нужное число участников, посвящение состоится незамедлительно.

— И когда примерно вы рассчитываете собрать нужных людей?

— Завтра. Почти наверняка мы будем готовы провести церемонию завтра ночью.

Андре кивнул: он знал, что всякого рода посвящения принято проводить по ночам.

— Я смогу до отплытия повидаться с отцом?

— Нет, потому что теперь ты не сможешь отлучиться отсюда, пока не станешь тамплиером, принявшим обет. Но коли мессир Анри найдёт время, он сможет навестить тебя здесь. Если мы посвятим тебя нынче ночью, ты отбудешь на следующий день, поэтому можешь послать ему весточку, чтобы завтра он тебя навестил. Только предупреди отца, чтобы он ничего не говорил королю.

Брат Жюстин покачал головой.

— Впрочем, забудь: об этом я позабочусь сам. Скажи лучше, что ещё тебя беспокоит. Ты выглядишь... встревоженным.

Сен-Клер пожал плечами.

— Да всё из-за церемонии. Из-за возвышения. Я ведь понятия не имею, чего ждать. Она очень сложная?

К облегчению молодого человека, наставник послушников снова сел на табурет и усмехнулся.

— Это тайная церемония, мастер Сен-Клер, ты сам знаешь. Но это не возвышение. Поверь моему слову — в ритуале нет ничего особо сложного, да и особо значительного.

Жюстин встал из-за стола, подошёл к буфету у стены, открыл его и достал бутыль с плоским дном и две роговые чаши. Он налил в каждую чашу щедрую порцию золотистой жидкости, закупорил бутыль, убрал обратно в буфет и с двумя полными сосудами вернулся к столу.

— Медовуха, — объявил он, ставя чашу перед Андре. — Бог сотворил сей дивный напиток для таких моментов, как этот.

Оба с чувством пригубили из чаш, и Жюстин снова сел.

— Прежде всего вспомни, откуда пошла эта церемония, — заговорил он. — Девять братьев-основателей принадлежали к одному ордену, единственному, существовавшему в ту пору, — ордену Воскрешения Сиона. Выполнив изначально поставленную перед орденом задачу, они откопали сокровище и, таким образом, добились того самого возрождения, в честь которого и было названо братство. Впоследствии сообщество стало называться просто орденом (или братством) Сиона, хотя труды его — теперь уже не направленные на возрождение — ещё далеко не завершены. Но, разумеется, если бы братья открыто вернулись в Европу с такой находкой, это не могло бы не устрашить высших иерархов церкви. Поэтому, стремясь сохранить находку в тайне, братья-основатели принялись всячески превозносить и восхвалять людей, называвших себя Бедными ратниками воинства Иисуса Христа, более известных как Рыцари Храмовой горы. Очень скоро привлечённые их славой добровольцы стали стекаться отовсюду под их знамя, желая вступить в сообщество, которое святой Бернард провозгласил духовно-рыцарским орденом. Так появился орден Храма. Но никто из новобранцев, во множестве устремившихся к Храмовой горе, не принадлежал к братству Сиона. Все знали, что девять братьев-основателей хранят некую тайну. Никто и не подозревал, в чём она заключается, но все хотели в неё проникнуть. Таким образом, повинуясь чувству самосохранения и стремясь защитить братство, Гуг де Пайен и восемь его товарищей придумали новые ритуалы, которые должны были удовлетворять тягу людей ко всему необычному и таинственному — тому, что дарит посвящённым ощущение своей исключительности и избранности. Они решили, что посвящения будут проводиться ночью, под покровом тьмы, и высосали из пальца затейливые обряды и церемонии, которые с тех пор укоренились и освятились традицией. Девяносто лет практики придают этим обрядам видимость грозной многозначительности, но в действительности за ними с самого начала ничего не стояло и, конечно же, не стоит сейчас.

Наставник послушников сделал паузу.

— Но имей в виду — я вовсе не желаю оскорбить моих братьев-тамплиеров. Они могут быть неграмотными, могут не иметь хороших манер, но многие из них — включая самого Вепря Храма — посвящают свои силы и жизнь тому, что почитают священным, пусть в своём, христианском, церковном, смысле. И это достойно восхищения даже в глазах тех, для кого очевидно: по сравнению с нашим, освящённым древностью истинным учением их учение ошибочно. Мы можем считать храмовников заблудшими, но не должны считать их глупцами, ибо искренность их несомненна, а их заблуждения завоевали весь мир. Тебе, брат, выпала удача быть посвящённым в братство Сиона, после чего тебе пришлось усердно учиться и трудиться, дабы подняться на следующую, нынешнюю ступень. В ордене Храма от тебя не потребуется ничего подобного: там практикуется множество ритуалов, но они по большей части бессмысленны, а добиться продвижения на службе Храму можно лишь на военном поприще, тренируясь и сражаясь. Но ты вполне преуспел в боевых искусствах, поэтому, поверь мне, тебе нечего бояться обряда посвящения. Раз тебя допускают в Палату Капитула для прохождения церемонии, значит, все испытания успешно пройдены и решение о твоём принятии уже вынесено. Ритуал в Капитуле служит лишь формальным подтверждением тому для конгрегации Храма. Время от времени тебе, вероятно, будет предоставляться возможность принимать участие и в других обрядах — тоже тайных, ведомых лишь нашим братьям.

Брат Жюстин приветственным жестом поднял чашу, и Андре ответил ему тем же, после чего оба выпили до дна сладкую, пламенную жидкость.

Жюстин, рыгнув, поднялся на ноги.

— Ну а сейчас мне нужно заняться приготовлениями. Я пошлю кого-нибудь из братьев к твоему отцу — пусть его пригласят прибыть сюда завтра во второй половине дня, но попросят никому не говорить об этом, в том числе самому королю. Как полагаешь, мессир Анри выполнит эту просьбу?

— Выполнит, брат Жюстин. Непременно выполнит.

* * *

На следующий день, после полудня, когда Андре Сен-Клер на тренировочном дворе замка наносил удары мечом по учебному столбу с таким рвением, что ему казалось — скоро он не сможет поднять не только оружие, но и руки, — подошедший сержант сказал, что рыцаря срочно вызывает брат Жюстин.

Андре нашёл наставника послушников там, где они разговаривали вчера. Брат Жюстин сгорбился над длинным рабочим столом, и по его глазам Сен-Клер сразу понял: что-то неладно.

— Что? — спросил Андре. — В чём дело? Неужели де Труайя запретил моё посвящение и отъезд?

Во взгляде, которым наградил его Жюстин, читались негодование и недоумение.

— О чём ты? Де Труайя ничего не запрещал. Всё идёт своим чередом, но твой отец не приедет с тобой повидаться.

— Почему? Он ведь обещал прибыть после полудня.

— Да, обещал, но до того, как город охватило это безумие.

— Какое безумие? Что происходит?

— Так ты не знаешь? Ну конечно не знаешь. Откуда тебе знать? В общем-то, не случилось ничего необычного, просто твой сюзерен в очередной раз вспомнил о своей неприязни к евреям и перевернул вверх тормашками весь город, чтобы их истребить.

— Истребить евреев? Но в Лимасоле нет евреев.

— Евреи есть везде, мастер Сен-Клер, надо только как следует присмотреться. И их преследование здесь — преступление перед Господом! Незадолго до полудня что-то послужило толчком к этому сумасшествию, но что именно — мне неизвестно. Известно лишь, что Ричард пришёл в ярость и повелел схватить всех евреев на Кипре. А поскольку король решил, что Исаак Комнин — еврей, он приказал войскам перекрыть путь между городскими воротами и гаванью, чтобы изловить Комнина. Это сущее безумие. Твой отец, как главный военный наставник, поневоле оказался вовлечённым во всё это. Но он выкроил время, чтобы послать сюда весточку и пожелать тебе всего наилучшего — на случай, если он не сможет увидеться с тобой до твоего отбытия в Акру.

— Откуда он узнал, что я отправляюсь в Акру?

— Я велел своему человеку объяснить, почему ты хочешь видеть отца сегодня.

— Так почему вы сердитесь?

— Сержусь? Я вовсе не сержусь. Просто несколько раздосадован: никак не могу найти нескольких людей, которых хотел бы видеть нынче ночью на церемонии. Впрочем, она в любом случае состоится, так что будь готов через час после наступления сумерек. Но, к сожалению, пять или шесть человек из тех, кому следовало бы присутствовать на твоём посвящении, его пропустят. Завтра ты отбудешь в Акру на быстроходной галере из лучших кораблей Храма, с депешами для старшего из находящихся сейчас под Акрой командиров ордена. Это маршал Храма, рыцарь из Лангедока, получивший при крещении то же имя, что и ты. Его зовут Андре Лаллье из Бордо. Слышал о нём?

— Нет. А должен был слышать?

— Вполне возможно. Он один из нас. Был возвышен в один день со мной, происходит из рода одного из наших основателей.Ближе к ночи будь готов. За тобой пришлют двух рыцарей.

— Как мне нужно будет одеться?

— Иди в том, в чём ты сейчас. Этот покров посвящения снимут с тебя и заменят после церемонии подобающим одеянием. А сейчас ступай и дай мне, пока есть время, доделать всё, что нужно.

Остаток дня тянулся так медленно, что Сен-Клеру казалось, будто он никогда не кончится. Но вот на город опустилась тьма, которой он с таким нетерпением ждал.

* * *

Спустя восемь часов, на рассвете семнадцатого мая, Андре Сен-Клер стоял на одном из причалов гавани в обществе двух рыцарей куда более высокого ранга, но экипированных гораздо скромнее, чем он. На молодом человеке красовалась новая, ещё ни разу не надетая белоснежная мантия с ярким красным крестом — знаком отличия полноправного рыцаря Храма. Под ней поблёскивала кольчуга, с непривычки жавшая почти так же сильно, как тоже новые, неразношенные, сапоги до колен. Кольчужный капюшон, обрамлявший лицо молодого человека, создавал странное ощущение скованности, но надетый поверх капюшона шлем не жал и не давил. На поясе Сен-Клера висел меч, полученный в подарок от Ричарда.

За спиной молодого тамплиера стоял вестовой — брат-сержант, приставленный в то утро к нему в качестве слуги и оруженосца.

Андре потянулся, расправляя плечи, отягощённые длинной кольчугой. За время послушничества он ни разу не облачался в полный доспех и в ожидании, когда причалит посланная за ним лодка, думал о том, как долго ему придётся заново привыкать к благородному весу защитного металла.

Лодка ударилась о причал у его ног, и Андре повернулся, чтобы попрощаться со своими спутниками.

Слуга его тем временем втащил в судёнышко пару сундуков с пожитками и забрался в лодку сам.

Брат Жюстин, необычайно бодрый, в чистой верхней мантии и блестящей кольчуге, пожелал Сен-Клеру попутного ветра. Второй провожавший Андре рыцарь, Этьен де Труайя, собственноручно повесил тяжёлую кожаную трубку с депешами на шею Сен-Клеру, после чего вытянулся в воинском приветствии и пожелал новому полноправному рыцарю Храма успешного выполнения его миссии на Востоке.

Маленькую лодку оттолкнули от пристани, и она направилась к галере, которой предстояло доставить Андре Сен-Клера в Святую землю.

ГЛАВА 8

— Кри-и-и...

Прозвучавший в вышине высокий резкий крик заставил Андре Сен-Клера вскинуть глаза туда, где на невероятной высоте парил ястреб, похожий снизу на тёмное пятнышко на ясном сочно-голубом небе. Андре замер, запрокинув голову, молча следя за птицей, которая на распростёртых, почти неподвижных крыльях плавно скользила по надёжно поддерживавшим её воздушным потокам. Пока молодой человек, затаив дыхание, наблюдал за ястребом, тот вдруг сложил крылья и устремился вниз по широкой дуге, а потом в несколько взмахов вновь без усилий набрал высоту.

— Как, по-твоему, он большой?

В ответ на этот вопрос Андре покачал головой.

— Трудно сказать, — отозвался он. — Там нет ничего, с чем можно было бы сравнить птицу, нет даже другого ястреба. Невозможно точно определить и высоту, на которой он парит. Отсюда может казаться, что размах его крыльев равен размаху человеческих рук, но, возможно, он вдвое меньше и летает гораздо ниже, чем нам кажется.

— Как думаешь, он может быть чьей-нибудь охотничьей птицей?

— Сомневаюсь.

Сен-Клер, прищурившись, присмотрелся к ястребу.

Обычно сокольничие держали ловчих птиц в колпачках и выпускали их только на месте охоты. То были дикие птицы, хищники, как бы хорошо их ни обучили. И стоили они дорого, поэтому владельцы внимательно следили за тем, чтобы их не потерять. Никто не позволил бы выдрессированной ловчей птице долго летать на свободе.

— Кстати, о времени. Уже полдень, и, похоже, нас одурачили.

Оторвав взгляд от ястреба, Сен-Клер привстал на стременах, вытянул руки над головой, прогнулся, громко сосчитал до двадцати, развёл руки и стал поворачиваться всем телом то в одну, то в другую сторону, чуть покряхтывая от напряжения. Потом покрутил головой — три раза слева направо, три раза справа налево — и только после этого, подобрав поводья, решил ответить на замечание своего спутника.

Шёл тринадцатый день мая 1191 года.

Андре пробыл в Акре уже десять дней, всё время расспрашивая всех и каждого, чтобы разузнать что-нибудь о своём кузене, сэре Александре Синклере. Он объяснял, что ищет родственника, предлагал внушительное вознаграждение тому, кто поможет ему встретиться с Синклером. Андре делал это со спокойной душой, не боясь, что кто-нибудь усомнится в его праве поступать так, как он считает нужным. У него было при себе письмо Этьена де Труайя, в котором всем служителям и чинам ордена, включая командиров отрядов, участвовавших в осаде Акры, кратко, но доходчиво разъяснялось, что Андре Сен-Клер выполняет в Святой земле особое задание и ему надлежит оказывать всяческую помощь.

Слегка хмыкнув, Андре бросил через плечо:

— Нас не одурачили, Гарри. Ну, может, одурачили меня, но никак не тебя. Ты здесь по моему приглашению, приехал за компанию со мной, и в этом нет ничего дурацкого. Если, конечно, ты не считаешь глупостью, что принял моё приглашение. Человек, с которым у нас назначена встреча, мог задержаться по непредвиденной, но уважительной причине. Такое время от времени случается.

Он улыбнулся и повернул коня так, чтобы видеть лицо ехавшего за ним друга, но Гарри Дуглас был не в настроении шутить и не ответил улыбкой на улыбку Андре. Дуглас хмурился, явно недовольный всей этой самовольной поездкой и бессмысленным, как он считал, риском.

Сегодня спозаранку, задолго до наступления зари, двое друзей покинули лагерь в оазисе Яппир, что находился в часе езды от осадных сооружений вокруг Акры. Они ни слова не сказали о том, куда собрались, вообще никому не сообщили о своём отъезде. Двинувшись в глубь суши, они внедрились на три лиги на вражескую территорию и увидели такие земли, каких Гарри не мог себе даже вообразить.

Их окружал теперь океан камней, широкая равнина, усыпанная гладкими, округлыми валунами всех размеров и форм. Иные камни были размером с дом, иные — с целый замок, так что на их фоне скромные валуны величиной со стог или крестьянскую хижину казались обычной галькой. За каждой из таких каменных громадин мог затаиться целый отряд, а Гарри и Андре просто не могли следить за всеми камнями одновременно.

Гарри то и дело озирался по сторонам, еле сдерживаясь, чтобы не погнать своего коня прочь из этого опасного места, туда, где ему не надо будет то и дело оглядываться.

Сжав коленями бока скакуна, Дуглас объехал группу валунов на вершине холма — самой высокой точки на много миль вокруг. Камней было не больше шести, но они громоздились на вершине так, как будто их нарочно принёс и свалил здесь некий великан. Валуны были достаточно большими, чтобы их можно было разглядеть издалека; самый большой из них маячил высоко над головой Гарри. Этот заостряющийся кверху, отшлифованный песком монумент был вдвое выше, чем Дуглас верхом на лошади.

— Смейся, если хочешь, Сен-Клер, — спокойно промолвил Гарри, всматриваясь в горизонт, — но мне такой поездочки вовсе не надо. Сдаётся, ты спятил, раз забрался в это место, а я спятил ещё больше, раз последовал за тобой. Нет, конечно, мне по душе твоя компания, временами ты бываешь чертовски забавным сукиным сыном, но это уж явное безумие. Тут может затаиться целый легион врагов, они могут прятаться за каждым камнем, могут сейчас целиться в нас из луков. Если через мгновение мы погибнем, мы даже не узнаем, кто нас убил. Ради бога, давай убираться отсюда. Если нас уже окружили со всех сторон, всё ещё можно потешить себя иллюзией, что мы сумеем проскакать между камнями и спасти свои шкуры.

Андре Сен-Клер слегка покачал головой.

— Друг мой, вполне может статься, что ты прав. Богу и небесам ведомо твоё легендарное умение сохранять свою ранимую трусливую шкуру целой и невредимой. Но, по моему скромному разумению, было бы ошибкой убраться отсюда так скоро. Человек, ради встречи с которым мы сюда явились, имеет веские основания, чтобы задержаться, — так мне, во всяком случае, говорили.

— Ты называешь это «задержаться»? По-моему, задерживался он несколько часов назад.

— Один час, Гарри. Не больше часа. Мы ведь прибыли сюда слишком рано.

— Ладно, я рад, что, по крайней мере, ты не называешь его Синклером.

Андре вскинул на него глаза.

— Ты о чём?

— Этот малый может оказаться кем угодно. Даже мусульманским разбойником, желающим захватить тебя ради выкупа. У нас нет никаких доказательств того, что явится именно человек, которого мы ищем.

— Верно. Чего нет, того нет. Но и доказательств противного у нас тоже нет. Значит, остаётся только ждать. Даст бог, увидим.

Андре потянул за поводья и направил коня к краю плато, а Гарри двинулся за ним, пристально разглядывая бессчётные зловещие однообразные камни, усеивавшие этот странный уголок пустыни.

Сен-Клер потянулся, расправив плечи.

— Мастер Дуглас, — промолвил он, — я подумываю о том, чтобы слезть с седла, размять ноги и подождать. Ты мог бы сделать то же самое. А заодно придумай новую тему для разговора, чтобы время пролетело быстрей... Какую-нибудь приятную и весёлую тему.

Дуглас ничего не сказал, но вслед за Сен-Клером соскочил с коня. Оба рыцаря принялись расстёгивать подпруги, чтобы дать животным немного отдохнуть.

— Неужели вас никто не учил, что всегда надо быть начеку?

Этот голос прозвучал за их спинами так близко, что было ясно слышно каждое негромкое слово. Оба рыцаря развернулись, столь поспешно схватившись за оружие, что со стороны это наверняка выглядело смешно. Гарри Дуглас отреагировал быстрее Сен-Клера: он успел выхватить меч и встать в боевую позицию, прежде чем сообразил, что к чему.

Андре голос застиг на полушаге, в не очень удобной позе, и ему пришлось сделать шаг, прежде чем развернуться. Но едва его рука сжала рукоять меча, он понял, кто стоит перед ним.

Молодой рыцарь не выпустил рукояти, ибо его годами учили, что подобная глупость недопустима. Но Андре почувствовал, как на смену его внезапному испугу так же быстро пришло облегчение. Он торопливо огляделся, ища спутников стоявшего перед ним человека.

Он никого не увидел. Человек пришёл один.

— Ты кто такой?

Гарри задал вопрос прежде, чем Андре успел открыть рот.

Незнакомец едва удостоил Дугласа взглядом.

— А вы как думаете? Кого вы рассчитывали найти здесь, далеко в пустыне, в нынешние времена? Я — Александр Синклер.

Это всё, что нужно было услышать Андре. Сердце его радостно забилось. Раньше молодой рыцарь не был уверен, что сможет узнать кузена после стольких лет разлуки. Однако сейчас он понял — возможно, он не сразу бы признал лицо, на которое наложили невольный отпечаток пролетевшие годы, зато голос, глубокий, звучный, с неповторимым шотландским акцентом, ничуть не изменился, и его нельзя было спутать ни с каким другим.

— Ты и вправду молодой Андре. Я узнал тебя по глазам и по незабываемому крючковатому носу. Кстати, если бы ты не описал себя в своём послании, я бы ни за что на него не откликнулся. Я вообще нынче не больно-то жажду компании.

Андре улыбнулся, ибо с самого прибытия в Святую землю слышал об Александре Синклере мало хорошего и начал подозревать, что его кузен и впрямь мог стать совсем другим человеком. Но ему хватило одного взгляда, чтобы сердцем почувствовать: Алек Синклер остался самим собой.

Рослый, узколицый и темноглазый, худощавый, но с широкими, говорящими о недюжинной силе плечами, Синклер был облачён в обычный наряд старших рыцарей Храма: белую верхнюю мантию с вышитым над сердцем маленьким чёрным равносторонним крестом и длинным алым крестом сзади и спереди. Коротко постриженная стального цвета бородка тамплиера почти сливалась с краями кольчужного капюшона под шлемом, подчёркивая резкие черты лица. Его длинная кольчуга с капюшоном блестела, словно отполированная: Андре знал, что такой блеск появляется из-за сухого климата пустыни, где металл шлифуют песчаные ветра. Огромный, длинный, широкий двуручный меч висел не на поясе Синклера, как обычно носили мечи тамплиеры, а на портупее за спиной, так что рукоять торчала над плечом. Андре сразу отметил и необычные штаны Синклера, длиной не до икр, а до лодыжек, расширяющиеся книзу — они явно предназначались для ношения поверх высоких кавалерийских сапог с толстыми подошвами.

— Тогда я рад, что упомянул в сообщении, как я выгляжу, — промолвил Сен-Клер всё с той же широкой улыбкой. — Но в этом не было тонкого расчёта. Я просто подумал, что вам запомнился тот случай. Рад встрече, кузен. Мы так давно не виделись, много лет. И позвольте вам представить Гарри Дугласа, моего лучшего друга и вашего соотечественника. Гарри, это мой кузен, сэр Александр Синклер.

Сен-Клер протянул руку, и Алек крепко пожал её, с тёплой улыбкой, так хорошо запомнившейся Андре. Но когда Андре слегка повернул кисть и обхватил руку кузена обеими руками, в глазах Синклера промелькнуло удивление. Больше он ничем себя не выдал, но ответил на ритуальное тайное приветствие братства. Затем Синклер обменялся рукопожатиями с Гарри, но тот никак не отреагировал на тайный знак.

— Ну, со встречей, сэр Гарри Дуглас, — промолвил Алек. — Вы понимаете, о чём мы с вашим другом толкуем?

Гарри покачал головой, и Синклер издал глубокий горловой смешок, но тут же подавил его, сглотнув.

— Да про его носище, — пояснил Алек. — Его нос с горбинкой — моя работа. Это случилось однажды летним днём, когда он был совсем ещё мальчишкой. Я быстро развернулся, чтобы посмотреть, что он делает у меня за спиной, и тупой конец зажатого у меня под мышкой копья угодил Андре в нос. Только что не размазал нос по физиономии. Это пошло ему лишь на пользу, потому что на подростках всё заживает быстро, а он был слишком смазлив для мальчишки... Но меня всё равно чуть ли не целый час мучило чувство вины.

Синклер выдержал драматическую паузу.

— Да, почти час. А ведь, честно говоря, я мог бы переживать гораздо меньше.

Он умолк, перевёл взгляд с одного рыцаря на другого, и лицо его сделалось серьёзным.

— Вы, несомненно, слышали о том, как я изменился после пребывания в плену у неверных?

Обращался он к обоим друзьям, но смотрел при этом на Андре. Тот кивнул, встретившись взглядом с Алеком Синклером.

— Да, мы слышали всякую ерунду, но, как видите, это не помешало нам отыскать вас.

— Что ж, если бы я знал, что это ты меня ищешь, я бы не стал заводить вас так далеко в пустыню. Но жизнь научила меня, что доверять в наши дни можно лишь немногим... Хотя я и раньше не отличался излишней доверчивостью. Поэтому, прочитав твоё послание, решил проверить, тот ли ты, за кого себя выдаёшь. Я ничего о тебе не слышал с тех пор, как мы расстались двенадцать лет тому назад, поэтому нельзя было поручиться, что ты не рассказал обо мне кому-то другому и этот кто-то не решил воспользоваться случаем, чтобы выманить меня из укрытия. Нельзя было исключить и возможность того, что тебя пытаются использовать против меня. Но теперь ты предстал передо мной во плоти, рыцарем Храма, и я вижу того самого паренька, которого некогда знал и который мне нравился. Как поживает твоя матушка? Я всегда с благодарностью вспоминал, как она приняла меня в тот год.

— Она умерла несколько лет назад. Она всегда тепло о вас вспоминала и часто говорила о вас даже спустя годы после вашего отъезда. А вот отец жив-здоров. Конечно, он уже немолод, но всё равно направляется сейчас в Святую землю вместе с Ричардом как главный военный наставник его войск.

Не успел Синклер ответить, как Андре осведомился:

— Алек, почему все только и думают, как бы вытащить вас из укрытия? И почему вы прячетесь?

— О, это долгая история, для неё сейчас не время и не место. Но мне жаль было услышать о кончине твоей матушки. Ты так упорно меня разыскивал по... семейным делам?

— Да.

— Надеюсь, как друг?

— О, разумеется. Мне так много надо вам рассказать. Но прежде признайтесь, как вы сумели всё это проделать? Я имею в виду — беззвучно к нам подобраться?

— Беззвучно? Да вы с другом так шумели, что к вам смог бы незаметно подъехать вплотную целый отряд!

— Ну, может, перед самым вашим появлением мы и впрямь немного пошумели, но где вы были до этого? Где прятались?

— Я затаился, наблюдал за вами и слушал. Да, ты верно догадался, я прятался неподалёку, но где именно — не отвечу, не обессудь. Скажу лишь, что именно возможность наблюдать, не будучи замеченным, и побудила меня выбрать для встречи это самое место.

Андре немного поразмыслил, задумчиво огляделся кругом и кивнул.

— Согласен. Будь тайна моей, я бы тоже её не раскрыл.

— Раз уж речь зашла о тайнах, — вмешался Гарри Дуглас, — я понимаю: вам двоим нужно поговорить о семейных делах, которые меня не касаются. Поэтому я готов оставить вас наедине, поверив, что больше тут никто не прячется, не наблюдает и тем паче не готовится напасть. Займусь-ка я лошадьми, расседлаю, задам им овса, а заодно прогуляюсь между камнями и попробую найти вашего коня, сэр Александр. Мне почему-то кажется, что вы не приплелись сюда пешком в полном вооружении. Если я заблужусь, громко свистну. Поэтому буду очень обязан, если вы оба станете держать ухо востро. Ну, в каком направлении мне искать вашу лошадь?

Синклер поднял руку и медленно указал прямо на север. Гарри понимающе кивнул и двинулся прочь, ведя в поводу двух лошадей, но Синклер его остановил.

— Я знаю, вы провели некоторое время в здешнем королевстве, но сомневаюсь, что вам раньше доводилось бывать в этом месте. Будьте осторожнее, прогуливаясь между камней, глядите в оба и не лезьте голой рукой в каждую дырку. Этот уголок — рай для гадюк.

Гарри кивнул.

— Спасибо за предупреждение. Обещаю всё время присматривать за своими руками.

* * *

— Похоже, он хороший человек, — сказал Алек Синклер, когда Гарри исчез за валуном. — Впрочем, он шотландец, поэтому удивляться тут нечему. Хотя, надо сказать, на шотландца он не похож.

— Он хороший человек в полном смысле этого слова, — тихо ответил Андре. — И, что ещё важнее, независимый человек. Похоже, такое в диковинку для здешних краёв. Братья-храмовники, что сержанты, что рыцари, сторонятся Гарри, даже слегка побаиваются. Из-за этого он и сам со временем стал дичиться и избегать их общества. Все говорят, что он тихий, скромный и незлобивый... И слава не принесла ему радости, хотя сейчас он один из самых прославленных рыцарей в Святой земле.

Сэр Александр указал на пару камней поменьше и снял из-за спины ножны с огромным мечом.

— Может, присядем, прежде чем поговорить? Я и так провёл на ногах не один час. Ты уж не обессудь, что я достаю меч, но сесть с этой штуковиной за спиной не получится.

Синклер шагнул в сторону и аккуратно поставил ножны на землю, прислонив к валуну.

— Впечатляющее оружие. Сомневаюсь, что я когда-нибудь видел такое, — заметил Андре.

— Значит, ты никогда не бывал в Шотландии. Двуручный широкий меч обычен для тех краёв.

— Думаю, в этом клинке больше пяти футов.

— Он достаточно длинный для того, чтобы отгонять комаров, вертя им над головой.

Андре рассмеялся и снова посмотрел на могучий меч, ширина которого у двойной крестовины рукояти составляла полную пядь.

— Так о чём мы говорили?

— О твоём друге. Ты сказал, что слава не принесла ему радости. Почему?

Андре скрестил руки на груди.

— Ну, он монах, а некоторые из этой братии склонны возводить страдания в культ. Но что касается Гарри, у него есть основания для хандры. Я бы сказал — он чувствует себя виноватым из-за того, что избежал гибели при Хаттине. Он вместе со всей армией находился в Ла Сафури за несколько дней до битвы, но в ночь перед тем, как Шатийон с приспешниками уговорили короля Ги покинуть оазис и двинуться прямиком к Тивериаде, Дугласа послали в Аскалон с депешами для тамошнего гарнизона. Так и вышло, что он остался в живых, когда его друзья полегли в битве.

— Так ты думаешь, он чувствует себя виноватым потому, что уцелел? Тогда мне надо будет с ним поговорить. Меня самого угораздило спастись в тот день при Хаттине. И поверь на слово — твоему другу Гарри не следует укорять себя за то, что ему повезло. А как он оказался в Акре?

— С боем прорвался из Аскалона после его падения, несколько месяцев провёл, скитаясь по Палестине, иногда верхом, но по большей части пешим. Весь край был ввергнут в хаос, ибо после Хаттина мусульмане стали непобедимыми, а наши едва могли выставить боеспособный конный отряд. Сарацины захватывали города Латинского королевства один за другим... Кажется, Гарри довелось побывать в самом водовороте войны, защищая чуть ли не каждый из этих городов. Он несколько раз был ранен, но остался в живых, и люди начали поговаривать о его неуязвимости. А поскольку то здесь, то там встречались разрозненные, лишённые командиров мелкие группы нуждавшихся в руководстве людей, многие присоединились к Дугласу и провозгласили его, против его желания, своим вождём. В конце концов он привёл своё маленькое, изрядно потрёпанное войско в Тир.

— Ты знаешь, как давно это было?

— Точно не знаю, но можете спросить у Гарри. Должно быть, не раньше чем через полгода после хаттинского сражения.

— Да, скорее всего. Итак, он добрался до Тира. Должно быть, храмовники носили его на руках, когда он наконец-то вернулся?

— Мне говорили, что тамплиеры пытались устроить в его честь праздник, ибо люди Дугласа славословили его везде, где только можно. Да и франки, бог свидетель, нуждаются сейчас в героях... Правда, в первую очередь в героях-завоевателях, в победителях. Особенно в Тире.

Алек Синклер кивнул. Тир оставался единственным городом в Святой земле, который ещё удерживали христиане. Единственным клочком суши, не захваченным сарацинами. В дни, недели и месяцы после разгрома при Хаттине именно туда стекались остатки крестоносного воинства. Конрад Монферратский, германский барон, вырвавший город из хватки Саладина буквально за миг до того, как Тир мог быть потерян навеки, правил там железной рукой. Он претендовал на власть и над находившимися в городе тамплиерами, что само по себе показывало, насколько низко закатилась звезда Храма после Хаттина. Всего в Тире собралось меньше сотни храмовников — рыцарей и сержантов, вместе взятых. И когда в Тир явился Гарри, там уже был Жерар де Ридефор.

— Насколько я понимаю, появление Дугласа ему не очень понравилось.

— Само собой.

Ни Алеку, ни Андре больше не надо было говорить на эту тему.

Де Ридефор, славившийся высокомерием, вспыльчивостью и нетерпимостью, исходил в Тире бессильной злобой оттого, что оказался в подчинении у Конрада. Он был вынужден выслушивать приказы германца и смиренно повиноваться под угрозой изгнания его рыцарей из города. Магистр Храма ничуть не сомневался, что маркиз выставит и его самого, и всю его конгрегацию при малейшем намёке на неподчинение или противодействие. Это де Ридефору и пришлось довести до сведения своих тамплиеров. Все знали, как коробит его, воплощающего в своём лице орден Храма, от осознания своей неспособности изменить положение вещей. Во время и после хаттинской битвы он потерял всех своих командиров, не говоря уж о четырёх пятых простых тамплиеров. Де Ридефор переживал это унижение, стиснув зубы от злости и пряча мрачный, угрюмый взгляд.

Де Монферрат был новым человеком в Латинском королевстве — германцем, чья вассальная верность в первую очередь принадлежала Священной Римской империи, то есть константинопольской патриархии и ортодоксальному христианству. Поэтому излюбленным духовно-рыцарским орденом Конрада являлся пестуемый Фридрихом Барбароссой Тевтонский орден, другие же ордена — тамплиеры и госпитальеры — едва ли могли рассчитывать на его поддержку. По мнению Конрада, было бы в высшей степени разумно и желательно, чтобы именно тевтонские рыцари стали главной силой, поддерживающей христианство на территории Иерусалимского королевства — в первую очередь, конечно, восточное христианство^[13]. Монферрат полагал, что по прошествии времени Латинское королевство может и должно стать Тевтонским. А всё, что составляло опору римского или, как говорили ортодоксы, папского католицизма, надлежало вытеснить из Иерусалима... И в первую очередь, конечно, франкских рыцарей. Если бы Конрад добился своего и сделался королём, ни госпитальерам, ни тамплиерам в Святой земле просто не осталось бы места.

— Смерть Барбароссы, должно быть, стала для Конрада настоящим ударом, — пробормотал Синклер, и его кузен кивнул.

— Да, и весьма чувствительным.

— Несомненно. Могу представить себя на его месте! — заявил Синклер. — Вот он восседает на троне, который сам добыл, и дожидается прибытия своего грозного родича императора с армией в пятьсот тысяч человек — такого войска хватило бы, чтобы задирать нос перед кем угодно, от Саладина до Ричарда Плантагенета и Филиппа Французского. Конрад, надо думать, уже чувствовал себя всемогущим и неодолимым... И вдруг на грохочущем копытами коне примчался запылённый гонец и сообщил, что его мир рухнул. Император мёртв, великая армия рассеялась, все надежды и чаяния Конрада превратились в дым, уносимый ветром.

Алек удивлённо покачал головой.

— Уж не знаю, как бы я приноровился к столь грандиозной перемене. Но я, конечно, не Конрад Монферратский. Пережить такое непросто для любого человека: почти добраться до вершины — и вдруг, в шаге от неё, сорваться и покатиться вниз. А ведь на него обрушился ещё один удар: Саладин освободил Ги де Лузиньяна. Просто невероятное стечение обстоятельств.

— Да, так и есть — совершенно невероятное. Поэтому сомнительно, что это всего лишь совпадение. Алек, что бы там ни говорили многие, Саладин отнюдь не дурак. Он отпустил Ги де Лузиньяна, взяв с пленника честное слово, что тот больше не поднимет оружия против ислама. Все это знают и смеются над султаном, считая его глупцом, не ведающим, что христианин не признаёт святость клятвы, данной под принуждением неверному. Но подумайте вот о чем. Саладин воевал с нами много лет, за это время имел дело со множеством наших высших военачальников и владык. И вы действительно считаете, что он настолько туп, чтобы не знать, с каким насмешливым презрением относятся франки к нему и ко всем мусульманам? Имейте в виду — этот человек объединил под своей властью весь исламский мир, от Сирии до Египта, объединил два халифата и способен вывести в поле, возможно, самую огромную армию за всю историю человечества. Армию больше, чем была у Ксеркса или Дария; возможно, даже больше, чем была у Александра. Вам не кажется более вероятным, что султан мигом уразумел, какую угрозу для него представляет де Монферрат, и счёл, что освобождение короля Ги сыграет мусульманам на руку? Ибо Саладин знал, что Ги немедленно нарушит слово и устремится в Тир, чтобы потребовать у Конрада вернуть ему королевство и все утерянные права.

— Само собой, это имеет смысл, — согласился Алек Синклер, глядя вдаль. — Так ведь и вышло. Прошло немного времени, и Ги с Конрадом вцепились друг другу в глотки.

— Да, времени прошло совсем немного. Но ветер переменился, и прямо в лицо Саладину повеяло дымом пожара, ведь когда Конрад вышвырнул де Лузиньяна из Тира, Ги двинулся на юг, чтобы осадить Акру. Он взял с собой тамплиеров во главе с де Ридефором... И это снова возвращает нас к заключительной части истории Гарри.

— К заключительной части истории Гарри?

Синклер закинул ногу на ногу и, обхватив колено руками, откинулся назад.

— В каком смысле? Ведь Гарри здесь, с нами.

— Да, но послушайте. Де Ридефор, будучи тем, кто он есть, понял, что продвижение Гарри в иерархии Храма принесёт ему, де Ридефору, большую пользу. Гарри был популярен среди братьев и почти так же хорошо известен среди воинов-мирян, поэтому магистр решил назначить его на один из командных постов, освободившихся после Хаттина, о чём и сообщил Дугласу. Тот отказался — любезно, но твёрдо, заявив, что не хочет повышения. Де Ридефор и слышать не желал возражений, но Гарри был упрям и настоял на своём. «Я — монах, — заявил он магистру, — и вступил в Храм, привлечённый простотой жизни тамплиера и обетом нестяжания. Я стал храмовником, дабы, как подобает монаху, блюсти устав и искать спасения души с помощью молитвы и послушания».

— Очевидно, Гарри выиграл этот спор.

— Да, так и случилось. Де Ридефор был вне себя, но ничего не мог поделать. Простота позиции Гарри, публичность спора, который затеял сам магистр, не допускавший и мысли, что может получить отпор, связали де Ридефору руки. Так, возможно, впервые за всё время своего пребывания в ордене, магистр столкнулся с тем, что ему отказали. Ридефор недвусмысленно дал понять, что считает сэра Гарри Дугласа нарушителем обета повиновения...

— Тут он прав.

— Возможно. Это спорный вопрос. Но магистр также заявил, что Гарри пренебрёг интересами ордена и вообще недостоин уважения, с которым относятся к нему сбитые с толку братья.

— Суровые слова, но вполне в духе Ридефора. Он был человеком мстительным.

— Мстительным? Возможно. Вообще-то я его не знал, но с тех пор, как прибыл сюда, слышал о нём больше, чем о ком-либо другом. Да, ему приписывают множество недостатков — он был и безжалостным, и угрюмым, и нетерпимым, и раздражительным, и упрямым. Но сейчас мне кажется, что всё это проистекало из его убеждённости в своей правоте. Он был выдающимся мужем, вождём, умевшим повести за собой других, хотя и чрезмерно пылким. Главной его страстью была вера и преданность Храму. Он не терпел никакого шутовства, не прощал ни малейшей угрозы тому, что считал воплощением Царства Божьего на земле. Но Жерар де Ридефор был безгранично предан тому, во что верил.

Александр Синклер невозмутимо, бесстрастно воззрился на своего кузена, потом медленно кивнул.

— Что ж... Как ты сам сказал, ты его не знал.

Голос Синклера был вкрадчивым, и Андре осталось лишь гадать, нет ли укора в этих словах.

— Скажи, как смерть магистра повлияла на положение твоего друга? — спросил Алек. — Ведь теперь, когда его опала позади, всё должно было измениться.

— Нет. У Гарри всё осталось по-прежнему. Он живёт отшельником среди братьев Храма. Поначалу многие сторонились его, чтобы не навлечь на себя неприязнь де Ридефора, а когда в октябре этого года магистр погиб, Дуглас понял, что уже привык к одиночеству и предпочитает уединение. Он помнит, как его избегали, и не хочет водиться с людьми лишь потому, что те больше не боятся де Ридефора. Когда я сюда прибыл, мы подружились, сам не знаю как, и с тех пор мы самые близкие друзья.

— И давно ты прибыл?

— Десять дней назад.

— Хмм. Знаешь, до меня доходили слухи о смерти де Ридефора. Я тогда был пленником, но весть о кончине магистра Храма разнеслась по всему сарацинскому миру и повсюду её встречали с ликованием. Мне известно, что де Ридефор был казнён, обезглавлен, но я понятия не имел, как он угодил в плен. А когда мне вернули свободу, он был уже давно мёртв и у меня нашлось множество более важных забот.

— Ну, нетрудно догадаться, как он угодил в плен: сам очертя голову полез в самое пекло.

Андре встал и направился туда, где у камня по-прежнему стоял меч Синклера.

— Можно мне взглянуть?

Алек кивнул. Андре вытащил меч из ножен и, держа длинный сверкающий клинок, продолжал:

— В тот день произошла стычка — яростная, отчаянная, но не настолько крупная, чтобы её можно было назвать сражением. Она неожиданно вспыхнула под стенами Акры: скорее случайное столкновение, чем плод стратегического замысла. И вот что странно — то была, насколько я слышал, единственная стычка, в которой Ги превосходно командовал и проявил себя с наилучшей стороны.

Андре отступил в сторону, взмахнул длинным мечом и медленно взвесил его на вытянутой руке, оценивая тяжесть и баланс.

— А ещё странно, что в тот день там находился и Конрад, причём эти двое ухитрились неплохо командовать вместе. Это было четвёртого октября тысяча сто восемьдесят девятого года — я точно запомнил дату, потому что именно в тот день погиб Жерар де Ридефор.

Сен-Клер печально улыбнулся, вернул меч в ножны и снова прислонил их к камню.

— Прекрасное оружие, — промолвил молодой рыцарь и сел. — В той схватке де Ридефор пошёл в свою обычную атаку — в лоб превосходящим... нет, многократно превосходящим силам вражеской конницы. Трижды за свою деятельность в качестве магистра Храма этот человек, лишённый крупицы здравого смысла, в слепой вере, что Господь совершит чудо, дабы защитить его и его правоту, бросал своих людей в самоубийственные атаки против неодолимого противника. И всякий раз сарацины просто расступались, окружали его рыцарей и засыпа́ли атакующих стрелами, а выживших истребляли, налетев всем скопом. Правда, Ридефор выжил и на сей раз, ему это всегда удавалось. Его взяли в плен, однако на этом его везение закончилось — сарацины, не раздумывая, казнили его.

— Sic transit gloria mundi^[14].

— Что-то в этом роде. Он вам не нравился?

— Де Ридефор?

Алек Синклер скривился от отвращения.

— Не нравился. Я ему не верил и терпеть его не мог. Из-за него я потерял множество добрых друзей, ставших жертвами его тупого ханжеского упрямства и фанатизма. Ты можешь назвать это благочестивым рвением, а я назову дурацкой драчливостью и суеверным идиотизмом. Вот уж точно, Вепрь Храма! Кабан, да и только. Все его мысли были о Храме: о величии, велениях, догматах, нуждах Храма. За такими помыслами магистру было некогда даже помыться. Такая тропа слишком узка, чтобы всю жизнь следовать ею. Ну ладно...

Синклер хлопнул себя ладонями по бёдрам.

— Ты сказал, что действуешь по поручению совета. А когда ты был возвышен и где?

— Как и вы, в свой восемнадцатый день рождения. На собрании в Туре, в доме одного из членов совета.

— И когда ты решил вступить в Храм?

Андре неопределённо махнул рукой.

— Не то чтобы я сам это решил... Откровенно говоря, решение принял за меня король.

— Ричард Львиное Сердце? Сам? Впечатляет.

— Ничего впечатляющего. Он, в конце концов, мой сеньор. Его решению способствовали кое-какие особые обстоятельства, но это долгая история, и я расскажу её как-нибудь в другой раз. Сейчас есть вопросы поважнее. У меня имеются для вас депеши, в которых, как я понимаю, уйма всяких сведений и указаний. Они в моих седельных сумках, поэтому я отдам их вам, когда вернётся Гарри.

— Ты знаешь, о чём именно говорится в депешах?

— И да и нет. Они от совета. Мне вручили много посланий — среди них были и письма командору Иерусалима от его французского начальства, но больше всего депеш было для вас. Снаружи все они выглядят схоже, и я старался их не перепутать. Впрочем, различия имелись: депеши к вам помечены арабскими надписями, которые сразу не разберёшь.

— Ты знаешь арабский?

Изумление в голосе Синклера стоило тех трудов и того времени, которые затратил на учёбу Андре, и юноша позволил себе улыбнуться.

— Едва ли я читаю на нём намного лучше, чем говорю. А говорю я, по некоторым отзывам... ужасно.

— Ты учился не здесь?

— Не здесь. Меня наставляли учёные люди сперва в Пуатье, потом в Марселе.

Алек Синклер тут же сменил язык.

— Тогда расскажи, как тебя учили и чему? — спросил он по-арабски.

— Очень многому, широкому кругу предметов. Разумеется, я изучал Коран, слово Аллаха и его пророка — без этого браться за арабский бессмысленно. Затем мне рассказывали о разнообразии и сложности исламского общества, о различных течениях внутри его. Я могу со знанием дела, с разных точек зрения рассуждать о различиях между шиитами и суннитами.

— Поразительно!

Слушая кузена, Синклер ухмылялся, но сейчас его голос звучал совершенно серьёзно.

— Кузен, клянусь, это едва ли не худший арабский, какой я когда-либо слышал, даже от тамплиера-ференги. И почему тебя послали на мои поиски? Я имею в виду — почему именно тебя, а не кого-нибудь другого?

— Потому что в совете знают о нашем родстве и о том, что мы знакомы. О вас уже давно никто не слышал, поэтому стоило всерьёз задуматься — живы ли вы. Насколько я понимаю, братство доверило вам некое дело огромной важности, и вы занимались им в течение многих лет... Пока не разразилась война. А потом вы пропали. Моя задача заключалась в том, чтобы найти вас, получить собранные вами сведения и передать совету.

— Если это всё, что от тебя требовалось, ты зря учил арабский. Что ты знаешь о сведениях, которые я собирал?

— Ничего. Честное слово, ровным счётом ничего.

Синклер пристально вгляделся в Андре, потом отвёл взгляд.

— Если так, здесь кое-чего недостаёт... Кое-чего, о чём мы оба не знаем. Депеши, которые ты для меня привёз, — их много? Они тяжёлые?

— Да, тяжёлые, если учесть, что это просто пергаменты, вложенные в два больших кожаных футляра. Оба футляра набиты битком.

— Ага. И что бы ты стал с ними делать, если бы выяснилось, что я мёртв?

— Прочёл бы и попытался выполнить задание сам.

— Но тогда тебе пришлось бы начинать всё заново, с самого начала. А я работал над этим годами. Даже владея арабским, ты бы ничего не добился.

— Может, и так, но у меня были... У меня есть имена трёх людей, с которыми, как известно, вы были связаны в прошлом. Мне пришлось бы встретиться с ними и попробовать заменить вас или хотя бы попытаться найти какие-нибудь донесения, которые вы могли оставить... в тайных местах.

— Хмм.

Это прозвучало несколько высокомерно, но Синклер тут же перешёл к делу.

— Ладно, коли так, может, мне взять твои депеши, а потом каждый из нас отправится своей дорогой? Похоже, мне предстоит долгое чтение, и чем раньше я за него примусь, тем лучше. Свистни своему другу. Я проеду вместе с вами, сколько смогу, но мы расстанемся прежде, чем приблизимся к лагерю под Акрой. Не хочу, чтобы меня увидели. Когда я всё прочту и пойму, чего от меня хотят, я отошлю депеши обратно, чтобы ты тоже ознакомился с их содержанием. Ты, как и я, рисковал погибнуть, поэтому имеешь право знать о наших делах. Полагаю, братству что-то нужно от нас обоих, хотя пока можно лишь гадать, что именно. Вместе с пакетами я обещаю послать тебе указания насчёт следующего места встречи. А сейчас позови Гарри.

* * *

На протяжении мили-другой спутники разговаривали о пустяках, затем и вовсе умолкли, но молчание не тяготило их. Некоторое время тишину нарушал лишь стук копыт да поскрипывание кожаных сёдел, и Сен-Клер вдруг понял, что не слышит металлического позвякивания уздечек. Ни один из рыцарей не пользовался металлической уздой: по прибытии сюда они первым делом учились этому. Звук далеко разносился в пустыне, и в первые дни походов на Восток многих рыцарей погубил именно звон уздечек.

Андре отвлёк от размышлений его друг Дуглас, который откашлялся и заговорил:

— Могу я задать вопрос, сэр Александр? Вопрос, на который, наверное, не имею права?

Алек насмешливо взглянул на него.

— Хотите сказать, дерзкий вопрос? Задать-то его можно, но такое предисловие не сулит ничего хорошего. Поэтому, возможно, я предпочту промолчать. Что ж, спрашивайте.

— Я о ваших словах насчёт того, что вы не знали, встречаться с нами или нет. Вы начали с того, что в наши дни мало кому можно довериться. А потом упомянули, будто думали, что Андре рассказал в послании про свой нос, чтобы выманить вас из укрытия.

— Верно. И в чём заключается ваш вопрос?

Гарри возбуждённо воздел руки.

— Вы ведь монах, как я и Андре. Мы трое — тамплиеры, а это значит (если не считать стремления отличиться на поле брани), что мы не имеем причин соперничать или завидовать друг другу. Нет причин завидовать своим братьям, которые дали такой же обет нестяжания. Но вас послушать, так братья-храмовники желают вам зла. А если не они — то кто же? Погодите-ка...

Дуглас сбился, задумался, потом заговорил снова:

— Так вот чем я хотел спросить, брат Синклер: почему столь славный рыцарь, ветеран, столько лет проживший в здешних краях, так опасается своих же собратьев, что желает жить уединённо и скрытно? Да, таков мой вопрос.

— На этот вопрос, Гарри, в двух словах не ответишь, — промолвил после долгого молчания Алек. — Да, некоторые из моих товарищей-тамплиеров если и не желают мне худа, то и добра тоже не желают. Не вся наша армия состоит из давших обет бедности монахов, лишённых каких-либо амбиций. А я, хотите верьте, хотите нет, имею веские основания вести уединённый и скрытный образ жизни. Если вы, Гарри, дадите себе труд поразмыслить, вы поймёте, что мой путь не так уж далёк от избранного тамплиерами образа жизни. Я живу один, стало быть, почти всегда защищён от соблазнов. Я живу очень просто, питаюсь тем, что удаётся подстрелить, обменять или, реже, вырастить, и у меня полно времени для молитв и созерцания юдоли слёз, в коей мы живём. Живу, можно сказать, не как монах, а как аскет... Сдаётся даже, как отшельник.

Синклер умолк, позволяя молодым рыцарям поразмыслить над его словами.

— Большая часть проблем, с которыми я столкнулся в недавнем прошлом, коренится в том, что я побывал в плену у сарацин, — снова заговорил Алек. — Вы наверняка об этом слышали. Я сам об этом упоминал.

— Верно, — кивнул Андре.

— Так вот, именно в этом источник моих бед.

— В том, что вы попали в плен? — уточнил Сен-Клер. — Простите, но я, должно быть, недопонял. Каким образом то, что вы побывали в плену, может быть теперь источником ваших бед? Вы же не приняли ислам?

Вопрос, конечно, был задан в шутку, с наигранным возмущением, и Алек улыбнулся.

— Нет, не принял... Не совсем. Но я совершил нечто почти столь же предосудительное. В плену мне кое-что понравилось.

Андре покосился на Гарри, словно хотел убедиться, что его друг слышал те же слова, что и он.

— Понравилось? В плену?

— Я сказал — «кое-что».

— А можно узнать, что именно?

— Прежде всего люди, простые мусульманские поселяне. Женщины, старики, дети. Когда мы, франки, задумываемся о них — что бывает редко, поскольку всё наше внимание сосредоточено на мужчинах, воинах, — мы считаем, что все они кочевники, не имеющие постоянного жилища. Но отнюдь не все они кочуют. Селение, в котором меня держали, было процветающим, и племя, обосновавшееся там ещё при деде нынешнего эмира, разводило коз и возделывало землю. В большинстве деревень это обеспечивает жителям пропитание, остаётся даже кое-что на продажу. Селение, в которое я попал, основали над подземным источником, что давало возможность в изобилии выращивать финиковые пальмы, и тамошние селяне были зажиточными. В конце концов я привык к своей новой жизни, а чем большеприсматривался к местным людям, тем больше проникался к ним симпатией. Никто из них и ведать не ведал, что я знаю их язык, и они разговаривали при мне, не таясь; это помогло мне как следует понять и узнать их. Я был пленником, и, само собой, меня приставили к работе. Такую работу в основном поручают рабам, хотя по большому счёту она не слишком отличалась от той, которую выполняли свободные люди. Все в селении были чем-то заняты, бездельников там не водилось. Поначалу за мной бдительно следили, с подозрением, враждебностью и, может быть, со страхом: а вдруг я впаду в безумие и однажды ночью, пользуясь тем, что большинство мужчин на войне, перережу во сне всю деревню? Но со временем все убедились, что я хорошо работаю и не представляю ни для кого угрозы. Тогда ко мне стали относиться получше и давали то лишний ломоть хлеба, то лишнюю миску похлёбки или пригоршню гороха. Один старик, которому я помог донести тяжёлую ношу, вырезал мне деревянное изголовье. Когда мне показалось, что время пришло, я сделал вид, что учу их язык, громко повторяя вслух некоторые слова и всячески демонстрируя стремление добиться правильного произношения. Честно говоря, я чувствовал себя виноватым. Припоминаю, как все радовались моим попыткам выучиться их языку. Они с удовольствием мне помогали, и уже через несколько месяцев я начал разговаривать с жителями деревни. Поначалу мне приходилось соблюдать осторожность, чтобы не вызвать подозрений своими слишком быстрыми успехами. Но всё прошло как надо, и в должный срок я уже мог толковать о многих вещах, хотя делал вид, будто ничего не знаю о Коране. Ведь я был ференги, чужеземцем, христианином. Ну а потом меня освободили, и я вернулся в Акру... Где и столкнулся с первыми трудностями.

Пришёл черёд Андре задать вопрос:

— Как? Почему? Что вы сделали?

— Да ничего особенного. Я никогда не был особо разговорчивым, больше слушал других, но если не соглашался с чем-то из услышанного — а такого было очень много, — то мнения своего не скрывал. И каждое произнесённое мною слово повторялось, перевираясь и искажаясь до неузнаваемости, навлекая на меня всевозможные обвинения. Стали поговаривать, что я спелся с врагом, что я любитель сарацин и больше не заслуживаю доверия, что меня нужно посадить в тюрьму, дабы я не заражал добрых христиан чумой моих еретических взглядов.

— Еретических? Неужто говорили именно так?

Синклер недовольно хмыкнул.

— Конечно, ещё бы. Но глуп тот, кто использует это слово, даже не зная, что оно означает, повторяя его за каким-нибудь разозлённым священником, желавшим кого-то припугнуть. Вы умеете читать, Гарри? А писать?

Гарри поморщился.

— Да, я могу написать своё имя и прочесть его. Но не более.

— В таком случае вы — редкостный грамотей, один на сотню ваших товарищей. Я знаю, что Андре умеет и читать, и писать, потому что он уже знал грамоту к тому времени, когда мы познакомились, а ему было всего десять лет. Но такие познания, как у Андре, — редкость среди всех, кроме церковников. Большинство рыцарей безграмотны, читать умеет разве что один из сотни.

Синклер на мгновение умолк, после чего заговорил с видом настоящего оратора. Он витийствовал, жестикулируя над ушами своего коня:

— Рыцарям нет необходимости уметь читать и писать. Да у них и нет на это времени. Их обучают только военным и боевым искусствам, и ничем другим они не интересуются до самой своей кончины. Будучи слишком тупыми, чтобы осознать и признать безмерность своего чудовищного невежества, желая выглядеть мудрыми, они повторяют высказывания других, зачастую точно таких же дремучих невежд, как они сами, да ещё и нередко искажают эти слова. Они сотрясают воздух воинственными глупостями, высказанными одними неучами и подхваченными другими. И всё это относится к подавляющему большинству воинов христианской армии. Нам говорят, что над нами поставлены лучшие, и призывают верить им, как светочам мысли. Но ведь эти «лучшие», увы, по большей части — те же самые рыцари, такие же безграмотные, как их подчинённые.

Синклер выдержал драматическую паузу и заговорил уже тише и совершенно серьёзно:

— И это приводит нас к клирикам, с виду смиренным, но, вне всякого сомнения, могущественным — священникам, церковникам, так называемым божьим людям. Уверен, от этого племени больше вреда, чем от всех остальных, вместе взятых, и именно они суть истинные злодеи нашего времени. Они тоже невежды, но совсем иного рода. Зловредные, жестокие и деспотичные, они полны самомнения и зачастую столь же трагически слепы и фанатичны, как самые невежественные из их паствы.

Гарри Дуглас с полуоткрытым ртом смотрел на Синклера округлившимися, полными ужаса глазами. Он как будто хотел, но не мог заговорить и в течение нескольких мгновений после того, как Синклер смолк, и впрямь пытался вернуть себе дар речи. Наконец Гарри справился с собой и поражённо спросил:

— И вы всё это выложили клирикам?

Уголки рта Алека приподнялись в намёке на усмешку.

— Нет, этого я не сделал. Зато заявил во всеуслышание, что, прожив не один год среди врагов, я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из них ел человечину, противоестественно совокуплялся с животными или пытался прибегнуть к помощи дьявола, дабы тот принёс им победу над христианами. Я сказал, что мусульмане во многих отношениях ничем не отличаются от наших соотечественников и это удивительно и поучительно. Мусульмане любят своих детей, почитают старших, выполняют гражданские обязанности, платят подати своим правителям, а когда те призывают их, оставляют свои семьи и отправляются на войну. И я отказывался изменить своё мнение и признать, будто всё это мне почудилось. Это вызвало ярость и стремление отторгнуть меня от общества моих, как все считают, цивилизованных собратьев. Что ж, я и покинул его три месяца назад.

— Вы хотите вернуться сейчас, вместе с нами?

Синклер пожал плечами.

— Думаю, нет. Я пробыл в одиночестве почти столько же времени, сколько провёл в лагере после возвращения из плена. И я понял, что одиночество мне больше по вкусу. Кроме того, я не совсем одинок, во всяком случае, одиночество моё не постоянно. У меня есть друзья, которые то и дело ко мне наведываются.

Он огляделся вокруг.

— Смотрите, мы уже покинули то место. Меня всегда удивляло, как быстро в пустыне меняется пейзаж.

И верно — они и сами не заметили, как оставили позади поле с валунами. Теперь всадники ехали по голой песчаной пустыне, однообразие которой нарушали лишь редкие высохшие кусты; если тут и попадались камни, то не крупнее гальки размером с большой палец ноги. Впереди, примерно в миле от рыцарей, тянулся пологий песчаный подъём, ведущий к дюнам, но сейчас под копытами их коней была лишь голая земля да потрескавшаяся сухая глина. Позади чётко вырисовалась почти сплошная стена камней, казавшаяся некой рукотворной разграничительной чертой.

Неожиданно Сен-Клер почувствовал себя выставленным на всеобщее обозрение и очень уязвимым. Он остро осознал, что его окружает открытое пространство, и машинально выпрямился в седле, уронив руку на рукоять меча и подтянув ногу к висевшему на луке седла щиту. В тот же самый миг ехавший рядом с ним Гарри Дуглас проделал то же самое.

Алек Синклер скрыл улыбку и, пустив коня лёгким галопом, направил его туда, где вдали виднелись низкие с виду дюны под оседлавшими горизонт облаками.

Оставшийся позади Гарри пришпорил коня, чтобы догнать Синклера и умчавшегося вслед за кузеном Андре.

— Почему вы так не любите священников и епископов? — выкрикнул на скаку Дуглас. — Вообще-то я и сам о них не слишком высокого мнения, но вы, похоже, их просто ненавидите!

— Вы искажаете смысл моих слов, — бросил в ответ Синклер, едва взглянув на Гарри. — Я даже не упоминал священников и епископов. Я говорил — «божьи люди». А это куда более сложное и широкое понятие, чем священники и епископы.

Гарри резко придержал коня и с хмурым видом подождал, пока оба спутника не развернули лошадей и не вернулись к нему.

— А в чём разница? — осведомился он, когда они подъехали.

Теперь лошади троих всадников стояли треугольником, мордами друг к другу.

— Вы когда-нибудь видели муравейник, Гарри? — поинтересовался Синклер. — Потревоженный муравейник. Это хаос. Тысячи муравьишек снуют туда-сюда, стараясь спасти то, что они считают ценным.

— Да, я понимаю, что вы имеете в виду.

— Так вот, люди напоминают муравьёв. Они — существа общественные и без многого не могут обойтись. Едва ли не самым важным для людей является ощущение всеобщего порядка, соответствия жизни некоему замыслу. Это заложено в природе человека — искать всюду замысел и стремиться к порядку, этим пронизаны все наши действия. И ни в чём это не сказывается сильнее, чем в поклонении Богу. Господь, может быть, всемогущ и всеведущ, но его дела в этом мире вершатся людьми, и так было всегда. Вначале был только Бог, но едва созданный им первый человек осознал своё бытие, посредником между Господом и человеком стал первый священник, присвоивший себе право говорить с человеком от имени Бога. Причём говорить не бескорыстно, а извлекая из этого всевозможную выгоду. По прошествии недолгого времени все толкователи Божьего слова приохотились жить за счёт прочих людей. У себя дома, в Англии и во Франции, мы привыкли, говоря о божьих людях, иметь в виду Папу, его прелатов и священников. Немногие из нас задумывались о том, что на востоке, в Константинополе, существует другая церковь, тоже христианская, отличная от римской, но организованная и управляемая таким же духовенством. Римская католическая и Греческая ортодоксальная церкви служат будто бы одному и тому же Богу, но каждая ревностно оберегает свою паству, потому что божьи люди обеих церквей расходятся в толковании того, в чём состоит Божья воля и что именно угодно Господу. В результате мы видим, что предполагаемые братья во Христе убивают друг друга из-за того, что каждый считает лишь свою веру истинной, хотя суть различий между разными церквями простым людям зачастую неизвестна или непонятна. Эту ненависть друг к другу внушают христианам божьи люди, к которым народ обращается за наставлениями. Бог, если верить Писанию, учит милосердию, но у божьих людей на уме совсем другое. Они обращают людскую веру себе во благо.

Синклер перевёл взгляд с одного слушателя на другого.

— Так обстоит дело с христианством и его предполагаемым единством. Но давайте взглянем на ислам. Есть ли тут различия? Нет, в том смысле, о котором говорю я, никаких, поскольку и в исламе всем заправляют божьи люди. Они называют себя муллами, имамами, улемами и ещё множеством разных имён, но суть от названий не меняется. В них легко разглядеть всё тех же священников и епископов, и они готовы на всё ради власти над умами людей. Все они жаждут распоряжаться жизнями верующих и существовать за счёт простых людей и, разумеется, ожесточённо сражаются друг с другом за эти блага и преимущества. Едва стало известно о смерти пророка Мухаммеда, как его сподвижники перессорились из-за того, кто унаследует его духовную власть и станет верховным вождём ислама. Запомните это слово — «власть». Просто удивительно, как часто его приходится произносить, когда речь идёт о божьих людях. Итак, в настоящее время внутри ислама существуют учения шиитов и суннитов; и те и другие готовы перерезать друг другу глотки. Они искренне убеждены, постольку их учат этому божьи люди, что Аллах велик, Мухаммед — пророк его, а они его верные последователи, тогда как инакомыслящие (для суннитов это шииты, а для шиитов — сунниты) отринули божественную истину и во имя Всевышнего должны быть уничтожены. Ничего нового. С той же любовью относятся друг к другу римские католики и восточные ортодоксы. Нетерпимость, фанатизм и в результате реки пролитой крови — вот что присуще слепым приверженцам всех учений, и христианских, и мусульманских. Всех их роднит готовность подставлять шеи под пяту тех, кто претендует на право вещать от имени Бога. Вы хотели бы узнать о моих воззрениях больше, или я рассказал достаточно, чтобы побудить вас самим пораскинуть мозгами?

Синклер перевёл взгляд с Дугласа на Сен-Клера.

— Вы услышали достаточно? Прекрасно. В дальнейшем мы можем встретиться или не встретиться, но, если судьба всё-таки сведёт нас снова, я прошу не наводить меня больше на размышления о благочестивых божьих людях. Ну что, поехали? До конца пути ещё далеко.

* * *

На следующий день после того, как он нашёл Алека Синклера, Андре договорился со своим новым другом Гарри Дугласом осмотреть осадные сооружения — таких грандиозных сооружений Сен-Клер не мог себе даже вообразить. В первую неделю своего пребывания в Святой земле он не думал ни о чём, кроме поисков пропавшего кузена, поэтому у него просто не было времени толком оглядеться и познакомиться со здешней жизнью. Но сейчас он был потрясён размахом работ под Акрой.

Осада города продолжалась уже два года, и первоначальный яростный напор осаждающих давно выдохся. Осада превратилась в рутинное дело и для осаждённых, и для осаждающих, как всегда случается при затяжных военных действиях. Лишь иногда скучную обыденность разнообразили ожесточённые стычки между противниками.

Масштаб осадных сооружений был столь велик, что Андре было трудно его оценить и постичь стратегию обеих сторон. Сама Акра, которую упорно защищал разномастный сарацинский гарнизон, была одним из старейших портов Палестины. Город, заложенный столетия назад финикийцами, быстро превратился в процветающий торговый центр — многоязычный, многоплемённый, богатейший город, привлекавший купцов и торговые суда со всего мира. До захвата Саладином в 1187 году Акра славилась ещё и как несравненный город увеселений, предлагавший великое множество греховных удовольствий.

Под властью мусульман всё это изменилось. Увеселительные заведения исчезли за одну ночь, как будто их никогда не бывало, с христианских церквей были сняты кресты и колокола, мечети открылись заново, но прежде всего сарацинские завоеватели занялись укреплением оборонительных сооружений, и работы эти продолжались вплоть до самой осады.

Затем, когда двумя годами позже к Акре прибыла первая франкская армия под командованием Ги де Лузиньяна, всё круто изменилось. Христианский флот, состоявший главным образом из генуэзских и пизанских боевых кораблей, превосходивших по размерам арабские одномачтовые каботажные судёнышки и галеры, быстро установил господство на морских подступах к городу и начал морскую блокаду. Маленькой армии Ги осталось лишь блокировать Акру с суши, что, однако, оказалось легче задумать, чем сделать.

Город Акра представлял собой неправильный треугольник с крючкообразными выступами; море подступало к городу с запада и юга. У Акры имелись внутренняя и внешняя гавани, причём горловину внутренней перегораживала массивная цепь: когда её поднимали, она полностью преграждала кораблям вход на рейд. С суши город защищали высокие стены, усиленные барбаканами и башнями, расположенными так близко друг к другу, что с них можно было вести перекрёстный обстрел, держа под прицелом всё пространство под стенами.

Стены эти были возведены тамплиерами и госпитальерами, заправлявшими в городе перед хаттинским побоищем. В первые же дни осады атакующие франки на горьком опыте убедились, что их единоверцы строили на совесть и штурмовать эти стены в лоб попросту бесполезно.

Тогда к городу подтянули метательные машины и сосредоточили всю их мощь на сильном, но наиболее уязвимом участке защитных сооружений: северо-восточном выступе, ключевым пунктом которого являлась так называемая Проклятая башня. Однако военачальники, руководившие осадой, прекрасно сознавали, насколько сами христиане уязвимы для атаки с тыла. А такая атака была вполне возможна, если бы султан послал свою армию на выручку Акре. Именно для противодействия этой угрозе, как пояснил Сен-Клеру Дуглас, предназначался ров. Больше года христиане трудились не покладая рук, пока не проложили от моря до моря укреплённую валом траншею в две мили длиной, отрезав таким образом Акру от возможной помощи с земли.

Вскоре после этого к месту действия отряд за отрядом стали прибывать войска Саладина, однако они уже ничего не могли поделать с крестоносцами, которые, укрывшись в огромной траншее, с одной стороны штурмовали Акру, а с другой успешно сдерживали сарацин. Правда, в то время как франки взяли город в кольцо блокады, Саладин тоже проделал нечто подобное, перекрыв растянувшимися на три мили постами и патрулями все подступы ко рву и сделав невозможным снабжение христианской армии со стороны суши.

Лишь время от времени христианам удавалось доставлять провиант и снаряжение с морского побережья, но осадные позиции соединял с морем только узкий коридор, а сарацины всегда были начеку и всячески мешали любым попыткам выгрузить припасы на берег. Разумеется, снабжение всё же осуществлялось, к франкам прибывали обозы, но редко. И того, что привозили эти обозы, было явно недостаточно.

Но положение осаждённых было ещё тяжелее. По словам Гарри, за последние месяцы ряды осаждающих пополнились множеством воинов, явившихся со всех концов христианского мира, в то время как защитники крепости голодали, и было ясно, что долго они не продержатся. Двадцатого апреля 1191 года Филипп Август Французский прибыл под стены Акры и принял у своего племянника, принца Анри Шампанского, командование всеми силами осаждающих. Он устроил свой командный пункт напротив Проклятой башни и присоединил к и без того внушительному набору катапульт, баллист и требучетов привезённые им осадные машины, разместив их под защитой редутов из железа и камня.

Взбираясь на самый верх защищавшего ров земляного вала, обращённого к Акре, Андре и Гарри задержались и стали разглядывать французские катапульты, которые безжалостно швыряли глыбы размером с лошадь в стены Проклятой башни. По словам Гарри, башню назвали так из-за того, что именно в ней были отчеканены тридцать сребреников, полученных Иудой Искариотом. Но внимание Сен-Клера привлекло кое-что ещё: диковинное устройство, смахивавшее на отрезок огромной, распиленной вдоль трубы. Труба лежала на своей плоской стороне, её дальний конец упирался в подножие нависавшей над ней башни.

— Что это за штуковина? — спросил Андре, показав на странное сооружение.

Гарри заморгал, не сразу сообразив, о чём он. Потом хмыкнул.

— А, ты об этом. Её называют «кошкой».

— «Кошкой»? Я понимаю, что это какое-то осадное устройство, но как оно действует?

— Ты не знаешь, что такое «кошка»? Никогда их раньше не видел? Разновидности таких сооружений применяют со времён Цезаря.

Андре покачал головой.

— Я что-то слышал о них, но никогда ещё не видел. Это ведь моя первая осада.

— Понятно. «Кошка» похожа на «черепаху» — построение, которое римляне использовали для защиты штурмовых отрядов от летящих со стен камней и стрел. Только каждый римский воин поднимал над головой свой щит, тогда как «кошка» — цельное устройство, нечто вроде половины распиленной вдоль трубы, поставленной на колёса. Если как следует приглядеться, можно увидеть колёса вдоль нижнего края. Снаружи труба покрыта гладким, полированным металлом, непробиваемым и отражающим всё, что могут сбросить на осаждающих со стен. Даже греческий огонь, клейкая смесь смолы с нефтью, лучше которой ничто не горит, не прилипает к поверхности «кошки». Это позволяет командам землекопов подобраться вплотную к стенам и начать подкоп.

— И это срабатывает?

Гарри пожал плечами.

— В теории — да. Я даже видел несколько случаев, когда это срабатывало на практике, но не здесь. Люди корпели над «кошкой» месяцами, взявшись за дело задолго до прибытия Филиппа, но результат пока далёк от удовлетворительного.

— Хм.

Сен-Клер повернулся направо, туда, где над шатром Филиппа бессильно свисал королевский штандарт Франции. Андре не увидел в той стороне никакого движения, ничто не свидетельствовало о том, что король находится в своей резиденции, хотя, судя по поднятому стягу, он там был.

— Помню, как Ги де Лузиньян прибыл на Кипр за несколько дней до моего отплытия, — проговорил Андре. — Его сопровождало множество рыцарей и знати, но отношения с Филиппом, у него, похоже, не сложились.

— Могу себе представить.

— Неужели? Тогда скажи мне почему. Некоторые из рыцарей Ги говорили, что Филипп предпочёл ему Конрада в качестве претендента на иерусалимский престол. До меня доходили слухи, что это разозлило Ричарда и его сторонников, но как раз тогда меня должны были официально принять в орден, я был занят выше головы и не имел ни времени, ни возможности разузнать побольше. А что тебе об этом известно?

— Немного. В то время я находился здесь, но не был близко знаком ни с одним из вовлечённых в эти события людей. Поэтому я знаю в основном казарменные сплетни и пересуды, да ещё пару высказываний уважаемых мною рыцарей. Полагаю, ты знаешь, что Ги претендовал на трон в основном потому, что был женат на Сибилле? Вот и получается, что со смертью Сибиллы пришёл конец и его правам. Конечно, он цепляется за корону изо всех сил, но по большому счёту Ги уже не вправе именоваться королём, ибо ближайшей наследницей законной династии является сестра Сибиллы Изабелла. А Изабелла давно вышла замуж за человека, которого, пожалуй, могла бы по закону провозгласить королём, будь у неё такое желание. Хамфри Торонский — тебе это имя о чём-нибудь говорит?

Сен-Клер покачал головой.

— Так вот, Хамфри — приёмный сын Рейнальда де Шатийона.

— Ага, вот имя Шатийона мне знакомо. Он — один из тех, кого обезглавил Саладин? Это его называли храмовником-пиратом?

— Верно, его. Саладин собственноручно отрубил ему голову, о чём долго и упорно мечтал. И не без причин: Шатийон позорил всё, во имя чего, как считается, существует Храм.

— И его пасынок станет королём Иерусалима?

— Нет, упаси нас небо! Он ещё хуже Рейнальда. Ничтожный трус, уже не раз опозоривший своё имя, да вдобавок ещё и известный содомит. Когда таким грешит обычный человек, на это можно и наплевать, но едва ли подобное поведение пристало тому, кто женат на королеве.

— О...

Андре решил умолчать, что ему вспомнился другой содомит, женатый на королевской дочке. Сен-Клер ограничился вопросом:

— И этот человек женат на королеве Изабелле?

— Нет, он был женат на королеве Изабелле до недавнего времени. Конрад Монферратский позаботился о расторжении их брака. Я не знаю, как ему это удалось и во сколько обошлось (надо думать, ему пришлось основательно потратиться), но он добился-таки развода. Поскольку брак как-никак королевский, тут, конечно, потребовались немалые взятки, но казны Конрада хватило, чтобы подмазать всех прелатов и клириков, которые могли поспособствовать в этом деле.

Гарри подождал, чтобы услышать, как Андре отреагирует на его саркастические слова, однако Сен-Клер промолчал.

— Во сколько бы это ни обошлось, результат последовал быстро. Дурная слава о безрассудных выходках Хамфри разошлась настолько широко, что, когда дело дошло до аннулирования брака, это решительно никого не удивило. Итак, Хамфри Торонский больше не является мужем королевы Изабеллы Иерусалимской и ничто не мешает Конраду Монферратскому вскоре занять его место.

— Надо же! И полагаю, Ги узнал об этом до того, как отправился на поиски Ричарда?

Дуглас кивнул.

— Это и подтолкнуло его к отплытию. Известие пришло в пятницу, вскоре после полудня, а на рассвете в субботу Ги и его сторонников здесь уже и след простыл. Они спешно отправились к побережью и, надо думать, смогли раздобыть галеру.

— Они раздобыли три галеры и до Кипра добрались очень быстро. Скажи лучше, как сейчас обстоят дела с предполагаемой свадьбой Монферрата и Изабеллы?

— Откуда мне знать? Я ведь монах, Андре, такой же тамплиер, как и ты. Монархи и короли не очень-то спрашивают у меня совета перед тем, как принять решение.

— Ладно, а что говорят твои друзья? Наверняка это самая излюбленная тема для слухов и сплетен. Не может быть, чтобы ты ничего не слышал.

— Ничего не говорят, кроме того, что свадьба ещё не состоялась. Конраду и Изабелле никак не удаётся очутиться в нужном месте одновременно, а ведь для совершения церемонии, как я слышал, необходимо присутствие и жениха, и невесты.

— Ну, не совсем так, — возразил Андре. — Даже совсем не так, если в дело вовлечена церковь. Можно обвенчать по доверенности, если высокопоставленный священнослужитель имеет достаточные полномочия. А патриарх Иерусалима, который будет вести церемонию, обладает такими полномочиями. Я знаю, что Конрад придерживается восточного обряда, и, полагаю, королева Изабелла — тоже.

Он резко вдохнул.

— Я намерен разузнать об этом побольше, ибо всё выглядит куда тревожнее, чем представлялось мне ещё месяц назад.

Андре огляделся по сторонам и сжал плечо друга.

— Спасибо тебе, Гарри. Спасибо за то, что привёл меня сюда, но сейчас я должен вернуться в лагерь. Есть люди, с которыми мне необходимо поговорить.

Он умолчал, что один из этих людей входит в число старших командиров храмовников, и не добавил, что обладает полномочиями, которые могут убедить этого командира сотрудничать с Сен-Клером. Но Гарри всё равно уже зашагал назад, вполне удовлетворившись объяснением Андре.

* * *

Прошла неделя.

Андре получал весточки от своего кузена, но был слишком занят, ибо постоянные мелкие вылазки врага заставляли его и всех братьев непрерывно патрулировать земли вокруг осаждённой Акры.

Однажды утром, когда Сен-Клер направлялся в лагерную трапезную, чтобы позавтракать размоченным толокном с дроблёными орехами, кто-то хлопнул его по плечу. Обернувшись, он увидел рядом кузена. Андре открыл было рот, но Синклер жестом призвал к молчанию.

— Нам надо поговорить. Желательно прямо сейчас. Однако у меня нет желания разговаривать в компании, которая обычно собирается у вас в трапезной. Пойдём раздобудем для тебя лошадь. Еды у меня достаточно, хватит для обоих, и чем быстрее мы отсюда уберёмся, тем лучше.

Андре молча последовал за Алеком, сознавая, что многие поглядывают на Синклера исподлобья. Кузены пытались не привлекать к себе внимания и шли, опустив глаза, не встречаясь ни с кем взглядом, но всё равно не смогли избежать колких выпадов. Некоторые свистели и улюлюкали, другие кричали, что среди них объявился сарацинский прихвостень. Когда оскорбления полетели со всех сторон, Андре невольно потянулся к рукояти меча, но Синклер взял его под локоть и велел двигаться дальше, ни на кого не смотреть и помалкивать.

Это помогло лишь на некоторое время, пока один дородный малый не обогнал их и не двинулся навстречу, норовя толкнуть Алека плечом. Видя намерения обидчика, Сен-Клер напрягся, но Алек резко отстранил его, да так, что юноша чуть не потерял равновесия и сам встретил толчок плеча. Синклер приготовился к столкновению и даже не пошатнулся, однако сразу отступил и поднял руки, словно признавая свою вину.

— Прости меня, брат, — промолвил он.

Его противник удивлённо заморгал, потом лицо тамплиера потемнело от ярости.

— Не смей называть меня братом, нечестивый еретик! — прорычал он и двинулся вперёд, чуть пригнувшись и выставив вперёд руки, как это делают борцы.

Но он никак не ожидал стремительного встречного движения.

Слегка наклонив голову, Алек Синклер схватил задиру за мантию и рванул на себя. Тот потерял равновесие и угодил носом прямо в плоскую верхушку шлема Алека. Детина выпустил противника, схватился обеими руками за разбитое лицо... А Синклер отступил на шаг, поднял согнутую в колене ногу и, пружинисто распрямив её, нанёс удар каблуком под рёбра. Против такого удара не могла защитить даже длинная кольчуга.

Андре с разинутым ртом дивился тому, как молниеносно последовало возмездие. Опомнившись и оглядевшись по сторонам, он увидел, что остальные потрясены не меньше его самого. Все собравшиеся вокруг люди были храмовниками, монахами, и считали недопустимым такое насилие по отношению к другому брату-храмовнику. Словесные оскорбления — одно, хоть они и не приветствовались, но поднять руку на брата означало грубо нарушить устав ордена и поставить под угрозу спасение своей бессмертной души.

Все видели, что сэр Александр Синклер оборонялся: сперва его оскорбляли, потом на него попытались напасть. Он ответил лишь на открытое и недвусмысленное повторное нападение, но люди заметили, каким мгновенным и резким оказался этот ответ.

На сей раз никто не мешал двум родственникам продолжить путь к коновязи.

Алек и Андре не обменялись и парой слов, пока не сели на коней и не поехали в сторону дюн, что виднелись к юго-востоку от осадных позиций. Наконец они очутились достаточно близко от этих позиций, чтобы не опасаться сарацинских разъездов, но достаточно далеко, чтобы можно было говорить свободно.

— Почему вас так не любят? — требовательно спросил тогда Андре.

На миг Сен-Клеру показалось, что кузен не собирается отвечать. Алек молча огляделся по сторонам, выбирая место, где они смогут перекусить.

— Вот здесь подходящее местечко, — пробормотал он себе под нос.

Спешившись, Синклер потопал ногами, чтобы сделать углубление в склоне дюны, и удобно расположился на этом песчаном сиденье. Когда Андре последовал его примеру, Алек встал, направился к своему коню и вернулся с несколькими свёртками.

На скатерти, которую Синклер расстелил на песке между собой и кузеном, появились на удивление свежий хлеб, нарезанное холодное мясо — с виду козлятина или ягнятина, — щепотка соли, маленький горшочек с оливками в пряном масле и фляга с водой.

— Они не любят меня, потому что боятся, — в конце концов проговорил Синклер. — Боятся того, что я мог сделать. Боятся того, что я мог узнать, того, что я уже знаю, и даже того, чего не знаю. В чём у них нет недостатка, так это в страхах.

— Но они же монахи, Алек, божьи люди.

Кузен скептически покосился на Андре, и тот вспыхнул, вспомнив их недавний разговор.

— Ладно, вы понимаете, что я имею в виду. Они должны были проявить понимание, а не сомневаться в своём брате из-за каких-то слухов...

Алек воззрился на Сен-Клера в неподдельном изумлении.

— Вот первая откровенная глупость, кузен, которую я услышал от тебя с тех пор, как ты тут объявился. «Они должны были проявить понимание»! Да откуда ему взяться, этому пониманию? У них нет ни возможности, ни желания учиться чему-то новому, да и учить их некому. Эти люди, Андре, только называются монахами, ты и сам знаешь. Слишком уж они далеки от того, что должно быть свойственно божьему человеку. Поэтому всё их так называемое монашество сводится к обязательному присутствию на дневных и ночных богослужениях, да ещё к нескончаемому бормотанию «Paternoster» в перерывах между ними. Многие из них искренне верят, что можно заслужить вечное спасение, убивая как можно больше мусульман да читая «Pater» сто пятьдесят раз на дню, хотя в большинстве своём они не умеют считать. Как может человек, не умеющий считать, проследить за тем, повторил ли он молитву сто пятьдесят раз? Ответ: это невозможно. Поэтому монах просто читает без остановки, предпочитая повторить молитву несколько лишних раз, чем не набрать нужного числа и совершить, тем самым ужасный грех. Андре, это простые, невежественные, лишённые воображения люди. Они верят тому, чему их научили верить, ведут себя так, как им велели себя вести. И все они совершенно убеждены, что в их голове не может родиться ни одной мало-мальски ценной мысли. Они считают, что мысли и мнения, так же как приказы и наставления, исходят свыше, из неких недоступных их понятию эмпиреев. А потому внимают сказанному, ведут себя сообразно услышанному и не дерзают даже задаться вопросом — а верны ли спущенные сверху указания. Ну а когда им говорят, что я упрям, что я придерживаюсь воззрений, идущих вразрез с воззрениями ордена, — и в то же время они видят, что я почему-то избегаю положенного наказания, — это сеет смятение в их умах. А смятение порождает страх и панику.

— Итак, они оскорбляют вас вместо того, чтобы молча пораскинуть мозгами и, может быть, признать вашу правоту?

— Да, что-то в этом роде.

— Тогда расскажите мне про мусульман. Что всех так смущает в вашем отношении к мусульманам?

Алек Синклер кивнул, но ответил не сразу. Сперва он занялся трапезой и не проронил ни слова, пока не насытился и не запил еду водой из фляги. Андре, закончивший есть одновременно с кузеном, откинулся назад на песчаном сиденье и скрестил руки на груди.

— Прекрасно подкрепился. Спасибо. Так вы ответите мне?

— Конечно. Я считаю мусульман такими же людьми, как и мы. Людьми с такими же потребностями, желаниями, обязанностями и повинностями, хотя повинности эти толкуются по-разному.

— Ну, это вы уже говорили. Но подобные убеждения вряд ли могли вызвать такую озабоченность, какую я замечаю на лицах иных наших собратьев, когда они смотрят на вас.

Синклер снова кивнул.

— Тогда сделай следующий шаг.

— Я не понимаю, о чём вы. Какой шаг, куда?

— У меня такая поговорка. Надо подняться над обыденным мышлением простых людей и взглянуть на дело под другим углом. Это облегчит понимание некоторых вещей. Прошло уже дней десять с тех пор, как я ушёл из лагеря христиан... А если быть точным, около двадцати.

Синклер потянулся, снял шлем, ослабил тугие завязки, удерживавшие на месте кольчужный капюшон, откинул его и яростно почесал стриженый затылок. Потом потянулся, поёрзал на песке, устраиваясь поудобнее, откинулся назад и сцепил руки на затылке.

— О, так гораздо лучше. Теперь продолжим. Я занимал в ордене Сиона не очень высокое положение, не выше, чем ты сейчас. Но я кое-что знал о преданиях нашего тайного братства, и это было основой для моего дальнейшего продвижения. Мне, как и тебе, довелось изучить язык сарацин до того, как приступить к делу. Причём моими учителями были выдающиеся арабские учёные, а ещё — мудрецы, обладавшие высокими познаниями, из числа членов совета нашего братства. Я мог прямо тогда в одиночку отправиться в Святую землю, но в таком случае мне пришлось бы и действовать в одиночку, без поддержки, в тысячах миль от дома. По мнению совета, куда разумнее было бы, если бы я вступил в Храм, внутри которого давно существовала наша тайная сеть. Таким образом, я вступил в орден Храма, прибыл сюда и, пока не попал в плен после Хаттина, занимался своим основным делом... Тебе о чём-нибудь говорит слово «Масьяф»?

— Нет. А я должен его знать?

— Возможно, и нет... Но именно туда братство послало меня сразу по прибытии в Святую землю. Как рыцарь-тамплиер я был назначен на гарнизонную службу в Сирийскую крепость, расположенную к северо-востоку от Тира, — крепость эту храмовники называли Белым замком. Мне было предписано обосноваться там, а потом, с помощью посредника из города Масьяф, связаться с Рашидом аль-Дином Синаном.

— Синан? Я слышал это имя. Разве он не...

— Горный Старец. Да, тот самый. Имам секты, участники которой именуют себя ассасинами.

— Божьи брови! Но почему вас попросили связаться с ним? С какой целью?

— Целей было несколько. Кое в чём интересы имама и нашего древнего братства совпадают. В том числе в том, что людям вроде нас с тобой кажется древними мистериями, которые превыше нашего разумения. Рашид аль-Дин Синан считает себя мистиком и ясновидцем и гордится этим. Он аскет и слывёт весьма набожным. А его безжалостность не подлежит сомнению. Его грозная слава устрашает даже Саладина, дважды чуть не принявшего смерть от рук ассасинов и оставшегося в живых лишь благодаря невероятному везению и слепой удаче. Как и каким образом впервые была установлена связь между Синаном и нашим братством, мне неведомо, но история их отношений насчитывает уже более сорока лет.

— И вам было приказано связаться с ним?

— Верно. Незадолго до этого скончался Жак де Сен-Жермен, являвшийся главным посредником между советом и имамом, и мне было поручено заменить бывшего связного. Синан знал о моём предстоящем прибытии, поэтому мне было нетрудно его найти, тем более что мне помогал Храм.

— Простите, последнего я не понял.

— Тогда слушай внимательно, парень, поскольку я вижу, что в твоих знаниях имеются большие пробелы. Ассасины — общество убийц, они держат всю Святую землю в тисках страха. Однако сорок лет тому назад, стремясь расширить свою власть и распространить своё влияние на новые территории, они переоценили свои возможности и убили Раймонда Второго Триполитанского. В ответ тамплиеры обрушились на них, используя в качестве оплота Красный и Белый замки. Они опустошали край, разоряя местное население, и в конце концов Синан был вынужден искать примирения. С тех пор ассасины ежегодно делали внушительный взнос в орденскую казну в обмен на возможность свободно вершить свои дела.

— Но они же мусульмане! Как может Храм вступать в такие отношения с врагами?

— Дело в том, что на самом деле ассасины — не враги. Твоё представление о них ошибочно. Они шииты, шииты-исмаилиты, происходящие из персидских корней. Они являются смертельными врагами Саладина и всех суннитов, а вражда к нам стоит для них уже на втором месте. Сам Рашид, Старец, родом из Басры, что в Ираке. Он прибыл в Сирию в качестве дай, или имама, этой секты незадолго до убийства Раймонда Триполитанского. Возможно, убийство Раймонда было одним из первых деяний Синана с целью завоевания власти, и, коли так, он совершил ошибку, которая дорого стоила ассасинам. Вскоре после этого Синан начал переговоры с Храмом. Оба общества — и ассасины, и храмовники, — если поразмыслить и сравнить, во многом похожи друг на друга. Они закрыты для посторонних, у них в ходу тайные обряды, они исповедуют аскетизм во всех его проявлениях. Можно сказать, что и ассасины, и тамплиеры стремятся к смерти — в том смысле, что готовы с радостью умереть ради преданности высоким идеалам, которые они провозглашают. Короче говоря, ассасинам и тамплиерам нетрудно понять друг друга.

Засим последовало молчание, и, поняв, что кузен не собирается продолжать, Андре спросил:

— Получается, что ваша связь с ассасинами подорвала доверие к вам со стороны братьев.

— Да нет же, клянусь ранами Господа! Ничего подобного. Тамплиеры вообще ничего об этом не знают. Это была тайная связь, основанная наличных знакомствах... И не все такие знакомства доставляли мне большое удовольствие. Связь эта прервалась, когда я попал в плен к людям Саладина. С тех пор я не встречался со Старцем — хотя, прочитав адресованные мне приказы, ты узнаешь, что мне придётся встретиться с ним. Для чего я рассказываю всё это? Чтобы ты понял, как много и о многом я узнал... И как мало на самом деле знаю. Истина заключается в том, что, будучи в плену, я подружился с мусульманином. Он стал моим лучшим другом — возможно, самым лучшим, какой у меня когда-либо бывал. Причём как раз он и взял меня в плен... Хотя в действительности всё было гораздо сложнее, просто в двух словах об этом не расскажешь. Его зовут аль-Фарух, он эмир из личной стражи Саладина.

При виде удивления на лице кузена Алек улыбнулся.

— Это долгая история, но, мне кажется, она заслуживает внимания.

Андре огляделся.

— Похоже, ничто не мешает мне её выслушать.

* * *

На протяжении следующего часа Алек рассказывал восхищённо внимавшему Андре о битве при Хаттине, об исчезновении своего друга сэра Лаклана Морэя и о своей встрече с раненым сарацином по имени аль-Фарух. О встрече, закончившейся тем, что за знатным эмиром явился воинский отряд и Алек оказался в плену. Ещё более интересным и удивительным был рассказ Синклера о его пребывании среди сарацин, полный уважения и даже восхищения образом жизни и обычаями врагов.

— Они во многом превосходят нас, — заключил Алек. — У них есть всё, чем мы обладаем, но, сдаётся, всего этого у них больше и лучшего качества. И они явно ценят блага жизни выше, чем мы. Конечно, они живут в суровом краю и в большинстве своём проводят почти всю жизнь под сенью шатров, а не под прочной крышей. Но даже это помогает им сохранить бо́льшую чистоту. Они сворачивают шатры и отправляются в новые края, тогда как крестьяне у нас дома, построив лачугу, остаются на одном и том же месте год за годом, обрастая грязью и отбросами, деля жилище со свиньями и рогатым скотом. Когда же последователи пророка задумывают возвести роскошное здание, его как будто создают из света и воздуха, расчерченного изящными мраморными кружевами. Это полная противоположность нашим мрачным нагромождениям тяжёлых гранитных глыб с щелями вместо окон. И они чисты, Андре. Сарацины чисты в том смысле, который для нас, в христианском мире, просто непостижим. Пророк Мухаммед заповедал им заботиться о чистоте тела, совершая омовения не реже раза в неделю и непременно — перед каждым религиозным праздником. Они не видят дурного в чистоте, тогда как мы избегаем её, как чумы. Чистоплотность в христианском мире расценивается как некая разновидность греховной порочности, нечто вроде дьявольского соблазна, ведущего прямиком к блуду, прелюбодеянию и прочим плотским прегрешениям. И то сказать — вернувшись к свободе и обществу моих «цивилизованных» братьев, я проникся убеждением, что едкий, прогорклый запах грязных немытых тел и пропотевшей нестираной одежды способен отбить всякую охоту грешить с теми, кто так благоухает.

Алек умолк. Некоторое время Андре тоже молчал, обдумывая услышанное. Он удивился сам себе, вдруг сказав:

— Полностью с тобой согласен!

Таких слов он никак от себя не ожидал и после своей реплики заслужил слегка удивлённый взгляд кузена. Андре пожал плечами.

— Знаю, большинство моих товарищей-тамплиеров были бы не в восторге от такого признания, но я большой любитель купаться, хотя сейчас не выставляю напоказ эту свою привычку. Я приохотился к купаниям в Южном Провансе, когда учил арабский язык в усадьбе, принадлежащей одному из старших членов совета братства Сиона. Мои наставники, как, уверен, в своё время и твои, были мусульманами. А поскольку в нашем братстве не придерживаются христианских воззрений, никто не мешает им жить по-своему, в соответствии с заповедями Корана.

Андре улыбнулся, припомнив кое-что.

— Когда я туда прибыл, старший из моих наставников, весьма учёный муж, которого я вскоре начал глубоко чтить за мудрость, не одобрил исходивший от меня запах и заявил слугам: судя по смраду, в его покои забрёл вонючий козёл.

Как ни странно, я понял, что пахнет именно от меня, слишком сильно и не слишком приятно. После чего мусульманин терпеливо довёл до моего сознания прописную истину: поскольку япринадлежу к братству и лишь прикидываюсь христианином, здесь, в окружении своих, мне не стоит придерживаться христианских предрассудков и можно, никого не опасаясь, вести образ жизни, достойный цивилизованного человека. А это, в частности, включает в себя право безбоязненно мыться и тем самым избавлять моих новых товарищей от необходимости зажимать в моём присутствии носы.

Алек, который слушал, уперев локоть в ладонь и рассеянно почёсывая переносицу ногтем мизинца, вдруг уточнил:

— Ты сказал, что тот учитель был самым старшим из всех? Его, часом, звали не Шариф аль-Кваланиси? Понимаю, это маловероятно, но...

— Да, так его и звали. Откуда вы зна...

— Дело в том, что он был и моим учителем тоже. Там же, в Провансе, в поместье Провидения, в доме Жильбера, магистра Сент-Омера, внучатого племянника Жоффруа Сент-Омерского — одного из первых девяти основателей Храма. Сейчас аль-Кваланиси, почитай, лет семьдесят, ему было за пятьдесят, когда он меня учил. Как всё-таки тесен мир, в котором мы трудимся, ты согласен? Прости моё воодушевление, но ты затронул меня за живое, подробно описав моё собственное прошлое. И что, он приохотил тебя к ежедневному мытью?

— Ещё бы! За те полгода, что я учил арабский, я настолько привык к удовольствию регулярных купаний, что для меня стало почти невыносимым возвращение к нечистоплотности и смраду, царящим среди христиан. Трудно заново приучиться к запаху немытых тел. Мои спутники смердели так, что мне порой приходилось задерживать дыхание. В конце концов я стал сторониться их компании. Шариф аль-Кваланиси, благослови его Господь, научил меня, как поддерживать своё тело в разумной или, во всяком случае, сносной чистоте. Как вам известно, в некоторых случаях мытьё считается для христианина похвальным и даже обязательным. Прежде всего — в дни почитания некоторых важнейших святых... Но всё равно получается, что человек может помыться всего несколько раз в году. Но это ещё не всё. Некоторые моются чаще, но мало кому приходит в голову заодно постирать свою одежду. В общем, хотя мне и удавалось мыться при любой оказии, среди своих собратьев-послушников я всё равно был вынужден надевать на чистое тело грязную, пропотевшую одежду. Лишь оставшись наедине с самим собой, я мог позволить себе переодеться в чистое, благоухающее, как горный воздух, платье.

Сен-Клер энергично кивнул.

— Да, единственный грех, связанный с мытьём, — это лицемерие и невежество, заставляющие христиан отрицать его ценность. Скажите мне, однако, в чём ещё вы видите превосходство мусульман?

— Превосходство над нами? Ты уверен, что хочешь об этом услышать?

— Может, и нет, если вы так ставите вопрос... Но «мы» — это братство Сиона, и речь идёт не о нас. Я хочу знать, в чём ещё сарацины превосходят христиан.

— О, теперь понимаю. Да, тут есть различие. Дай мне подумать. Пожалуй, следует начать с чести — с истинной чести, твёрдой, нерушимой, незыблемой, какую редко встретишь в наши дни среди христиан. Сарацинам присуще это благородное качество, тогда как для многих франков, начиная с королей и кончая простыми копейщиками, честь — всего лишь слово, предназначенное для того, чтобы морочить головы глупцам. То же самое относится и к честности — понятию, настолько тесно связанному с честью, что одно не может существовать без другого. К этому близко примыкает и верность — верность идеалам, долгу, слову и высоким (воистину высоким) целям. Я умолчу о добродетелях воина, ибо добродетели эти — отвага, смелость, стойкость, милосердие и сострадание (хотя последние два слова, пожалуй, не стоило бы произносить) — проявляются на поле битвы в равной степени обеими сторонами... И это ничего не говорит о мудрости мусульман или христиан. Нет, пожалуй, я ограничусь перечислением чести, честности и верности. Сарацины обладают всеми этими качествами в большей степени, нежели христиане-франки.

Сен-Клер кивнул.

— Тогда объясните вот что, потому что для меня это пока загадка. Вы говорили, что всё это открылось вам невольно, когда вы находились в руках сарацин. Однако иметь дело с исламом и мусульманами, сынами пророка, вам приходилось и прежде, с тех пор как вы прибыли сюда. Так почему вы не узнали обо всём этом раньше? Вы должны были хоть как-то почувствовать это.

— Не совсем так. До плена мои отношения с исламом никак не затрагивали сарацин. Я имел дело с ассасинами, а они — шииты, их учение больше распространено среди персов. Мало того, мне доводилось в основном иметь дело лично с Рашидом аль-Дином Синаном, Горным Старцем, а он, как и вся его братия, не из тех, с кем приятно общаться. Ассасины, как и все фанатики, упорны, прямолинейны, лишены чувства юмора, безжалостны и неспособны к состраданию. Они во многом походят на своих «собратьев» — храмовников. За те годы, что я имел дело с Горным Старцем и его приспешниками, я вёл себя честно и ожидал в ответ той же честности и щепетильности. Мне никогда не приходилось усомниться в верности ассасинов своему вождю и неукоснительном исполнении ими соглашений, но при этом в голову не приходило примерять к ним понятия чести и благородства в том смысле, какой они имеют для меня. Возможно, у ассасинов на сей счёт имеются собственные представления, но тогда мне ничего не удалось об этом разузнать. Лишь оказавшись волею судьбы среди сарацин и познакомившись с аль-Фарухом, я прозрел и увидел всё в истинном свете.

— Итак, по возвращении вы услышали клевету в их адрес и заступились за них?

— Да. Я всегда выступаю против несправедливого злословия.

— Хмм. Коли так, неудивительно, что люди смотрят на вас косо. И вы говорите, что не имели дел с ассасинами и их вождями с тех пор, как четыре года назад попали в плен?

— Никаких.

— Они хотя бы знают, что вы живы?

— Теперь знают, потому что на прошлой неделе я известил их об этом. Как раз поэтому ты ничего от меня и не слышал. В депешах, которые ты мне доставил, ясно говорится, что мне следует восстановить отношения с ассасинами, чем я тотчас же и занялся. Но оказалось, что мой главный связной два года назад покинул своё обиталище, и найти его оказалось непросто. А когда я его всё-таки нашёл, мне пришлось потратить три дня, чтобы с ним встретиться. Он не сомневался, что я погиб при Хаттине, поскольку были известны имена всех переживших битву и выкупленных из плена франкских рыцарей. Потому связной счёл, что кто-то прикрывается моим именем, чтобы до него добраться. Пришлось его убеждать, что мне, сэру Александру Синклеру из Храма, пришлось выдать себя за погибшего друга, шотландца сэра Лаклана Морэя, когда я оказался в плену у аль-Фаруха. Саладин повелел казнить всех пленных тамплиеров, и под своим именем я бы не выжил.

— А Горный Старец сейчас жив?

— О да. Жив-здоров. И всё такой же злокозненный. Я должен встретиться с ним послезавтра. Он был в Аль-Каф, Орлином Гнезде, своём излюбленном недосягаемом оплоте в северных горах, но сейчас уже возвращается и завтра вечером будет неподалёку, на расстоянии дня пути верхом.

— Что вы ему скажете? Он всё ещё платит взносы Храму?

Алек выпрямился и с силой потянулся.

— Понятия не имею, что ему говорить. Он сам спросит о том, что его интересует. Рашид аль-Дин не из тех, с кем можно запросто поболтать о том о сём. Да, он до сих пор делает выплаты в пользу Храма. Но прежде чем я скажу ещё что-нибудь, нужно, чтобы это...

Неожиданно Алек поднял указательный палец, призывая к тишине. Оба рыцаря напряжённо прислушались и различили отдалённый шум, весьма похожий на шум сражения, — звук разносился далеко по пустыне. Оба кузена вскочили и, отряхивая с одежды песок, огляделись в поисках своих спокойно ожидавших лошадей.

— Возьми депеши с собой, — промолвил Синклер. — Они в моей седельной сумке. Прочти их сегодня вечером, а завтра давай встретимся снова в это же время. Я опять возьму с собой еду. Ты успеешь разобраться, что к чему, и тогда сможешь уразуметь суть моих намерений. А сейчас давай посмотрим, что там за шум.

По мере их приближения к тыловым позициям шум становился всё громче. В тылу все уже были на ногах, отовсюду доносились оглушительные крики, все взоры были обращены на северо-восток, вооружённые всадники носились туда-сюда. Царила такая неразбериха, что на позициях все и думать забыли о дисциплине.

— Что за безумие тут творится? — выкрикнул Андре, чтобы кузен расслышал его сквозь гвалт. — Вы что-нибудь видите?

Алек Синклер высоко приподнялся на стременах, вгляделся из-под руки в сторону далёкого горизонта, после чего снова опустился в седло.

— Ричард Английский, — заявил он, повернувшись к Сен-Клеру. — Наконец-то явился. Я разглядел знамя короля. А за Ричардом движется войско, похожее на тёмную тучу на горизонте. Огромную тучу, растянувшуюся, насколько хватает глаз. Это войско ждали давным-давно, многие поговаривали, что оно уже никогда не прибудет, — и вот пожалуйста, прибыло-таки. Должно быть, люди Ричарда высадились в Тире, выступили оттуда к Акре, на полпути разбили лагерь и начали последний переход задолго до рассвета, ибо солнце взошло всего пару часов назад. Ты говорил, что их больше ста тысяч. Это не преувеличение?

Андре слегка придержал лошадь.

— Нет, ничуть. Если взять французскую армию Филиппа и его вассалов, войска Бургундии, Фландрии и Бретани, и прибавить к ним англичан и аквитанцев Ричарда, общая численность может превысить сто сорок тысяч воинов. Только вооружённых воинов, не считая слуг, разного лагерного охвостья и обслуги огромных обозов с оружием, снаряжением и припасами. Чтобы переправить через море такое множество людей, потребовалось двести двадцать огромных судов, причём все они были набиты битком.

— Превосходно. Значит, как только вновь прибывшие здесь устроятся, отдохнут с дороги и разомнутся, дела пойдут быстрее. Хищники поспешат утолить свою жажду крови. Против таких сил Акра долго не продержится, а с её падением навсегда потускнеет молва о непобедимости Саладина.

Алек снова оглянулся в сторону рва, возле которого кишели люди, наклонился и вытащил из седельной сумы трубки с письмами.

— Вот. Обязательно найди время, чтобы это прочесть, какое бы сумасшествие не началось тут из-за прибытия нового войска. Содержимое депеш важнее любого дела, к которому тебя могут приставить. Читай внимательно, вдумчиво, разложи всё по полочкам. Мы подробно обсудим всё завтра, перед тем как мне придётся отправиться на встречу с Рашидом аль-Дином. А сейчас я должен переговорить с твоим другом де Сабле, если он находится в основном войске. На его поиски мне лучше отправиться одному — если мы пойдём вместе, это может привлечь нежелательное внимание. Итак, давай пока попрощаемся и встретимся завтра на том же месте, что и в прошлый раз... Даже если там разобьёт лагерь какой-нибудь только что прибывший отряд, хотя это маловероятно. Для новых воинов места подготовили заранее, на равнине юго-западнее рва, но ты же сам знаешь, как порой бывает: вдруг какой-нибудь прыткий малый поставит командирский шатёр прямо там! В любом случае, менять место встречи не станем — всё равно никому не будет до нас дела, и мы сможем отправиться куда захотим.

Андре помахал кузену рукой и проводил его взглядом, когда тот поскакал навстречу армии, которая отсюда казалась быстро надвигающимся облаком. Потом молодой рыцарь засунул депеши в седельную суму, повернул коня и поехал обратно к конюшне. Он знал: план по размещению множества людей и животных, которые прибудут с Ричардом, разрабатывался заранее, неделями, если не месяцами. На юго-запад оттуда, где сейчас находился Андре, раскинулся настоящий город, готовый принять конников, пехотинцев, стрелков, механиков, землекопов, лекарей и всех прочих воинов и работников огромной армии.

Андре решил, что сегодня во второй половине дня всю эту ораву разместят по отведённым для них местам, суматоха уляжется и вечером он сможет заняться чтением полученных от Алека депеш. А там видно будет.

Тронув с места коня, он подумал: что творится в умах защитников Акры, которые видят, как к расположению армии христиан приближается застилающая небо туча пыли?

ГЛАВА 9

Сумятица после прибытия первых подразделений улеглась, и ночь прошла относительно мирно, хотя хлопоты продолжались весь день и не закончились с приходом сумерек. Однако порядок постепенно восстанавливался, крики и ругань младших командиров звучали всё реже и тише по мере того, как прибывавшие отряды разводили по отведённым для них местам. Там люди ставили палатки, чтобы расположиться по крайней мере на ближайшие две недели.

Андре Сен-Клер заткнул уши маленькими комочками свечного воска и провёл более четырёх часов (два из них — при зажжённых свечах), читая и перечитывая содержимое пакетов, которые он доставил из-за моря для своего кузена. Сейчас Андре понимал бо́льшую часть того, что требовалось от Алека и от него самого, и ему не терпелось вернуться к прерванному разговору.

Когда стал близиться рассвет, Сен-Клер решил пропустить заутреню, справедливо предположив, что после вчерашних неустанных трудов — трудов, продолжавшихся и ночью — всем будет не до того, чтобы следить за отсутствием кого-либо на молитве. Примерно за час до зари Андре отправился к коновязи, выбрал коня и под бледным призрачным светом последних звёзд выехал в пустыню.

Добравшись до места встречи, молодой рыцарь спешился, расседлал лошадь, привязал ко вбитому в землю железному колышку для палатки, чтобы кобыла не ушла далеко, и повесил ей на морду мешок с овсом. Предоставив животному жевать корм, он уселся на песок.

Спустя час стало ясно, что Алека задержало что-то серьёзное. Солнце давно взошло, но Андре решил, что подождёт ещё полчаса, прежде чем вернуться в свою палатку. О том, чтобы отправиться на поиски кузена, нечего было и думать, поскольку Сен-Клер не имел даже смутного представления, откуда начинать. Не знал он и того, как могла измениться жизнь в лагере с прибытием за одну ночь доброй сотни тысяч человек.

Однако у него не было ни малейшего желания прождать здесь невесть сколько, тем более что солнце припекало всё сильнее, а он не сообразил захватить с собой что-нибудь, чтобы прикрыться. Он ведь думал, что не пробудет здесь долго: появится Синклер и они вдвоём отправятся по делам.

Разровняв одной рукой песок, Сен-Клер воткнул в середину прямоугольной площадки кинжал, чтобы получились солнечные часы. Он сидел, наблюдая за тем, как тень подползает к проведённой им черте, обозначающей полчаса. Когда тень пересекла линию, Андре подождал ещё несколько минут, встал, вложил клинок в ножны и пошёл седлать свою терпеливую лошадь. Он уже забросил седло на её спину и подтягивал подпругу, как вдруг услышал топот копыт и, обернувшись, увидел приближающегося мрачного Алека.

— Ну, добро пожаловать, мессир рыцарь Печального Образа. Пришлось вас подождать. Где вы были?

Андре задал этот вопрос, продолжая возиться с конской сбруей, но, когда его шутка и вопрос остались без ответа, поднял глаза. Увидев необычно ожесточённое лицо кузена, Сен-Клер воскликнул:

— Алек, бога ради, в чём дело? У вас такой вид, будто вы лишились самого дорогого в жизни. Что произошло? Что-то случилось с де Сабле?

Алек Синклер покачал головой, но как-то странно, скованно. Перекинув ногу через луку седла, он легко соскользнул на землю и принял непринуждённую позу, хотя почему-то не смотрел Андре в глаза.

— У де Сабле всё в порядке. Я только что от него. Пойдём присядем.

Напряжённой, шаркающей походкой он двинулся мимо Андре и присел на песок там, где его только что ждал молодой человек. Сен-Клер, чуя неладное, похлопал лошадь по крупу, оставил её и опустился рядом с кузеном.

— Алек, скажите, что вас беспокоит? Вы отправились искать де Сабле вчера, почему же встретились с ним только сегодня?

— Не смог его вчера найти. У него слишком много хлопот, ему повсюду надо было поспеть. Но я запомнил, что ты говорил насчёт его связи с Храмом, поэтому зашёл в командорский шатёр и попросил передать мессиру Роберу, когда тот появится, что я его ищу. Сегодня утром он послал за мной, и мы лишь недавно расстались.

Алек Синклер выпрямился, тяжело вздохнул, и Андре по его бегающим глазам понял — что-то тяготит кузена, не даёт ему покоя. Но спросить, в чём дело, он не успел: Алек неожиданно подался к нему, притянул за мантию к себе и крепко обнял.

— Андре... Твой отец мёртв.

Эти выдавленные с трудом, почти неразборчивые слова, казалось, не произвели на молодого рыцаря никакого впечатления. Андре расслышал их, малая доля его сознания даже восприняла их значение, но всё, что он ощущал, — ему неудобно сидеть, потому что Алек прижал его к груди. Сен-Клер чувствовал, как вдавились в щёку звенья кольчуги, чувствовал даже некоторое смущение из-за этих объятий: а что могут подумать люди? Но произнесённые Алеком слова как будто не имели никакого смысла.

Отец мёртв.

Андре знал: должно быть, это важно, но его лицо было прижато к броне кузена, и пахло от Синклера точно так же, как от отца. По этому запаху Андре всегда безошибочно узнавал мессира Анри Сен-Клера. Андре глубоко вдохнул — и тотчас, в какую-то долю мгновения, преграды рухнули, и он услышал, по-настоящему услышал, что сказал Алек.

Впоследствии, гораздо позже, Андре припомнил серьёзный, озабоченный взгляд Синклера, сообщившего, что мессир Анри вместе с двумя командирами, своими помощниками, возвращался из таверны в Фамагусту, где он руководил сбором конных и пеших воинских сил, во главе которых Ги де Лузиньяну предстояло выступить против Исаака Комнина. По дороге на Анри Сен-Клера напали, и он был убит. Убийц не схватили, они остались неизвестными, но, судя по всему, то были люди из одного из хорошо организованных повстанческих отрядов, действовавших в предгорьях к северу от города.

Мессир Анри Сен-Клер до конца исполнил вассальный долг по отношению к своему сеньору, которому неукоснительно и верно служил всю жизнь. Его и двух погибших вместе с ним командиров проводили в последний путь с высшими воинскими почестями — так сказал Алек Синклер. На погребальной церемонии присутствовал сам король Ричард, а ещё целый сонм знатных и могущественных особ, в том числе мессир Робер де Сабле. Панихиду по убиенным героям отслужил сам архиепископ Оксьенский, а Ричард Английский произнёс прочувствованную речь, признавшись, что бо́льшую часть своих воинских умений почерпнул от покойного главного военного наставника, мессира Анри.

В последующие несколько дней, в редкие моменты просветления, Андре понимал, что когда-нибудь в будущем все эти почести могут стать для него предметом гордости, но сейчас они не имели никакого значения — он ощущал в душе лишь страшную пустоту.

Когда они вернулись в лагерь, Андре впал в глубокую апатию и не замечал ничего вокруг. Алек Синклер, обеспокоенный состоянием кузена, начал искать самого лучшего медика и, что было делом обычным для франков в Святой земле (некоторые из них являлись тамошними жителями уже не в первом поколении), обратился за помощью к мусульманскому лекарю. Алек свёл с ним знакомство несколько лет назад, а где и при каких обстоятельствах, не говорил никому. Дело в том, что Саиф ад-Дин Ильдерим, которого все считали двоюродным братом одного из ближайших приближённых Саладина, являлся шиитом и был связан с ассасинами.

Ильдерим сразу назначил Андре Сен-Клеру жидкую пищу и сильные опиумные препараты, чтобы тот не вставал с постели и бо́льшую часть времени спал. Целитель сказал, что нет никого разумного объяснения подобной реакции Андре на смерть отца. Но он уже сталкивался с такими случаями среди своих единоверцев и не сомневался, что скоро молодой человек оправится, ему нужен только сон и отдых. И конечно, Алек со временем убедился, что лекарь прав.

Утром четвёртого дня Ильдерим перестал поить больного дурманом, и наследующий день Андре Сен-Клер проснулся, как всегда, перед рассветом. Он вообще не помнил о своей болезни, хотя помнил о полученном горестном известии. Андре был подавлен и опечален, но держался теперь, как держался бы любой юноша, лишившийся любимого родителя.

В тот же день, чуть позже, Сен-Клер нашёл кузена в его новом жилье, рядом с огромным, увенчанным знаменем шатром — походным приоратом и командным пунктом тамплиеров. Хотя сэр Александр Синклер всего неделю назад наотрез отказывался жить в лагере храмовников, он изменил своё решение, и причина этого была очень проста. Как только Робер де Сабле, бывший командующий флотом короля Ричарда, официально был провозглашён великим магистром ордена Храма Соломона, рядом с командным пунктом поставили его личный шатёр. Едва прослышав о прибытии де Сабле, Алек нашёл его и немедленно, без предисловий, предложил свои услуги. Они знали друг друга более двадцати лет, прошли посвящение в братство Сиона на одной церемонии, тёплой августовской ночью близ древнего города Каркассона. Де Сабле с энтузиазмом принял Синклера, обнял и тут же зачислил в свой личный штаб, чем положил конец его отчуждению.

По прибытии Андре застал Синклера за трудами: тот, задумчиво нахмурившись, писал письмо. Сен-Клер тихонько присел и подождал, пока кузен закончит дела.

— Кажется, я вам весьма обязан, — промолвил молодой рыцарь, когда Алек откинулся на спинку кресла. — Мне говорили, что в здешних краях нет лучшего и более знаменитого врача, чем Саиф ад-Дин Ильдерим.

Алек щёлкнул пальцами, отметая благодарность.

— Чушь. Ничем ты мне не обязан. Ты мой единственный родич в этих краях, и я эгоистично забочусь о тебе, как о сыне. Ильдерим — мой друг и был рад мне услужить. Как ты себя чувствуешь? Не тяжело приходить в себя после опиумного отвара, которым тебя поили?

Алек улыбнулся.

— Ничуть. Но мне смутно помнятся сны, которые я рад был бы увидеть снова.

Его лицо сделалось серьёзным.

— Позвольте спросить, чтобы убедиться, что память меня не подводит. Правильно ли я понял, что мой отец был убит вечером по возвращении из таверны, где он обедал с друзьями?

— С двумя спутниками, которые находились у него в подчинении. Все трое были убиты. Убийц не опознали, но, надо полагать, их было несколько, ведь один человек едва ли сумел бы справиться с тремя противниками. Твой почтенный отец, может, и не смог бы сражаться долго, но оба его товарища были боевыми командирами, опытными воинами и находились в расцвете сил. С ними не разделались бы так просто. Ergo^[15], напала целая шайка и, скорее всего, застала противников врасплох. Но всё это лишь предположения: выяснить, кто именно напал на твоего отца и сколько их было, нет никакой возможности.

— А когда это случилось? Сколько прошло времени с тех пор, как я отплыл с Кипра?

— Хмм. Де Сабле так и знал, что ты об этом спросишь. Прошло три дня с тех пор, как ты покинул Лимасол. В день твоего отплытия твой отец перед рассветом отправился на корабле в Фамагусту и в тот же вечер прибыл туда. До своей гибели он провёл в Фамагусте два дня.

— Значит, я тогда находился в море... Как я понимаю, сам король произнёс на похоронах отца прощальную речь?

— Да, он лично прибыл на похороны. А с ним много важных особ, включая архиепископа.

— Присутствие короля польстило бы старику. Спасибо на добром слове, кузен.

Андре громко вздохнул и выпрямился.

— Но вообще-то я пришёл, потому что мы так и не закончили разговор. Мы так и не потолковали о вещах, с которыми вы меня ознакомили, а ведь я посвятил депешам целую ночь. После этого, уже сегодня, я долго заново обдумывал всё, что запомнил. Если желаете, я готов обсудить с вами всё это.

Сен-Клер помедлил — всего одно мгновение.

— Припоминаю, в тот день, когда пришла весть о кончине моего отца, вы должны были встретиться с имамом Рашидом аль-Дином. Встреча прошла успешно?

— Она не состоялась. Как только я узнал, что случилось с твоим отцом, я уведомил, что не могу предстать перед Рашидом аль-Дином в назначенное время и что нам нужно договориться о другой встрече. Он проявил учтивость и согласился... Хотя у него не было большого выбора. Не важно. Встреча впереди, ничего не потеряно, кроме нескольких дней, но время пока не поджимает.

— Понимаю. В таком случае сожалею, что моё личное горе помешало вам выполнить ваши обязанностей. Примите мои извинения за причинённые неудобства. Это вышло непреднамеренно.

— Что?

Алек воззрился на своего кузена и ухмыльнулся.

— Ты что, смеёшься? Воображаешь, будто я поверю, что ты решительно ничего не знаешь о том, что здесь творилось в последние дни? Андре, я тебя, конечно, очень люблю, но ты ждёшь от меня слишком многого.

Он умолк, призадумавшись, его ухмылка медленно угасла.

— Слушай, ты действительно ничего не знаешь? Правда? Андре, моя неудачная попытка встретиться с Рашидом аль-Дином не имеет к тебе никакого отношения. Даже будь ты в добром здравии, мы бы с ним всё равно не встретились... Помнишь затмение? Нет? Не помнишь? Так знай, оно случилось пополудни на следующий день после того, как ты... приболел. Наша конница и конница сарацин как раз столкнулись в жестокой битве, как вдруг Бог задёрнул завесу пред ликом солнца. На три часа пала тьма и повергла наших воинов в священный ужас. В братстве, конечно, знали о предстоящем затмении, потому что наши учение умеют предсказывать подобные явления, да и сарацины ничуть не удивились случившемуся. Но простые воины и братья-сержанты храмовников ударились в панику, поверив, что сам Всевышний лишил их света. С тех пор мы все находимся на краю пропасти. Акра едва держится. Не пройдёт и месяца, как она падёт, это известно каждому. У людей из плоти и крови есть пределы возможностей, а гарнизон Акры уже давно, не один месяц, держится просто чудом. Каждому, имеющему хоть толику мозгов, ясно, что осада почти завершена. С момента затмения, уже четыре дня, Ричард ведёт переговоры с посланниками Саладина, и никто не думает, что статус-кво продлится дольше пары дней. Можешь считать, что твой недуг был вызван заклятием, но ты как раз легко отделался. А вот Ричард действительно смертельно болен. Лекари называют сваливший его недуг леонардией и имеют кучу мудрёных объяснений насчёт природы болезни, но, по правде говоря, понятия не имеют, что же случилось с королём. Волосы у него лезут клочьями, дёсны гниют, зубы шатаются, так что пальцем тронуть страшно. Он еле жив. Но несмотря ни на что, ведёт переговоры с Саладином. Они упорно торгуются, ни один не хочет ни на толику уступить. Хорошо хоть, что во время переговоров никого не убивают. Тщеславие громоздится на тщеславие, а нам обоим остаётся лишь ждать, как решится судьба Акры.

— А что будет после, как вы думаете?

— Помяни мои слова — после падения города всё вернётся к тому положению, какое было до начала войны. Тамплиеры вновь обоснуются в Храмовом замке, госпитальеры вернут себе Госпиталь, орава королевских чиновников возобновит свои привычные дела.

— А как насчёт Саладина? Ни за что не поверю, что он предложит себя в заложники ради своих людей.

— Мне это и голову не приходило. Саладин будет делать то, что всегда делают вожди, — выторговывать почётные условия для ближайших сподвижников, а простых людей предоставит собственной участи. Пусть, если могут, позаботятся о себе сами.

— Звучит отвратительно. Но, судя по тому, что я слышал о Саладине, он вряд ли способен бросить на произвол судьбы жителей Акры, так долго и отважно отстаивавших город.

Синклер пожал плечами.

— Способен, почему бы и нет. Как он поступит, зависит в основном от требований, выдвинутых Ричардом. Если султана слишком прижмут, ему не останется ничего другого, кроме как ублажить короля. Это, конечно, не по-геройски, но на войне — вполне обычное дело... Вспомни хотя бы, что было с нами при Хаттине.

— Хмм. Полагаю, вы правы. Только время покажет, на чём порешили наши вожди. Будет ли у нас время потолковать о депешах, которые вы дали мне прочесть?

— Да, кузен, непременно. Но пока время ещё не пришло: когда ты явился, я как раз готовился сделать в своих трудах следующий шаг. Скажи, только честно, как ты себя чувствуешь?

Андре почти улыбнулся.

— Достаточно хорошо, чтобы выполнить любое ваше поручение. С утра пораньше накатила слабость, но сейчас я чувствую себя как нельзя лучше.

— Ну и прекрасно.

Алек встал.

— Пойдём со мной. Заглянем в конюшню, а оттуда...

Он умолк и оглядел Сен-Клера от сапог до шлема.

— Думаю, у меня найдётся всё, что тебе понадобится. Но первым делом нам нужны лошади и припасы с полевой кухни. Подбери пару хороших, крепких скакунов, а я позабочусь о еде.

— И о питье. Не забудьте про воду.

— Сделаю вид, что я этого не слышал. Выведи лошадей. Я буду через несколько минут.

— Мы будем долго отсутствовать? Не поставить ли кого-нибудь в известность о нашей отлучке?

— Да, де Сабле. Я уже сообщил ему, куда собираюсь. И послал ему весточку, что ты едешь со мной.

* * *

— Я уже бывал здесь раньше. Это та самая дорога, по которой мы с Гарри ехали на встречу с вами в пустыне камней.

— Правильно, кузен, это та самая дорога, мы едем в то самое место и в любой момент можем увидеть каменное поле.

— Зачем мы туда едем, Алек?

— Затем, что у меня есть для этого веские причины. Одна из них, как я уже говорил, напрямую касается тебя. Помнишь, в нашу первую встречу тебя заинтриговало, что я сумел неслышно к вам подобраться?

— Хорошо помню. Тогда вы сказали, что мы слишком шумели и из-за этого ничего не слышали. Ещё сказали, что наблюдали за нами часами.

— Правда? Это было...

— Не важно. Главное, мне пришлось пораскинуть мозгами и уяснить, что у вас поблизости есть укрытие. Совсем недавно вы смерили меня взглядом и сказали, что у вас найдётся всё необходимое. Но с тех пор мы не останавливались, и, судя по виду ваших седельных сумок, они не набиты битком. Похоже, кроме еды да питья, у вас с собой ничего нет. Значит, многие необходимые мне вещи находятся там, куда мы направляемся. И ещё... Хотя место встречи, может, и подходит вам по ряду причин, главное, по-моему, в другом. Где-то поблизости есть убежище, из которого можно незаметно проследить за тем, кто явится на встречу.

Алек Синклер ухмыльнулся.

— Хорошо соображаешь, парень. Мы скоро прибудем на место, и тогда ты сможешь всё увидеть сам.

После этого они ехали в молчании, пока не показалась освещённая луной прогалина, где они впервые встретились.

Приблизившись, Алек Синклер показал на маленький, увенчанный скалой холм. Любой наблюдатель без труда мог видеть, что делается на вершине. Однако Алек свернул, не доезжая до открытой площадки, и, держась еле заметной тропы среди валунов, двинулся в обход, к задней стороне возвышенности. Он остановился в тени самого большого нагромождения камней, потом направил коня вперёд, и Андре показалось, что ещё чуть-чуть, и он упрётся прямо в откос скалы. Но тут Синклер спешился и, держа коня за плетёную кожаную узду, заставил его резко свернуть влево, после чего повёл прямиком в некий тёмный проход.

Следуя почти вплотную за кузеном, Андре понял, что впереди и вправду есть ход, стены которого за долгие годы были вытерты плечами людей, следовавших сюда по узкой тропе — закрученная тесной спиралью, она терялась из виду где-то внизу.

Сен-Клер двигался осторожно, всё время держась за Алеком, и скоро оказался в природном атриуме, выточенном в скале водой или ветрами, — зале под открытом небом. Зал лежал примерно на десять шагов ниже уровня земли, кусочек синего неба над головами рыцарей казался почти правильным кругом. Позади Андре, полускрытый тенями, виднелся вход в пещеру. Как выяснилось, пещера эта была лишь первой из длинной анфилады, завершившейся огромным, высоким, светлым подземным залом с сухим песчаным полом. В центре его Андре увидел яму для костра — ею, похоже, пользовались веками. Зал освещали падавшие из множества отверстий перекрещивающиеся солнечные лучи.

— Изумительно.

Алек Синклер положил мешки возле ямы, отвёл коня в дальний угол и принялся рассёдлывать.

— Когда я увидел это впервые, у меня точно так же захватило дух. Я просто онемел. Меня до сих пор поражает это место. Правда, теперь я к нему попривык, но, глядя на тебя, вспомнил свои впечатления при первом визите сюда и словно пережил всё это заново.

— А как вы вообще нашли эти пещеры?

— Я их не нашёл, мне их показали, так же как сейчас я показал их тебе. Мои проводником был Ибрагим, главный связной между мной и Старцем.

Синклер снял с коня седло и положил возле кострища. Андре собирался последовать его примеру, но Алек махнул рукой.

— Оставь. Лучше иди сюда, я тебе кое-что покажу.

Андре последовал за кузеном, который вскарабкался по высокому откосу и высунулся в отверстие в крыше. Оно оказалось больше, чем казалось снизу, места хватило для обоих, и вскоре Сен-Клер стоял бок о бок с Синклером.

— Взбираться сюда следует осторожно, это непросто, но дело стоит того.

Андре был слишком поражён, чтобы ответить. Озираясь с разинутым ртом, молодой рыцарь прекрасно видел холм, на котором дожидался прибытия Алека Синклера, валуны вокруг холма и всё пространство вокруг валунов.

— Значит, вы были тогда здесь и могли слышать каждое наше слово?

— Каждый слог. Я был тронут тем, как великодушно ты простил моё опоздание.

Андре нагнулся, выбравшись из отверстия, и спустился вниз, где оставил своего нерассёдланного коня. Расседлав его, молодой рыцарь подтащил седло и попону к кострищу и показал на высокий деревянный ларь, стоящий у стены.

— Что в нём? — поинтересовался Сен-Клер.

— Сушёный навоз, отчасти верблюжий, но в основном конский. Мы запасаем его как топливо. В десяти милях отсюда есть жила антрацита, твёрдого блестящего угля, который очень хорошо горит, но по большей части мы топим навозом.

— А здесь?

Теперь Андре стоял перед двумя большими деревянными сундуками. Алек уже открывал один из них.

— Одежда на все случаи жизни. Как раз ею мы сейчас и займёмся. Снимай свои доспехи, пришло время облачиться во что-нибудь более подходящее.

Синклер откинул крышку сундука, продемонстрировав ворох разноцветных, ярких одеяний.

— Из тебя получится превосходный мусульманин. Тебе доводилось раньше переодеваться в сарацина?

— Только дважды, ещё дома, и ненадолго. Вы сами можете вообразить, как бы на меня там посмотрели, появись я в таком виде на людях. Но я имею общее представление о том, как одеваться, и знаю, какая одежда для какого случая подходит.

— Прекрасно, тогда начнём. Раздевайся, я помогу тебе переодеться. Ибрагим скоро будет здесь.

— Ибрагим уже здесь, Альмания.

Слова, произнесённые по-арабски, прозвучали прямо над ухом Андре, и тот развернулся так быстро, что едва не упал, потеряв равновесие на неровном полу.

— Как?.. — только и сумел выдохнуть он, схватившись за рукоять кинжала.

Юноша осёкся, увидев перед своим лицом смуглую, заросшую чёрными кудрявыми волосами руку и ощутив под подбородком остриё направленного снизу вверх кинжала. Он сразу понял — очень острого кинжала. Андре невольно пришлось откинуть голову назад, вытянув шею и высоко задрав подбородок. Стоя неподвижно, он с изумлением взирал на незнакомца, бесшумно появившегося невесть откуда и заставшего его врасплох. А незнакомец с насмешливой ухмылкой смотрел на рыцаря, не давая тому шевельнуться.

С конического сверкающего шлема этого человека свисал покров из тончайших металлических колец, который защищал лицо и в то же время не мешал видеть. Незнакомец стоял, подняв подбородок почти так же высоко, как Андре, слегка откинувшись назад и вытянув руку с кинжалом, заставившим Андре приподняться на цыпочки. Смуглая кожа под защитным покровом казалась чёрной, как и глаза под густыми кустистыми бровями, а борода и усы были настолько черны, что отливали синевой. Незнакомец раздвинул губы в усмешке, и Андре уловил блеск белых зубов. Сразу чувствовалось, что этот высокий, поджарый, широкоплечий человек очень опасен. Андре было трудно взглянуть вниз, но ему показалось, что неверный с головы до пят облачён в струящееся чёрное одеяние.

— Ибрагим! Клянусь, ты превзошёл сам себя. На сей раз я почти не услышал твоего приближения.

— Ты не мог его услышать, Альмания.

Хотя обладатель кинжала обратился к Алеку, его тёмные глаза ни на миг не отрывались от Андре.

— Я уже был здесь, когда ты назвал моё имя. Кто этот ференги?

— Мой кузен, Андре Сен-Клер.

Синклер повернулся к Андре и снова заговорил на языке франков:

— Андре, поприветствуй Ибрагима аль-Хусая, через которого я держу связь с войском Рашида аль-Дина.

Снова посмотрев на Ибрагима, Синклер непринуждённо перешёл на арабский:

— Андре Сен-Клер — тот самый человек, из-за которого я обратился к Рашиду аль-Дину.

Алек ни слова не сказал о приставленном к подбородку Андре остриё кинжала, как будто не замечал происходящего.

Сен-Клер увидел, как глаза Ибрагима сузились, превратившись в щёлки.

— Это тот ференги, который лишился отца?

— Тот самый.

Ибрагим фыркнул, опустил клинок, отступил на шаг и убрал кинжал в ножны.

— Такое горе человеку трудно перенести, но, по воле Аллаха, его приходится переносить каждому. Своего отца, да улыбнётся Аллах его памяти, я лишился два месяца назад, и печаль всё ещё пронизывает меня до костей.

Он повернулся к Алеку.

— Но скажи правду, Альмания, ты ведь не слышал, как я появился?

Андре воспользовался возможностью рассмотреть ассасина с ног до головы.

Тот действительно был одет во всё чёрное, поверх длинного верхнего халата носил ещё и кольчугу до колен — кольчуги такой тонкой работы Андре ещё не доводилось видеть. Поверх неё красовался нагрудник из полированного металла, под стать блестящему шлему, с пояса ассасина свисал длинный симитар.

Мусульманин продолжал с вызовом смотреть на Алека, но тот лишь слегка покачал головой, отметая вопрос как несущественный.

— Вообще-то я не прислушивался, друг мой, потому что у меня не было надобности услышать, как ты появишься. Честно говоря, я учуял тебя в тот миг, когда мы с кузеном вошли в главную пещеру. Вспомни — я говорил тебе раньше, что корица (а ты часто её используешь) распространяет аромат, который ни с чем не спутать. Сам-то ты привык к этому запаху, потому и не замечаешь, какой аромат от тебя исходит. Но при твоём роде занятий такое благоухание чревато смертельной опасностью.

Ибрагим уже не слушал — он явно устал от подобных предостережений. Теперь он оценивающе смотрел на Андре. Наконец ассасин кивнул, словно подтверждая некие свои выводы, и поднял руку.

— Я помогу ему одеться по-человечески. Скажи ему, чтобы он разделся.

— Скажи сам. Он знает твой язык.

Ибрагим удивлённо выпрямился.

— Ты говоришь по-арабски?

— Не очень хорошо, но говорю, — ответил Андре на том же языке. — Я начал учить арабский ещё дома, до того как прибыл сюда. Наши тамошние братья, союзники вашего имама Рашида аль-Дина, сочли необходимым заранее познакомить меня с вашим языком и приставили ко мне некоторых ваших выдающихся учёных. Учёные эти и поныне обретаются в земле франков, делясь познаниями с нашими братьями.

— Что ж, хорошо. Вернёмся к делу. Будь добр раздеться.

Андре снял доспехи и одежду, и Ибрагим принялся втолковывать ему, как носить мусульманское платье. Он показывал, как обращаться с каждым предметом одежды, чтобы всё было удобно и ничто не стесняло движений. Напоследок он объяснил, как надевают куфию, и сам водрузил её на голову рыцаря. Некоторое время Ибрагим старательно что-то поправлял, подтягивая узел и сдвигая его на нужное место; потом отступил на шаг, оценивающе осмотрел свою работу и удовлетворённо кивнул.

— Вот так и свисают концы. Ты чувствуешь, каким всё должно быть?

— Сейчас — да. Но не знаю, смогу ли одеться самостоятельно.

Андре сам не знал, почему решил умолчать о своих познаниях в мусульманской одежде и прикинуться невеждой.

— Я буду сопровождать вас до тех пор, пока вы не встретите людей, к которым направляетесь. К тому времени тебе следует научиться правильно одеваться. Это нетрудно. У нас это умеют даже дети.

Ибрагим переглянулся с Алеком.

— Отправляемся, Альмания. Мы и так уже задержались.

Пока они седлали коней, Андре снова заговорил с Алеком по-французски:

— Что за именем он вас назвал — Альмания?

— Это искажённое «алеман», название одного из германских народов. Он полагает, что это слово означает «англичанин», и кличет меня так уже не первый год. Я пытался объяснить ему разницу, но он не обратил на это внимания, и я махнул рукой. Так или иначе, в арабском языке нет слов, обозначающих Шотландию или шотландцев.

Ибрагим первым двинулся к выходу из пещеры, и Сен-Клер спросил Алека:

— Куда мы сейчас направляемся?

— Выполняя данные нам поручения, доставляем послания некоторым заинтересованным сторонам... В особенности одной из них. Вообще-то ты мог бы и не ездить со мной, но я считаю, что пришла пора показать тебя людям, с которыми мы имеем дело. Напоследок мы прибудем к Горному Старцу, но согласится ли он принять тебя, пока неясно. Так что думай об этом как об ознакомительной поездке: повидаешься с людьми, узнаешь, где они живут, поглядишь, какие дела они с нами ведут.

Вскоре после того, как пещеры остались позади, Ибрагим уехал вперёд и затерялся среди гигантских валунов. Но потом рыцари увидели, что он возвращается к ним. Мусульманин натянул поводья и остановился, поджидая, пока франки подъедут.

Алек тем временем продолжал говорить Сен-Клеру:

— Тебе это должно показаться интересным, поскольку жизнь ассасинов не похожа ни на что другое, с чем ты здесь сталкивался или ещё столкнёшься. Они с радостью перерезали бы нам глотки, но не посмеют, поскольку знают, что мы под защитой имама Рашида аль-Дина. Им неведомо, почему имам нас защищает, но они смиряются с этим, поскольку мы хоть и не шииты и даже не мусульмане, но всё же народ Писания. Они терпят нас, как бы мало им ни было известно о цели нашего пребывания здесь. Ассасинам известно, что, хотя мы выглядим и представляемся тамплиерами, есть большая разница между нами и другими храмовниками, с которыми они имеют дело. И незачем ломать голову, откуда ассасины это узнали.

Синклер помахал Ибрагиму. Поравнявшись с мусульманином, Алек продолжал говорить на французском, обращаясь к Андре:

— Может, большинство из них покажутся тебе учтивыми и дружелюбными, но никогда, ни в коем случае не забывай, что это за люди. И даже не помышляй довериться кому-нибудь из них. Они не зря называются гашишинами, или ассасинами. Да, наше братство тоже тайное, но мы не имеем с ними ничего общего. Остерегайся их и, имея с ними дело, всё время будьначеку.

Заметив, что при слове «ассасин» плечи Ибрагима напряглись, Алек легко перешёл на арабский:

— Ибрагим, друг мой, прости мою неучтивость. Я говорю в твоём присутствии на языке ференги потому, что моему кузену пока легче слушать и понимать разговор на его родном языке, а не на вашем. Я поведал ему об истории вашего братства, об успехах, достигнутых вами за сорок с лишним лет после прихода Рашида аль-Дина в Сирию. Но сейчас мне подумалось, что ты гораздо больше знаешь о намерениях и целях вашего сообщества. Если ты расскажешь об этом моему родственнику, к тому же на своём языке, это принесёт кузену немалую пользу. Не окажешь ли нам обоим честь, ознакомив Андре со своими суждениями на сей счёт?

Оказалось, что угрюмый с виду Ибрагим любит вести наставительные беседы. Следующие два часа он говорил без умолку, удивляя слушателей чёткостью своих высказываний, своей широкой осведомлённостью и ясно выраженными суждениями, подкреплёнными аналитическими и даже философскими наблюдениями. Он рассказал о том, чего добились его братья-шииты, противоборствуя суннитскому халифату (халифат этот в настоящее время олицетворял сам Саладин, призвавший к полному уничтожению ассасинского братства). Ибрагим поведал, что после такого призыва султана на Саладина было совершено три покушения, два из которых не удались лишь по нелепой случайности.

Но третья попытка, предпринятая лично Ибрагимом в соответствии с указаниями Рашида аль-Дина, оказалась более удачной. Проснувшись и потянувшись за тёплыми лепёшками, султан обнаружил на подушке рядом со своей головой оставленный ассасином кинжал. Намёк был недвусмысленный, и поняли его правильно: Саладин не может чувствовать себя в безопасности даже в собственном шатре, в окружении стражи, посреди многолюдного воинского лагеря.

С того дня Саладин ложился спать в безопасном деревянном передвижном строении, которое велел изготовить и возил теперь с собой вместо шатра. И он никогда больше не призывал к действиям против Рашида аль-Дина и его соратников.

Задолго до того, как Ибрагим закончил рассказ, путники оставили валуны далеко позади. Они углубились в гористую северную местность и к тому времени, как начали сгущаться тени, прибыли в горное селение. В большое, необычайно зажиточное селение, процветание которого, как подозревал Алек, зиждилось исключительно на разбое.

Ибрагим официально представил Андре вождю и его советникам, после чего молодой рыцарь был приглашён разделить с ними трапезу.

За обедом вождь держался непринуждённо, говорил свободно и не выказывал ни малейшей неприязни к чужестранцам, очутившимся в сердце его владений. Но потом Синклер сказал Андре, что заметил существенные различия между жителями этого селения и того, которым правил его друг, некогда взявший его в плен, аль-Фарух. Здесь все держались с унылой серьёзностью, наводившей на мысль о трудностях и бедах, и даже вокруг костра и за обеденным столом не звучали шутки, никто не улыбался.

Трое путников провели ночь под открытым небом, укутавшись в плащи, чтобы спастись от ночного холода. Вскоре после рассвета они уже снова были в пути, направляясь на север.

Как Ибрагим и обещал, перед отъездом он внимательно осмотрел одежду Андре и кое-что поправил, поясняя, зачем делает это.

К рассвету следующего дня все их дела с Рашидом аль-Дином, Горным Старцем, были закончены, и Андре с Алеком пустились в обратный путь, ничуть не беспокоясь, что подумает случайный встречный об их одеяниях.

Итак, Андре повидался с Рашидом аль-Дином, хотя так и не познакомился как следует с этим великим человеком — если слово «великий» в данном случае было уместным.

Сен-Клер вспоминал, как под закатным небом, расписанным в ярко-золотые, бурые и апельсиновые тона, проводил Алека до места встречи с Горным Старцем. Дальше Андре не пустили. Один из стражей предостерегающе поднял руку, и Сен-Клеру пришлось остаться снаружи. Этого и следовало ожидать: Алек заранее объяснил кузену, что после того, как Рашиду аль-Дину расскажут, кто такой Сен-Клер и зачем он здесь, юношу могут пригласить в шатёр. А могут и не пригласить. По словам Алека, невозможно предугадать, как поведёт себя имам. Рашид аль-Дин заслуженно пользовался репутацией человека капризного и непредсказуемого — и гордился этим.

Либо он призовёт Андре, либо просто отмахнётся.

Имам поступил по-своему — ни так, ни эдак. Андре стоял поодаль от сторожащих дверь мусульман, когда увидел некое движение в дверном проёме. Они находились высоко в горах, в заоблачной твердыне, именуемой Орлиным Гнездом. Когда солнце скрылось за горными пиками, начало быстро холодать, поэтому молодой рыцарь поплотнее запахнул плащ — и именно тогда уловил краем глаза движение и услышал шаги. Потом шаги резко стихли. Андре медленно повернулся — и увидел, что его разглядывает человек, который не мог быть никем иным, кроме как Рашидом аль-Дином.

Сперва Андре понял, кто перед ним, по тому, как непроизвольно шарахнулись, а потом застыли стражи, с неприкрытым страхом и благоговением воззрившись на стоящего между ними человека. Потом Андре ощутил, что даже воздух над Рашидом неподвижен. Как большинство членов братства ассасинов, имам был одет во всё чёрное, но эта чернота казалась абсолютной, словно главаря ассасинов облекала полная тьма. Рашид аль-Дин источал черноту, и при взгляде на него Андре невольно подумал: «Ледяной холод... Тьма и ледяной холод».

Сен-Клер не знал, как себя вести. Он ощущал растущее напряжение в шее и затылке, на миг у него даже мелькнула дикая мысль о том, что надо поклониться. Правда, он мгновенно отбросил эту мысль и заставил себя стоять прямо и неподвижно. Раз его не пригласили войти, раз никто к нему не обращается, раз его просто разглядывают, как вещь, как пленника или раба, он не подумает радовать этого субъекта знаками почтения. Приняв такое решение, Андре расправил плечи и с каменным выражением лица встретил вперившийся в него холодный взгляд василиска.

Лицо вождя ассасинов было плоским, черты его скрывались за необычайно густой, жёсткой, как проволока, бородой серо-стального цвета, с несколькими серебристыми прядями. Из-под седых высоких бровей на Андре взирали тусклые, стеклянные, лишённые выражения глаза, больше всего похожие на глаза змеи. Сен-Клер, не моргнув, стойко выдержал взгляд. Он тоже разглядывал появившегося перед ним человека, даже не кивнув в знак того, что заметил его присутствие.

В первую очередь в глаза Андре бросилось высокомерие Рашида аль-Дина: оно угадывалось и в том, как имам держал голову, и в том, как продуманно, дабы произвести должное впечатление, обрамляли лицо мусульманина ниспадавшие концы чёрного тюрбана. Ещё в Рашиде чувствовалась нетерпимость — она читалась в изгибе губ, даже в обвисших мешках под холодными, безразличными, ничего не выражающими глазами. Гордыня занимала не последнее место в характере этого человека (хотя Сен-Клер не мог сказать, почему у него сложилось такое впечатление). Гордыня — и чудовищное тщеславие. Тщательно скрываемое и категорически отрицаемое, но ясно проглядывавшее за флёром безликого смирения вместе с насмешливым презрением по отношению ко всем, кроме себя самого.

Андре Сен-Клер решил, что Рашид аль-Дин, Горный Старец ассасинов, ему очень не нравится и что он, Андре, не желает иметь с имамом никаких дел, даже по приказу совета ордена Сиона. И едва у молодого рыцаря мелькнула эта мысль, как шиит медленно повернулся и удалился, а стражи почтительно затворили за ним двери.

* * *

Алек вышел из дома примерно через час. Вид у него был хмурый.

Андре грелся у сторожевого костра, разложенного во внутреннем дворе, а когда кузен подошёл к нему, первым делом спросил по-французски про Рашида аль-Дина.

— Услышав от меня, кто ты такой, он вышел, чтобы на тебя посмотреть, — ответил Алек. — Ты его видел?

— А как же. Он стоял в пяти шагах, сверля меня взглядом.

— Ну и что о нём скажешь?

Андре настороженно огляделся. Во внутреннем дворе было десятка два людей, не меньше половины из них собрались вокруг костра.

— Кто-нибудь из этих людей говорит по-французски?

— Маловероятно.

— Но не столь маловероятно, как то, что мы говорим по-арабски?

Алек быстро ухмыльнулся и покачал головой.

— Это разные вещи, кузен, поверь. Мы с тобой выучили их язык, чтобы общаться с ними ради достижения собственных целей. У этих людей такого побуждения нет. Они по большей части просты и неграмотны, редко покидают свои горы, а главное, они фанатики. Они презирают нас и всё, что мы олицетворяем. Аллах и его пророк нас не признают, потому и здешние жители видят в нас неверных, безбожников. С чего им пятнать себя изучением нечестивого языка грязных неверных? Готов поклясться, по-французски они не говорят и не понимают.

— Тогда я скажу, что думаю о вашем Горном Старце. Я считал, что он один из безупречных божьих людей, но нет. Он, конечно, ревнитель веры, но ещё и фанатик в том смысле, в каком ими были Нерон или Тиберий. Самовлюблённый, полностью убеждённый, что люди способны обрести спасение и благодать лишь с помощью его заступничества. Он делает всё, что в его силах, чтобы разжечь войну ради собственных целей и ради собственной выгоды. Он преисполнен самоуверенности, нетерпимости и ненависти. Он проповедует слепое повиновение и от имени Бога призывает убивать. Он безумен, и ему нужно обращать в безумцев других людей, чтобы они, полагая, будто служат Богу, яростно сражались во имя его амбиций. С первого взгляда я почувствовал к нему отвращение, и меня тошнит от одной мысли о том, что придётся иметь с ним дело — всё равно когда и по какому поводу. А в остальном он весьма импозантен, хотя и смахивает скорее на акулу, чем на человека.

Алек приподнял бровь.

— Да, вижу, он произвёл на тебя впечатление. Интересно, какие мысли пробудил в нём ты.

Андре безуспешно попытался скрыть быструю ухмылку.

— Я верю в первое впечатление, кузен, оно редко меня обманывает. А что он думает обо мне, мне всё равно. Но о чём вы с ним говорили?

Несколько мгновений Алек молчал, словно размышляя, не поспорить ли с Андре о Старце, потом пожал плечами и очень недовольно произнёс:

— О многом, в том числе о том, о чём мне не хотелось бы говорить. Первым делом выяснилось, что я впутался в историю, о которой даже не подозревал. Я не сделал того, что сделал бы на моём месте любой дурак: не проверил, насколько моё понимание ситуации соответствует действительности, прежде чем ринуться действовать. Я сам поставил себя в дурацкое положение, не зная того, что следовало бы знать. И, как всегда бывает в подобных случаях, я разъярился на собственную ошибку как раз тогда, когда никак нельзя было поддаваться чувствам. Проклятье! Я всё ещё в бешенстве, хотя, честно говоря, мне некого винить, кроме себя самого.

— А что стряслось? Никак не пойму, о чём вы.

— О Конраде и тамплиерах. О де Монферрате и о де Ридефоре. Во имя стоящих передо мною целей я старался не объединять их в разговоре, тем более что ныне один из них мёртв. Но как только я изложил дело, Синан пришёл в ярость — я понял, что где-то дал маху. Конечно, скоро он просветил меня на сей счёт, причём услышанное оказалось для меня полной неожиданностью. И не важно, что во время описываемых событий я был в плену: в первую очередь я занимаюсь тем, что добываю нужные сведения, и такие ошибки просто недопустимы.

— Я по-прежнему не понимаю, о чём речь.

— Знаю, что не понимаешь... Просто не хочу обсуждать это сейчас. Мне хочется есть, и я чую запах жареной козлятины. Пойдём найдём что-нибудь перекусить и местечко, где можно будет присесть, пообедать и поговорить с глазу на глаз. Тогда я и расскажу о своём промахе.

Вскоре, подкрепившись жареной козлятиной со свежим хлебом и умывшись холодной водой из ближайшего ручья, два франка устроились у еле тлеющего костра. Разворошив угли и подбросив в огонь щепок, они возродили пламя к жизни. Никто не обращал на них внимания, и в конце концов Алек выпрямился, стряхнул с одежды крошки и заговорил:

— Я установил, что за несколько месяцев до того, как меня освободили из плена, Конрад смертельно поссорился с Рашидом. Рашид до сих пор в таком гневе, что при нём вообще не упоминают Конрада. Назвав имя Конрада Монферратского, я выставил себя дураком. Как выяснилось, один из кораблей Синана, битком набитый сокровищами, в начале этого года вошёл в гавань Тира, чтобы укрыться от яростного шторма. Мне говорили, что есть соглашения, оговаривающие подобные ситуации, и что право искать убежище в гавани считается среди моряков столь же священным, как право искать убежище в церкви. Однако в силу каких-то обстоятельств Конрад пренебрёг обычаем. Незадолго до этого он пренебрёг также обращённым ко всем рыцарям и воинам Святой земли призывом Ричарда Английского взяться за оружие. Надо признать, мы не уделили тогда его поступку должного внимания. Решили, будто всё дело в том, что Конрад — немец, родич Барбароссы, и, хотя провозглашён графом Тира, ещё не утвердился в новой роли. Тамплиеры покинули Тир задолго до истории с судном, приняли участие в затеянной Лузиньяном осаде Акры и захватили с собой военную казну, лишив тем самым Конрада самого существенного и надёжного источника средств.

Алек немного помолчал, глядя в костёр.

— Со временем Конрад добился расположения Филиппа Французского, — снова заговорил он. — Это обошлось ему недёшево, но он знал о неладах между королями Англии и Франции и искал возможность обратить эти разногласия себе на пользу. Но главное — Конрад в то время был на грани разорения, а арабский корабль, укрывшийся в его гавани, оказался доверху набит ценными товарами. Не устояв перед искушением, Монферрат убил капитана и захватил судно. Разумеется, когда Рашид аль-Дин узнал о случившемся, он послал гонцов к Конраду и уведомил, что он, шиитский владыка, требует вернуть корабль вместе с грузом и командой на основании исконного тезиса «Враг моего врага — мой друг». Конрад, однако, отослал гонцов обратно с резким отказом. Излишне говорить, что никакого возмещения убытков Синан не получил. Для ассасинов это было огромной потерей, им пришлось изрядно потрудиться, чтобы не просочились слухи об этой беде, на потеху Саладину. К тому времени, как меня освободи ли, историю о захваченном корабле уже начали забывать за свежими событиями. Но всё равно мне следовало о ней знать! Увы, я поленился и не стал глубоко копать перед тем, как перейти к делу.

— Но как вы могли узнать, где именно следует копать?

— Да там, где следует копать перед любым делом. Я должен был расспросить здешних братьев Сиона, тех немногих, что имеют отношение к подобным вещам. Тогда я наверняка всё бы узнал о захваченном корабле.

— Но, если я верно понял, пострадала лишь ваша гордость, а дело не пострадало. Или я ошибаюсь?

— О, ничуть. Конрад уже покойник, просто он ещё не знает об этом. Всякий, ставший смертельным врагом Рашида аль-Дина, обречён. О Конраде вынесена фетва^[16], он приговорён к смерти, исполнители приговора уже назначены. Всё, что им осталось, — выбрать время и способ убийства.

— Тогда ваш долг исполнен. Вы добились цели, практически пальцем не шевельнув. В нашей жизни такое случается редко.

— Да, — промолвил Синклер, склонив голову набок и пристально глядя на кузена. — Полагаю, так оно и есть. Не считая того, что мы, к сожалению, никак не можем повлиять на время приведения приговора в исполнение. Эти детали полученных от совета приказов мы с тобой ещё не обсуждали. Что ты почувствовал, когда ознакомился с данными мне указаниями? Хочешь что-нибудь сказать? Есть ли в депешах нечто такое, чего ты предпочёл бы не делать?

— Ну... — протянул Андре. — Должен признаться, поначалу меня ужаснуло то, о чём вас могут просить, а наш высший совет может планировать... устранение человека. Нет, лучше называть вещи своими именами — убийство. Я стал монахом и рыцарем вовсе не для выполнения подобных задач. Но потом я поразмыслил... Поверьте, кузен, я размышлял очень долго — и понял, что на всё можно смотреть с разных точек зрения. Разумеется, такие мысли посетили меня задолго до того, как я учуял запах Рашида аль-Дина. Я уразумел, что на кону стоит нечто гораздо большее, нежели жизнь одного человека. Опасность угрожает самому существованию христианства в Святой земле... И даже если силы Ричарда одолеют орды Саладина и утвердят христианство, дело кончится ожесточённым раздором между Римской и Византийской церквями из-за господства на Востоке. Точно таким же раздором, какой существует между шиитами и суннитами, спорящими, кто из них исповедует истинный ислам. Конечно, я не христианин, поэтому мог бы об этом и не беспокоиться. Однако нельзя забывать, что наше древнее братство нуждается в прикрытии, и таким прикрытием для него служит Римская церковь, и в первую очередь орден Храма. Без Храма мы не сможем продолжать свои святые труды. Я же, как верный брат, постигающий предание, верю в важность этих трудов и поклялся делать всё, что в моих силах, дабы способствовать их успешному завершению. Чтобы тысячелетняя завеса была сорвана и люди узрели наконец истинный путь к Царству Божию, открытый в Иерусалиме Иисусом и его сподвижниками, я готов иметь дело даже с ассасинами... С любым, кто может содействовать достижению наших целей.

Молодой рыцарь сделал паузу.

— А это значит, что я вполне способен закрыть глаза на убийство графа Тира, — заключил он. — Поскольку с момента кончины императора Барбароссы Конрад Монферратский представляет собой единственную серьёзную угрозу позициям Римской церкви в Святой земле. Если он женится на Изабелле, пусть даже не став королём Иерусалима, он упрочит в этих землях положение Восточной церкви и непременно заменит орден Храма Тевтонским орденом. Оба западных духовно-рыцарских ордена, и тамплиеры и госпитальеры, будут прорежены так, что перестанут играть хоть какую-то роль в управлении королевством. Лишив Храм влияния, Конрад тем самым сведёт на нет тысячелетние усилия и, возможно, ещё на тысячу лет отсрочит выполнение нашей святой миссии. А женившись на Изабелле, он, конечно, рано или поздно станет королём Иерусалима...

— Нам не остаётся ничего другого, кроме как молиться, чтобы фетва была исполнена до женитьбы, — пробормотал Синклер.

— Возможно. Но вы сами говорили, кузен: мы не властны над временем исполнения приговора. А Рашид аль-Дин не стремится помогать осуществлению наших планов.

Андре дождался кивка Синклера.

— Но ответьте мне, Алек: ассасины и впрямь считают лучшим средством запугивания публичные убийства влиятельных людей?

— Несомненно.

— И Конрад действительно хочет обвенчаться с Изабеллой как можно быстрей?

— Да. И что?

— Пока ничего. Если свадьба всё-таки состоится, она будет грандиозным публичным событием.

— Королевская свадьба? А как же иначе!

— Ладно. Тогда почему бы вам не отправиться к Рашиду аль-Дину и не раскрыть ему глаза насчёт ошеломляющего амбициозного плана объединения всего христианства — плана, который Конрад намерен претворить в жизнь, став иерусалимским королём? И почему бы не продолжить оповещать имама обо всех действиях Конрада, в том числе о приготовлениях к свадьбе? Тогда Рашид аль-Дин сможет послать своих людей как раз тогда, когда Конрад готов будет жениться на королеве и принять корону Иерусалима. Улучив подходящий момент, ассасины учинят немыслимый хаос и сумятицу и убьют Конрада. Лучше всего — прямо во время церемонии. С одной стороны, это станет демонстрацией силы братства ассасинов, с другой — отлично послужит нашим целям.

— Что значит «отлично»?

— Ну, раз свадьба не состоится, нам не о чем будет заботиться...

— Но Рашид аль-Дин всё равно убьёт Конрада.

— Вполне возможно. Но по крайней мере, тогда это будет его решением, а не нашим.

Некоторое время Алек сидел, вперив в кузена немигающий, изумлённый взгляд; правая рука Синклера, потянувшаяся было к переносице, замерла на полпути. Затем он прикоснулся кончиками пальцев к губам и покачал головой.

— Мастер Сен-Клер, это хитрость, достойная самого Папы. Легко, просто — и блистательно.

Он хлопнул ладонями по коленям и встал, нависнув над Андре.

— Куда вы собрались? — спросил Сен-Клер.

— Обратно в львиное логово. Попрошу принять меня прямо сейчас, немедленно, ибо мне нужно поделиться с имамом жизненно важными сведениями. Старец знает, что мы отбываем утром, и любопытство не позволит ему дать нам уехать, пока он не выжмет до капли всё, что нам известно. Подожди здесь, это не займёт много времени.

Синклер вернулся меньше чем через полчаса. Подойдя к Андре, он тут же бросил ему богато разукрашенный кинжал.

— Это тебе. Старец вручил его мне в знак глубокого уважения. Я не удосужился объяснить, что на самом деле этой высокой оценки заслуживаешь ты. Но награду передаю тебе, поскольку именно ты её заслужил. Камень, из которого сделана рукоять, называется ляпис-лазурь, а жёлтый металл — не золото, а бронза. Зато этим клинком ты сможешь освежевать и разделать верблюда, и лезвие не потускнеет. Оружие, достойное шейха, сынок. Носи его с гордостью. А сейчас, поскольку мы с раннего утра в пути и ты, надо полагать, вымотался не меньше меня, не отправиться ли на боковую?

— Да, так и сделаем. Но что сказал Старец, когда вы изложили ему план?

— Ничего не сказал, ни слова. Несчастный старый содомит просто улыбнулся... И то была одна из самых страшных улыбок, какие я видел в своей жизни. Он слушал меня с восхищением, а когда я кончил, лично принёс кинжал и сам вручил его мне. Ему понравился твой план, кузен, так что теперь мы держим дело в своих руках и имеем право поспать. Идём.

— С удовольствием. Но принять это я не могу.

Андре протянул позолоченную рукоять Синклеру. Тот, однако, скрестил руки на груди и спрятал пальцы под мышки. Андре нахмурился.

— Берите, он всё равно ваш! И, как вы верно сказали, достоин шейха. Почему вы не хотите его принять?

— Потому что он не мой. Ты его заслужил, подав изумительную идею. Я просто пересказал её Старцу. Кроме того, у меня уже есть драгоценный кинжал, о котором надо заботиться. Смотри.

Синклер вынул из висевших сзади ножен ещё более великолепное оружие, чем то, которое получил от Рашида аль-Дина: поразительной работы кривой кинжал с золочёными ножнами и рукоятью, усыпанной полированными драгоценными камнями — красными, синими и зелёными.

— Никогда раньше не видел у вас этого кинжала!

— Конечно не видел. Я, по понятным причинам, не выставляю его напоказ. Один его вид кажется насмешкой над обетами бедности и нестяжания. Не говоря уж о том, что такое оружие может пробудить алчность в каждом, кому попадётся на глаза. Но не советую тебе ценить своё оружие только за его стоимость, ибо, по моему разумению, важнее всего не это. Некогда сей клинок принадлежал молодому человеку по имени Аруф, доводившемуся братом жене аль-Фаруха, у которого я был пленником. Аруф умер в пустыне подле Хаттина, и я снял кинжал с его мёртвого тела. Позже, когда мы встретились с аль-Фарухом, он узнал оружие родича и, взяв меня в плен, забрал кинжал себе. Однако потом мы стали друзьями, и, когда он вернул мне свободу, он вернул и кинжал — в память о времени, проведённом вместе. С тех пор я храню это оружие как воспоминание о нежданной, но крепкой дружбе. Итак, давай будем оба хранить свои кинжалы подальше от взглядов алчных завистников.

ГЛАВА 10

Вернувшись к своим обязанностям, кузены не виделись несколько дней. Они понимали — такое положение дел, скорее всего, сохранится до тех пор, пока не соберутся вместе все разрозненные части христианских сил. Увы, никто не мог сказать, сколько времени на это уйдёт.

Оба короля, Ричард и Филипп, слегли с леонардией — так в армии называли цингу. У Ричарда клочьями вылезали волосы, шатались и выпадали зубы. Филипп выглядел да и чувствовал себя гораздо лучше. Наверное, поэтому он, не обращая внимания на недуг, внезапно предпринял отчаянную попытку положить конец изматывающей осаде и захватить Акру своими силами, без чьей-либо поддержки, что было вовсе на него не похоже. Основная часть английского флота, которым более не командовал де Сабле, оставалась заперта в гавани Тира: суда не могли выйти в море из-за свирепых штормов. И вместе с ними из Тира не могла выбраться почти половина войск Ричарда, прибывших из Нормандии.

Воспользовавшись болезнью Ричарда, Филипп возжелал присвоить себе всю славу победителя Акры и, пока из Тира не прибыли нормандские подкрепления, упорно и ожесточённо штурмовал главный оплот защитников города — Проклятую башню.

В это время Ричард, хоть и был прикован к постели, обменивался с Саладином посланиями, договариваясь об условиях сдачи Акры — слухи об этом ходили по всей Святой земле.

Однако, как следовало из сообщения Ибрагима (сообщения, которое Алеку передал Сен-Клер), Саладин вёл свою игру и был рад возможности выгадать время благодаря затянувшимся на дни и недели переговорам. Курьеры и гонцы бесконечно разъезжали туда-сюда, но покамест переговоры оставались безрезультатными. По-видимому, султан со дня надень ожидал прибытия флота из Каира и армии, двигавшейся сушей из Багдада. Саладин не сомневался, что одного только флота или одной только армии хватило бы, чтобы отбить у войск Филиппа охоту штурмовать стены Акры.

Алек доставил полученные сведения своему начальнику, мессиру Роберу де Сабле, великому магистру ордена Храма, но тот счёл их несущественными на фоне происходящих великих событий.

Тем вечером кузены впервые за неделю отобедали вместе, после чего уселись на оборонительном валу надо рвом. Глядя на расстилающуюся за рвом безлюдную пустыню, Синклер рассказал Андре о своём визите к де Сабле. Рыцари захватили арбалеты в надежде, что найдут здесь какую-нибудь достойную мишень, но их ждало разочарование: земля, ещё недавно кишевшая сарацинскими всадниками, теперь была пуста и заброшена и целиться было решительно не в кого.

Поражённый словами кузена, Сен-Клер искоса посмотрел на него.

— Де Сабле считает неважным, что на уме у Саладина? Да это безумие!

— Ничего подобного. Сперва мне тоже так показалось, но мессир Робер де Сабле сказал, что они уже получили сведения на сей счёт и разработали соответствующие планы. А ещё он сказал, что сейчас у него на сковороде есть рыба покрупнее.

— Какая же?

— Кипр.

— Что-то я не пойму.

— Это меня не удивляет... Ричард хочет продать Кипр тамплиерам.

— Продать?! Что за бред? Кипр — остров. Как можно продать остров?

— Запросто, если он твой и ты можешь затребовать хорошую цену. А ты должен знать, что Ричард прибрал Кипр к рукам, прогнав с трона идиота Комнина и начав распоряжаться в его так называемой империи. Сперва Ричард заполучил остров, а теперь передумал оставлять его себе. Кипр ему больше не нужен, и он согласен продать его подходящему покупателю, ордену Храма.

— Но почему, во имя здравомыслия, он вообразил, будто тамплиеры проявят хоть малейший интерес к столь безрассудной затее?

Алек Синклер, глядя на своего кузена француза, приподнял брови, округлил глаза и комично поджал губы.

— Возможно, потому, что он знает, как сильно они хотят обзавестись таким владением. Наверное, благодаря своей многолетней дружбе с нынешним великим магистром Ричард знает, как сильно нуждается орден в надёжной, безопасной базе для проведения своих операций. В базе, с одной стороны, достаточно удалённой от христианских земель, чтобы избавиться от вмешательства со стороны королей и пап, с другой же стороны — достаточно близкой к Святой земле, чтобы вести здесь в будущем военные кампании. Может, Ричард пошёл на это ещё и потому, что сундуки с его военной казной опустели, а он знает, что орден рад будет заплатить за эти владения самую высокую цену... Как по-твоему, хватит любого из этих соображений для того, чтобы продать Кипр?

Андре покачал головой в печальном недоумении, словно дивясь тому, что позволил себе удивиться.

— И что, переговоры уже ведутся?

— Они уже закончились. Соглашение достигнуто, сделка заключена, продажа состоялась.

— Понятно. Что ж, пожалуй, в этом есть кое-какой смысл. А можно ли узнать, за какую сумму продан остров?

— Тебе я сказать могу, но, пожалуйста, больше никому ни слова. Договорились?

Андре кивнул.

— За сто тысяч золотых сарацинских византинов. Сорок тысяч сразу и по десять тысяч каждый год в течение шести лет с того момента, как орден установит на острове своё правление.

Андре слегка присвистнул.

— Ричард умеет обделывать дела... Сорок тысяч золотых византинов — это замечательная прибыль за продажу того, что три месяца назад досталось ему даром. И как скоро Храм утвердится на острове?

— Полагаю, довольно скоро. Тамплиеры готовы действовать немедленно. Я получил приказ срочно отплыть на остров, подыскать место для резиденции и доложить о своих успехах де Сабле. Отплытие назначено на послезавтра.

— Господи, так быстро? И откуда вы начнёте поиски? Собираетесь побывать в Фамагусте? Если да, будьте добры, найдите могилу отца и от моего имени позаботьтесь о том, чтобы она содержалась в должном порядке. Вы сделаете это?

— Боже, кузен, ты мог бы и не просить. Конечно сделаю. Даже если дела не приведут меня туда, я специально сделаю крюк и наведаюсь на могилу мессира Андре. Положись на меня. А ты чем собираешься заняться, пока меня не будет?

Андре ухмыльнулся.

— Несением службы, чем же ещё. После того как я вас разыскал, я утратил своё особое положение. Выступая в роли официального заместителя сэра Александра Синклера, я мог ехать, когда и куда мне заблагорассудится. Но теперь, когда выяснилось, что вы живы-здоровы, я снова стал заурядным армейским ворчуном, хотя и рыцарского звания. Ныне, как полноправный рыцарь-тамплиер, я командую отрядом из сорока братьев-сержантов, уроженцев Анжу. Это обязывает меня вставать на молитвы в ночные часы, когда глаз не продрать, и ежедневно патрулировать со своими людьми границы вражеской территории, примыкающей к отвоёванным нами землям с юго-востока. Но скучать мне не приходится, на скуку просто не остаётся времени. Парни Саладина атакуют нас каждый день, стремясь прорваться за ров, поэтому порой стоит огромных усилий их сдержать.

Синклер вскинул голову.

— Ты сказал «парни Саладина». Ты так о них и думаешь, просто как о парнях? Без злобы?

— Без злобы? Полагаю, да, когда я думаю о них как о некоем целом. На мой взгляд, они просто дети здешних мест, такое же порождение природы, как дюны или скорпионы. Глупо было бы ненавидеть дюны. И уж конечно, я не испытываю к ним ненависти из-за того, что они неверные, и не считаю их стаей ужасающих кровожадных демонов. Насколько я могу судить — и по собственному опыту, и по вашим рассказам, — сарацины в большинстве своём такие же люди, как и мы. Они отличаются от нас главным образом иными верованиями. Подозреваю, что даже их тревоги и беды очень похожи на наши. А почему вы спросили?

Алек хмыкнул и встал.

— Не знаю. Возможно, надеясь услышать именно то, что ты сказал. Особенно о том, что ты не испытываешь к ним ненависти. В этом краю слишком легко поддаться ненависти, слишком многие здесь находятся в её власти, и франки, и мусульмане.

Он подтянул поясной ремень, приподнялся на цыпочки и потянулся.

— Кузен, а ты можешь сказать, в чём разница между Иисусом и Мухаммедом?

Сен-Клер снова усмехнулся.

— Нет, не могу. Но чувствую, что вы собираетесь мне это объяснить.

— Вовсе нет, потому что сам не знаю. Для меня это слишком сложный вопрос. Однако, даже не будучи христианином в обычном смысле этого слова, я продолжаю чтить Иисуса как человека, поскольку он отличается от Мухаммеда, по-моему, своим отношением к власти. Иисус вообще не стремился обрести власть. Никогда. Он просто жил своей жизнью, так, как считал нужным. Уже впоследствии люди наделили его божественными качествами. Но Мухаммед? Мухаммед — совсем другое дело. Он с самого начала стремился к власти, желая править умами и деяниями людей от имени Бога. Возможно, он и вправду действовал по наущению Аллаха, но это уже выше моего понимания и не поддаётся проверке. Исходя же из собственного опыта и наблюдений могу сказать одно: я с сомнением отношусь к тем, кто претендует на особые, личные отношения с Богом, дающие им право поучать людей, как жить и что делать. И мне кажется весьма красноречивым тот факт, что никто из них не бедствует — ни султаны, ни эмиры, ни халифы, ни папы, ни кардиналы, ни патриархи, ни архиепископы, ни епископы. Проклятье, я голоден! Ты можешь в это поверить?

— Не может быть. Мы ели всего час назад. Или вас одолевает голод в предвкушении плавания на Кипр?

— Возможно, ты прав, кузен. Но как бы то ни было, я бы сейчас съел что-нибудь. Так что бери оружие и пойдём разомнём ноги.

Они почти дошли до того места, откуда двинулись ко рву, когда Алек Синклер остановился й вручил свой арбалет Андре. Упёршись руками в бока, под краями нагрудника, он выгнул спину так, что лопатки почти соприкоснулись.

— Завтра первое июля, — промолвил он, крякнув и распрямившись. — По моим расчётам, месяц выдастся отнюдь не скучным, и, полагаю, самое интересное здесь начнётся, пока я буду на Кипре. Право, мне почти жаль, что приходится туда плыть.

— Вы хоть знаете, сколько пробудете в отлучке?

— Откуда мне знать? Возможно, уйдёт месяц, чтобы завершить дела, а может, ещё больше. Никто меня не торопит, поэтому нет нужды спешить. Лучше всё тщательно продумать, подготовить и сделать как надо, чем потом латать прорехи или ждать, пока кто-нибудь другой явится и исправит, что я напортачил.

— Против этого трудно возразить.

Алек Синклер поднял глаза к небу, снова взял арбалет и положил его на плечо.

— Будь осторожен, кузен, пока меня не будет. Постарайся не дать себя убить. Я найду тебя, как только вернусь, но у меня нет ни малейшего желания обнаружить тебя на попечении госпитальеров. Ты ведь знаешь — они наши соперники и страшно задаются, когда кому-нибудь из храмовников приходится вручить себя их заботам. Бог свидетель, мы рады, что они под рукой, однако их высокомерие порой бывает невыносимым. Ну, до встречи, кузен.

Двое мужчин неуклюже, поскольку были в доспехах, обнялись, и каждый пошёл своей дорогой. Синклер вернулся в палатку рядом с шатром де Сабле и командорским шатром Храма, а Андре направился в расположение своего отряда, где в поставленных в несколько рядов палатках размещались братья-сержанты.

* * *

Восьмого июля, спустя шесть дней после того, как Алек Синклер отплыл на Кипр, восемь людей Андре полегли в ожесточённой схватке с попытавшимися прорвать осадную линию сарацинами. По всей видимости, мусульмане работали без устали всю ночь напролёт, с великой осторожностью, ибо ухитрились под покровом тьмы бесшумно заполнить участок рва фашинами — тугими связками камыша. Камыш сюда доставили, надо полагать, издалека, поскольку в окрестностях Акры он не рос.

Незадолго до рассвета всё было готово: воины Аллаха лежали на земле у рва, накрывшись песочного цвета плащами, и дожидались, когда сменится последняя предрассветная стража.

В тот ранний час, когда сон крепче всего и люди меньше всего ожидают опасности, сарацины сбросили плащи и вскочили. Словно явившиеся ниоткуда джинны, они в великом множестве устремились на наведённый ими узкий мост. А вслед за пешими сарацинами к мосту уже спешили их конные товарищи.

Манёвр почти удался. Мусульмане смогли бы застать христиан врасплох, если бы не две мелочи, сыгравшие против сарацин. Один молодой боец из Туркополя, легковооружённый ополченец, обученный воевать с лёгкой сарацинской конницей, никак не мог заснуть из-за тошноты. В предрассветной тьме он отошёл ко рву, чтобы избавиться от содержимого желудка, и — надо же было такому случиться! — оказался как раз возле наведённого сарацинами моста. С трудом веря своим глазам, он немедленно поднял тревогу и, к счастью для христиан, привлёк внимание конного отряда госпитальеров, отправлявшегося патрулировать на юг.

Как только воин из Туркополя поднял тревогу, сарацины атаковали, но госпитальеры были так близко от моста, что добрались до него раньше арабов и помешали врагам ворваться в позиции франков. Но силы оказались почти равными, и на мосту в ожесточённой рукопашной схватке обе стороны несли тяжёлые потери.

Сен-Клер со своим отрядом в сорок человек ехал на север как раз тогда, когда госпитальеры двигались на юг. Услышав позади шум, он развернул бойцов, чтобы перехватить неприятеля в стремительной контратаке.

Впоследствии Сен-Клер припоминал, что больше сотни врагов сумели пробиться на его сторону рва. Некоторые были верхом, но гораздо больше было пеших, причём среди последних имелось немало стрелков, которые с близкого расстояния посылали во франков стрелы и арбалетные болты в придачу к стрелам, летящим в христиан из-за рва.

На глазах Андре в самом начале схватки его старший сержант рухнул с седла, прошитый арбалетным болтом, пробившим доспехи насквозь. Не успел Сен-Клер опомниться, как ещё двое его людей перелетели через головы своих коней, сражённых стрелами.

Враг попытался достать Андре длинным лёгким копьём, но тамплиер отбил остриё тыльной стороной руки и сверху вниз рубанул мусульманина длинным мечом.

Тут же его с двух сторон стремительно атаковали два всадника, оба в зелёных облачениях мусульман, ищущих мученическую смерть. Не зная, что ещё предпринять, Андре выпрямился, привстав на стременах, и вздыбил своего громадного коня, чтобы его тяжёлые копыта с железными подковами сокрушили мелких лошадей противника.

Но когда огромный скакун встал на дыбы, пеший вражеский воин, рискуя угодить под передние копыта, рванулся вперёд и всадил длинное копьё в незащищённую грудь коня, прямо в сердце. Конь упал, едва не придавив Сен-Клера. К счастью, за миг до того, как толчок выбросил Андре из седла, он успел вырвать ноги из стремян.

Латы и кольчуга Сен-Клера весили больше девяноста фунтов, и, попытавшись приземлиться на ноги, он тут же тяжело опрокинулся на спину. Только чудом рыцарь сумел не выпустить оружие и откатиться в сторону, чтобы его не придавил рухнувший вслед за всадником конь.

Андре понимал, что оба врага совсем рядом, и, когда один из них обрушил на тамплиера сокрушительный рубящий удар, Сен-Клер ухитрился парировать его. Рука его онемела от отдачи, а сверкающий симитар снова взлетел вверх, чтобы описать смертоносную дугу и покончить с Андре. Но не успел клинок достичь вершины замаха, как что-то мелькнуло, мусульманина пронзил тяжёлый арбалетный болт, и хозяин симитара обрёл ту самую мученическую смерть, к которой стремился.

Задыхаясь, почти всхлипывая, Сен-Клер лежал неподвижно и глядел вверх. Некоторое время он не мог шевельнуться, а вокруг раздавался шум битвы, звучали стоны, проклятия и резкие возгласы, предваряющие лязг сталкивающегося металла. Андре старался набрать воздуха в грудь и гадал, удастся ли ему пошевелиться.

Он напрягся, слегка приподнял голову и осмотрелся, но почти ничего не разглядел из-за трупа своего убитого коня. Извернувшись, рыцарь с надсадным кряхтеньем сперва сел, а потом поднялся на ноги, слегка пошатываясь и нащупывая рукоять меча. На земле, прямо у него под ногами, валялась шипастая сарацинская булава. Андре наклонился, подобрал её левой рукой и повертел, приноравливаясь к весу оружия.

Ощутив движение справа, Андре развернулся туда и увидел, что к нему наперегонки несутся двое бородатых арабов. Как ни странно, это зрелище воодушевило его: глубоко вдохнув, он мрачно усмехнулся и приготовился к схватке.

Первым на него налетел тот воин, что бежал слева. Мусульманин обеими руками занёс симитар над головой и, воззвав к Аллаху, обрушил клинок на голову неверного. Однако Андре парировал удар мечом, а левой рукой опустил на нападавшего булаву. В тот же миг Сен-Клер развернулся, упал на одно колено, и следующий враг, не сумев вовремя остановиться, сам напоролся на выставленный клинок. Когда тяжесть тела упавшего потянула клинок вниз, Андре вскочил, навалился на рукоять, вонзив меч поглубже, яростно повернул его в ране и тут же вырвал.

Сзади запели трубы, послышался нарастающий грохот копыт мчащихся на помощь отрядов, и сарацины устремились назад по импровизированному мосту, который чуть не помог им прорвать фронт франков.

Сен-Клер оглянулся на своего павшего коня и со всех ног побежал к нему, чтобы забрать висящие у седла арбалет и колчан с болтами. Но оружие оказалось придавлено конским трупом, который никак не получалось сдвинуть с места. Оставив бесплодные попытки, юноша бросился назад, ко рву, но схватка там уже закончилась. Последние сарацины отступили за пределы досягаемости даже самых дальнобойных арбалетов, а кто-то из передового отряда госпитальеров уже поджёг мост, пустив в ход сосуд с греческим огнём.

Глядя на поднимающиеся надо рвом густые клубы дыма, подсвеченные языками пламени, Сен-Клер ощутил внезапно навалившуюся усталость. Страх и возбуждение битвы отступили, и теперь единственным его желанием было растянуться на песке прямо здесь, на месте недавнего боя.

Но вместо этого Андре принялся подыскивать человека, который мог бы заменить погибшего в схватке старшего сержанта. Это было нетрудно. На должность помощника командира лучше всего подходил брат-сержант, которого товарищи звали не по имени, a Le Sanglier — Дикий Кабан. Он в любом случае был первым в очереди на повышение.

Вскоре Сен-Клер узнал, что восемь его людей погибли — пятая часть отряда. Ещё десять были ранены, причём один так тяжело, что погибших вот-вот могло стать девять.

Молча выслушав донесение о потерях, Андре с угрюмым видом стал выбирать себе нового коня из пяти уцелевших, но лишившихся своих всадников скакунов.

Когда Сен-Клер наконец сел верхом, он с удивлением обнаружил, что у него сильно болит левый бок. С высоты седла он увидел тёмные столбы дыма далеко к югу от Акры — наверное, за заливом.

Приказав Кабану собрать людей и продолжить прерванный путь — как-никак, их отряд сегодня послали в патруль, — Сен-Клер развернул коня и поскакал в тыл, туда, где группа английских рыцарей тоже смотрела на юг, на дымы на горизонте.

— Что там горит? — подъехав, спросил Андре.

Один из рыцарей узнал его и резко кивнул. Андре припомнил, что встречался с ним в шатре Ричарда.

— Кажется, это Хайфа, — ответил англичанин и пожал плечами.

Похоже, его совершенно не интересовало, что горит.

— Что ещё может быть по ту сторону залива? Между нами и Хайфой ничего больше нет,разве что Саладину взбрело в голову спалить весь свой флот.

— А мы что, штурмовали Хайфу?

— Божьи потроха, конечно нет! У нас пока полно дел здесь, под Акрой.

— Кто же тогда поджёг Хайфу? Это мог сделать только Саладин. Но с какой стати ему разрушать город, который он удерживает?

Английский рыцарь скривился и пренебрежительно повёл плечом.

— Да кто их поймёт, этих неверных? Может, он не хочет, чтобы город достался нам. Думает: не ему — так никому. Разве такого не может быть?

Некоторое время Сен-Клер молчал, размышляя над услышанным.

— Да, Денистон, похоже, вы правы. Вероятно, падение Акры ближе, чем мы предполагали. Саладин, должно быть, ожидает, что сразу после падения Акры мы выступим к Хайфе. Город не так далеко отсюда, там есть порт с удобной глубокой безопасной гаванью, что не может нас не привлекать. Но если султан ждёт нашего выступления к Хайфе, выходит, он знает, что Акра должна пасть очень скоро — не сегодня, так завтра.

— Да ладно вам! Откуда ему это знать? Мы охраняем все подступы строже, чем стерегут в цистерцианской обители добродетель монахинь. Никто и ничто не может ни попасть в Акру или выбраться из неё, в том числе сведения... Особенно сведения. На то и нужна осада!

— Скажите, лорд Денистон, вы умеете плавать?

— Плавать? Вы имеете в виду, как рыба?

— Да, как рыба. Арабы умеют. Их пловцы прибывают в Акру и покидают её каждой божьей ночью, вы уж поверьте мне.

— А сами-то вы себе верите? — хмыкнул англичанин, оглядывая своих спутников и словно призывая их в свидетели того, какую чушь несёт этот французский идиот. — В жизни не слышал подобного вздора! Плавать туда-сюда, надо же!

Андре пожал плечами, усмехнулся и добавил:

— Из Акры ещё и летают туда-сюда.

— Летают? Летают?

Рыцарь вновь обернулся к товарищам, всем своим видом говоря: да этот человек спятил!

— Летают. Но не люди, Денистон, а птицы. Голуби. Мусульмане рассылают с посланиями почтовых голубей. Правоверных мусульманских голубей, которые летают от мечети к мечети, от минарета к минарету.

Андре предостерегающе поднял указательный палец.

— Имейте это в виду и будьте настороже. Прощайте.

Он повернул коня и ускакал, прежде чем кто-нибудь из английских рыцарей успел ему ответить.

Андре направился прямиком туда, где его дожидались уцелевшие воины его отряда. Когда он приблизился, Кабан отсалютовал и доложил:

— Командир, все люди сосчитаны. Двадцать два человека остались в строю, ещё десять находятся на попечении госпитальеров. Один из них при смерти, троих надо долго лечить, а шестеро, скорее всего, смогут вернуться в сёдла в этот же день, после того как их перевяжут.

Андре кивнул в знак того, что принимает доклад.

Потом он принялся обдумывать ситуацию. Отряд, уменьшившийся наполовину, не мог должным образом заниматься патрулированием, поскольку численность таких разъездов оговаривалась уставом. Конные отряды, совершавшие рейды далеко за пределами лагеря, должны были не бояться случайных столкновений. Считалось, что сорока человек для этого достаточно — но уж никак не двадцати.

— Мы вернёмся в лагерь, сержант, и перегруппируемся. Нас основательно потрепали, в сёдлах осталось слишком мало бойцов, чтобы продолжать путь, не говоря уж о том, что мы рискуем остаться без коней. Уверен, ты уже знаешь, что лошади более уязвимы, чем мы. А каждый потерянный конь уменьшает наши шансы на победу. Итак, ты остаёшься за старшего, а отрядный знаменосец поедет со мной. Я вернусь в лагерь, доложу командирам ситуацию и попрошу пополнения, чтобы возместить сегодняшние потери. Мне нужен точный список убитых. Не сию минуту, но как только он будет готов. Или он у тебя уже есть?

— Пока только в голове, мессир.

— Ладно. Но позаботься о том, чтобы я получил копию списка, как только он будет составлен, до того как ты сменишься с сегодняшнего дежурства.

Кабан отсалютовал, и Андре, развернув коня, направился к высившемуся вдалеке командорскому шатру.

Перед огромным главным шатром Храма царили шум и суматоха. Рыцари, не только тамплиеры, буквально осаждали командование просьбами и требованиями. Сен-Клер прекрасно понимал, что сколь бы кровопролитной и яростной ни была схватка, в которой участвовали его люди, она не могла вызвать такого переполоха. Наверняка рыцарей привели сюда не менее важные дела, чем его.

Словом, Андре пришлось долго ждать в длинной очереди, прежде чем он смог предстать с докладом перед дежурным командиром Храма. Дежурный, рыцарь из Пуату по имени Ангулем, выслушал донесение и просьбу Сен-Клера о подкреплении и что-то быстро записал.

— «Довлеет дневи злоба его», сказано в Священном Писании, — подняв глаза на Андре, проговорил Ангулем. — Похоже, и ваш отряд, и госпитальеры потрудились на славу. Это дорого нам обошлось, но я слышал, что ваши люди за каждого своего павшего забрали по пять вражеских жизней. Однако потери половины вашего отряда в единственной стычке более чем достаточна на сегодня. К слову сказать, Филиппу нынче везёт не больше нашего. Ступайте, прикажите вашим людям пока отдыхать и ни во что не ввязываться. Но пусть на всякий случай находятся под рукой. В патруль я отправлю другой отряд.

Андре отсалютовал и повернулся было, чтобы уйти, но замешкался и оглянулся через плечо.

— Прошу прощения, но правда ли, что, пока мы тут говорим, король Филипп ведёт людей в атаку?

— Да, и снова на Проклятую башню. Сапёры доложили, что под неё проведён подкоп и она может обрушиться в любую минуту. Поэтому Филипп снова повёл своих людей на приступ, надеясь, что на сей раз вражий оплот падёт. Но мне говорили, что французы несут тяжёлые потери, большой кровью расплачиваясь за каждый шаг.

Сен-Клер покинул палатку, нашёл ожидавшего его знаменосца и отослал его назад с наказом передать Кабану: до конца дня старший сержант остаётся за командира и должен позаботиться об отдыхе людей.

Потом Андре отправился на поиски места, откуда можно было бы увидеть, как французы штурмуют Проклятую башню. Оказалось, однако, что атака уже закончена, несмотря на то (а может, благодаря тому), что большой участок башенной стены, футов в тридцать в ширину, обрушился, превратившись в груду обломков. На этих обломках теперь толпились яростные защитники; оттуда, где находился Сен-Клер, они казались муравьями, копошащимися на разворошённом муравейнике.

Андре наблюдал за возвращением Филиппа в его шатёр: за ним нетрудно было проследить даже с расстояния в милю, потому что за монархом на высоком древке несли знамя с королевскими лилиями Франции.

Слегка разочарованный тем, что пропустил главное, Андре с высоты седла обводил глазами открывавшуюся перед ним панораму, пока не остановил взгляд на шатре Ричарда Английского — этот шатёр можно было сразу узнать по гербу. Говорили, что Ричард всё ещё болен. Он страдал от нарывов, у него выпадали волосы и зубы, гнили дёсны, но, похоже, это не мешало королю твёрдо добиваться нужных ему условий капитуляции гарнизона Акры.

Андре вздохнул. Лагерь полнился противоречивыми слухами, но самые осведомлённые люди утверждали, что Ричард категорически отказывается обсуждать с сарацинами условия сдачи, какие обычно обсуждаются на войне, и непреклонно требует безоговорочной капитуляции, немедленного освобождения всех франкских пленников и возвращения не только Истинного Креста, но и всех городов и замков, захваченных мусульманами после сражения близ Хаттина. Если слухи соответствовали действительности (а зная Ричарда, Андре готов был им поверить), король вёл себя крайне неосмотрительно: он не оставлял Саладину возможности уступить, сохраняя своё достоинство. Согласившись на такие неслыханные требования, султан совершил бы политическое самоубийство, утратив право именоваться военным, религиозным и государственным вождём. Даже для Сен-Клера, новичка в Святой земле, была очевидна нелепость подобных требований. Такой человек, как Саладин, предпочёл бы смерть бесчестью — а именно бесчестьем стало бы для него согласие на условия, выдвинутые врагом.

Но не успел Андре подумать об этом, как отчётливо осознал: Ричард тоже всё это понимает и не рассчитывает, что его условия будут приняты. Более того — он не желает, чтобы их приняли. Ричард был королём-воином, ярчайшим светочем христианства, монархом с львиным сердцем, паладином и поборником спасения Римской церкви. Ему, герою, вовсе не требовался выгодный мир, добытый не мечом, а с помощью презренных переговоров. Его не устраивало ничего, кроме полной победы. Он обобрал своё новое королевство, чтобы оплатить войну, и твёрдо намеревался не потерять ни единой крупицы славы, которую можно было добыть на этой войне... А что за славу можно стяжать, выторговывая у трусливых неверных уступки мирным путём? Поэтому король делал всё возможное, чтобы вынудить султана к большой, масштабной войне. Войне, которую Ричард, по собственному глубокому убеждению, не мог не выиграть.

Андре с горечью подумал, что соображения Ричарда точны, если помнить о представлениях короля о чести и долге. Снедаемый неуёмным стремлением к славе, алкающий всеобщего восхищения, король Ричард ни на миг не сомневался в своём праве распоряжаться жизнями своих соотечественников и подданных, а его власть и сила позволяли довести задуманное до конца. Он будет сражаться с Саладином до последней капли крови, пока с обеих сторон останется в живых хотя бы один воин.

Андре уловил ярко-жёлтый промельк на фоне королевского шатра — скорее всего, женское платье. Беренгария? Или, может, Иоанна? Подумав об этих женщинах, Сен-Клер вспомнил их глаза, пристально рассматривающие его, и улыбнулся, хотя улыбка получилась несколько нервной. Что они могли подумать о его неожиданном, оставшемся без объяснения, исчезновении из Лимасола?

Странно, что со дня отбытия Андре с Кипра никто из лагеря Ричарда не перемолвился с Сен-Клером ни единым словом. Правда, Андре разговаривал с де Сабле, но недолго и лишь на общие темы. У де Сабле было столько дел, что ему было не до пустых разговоров о том, недоволен ли его друг король одним из своих приближённых.

Сам Андре с тех пор, как его сюзерен прибыл в Святую землю, даже не пытался к нему подойти. Кто-то мог бы назвать такое поведение небрежением, но в голове Андре мелькали мятежные мысли о верности, ответственности и долге перед сюзереном.

Мессир Анри Сен-Клер отказался от благ, какие давала спокойная жизнь в почётной отставке, и вернулся на королевскую службу. Причём на сей раз служба привела его в чужую страну, где ему пришлось решать новые, незнакомые задачи, требующие от него непривычных навыков и умений. И это в том возрасте, когда многие его ровесники просто умирают от старости! Андре не давала покоя ещё одна мысль: он был уверен, что долг сеньора предписывает Ричарду лично сообщить сыну своего старого верного слуги о кончине последнего. И пока король этого не сделает, внезапно и твёрдо решил Андре, сам Сен-Клер даже не попытается приблизиться к Ричарду Плантагенету. Что же касается двух женщин, жены и сестры Ричарда... Подумав о них, Андре уныло скривился и то ли засмеялся, то ли застонал. Он убеждал себя, что жизнь королев не имеет к нему никакого отношения, хотя тихий, но настойчивый внутренний голос упорно твердил ему обратное.

С глубоким вздохом Андре попытался выкинуть все эти мысли из головы. Резко дёрнув за поводья, он развернул коня и вернулся к своему отряду.

* * *

Несколько следующих дней, безжалостно муштруя людей, Сен-Клер пытался разобраться в себе и приглушить смутное, но неотступное чувство вины перед Ричардом.

Двенадцатого июля город пал, и всё в мгновение ока изменилось. Боевой дух армии взмыл до небес, неожиданно все снова исполнились воодушевления. Люди с радостью брались за любые поручения: каждый хотел иметь возможность после рассказывать, что именно он делал при сдаче Акры.

Андре, напротив, не желал принимать участия ни в чём, но поневоле оказался в самой гуще событий. Его, как командира отдельного отряда, поставили во главе сотни отборных конников и поручили поддерживать порядок во время передачи крепости христианам. На следующий день после капитуляции Сен-Клер, во главе своего нового отряда, должен был следить за тем, как побеждённые арабы покидают город, который они столько месяцев так отважно защищали.

За их уходом наблюдала огромная толпа: каждый франкский воин, свободный в тот день от дежурства, хотел полюбоваться, как побеждённый враг покинет павшую твердыню. Однако тех, кто ожидал увидеть жалкую вереницу подавленных, сломленных, убитых горем людей, постигло жестокое разочарование.

Неприятельские воины выступили из ворот длинной колонной; они ехали с высоко поднятыми головами, с таким достоинством, что у франков пропала всякая охота потешаться и глумиться над ними. Напротив, христиане взирали на мусульман в полном молчании, исполненные уважения. Никто не позволил себе выкрикнуть оскорбление вслед отступающему противнику.

В сердце Андре Сен-Клера, наблюдавшего за уходом мусульман, зарождалось чувство, близкое к гордости. И он знал, что его кузен Алек тоже гордился бы тем, с каким достоинством эти люди приняли своё поражение, не выказывая перед победителями ни малейшего подобострастия и уныния.

Когда последний из сарацин проехал мимо и в Акре остались только пленники и заложники для Ричарда, Андре подал сигнал, и его отряд пристроился в хвосте колонны арабских всадников, двигавшихся по четыре в ряд. Сопроводив мусульман до границы осадных сооружений, люди Сен-Клера предоставили им возможность удалиться в пустыню — куда бы ни направлялись бывшие защитники Акры.

* * *

— Догадывается ли кто-нибудь, почему мы торчим здесь на солнцепёке, как последние идиоты?

Сидя в седле в двух корпусах перед первой шеренгой своего отряда, Андре ясно расслышал этот вопрос. Его задал кто-то из рыцарей, развернувшихся впереди тремя линиями. Сен-Клер не только не попытался ответить, но и не задумался, каким может быть ответ. Внимание его было поглощено другим: что-то ползло под его правой рукой, вызывая почти невыносимый зуд. Вошь или гнида — он не знал, что там за насекомое, и не особо интересовался этим. Он думал только о том, что не может почесаться, поймать назойливую тварь, помешать ей ползти, потому что она была надёжно укрыта под несколькими слоями пропотевшей ткани, толстым фланелевым подкольчужником, кольчугой и металлическим нагрудником.

Андре не мылся уже пять недель и сам чувствовал, как от него разит. Позади были пять недель бесконечных разъездов в пустыне, строжайшей экономии воды и выматывающей бесплодной погони за призраками, за недосягаемыми летучими отрядами, которые порой появлялись на рассвете или на закате, осыпа́ли христиан стрелами и снова бесследно исчезали, затерявшись среди дюн в безбрежном океане песка. Люди за спиной Сен-Клера, его Красный отряд, страдали от всего этого так же, как он сам.

После молчания, показавшегося всем слишком долгим, кто-то впереди Андре ответил на риторический вопрос:

— Да потому что мы и есть идиоты, брат. Чему ты удивляешься? Таково наше призвание, сам знаешь. Именно потому мы приносим обеты бедности, целомудрия и повиновения — ради того, чтобы торчать на солнцепёке, варясь в собственном поту и не понимая, что происходит. И всё это — во исполнение прихоти какого-то безжалостного, слабоумного сукина сына, считающего, что его долг состоит в том, чтобы придумывать испытания для наших бессмертных душ. Вот почему ты здесь, вместе со всеми нами... Потому что ты — тамплиер.

— Молчать! — услышал Андре грозный окрик. — Я не потреплю разговоров в строю. Что за бесстыдство? Вспомните, кто вы и кому служите! Ещё одно такое слово — и виновный будет замурован на несколько дней, чтобы хорошенько подумать об оскорблениях, которые он нанёс Богу и нашему святому ордену!

Это крикнул Этьен де Труайя, и никто из слушателей ни на миг не усомнился, что он не шутит. Маршал славился полным отсутствием чувства юмора и всегда претворял в жизнь свои угрозы. Строжайшая дисциплина и предусмотренные уставом наказания были призваны подавлять в людях природную греховность и не допускать своеволия. Нередко бывало, что возмутителя спокойствия или непокорного гордеца замуровывали в тёмной келье, оставив ему один сосуд с водой, и оставляли там на неделю и более, чтобы, поразмыслив над своими прегрешениями, он исправился и вернулся на стезю спасения.

Теперь рыцари молча и неподвижно сидели в сёдлах, лишь их застоявшиеся кони всхрапывали и переступали копытами. Лошадь, стоявшая перед Сен-Клером, подняла хвост, и Андре бесстрастно смотрел, как она навалила кучу свежего навоза. Слегка подавшись вперёд, Сен-Клер взглянул налево, на фланг облачённых в чёрное франков-госпитальеров. Он гадал, знают ли госпитальеры хоть немного больше его самого о том, зачем и почему их собрали здесь?

Сен-Клер вывел свой отряд в путь перед рассветом. Он получил лишь приказ выступить, без объяснений стоящих перед отрядом задач, что было весьма необычно. Итак, они просто двигались в указанном направлении до тех пор, пока не остановились в пустыне и не заняли место в общем строю.

Госпитальеры, составлявшие левое крыло, растянулись на нижних склонах холма под названием Тел-Айвадида — это была самая крайняя восточная точка, до которой продвинулись христиане. Тамплиеры, как обычно, составили правый фланг, а между формированиями двух духовно-рыцарских орденов выстроились, растянувшись на полмили, крестоносцы-миряне. Перед воинским строем бежала дорога, ведущая на юго-восток, к Назарету (в слепящем полуденном свете её нелегко было рассмотреть), а слева высился ещё один холм, под названием Тел-Кейсан. На холме этом всё было тихо, но тамплиеры знали — там начинается вражеская территория, земля Саладина, которую надёжно удерживают многочисленные отряды одетых в чёрное бедуинов.

С тыла донёсся зов трубы, а вскоре раздался топот конских копыт. Прискакавший галопом гонец возвестил, что со стороны Акры в сопровождении сильного воинского отряда приближается король Ричард. Все воины — не менее тысячи двухсот всадников — повернулись в сёдлах, чтобы не пропустить появление Львиного Сердца. Все решили, что под «сильным отрядом» подразумевается остававшаяся в Акре пехота.

Так и оказалось, но лишь отчасти. Основные силы пехоты остались в Акре, но часть пехотинцев всё же прибыли сюда в качестве конвоиров, сопровождавших длинную колонну пленных сарацин со связанными руками. Эта колонна тащилась через дюны, словно гигантская змея.

Во главе колонны ехал сам Ричард — во всём своём блеске, на могучем золотистом жеребце, захваченном (то есть украденном) у Исаака Комнина. По своему обыкновению, король красовался в великолепных раззолочённых доспехах, поверх которых были надеты рыцарская мантия и плащ. Кармин, золото и царственный пурпур.

За Ричардом следовала его свита — десятка два хлыщей и франтов всех мастей. Среди них, однако, было и несколько славных рыцарей и воителей: всякий, кто решился бы оспорить их доблесть, рисковал бы получить увечье, а то и расстаться с жизнью. Свитские ехали шагах в пятидесяти перед головой колонны, рассыпавшись, чтобы глотать поменьше дорожной Пыли, хотя копыта их коней тоже щедро её взбивали.

За свитскими маршировали шеренгой по двенадцать человек в ряд воины королевской стражи; перед ними шагали барабанщики, выбивая размеренный ритм. И наконец тащилась колонна пленных, которых надёжно охраняли с двух сторон. Ноги мусульман были связаны так, что они кое-как могли идти, но не могли даже перейти на широкий шаг, не говоря уж о том, чтобы побежать.

Глядя на пленных, Андре ощутил в животе тяжёлый ком. Он бросил торопливый взгляд на Тел-Кейсан, хотя и сам не знал, что ожидает там увидеть. И всё же его замутило от беспокойства, от некоего неясного предчувствия. Склоны холмов, на которые он смотрел, казались совершенно пустыми, но тревога его росла, ибо он знал, что пустота эта обманчива. На склонах затаился враг.

Андре откинулся в седле и бросил взгляд на приближавшуюся колонну, пытаясь оценить, сколько в ней пленных.

Мусульмане шли отдельными группами, по десять человек в ряд; в каждой группе было четырнадцать рядов, каждую охраняли слева и справа два конвоира. Прежде чем пленные скрылись за клубами пыли, Андре насчитал десять таких групп.

В воздухе повисло густое марево пыли, поднятой ногами множества людей, и вскоре сарацины совсем исчезли в этом облаке.

Дурные предчувствия Сен-Клера усилились.

Он заговорил с рыцарем, сидевшим в седле неподалёку, — это был командир Синего отряда, немногословный, не склонный к шуткам англичанин. Настоящего его имени Андре не знал, поскольку все в глаза и за глаза называли его только Нос. Прозвище это прилипло к англичанину из-за того, что на любой вопрос, даже заданный по-французски, тот отвечал по-английски: «Who knows?» — «Кто знает?» Мало того что для француза «knows» звучало весьма похоже на «нос», англичанин ещё обладал весьма примечательным носом, сломанным некогда мощным ударом палицы, чудом не вышибившим ему мозги.

— Что тут затевается, Нос? — спросил Андре. — Только не надо отвечать: «Кто знает?» Последние пять недель я был в патруле, вернулся только вчера вечером и, естественно, не имею ни малейшего понятия о том, что здесь творится. Не понимаю, зачем Ричард пригнал сюда всех этих пленников. Но явно неспроста. Есть у вас хоть малейшее представление, зачем это нужно? Может, до вас доходили какие-нибудь слухи?

Нос в упор взглянул на Сен-Клера, потом склонил голову.

— Это пленники из Акры... Их около трёх тысяч, захваченных при падении города и удержанных в качестве заложников. Они должны оставаться в плену до тех пор, пока Саладин не выполнит наши условия — освободить пленных христиан и вернуть Истинный Крест.

Англичанин пожал плечами и развёл руками.

— Вот и всё, что я о них знаю. Правда, Саладин в последнее время притих и не торопился выполнять свои обещания. Но не исключено, что сейчас он движется сюда, чтобы встретиться с Ричардом и обменяться пленными.

— Тогда почему мусульман нигде не видно? Почему мы здесь одни?

Нос хмыкнул — то был глубокий горловой звук.

— Как знать. Лучше спросите-ка об этом у Ричарда. Я заметил, что короли и султаны что хотят, то и творят. Они не спрашивают у меня советов, и я к ним с советами не лезу.

Следующие полчаса Андре смотрел на колонну, направлявшуюся прямо к центру первой шеренги рыцарей. Про себя он отметил, что на сей раз даже ветераны обоих монашеских орденов присоединились к воодушевлённому хору, приветствовавшему появление английского короля.

Ричард выглядел великолепно, словно не перенёс совсем недавно тяжелейшую цингу. Он улыбался и махал рукой, а приблизившись к первой шеренге, выдернул из ножен великолепный меч с позолоченной рукоятью и взмахнул им над головой. Строй расступился и дал проехать королю и его свите.

Это зрелище вызвало восторг у построившихся в боевом порядке воинов: пленники, хотя и оставались под надёжной охраной, находились за пределами досягаемости сил крестоносцев, возглавляемых королём Ричардом, и, похоже, с каждым шагом приближались к свободе.

Но ничего не происходило. При появлении колонны пленников на склонах Тел-Кейсана ничего не изменилось, и Андре подумал, сколько же ещё пленникам разрешат пройти, прежде чем остановят.

Не успел он мысленно задать этот вопрос, как Ричард, находившийся в сотне шагов от Андре, поднял руку и сделал ею круговое движение, после чего вместе со свитой отъехал в сторону, освободив место для маршировавшей позади стражи, которая явно заранее получила приказы.

Стража остановилась на ровном плоском пространстве между двумя холмами и разделилась, взяв пленников в клещи. Воины из других подразделений, конвоировавших мусульман с флангов, начали, тесня, толкая и считая по головам, строить сарацин в правильные шеренги. Получился строй в сто человек в длину и десять в глубину — итого тысяча. Каждого пленного отделяло от ближайших соседей два шага.

Солнце палило нещадно, укрыться от него было негде, и собранные по приказу, ожидавшие невесть чего христианские воины отчаянно потели, изнывая от жары, стараясь не прикоснуться ненароком к своим раскалившимся на солнце доспехам и не обжечься. Кое-где в рядах франков, не выдержав этого адского пекла, люди падали без чувств.

Когда первую треть пленных собрали и построили, их шеренга выглядела впечатляюще, но Сен-Клер недоумевал, зачем Ричарду понадобились все эти хлопоты?

Никто из христиан не двигался и не произносил ни слова, пока сержанты не начали сбивать пленников в другую шеренгу, тоже в тысячу человек. Тогда один из людей Сен-Клера что-то пробормотал, и Андре, резко развернувшись в седле и не потрудившись найти болтуна взглядом, велел ему заткнуться. После этого никто в строю больше не подавал голоса. Время тянулось мучительно медленно, с каждым прошедшим мгновением страдания людей усугублялись. А Андре Сен-Клер всё отчётливее осознавал, что ни Саладина, ни вообще какого-либо сарацинского отряда поблизости нет.

Некоторое время спустя, когда всех пленников согнали и построили, старший сержант по цепочке передал доклад королю. Получив рапорт, король поморщился, несколько мгновений сидел неподвижно, опустив плечи, потом кивнул и выпрямился в седле. Вознеся высоко над головой длинный, великолепно украшенный, сверкающий меч, Ричард сделал ещё один круговой взмах, и по этому сигналу вперёд немедленно выступили барабанщики и начали выбивать дробь. Под барабанный бой из тыла появились арбалетчики, пройдя колоннами по четыре сквозь расступившийся строй, и заняли позицию позади пленников.

Поскольку Андре вместе с отцом разрабатывал схемы построения арбалетчиков, он знал, что каждая такая колонна состоит из двухсот стрелков. Плечи его напряглись, когда стало ясно, что сейчас произойдёт. Но Сен-Клер не мог до конца в это поверить... Пока первые болты не были выпущены без предупреждения в спины беспомощных, связанных пленников.

Люди в бинтах и повязках падали, словно колосья под серпами жнецов. После нескольких мгновений растерянности и недоумения пленники в передних рядах поняли, что происходит, — и тотчас ужас и паника охватили их так же быстро, как охватывает лес раздуваемый ветром пожар. Несчастные попытались броситься врассыпную или на прорыв, но путы на ногах не позволили им бежать; они неуклюже ковыляли и падали, тщетно взывая к Аллаху.

Ричард Плантагенет, восседая на коне впереди и чуть слева от своей свиты, наблюдал за происходящим так равнодушно и бесстрастно, словно по его приказу здесь просто обкуривали мёдом пчёл, чтобы можно было забрать мёд из улья.

Затем, где-то по правую руку от Сен-Клера, один из взиравших на бойню тамплиеров обнажил меч и, ритмично колотя им по щиту — то рукоятью, то плашмя клинком, — начал в такт ударам нараспев выкликать:

— В имя Креста! Во имя Креста! Во имя Креста!

Этот распев и ритмичные удары, похожие на удары молота в кузне, быстро подхватили находившиеся рядом воины. Шум стал шириться, пробегая по рядам тамплиеров, пока не начало казаться, что ему вторят все, хотя это было отнюдь не так.

В тот день Сен-Клер был не единственным среди храмовников, застывшим в ужасе и недоумении, но таких было меньшинство.

Когда же распев возвысился до громовой силы, так что стало ясно слышно каждое слово, дожидавшийся нужного момента король Ричард снова воздел меч над головой, на сей раз держа его за клинок. Обращённая вверх золочёная крестообразная рукоять, символ Господнего Креста, прибавила воодушевления христианскому войску. Речитатив сделался громче, хотя казалось, что это уже невозможно, и звучал, пока не умер последний мусульманин.

Когда всё было кончено, когда все пленники погибли, Ричард снова подал сигнал, и его арбалетчики, перестроившись, отступили на исходные позиции. После этого вся армия развернулась и отправилась обратно в Акру, оставив позади столько мертвецов, что их хватило бы, чтобы накормить всех стервятников на много миль вокруг.

Андре Сен-Клер ехал между воинами, не глядя ни влево, ни вправо, даже не пытаясь ни с кем заговорить. Его до глубины души потряс не столько чудовищный грех, свидетелем которого ему довелось стать, сколько то, что это злодейство совершил человек, всего пару лет назад искренне ужасавшийся и возмущавшийся тем, что Саладин казнил сотню пленников после победы при Хаттине.

Но когда ликующие возгласы со всех сторон зазвучали ещё громче, Андре не смог больше притворяться невозмутимым. Он обернулся и посмотрел застывшим взглядом на то, как обычно столь серьёзные рыцари орут и подпрыгивают, как пьяные, радуясь убийству множества неверных к вящей славе Господней.

* * *

— Две тысячи семьсот человек, Алек. Вот сколько их было. Две тысячи семьсот. Наверное, даже больше, где-то около двух тысяч восьмисот. И все они были убиты, как животные, и их трупы оставили гнить под солнцем пустыни.

Алек Синклер хмыкнул. Его лицо и голос были совершенно бесстрастны.

— Ну, если уж их убили, то куда ещё было деть трупы, кроме как оставить гнить под солнцем пустыни? Пойми меня правильно, я не пытаюсь иронизировать над твоими словами. Просто мой рассудок отказывается верить в подобное зверство. А ты что делал, пока всё это творилось?

— Ничего! В том-то и беда, что ничего. Мне даже трудно пересказать, о чём я думал в те минуты. Я был охвачен ужасом, ошеломлён, растерян и просто не верил своим глазам. Стыдно признаться, но я даже не попытался этому помешать.

На лице Синклера появилось некое подобие кривой усмешки.

— Да что ты говоришь, кузен? Ты побоялся выступить вперёд и во всеуслышание объявить короля Англии подлым убийцей лишь потому, что Ричард находился в окружении нескольких тысяч верных ему, вооружённых до зубов головорезов, которые с воодушевлением истребляли по его приказу тысячи невинных людей? Да, это ужасно, право слово.

Ироническая усмешка исчезла с лица Синклера, когда он повернулся и оглядел место, где они сидели, — у ямы от старого кострища, шагах в пятнадцати от палатки Андре. Здесь нечего было рассчитывать потолковать наедине, ибо мимо непрерывно сновали туда-сюда выполнявшие различные поручения рыцари и сержанты. Один из них, узнав Алека, кивнул, но без особого интереса, и Синклер ответил на кивок, что-то неразборчиво пробормотав. Потом снова огляделся по сторонам, убедился, что никто не обращает на них особого внимания, и с серьёзным видом обернулся к Андре.

— Сойдя прошлым вечером с судна, которое прибыло с Кипра, я первым делом услышал о казни пленных. А поскольку судно тут же отправилось в обратный рейс, на Кипре об этом узнают уже послезавтра. Епископ Байонский при мне наставлял капитана, дабы тот по прибытии на Кипр распространил повсюду славную весть.

— И что именно он сказал?

— Что Ричард, казнив заложников, одержал над султаном Саладином великую моральную победу. Что он указал неверному его истинное место, наказав его, сурово и справедливо, за попытку нарушить клятвенное обещание вернуть Истинный Крест. И я знаю: все, слушавшие епископа, верили в то, что речь действительно идёт о великой победе и о необходимом нравственном уроке.

— Но то было убийство, Алек, — массовое убийство, какого я не мог себе даже вообразить. Умышленное, заранее обдуманное и безжалостное убийство. Смертный грех. Если ад с пламенем и серой, в который верят христиане, действительно существует, Ричарду Плантагенету уготовано там особое место, ведь ничем в христианской доктрине, никакими логическими ухищрениями схоластов невозможно оправдать содеянное этим человеком. И этот же человек публично принёс благочестивый обет вернуть Святую землю чадам сострадательного Спасителя, во имя их живого милосердного Иисуса!

Алек Синклер кивнул.

— Твой сюзерен вовсе не столь благороден, каким его видит весь мир.

— Именно так.

— Ну что ж, у нас есть и другие важные дела, которые следует обсудить, только не здесь. Здесь слишком много чутких ушей. Возьми свой арбалет и какую-нибудь мишень и поедем, потренируемся в стрельбе... Там, где нас никто не сможет подслушать.

* * *

Некоторое время спустя, отъехав на полмили от лагеря, Сен-Клер воткнул длинное копьё у подножия дюны и привязал к нему в качестве поперечины свой кинжал в ножнах. Когда он накинул на поперечину старую конскую попону и нахлобучил на конец древка ржавый помятый шлем, это стало смахивать на худощавого рослого человека — если смотреть издалека.

Убедившись, что со стороны это покажется настоящей мишенью, Андре снова сел в седло и отъехал от мишени на сто двадцать шагов, туда, где его ожидал Синклер. Оба рыцаря спешились, расседлали коней и надели им на морды мешки с овсом. Только позаботившись о животных, кузены взяли свои арбалеты и встали у линии, которую Алек прочертил каблуком на песке.

Ни один из них не взял с собой арбалет с металлической дугой, ибо это оружие было слишком мощным для подобных упражнений. Болты стоили дорого, а если бы они пролетели мимо мишени и затерялись в песках, их вряд удалось бы найти. Поэтому рыцари взяли арбалеты меньшей дальнобойности: чтобы управляться с ними, требовалось меньше силы, но больше умения и искусства. С таким оружием и на таком расстоянии от мишени болты, скорее всего, можно будет подобрать и использовать снова.

Андре выстрелил первым, критическим взглядом проследил за полётом болта, а когда он упал рядом с мишенью, слегка сменил позицию и выстрелил ещё раз. Он удовлетворённо хмыкнул: на сей раз болт поразил цель и отскочил от копейного древка. Кузен Сен-Клера кивнул, тоже встал в позицию и повторил достижения Андре, только второй болт Синклера отскочил от мишени влево, а не вправо.

— Что ж, хорошо, — промолвил Андре, держа оружие под мышкой, — теперь всё в порядке. Мы оба поразили мишень, за нами вроде никто не следит, а если бы даже следил, всё равно не смог бы незаметно подобраться ближе и подслушать. Полагаю, теперь мы можем поговорить?

— Можем.

Синклер повернулся и, понурив голову, зашагал туда, где на склоне маленького песчаного холма лежало его седло. Вставив ногу в арбалетное стремя, он положил на ложе оружия скрещённые руки. Андре пошёл за ним, молча наблюдая за кузеном. Молодой рыцарь знал: что бы сейчас ни сказал Алек, его слова не будут непродуманными и случайными.

— Я почувствовал... — Алек осёкся, потом продолжил: — Я почувствовал, что ты изменился, кузен. То ли лишился чего-то, то ли, наоборот, что-то приобрёл.

Андре продолжал молчать. Он видел, что Алек не может подобрать подходящих слов — Синклер говорил куда более скованно, чем обычно. И не потому, что был шотландцем: французским Александр Синклер владел превосходно, хотя в его выговоре чувствовалось северное происхождение, прежде всего — в слишком чётком для урождённого галла произношении гласных.

— Возможно, я пробыл здесь, в Святой земле, слишком долго, — сказал Алек после недолгого раздумья. — Я привык к одиночеству, привык жить в стороне от людей, анахоретом. В стороне от христиан, если ты понимаешь, что я хочу сказать. При этом я старался следовать тем путём, который открыло для меня братство. Вот почему я оказался не готов к переменам, которые все недавно прибывшие из-за моря воспринимают как нечто само собой разумеющееся. Я говорю, конечно, не о внешних переменах, явных и очевидных, на которые каждый может указать. Нет, я имею в виду изменения нравственного характера. Сейчас я вижу, что с тех пор, как покинул Шотландию, христианский мир, многое сильно изменилось. И это в первую очередь касается восприятия: люди теперь по-другому смотрят на мир и на то, что в нём происходит.

Синклер снова умолк, качая головой.

— Ты явно не понимаешь, о чём я тут толкую, и мне трудно тебя в этом винить.

Он набрал в грудь воздуху, выдохнул и ущипнул себя за переносицу.

— Давай-ка я попробую объяснить по-другому. Я говорю об истинах, которые поведали мне наши братья из ордена Сиона, когда я был удостоен посвящения в братство. Об истинах, оставшихся неизменными с тех пор, как двенадцать столетий назад наши предшественники бежали из Иерусалима, спасаясь от ярости римлян, и лживая, безбожная «правда» Рима над ними восторжествовала. И вот теперь, более тысячи лет спустя, мы с тобой вновь находимся на земле предков — и вновь имеем дело с яростью Рима, пусть иной, обновлённой, но всё же римской версией истины. Все мы, члены братства, поклялись следовать определённым обетам и установлениям, чтить некие древние заветы, и это должно даровать нам возможность неизменно с честью исполнять свой долг и свои задачи. Причём предполагается, что с момента своего возникновения и эти обеты, и эти задачи остаются незыблемыми. Но взгляни сейчас на Римскую церковь. В ней нет ничего незыблемого, Андре. Всё — любое предписание, любое правило, любой догмат, любая обязанность — меняется по воле того, кому удастся захватить власть. Чтобы не ходить далеко, вспомним об основании нашего ордена Храма девяносто лет тому назад. До его основания, на протяжении тысячи лет сама мысль э том, что священники и монахи могут сделать своим ремеслом убийство, была бы предана анафеме. Но пришло время — и клирики, создавшие наше братство, коренным образом изменили это представление, ранее казавшееся незыблемым. Замечу, изменили к немалой личной выгоде. Всё, что для этого потребовалось, — поменять местами некоторые постулаты да пересмотреть взгляды на волю Господа, которую выражают и истолковывают его служители. Но раз так, ничто в Римской церкви не абсолютно... Ты поспеваешь за ходом моей мысли?

Сен-Клер кивнул.

— Вполне. Только понятия не имею, к чему ты клонишь.

Лёгкая улыбка промелькнула на лице Синклера, слегка смягчив его серьёзное выражение.

— Да я и сам понятия не имею. Но полагаю, нам обоим не помешает найти новые ориентиры. Я осознал это, когда по твоему голосу понял, как ты относишься... Какое отвращение вызывает у тебя то, как Ричард обошёлся с пленными мусульманами.

Сен-Клер лишь слегка покачал головой да понизил голос.

— «Отвращение» — слишком мягко сказано. У меня просто нет подходящих слов, чтобы выразить, что у меня на душе. Но чувства, которые кипят во мне, очищают меня. Во всяком случае, я на это надеюсь. Но между нами, Алек, не должно быть недопонимания или лжи. Ричард не просто «дурно обошёлся» с пленными мусульманами. Он перебил их, и место убийства до сих пор пропитано кровью. Он истреблял их тысячами, причём по единственной причине — желая сорвать на них досаду и показать Саладину, что раздражён поведением султана.

— Ричард — твой сюзерен, Андре.

— Нет, кузен, я больше не вассал Ричарда. Вассальные отношения между нами закончились, когда я стал тамплиером. Ты это прекрасно знаешь, потому что точно так же прекратил отношения со своим сеньором. Сам Ричард пожелал, чтобы я вступил в Храм, и, делая это предложение, прекрасно понимал: если я стану тамплиером, он потеряет право на мою службу и верность. Так и произошло. Ричард Плантагенет больше не может требовать от меня исполнения вассального долга. Но даже тогда он проявил двуличие, подбивая моего отца принять участие в Великом походе... Но не потому, что нуждался в нём. Мессир Анри Сен-Клер не обладал никакими особенными навыками и достоинствами, Ричард Английский мог бы где угодно найти другого главного военного наставника. Нет, простая и неприглядная истина заключается в том, что Ричард вообразил — или ему нашептали, — что мессир Анри должен отправиться с ним на войну в качестве щита. Да, из отца получился прекрасный щит против любимого сподвижника Генриха Второго, маршала Англии Уильяма, который якобы угрожал Ричарду. Эта мысль засела у Ричарда в голове и мгновенно превратилась в его непререкаемую волю, против которой мой отец был бессилен...

Синклер, должно быть, заметил, как изменилось выражение лица Андре.

— Ты что? В чём дело?

Сен-Клер поднял руку, упреждая дальнейшие вопросы.

— Просто до меня дошло, что к тому времени, когда Ричард и де Сабле пришли в дом моего отца и стали уговаривать старика отправиться с ними, король уже заранее всё решил. Роберу де Сабле было уготовано сделаться великим магистром Храма, и Ричард об этом знал. Да что там! Честно говоря, нельзя исключать того, что именно король стоял за провозглашением де Сабле магистром. Но даже если так... Если Ричард знал, что его друг должен стать великим магистром, на то он и Ричард, чтобы вообразить, что сумеет держать де Сабле в руках, играя на его признательности... И тогда без усилий и нажима практически заполучит Храм в полное своё распоряжение. Другое дело, что, если у будущего короля действительно были такие мысли, он серьёзно заблуждался, ибо Робер де Сабле не стал бы марионеткой ни в чьих руках, будь то Папа, король или император. Он носит титул великого магистра Храма менее трёх месяцев, но уже продемонстрировал всем независимость своего нрава. А ещё он верный, безгранично преданный член древнего братства, о чём Ричард даже не подозревал. Королю незачем знать, кому на самом деле принёс нерушимые обеты его дорогой друг. А то, что мы это знаем, в данный момент нам не поможет.

Несколько мгновений Андре стоял молча, покусывая нижнюю губу, потом присел на лежавшее у его ног седло и посмотрел на Синклера.

— Ну и что мы теперь будем делать? — спросил он.

Алек Синклер положил арбалет на землю и сел на своё седло.

— Честно? Понятия не имею. Поэтому буду благодарен за любое разумное предложение.

— Хм... Что касается меня, я не имею ни малейшего желания отправляться куда бы то ни было с Ричардом и его войсками. Конечно, я мог бы некоторое время держаться в стороне от событий, но вряд ли меня удовлетворило бы даже такое положение дел. Чего бы мне на самом деле хотелось, так это оказаться в месяцах пути отсюда, за морем, у себя на родине, в Пуату. Увы, это явно невозможно. Значит, несмотря на всё вышесказанное, мне придётся исполнить свой долг, всеми силами служа Храму.

— Но что будет, когда возобновятся боевые действия? Что ты будешь делать тогда?

Андре недоумённо воззрился на кузена.

— Буду сражаться. А что ещё я могу делать?

— И ты не видишь в этом никакого противоречия?

— В чём? В том, что я вступлю в бой? А где тут противоречие? Я рыцарь, брат-воитель. Меня, как и вас, всю жизнь учили именно сражаться.

— Да, кузен, может, и так, но у меня было на десять лет больше на поиски истины, чем у тебя.

— Какой истины? О чём вы?

Алек Синклер хмыкнул и криво усмехнулся.

— Не знаю, кузен. Понятия не имею. Просто это кажется мне странным... Толькочто ты ярился из-за трёх тысяч перебитых мусульман, а теперь беззаботно говоришь о предстоящем убийстве куда большего их числа. Разве это не противоречие?

— Нет, Алек. То, что произошло вчера, — жестокость, истребление беззащитных жертв, которых связали и утыкали болтами. А я говорю совсем о другом: о честном сражении, лицом к лицу с врагом...

— Каковое имеет место не так уже часто. Куда чаще противника поражают издалека, с помощью таких штуковин.

Алек кивнул на их арбалеты. Андре пожал плечами.

— Может, и так. Но в бою у каждого из противников есть возможность выиграть и выйти из битвы если и не невредимым, то, по крайней мере, живым.

— Оставив множество трупов раздуваться под палящим солнцем пустыни.

Сен-Клер сощурился.

— Вы насмехаетесь надо мной. Почему?

— Я вовсе не насмехаюсь над тобой, кузен. Просто когда начинаешь задавать вопросы о том, во что веришь, и докапываться до сути дела, перестаёшь верить вообще.

Сен-Клер погрозил кузену пальцем.

— Это слишком невразумительное и туманное изречение даже для лесного края, откуда вы прибыли, Алек.

Андре нашарил позади себя седельные сумы, подтянул их ближе и, порывшись в одной из них, выудил матерчатый узелок.

— Песчаная куропатка, — пояснил он, разворачивая свёрток. — Очень похожа на тех куропаток, которые водятся у нас дома, только покрупнее. Вчера вечером я подкупил повара и за сумасшедшую цену разжился четырьмя. Если бы знал, что вы вернётесь сегодня, разорился бы на восемь. Угощайтесь. Здесь, в шёлковом пакетике, есть даже соль.

Некоторое время они ели в довольном молчании, потом Алек спросил:

— Что ты думаешь о Филиппе Французском? Сможет он смыть позор, которым запятнал себя, покинув поле боя?

Андре покачал головой.

— Филипп не видит никакого бесчестья в своём поступке, и никто не дерзнёт его обвинять. Он поднялся с одра болезни, отважно сражался под стенами Акры, штурмуя Проклятую башню, — о чём раструбили повсюду. Именно во время его последнего натиска пала Акра. После этого он сможет с веским основанием утверждать, что именно его штурм принёс христианскому войску успех и что он выполнил свою задачу. А ещё Филипп сможет настаивать на том, что Ричард является виновником злосчастных раздоров среди союзников, потому что английский король прибрал к рукам плоды чужих завоеваний и захваченные другими земли и отказался поделиться с соратниками. Можно подумать, что один лишь Ричард два года осаждал Акру и в конце концов добился её падения. Плантагенет нанёс обиду не только Филиппу, но и эрцгерцогу Австрийскому, самому могущественному и последнему оставшемуся в Святой земле вассалу Барбароссы. Не говоря уж о том, что Ричард отвратил от себя всю знать Святой земли, лишившуюся земель после Хаттина. Теперь, когда эти земли отбиты, здешние вельможи утратили их снова, потому что их захватили люди, только что прибывшие из Англии. Филипп будет доказывать, что из-за самонадеянности и жадности Ричарда короне Франции больше нечего было здесь делать — тем более что Филипп болен, у него выпадают зубы и волосы, и это широко обсуждается повсюду. Да, Филипп Август просто взял и уплыл отсюда, почти один. Но он не сбежал. Он оставил свою армию под командованием герцога Бургундского, и никто не может пожаловаться на такую замену... А всякий, кто наслышан о подвигах французского короля, но не имел сомнительного удовольствия знать Филиппа лично, будет считать его героем.

Синклер задумчиво кивнул.

— Но в чём истинная подоплёка его отъезда? Почему он покинул Святую землю? Как ты считаешь, Андре?

— Жадность и политика. Полагаю, он начал планировать своё отплытие в тот день, когда фландрец пал под стенами Акры, в начале июня.

— Какой фландрец? Ты имеешь в виду Жака д’Авеснеса из Эльзаса? Кажется, его звали именно так.

— Нет, д’Авеснес, рыцарь из Эльзаса, один из вассалов графа Фландрии, живёхонек. А я имел в виду самого графа Фландрии. Вряд ли я когда-нибудь слышал его полное имя, а если и слышал, то забыл. Все говорят, что он был удивительным человеком. Очень сильным, мужественным, привлекательным — из тех, кого, встретив раз, уже не забудешь.

— Но какое отношение он имел к Филиппу, не считая того, что был его соседом и союзником?

— На первый взгляд вроде бы никакого. Но его неожиданная смерть имела для Филиппа огромное значение, потому что граф Фландрии не имел наследника. Граф правил Артуа и Вермандуа. Там, откуда я прибыл, все знают, что тех пор, как Филипп добрых двадцать лет тому назад взошёл на французский трон, он жаждал завладеть этими землями — а в придачу самой Фландрией вместе с Эльзасом и прилегающими бельгийскими территориями, тоже принадлежавшими графу. Если бы французский король застрял здесь в то время, как эти лишившиеся правителя земли остались открытыми для поползновений соперников, его шансы исполнить свою мечту были бы невелики. Поэтому я уверен: Филипп начал готовиться к отплытию домой с того момента, как узнал о смерти графа Фландрии... И в эти приготовления входил геройский, наделавший столько шума, штурм Проклятой башни. Не сомневаюсь, Филипп всё спланировал с тем расчётом, чтобы прибыть домой вскоре после злосчастной гибели графа и обеспечить безопасность Фландрии и последующее поддержание порядка на своих северных рубежах. Может, Филипп и не принадлежит к числу лучших военачальников мира, но он хороший правитель, с этим не поспоришь... Но за разговором я даже не спросил вас о вашем плавании на Кипр. Эта поездка ведь тоже касалась земельных владений?

— Да, в некотором роде. Мне было поручено осмотреть остров и приглядеть подходящее место для будущей резиденции ордена — место, которое станет нашим форпостом при освоении Кипра.

— Говоря «нашим», вы имеете в виду Храм? Или в это дело вовлечено и тайное братство тоже?

— Вовсе нет! — энергично возразил Синклер. — В настоящий момент из членов братства в дело замешаны лишь мы с де Сабле, и вряд ли совет захочет это изменить.

— Итак, вы нашли подходящее место?

— Да, один из замков Комнина, неподалёку от Накосии. Первый отряд — двадцать рыцарей и столько же братьев-сержантов — уже отбыл туда вчера, чтобы всё подготовить. Мы с ними разминулись, и, наверное, это к лучшему.

— Почему?

— Потому что уже начинаются раздоры, а я вовсе не хочу, чтобы меня в них втянули. Де Сабле тоже этого не желает, но у него мало шансов остаться в стороне. Он великий магистр и благодаря своей дружбе с Ричардом сделал возможным наше плавание на Кипр. Однако в делах ордена на Кипре ему надлежит руководствоваться решениями Капитула. Не то чтобы ему давали прямые указания, но и косвенных достаточно, чтобы породить различные коллизии.

— Не понимаю. Я думал, великий магистр обладает всей полнотой власти внутри ордена, а судя по вашим словам, получается, что это не так. Откуда такие сведения?

— Оттуда, что сам де Сабле рассказал мне об этом нынче утром. Старшие братья выразили глубокую озабоченность в связи с последними событиями, и он согласился в данном случае следовать их советам. Орден доселе никогда ещё не обладал собственными, суверенными, подвластными только ему одному владениями, и братья озабочены тем, чтобы на этой новой стезе не наделать ошибок, ибо цена принятых решений может быть огромна. Превыше всего, что можно себе вообразить.

— Не понимаю.

— А ты подумай, Андре. Подумай, о чём идёт речь.

Андре вяло пожал плечами, давая понять, что всё это не слишком его интересует.

— Вообще-то я не очень задумывался об этом. Вы сказали, что орден получает в своё распоряжение остров, откуда сможет готовить военные операции в Святой земле и прилегающих к ней территориях; остров, удалённый от христианского мира настолько, что тамплиеры могут не опасаться постоянной опеки назойливых королей и прелатов. Мне понятно, почему это привлекает орден. А кому это не по душе?

— Так-то оно так, но это далеко не всё. Ты вообще понял, что я имею в виду? Мне кажется, ты упустил самое главное.

Андре слегка нахмурился, но потом склонил голову, соглашаясь.

— Возможно. Тогда просветите меня. Что именно я упустил?

— Масштабы, кузен. Границы возможностей. Видишь ли, мы с тобой, простые люди, подходим ко всему с обычными человеческими мерками. Но перед орденом открылись грандиозные перспективы: шанс не просто создать плацдарм для дальнейших операций, но и основать полностью независимое государство! Свою собственную островную державу. Её будет защищать Храм, ею будет управлять Храм, и нести ответственность она будет только перед Храмом. Такова их мечта, и они полны решимости претворить её в жизнь.

— Во имя Бога живого! Это действительно грандиозный замысел, сто́ящий сотни тысяч золотых византинов.

— Пока выделены только сорок тысяч. Остальные будут уплачены со временем.

— Но погодите, это... просто непостижимо! И Робер де Сабле будет править новой державой?

— Как великий магистр — да, пока остаётся магистром. Но я думаю, Робер совершил ошибку, согласившись поделиться толикой своих полномочий, пусть даже временно, ради осуществления столь великого замысла. Боюсь, тем самым он обрёк всё предприятие на провал. Уже сейчас слишком много заурядных людей, которым не следовало бы иметь голоса в таких вопросах, высказывают различные мнения и сбиваются в группировки. Буквально за одну ночь создаются фракции и тут же затевают свары из-за денег. Кроме того (и, кажется, это беспокоит только меня одного), орден не испытывает уважения к киприотам, с которыми ему предстоит делить остров. Как раз делить-то наши орденские чины ничего и ни с кем не собираются. Они уже во весь голос толкуют о том, чтобы обложить местных жителей суровыми податями и повинностями в пользу ордена. И никто даже словом не обмолвится о том, чтобы помочь местным жителям и снискать их поддержку и верность. А ведь орден владеет этой землёй всего-навсего несколько недель, меньше месяца. Клянусь, вся затея обречена на провал, помяни моё слово.

Синклер умолк, заметив, что Андре повернул голову и куда-то всмотрелся. Проследив за его взглядом, Алек сказал:

— Кто-то едет, и он не из наших.

Алек Синклер встал, прикрывая ладонью глаза от солнца. Слева по гребню дюны приближался человек верхом на ослике.

Хмыкнув, Синклер поднял руку высоко над головой и снова её опустил.

— Это Омар, — промолвил он.

Приближавшийся человек был всё ещё далеко, но Андре узнал в нём старого палестинца-водовоза. Водовоз остановил ослика и застыл в седле. После паузы, во время которой можно было бы сосчитать до десяти, Синклер снова поднял руку, и старик, натянув поводья и развернув ослика, потрусил обратно.

— Что это было? — осведомился Андре.

— Вызов. Сегодня вечером мне нужно встретиться с Ибрагимом, на том самом месте среди камней. У него кое-что для меня есть. Надо полагать, послание, которое следует передать де Сабле. Хочешь отправиться со мной?

— Конечно хочу. Но не пойму, что только что произошло. Откуда старый Омар знал, где вас искать? И как он узнал вас на таком большом расстоянии?

— Если подумать, существует не так уж много мест, где я мог бы находиться. Полагаю, он узнал меня по одежде.

— Хватит шутить, лживый шотландский язычник! Отвечайте серьёзно и правдиво! — воскликнул Андре, поскольку Алек Синклер был одет точно так же, как сам Сен-Клер или любой другой тамплиер, — в белую мантию с красным крестом боевого рыцаря.

Синклер ухмыльнулся.

— Он узнал меня, когда я в первый раз поднял руку. Никто другой не стал бы приветствовать его подобным образом. Обычно, если хотят подозвать человека, ему машут. Потом, когда я опустил руку, он сосчитал до десяти — и тогда я поднял руку снова, подтверждая, что понял его сообщение. А суть сообщения в том, что Ибрагим будет ждать меня сегодня вечером или в крайнем случае завтра до полудня.

— А это из чего следует? Объясните.

Кузен Андре, поморщившись, пожал плечами.

— Ну, раз Омар выбрался сюда, чтобы меня найти, значит, я понадобился срочно. Если бы дело не было таким спешным, он подождал бы меня в лагере. А то, что у Ибрагима есть для меня сообщение, я понял по одежде водовоза. У Омара есть две куфии — белая и чёрная. Когда он является на встречу со мной в чёрной куфии, это значит, что мне нужно встретиться с Ибрагимом, когда мне будет удобно. Когда же он перевязывает чёрную куфию белой лентой, встретиться с Ибрагимом надо побыстрей. Белая куфия означает — меня ждут срочно, а чёрная лента на ней говорит о том, что у Ибрагима есть для меня послание. Всё очень просто. О таких условных знаках договорились уже много лет назад. Мне рассказывали, что это случилось ещё во времена первых тамплиеров и Гуга де Пайена.

Синклер взглянул на небо, прикидывая, насколько высоко стоит солнце.

— Сейчас как раз середина дня. Нам лучше вернуться в лагерь. Мне нужно повидаться с де Сабле — рассказать, что мы уедем, и предупредить, что он должен ждать сообщения от Рашида аль-Дина. А ты покамест сможешь раздобыть для нас свежих лошадей, оседлать их и найти мешки с овсом — корма должно хватить дня на три, на тот случай, если мы задержимся. Да и нам тоже стоит захватить еды на три дня.

— А как насчёт одежды? Поедем в доспехах или в здешнем наряде?

В ответ Алек Синклер жестом изобразил «салам» — исламское приветствие, коснувшись пальцами груди и лба.

— Одно из главных открытий, которое сделали наши предшественники из христианского мира, прибывшие в этот край задолго до нашего рождения, — это то, что местные жители гораздо лучше чужаков знают, какая одежда подходит для пустыни. Мы будем путешествовать под видом здешних уроженцев, и никто нас не побеспокоит. Когда приготовишься, принеси все припасы в свою палатку и дай наставления своему заместителю, чтобы он прикрыл тебя во время отсутствия. Встретимся в твоей палатке, чтобы мои штабные соратники не заметили наших приготовлений.

Синклер снова бросил взгляд на небо.

— Встретимся через час.

Андре кивнул.

— Прекрасно, но не забудьте: вы должны рассказать мне о том, что узнали на Кипре.

— Ну, если я забуду, ты мне напомнишь. В дороге у нас будет много времени для разговоров.

Пришпорив коней и даже не позаботившись о том, чтобы подобрать импровизированную мишень, рыцари поскакали в лагерь.

* * *

Сев в седло, Андре Сен-Клер начал последний этап своей жизни в качестве рыцаря-тамплиера. У него не было никаких предчувствий относительно грядущих решительных перемен. Но в будущем ему предстояло услышать тысячи раз, что человеку не дано знать своё предназначение, что он узнает его, лишь когда приходит время.

Андре должен был исполнить предначертанное ему уже сегодня после полудня, но пока даже не подозревал об этом.

Роль вестника судьбы сыграл его кузен и друг, Александр Синклер.

Около четырёх часов вечера кузены выехали из лагеря и углубились в пустыню.

С падения Акры прошло шесть недель, Саладин и его войска давно отступили на юг, в сторону Иерусалима и прибрежных городов, поэтому путешествовать в окрестностях Акры было почти безопасно. И всё-таки первые несколько миль кузены проделали в молчании. То один, то другой внимательно озирался, желая убедиться, что за ними никто не едет и не следит.

После двух часов езды, когда солнце начало последнюю треть своего пути, они достигли края самых высоких дюн. Впереди, на горизонте, показалась изломанная, зазубренная линия, обозначавшая край усыпанного валунами поля, куда и направлялись рыцари.

— Знаете, — сказал Сен-Клер, впервые прервав молчание, — после того как я впервые увидел это место, я мысленно часто возвращался к нему, потому что оно мне что-то напоминало. И только сейчас я вспомнил, что именно.

Алек повернулся в седле и с усмешкой взглянул на кузена.

— Ты о чём — о дюнах или скалах, показавшихся впереди? — Извините, я имел в виду валуны. Каменное поле.

— А, я так и подумал. Хотя и удивился, потому что сам никогда не видел ничего похожего, даром что живу в этой земле лет на десять дольше тебя. Что могут напоминать те валуны?

— Другое место... Другое каменное поле.

— Расскажи мне о нём. Где оно находится?

— Во Франции, к югу от Парижа, чуть восточнее главной дороги на Орлеан. В местности, именуемой Фонтенбло. Не помню уж, как меня туда занесло, но в один прекрасный день я оказался в великолепном лесу, простиравшемся на много лиг во всех направлениях. А посреди леса я нашёл поле гигантских камней, похожих на здешние, — округлых, словно обточенных; величина их поражала воображение. Рядом с ними я чувствовал себя карликом. Они высились вокруг в величественном молчании, наполняя меня благоговением.

— Так же, как здешние камни.

— Да, но не совсем. Потому, что то поле камней во Франции расположено в лесу. Повсюду камни соперничают с деревьями, одни заслоняют другие, хотя почти все камни такие большие, что их не заслонишь. Там нет дорог, нет троп, по которым можно было бы ходить вокруг валунов, разве что старые оленьи тропки. А в глубине самых густых, непролазных зарослей таятся прогалины... И на одной из них есть пещера, очень похожая на вашу здешнюю пещеру. Её тоже образует нагромождение больших камней, за прошедшие тысячелетия сильно изъеденных ветрами и ливнями. Но внутри пещеры сухо, туда не проникает ни дождь, ни ветер. Она очень похожа на ваше пустынное убежище, несмотря на некоторые отличия.

Выслушав Сен-Клера, Синклер некоторое время молчал, потом натянул поводья, придержав коня, и задумчиво взглянул на Андре.

— Как мы выяснили, Шариф аль-Кваланиси учил нас обоих арабскому языку. Но скажи, что ещё он тебе преподавал? Не склонял ли на стезю философских раздумий?

— Было такое. А почему вы спрашиваете, умышленно или случайно?

-' Да какая уж тут случайность, кузен. Твои рассуждения — типичный пример зеркального отражения, которое всегда так восхищало Шарифа аль-Кваланиси. Интересно, что бы он сказал, если б узнал, что ты сумел разглядеть параллель и угадал парадокс.

— Я не заметил в своих рассуждениях никакого парадокса.

— Чепуха, не стоит отрицать очевидное. Два поля камней, по сути одинаковых, но относящихся к разным мирам. Одно поле — посреди засушливой пустыни, другое — среди густых зарослей деревьев с белёсой корой и бледной листвой. Одно — там, где среди бескрайних песков не увидишь живого существа; другое — в лесу, полном жизни, окружающей каменные глыбы и валуны, как мхи и лишайники окружают кучи гравия. И между этими двумя полями существует единственная связь — ты. В этом таится некое неведомое послание. Как думаешь, решил бы Шариф аль-Кваланиси эту загадку?

Сен-Клер покосился на кузена, чуть склонив голову набок.

— Понятия не имею. Дайте мне пораскинуть мозгами, и я отвечу, если что-нибудь придёт в голову.

Синклер промолчал, и некоторое время они продолжали путь к линии валунов, обозначавших начало каменного поля. Уже у самого края поля Андре Сен-Клер натянул поводья, и его кузен, державшийся позади, сделал то же самое.

— У меня появилась удивительная мысль, — промолвил младший из рыцарей. — Наверное, такое никогда не пришло бы мне в голову, если бы вы не подтолкнули меня к размышлениям над материями, над которыми сам я в жизни бы не задумался. Итак, два поля камней. Одно в корне отличается от другого, и вместе с тем они схожи. Поле из моей юности будит во мне воспоминания, отдающиеся в душе столь громким эхом, что порой это причиняет боль. То поле кажется цветущим, пышным, полным посулов. Другое поле камней — чуждое мне, в нём нет места воспоминаниям, здесь ничто не пробудит эхо, всё вокруг серо, тускло, невыразительно. Иссохшее и безжизненное, оно усыпано камнями и останками былых грёз и желаний, не стоивших того, чтобы стремиться их осуществить. С одной стороны — моя ранняя юность. Дивная, зелёная страна, полная надежд и страстей. Повсюду буйная зелень, только листья деревьев бледные и болезненные. Ни цветов, ни плодов, лишь корявые деревья с узловатыми, сухими корнями, а вокруг — ничего, кроме камней. Камней, бросающих вызов любой непогоде. С другой стороны — мои зрелые годы. Суровая, засушливая пустыня, в которой не меньше камней, чем на поле во Франции. Но эти камни не окружает зелень, поверхность их выветрена и отполирована песчаными бурями. Ни цветов, ни плодов, ни корявого деревца, оплетающего камень корнями. Вот, казалось бы, две правды, такие разные и вместе с тем столь схожие. Но на самом деле правда всего одна.

Последовало долгое молчание, пока наконец Алек Синклер не задал вопрос:

— И в чём же она состоит?

Андре Сен-Клер обернулся и взглянул ему в глаза.

— Я уже говорил, кузен, что понятия не имею.

Оба рыцаря покатились со смеху, тронули своих коней и молча возобновили путь.

— Нам всё ещё нужно решить, что мы будем делать, — напомнил в конце концов Алек Синклер. — В ближайшую неделю Ричард собирается выступить по старой прибрежной дороге на юг, чтобы сразиться с Саладином, захватить Иерусалим и разгромить сарацин раз и навсегда. Он уже отдал распоряжения относительно походного построения — авангард составят тамплиеры при поддержке ополчения из Туркополя, за ними последуют вассалы Ричарда из Бретани, Анжу и Пуату. Следом двинутся нормандцы и англичане, им будет поручено заботиться о боевом знамени, а арьергард составят французы с госпитальерами и местными вспомогательными силами. Прежде чем начнётся поход, нам с тобой нужно решить, что мы собираемся предпринять.

— Какой смысл об этом говорить, кузен? Тамплиеры будут в авангарде. Именно там наше с вами место.

Некоторое время они молчали, потом Алек взорвался:

— Проклятье, я вижу, остаётся одно: рассказать тебе всё! Не хотел я этого делать, да нет другого выхода. Слушай. Будучи на Кипре, я, как и обещал, съездил в Фамагусту, на могилу твоего отца. Могилу я нашёл без труда, помолился там за упокой его души, но по возвращении в Лимасол услышал рассказ, которому сперва не мог поверить. Тогда я затеял собственное расследование. В Лимасоле живёт еврей по имени Аарон бар Мелед. Не знаешь такого?

— Нет, я не знаю еврея ни с таким, ни с каким-либо другим именем, тем паче в Лимасоле. А что, должен знать?

— Да, стоило бы. Мне о нём рассказал один товарищ, агент Рашида аль-Дина, живущий в Лимасоле в качестве шпиона. Услышав, как меня зовут, он поинтересовался, не родственник ли я Сен-Клеру — имя-то звучит похоже. Когда я объяснил, что бывший главный военный наставник приходился мне дядей, он разволновался и поведал мне свою версию о том, что случилось с твоим отцом. Я отказался ему верить. Тогда шпион рассказал мне, как найти того человека, Аарона, и на следующий день я отправился к нему. Отыскать еврея оказалось нетрудно... Помнишь, ты говорил об «очищении» — о гонении на евреев за несколько дней до того, как ты покинул Лимасол?

— Помню. Из-за этого безумия я не смог в последний раз увидеться с отцом.

— Да. Так вот, этот Аарон был одним из тех, кого разыскивали во время гонений на евреев на Кипре. Разыскивали вместе со всей семьёй — женой Лией, сыном и дочерью. Я встречался с его женой и видел дочь. Дочь красавица. Сын его мёртв, погиб во время «очищения». Ему было четырнадцать лет. Но самого Аарона, Лию и их дочь спас и укрыл франкский рыцарь. Еврей именовал его полным титулом — мессир Анри Сен-Клер, главный военный наставник Англии. Если верить Аарону, Сен-Клер спас их прежде, чем разразилась беда. Я понятия не имею — и сам Аарон этого не знал, — откуда твой отец проведал обо всём заранее. Не знаю я и того, что сталось с мальчиком. Знаю только, что Анри переправил семью еврея из Лимасола в рыбацкую деревеньку дальше по берегу, и там Аарон и его родные оставались до тех пор, пока не услышали, что Ричард собрался отплыть в Святую землю. Лишь тогда они вернулись домой, в Лимасол, чтобы оплакать сына и начать жизнь заново. Но из-за того, что семья еврея исчезла, кто-то донёс на твоего отца Ричарду. Должно быть, кто-нибудь заметил мессира Анри, когда тот спасал евреев, а может, его предал кто-то из своих людей. Кто бы ни нашептал на него Ричарду, он глубоко вонзил клинок, а потом ещё и повернул его.

Уверен, для подлого наушничества было выбрано подходящее время, скорее всего когда Ричард был пьян. Весть о «предательстве» твоего отца должна была привести короля в ярость. К тому времени мессир Анри уже отбыл в Фамагусту, и головорезы Ричарда отправились туда, чтобы расправиться с Сен-Клером и представить всё так, будто тот стал жертвой случайной стычки с повстанцами. Так всё и вышло. Все поверили, что с твоим отцом и двумя его спутниками случайно приключилась беда. Но по возвращении в Лимасол убийцы не держали язык за зубами, и мой товарищ подслушал их разговор в таверне. Посетители таких заведений умеют молчать, о мессире Анри Сен-Клере мой товарищ знал только по слухам, поэтому и не обмолвился никому ни словом, пока не зашёл разговор о моём имени. Тогда он поведал мне всё, что знал.

Синклер замолчал, дожидаясь ответа Андре, но его кузен как будто заснул в седле, слегка покачиваясь в такт конской поступи. Однако глаза Андре были открыты, и Синклер, поняв, что тот слушает, продолжал:

— Я расспрашивал повсюду, но ничего не смог узнать про людей, которых описал Сулейман — так зовут моего товарища-шпиона. Вообще-то я не собирался называть его имя, но беды от этого не будет. К тому времени, как я высадился на Кипре, убийцы отплыли вместе с Ричардом и уже две недели находились здесь, в Святой земле.

Алек широко развёл руками.

— Значит, у нас нет способа установить их имена. Это мог быть кто угодно из сотен прихлебателей, которые толпами увиваются вокруг Ричарда, заглядывая ему в рот.

Синклер снова взглянул на Андре.

— Мне даже не удалось выяснить, действовали ли они по приказу Ричарда или по собственному почину, предугадав злобное желание короля, — подобно тому как головорезы Генриха Второго расправились с Томасом Беккетом. Ричард любит вспоминать историю с Беккетом к месту и не к месту. Он говорит об этом так часто, что убийцы вполне могли решиться на злодеяние без прямого указания короля, в надежде снискать его благосклонность. Но как бы то ни было, Ричард несомненно знал, почему погиб твой отец. Вот почему ты не слышал от короля ни слова со времени его прибытия сюда. Сомневаюсь, что он осмелился бы взглянуть тебе в глаза.

На это замечание кузена Сен-Клер наконец отозвался. Спокойно, как о чём-то само собой разумеющемся, он заявил:

— Можете быть уверены, Алек, он смог бы взглянуть мне в глаза. Даже не сомневайтесь. Ричард Плантагенет посмотрел бы мне в глаза с приветливой улыбкой, ещё не утерев с рук кровь моего отца. Его любовь к себе столь безмерна, что он, похоже, сам верит в собственную непогрешимость. Как вы знаете, я искренне любил Плантагенета... Почти так же, как любил своего отца. Ричард посвятил меня в рыцари, я восхищался им, видя в нём образец паладина. Но потом, мало-помалу, я начал видеть его таким, каков он есть на самом деле. Любовь, восхищение, уважение и преданность, которые я питал по отношению к нему столько лет, обернулись привкусом уксуса и пепла. Моя душа страдала, сталкиваясь всё с новыми и новыми примерами вероломства и безмерного себялюбия этого человека. И все эти его качества нашли своё наивысшее воплощение в бесчестной расправе над сарацинскими пленниками. После такого даже весть о том, что Ричард убил моего отца, самого верного своего слугу, не пробудила во мне бурю страстей. Я верю вашему рассказу, но он нисколько меня не удивил. Мне даже кажется, что, загляни я поглубже в своё сердце, я бы понял, что уже подозревал нечто подобное... Просто старался об этом не думать.

Андре повернулся и вперил взгляд в кузена.

— Я оплакал отца, смирившись с тем, что он погиб. То, что он был убит коварным, неблагодарным другом, ничего не меняет. Убийство есть убийство.

Сен-Клер умолк, и Алек Синклер не пытался прервать молчание, поскольку видел, что добавить тут нечего. Наконец Андре заговорил сам, чуть ли не с улыбкой:

— Но теперь мне понятно, почему вы сказали, что нам следует обдумать наши дальнейшие действия. У вас имеются на этот счёт какие-нибудь соображения?

— Да. Езжай вперёд, я за тобой.

Они доехали до середины каменного поля, и рядом с башенкой, отмечавшей крышу пещеры, Сен-Клер повернул налево, на едва заметную тропу, что вела вниз, к замаскированному входу. Алек последовал за ним.

— Первый и самый очевидный путь: исчезнуть в пустыне и поселиться среди наших друзей, — заговорил Синклер. — Это нетрудно будет проделать, поскольку мы можем рассчитывать на поддержку самого великого магистра. Нужно будет только объявить ему, что мы выполняем особое, тайное задание за пределами лагеря. Роберу де Сабле даже не придётся лгать, поскольку никто не станет спрашивать у него, какому именно ордену служим мы и он сам. Все воспримут как нечто само собой разумеющееся, что мы действуем по поручению Храма. Никому и в голову не придёт в этом усомниться. То, что для такого задания выбрали именно нас, тоже никого не поразит, ведь мы оба свободно говорим по-арабски и запросто можем затеряться среди сарацин, не будучи узнанными.

— Да, но тогда нам придётся поселиться среди людей султана. Не думаю, Алек, что это меня устроит. Вы можете вообразить, что проведёте всю жизнь с Рашидом аль-Дином, под взглядом его злобных глаз, не упускающих ни единого вашего движения? Разве это жизнь — постоянно сознавать, что, даже когда Рашид аль-Дин далеко, десятки и сотни его шпионов доносят ему о каждом вашем слове и поступке? Нет, кузен, такое предложение меня не вдохновляет. Есть у вас на уме что-нибудь другое?

Они уже добрались до спуска, ведущего к пещере, но, пока шёл разговор об ассасинах, даже не сделали попытки спешиться. Теперь Андре спрыгнул с седла, Алек последовал его примеру и взял лошадь под уздцы.

— Что ж, — сказал Синклер, — мы могли бы дезертировать и двинуться по пустыне на юг, на поиски моего друга аль-Фаруха, у которого я некогда был в плену.

Андре повернулся к нему, пренебрежительно подняв бровь.

— Прекрасная идея, у неё масса достоинств. Просто удивительно, как вам так быстро удалось до неё додуматься после провала вашей первой затеи. Значит, мы должны сдаться мусульманам в плен, рискуя быть убитыми на месте в отместку за то, что христиане недавно сотворили с их братьями. Отличное предложение, просто дух захватывает!

— Я говорю серьёзно. И никто нас не убьёт. Мой друг, эмир, обладает достаточным влиянием, чтобы защитить нас и дать нам убежище среди его людей. Думаю, там ты придёшься ко двору. У эмира есть дочь Фатима, чудесная девушка, которой скоро исполнится пятнадцать. Уверен, вы друг другу понравитесь.

— Алек, я принёс обет. Вы помните?

— Если ты и впрямь стремишься к такого рода аскетизму, можешь ему предаваться и среди сарацин. У эмира есть брат, с которым они очень близки, по имени Юсуф аль-Фарух. Он человек весьма благочестивый и учёный, а в придачу — умный, остроумный и сострадательный. Он — мулла, но не похож на всех остальных мулл. Уверен, тебе он тоже понравится. Что скажешь? Отправимся на поиски аль-Фаруха?

Сен-Клер воззрился на кузена округлившимися глазами.

— Алек, вы говорите серьёзно? Скажите, что это всего лишь шутка.

Синклер пожал плечами.

— Допустим, я шучу. Думаю, тебе не помешает улыбнуться и на время отвлечься от неприятных мыслей. А шутка отлично в этом помогает... Мне показалось, ты уже не так серьёзен, как во время нашего разговора об обетах и наказаниях, виновности и возмездии, и можешь немного посмеяться. По-моему, ты упустил из виду то мелкое обстоятельство, что мы с тобой — не христиане. А об этом не стоит забывать, кузен. Ты начал говорить, как грешник, наслушавшийся священников и оттого терзаемый чувством вины. На самом же деле ты привилегированный брат ордена Сиона. Хватит раздумывать о вине, кузен, это бессмысленное понятие.

— Алек, я вовсе не думал о вине. Меня заботит честь и то, что она исчезает, словно капельки росы на плоском камне под лучами солнца.

— Ах, честь! Это золотая монета, хотя часто оказывается, что её лишь позолотили, чтобы придать ей видимость цены. Расскажи мне о чести, Андре. Поведай, много ли чести в том, что здесь творится? Посмотри.

Алек полез в свою сумку, выудил оттуда золотую монету и поднял, чтобы Андре хорошенько её рассмотрел. Потом Синклер подбросил монету так, что она завертелась, поймал и зажал в кулаке.

— Это золотой византин, отчеканенный на монетном дворе султана. Держу на него пари, что из всего воинства, с которым мы сейчас маршируем, ты не сможешь назвать с ходу даже двух десятков безупречно честных и достойных людей. Вообще-то их, наверное, куда больше двух десятков, но ты должен назвать мне имена двадцати достойных мужей, знакомых тебе лично. Начинай. Да, и не забывай при этом смотреть под ноги.

Синклер повернулся и начал спускаться по тропе, а Андре последовал за ним, глубоко задумавшись и осторожно ведя за собой лошадь.

— Монета останется при вас, — буркнул Сен-Клер, когда они благополучно закончили спуск. — Я всё обдумал и полагаю, что мог бы назвать семерых-восьмерых, включая Робера де Сабле. А почему бы и не включить его в список? Итак, я могу назвать восьмерых лично мне известных крестоносцев, причём трое из них — братья-сержанты Храма, люди честные и достойные, но не обладающие большим влиянием и высоким положением. Это позор для меня.

— Позор? Но ведь в том нет твоей вины. Твоя честь принадлежит только тебе, так же как честь каждого из названных тобой людей принадлежит только ему. Это самое изумительное во всём, касающемся чести, кузен. Она живёт в нашей душе и устанавливает для каждого из нас личное мерило, и каждый из нас вынужден жить по своим собственным канонам. О, ты услышишь, как я говорю о чести Храма, или о чести воинов-тамплиеров, или о чести ордена, но всё это бессмыслица, облачённая в слова. Честь не может принадлежать никому, кроме отдельного человека. Она — его личное достояние и личное бремя; только его и никого другого. И всё это сводится к совести и выбору в час Страшного суда. К тому моменту, когда каждый должен будет провести черту на песке и встать позади неё. Твои представления, кузен, могут отличаться от моих, но никто в нашем мире не может лгать Богу. Твоя честь принадлежит тебе, это твоя сущность, твоя душа. А моя честь — только моя!

Андре Сен-Клер глубоко вздохнул.

— Ладно, — промолвил он. — И каково ваше последнее предложение?

— Я предлагаю войти в пещеру и поприветствовать Ибрагима. Он уже должен нас ждать. Больше предложений у меня нет.

— А у меня есть, всего одно.

— И в чём же оно заключается?

— Вернёмся в Акру и выступим с армией на юг, к Иерусалиму. Мне кажется, это самое разумное решение. Тем более что тогда у нас появится время обсудить наши терзания с братом Жюстином, у которого сейчас, когда все послушники приняты в орден в качестве братьев, полно других дел. И конечно, с магистром де Сабле. Я ещё раньше хотел у вас спросить — имеете вы хоть малейшее преставление о том, сколько наших братьев, не считая нас двоих, находится сейчас на Востоке?

— Не знаю. Но мы явно не единственные члены братства Сиона в Святой земле.

— Да. Далеко не единственные. По моему разумению, братьев здесь не меньше четырёх десятков, только едва ли кто-нибудь заботится о том, чтобы собрать их вместе. Мы не проводим сборов в Святой земле, и это кажется мне неправильным. Ведь жизнь братства не должна зависеть от неблагоприятных обстоятельств. Поэтому я намерен предложить великому магистру подумать о создании внутри ордена Храма особого общества, встречи которого будут проводиться втайне от остальных. Как вы считаете? Это было бы нетрудно устроить, и тогда у нас было бы чем заняться до конца войны. Мы могли бы посвятить своё время и помыслы исполнению высшего долга, не отвлекаясь на второстепенный. Как вам эта идея?

Алек Синклер кивнул. Потом кивнул ещё раз — уже с бо́льшим воодушевлением.

— Мне она нравится. Мы возвращаемся в Акру, беседуем с великим магистром, маршируем в Иерусалим с армией Ричарда, но по дороге вновь присоединяемся к братству. Превосходная затея. Я знал, кузен, что голова у тебя работает, и сейчас ты снова это доказал. А теперь давай засвидетельствуем своё почтение грозному Ибрагиму и получим его депеши.

Ибрагима, однако, на месте не оказалось. Он был там и, видимо, некоторое время ожидал на плоском камне в центре пещеры — Алек нашёл там послание, начертанное на листе пергамента. Угол пергамента прижимала клетка с почтовым голубем, на которой лежала кожаная трубка с документами.

В письме Ибрагим объяснял, что пробыл здесь целый день, больше не может ждать и оставляет документы, предназначенные франкскому тиади — так ассасины называли высшего местного представителя ордена Сиона. В настоящее время им являлся Робер де Сабле. Алек должен был положить бусину в привязанный к птичьей лапке цилиндрик и отпустить птицу, чтобы та нашла путь домой.

Андре внимательно наблюдал за тем, как Алек вытащил из заплечного мешка нитку бус, снял с неё маленькую бусинку и уронил в маленькую металлическую трубку.

— Красными бусинками пользуюсь только я, — пояснил Синклер. — У меня их целый мешочек, и я постоянно ношу с собой связку. Как только Ибрагим увидит такую бусинку, он сразу поймёт, что я получил его послание и всё в порядке.

Алек выпустил голубя, как только они вышли из пещеры, и наблюдал за его полётом, пока птица не пропала из виду. Потом обернулся к кузену.

— Сегодня Акра, а завтра, если будет на то Божья воля, мы выступим на Иерусалим, чтобы во главе с Ричардом и благословенным Робером де Сабле восстановить мощь нашего братства по всей Святой земле. В путь, кузен?

ГЛАВА 11

На следующий день Андре Сен-Клеру вспомнились замечания кузена о целомудрии и аскетизме, ибо, прежде чем армия снялась с лагеря и двинулась на юг, он чуть ли не лицом к лицу столкнулся с сестрой Ричарда, Иоанной Плантагенет.

Огромная армия пришла в движение ещё до рассвета, когда трубы королевских герольдов и колокола подняли всех с постели, знаменуя начало первого дня похода. То было двадцать четвёртое августа 1191 года, воскресенье, день святого Варфоломея.

В тот день из-за приготовлений к выступлению заутреню отменили, но всё равно перед рассветом священники и епископы начали служить Святую мессу. Отовсюду доносились повторявшиеся нараспев молитвы — они сливались в невнятный гул, подобный гудению пчёл громадного улья.

С откинутым кольчужным капюшоном, со стальным шлемом в руках, Андре переходил от одной кучки молящихся к другой, высматривая Алека и ухитряясь выглядеть озабоченным и благочестивым. Он нигде не задерживался, пока не добрался до места, где факелов было больше всего, где сильнее всего пахло ладаном, а одеяния собравшихся (среди которых было не менее трёх епископов) казались богаче, чем в любом другом участке лагеря. Среди храмовников в белых, с яркими алыми крестами, мантиях находился и сам великий магистр Робер де Сабле — его сразу можно было узнать по мантии из белоснежной шерсти с простыми чёрными равносторонними крестами спереди и сзади. Рядом с великим магистром стоял Алек Синклер, и Андре направился было к нему, но замер на месте: по другую руку от де Сабле он увидел короля, а слева от Ричарда — двух королев, Беренгарию и Иоанну Плантагенет в окружении стайки придворных дам.

Андре подошёл сбоку, поэтому сперва никто его не заметил, но, когда он остановился как вкопанный, это привлекло внимание Иоанны. Королева повернулась и воззрилась прямо на него. Застигнутый врасплох Андре не успел даже наклонить голову, ему оставалось лишь потупиться и надеяться, что его не заметят среди множества других людей. Держа очи долу, он сосчитал до пяти, а когда поднял глаза, увидел, что королева всё ещё смотрит в его сторону. Она нахмурилась, на лбу её появились морщинки.

Стараясь не шевелиться, не делать ничего такого, что привлекло бы её внимание, рыцарь снова медленно опустил глаза и ещё раз сосчитал до пяти, а потом и до десяти. Он мысленно убеждал себя, что Иоанна никоим образом не должна его узнать. Она никогда не видела Андре в полном облачении тамплиера; в ту пору, когда они встречались, он был гладко выбрит и носил длинные, нечёсаные волосы, подобавшие простому послушнику. Сейчас же он коротко постригся, у него отросла густая борода. Маловероятно, чтобы Иоанна смогла узнать Сен-Клера, хотя, конечно, ей могло почудиться в его облике что-то смутно знакомое.

Андре медленно поднял глаза и ощутил громадное облегчение, увидев, что королева больше не смотрит на него. Она по-прежнему хмурилась, но теперь её взгляд скользил по лицам стоявших вокруг Сен-Клера людей. Он же наблюдал за Иоанной, мечтая, чтобы она посмотрела совсем в другую сторону. Вскоре так и случилось: королева снова обратила взор к алтарю. Сен-Клер решил, что лучше ему перебраться в другое место, к краю толпы, и отложить разговор с Алеком на потом.

Однако Андре не спешил уйти. Теперь он был уверен, что Иоанна его не узнала и не сможет различить в толпе, поэтому взобрался на ближайший камень и стал смотреть на обеих королев. Ни одна из них, похоже, не была утомлена или недовольна суровой походной жизнью в военном лагере. Беренгария выглядела особенно величественно, она просто источала уверенность и спокойствие, ничто в её облике не давало повода заподозрить в ней жену человека, полное отсутствие интереса которого к женскому полу не было ни для кого секретом и повсюду широко обсуждалось. Однако, присмотревшись к молодой королеве повнимательней, Андре приметил лихорадочный румянец на её щеках... И ему показалось, что она тайком бросает взгляды на стоящего примерно в шаге впереди юного красивого стража, весь вид которого говорил, как он горд таким вниманием и как безгранично предан своей королеве.

Позабавившись этому, но ничуть не удивившись, Андре перевёл взгляд туда, где стояла Иоанна Плантагенет. Она притягивала к себе взоры так, словно стояла в одиночестве, а не в окружении тесной толпы. Уже не в первый раз Сен-Клер подумал о том, какая это замечательная и привлекательная женщина. Было очевидно, что сама Иоанна прекрасно сознаёт свою привлекательность и жаждет восхищённого внимания, хотя невозможно было сказать, на кого именно были направлены её чары — если в толпе вообще находился такой человек.

Андре улыбнулся про себя, когда у него мелькнула мысль, что это мог бы быть он. Молодой человек тут же отринул эту мысль и, окинув последним неторопливым взглядом высокую грудь королевы, её тонкую талию и крутые бёдра, постарался настроиться если не на полное целомудрие, то на некоторый аскетизм и решил не мешкая вернуться насборный пункт.

Погрузившись в размышления о чувственных материях, Андре чуть было не забыл о другом взгляде, которого стремился избежать. Он уже хотел соскочить с камня, как вдруг не столько увидел, сколько почувствовал, что на него смотрит король. Сен-Клер так никогда и не узнал, выражал ли лёд в пристальном взоре Ричарда гнев монарха. Или Андре этот лёд только почудился из-за собственной убеждённости, что, отказавшись от Беренгарии, он выступил против короля и разгневал его? Ведь именно против таких поступков его когда-то предостерегал отец!

Сознавая, что расстояние между ним и королём дарует некоторую безопасность, Андре долго не отводил взгляда, с вызовом и в то же время с глубоким ужасом глядя в глаза человеку, который некогда был его героем.

Ричард первым отвёл взгляд, и Андре смешался с товарищами с болезненным ощущением того, что — к худу ли, к добру ли — он отвергнут королём безвозвратно.

* * *

Как только месса закончилась, войска начали торопливо сниматься с лагеря. Тысячи палаток сворачивали и укладывали на обозные подводы. Огромные осадные машины разобрали и погрузили на повозки ещё несколько недель тому назад, сразу после падения Акры, и несколько дней целая армия механиков хлопотала, готовя этот громоздкий и ценный груз к переброске на юг. Подготовительные работы накануне завершились, механики с обозом выступили первыми и сейчас на несколько миль обгоняли основные силы. Рабочие команды сновали туда-сюда между сборными пунктами и гаванью Акры, сгружая провиант, фураж и снаряжение с многочисленных судов и перекладывая всё это на обозные повозки, которым предстояло двинуться по прибрежной дороге, проложенной римлянами для переброски легионов ещё до эпохи цезарей. Было много суматохи и суеты, но постепенно всё улеглось, последние палатки были сняты и уложены, последние подразделения нашли и заняли свои места в строю, запели медные трубы, и колонна двинулась по дороге на Иерусалим.

* * *

После двух дней неспешного, скучного марша, за который было проделано всего десяток миль (армия двигалась по утренней прохладе и отдыхала в самое жаркое время дня), Андре Сен-Клер встретился наконец со своим кузеном. Он решил в пути держаться подальше от Алека и не разыскивать его, ибо поблизости от палаток тамплиеров и шатра де Сабле было больше шансов случайно наткнуться на Ричарда.

Андре не имел ни малейшего желания встретиться ненароком со своим бывшим сюзереном, ибо прекрасно знал, как поведёт себя при встрече с убийцей отца, будь тот хоть трижды король. Поэтому он старался не ездить по лагерю, и Алек нашёл его перед палаткой — вопреки обыкновению, Сен-Клер сидел не в окружении своих подчинённых, а один. От ближайшего человека Андре отделяло футов двадцать — очень большое расстояние для походного лагеря армии, насчитывающей десятки тысяч людей.

— Я принёс вина, — вместо приветствия сообщил Алек, бросив полный бурдюк в торопливо подставленные руки Андре.

Потом Синклер удивлённо огляделся по сторонам.

— А где твой отряд? Ты что, потерял людей?

— Нет, но терпение с ними потерял. Поэтому отдал приказ своему первому сержанту Санглиеру, чтобы они до обеда практиковались в стрельбе из арбалетов. Последний раз эти бездельники практиковались около двух недель назад. А с тех пор, как я в последний раз ненадолго избавился от их оглушительного гвалта, прошло четыре недели. Ну почему, скажите на милость, воины не могут говорить нормальными голосами? А, не важно. Спасибо за подарочек! Даже не стану спрашивать, где вы разжились вином. Давайте лучше разопьём его за ваше здоровье.

Андре вытащил пробку, поднёс мех к губам и после нескольких больших глотков передал Алеку.

— Вот что, — сказал он, когда его кузен тоже отхлебнул вина. — Мы тут одни, поэтому скажите мне по секрету, как человек, причастный к тайнам: куда мы направляемся и с какими намерениями?

— Мы направляемся в Арсуф. Слыхал когда-нибудь о таком месте?

— Нет. А вы о нём слышали до того, как узнали, что мы туда движемся?

— Слышал и даже побывал там. Это древний портовый город, примерно в шестидесяти пяти милях южнее Акры. Заметь, не старый, а именно древний. Основавшие его греки назвали город Аполлонией. Он небольшой, окружённый стенами, с цитаделью из известняка — сейчас её обращённая к суше сторона лежит в руинах, но город всё равно нетрудно оборонять. Арсуф был одной из твердынь, захваченных Саладином после нашего поражения у Хаттина. Сейчас Ричард намеревается отбить город и использовать его как базу для наступления на Яффу, следующий крупный порт, в шести милях к югу от Арсуфа. Получив надёжные гавани для своих транспортных судов, Ричард сможет собрать необходимые силы и припасы и сделать бросок на пятьдесят миль вглубь суши, к Иерусалиму.

— Хм. И где же армия Саладина? Инстинкт подсказывает мне, что она прикрывает Иерусалим, но, поскольку нас там пока нет, о чём сейчас беспокоиться сарацинам?

— Саладин здесь. Как ты верно заметил, пока что Иерусалиму не грозит опасность, поэтому мусульмане преграждают нам дорогу, заняв холмы, к которым мы направляемся. Они будут следить с высот за нашим продвижением, а когда решат, что время настало, нанесут удар.

— Вот те холмы? За исключением одного, они не кажутся очень высокими.

— Они и впрямь невысоки. Высока лишь гора Кармель.

— Ага, я слышал это название. Гора Кармель... Она недалеко от места нашего назначения?

— Совсем рядом.

— И вы думаете, что Саладин атакует нас сверху, с этих склонов?

— Не сомневаюсь. Но он не станет ждать, пока мы доберёмся до Кармеля. Как только наша армия вступит в предгорья, где дорога идёт то вверх, то вниз, с гребня на гребень, Саладин обрушит на нас все имеющиеся у него силы. Мусульмане ринутся со склонов вроде бы врассыпную, но на самом деле следуя плану атаки. Небольшие, хорошо подготовленные отряды будут наносить стремительные удары по всей длине нашей колонны, причиняя столько урона и внося столько сумятицы, сколько смогут, а потом мгновенно отступят. У нас просто не будет времени на ответный удар.

— И мы ничего не сможем сделать, чтобы их остановить?

— Мы сможем поджать хвост и отправиться обратно в Акру. Но даже тогда никто не поручится, что они не бросятся за нами в погоню. Поэтому лучше уж двигаться дальше.

— И надеюсь, двигаться быстрее, а не тащиться еле-еле, как мы делали до сих пор.

Алек покачал головой и почти улыбнулся.

— Ты не прав. В такие моменты я невольно восхищаюсь Ричардом... Я имею в виду, как военачальником, как стратегом. Он создан для войны — сдержанный, хладнокровный, благоразумный и предусмотрительный. Избранная им тактика — двигаться медленно, без спешки и суеты — безупречна. Маршировать с утра, когда ещё прохладно, делать привалы в полуденный зной и поэтому не изнемогать от жары. Сохранять порядок, спокойствие — и быть в силах дать быстрый и мощный отпор любым попыткам противника атаковать. Если король не сменит тактику, он получит преимущество над Саладином. Знаю, нам, всадникам, кажется, что четыре мили в день — это очень мало. Но мы с тобой знаем, что скорость движения армии определяется скоростью самых медлительных её частей, в данном случае — обоза с осадными машинами. Полагаю, нам повезёт, если мы сможем делать по четыре мили в день. Не будь эта дорога построена римлянами и не сохранись она в относительном порядке, нам не пришлось бы делать и две мили в день. А если всадники уедут вперёд, оставив машины на обочине, есть риск, что впоследствии, в один злополучный день, эти машины используют против нас. Итак, лучше будем продвигаться вперёд медленно, но верно, не делая попыток атаковать врага.

— С каких это пор атака на врага стала считаться проступком?

Алек Синклер взглянул кузену в глаза.

— С тех пор, как пять лет назад, у Хаттина, Жерар де Ридефор обрёк тамплиеров на гибель, — ответил он без малейшего намёка на юмор. — С тех пор, как всего за месяц до этого он потерял сто шестьдесят одного воина лишь из числа рыцарей-храмовников, не считая госпитальеров, бросив их в атаку на четыре тысячи сарацин у источников Крессона. И с тех пор, как две тысячи франкских пехотинцев были отправлены в губительную атаку в тот же день, что и кавалерия Ридефора под Хаттином. Всякий раз, когда мы пытались обрушить на противника железную лавину рыцарей, он уходил из-под удара, окружал нас и истреблял, ибо Саладин хорошо усвоил, что можно противопоставить христианской тяжёлой коннице. Но ныне де Ридефор мёртв, а ним умерла и его тактика. Мы больше не будем бросать рыцарей в бессмысленные атаки против быстрых, подвижных отрядов конных лучников.

Внезапно Алек умолк и склонил голову набок.

— Послушай. Что там такое?

Звук повторился — далёкий медный голос трубы.

— Проклятье, сбор командиров. Мне пора.

Синклер встал и бросил винный мех обратно Андре.

— Держи. Он тебе понадобится. Завтра, полагаю, всё будет так же, как и сегодня, но послезавтра утром мы начнём подниматься в предгорья. Как только у подножия холмов начнут жужжать комары, твои люди должны быть в полной готовности. Один из наших штабных предложил, чтобы подразделения арбалетчиков шли с заряженным оружием, готовые отстреливаться в любой момент, но это предложение отклонили. А зря. По моему разумению, он был прав. На твоём месте я велел бы своим людям держаться настороже, как только армия вступит в предгорья. Но, как я уже сказал, мы доберёмся туда не раньше чем послезавтра. Надеюсь, до той поры мы с тобой ещё увидимся.

Едва Синклер договорил, как снова раздался отдалённый зов трубы, и Алек в прощальном жесте прижал кулак к груди.

— Короче, придётся держать головы пониже. Уверен, там кишмя кишат сарацины.

* * *

Предсказание Александра Синклера в точности исполнилось. На следующий день христианская армия проделала ещё четыре мили и разбила лагерь у самых предгорий горы Кар мель, так и не потревоженная сарацинами. А на следующее утро, как только франки начали подниматься по склонам холмов, началась первая атака.

Весь день атаки сарацин следовали одна за другой и с наступлением темноты стал и лишь чаще. Эти налёты держал и всех христиан в постоянном напряжении, ибо невозможно было предугадать, где и когда произойдёт следующее нападение.

Маленькие группы легковооружённых всадников верхом на низкорослых, но быстроногих и проворных лошадях незаметно спускались с лесистых склонов, в основном под покровом ночи. У христиан редко была возможность приготовиться к отражению атаки, поскольку мусульмане передвигались почти бесшумно и возникали словно ниоткуда. Отряды, по которым наносили удар люди Саладина, опрокидывались в хаос и сумятицу. Мусульмане осыпа́ли людей стрелами, разили направо и налево и исчезали так же стремительно, как и появлялись, задолго до того, как франки успевали собраться для нанесения контрудара.

Скоро стало ясно, что эти атаки вовсе не столь случайны и беспорядочны, как поначалу казалось. Они явно были хорошо скоординированы и направлены. Убедившись в этом, Ричард и его доверенные командиры со всё нарастающим отчаянием начали осознавать, что при нынешнем положении дел они просто не могут сорвать выполнение замысла Саладина или хоть как-то ему помешать.

Замысел султана был прост и осуществлялся с убийственной эффективностью. Если во время атак и погибал кто-то из франкских рыцарей или оруженосцев, то лишь по чистой случайности; главной же целью каждого набега являлись огромные скакуны франков — английские, фламандские и германские, могучие кони, способные нести в сражение тяжеловооружённых рыцарей. Убийство беззащитных лошадей приводило франков в ярость, их епископы и архиепископы били в колокола, жгли свечи и курили ладан, призывая смерть и проклятия на головы богомерзких язычников, жестоко убивавших ни в чём не повинных животных.

Но, как сказал Сен-Клеру Алек Синклер, как только у них появилась возможность сесть и поговорить, сарацинами стоило восхищаться — так умно и практично они действовали. Окажись Он, Синклер, на их месте, он хотел бы надеяться, что у него достало бы ума так же верно поставить перед собой задачу и найти столь же действенные методы для её выполнения.

Всего полчаса назад в Сен-Клера угодила сарацинская стрела; она отскочила от кольчужной перчатки, не ранив его, но всё равно похвалы неприятелю не доставляли ему удовольствия. Об чём Андре не преминул откровенно заявить кузену.

— Я знаю, вы восхищаетесь нашими врагами, но разве обязательно одобрять всё, что они делают? Чем, скажите на милость, можно оправдать убийство сотен лошадей?

— Одобрения заслуживает всё, что способствует достижению поставленных целей. Покажи-ка своё запястье. Ты способен держать меч?

— Я могу держать всё, что потребуется. И запястье, и ладонь в полном порядке. А вот бессмысленное избиение животных меня бесит.

— Ха! Андре, ты думаешь об этом как всадник, имеющий слабость к прекрасным животным. Наверное, сарацины, когда мы целимся в их скакунов, испытывают те же самые чувства. Но взгляни на это с практической точки зрения. То, чем занимаются враги, имеет смысл. Наши рыцари стали для сарацин более грозным противником, чем были пять лет назад, при Хаттине, ибо теперь наши доспехи — и кольчуги, и латы — гораздо лучше. Стрелы мусульман больше не пробивают нашу броню, свидетельством чему может служить твоя перчатка, а по сравнению с нашими могучими боевыми скакунами кони противника выглядят детскими лошадками. Некоторые наши жеребцы в четыре, а то и в пять раз крупнее сарацинских, они сами по себе являются военной силой, ибо обучены разить окованными сталью копытами всякого, кто к ним приблизится. Поэтому, когда наши рыцари выстраиваются в плотный боевой порядок, колено к колену, никто и ничто не в силах противостоять нашей атаке. В этом наша сила, и, когда она используется должным образом, сарацины не могут (во всяком случае, до сих пор не могли) с нею совладать. Но боюсь, что сейчас они наконец уразумели: в нашей величайшей силе кроется и наша величайшая слабость. Коней, которых мы доставили сюда морем, нельзя заменить. Каждый из них стоит вдесятеро больше золота, чем весит, ведь доставка сюда нового скакуна обойдётся ещё дороже. И с утратой каждого коня один из рыцарей превращается в пехотинца, даже хуже: в пустыне, на жаре, невозможно как следует сражаться в пешем строю в рыцарских доспехах и с рыцарским вооружением. Вот почему избранная сарацинами тактика логически безупречна. Убивая наших коней, они стремятся лишить нас способности сражаться, тем самым обеспечив себе победу.

С самого начала речи Алека Сен-Клер сидел, напряжённо выпрямившись, со слегка приоткрытым ртом. Его блуждающий взгляд говорил о том, что Андре прекрасно понимает доводы кузена.

— Ты бы чуток расслабился, — произнёс Алек. — Наши виды на будущее не так прискорбны, как ты, похоже, думаешь... Кстати, когда мы виделись в прошлый раз, я оставил тебе наполовину полный бурдюк с вином. Надеюсь, ты не выдул всё до капли?

Андре потряс головой, словно очнувшись ото сна.

— Вино? Нет, оно осталось. Я редко пью в одиночку. Хотите выпить?

— Нет, что ты. Я спрашиваю из чистого любопытства — вдруг ты собрался хранить его до тех пор, пока оно не высохнет на этой жаре. Конечно хочу, ещё бы! Где оно?

— Сейчас.

Сен-Клер нырнул в палатку и вернулся с винным мехом, который бросил кузену. Алек, поймав бурдюк, недоверчиво повертел его в руках.

— Похоже, ты и вправду не выпил ни капли.

— Да, и скажите за это спасибо, не то мы не смогли бы насладиться им сейчас.

Сен-Клер снова сел и стал смотреть, как Алек, высоко подняв бурдюк, направил струю вина себе в рот. При этом не пролилось ни капли.

— Вы сказали, что наши виды на будущее не столь прискорбны, как может показаться. Что вы имели в виду?

Синклер вытер рот тыльной стороной ладони и отбросил винный мех.

— Я имел в виду: теперь мы знаем, что у них на уме. И это уже является нашей защитой. Начиная с завтрашнего дня мусульмане больше не смогут так легко совершать набеги и убивать лошадей, пасущихся вокруг наших стоянок. Им нужно будет проникнуть на тщательно охраняемые пастбища, выбранные с тем расчётом, чтобы на них нелегко было совершить налёт. Могу точно сказать: может, кому-то и удастся пробраться туда, где будут теперь содержаться наши кони, но вот выбраться оттуда живыми смогут лишь немногие. К тому времени, как завтра мы разобьём лагерь, каждый узнает о новых распоряжениях и примет соответствующие меры. Мы уже подобрали разведчиков и дали им указания, и завтра утром они по двое, по трое отправятся впереди своих отрядов, чтобы найти подходящие пастбища.

— Сколько лошадей мы потеряли с начала кампании?

— На сей счёт есть разные мнения. Де Труайя считает, что около тысячи, но он вообще склонен видеть всё в мрачном свете. Полагаю, он преувеличивает. Наверное, число погибших коней составит полтысячи плюс-минус несколько дюжин.

— Значит, сотен пять или шесть. Большой табун лошадей... Это даст много конины, учитывая нехватку у нас свежего мяса. Правда, на такой жаре мясо слишком быстро портится.

— О, съедают его ещё быстрее. Некоторые рыцари начали приторговывать кониной, и дело уже дошло до свар, но Ричард выпустил указ, гласящий, что каждому рыцарю, который пожертвует людям мясо своей убитой лошади, стоимость лошади будет полностью возмещена.

— Сладчайший Иисус! Это должно недёшево обойтись!

— Несомненно, зато этот приказ покончил с торговлей, которая грозила разрастись до безобразных размеров. Но сейчас, слава богу, мяса хватает, и уцелевшие кони останутся в живых.

— Ну, с фуражом и водой дела обстоят лучше. Я заметил, что растительность вокруг нас становится всё более пышной и зелёной.

— Да, а когда мы обогнём гору Кармель и выйдем на равнину Шарон, она станет ещё и сочной — в тех местах много воды. Тамошние болотистые земли просто кишат живностью, всевозможной дичью и огромными хищниками. Там водятся львы величиной с лошадь и леопарды гигантских размеров. Мне уже довелось однажды побывать там, задолго до Хаттина, когда королевство процветало и было райской землёй. Тогда-то я и посетил Арсуф.

— Вы видели львов?

В голосе Андре прозвучало благоговение, и Синклер рассмеялся.

— Было дело. Одного я не забуду до самой могилы — чудовищного самца в полном расцвете сил, с огромной чёрной гривой. Прежде чем я увидел зверя, я услышал его рёв, такой жуткий, что меня пробрал озноб. Я повидал там удивительных зверей, каких большинство людей и вообразить себе не может. Огромных птиц, не умеющих летать, зато способных перегнать лошадь, прекрасных больших кошек, бегающих даже быстрее этих птиц, — их считают самыми быстрыми зверями на земле. А ещё — странных и гадких животных, именуемых гиенами. Они крадутся в ночи и пожирают трупы. У гиен такие мощные челюсти, что, если они сожмут зубами голову взрослого человека, череп его треснет, словно яйцо. Уверяю, ты ещё увидишь множество гиен, они там кишмя кишат, даже днём. А пока война в изобилии поставляет им людские и конские трупы, гиены жируют и процветают.

Несколько младших командиров из отряда Андре собрались вокруг, с горящими глазами слушая увлекательный рассказ. Взглянув на самого высокого из них, Сен-Клер ухмыльнулся.

— Ну, как тебе это нравится, Кабан? Болота, изобилие воды и всё такое. Трудно поверить.

— Хотите верьте, хотите нет, — продолжал Алек, — да только всё это правда. Но не думайте, будто тамошняя водица подойдёт вам для купания. Кто-нибудь знает, что за твари крокодилы?

Андре покачал головой, но вояка по прозвищу Кабан слегка поднял руку.

— Кажется, я о них слышал. Они смахивают на здоровенных ящериц.

— Верно. Гигантские ящерицы длиной больше двух человек, с зубами в палец и челюстями с руку, способными перекусить человека пополам. Не знаю уж, правда ли это, но мне рассказывали, будто крокодилы не могут опорожняться, как остальные живые существа. Заглотив добычу — животное или человека, — они лежат на мелководье, как брёвна, пока её не переварят. А в это время другие гады, ящерицы и змеи, залезают им в пасть и поедают остатки пищи в их желудках. Получается, что пожранного крокодилом человека поедают дважды. Так что будьте внимательны у воды, друзья.

— Хватит, кузен, после таких рассказов мои люди не смогут спать. Пойдёмте, Алек, я провожу вас в вашу палатку. А остальные готовьтесь ко сну: я вернусь как раз к комендантскому часу.

* * *

Ещё пять дней армия медленно, но неуклонно двигалась вперёд. Под конец набеги вражеских всадников почти прекратились, и франки привыкли к виду длинных заводей и странных, экзотических тварей, повсюду попадавшихся на глаза. Воинский дух и дисциплина в большинстве отрядов были на высоте, цо с каждым днём в душах людей росло неопределённое предчувствие, а вместе с ним ширились слухи, толки и пересуды.

Саладин собирает свои войска, чтобы атаковать христиан на марше...

Саладин собрал свои войска в лесах вокруг города Арсуфа, куда направляются франки, и по их приближении собирается разжечь лесной пожар...

Саладин созвал стрелков со всех концов своих владений и привёз целые повозки стрел — столько, что даже ураганный обстрел под Хаттином может показаться ерундой. Он собирается покончить с наступающими франками ливнем стрел...

Никто не знал, правдивы ли эти слухи, но христиане повсюду видели сарацинских всадников, которые кружили, сопровождая походную колонну, но держась вне пределов досягаемости луков и арбалетов.

Этим вечером армия разбила лагерь у взморья, в шести милях от Арсуфа, возле устья большой реки. С суши армию прикрывало болото. Таким образом, в лагере было довольно безопасно, и все тревожились меньше обычного.

Рискуя столкнуться лицом к лицу с Ричардом, Андре решил всё-таки поискать кузена.

Ему повезло: короля он не увидел, зато нашёл Алека в палатке за складным столом — тот читал какой-то документ при свете канделябра на четыре свечи. Синклер поднял глаза, приветливо улыбнулся Андре и быстро встал, подав знак сидевшему напротив писцу, который свернул недочитанный пергамент.

Кузены вышли из палатки и быстро зашагали прочь от огромных шатров, обозначавших центр лагеря.

— Алек, мои сержанты только и толкуют, что про ваш рассказ о прожорливых крокодилах, — усмехнулся Андре. — Я уж хотел спросить, где вы выкопали такую историю, но передумал. Слишком много с тех пор мне пришлось повидать собственными глазами. Никогда не видел ничего отвратительней этих тварей, соскальзывающих с болотистого речного берега в воду. Такая мерзость!

— Да, они гадкие и страшные.

Алек помедлил, озираясь по сторонам, потом указал влево.

— Пойдём вон туда. Я чуть было не заблудился, но там должно быть хозяйство интенданта, который в большом долгу передо мной за подстреленных у дороги трёх больших антилоп. Благодаря мне он разжился свежим мясом и пообещал, что у него всегда найдётся для меня лишний бурдюк вина.

Интенданта они нашли без труда, просто идя на запах хлеба, который пёкся в передвижных глиняных печах: их везли за армией на повозках и сгружали на каждом привале.

Интендант, благодарный за оказанную Алеком услугу, нашёл лишний мех с вином, чаши, а также стол и стулья — в собственной палатке. Стоило кузенам присесть, как он появился с блюдом свежевыпеченного хлеба и холодного мяса.

Закончив есть, Синклер тихонько рыгнул и вытер крошки с губ тыльной стороной ладони.

— Как раз то, что мне было нужно, — пробормотал он. — Слушай, а почему ты вздумал меня искать?

— Больше нечем было заняться. А почему вы спрашиваете?

— Да просто любопытное стечение обстоятельств.

Синклер снова, более энергично, вытер губы.

— Дело в том, что когда ты явился, я как раз подумывал о том, чтобы тебя найти. В документе, который я читал, были набросаны мои заметки о том, что говорилось недавно на собрании командиров. И если ты не против, у меня есть для тебя задание. Приказывать в таком деле я не могу.

Алек задумался и пожал плечами.

— Нет, наверное, я мог бы и приказать, только какой в этом смысл? Я всё равно не смогу проследить за тем, как ты будешь выполнять задание.

— Какие именно задание? Но прежде чем вы перейдёте к деталям, скажите в двух словах — оно выполнимо?

— Тебя интересует, не погибнешь ли ты? Кузен, теперь, после гибели твоего отца, ты единственный мой родственник в Святой земле. У меня нет ни малейшего желания посылать тебя на смерть. Для выполнения этого задания нужен человек, говорящий по-арабски, способный передвигаться по вражеской территории под видом мусульманина. Конечно, таких людей у нас немало, по большей части они настоящие арабы, но беда в том, что ни одному из них я не могу поручить столь... необычное дело. Честно говоря, я собирался сам им заняться, но, когда заговорил с де Сабле, тот запретил мне даже думать об этом. Похоже, завтра у него для меня другие планы.

— А именно?

— Он хочет, чтобы я командовал тамплиерами правого крыла.

— Отлично. Превосходно. У него даже больше здравого смысла, чем я думал. Ну а что всё-таки требуется от меня?

— Мы сейчас в шести милях от Арсуфа. Мне нужно, чтобы ты съездил туда и разведал обстановку. Мы должны быть твёрдо уверены, что люди Саладина не заняли эту цитадель раньше нас.

Сен-Клер задумчиво нахмурился.

— А какое это сейчас имеет значение? Мы проделали долгий путь, чтобы атаковать крепость. А теперь, судя по вашим словам, никто и не ожидал, что она может быть занята. В это трудно поверить.

— Трудно. И я говорю совсем о другом. О том, что всё может пойти совсем не так, как ожидалось. За последние три дня мусульмане изменили диспозицию своих войск, и сегодня, после ряда манёвров, которые Саладин даже не счёл нужным скрывать, всё стало ясно. В настоящий момент Ричард убеждён, что сарацины намерены завтра же сойтись с нами вплотную, лицом к лицу, и попытаться вовлечь нас в сражение на своих условиях. Саладину позарез нужна победа, ибо доверие к нему (а некоторые говорят, что и дисциплина) ослабло после падения Акры... И вследствие падения Акры. Ричард же считает, что мы должны успеть проделать как можно больший путь, не вступая в битву. Вот почему мы встали лагерем на ночлег здесь, где нас прикрывает болото и где нас не смогут атаковать. Ясно, что вокруг так и кружат сарацинские всадники. Ричард уверен, что они будут беспрестанно, всё сильнее давить на нас, стараясь навязать нам сражение, не важно — хотим мы играть по правилам султана или нет. Саладин, несомненно, надеется заставить нас совершить ту же ошибку, которую так часто совершал Ридефор, наносивший удары в пустоту, по рассеивающимся, как дым, летучим мусульманским отрядам. Но король Ричард не даст себя спровоцировать. На сей раз он намерен двигаться чрезвычайно осмотрительно, принимая все меры предосторожности и разработав план действий на случай опасности.

— Понятно. И в чём именно заключаются эти меры предосторожности и каков план?

— Строгая дисциплина и безостановочное продвижение. Людям будет приказано не поддаваться на провокации противника, пока сам Ричард не решит, что пришло время действовать. В таком случае походная колонна мгновенно развернётся лицом к врагу, превратившись в линию фронта, и разделится на пять главных отрядов.

— Каких?

— Тамплиеры останутся в авангарде, поэтому для нас с тобой всё останется по-прежнему. Но в случае тревоги к нам подтянется из центра отряд из Туркополя, что, конечно, не помешает.

Андре понимающе кивнул, ибо Туркополь давал прекрасных бойцов, подготовленных к сражениям в местных условиях и усвоивших сарацинскую тактику стремительных атак и мгновенных манёвров.

— А кто будет позади нас?

— Вассалы Ричарда из Аквитании, Пуату и Анжу и его дружины из Бретани. Командование ими он поручил Ги.

— Ги де Лузиньяну?

— Ему. Ги явно совершенствует свои тактические навыки. Позади вассалов Ричарда, в центре, под главным боевым знаменем, сейчас движутся нормандцы и англичане, а за ними — французы и сборный арьергард из сирийских баронов и их вассалов, усиленный госпитальерами. Тыловым охранением командуют Анри Шампанский и Жак д’Авеснес, поэтому костяк арьергарда крепкий.

— Но ведь это только четыре подразделения. А вы говорили о пяти.

— Пятое подразделение будет маленьким, но весьма заметным. Сам Ричард и бургундцы при поддержке отборных рыцарей из разных отрядов — подвижная группа, способная быстро скакать вдоль линии войск, чтобы оказать помощь каждому, кому она потребуется.

— Но, если всё так продумано, зачем вообще кому-то нужно отправляться в Арсуф?

— Дело в том, что мы прошли шестьдесят две мили, и до цели нам осталось всего шесть. Но если, как подозревает Ричард, каждый шаг отныне будет даваться нам с боем, Арсуф приобретает огромное значение. Нам вовсе не нужно по прибытии обнаружить, что в старой цитадели засел враг. Необходимо послать вперёд того, кто смог бы оценить ситуацию и доложить о ней. Если твердыня занята, если её укрепили против нас, радости мало, но лучше узнать об этом заранее. Если же Арсуф пуст, можно будет выслать туда отряд и укрепиться там самим, лишив Саладина такой возможности.

— Когда мне отправляться?

— Лучше — немедленно, чтобы ночь провести уже в пути. И тебе понадобится надёжный спутник. Есть у тебя кто-нибудь на примете?

— Вы. Но вы не сможете пойти. Что касается других — надёжные люди, конечно, есть, но никто из них не говорит по-арабски и никак не сможет сойти за мусульманина. Только за франка. Похоже, мне придётся отправиться одному. Но ничего, я уже взрослый, и мне не впервой расстилать в одиночестве одеяло под звёздами.

— И всё же тебе лучше кого-нибудь взять с собой, пусть он будет рядом хотя бы часть пути. Переодеться в сарацина тебе придётся ещё до прибытия в Арсуф, и вряд ты захочешь заняться этим в нашем лагере. Боюсь, в обличье поборника пророка тебе нелегко будет выбраться отсюда. Поэтому спрячь арабскую одежду, оружие и остальное в седельные сумы и переоденься в укромном месте, когда отъедешь подальше. У тебя есть всё, что нужно?

— Здесь — нет. Арабский наряд имеется, но своё сарацинское оружие и доспехи я оставил в пещере среди поля камней, вместе с вашими.

— Хмм. Спроси Конрада, оружейника. Он выдаст тебе всё, что нужно, из трофейных запасов.

— Так и сделаю. Но мне не нужно другого спутника, кроме вьючного животного. Возьму арабского мула, прихвачу с собой мусульманские доспехи и одежду. А то хорош я буду, если завтра примчусь галопом в наш лагерь, быть может, в разгар битвы, в обличье сарацина.

Алек Синклер скривился.

— Тут ты прав. Ладно, возьми мула и сложи во вьюки снаряжение. Если тебя поймают, ты окажешься, мягко говоря, в затруднительном положении, с мусульманским снаряжением или без оного.

— Есть что предвкушать... Спасибо. Когда вы хотите, чтобы я вернулся?

— Завтра, после полудня. Тогда у тебя будет время добраться до места и за утро как следует всё осмотреть. Если в Арсуфе ещё нет гарнизона Саладина, проверь, нет ли в окрестностях чего-нибудь подозрительного, не появились ли там его воины. Ну а если в цитадели уже стоят войска, постарайся оценить их численность и возвращайся как можно скорее. Обратный путь не займёт много времени, и найти нас не составит труда. Проникнуть в лагерь, возможно, будет посложнее, зато отыскать его будет легко.

— Понял. Тогда, пожалуй, мне лучше отправиться в путь.

— Кстати, если хочешь сойти за мусульманина, отправляйся в путь на одной из наших арабских лошадей, а не на бельгийском боевом скакуне.

— Что ж, кузен, моя признательность безгранична. Без ваших советов я, чего доброго, сунулся бы прямо в пасть к сарацинам, даже не подозревая, что мой конь и одежда меня выдают. Желаю доброй ночи. И если завтра придётся вступить в бой, берегите себя.

* * *

Андре Сен-Клер привстал на стременах и подался вперёд, заставляя лошадь преодолеть последний, самый крутой участок подъёма и ведя за собой в поводу безропотного мула. Уже больше мили они поднимались всё выше и выше, к гребню, до которого теперь оставалось не более сотни шагов. Сен-Клер бросал взгляды то вправо, то влево, чтобы не пропустить появления врага.

Горный кряж в виде разомкнутого круга походил на чашу с отбитым краем. Это сходство усиливали голые, лишённые растительности откосы и походившая на донышко чаши долина внизу. Андре рассеянно подумал — как могла образоваться эта гигантская посудина? Сейчас Сен-Клер находился примерно в миле над морем, простиравшимся на север и на юг, насколько хватало глаз.

Вообще-то Андре не собирался забираться так высоко. Его занесло сюда лишь потому, что все тропы на склонах шли вверх. Сейчас Сен-Клер думал только о том, как бы спуститься с высокого кряжа с обрывистыми краями на пологий луговой склон, видневшийся по левую руку. Храмовник намеревался ехать по этому склону параллельно хребту; тогда он находился бы ниже гребня, но выше всех, кто мог тоже появиться на этих кручах.

Более чем в двух милях позади остался Арсуф, который Сен-Клер недавно покинул. Когда Андре вскоре после рассвета добрался до этой крепости, оказалось, что, кроме него, его лошади и мула, там нет ни одного живого существа.

Старинная крепость со стенами из песчаника стояла без крыши, открытая всем ветрам, и Сен-Клер с первого взгляда заметил, что никто не пытался её укрепить и снова превратить в опорный пункт. Но, выполняя полученные указания, рыцарь задержался там на четыре часа, разведал всё вокруг и даже углубился в лежащий близ города лес, простиравшийся на много миль вокруг. Сен-Клер помнил повторявшиеся шёпотом слухи о ловушках и засадах среди деревьев, но, проехав больше мили по хорошо заметной тропе, решил, что никаких ловушек здесь нет и что все слухи — лишь враки.

Он вернулся к городским стенам, когда время уже близилось к полудню. Андре было ясно, что если Саладин и намеревался овладеть этой твердыней, то опоздал. Ведь даже двигаясь с обычной скоростью в одну милю в час, христианская армия прибудет сюда не позже чем во второй половине дня.

Если, конечно, что-нибудь непредвиденное не задержит её в пути.

Не сомневаясь, что он выполнил своё задание, Сен-Клер снова сел в седло и направился на север, ведя мула навстречу армии франков. Добравшись до откоса, что поднимался к высокому гребню, он свернул с дороги и начал взбираться вверх.

До вершины оставалось не больше человеческого роста, когда Андре осадил лошадь и подался в седле вперёд, поглаживая животное по холке. Когда лошадь снова стала дышать ровно, рыцарь спешился, провёл обоих животных по очереди по узкой, крутой, коварной тропе, перевалил через гребень и снова сел в седло.

Теперь нужно было преодолеть участок склона, который заслонял от Сен-Клера лежащую внизу долину. Склон уходил вниз на сотню шагов, затем начинался подъём к другому, более низкому гребню, за которым не видно было ничего, кроме неба.

После осторожного спуска Андре начал этот подъём, но не успел подняться на кряж, как услышал странные, то усиливающиеся, то затихающие звуки. Движимый любопытством, рыцарь пришпорил лошадь, и, когда въехал на гребень, у него перехватило дыхание от того, что открылось его взору. Сен-Клер резко осадил лошадь и застыл в седле с широко открытыми глазами и отвисшей челюстью.

На дне долины кипело сражение. Правда, с первого взгляда трудно было разобрать, что именно там происходит; Андре потребовалось несколько мгновений, чтобы приглядеться, поскольку с большой высоты всё казалось странным и необычным.

Но потом его осенило — и то было горькое озарение. С нарастающим разочарованием, с трудом веря своим глазам, Андре осознал, что Ричард Плантагенет, возможно впервые в жизни, допустил тактическую ошибку.

Было ясно, что мусульманские войска, сотни всадников, незаметно перемещавшихся по высоким лесистым склонам, ринулись в задуманную Саладином атаку, нанеся свой первый удар именно здесь.

Франкская армия находилась прямо под тем местом, где сидел в седле Сен-Клер. С такого расстояния ему трудно было разобрать, насколько плотно сомкнут строй христиан и насколько яростно атакуют сверху воины Саладина. Но было ясно, что мусульмане стреляют так быстро, как только успевают натягивать тетиву. Тесную толпу франков осыпа́л град стрел и арбалетных болтов.

Справа от Сен-Клера тянулась прямая и узкая римская дорога, проходившая рядом с болотом, у которого армия Ричарда провела ночь. Андре видел, что дорога свободна, что на ней нет ни засады, ни ловушки, способных помешать франкам отступить. Но с другой стороны, с юга, дорога ныряла под сень древесных ветвей; примерно в полумиле от этого леса и остановились франки. Остановились не по своей воле: из леса и с поросшего деревьями склона над дорогой на воинство Ричарда обрушились превосходящие силы мусульман.

При взгляде с высоты скопище человечков не казалось внушительным зрелищем, но Андре Сен-Клер знал: он смотрит на самую большую армию Запада, действовавшую в Святой земле со времён римлян. Но эту армию с трёх сторон окружали многократно превосходящие силы врага.

Построение франков было таким плотным и чётким, что каждый отряд выглядел монолитным блоком. В авангарде белые, с красными вкраплениями, ряды тамплиеров, находившихся сейчас по левую руку Сен-Клера, составляли правое крыло. Одетые в тёмное, ехавшие в арьергарде госпитальеры формировали левое. Между ними ярко выделялись лазурь и золото французских рыцарей, но именно плотные боевые порядки Храма и Госпиталя составляли костяк христианских сил.

С самого начала марша из Акры на Иерусалим Ричард настаивал, что не допустит ошибок, ставших роковыми для его предшественников. Король относился к курдскому султану с глубочайшим уважением и твёрдо вознамерился избежать необдуманных, порывистых поступков, которые могли бы дать сарацинскому военачальнику преимущество над христианами. В глазах Ричарда главной пагубной слабостью франкского воинства и причиной всех поражений последних лет была привычка при виде врага атаковать, не раздумывая, а о последствиях судить потом, когда ужасающая цена уже уплачена.

Ричард не питал иллюзий относительно этой тактики и знал, откуда она взялась. Она проистекала из упрямого, своенравного высокомерия тамплиеров и госпитальеров, которые и мысли не допускали, что враг, тем более пеший или легковооружённый, может представлять угрозу для них, воителей Господа, и что им необязательно очертя голову бросаться в атаку на мусульман. Враг, однако, прекрасно знал эту их слабость. Сарацины научились подбивать христиан на самоубийственные атаки, а потом рассыпа́ться, уклоняясь от мощного, но неуклюжего таранного удара тяжёлой конницы. Удар рыцарей приходился в пустоту, а мусульмане со всех сторон налетали на нарушивших строй воинов Христа.

Ричард собирался обуздать подобное рвение рыцарей и держал своих воинов в узде. С отроческих лет, всю жизнь, он сражался с беспощадными, непоколебимыми, честолюбивыми врагами, но среди них не было ни одного, кого он уважал бы больше, чем Саладина. Поэтому с тех пор, как франки выступили из Акры, король настаивал на медленном, осторожном продвижении. Он заставлял своих рыцарей ехать плотными отрядами, чтобы в случае чего встать в оборонительный строй, который Ричард считал неуязвимым для мусульманских атак.

Но сейчас оттуда, где находился Сен-Клер, было хорошо видно, что король выстроил свои силы слишком плотно и его конница, сгрудившаяся на малом пространстве, не имеет пространства не только для манёвра, но и для перегруппировки. Стиснутые с двух сторон собственными пешими формированиями, открытые обстрелу со склонов, всадники оказались прижаты спиной к морю и могли лишь ждать неминуемого конца. Закованные в лучшие в мире доспехи рыцари считались почти неуязвимыми, но любая броня имеет щели и слабые места, а когда на зажатую в тиски толпу обрушивается беспрестанный поток стрел, становится лишь вопросом времени — когда стрелы угодят в такие места.

Затем глазам Сен-Клера предстала следующая ужасающая картина. Тёмные потоки кочевников пустыни, именуемых бедуинами (Андре быстро прикинул, что их не меньше полутысячи), скрывавшиеся до сих пор под сенью леса выше по склону, устремились в яростную атаку на сбившихся в арьергарде, на краю левого крыла франкского войска, госпитальеров. Не веря своим глазам, Сен-Клер увидел, как рыцари сгрудились ещё теснее, а оборонительная линия пехоты, выстроившаяся перед всадниками, подалась и заколебалась, готовая рассыпаться.

— В контратаку! На прорыв — или вы мертвецы! — заорал Андре во весь голос, хотя собратья ниже по склону не могли ни видеть, ни слышать его и докричаться до них не было никакой надежды.

Казалось, внизу сейчас неминуемо начнётся бойня.

Фронт атакующих бедуинов приблизился к дальнему краю арьергарда — и тут кочевники стали резко натягивать поводья и спрыгивать с коней, чтобы пешими устремиться на самую слабую, как они считали, часть неприятельских формирований. Сен-Клер отчётливо представил тёмные, дикие лица кочевников пустыни, неистово несущихся вперёд, размахивающих страшными симитарами. Из всех воинов пророка франки больше всего ненавидели и страшились именно бедуинов.

Андре и сам не заметил, как спешился, сорвал арабскую одежду и доспехи и остался в одной набедренной повязке из белой овечьей шерсти, какие носили тамплиеры.

Медленно, чтобы не напугать животное, он подошёл к мулу и торопливо переоделся в полное облачение тамплиера, включая белую мантию с алым крестом. Он хотел присоединиться к своим товарищам и погибнуть вместе с ними.

За спешкой Андре не имел возможности следить за происходящим внизу. Занятый ремнями и шнуровкой нагрудника и кирасы, он пропустил несколько важных моментов битвы и, когда выпрямился, чтобы надеть через голову пор ту нею с мечом, заметил, что внизу кое-что изменилось. Он быстро уложил мусульманскую одежду и снаряжение в перемётные сумы мула, поспешил к лошади и сел в седло, чтобы с высоты присмотреться к происходящим внизу удивительным переменам.

Что бы там ни случилось, Сен-Клер ясно видел, что начало этому положили госпитальеры: рыцари проехали сквозь шеренги собственной пехоты и нанесли лобовой удар по бедуинам, большинство которых сейчас были пешими. Но прорыв не ограничился натиском госпитальеров. Андре с восторгом наблюдал, как неудержимый железный вал франкской конницы (он не мог подобрать лучших слов для описания происходящего) устремился к правому крылу, всколыхнув весь фронт франков, подхватив и тамплиеров, ударивших по врагу.

Бедуины, судя по сутолоке и смятению в ихрядах, оказались совершенно не готовы к такой молниеносной, яростной, сокрушительной атаке. Даже издалека Сен-Клер видел, что положение неожиданно и самым коренным образом изменилось. Сарацины, всего несколько минут назад ликующие, уверенные в своём торжестве, сейчас представляли собой смятенную, бурлящую толпу, неспособную противостоять обрушившемуся на них удару тяжёлой кавалерии.

Сен-Клер понятия не имел, что случилось с пехотой, оказавшейся между рыцарями и сарацинами. Были ли пехотинцы растоптаны или сумели проскользнуть между всадниками?

Железный вал рыцарей-франков неудержимо катился вперёд. Прошло ещё несколько мгновений, и бедуины дрогнули и рассыпались: люди Саладина пустились бежать куда глаза глядят, чтобы не оказаться под копытами могучих скакунов атакующих госпитальеров. Но госпитальеры почти никому не позволяли спастись. Страх и отчаяние, терзавшие их так долго, превратились теперь в злобную ярость и неистовую жажду крови. Сокрушая всё на своём пути, рыцари убивали людей сотнями и тысячами, и паника стремительно распространялась по сарацинским отрядам на юг, к их правому крылу. Теперь у войск султана не было надежды не только отбить вражеский натиск, но хотя бы организованно отступить.

Сен-Клер стал различать доносившиеся снизу звуки и, наблюдая за происходящим с высоты полёта орла, понял, что стал свидетелем самого большого разгрома мусульман за всю историю войн Латинского королевства. Плотные ряды рыцарей гнали сарацин к опушке южного леса, но в последний миг франки остановились перед краем зарослей и начали перестраиваться, ибо во время преследования невозможно было держать правильный строй.

Позже Андре узнал, что именно Ричард остановил погоню за бегущим врагом. Сен-Клер наслышался о личном героизме короля в последовавшей за прорывом решающей схватке и не усомнился ни в одном из этих рассказов. Сейчас, однако, Сен-Клер наблюдал с вершины, как армия перестраивается вдоль дороги. Наконец он понял, что войска христиан намерены в походном порядке двинуться к своей первоначальной цели — на юг, на Арсуф.

Осознав это, Андре в порыве несвойственного ему победного азарта заторопил лошадь и, увлекая за узду вьючного мула, стал спускаться по склону, чтобы присоединиться к христианскому воинству.

* * *

Прошло полчаса, но Сен-Клер, к своей досаде и раздражению, всё ещё находился высоко над сражающейся армией. Хуже того — он двигался не в том направлении и не имел ни малейшей возможности это изменить. Андре на практике усвоил простую истину, известную всем, кто имеет дело с возвышенностями: взобраться даже по самому крутому склону куда легче, чем по нему спуститься.

Словом, Сен-Клер понял, что спускаться он может только вправо. Другой путь — упорно продолжать двигаться на юг, забирая влево, — был слишком опасен. Конь и мул Андре ясно дали ему это понять: они артачились и упирались, когда рыцарь пытался направить их к крутым южным склонам. Андре не оставалось ничего другого, кроме как стиснуть зубы и осторожно двигаться вправо, не сводя глаз с происходящего внизу и не позволяя себе поддаться бесплодному гневу.

Тот, кто принял решение повести основные силы христиан на юг, по дороге, ведущей к Арсуфу (скорее всего, это был сам Ричард), сделал правильный выбор, ибо нынешняя позиция франков была явно непригодна для обороны. Войско слишком растянулось, отряды рассы́пались по узкому склону между дорогой и побережьем. После того что здесь пришлось испытать христианам, Андре ничуть не удивился, что они не желали задерживаться тут надолго.

В настоящий момент почти вся армия, перегруппировавшись и чётко построившись по отрядам, уже тронулась по дороге на юг. Причём с тех пор, как христиане покинули Акру, они ещё никогда не двигались так быстро, хотя сарацины вряд ли собирались в скором времени вернуться и навязать франкам новую схватку.

Вся дорога была полна пехотинцев и конников; большой участок земли между нею и берегом моря превратился в плац. Командиры собирали там своих людей, выстраивали их по отрядам и, когда между двигавшимися по дороге подразделениями появлялся просвет, вели своих воинов туда. Эти манёвры, насколько мог судить Андре, выполнялись чётко, без задержек. Но куда больше его поразило то, что он увидел, подъехав ближе: место битвы было завалено телами павших, преимущественно сарацин. Казалось, убитые и раненые исчисляются тысячами. Мусульмане полегли с оружием в руках, как и атаковали. При виде этого в памяти Андре невольно всплыли картины из его детства: во время сбора урожая в землях его отца, когда в полдень жнецы делали перерыв на обед, на поле оставались ряды сжатых, но ещё не собранных колосьев и полосы стерни.

Франков среди павших было очень мало, и это удивило Андре, ибо сейчас он находился почти над самым краем левого крыла — позицией госпитальеров, чьи чёрно-белые цвета было трудно не различить сверху. Однако создавалось впечатление, что на каждого оставшегося лежать на поле боя франка приходилось по десять мусульман.

Добравшись до уступа на длинном склоне, Сен-Клер быстро развернул лошадь и направился обратно на юг, к полю сражения. Теперь он оказался на расстоянии оклика от тянувшейся ниже дороги, у которой братья-миряне из ордена госпитальеров были заняты тем, что умели делать лучше всего: заботились о раненых. Несколько облачённых в чёрное монахов разъезжали туда-сюда, наблюдая за трудами больших пеших команд, отделявших живых от мёртвых, христиан от мусульман. Раненых франков выносили на расчищенное место у дороги, а сарацин оттаскивали дальше, к берегу моря. Там, на берегу, Андре тоже приметил госпитальеров, ухаживающих за неверными так же, как их собратья ухаживали за своими единоверцами.

— Эй, наверху! Тамплиер! Не двигаться!

Сен-Клер натянул поводья и воззрился на того, кто его окликнул. Кричал госпитальер, которого сопровождало двое арбалетчиков, прицелившись в Андре из своего тяжёлого оружия. Сен-Клер бросил поводья на шею лошади и поднял руки над головой.

— А теперь спускайтесь вниз. Медленно!

Андре уронил руки и направил лошадь вниз по склону, выискивая удобный спуск и чувствуя себя весьма неуютно под прицелом двух арбалетов. Рыцарь, вероятно, принял его за труса и дезертира, укрывавшегося во время сражения выше по склону. Вряд ли госпитальер замешкался бы, прежде чем отдать приказ пристрелить Сен-Клера, сделай тот хоть малейшее подозрительное движение.

Наконец Андре добрался до дороги и направился прямо к госпитальеру.

— Отвечайте, кто вы такой и что здесь делаете. И постарайтесь говорить так, чтобы ответы меня устроили.

Андре даже не попытался улыбнуться или как-то снискать расположение рыцаря.

— Меня зовут Андре Сен-Клер, я возвращаюсь в свой отряд. Прошлой ночью великий магистр де Сабле послал меня на разведку в Арсуф, чтобы проверить, не захватил ли враг эту крепость. Мне поручили это задание, поскольку я говорю по-арабски и мог сойти за мусульманина. Мусульманские одежда и оружие в моих седельных сумах.

— А что с Арсуфом? Он захвачен?

— Нет. Но сейчас это уже не имеет значения. Люди Саладина бегут и не остановятся, пока не окажутся гораздо южнее Арсуфа.

— Хм.

Госпитальер кивнул в сторону мула.

— Покажите, что во вьюках.

Несколько мгновений спустя, хмуро глядя на сарацинский щит, он проворчал:

— Ладно. Положим, я вам верю, Сен-Клер, но мне следует препроводить вас к моему командиру, мессиру Пьеру Сен-Жульену. Думаю, окажись вы на моём месте, вы поступили бы точно так же.

— Несомненно. Где мне найти вашего командира?

Госпитальер повернулся к человеку, стоявшему справа от него, — тот давно отпустил свой арбалет.

— Отведи его к Сен-Жульену.

Потом он снова посмотрел на Анри Сен-Клера.

— Господь да пребудет с вами, Сен-Клер, и пусть вам сопутствует удача.

С этими словами госпитальер быстро вскинул руку и почти сразу начал выкрикивать распоряжения работавшим неподалёку людям.

Рыцарь по имени Сен-Жульен разобрался с Сен-Клером ещё быстрее. Пока он проверял седельные сумы Андре, мимо них на импровизированных носилках пронесли нескольких раненых госпитальеров.

— Много людей вы потеряли? — спросил Андре.

Сен-Жульен скривился.

— Мы думали, что пало гораздо больше. Наш великий магистр спорил с королём, уговаривая того отпустить нас, но король не согласился. И он оказался прав. Нам удалось прорвать строй врага лишь потому, что один или два наших рыцаря дождались нужного момента и, когда он настал, устремились вперёд, а все остальные ринулись за ними. Так уж получилось. Не знаю, что происходило в других местах, но я буду удивлён, если мы потеряли больше чем полсотни человек, как рыцарей, так и пехотинцев.

— В таком случае на каждого нашего павшего воина, наверное, приходится по десять убитых врагов.

— О, даже больше. По правде сказать, к тому времени, как мы прорвались, нашими бойцами овладела безумная ярость и они не знали пощады, не брали пленных и разили всех на своём пути. Кажется, мои люди ещё кого-то нашли, вон там... Счастливого пути, мессир тамплиер.

После этого никто больше не останавливал Анри, пока тот ехал вдоль дороги, поражаясь несоразмерному числу лежащих у обочины убитых и раненых мусульман. В некоторых местах тела громоздились грудами высотой в человеческий рост. Командам, занимавшимся расчисткой поля боя, нечего было сказать Сен-Клеру. Впрочем, и друг с другом эти люди не разговаривали: глаза их были пусты, они явно онемели от ужасной рутины своей работы, от вида изувеченных, расчленённых тел, от кошмарных запахов, от звуков, которые человеческие существа издают лишь тогда, когда их терзает невыносимая боль.

Некоторые из мёртвых, мимо которых Сен-Клер проезжал, выделялись среди других благодаря доспехам или знакам различия. Но по большей части Андре угнетало печальное однообразие тел, которые все были равны перед смертью; тамплиер не мог углядеть в нагромождении трупов хоть какое-то достоинство.

Он видел так много обезглавленных тел и отсечённых голов, рук и ног, что усомнился, сможет ли когда-нибудь снова сесть в седло и взмахнуть мечом. И как раз в тот момент, когда в голове его пронеслась эта мысль, он заметил уголком глаза нечто странное и непроизвольно потянул поводья, направляя коня туда.

Глядя на следы побоища, Андре не мог понять, что же так привлекло его внимание. Среди павших лежали и живые люди: кое-где Сен-Клер замечал движение, слышал стоны и крики, а порой откуда-то издалека, чуть ли не на пределе слышимости, доносился истошный вопль, порождённый нестерпимой болью. Ещё раз окинув взором эту ужасающую картину, он отправился дальше.

К тому времени Андре почти достиг края поля битвы, куда ещё не добрались похоронные и трофейные команды. Сейчас он ехал по месту, которое недавно было частью правого фланга, — здесь бились тамплиеры и вспомогательные силы из Туркополя. Последние так походили на противников, с которыми сражались, что часто, глядя на распростёртые тела, Сен-Клер не мог сказать, видит он погибшего врага или союзника. Рыцарь уже собирался покинуть скорбное поле, как вдруг приметил выше по склону, возле линии деревьев, шевелящееся жёлтое пятно. Вот оно — то, что привлекло его внимание раньше.

Андре подобрался в седле, вгляделся внимательнее — и понял, что это такое, хотя не сразу осознал, почему это для него так важно.

То был боевой стяг сарацинского отряда, вроде тех штандартов, под которыми ходили в сражение отряды франков. Но тогда как штандарты христианских вождей были разных цветов, мусульмане пользовались знамёнами единого образца: большими жёлтыми раздвоенными полотнищами на длинных древках. Стяги сарацин можно было отличить один от другого лишь по знакам на них — именно знаки говорили о том, что это за отряд и кто им командует.

Стяг снова всколыхнулся, но его шевельнул не ветер; похоже, кто-то задел за древко. Когда полотнище чуть развернулось, Сен-Клер увидел знаки на нём: несколько чёрных лунных серпов, обращённых рогами вправо.

И тут Андре ощутил, как у него свело внутренности. Он припомнил, как месяц тому назад Алек описывал личный штандарт своего друга, аль-Фаруха.

— Запомни, — сказал он тогда Андре, — если ты окажешься в опасности, если врагов будет намного больше, не ищи почётной смерти. Убитый ничего не сможет добиться, смерть — выход для глупцов. Отыщи отряд, сражающийся под знаменем с пятью чёрными полумесяцами, и сдайся в плен его командиру. Это аль-Фарух. Скажи ему, что меня знаешь, что ты мой кузен, и не сомневайся — он закуёт тебя в самые удобные цепи.

«Пять чёрных полумесяцев, обращённых рогами вправо», — так говорил Синклер.

Мимолётного взгляда, который бросил Андре на знамя, было мало, чтобы сосчитать лунные серпы. Он лишь заметил, что полумесяцев несколько. Может, пять, но, может, шесть или семь. Молодой человек понимал одно — он не уедет отсюда, пока не выяснит всё наверняка. Андре развернул лошадь и направил её вверх по склону, туда, где жёлтое знамя теперь неподвижно обвисло.

Среди множества убитых арабских и христианских коней лежали друг на друге три мёртвых рыцаря-тамплиера; их белые с красными крестами одеяния сразу бросались в глаза. Вокруг валялись трупы сражённых сарацин.

Андре подъехал ближе, чтобы посмотреть, нет ли среди павших христиан того, кого он ищет, и, приглядевшись, почувствовал, как по телу его прошёл озноб. Мертвец, лежавший сверху, не был сражён сарацинским симитаром — его горло пробил длинный, прямой христианский меч. Клинок так и остался в ране, остриё его вышло наружу, пронзив покрывавший голову рыцаря кольчужный капюшон. Андре Сен-Клер просто не мог понять, почему посреди отчаянной схватки с сарацинами христианский рыцарь направил смертоносный удар в своего собрата. Убитый осел на колени и умер, истекая кровью, залившей спереди его мантию. Тот, кто лежал под ним, сжимал пронзивший рыцаря меч, который не давал трупу повалиться вперёд.

С отчаянно колотящимся сердцем Андре спрыгнул с коня, торопливо шагнул к коленопреклонённому рыцарю, приподнял его голову и заглянул в мёртвое лицо. Лицо было незнакомо Сен-Клеру. Андре отодвинул труп в сторону, и тело повалилось на бок.

Второй человек распростёрся ничком на трупе. Именно лежащий внизу нанёс ему смертельный колющий удар: это выяснилось, когда Андре ухватил второго тамплиера за доспехи и сдвинул в сторону. Тело увлекло за собой вонзённый в него клинок и вырвало меч из стиснутой руки мертвеца. В груди второго рыцаря торчали в придачу два арбалетных болта. И этот человек тоже был незнаком Андре. Зато, взглянув на лежащего в самом низу, Андре жалобно, по-детски, вскрикнул и упал на колени. С искажённым от горя лицом, протянув вперёд дрожащие руки, он в ужасе взирал на своего мёртвого кузена Алека.

Позже он не мог припомнить, как долго он стоял на коленях, в немом отчаянии раскачиваясь взад-вперёд и с мучительным недоверием глядя на кровь, медленно сочащуюся из левой стороны груди кузена, там, где доспехи были пробиты насквозь. И лишь медленно, очень медленно до Сен-Клера дошло, что мертвецы не истекают кровью.

Эта мысль ударила его с такой силой, что он застонал и схватил лицо Алека в ладони. И тогда Синклер открыл глаза.

— Кузен, — прошептал Алек Синклер, — откуда ты взялся?

Андре присел и подался вперёд, глядя сверху вниз на бледное, напряжённое, изборождённое глубокими морщинами, с синеватым оттенком лицо Синклера. Сен-Клеру нужно было как-то откликнуться на слова родича, но его язык словно прилип к гортани.

— Где аль-Фарух?

Странный вопрос вернул Андре к действительности, его пальцы напряглись на подбородке кузена.

— Что вы спросили? Где кто?

— Аль-Фарух. Совсем недавно он был здесь. Куда он подевался?

Андре присел на корточки, но продолжал склоняться над кузеном, держа его за подбородок.

— Алек, что вы говорите? Здесь нет аль-Фаруха.

— Он здесь, здесь. Чьё же это знамя, если не его?

Андре проследил за взглядом Синклера и увидел жёлтое раздвоенное знамя с пятью чёрными полумесяцами.

— Скорее, Андре, приподними меня. Приподними!

Алек говорил так настойчиво, что Сен-Клер немедленно встал на колени, как можно бережней обхватил Синклера за плечи и слегка приподнял.

— Вам больно?

— Да, но не слишком. Мне кажется, я лежу на аль-Фарухе... Если так, я, должно быть, придавил его, и ему не вздохнуть. Подними меня, оттащи в сторону... А потом взгляни на него...

Алек умолк, переводя дух.

— Давай, кузен, только осторожно, — снова попросил он. — Приподними меня и оттащи влево. Сможешь?

— Да, смогу, — ответил Андре.

Но когда он присел и попытался приподнять облачённого в тяжёлые доспехи Синклера, движение причинило раненому такую боль, что у него непроизвольно вырвался мучительный стон. Андре замер, так и не успев выпрямиться. Ему показалось, что Алек стал ещё тяжелей в его руках, удерживать его становилось всё труднее.

— Алек, — выдохнул он сквозь зубы. — Алек, вы меня слышите?

Ответа не последовало, и Андре понял, что кузен потерял сознание от боли.

Снова напрягшись, Сен-Клер глубоко вдохнул, шумно выдохнул, сделал ещё один глубокий вдох и быстро выпрямился, держа Алека на руках.

Потом он сделал два шага назад и как можно осторожней опустил раненого рыцаря на относительно ровное место. Яростно полосуя кинжалом, Андре принялся разрезать ремни, скреплявшие части пробитых, покрытых вмятинами от ударов доспехов. Радуясь, что его кузен, по крайней мере, не чувствует боли, Сен-Клер бесцеремонно вертел его то туда, то сюда, освобождая от металлических пластин, кольчуги и одежды. Наконец Андре обнажил грудь Алека и увидел зияющую рану. Каким бы оружием её ни нанесли, оно было тяжёлым и острым, а удар — очень сильным: он рассёк грудь Синклера, пробив и нагрудник, и находившуюся под ним кольчугу. Андре решил, что то был двуручный боевой топор, и взмолился, чтобы рана не оказалась смертельной. Он подозревал, что у кузена в придачу сломано несколько рёбер, а какие внутренние повреждения мог причинить такой удар, оставалось только гадать.

Сознавая, что в одиночку он не сможет помочь Синклеру, Андре встал и вгляделся туда, где ожидал увидеть чёрно-белые одеяния госпитальеров. Как назло, никого из госпитальеров сейчас не было видно, и, опять опустившись на колени рядом с кузеном, Сен-Клер обнаружил, что тот пришёл в себя.

Алек цепко схватил Андре за предплечье и прохрипел:

— Сладчайший Иисус, до чего больно! Я был без сознания? Должно быть... Я был прав — аль-Фарух лежал подомной?..

Андре Сен-Клер покачал головой.

— Не знаю, Алек. У меня не было времени всматриваться. Вы лежали поверх какого-то сарацина, но откуда мне знать, кто он такой?

— Амулет... у него на шее, на серебряной цепи. Тяжёлые звенья... Амулет зелёного цвета... любимый цвет пророка. Есть на нём амулет? Ступай посмотри.

Андре шагнул в сторону и осмотрел тело мусульманина, на котором только что лежал Синклер. Сен-Клеру пришлось наклониться и ощупать шею, чтобы нашарить цепочку. На это ушло несколько мгновений, но вскоре Андре вернулся и снова опустился на колени рядом с Алеком.

— Да, — пробормотал он. — Резной амулет из бледно-зелёного камня, на цепи с большими серебряными звеньями...

— Жадеит, кузен. Этот камень называют жадеит или зеленчак... Аль-Фарух жив?

— Нет, он мёртв. Я старался нащупать пульс, но напрасно. Ваш друг мёртв. Что здесь произошло?

Мгновение Алек Синклер как будто готов был рассмеяться, потом у него перехватило дыхание, и он захрипел, явно не в силах вздохнуть из-за ужасной боли. Андре почувствовал, как пальцы Синклера, стискивающие его руку, сперва напряглись, а потом расслабились.

— Я увидел аль-Фаруха, когда мы пошли на прорыв. Сначала глазам своим не поверил...

Алек помедлил, тяжело дыша, и Андре молча ждал, не пытаясь его поторопить.

— Он стоял прямо напротив меня, раненный в лоб, — ему всё время приходилось утирать кровь, заливавшую глаза. Его конь, Дух Ветра, лежал рядом с ним мёртвый...

Алек снова с трудом перевёл дух.

— Вокруг аль-Фаруха осталось всего полдюжины телохранителей, и у меня на глазах один из наших рыцарей бросился вперёд, чтобы убить его. Но бросился слишком рьяно, забыв об осторожности, и один из телохранителей эмира взмахом симитара снёс ему голову... А потом я увидел, как ещё двое или трое наших рыцарей устремились к аль-Фаруху, чтобы покончить с ним. Ничто в его одежде и доспехах не указывало, что он эмир, но его выделяла осанка, манера держаться...

Неожиданно Синклер зашёлся в приступе судорожного кашля, конвульсивно содрогаясь от боли на руках Андре. Губы раненого окрасились кровью.

Кашель наконец стих, и Андре снова уложил Синклера на землю.

— Подождите здесь, Алек. Тут, совсем неподалёку, работают госпитальеры. Я разыщу кого-нибудь из них и приведу сюда.

Сен-Клер уже собрался встать, но Алек слабой рукой удержал его за запястье. Синклер сплюнул кровь и заговорил снова, всё ещё внятным, хотя и сиплым голосом:

— Не беспокойся о госпитальерах, кузен. Они ничем не смогут мне помочь. Со мной всё кончено. Лучше послушай... Послушай меня...Ты меня выслушаешь?

Андре молча кивнул, и Синклер продолжал:

— Может, люди будут говорить обо мне... О том, что я сделал... И наверное, это будет выглядеть так, будто я совершил нечто постыдное... Может, так оно и есть. Не знаю, просто мне уже не разобраться в этом. Конечно, я не собирался так поступать... Я не должен был... Я и думать не мог ни о чём подобном. Просто, как только я увидел аль-Фаруха... Не знаю, что на меня нашло... Но когда его ударом повергли на колени, когда он выронил меч, я вдруг прыгнул и встал над ним, желая его защитить... Может, взять его в плен... Я думал только об одном: как бы отблагодарить его за проявленную ко мне доброту... Но никто не хотел брать пленных. Все обезумели от жажды крови... Я пытался отогнать их, наших рыцарей, кричал, что это мой пленник, но тут один из наших ударил меня... И мне поневоле пришлось защищаться, сражаясь против своих соратников. Двое из них напали на меня одновременно, у одного была секира, и его мощный удар попал в цель... Второго нападавшего я прикончил мечом... А потом появился ты... Ты говоришь, что аль-Фарух мёртв?

— Да, Алек, да.

— Будь добр, дай мне его амулет.

Андре вложил амулет в руку Синклера, и тот некоторое время смотрел на зелёный камень. Потом болезненно сглотнул и протянул амулет кузену. Сен-Клер, приняв вещицу, молча взвесил её на ладони.

— Кузен, будь добр, сделай кое-что для меня, — хриплым шёпотом произнёс Алек. — Когда всё закончится, верни амулет брату аль-Фаруха...

У него снова перехватило дыхание, он со свистом втянул воздух.

— Господи, как больно. Но, слава богу, терпеть можно... Так вот, его зовут Юсуф. Юсуф аль-Фарух. Он живёт в селении близ Назарета.

После длинного, тяжёлого вздоха Алек договорил:

— Это тот самый Назарет, из которого, как говорят наши братья-христиане, происходит Иисус... Там есть оазис... где... где выращивают дивные финики.

— Знаю. Помню, вы рассказывали мне о брате аль-Фаруха — мулле.

Андре смотрел на амулет и не сразу понял, почему Алек не отвечает.

— Алек, этот Юсуф, он...

Алек молчал, вперив в Сен-Клера широко раскрытые, ничего не видящие глаза.

— Брат? С вами всё в порядке? Могу я вам помочь?

Казалось, прошло всего несколько мгновений, но, когда Андре поднял глаза и увидел стоявшего над ним облачённого в чёрное госпитальера, он понял, что просто утратил ощущение времени. Сен-Клер снова взглянул на Алека Синклера, на его застывшее лицо, и протянул госпитальеру руку.

— Да, вы могли бы мне помочь. Боюсь, я даже не представляю, сколько времени я здесь сижу.

Поднявшись с помощью монаха на ноги, Сен-Клер кивнул в знак благодарности и указал на лежащее на земле мёртвое тело.

— Этот человек был моим родичем и самым близким моим другом. Он мой кузен, сын старшего брата моего отца. Мне бы хотелось похоронить его в стороне от прочих. Может, ниже, на морском берегу, где его дух сможет взирать через воды туда, где он оставил свой дом. Не найдётся ли у вас лопаты, чтобы я мог вырыть могилу?

* * *

Понадобилось несколько часов тяжкого, изнурительного труда; Сен-Клеру пришлось сделать несколько е́здок к полю боя и обратно, но наконец он встал, опираясь на длинный черенок лопаты, возле большой, глубокой могилы. Она получилась достаточно широкой, чтобы два мертвеца могли упокоиться в ней бок о бок. В нескольких шагах отсюда виднелись вымоины в плотной песчаной почве — судя по всему, туда добирались воды Средиземного моря во время самых высоких приливов.

Позади Сен-Клера лежали тела сэра Александра Синклера и его друга, эмира аль-Фаруха.

Андре бросил лопату, повернулся, подхватил Алека Синклера за плечи и подтащил к краю могилы, после чего положил с другой стороны тело аль-Фаруха. Потом Сен-Клер выпрямился и обратился к обоим, объясняя, что с радостью оказал бы им бо́льшие почести, но ни его, ни их честь не пострадает оттого, что он в одиночку постарался обеспечить им подобающее погребение. Затем он попрощался с ними во имя Бога, которого чтили оба погибших (хоть и называли этого Бога разными именами), и скатил в могилу сперва тело Синклера, а потом — тело аль-Фаруха.

Понадобился ещё час, чтобы засыпать могилу, утрамбовать песок и навалить сверху камни, которых немало валялось вокруг. Теперь никто бы не догадался, что здесь находится свежее захоронение.

Наконец работа была закончена. Солнце уже почти зашло, когда Сен-Клер сел, скрестив ноги, возле могилы и подтащил к себе по песку жёлтую ткань. То было знамя с пятью полумесяцами, которое днём привлекло его внимание. На знамени лежали три предмета: жадеитовый амулет, который Андре обещал передать мулле Юсуфу аль-Фаруху, великолепный кинжал, полученный Алеком Синклером от эмира, и кинжал, снятый Андре с пояса мусульманина. Сен-Клер знал, что найдёт там кинжал, потому что Алек несколько месяцев назад рассказал ему об этом оружии.

Держа по вложенному в ножны кинжалу в каждой руке, Андре подался вперёд, склонил голову и заговорил так, словно оба мертвеца могли его слышать:

— Однажды кто-то прочитал мне поучение из Писания, гласившее: «Нет большей любви, нежели та, когда человек полагает душу свою за други своя». Мне всегда нравилась эта мысль, но теперь я задаюсь вопросом: не была ли бы эта любовь ещё большей, если бы друг, о котором идёт речь, оказался врагом? Если это так, мой лорд Синклер, вы поступили сообразно Завету, и ваша честь ничуть не пострадает. Равно как и вашей чести, эмир аль-Фарух, не нанесёт ущерба такая любовь. А ведь вы сами часто говорили мне, кузен: «Честь — это всё, что мы имеем. Это единственное, что отличает нас от животных, и в особенности от животных, прикидывающихся людьми...» Но кто установит для нас подлинное мерило чести, коим мы могли бы руководствоваться, раз такие люди, как вы — истинные люди чести, — погибли? Вопрос о мериле чести, Алек, — ещё один вопрос, который вы некогда задали и на который сами же дали ответ. Но обсуждали ли вы это с эмиром? Я искал ответ, а ведь он воистину непреложен. Мы устанавливаем собственные мерила чести, каждый из нас. И каждый должен быть верен собственным принципам. Я никогда не встречался с вами, эмир аль-Фарух, хотя очень хотел бы с вами познакомиться. Мой кузен много рассказывал о вас, о том, как строго вы следовали велениям чести. Это делает вас редкостным человеком по обе стороны пролива, разделяющего наши народы. Вы — мусульманин, сарацин, араб, верующий в единого, истинного Бога, именуемого Аллахом. Иерусалим — священный град вашего пророка Мухаммеда, вознёсшегося на небеса со скалы. Веруя в это, вы верили в то, что избраны, дабы сражаться, защищая святыню. И, делая это, стяжали великую, вечную славу.

Андре Сен-Клер помолчал.

— Ваш враг, лежащий бок о бок с вами, поклонялся тому же Богу, — снова заговорил он. — Единому, истинному, которого мы называем просто Богом. Но прародители Алека Синклера, как и мои, вышли из священного града, из Иерусалима. Они были не христианами, а иудеями и называли своего бога Яхве. Дом этого Бога, его храм, находился в Иерусалиме, там, где сейчас высится Дом Скалы, мечеть Омара. И вы оба пали на войне, сражаясь друг с другом за обладание этим священным местом. Но во имя чего? Во имя чести? Чьей, какой чести? Уж всяко не Бога, не Аллаха, не Яхве, ибо сама мысль об этом кощунственна! Бог не нуждается в человеческих атрибутах, а честь — именно человеческий атрибут. Так во имя какой чести ведутся эти войны? И что славного в том, чтобы истреблять людей ради обладания священным местом? На это я могу дать ответ вам обоим. В этой войне нет чести. Её нет среди королей и принцев, пап и патриархов, халифов и визирей — и всех прочих людей, которых мы называем, упоминая их титулы. Все они — всего лишь люди, причём люди порочные, алчные и буйные. Ими движет в первую очередь неуёмная жажда власти. Нам же приходится сражаться за то, чтобы удовлетворить эту их страсть, и, как последние глупцы, мы делаем это с радостью, снова и снова откликаясь на зов долга. Мы с готовностью выстраиваемся в очередь за смертью и гибнем, незамеченные теми, кто посылает нас на смерть. Что ж, друзья мои, я похоронил вас вместе. Вместе вы умерли, вместе и будете лежать. Теперь я оставлю вас здесь. Кузен, вчера меня предупредили о том, что я должен держаться настороже. Я хотел потолковать с вами об этом прошлым вечером, но вы послали меня в Арсуф. Я хотел поговорить с вами об этом сегодня, но вы погибли. Поэтому я расскажу обо всём сейчас, чтобы ещё раз поразмыслить о чести. Похоже, несколько дней назад меня опознал один из убийц моего отца. Я оказался неподалёку от него и двух его приятелей, и он вообразил, будто я ищу свидетельства, чтобы их обвинить. С человеком, который меня предупредил, я незнаком, но у него с убийцами явно были свои счёты. Он не назвал их имён, сказал лишь, что мне следует остерегаться, как он выразился, «быков» Ричарда. Он велел мне держаться начеку, поскольку они собираются убить меня и тем самым заткнуть мне рот. Вы понимаете, кузен, это не побуждает меня вернуться на войну, чтобы снова убивать добрых людей вроде вашего друга эмира. Ни во имя личных амбиций Ричарда, ни повинуясь его подстрекательствам. Я не знаю, что буду делать дальше, но непременно позабочусь о том, чтобы мулла Юсуф получил амулет эмира. Засим я прощаюсь с вами обоими и оставляю вас здесь, осенёнными вашей честью... Я буду скорбеть о вас, кузен Алек... И буду радоваться тому, что знал вас. Но не сейчас. Не сейчас. Сейчас для радости ещё рано, слишком рано. Но я буду печалиться о вас и о моём отце, обо всех тех любящих глупцах, что умирают вокруг нас. Да упокоит их души Господь. Прощайте.

Мессир Андре Сен-Клер завернул два кинжала и амулет эмира в жёлтое знамя аль-Фаруха, сунул узел за пазуху, запахнул поплотнее плащ, спасаясь от вечернего холода, и направился туда, где безмятежно пощипывали траву его лошадь и вьючный мул.

Между деревьями, где трудившиеся весь день госпитальеры устроили лагерь, чтобы ухаживать за ранеными, мерцали огни. Там двигались люди, с облегчением разговаривая о том, что худшее уже позади, что самые жестокие события дня миновали.

Держа поводья лошади и мула, Андре медленно повёл животных по пологому подъёму к старой римской дороге. Там он сел на арабскую кобылу и повернул на север, ведя за собой мула.

— Брат, сейчас вы смотрите на север. А Арсуф будет к югу отсюда.

Андре обернулся и взглянул на окликнувшего его человека. Облачённый в чёрное с головы до ног, тот сидел в тени дерева неподалёку.

Андре улыбнулся.

— Вы — рыцарь?

— Нет, брат. Я всего лишь простой служитель Госпиталя. Я сражаюсь за то, чтобы сохранить человеку жизнь.

— Да сопутствуют вашему искусству, брат, удача и процветание. Я же направляюсь на север, назад, в Акру.

— В Акру? Вы не будете сражаться в Иерусалиме?

— Нет, брат. Я не буду сражаться ни в Иерусалиме, ни за Иерусалим. Я покончил с битвами и теперь собираюсь найти поле камней, где можно будет поразмыслить и поговорить с моим Богом. А после, когда мы с ним станем лучше понимать друг друга... кто знает? Может, я даже поселюсь здесь и буду жить среди неверных. Всё равно нигде мне не будет грозить бо́льшая опасность, чем здесь, среди самых ревностных почитателей Господа...

Андре осёкся и снова улыбнулся, в свете восходящей луны ясно разглядев выражение лица монаха. Выражение это было таким, что Сен-Клер проникся жалостью к госпитальеру.

— Простите, брат, — промолвил он. — День у меня выдался нелёгкий. А впереди меня ждёт долгий путь, который займёт многие годы. Прощайте, и да благословит вас Бог.

Не промолвив больше ни слова, Сен-Клер пришпорил лошадь и, ведя мула в поводу, рысью поехал прочь.

Монах стоял, глядя ему вслед, пока высокий рыцарь в белом плаще с кроваво-красным крестом не затерялся среди окаймлявших дорогу деревьев.

БЛАГОДАРНОСТИ

В 2005 году, когда я приступил к кропотливому, но жизненно важному сбору материалов для данного повествования, двое моих добрых друзей преподнесли мне по книге на интересующую меня тему. От Шэрон Ньюмен я получил французский путеводитель под названием «Les sites Templiers de France» — «Памятники тамплиеров во Франции» Мишеля Бине, а от Дианы Гэблдон — потрясающий сборник «Арабские историки о Крестовых походах», составленный Франческо Габриэли. Последняя книга представляла собой переизданную в 1993 году издательством «Бёрнс и Нобель» итальянскую компиляцию 1957 года, составленную из классических трудов средневековых мусульманских авторов, которые позволяют взглянуть на Крестовые походы глазами «другой стороны». Обе книги сделались для меня бесценными, ибо дали возможность отчётливо представить себе совершенно неожиданные нюансы, без этих подарков так и оставшиеся бы для меня тайной. Поэтому в первую очередь я хочу сердечно поблагодарить обоих дарителей.

Воистину удивительно, какое великое множество книг, статей, исследований и трактатов посвящено рыцарям ордена тамплиеров. Эти труды отражают различные взгляды на историю Храма, и сложнее всего при отборе материалов было правильно сориентироваться в этом море информации, отличить историческую истину от кажущегося правдивым домысла, а то и чистой воды спекуляции. Иногда различия очевидны, но в некоторых случаях такого рода исследования неожиданно увлекали меня невесть куда.

Разумеется, для автора художественного произведения отклонения от пути истины, если они не вступают в прямое противоречие с исторической правдой, допустимы и даже естественны. И всё равно отношение к первоисточникам должно оставаться строгим.

В общем, я решил ориентироваться на фундаментальные, широко признанные профессионалами исторические исследования. Я подумывал о том, чтобы привести полную библиографию, но потом решил, что будет проще назвать с полдюжины прекрасных книг, которыми я пользовался в первую очередь, чтобы придать своему повествованию историческую достоверность.

Вот эти книги:

Стивен Ховарт. Рыцари-тамплиеры. 1982 г. Переиздано издательством «Бёрнс и Нобель» в 1993 г.

Барбара Тачмэн. Библия и меч. Англия и Палестина от бронзового века до Бальфура. Нью-Йорк, 1956 г. Переиздано издательством «Баллантайн букс» в 1984 г.

Малькольм Барбер. Новое рыцарство: История ордена Храма. Издательство Кембриджского университета, 1994 г.

Пирс Пол Рид. Тамплиеры. «Феникс-пресс», 2001 г.

Джеймс Рестон-младший. Воители Божьи: Ричард Львиное Сердце и Саладин в Третьем крестовом походе. «Анчор букс», 2001 г.

Эдвин Бурман. Тамплиеры: рыцари Господни. «Дестини букс», 1986 г.

Снова, как всегда, я выражаю горячую признательность рабочей группе издательства «Пингвин». Эти люди испытанны и надёжны (что, замечу, не всегда одно и то же). Даже когда они бичуют меня, порицая за лень и нерасторопность, они умудряются делать это так деликатно и изящно, что моя обида меркнет перед восхищением розовой шёлковой бумагой, в которую они заворачивают стальные шипы.

Но среди всех этих заслуживающих благодарности людей позволю себе особо выделить двух образцовых сотрудников — редакторов Кэтрин Марджорибэнкс и Шона Оуки. Оба они — изумительные люди.

Спасибо им за всё.

Примечания

1

Бен Уивис — гора в Шотландии.

(обратно)

2

Симитар — кривая восточная сабля.

(обратно)

3

Нечто за нечто (лат.).

(обратно)

4

Обязательное требование (лат.).

(обратно)

5

В 1139 году Папа Иннокентий II на Втором Латеранском соборе запретил использование арбалета в войнах с христианами. В 1215 году Папа Ин­нокентий III возобновил запрет специальной буллой, которая называлась «Смертоносное искусство строить метательные машины и употребление их против католиков». На луки запреты никогда не распространялись.

(обратно)

6

Брест — один из важнейших портов Франции на Атлантическом оке­ане.

(обратно)

7

Свершившийся факт (фр.).

(обратно)

8

«Тебя, Бога, хвалим», католическая молитва (лат.).

(обратно)

9

На деле, фактически (лат.).

(обратно)

10

Король Сицилии Танкред не выплатил Иоанне Английской, вдове Вильгельма II и сестре Ричарда, её вдовьей доли, наложил арест на её иму­щество и присваивал доходы от переданного ей по брачному контракту графства Монте-Сант-Анджело.

(обратно)

11

Август (лат.) — «возвеличенный богами». В Древнем Риме термин «август» приобрёл значение титула императора.

(обратно)

12

Его величество (фр.).

(обратно)

13

Полностью на совести автора. В действительности ни Конрад, ни Бар­баросса, ни, конечно, Тевтонский орден никакого отношения к Греческой православной церкви не имели.

(обратно)

14

Так проходит мирская слава (лат.).

(обратно)

15

Следовательно (лат.).

(обратно)

16

Фетва — в исламе решение, которое выносят по какому-либо вопро­су выдающиеся мусульманские законоведы.

(обратно)

Оглавление

ОТ АВТОРА

РОГА ХАТТИНА, 1187

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

ГРАФСТВО ПУАТУ, 1189—1190

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

ОСТРОВА СИЦИЛИЯ И КИПР, 1190—1191

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

БЛАГОДАРНОСТИ

*** Примечания ***