Смерти смотрели в лицо [Виктор Шутов] (fb2) читать онлайн

Виктор Шутов Смерти смотрели в лицо (книга о донецком подполье) 

Начало

1

Леонид Чибисов ждал весточки от Андрея Андреевича Вербоноля. Необходимо было доложить о поступлении на работу в немецкую организацию «сельхоз-команда». Первое задание он выполнил—обеспечил себе возможность жить легально. Не терпелось рассказать и о Богоявленской. Привлечь бы ее к подпольной работе, но он не имел права входить в контакт с Августой Гавриловной без разрешения Вербоноля. С ним Леонида Чибисова познакомил капитан Шумко за месяц до прихода в город оккупантов.

— Обстановка будет сложная,— сказал капитан будущим подпольщикам. Он тщательно инструктировал их.— Почти все вопросы придется решать самим. Андрей Андреевич, вы должны взять на себя боевую часть подполья. Товарищ. Чибисов — организацию печатной пропаганды.

Вербоноль лет на пятнадцать старше Леонида. Высокий, плечистый, на голове густая черная шевелюра, зачесанная назад. Он понравился Чибисову умением спокойно держаться, неторопливым разговором, прямым взглядом чуть узковатых глаз под большими черным бровями.

От Шумко они вышли вместе. Вербоноль предложил посидеть в сквере Павших коммунаров... Андрей Андреевич опустился на скамью, положил руки на спинку и, запрокинув голову, тихо сказал: — Осень. Деревья присмирели.

Людей вблизи не было. Только в глубине сквера из траншеи выбрасывали землю. Рыли укрытия и возле банка. Стоял безветренный полдень. На заводской стороне вскрикивали маневровые паровозы да тяжело посапывала воздуходувка. Раздавался резкий выхлоп на доменной печи и с протяжным завыванием несся над улицами, крышами домов и сквером, где сидели два человека, еще несколько часов тому назад не знавшие друг друга. Они, возможно, и раньше бывали в этом сквере, стояли рядом над могилами коммунаров. На чугунных плитах — фамилии павших двадцать лет назад. Андрей Андреевич знал некоторых из них. Он был в рядах красных партизан и воевал с бандитами, от рук которых погибли лежащие ныне под могильными плитами. Леонид родился год спустя после революции. Отец его завоевывал свободу. Теперь пришла пора сыну отстаивать ее.

Побуревший лист клена сорвался с ветки и, описав дугу, упал в чашу небольшого фонтана на центральной аллее. Посередине чаши на камнях стояла фигура девочки. Андрей Андреевич проследил за полетом листа и задержал взгляд на статуе.

В городе это был единственный фонтанчик со скульптурой. По вечерам вокруг него собирались люди и, тихо переговариваясь, любовались веселыми струйками, блестевшими в электрическом свете. Вербоноль приходил в сквер до женитьбы. Когда обзавелся семьей и построил дом на Калиновке, сюда заглядывал редко — по пути в кинотеатр «Красный» или в драматический театр: они находились невдалеке от сквера, за базарной площадью. Шумное место в Сталино — квартал от Госбанка до заводских ворот. В двадцатые годы людей притягивал цирк, потом — театр и кино. Затем поднялся крытый рынок — пассаж, а года два назад вырос огромный универмаг... Сейчас вокруг настороженная тишина. Фронт совсем близко. Все учреждения послали людей на рытье окопов. В городе, во дворах и возле каждого дома копают укрытия. С вечера по улицам ходят наряды милиции и добровольцы.

Месяц назад Вербонолю выдали удостоверение инспектора «Донгортопа». Он имеет круглосуточный пропуск. Так началась его подготовка к подпольной работе. Сталино могут захватить враги.

— Будем встречаться здесь,— прервал молчание Андрей Андреевич.— Каждую пятницу.

Он пожал руку Чибисову и пошел в сторону универмага. Походка неторопливая, твердая. Леонид с минуту смотрел ему вслед, потом направился к троллейбусу.

Пятого октября они встретились снова.

— Пойдем,— сказал Вербоноль.— Сидеть некогда.

С Первой линии вышли на Пожарную площадь. По улицам ехали груженые машины. Их водители подавали нервные сигналы. Разного тембра и звучания — резкоголосые, вибрирующие, басовитые, визгливые,— висели они над взбудораженным городом. По мостовым гремели брички, проскакивали пролетки, тарахтели тарантасы. Возчики нетерпеливо понукали лошадей и хлестали их кнутами. Налетавший из переулка ветер подхватывал обрывки газет, бумагу и тащил по тротуарам. Хлопали двери учреждений, в квартирах плакали дети, кричали взрослые. Небольшими группками люди направлялись в сторону Макеевского шоссе.

Вербоноль и Чибисов шли молча. На какую-то секунду улицы заполонила тишина и ветер донес тягучий гул со стороны Рутченково.

— Канонада,— проговорил Андрей Андреевич. Пришли на Десятую линию. У полутораэтажного дома Вербоноль заговорил снова:

— Запоминай. Я буду показывать конспиративные квартиры. Здесь наши люди. Знать их тебе не обязательно. До поры до времени, понятно. Встречи с ними только по паролю. Красный дом с зелеными воротами, что прошли,— первый. Запомнил?

Чибисов оглянулся и еще раз посмотрел на полутораэтажный дом.

— Запомнил,— ответил он.

На Двенадцатой линии подпольщик показал на приземистую хибарку с подслеповатыми окнами, и они по Институтскому проспекту направились к Кальмиусу.

После непродолжительного молчания Андрей Андрееви спросил:

— А что у тебя?

— Целую неделю тренировался. Поначалу, как дятел клевал — одним пальцем,— сказал Чибисов и широко улыбнулся.— Напечатал послание машинистке. Объяснился в любви... Вчера уехала и не попрощалась.

— Может, это и лучше, Леня.— Голос у Вербоноля дрогнул.— Меньше тревоги и прочего.

С Десятой линии по Институтскому проспекту спустились к Кальмиусу. То и дело налетал ветер. Оголенные деревья дрожали, как в ознобе. Над землей тяжело проплывали тучи... Возле мостика, перекинутого через Кальмиус, Вербоноль остановился.

— Попрощаемся,—сказал он.

— Как? Вы уходите из города?

— Меня не будет дней десять. Все остается по-старому... Вот, брат, как все обернулось. Война достала и нас.

— А-а,— вздохнул Чибисов.— Проклятый туберкулез... Мне бы на фронт.

— Он здесь будет, Леня. А где труднее — неизвестно,— сказал Андрей Андреевич. Попрощался и пошел через мостик, неторопливо, будто уходил на отдых после работы.

У Чибисова защемило сердце. Рядом, как рубеж, протекала черная речка. Кажется, стоит перейти ее — и все недавнее возвратится назад. Нет никакой войны, люди радостные, озорные и добрые окружают его. Впереди непочатый край годов, работа, любимая девушка и высокое-высокое небо. Сколько раз он подымался в неоглядную синь. Бывало, повиснет под белым куполом парашюта и не верит, что выше птиц забрался. А потом — болезнь. Рухнула первая мечта — небо перестало принимать его...

Вербоноль скрылся за домами. Леонид вверх по улице направился к центру города. Вышел к Дому Советов, где его сослуживцы упаковывали документы и ценные вещи для отправки в тыл.

...И вот вместе с некоторыми из них он стал служащим «сельхозкоманды». Что заставят делать новые власти, еще никто не знает. Удастся ли использовать немецкую контору в интересах подпольной борьбы? Нужно присматриваться и выжидать. «Пока Ворбоноля нет, посоветуюсь о делах с Тимофеем,— подумал Чибисов.— Завтра свидание с ним».

Они встретились в парке за Первым прудом.

Тимофей Оленчук сидел у воды на высохшем комле тополя. Он был в полупальто и в серой фуражке. От темно-голубого глубокого пруда тянуло холодом. Небольшой морозец прихватил светлой ледовой корочкой лишь прибрежную кромку.

Чибисов издали увидел Оленчука и ускорил шаги. Под ногами шуршали сморщенные тополиные и кленовые листья. Тимофей Романович обернулся на приближающийся шорох и, узнав своего нового товарища, под-нялся. Молча протянули друг другу руки и долго не отпускали их, радуясь, что увиделись. Они живы, они вместе. А ведь порой нелегкая дума теребила душу: вдруг напарника по подполью убили.

Чибисов рассказал о поступлении на работу:

— Даже документ получил. Вот.

Он вытащил из бокового кармана пиджака белую картонку, сложенную вдвое. Протянул ее Оленчуку.

— Аусвайс называется. Официальная бамага,— зло проговорил Леонид.

— Зато надежно,— отозвался Тимофей Романович,— Мне бы такую.

— А может, к нам?

— В одном месте двоим — жирно будет. Город большой. Своих расставлять нужно в разных точках.

Они медленно шли в сторону Второго пруда. Время встречи подходило к концу, а расставаться не хотелось.

— Ты бы, Леня, ко мне заглянул,— предложил Оленчук.— На нашем поселке пока тихо. Я живу на отшибе.

— Не стоит,— ответил Чибисов и сразу же подумал о Вербоноле. Тот не приглашал к себе домой. Значит, нельзя. Лишний глаз — больше опасности.— Нет, пока будем видеться здесь.

— Эх, нам бы в компанию Шуру Шведова,— вдруг с тоской проговорил Тимофей Романович.— Это он определил меня на дело. Решительный и умница. Завидую ему — в регулярных войсках...

 2

Капитан Александр Антонович Шведов покидал приморский город ранним ноябрьским утром. С моря дул низовой ветер, врывался в узкие улочки и переулки заводского поселка, подымал пыль и, казалось, подгонял прохожего в серой телогрейке.

На окраине города Шведов остановился, сдернул с головы потрепанную шапку-ушанку и про себя сказал «Успеха вам, товарищи». Сбежал по жухлой траве в неглубокий овраг и торопливо зашагал вдоль прихваченного ледком ручья. Минут через двадцать он оглянулся. Высокий частокол труб и черные башни домен подпирал сизое небо. Тяжелые тучи придавили к земле огромное тело еще недавно живого завода, и он перестал дышать «И не должен дышать»,— вспомнил Шведов слова, которые он сказал товарищам, оставленным для борьбы с фашистскими оккупантами.

Советское командование располагало данными о том что гитлеровцы собираются с захватом Мариуполя использовать его заводы для выплавки броневого металла из керченской руды. Они планировали выпуск спе-циальной стали для танков и пушек, собирались строить и ремонтировать корабли и подлодки.

Штаб фронта послал Шведова с заданием организовать в Мариуполе надежный конспиративный узел связи для постоянной информации о намерениях немцев. Александр доставил в поселок рацию. Тщательно проинструктировал подпольщиков, несколько раз выходил в эфир и передавал данные штабу. В конце октября ему приказали возвратиться назад и указали место перехода линии фронта.

Уже вторую неделю он шел из Мариуполя к Северскому Донцу. Шел окольными степными тропками в стороне от дороги, ведущей в областной центр. Каждый день под вечер старался завернуть в село. Еще издали искал глазами хату на отшибе или на краю улицы и в темноте стучал в окно. Порой долго никто не отзывался.

— Из окружения я,— говорил Александр Антонович, если из хаты откликались.— Пустите погреться.

Вблизи Волновахи Шведов вышел к железнодорожной линии. Путепровод был взорван. По обе стороны лежали покореженные, побитые и сожженные автомашины. Возле посадки стояли два танка: немецкий без гусенец, у советского была сбита башня. Рельсы разворочены снарядами и авиабомбами... Шведов поднял рукоятку от немецкой гранаты и запустил ее в черный танк со свастикой.

В сумерках добрался до небольшого села. Его хаты сбились в одну кучу на покатом склоне, и казалось, вот-вот кинутся бежать к речушке. Раздумывая, оставаться или нет на ночевку, он стал обходить село справа и вдруг на просветленном куске неба, у самого горизонта, увидел виселицу с трупом. Над стылой от ранних ноябрьских морозов землей, над замершим селом подымалась лапа зловещей фашистской свастики с повешенной на ней жертвой. Шведов ускорил шаги.

Шел всю ночь по стерне, по промерзшим кочкам, продирался через бурьян, посадки и перелески. Впереди светила Полярная звезда, в ее стороне лежал родной город, а за ним — фронтовой участок, где можно пробиться к своим.

Сталино Александр Антонович обошел с запада. Издали видел терриконы Петровских рудников. У жиденькой посадки присел отдохнуть. Ныли ноги, хотелось вытянуться на земле и забыться. Но холод забирался под стеганку, холщовые брюки дубели от мороза. Он встал, с трудом сделал несколько шагов и увидел трепыхавшийся у тонкого ствола молоденького клена развернутый тетрадный лист. Поднял его. Это была прокламация, написанная от руки мелким почерком взрослого человека. «Никогда бандиту Гитлеру не покорить наш родной Донбасс, не сломить волю народов и сплоченность трудящихся... Снова над Донбассом лучисто засияет красное знамя победы!»

В горле перехватило дыхание, забилось в радости и тревоге сердце — кто ты, смелый и непокорившийся человек? Один или вместе с верными друзьями бросил вызов ненавистному врагу в тяжелую годину для милой земли? Кто держал в руках белый листок со страстными словами, кому они запали в душу, кого позвали на борьбу? И в памяти Шведова ожили недавние события, всего месячной давности, когда он так неожиданно попал в родной город и увидел свою семью.

Призванный в начале войны в сводный Коммунистический полк, Шведов через три месяца был откомандирован в распоряжение командования Южного фронт как человек, знавший Донбасс. Александр родился в Сталино в семье шахтного кузнеца политкаторжанина Антона Шведова. Рано потерял отца, работал в кузнице, девятнадцати лет вступил в партию. Был комсомольским вожаком на Смолянке, инструктором райкома комсомола. После службы в армии попал на курсы ответственных работников и его направили на должность помощника заведующего шахтой «Пролетар». Через полтора года стал инструктором технических курсов Центросоюза при Сталинском облпотребсоюзе. В середине 1939 года уехал на учебу в Киев, после чего работал заместителем председателя Станиславского облпотребсоюза.

Война застала Александра Антоновича в Киеве на совещании. Он поспешил в Станислав. На станции Чертково встретил свою семью. Жена Мария Анатольевна с трехмесячным Валериком, четырехлетним Анатолием и младшей сестрой Надей ехали в Сталино, подальше от войны, как считали они.

- Конечно, там вам будет спокойнее,— сказал Шведов.

— А ты? — испуганно спросила жена.

— Нужно эвакуировать учреждение...

— В Станиславе нас бомбили, Саша! — воскликнула Мария Анатольевна.— Там бои.

— Не волнуйся, Муся, все будет хорошо,— ответил муж.

Они расстались...

А в октябре он появился в Сталино. В гражданской одежде, похудевший, озабоченный, старше своих тридцати лет. Матери Вере Борисовне, у которой поселилась его семья, и родственникам сказал, что ему дали отпуск. А жене, получившей присланные им продовольственный и денежный аттестат, признался: в Сталино он проездом.

— Кого ты видела из наших знакомых? — спросил он.

— Тимофей Оленчук дома,— ответила Мария Анатольевна.

— До сих пор не призвали?

— Приходил к нам в штатском.

С Оленчуком Александр Антонович познакомился в начале тридцатых годов. Тот приехал в Сталино из армии, женился на девушке, с которой Шведов учился в одной школе, и жил по соседству.

Он пошел к товарищу на поселок Шмидта. Они обрадовались друг-другу, обнялись, Тимофей Романович успел шепнуть на ухо неожиданному гостю:

— При моих ни о чем не спрашивай.

Предложил выйти на улицу. По пустырю они направились к Дурной балке, лежавшей за Одиннадцатой шахтой.

— Меня бракуют врачи,— с грустью проговорил Тимофей Романович.— По всему видно — фрицы доберутся сюда. При отходе наших пристану к какой-нибудь части и буду бить гадов.

- А если здесь? — спросил Шведов.

— Что — «здесь»? Остаться? — воскликнул Оленчук и приостановился.— Да ты что? Один в поле не воин.

— Почему один? Подполье обязательно будет.

— Да я и не знаю, к кому идти.

— Я знаю, Тима. Завтра в десять утра жду возле Госбанка на Первой. Договорились?

На следующий день он представил Оленчука капитану Шумко. Они беседовали долго и обстоятельно. Тимофей Романович согласился остаться на оккупированной территории. Перед отъездом в Мариуполь Александр Антонович снова навестил друга. По возбужденному блеску черных глаз понял, что настроение у того улучшилось.

— Ты знаешь, я уже не один,— признался он.

— Замечательно,— ответил Шведов.— А злости к врагу тебе не занимать.

Дома расставание было трудным. Александр Антонович настаивал, чтобы семья эвакуировалась, обещал машину. И вот теперь неизвестно, где они сейчас, что с ними?

Рядом окраина города. Часа через два он будет на Смолянке и все узнает, все... Его обдало жаром, на лбу выступила испарина. «Меня ждут в штабе, я не имею права!.. Подальше от этого места, и не мучиться. Муся уехала. Наверное, меня уже ждет ее письмо...»

Александр Антонович стянул с головы шапку и закрыл ею глаза, будто боялся, что увидит неотвратимое. Холод пощекотал затылок, и он глубоко натянул ушанку. Медленно пошел вдоль посадки, и так же неторопливо стало проплывать перед ним совсем недавнее прошлое, но теперь такое далекое и неповторимое. Он видел лицо жены, незащищенный взгляд голубых глаз, ощущал горьковатый, но дорогой запах каштановых волос. В уши то и дело врывался лепет Толика, так похожего на него. Слышалось учащенное дыхание Надюши, и ни как не мог представить себе маленького Валерика. О этого что-то ноющее подкатывалось под самое сердце и мешало идти. «Уже полгода ему,— думал Шведов.— Без меня растит Муся... Милая, добрая моя. Мы были с тобой счастливы. Ведь были, были... Помнишь, как встретились? На шахте...»

На шахте «Пролетар» Мария Савостенок работала табельщицей. Не один шахтер подолгу стоял в стороне и, вздыхая, поглядывал на белолицую девушку с пышными волосами. Она улыбнется — и защемит у парня сердце от невозможной тоски. Глаза у нее голубые, брови под шнурочек. Слова произносит ласково, певуче. Александр как увидел Мусю, так и прирос к ней душою. Обратила внимание на смуглого чубатого заместителя заведующего и Мария. Но взглянет мельком — и отвернется с побледневшим лицом, губу больно прикусит. Ведь была уже замужем. Вышла за красавца. А через два месяца узнала, что у него жена и ребенок. Прогнала его и теперь боится заикнуться о прошлом. А Шведов все чаще заговаривал с ней, узнал все: и что внучка потомственного шахтера, и что отец воевал в гражданскую. В восемнадцатом году умерла ее мать. Отец — кадровый военный — обзавелся новой семьей и после демобилизации приехал в Сталино с дочерью Надей. Вскоре он умер. С того времени работает Мария Савостенок: сначала рассыльной, потом табельщицей, а теперь — табельщица-расчетчик на «Пролетаре».

Шведов не замечает, как улыбается. Он весь в минувшем. Нет, не ошибся, взяв себе в жены Марию. Прикипел к ней, и она за ним на край света пойдет. Ласковая, нежная и решительная.

Они перебрались на Смолянку к Вере Борисовне, забрали с собой двенадцатилетнюю Надю. Маленькая комнатушка с печкой, столик треугольный в углу, кровать у окна. Придут с работы и затевают с Надей игру в прятки.

Подрастала Надя и видела, как дружно живет ее сестра с мужем. Было порой в его поступках что-то мальчишеское, озорное. Поехал как-то в Мариуполь и на другой день послал телеграмму домой: «Муся, приезжай немедленно». Жена встревожилась — не беда ли с ним? Быстрее на поезд — и приехала. А Саша ее стоит на перроне, высматривает жену. Увидела его, подбежала, спрашивает:

— Что случилось, милый?

— Не могу без тебя. Дня не могу, понимаешь?

— Сумасшедший мой. Разве так можно? — упрекает, а сама прижимается к нему, и сердце от радости заходится...

От воспоминаний будто легче стало ему, идет быстро, размеренно, все дальше и дальше от города.

Жидкая посадка давно осталась, позади. Александр Антонович свернул на дорогу, которая спускалась вниз к пруду. Пасмурный день затягивало тучами, тяжелыми, неповоротливыми. Пахло снегом.

Часов в двенадцать, по полудню, он вышел к станции Очеретино. Хотелось пить, и Шведов повернул к небольшому, в два этажа, Зданию вокзала. Кубовая была разбита, краны покорежены. Невдалеке над огромной воронкой наклонился старый осокорь, словно хотел широкой с голыми ветвями кроной прикрыть глубокую рану земли. Он был сам смертельно ранен и чудом держался над своей могилой. Такие же могучие оголенные осокори окружали сиротливое вокзальное помещение, глядевшее выжженными глазницами окон на пустой перрон и взорванную колею. Вокруг никаких признаков жизни. Шведов глубоко вздохнул и собрался было идти, как увидел невесть откуда появившегося мальчишку. В больших не по росту валенках, в широченном ватнике, подвязанном веревкой, и потертом треухе, он медленно приближался к нему. Остановился шагах в трех и молча стал рассматривать незнакомца голодными глазами из-под нахлобученной шапки.

— Ты откуда такой? — спросил Александр Антонович.

— Сам откуда? — пробурчал тот.

— От моря синего иду. А Ясиноватая далеко отсюда?

— Раньше близко была, а теперь не знаю.

— Как это раньше?

— По железке ездили. На паровозе,— сказал печальным голосом мальчик и показал рукой на железнодорожное полотно.— Гляди, ничего не осталось.

— А если пешком, по шпалам?

— Наши по профилю ходют. Во-о-он за переездом,— ответил он и вытянул руку в сторону поникшего семафора.

Но Шведову нужна была дорога не на Ясиноватую, а в противоположную сторону — на север, к Донцу. Пустынный степной шлях спускался в овраги, взбирался на пригорки, пересекал реденькие рощицы и уныло уходил вперед и вперед.

Еще издали Александр Антонович увидел человека, сидящего на придорожном камне. Тот не двигался, видимо, спал, опустив голову до самых колен. «Закоченеет. Нужно разбудить». - подумал он и ускорил шаги. Но отдыхавший вдруг встрепенулся, резко встал. В его глазах мелькнула растерянность. Это был молодой парень в телогрейке и сапогах. Он напрягся, словно ожидал нападения незнакомца. Но Александр Антонович, скупо улыбнувшись, прошел мимо. Парня будто подтолкнули в спину, и он нерешительно двинулся следом. Смотрел на коренастую фигуру, на уверенную походку Шведова и убеждал самого себя, что впереди идет свой человек.

Вскоре Александр Антонович оглянулся, потом еще раз. Остановился, наклонясь, подтянул голенища сапог, постучал каблуком по замерзшей земле и стал ждать. Парень приблизился, и он спросил:

— Далеко идешь?

— Та на Донец,— ответил тот нерешительно.

— Значит, по пути... А имя-то как?

— Называйте Сашкой.

— Выходит, тезка,— сказал Шведов и протянул руку.— Будем знакомы. А дорогу знаешь?

— Первый раз иду.

— И я тоже. Вдвоем веселее,— проговорил Александр Антонович.— Зимний день с воробьиный нос. К вечеру нужно до села добраться.

У Александра Ященко, оперативного работника авиадесантной части, Шведов был не первым спутником на длинных дорогах оккупированной врагом территории. После выполнения спецзадания командир группы сказал, что они попали в окружение и следует по одному просачиваться через линию фронта и по возможности собирать сведения о противнике.

- Откуда же ты идешь, тезка? — спросил Шведов.

- Вообще-то из окружения,— ответил Ященко.— С неделю был в Сталино. Жил до войны на Буденновке.

— Послушай,— перебил Александр Антонович.— Может, мы и родичи с тобой? Я ведь тоже из Сталино...— И уже тише спросил: — Как там сейчас?

— До сих пор дымом пахнет. Лютуют, сволочи. Расстреливают людей, жгут дома... Лучше на фронте драться!

— А как же твои?

— Эвакуировались.

Шведов сцепил зубы, посуровел, задумался. Его снова растревожила мысль о семье.

В сумерках они попросились на ночевку в крайнюю хату какого-то хуторка. Дверь открыл горбатый старик. Ничего не спрашивая, показал на темный угол в коридоре, задвинул засов на дверях и ушел в хату.

Шведов и Ященко оторопело стояли посреди сенцев. Наконец Саша тихо проговорил:

— Может, уйдем?

— Здесь хоть крыша над головой,— ответил Шведов шепотом. Под сапогами зашуршало сено.— Вот и постель. Давай, располагайся,— уже громче добавил он.

Они забрались в сено и легли рядом — спина к спине. Саша попытался заговорить, но Шведов перебил:

— Ни о чем не думать. Спать. Выходить будем затемно.

Как ни пробирал вначале холод, как ни сосало под ложечкой от голода, все же усталость одолела их, и они уснули.

Шведова разбудило петушиное пение. Голосистый выводил свое соло где-то внизу, под полом. Александр Антонович растолкал Ященко. Вылезли из сена, и в тот же миг открылась дверь хаты, старик будто поджидал, когда проснутся гости. Он поманил их рукой.

На столе стояла огромная миска с квашеной капустой, рядом лежали две коричневые лепешки и печеная тыква.

— Гы, гы,— прогудел хозяин, кивая головой на стол...

Уже за селом Саша рассмеялся. Худой, с длинной шеей, почти еще мальчишка, он старался не отставать от Шведова, подстраиваясь к его широкому размеренному шагу.

— А немой вроде испытывал нас,— заговорил он.— Всю ночь, считай, на морозе продержал, а утром накормил до отвала.

— А откуда ему знать, что за люди его непрошеные гости,— отозвался Александр Антонович.— Может, ночевкой в холодных сенях и проверяет. Полезут нахально в хату — сволочи. Скажут спасибо за солому — свои, накормит их...

Обходя Славянск с запада, они заночевали в селе Ново-Николаевка. За более чем скупым ужином Шведов расспрашивал хозяйку, далеко ли от них находятся Пришиб, Богородичное и Дробышево.

— Там теперь фронт,— ответила женщина.— А Дробышево на той стороне. За Донцом. Там наши.

На рассвете они направились к Северскому Донцу. Голую землю сковал мороз. Было холодно, и Шведов поторапливал напарника. Часа через два вышли к молодому ельнику, стали пробираться между тонконогими деревьями. Вскоре ельник закончился и перед путниками открылась песчаная прибрежная полоса, полого спускающаяся к пойме. Они присели на корточки, осмотрелись.

— Давай,— шепнул Александр Антонович и по-пластунски пополз к реке...

 3

— Какая ты у меня тихонькая, доченька. Совсем не слышно тебя. Или беду сердечко чует? Как же мы теперь будем? Как будем? — повторяла Матрена Яковлевна.

В комнате сумрачно. Серый свет с трудом пробивается сквозь маленькое окошко. Матрена Яковлевна перевела взгляд от ребенка и посмотрела на свинцовые стекла. Осторожно, чтобы не разбудить Нелю, отстранила ее от груди. Капелька молока задрожала на щечке у девочки. Мать легонько размазала молоко мизинцем. Неля зачмокала во сне. Матрена Яковлевна положила ее в кроватку и вышла во двор.

В подслеповатый домик у Кальмиуса она перебралась недавно. До этого снимала комнатушку на Седьмой линии. К ней пришла сослуживица по областному отделу уполномоченного наркомата заготовок и сказала, что на Семнадцатой, по соседству с ними, пустует дом. Его хозяева эвакуировались.

— И не так страшно будет,— добавила она.— Все-таки окраина. Немцы в центре селятся.

Чужеземцы уже две недели в городе. Сердце никак не может смириться с тем, что произошло. Если бы не ее дочка! Всего полгода назад к ней в больницу приходили знакомые и радовались, поздравляли с рождением девочки. Матрена была переполнена счастьем. Жизнь с детства не баловала ее. После контузии, полученной на гражданской войне, умер отец. На руках у матери осталось пятеро детей. Матрена Ивановна, окончив два класса в родном селе Христофоро-Бойково, сначала помогала по дому, а четырнадцати лет приехала в Сталино и нанялась в прислуги. Хозяйка окрестила ее Соней. Пристало к девочке новое имя, так Соней и осталась. В 1932 году устроилась уборщицей в Дом Советов. Затем освоила специальность ротаторщицы.

Хоть и поздновато, но встретила любимого. У них появилась дочка. В заботах о крохотном существе не заметила, как подошла беда, ворвалась в дом война и все спутала, разрушила. Ивана призвали в армию.

Машины с красноармейцами шли по улице Артема.

Соня была на работе.

— Наши едут! — крикнул кто-то в комнате.

Все бросились к окну. Соня распахнула раму и попросила стоявшую рядом с ней Августу Гавриловну Богоявленскую:

— Если Ваню заметите, скажите.

Но она увидела его сама.

— И-в-а-ан! — закричала протяжно.

Он услыхал ее и поднялся во весь рост, замахал рукой.

— Ваня,— уже тихо сказала Соня. В глазах заблестели слезы.

А по улице бесконечно шли машины с бойцами...

«Повстречаемся ли мы, Ваня?» — прошептала Соня. Она остановилась у речки. Кальмиус, тоскливо журча, уходил в сторону завода. Две трубы чуть виднелись за огромным терриконом, пугающим своей чернотой. Раньше завод был живым существом. Теперь за терриконом стояла мертвая тишина. Мертвые дома, мертвый город.

Соня вздрогнула: ее окликнули. Она обернулась и узнала Богоявленскую.

— Откуда вы? — воскликнула Соня Иванова и бросилась к сослуживице.

— Вот видишь, нашла тебя,— ответила Августа Гавриловна и через силу улыбнулась, однако большие серые глаза оставались печальными.

На ней было элегантное широкого покроя демисезонное коричневое пальто, на голове кожаная шапка.

Они зашли в низенькую комнату. Соня полушепотом пригласила гостью к столу.

— И чем угостить вас, Августа Гавриловна?

— Не нужно, дорогая. Не нужно. Давай просто посидим. У тебя так тихо... Я не могу прийти в себя.

— Неужели с Ниной беда? Или с мамой? — испуганно воскликнула Иванова и сразу прикрыла рот ладонью. Посмотрела на кроватку — не проснулась ли Неля.

— Нет, нет. С ними, слава богу, ничего не случилось. Я была в Макеевке. Провожала родственника моей знакомой. Вышел из окружения. Неделю лечил распухшие ноги, а потом заявил, что хочет перейти фронт. Я согласилась вывести его за Макеевку... Мы долго молчали. Потом он сказал: «Если при вас есть спички или бензинка, то вы с помощью носового платка можете сжечь машину. Но при одном условии: в машине должен быть мягкий груз, а вы сумеете выпрыгнуть на ходу... Тот, кто остается здесь, остается для борьбы».

Августа Гавриловна умолкла. Она раздумывала: говорить или нет о самом главном? А может, Соня уже догадалась, почему она, бывшая управделами уполнаркомзага, не эвакуировалась в тыл?

Ей предстоит создать группу, которая будет информировать население о положении на фронтах...

В кроватке зашевелилась девочка. Соня наклонилась над ней, поправила одеяло и стала тихонько покачивать кровать. Едва слышно прошептала:

— Может, и мой Иван где-то бродит по дорогам?

— А если попал в плен?

— Нет, никогда не попадет,— взволнованно ответила Соня.— Я верю, он вернется к нам с Красной Армией... Только как сохранить Нелечку? Кормить ее нечем. Без работы не проживешь.

— А некоторые и без работы пристроились. Им все равно, какая власть,— гневно сказала Августа Гавриловна — Я навестила в Макеевке давнюю знакомую Лилю. Надеялась найти с ней общий язык. Зашла, а в квартире франтовитый офицер играет на рояле, девушки танцуют с немцами вальс...

Я села на мягкий диван поближе к печурке, чтобы согреться. Рядом —- Лиля. Говорит, что центральное отопление не работает. Взорвали кочегарку русские хамы. Я ничего не ответила. Тогда она сказала, что ее сын Юра любит технику, а у немцев она высоко развита.

Я слушала ее и хотела, чтобы все в квартире взлетело на воздух. Потом взглянула на офицера и подумала об оружии. Юра и денщик в это время накрывали на стол. Я сказала Лиле, что хочу спать. Она повела меня в свою спальню. Через минуту принесла еду и бокал вина. «Представь,— говорит,— в Макеевке нет ни одной маникюрши. А в Сталино как?» «У нас маникюршу расстреляли!» «Еврейку? — с живым любопытством спросила она.— Знаешь, Рудольф говорит, что их всех перестреляют. В Макеевке человек тридцать русских расстреляли. И твоего знакомого Черкасова, он оставался по заданию». «Он что, сам рассказывал об этом?» — спросила я. Она загадочно улыбнулась и ответила, что об этом знают немцы.

Лиля ушла, а мне было не до сна. Откуда ей известно, кто оставлен по заданию? Что же делать? Порвать с ней или еще пригодится?

Под шум и звуки танго «Брызги шампанского» вышла из спальни и попала прямо в комнату денщика. Над столом портрет Гитлера. Глаза у него выпученные, бесцветные. Я открыла шкаф, увидела автомат. Взяла его под мышку и ушла из квартиры.

Ты представляешь, Соня, ушла спокойно, без волнения. Но была уже ночь, ходили патрули, и я возвратилась назад. Поднялась наверх и увидела ход на чердак. Там просидела до рассвета. Утром бесшумно выскользнула на улицу. Автомат заткнула за пояс, под широким пальто его не видно. Так и пришла к тебе.

— А где же автомат? — тревожно спросила Иванова.

— Спрятала в карьере.

— Какая вы смелая, Августа Гавриловна. Смогу ли я быть такой? Рядом с вами, наверное, ничего бы не побоялась,— сказала Соня и хотела что-то добавить, но проснулась девочка. Взяла ее на руки и, укачивая, тихо проговорила: — Пойдемте, узнаем, что делается в городе. Нужно искать работу.

Уснувшую дочь Иванова положила в кроватку и привязала полотенцем, чтобы она не вывалилась на пол.

По Школьному проспекту женщины медленно поднимались к улице Артема. Слегка подмораживало. Скорбная тишина тягуче плыла над опустевшими улицами. Лишь черный дым, поднимавшийся из труб приземистых домов, напоминал о людях, укрывшихся в своих квартирах. На стене сгоревшего дома между Седьмой линией и улицей Артема висел сероватый квадратный лист бумаги с красной окаемкой. Женщины остановились возле него.

— Беканнтмахенг,— прочла по-немецки Богоявленская.

— Язык поломаешь,— отозвалась Иванова.— А тут и по-русски, и по-украински есть. Воззвание...

Августа Гавриловна стала читать вслух:

— Все огнестрельное оружие и прочее, а также радиоприемники, которые все еще находятся в руках населения, подлежат сдаче местной комендатуре. Лица, у которых будет найдено оружие, будут расстреляны... Рас-стреляны,—повторила Богоявленская и повернула голову к Соне. Их взгляды встретились. Должно быть, обе подумали об автомате. Она продолжала чтение: — Населению городов и деревень вообще запрещено находиться вне дома от вечерних сумерек до рассвета... Все солдаты Красной Армии должны немедленно явиться в ближайшие служебные учреждения германского войска. Скрывающие таковых лиц будут наказаны. Политические комиссары, саботажники и партизаны должны быть арестованы и сданы управлению германских войск.— Августа Гавриловна умолкла. Отошла от воззвания и взяла под руку Иванову. Заговорила взволнованно:

— Там четырнадцать смертельных пунктов. Всю нашу жизнь втиснули в них. Прямо пойдешь — расстрел, налево повернешь — пуля в лоб, назад сунешься — виселица. Нам принесли новый порядок, Соня. Но мы будем жить по своим правилам.

На главной улице города женщины и девушки чистили тротуар, засыпали щели-убежища. Исподлобья бросали озлобленные взгляды на фашистских надсмотрщиков.

Иванову и Богоявленскую остановили. Длинный офицер что-то сказал по-немецки.

— По-русски! — потребовала Августа Гавриловна.— Не понимаю.

К ним подошел переводчик и безразличным тоном процедил сквозь зубы:

— Он даст вам работу. За это получите хлеб. Подтолкнув, их повели по улице. Заставили войти в подъезд жилого дома. На втором этаже пожилой солдат сунул Соне в руки сапоги и щетку, а Богоявленской ведро. Приказал со двора принести воды.

Сторонясь немцев, тащивших стулья, они спустились вниз. Не оглядываясь, пересекли улицу и скрылись. Бросили ведро, сапоги и щетку и выскочили на Седьмую линию. Запыхавшиеся, встревоженные прибежали домой.

Неля еще спала. Соня наклонилась над кроваткой. Тяжело колотилось сердце... Вот так выйдешь на улицу, а тебя поймают и, как рабыню, заставят чистить чужие сапоги, мыть грязные полы. Почему? Кто они такие?

— Нет, Соня. Нет и нет! Нужно что-то делать,— заговорила Августа Гавриловна горячо.— Мы должны поднимать людей против врагов.

— Нужно устроиться на работу,— отозвалась тихо Иванова.— Тогда легче будет все сделать. Найти бы подходящее место.

— А как же Неля?

— Буду оставлять дома. Она тихая...

Дом Советов — гордость довоенного Сталино. Из железа и бетона, с широкими окнами, здание стояло среди домов еще дореволюционной кладки и олицетворяло новую жизнь. Широкоплечее, оно возвышалось на одном из шести городских холмов. По утрам солнце смотрелось в огромные окна и, отражаясь, золотыми бликами ложилось на газоны и асфальт центральной улицы. В Доме Советов размещались областные партийные и советские организации. Здесь находился и отдел уполномоченного наркомата заготовок. Находился...

Теперь при входе в здание висела металлическая доска с готическим шрифтом, оповещавшая, что дом принадлежит Герману Герингу. Богоявленская прочла надпись и направилась на противоположную сторону улицы

В бывшей газетной витрине висел геббельсовский плакат «У нас и у них». На другой половине витрины были приклеены два приказа о незамедлительном возвращении на прежние места работников областных организаций и об обязательной регистрации всех евреев и коммунистов. «Их расстреляют,— подумала Августа Гавриловна; и обеспокоенно оглянулась.— Где же Соня?»

Она вскоре появилась из-за угла Школьного пpoспекта.

— Не ругайте меня,— сказала Иванова, глубоко дыша.— Насилу решилась оставить Нелю.

Парадные двери Дома Советов не закрывались. Горожане в сопровождении солдат перетаскивали мебель в Дом госучреждений.

— Зайдем,— предложила Богоявленская. Женщины поднялись по широкой лестнице, заглянули в пустую комнату, где недавно стояли у окна, провожая Сониного мужа. За окном все та же улица. Только куда ни посмотришь — серо-зеленые шинели да навьюженные мебелью местные жители. Оккупанты устраивались на квартиры. На тротуары выгружали из машин чугунные печки с трубами.

— Соня, а они ведь собираются зимовать,— сказала Богоявленская.

Вдруг открылась дверь и показалась голова немца. Женщины оторопели.

— Шнель! Шнель!^[1] — зашумел солдат.

— Черт тебя возьми! — выругалась Соня.— Откуда ты взялся?

У немца на лбу собрались морщины, глаза округлились.

— Черт нет! Фрау делайт папир! — закричал он и куда-то побежал, оставив дверь открытой.

— Бежим и мы,— прошептала Августа Гавриловна. На цыпочках вышли в коридор и увидели солдата.

Он волочил два рулона бумаги. Остановился и поманил женщин пальцем. Подтащил бумагу к стене и в окно указал на Дом госучреждений.

— Ту-да!

Взвалил бумагу на плечи Богоявленской, а потом Ивановой.

В сердце им ударила горькая обида: как верблюдов навьючили и заставили тащить... Не доходя до здания госучреждений, они остановились и почти одновременно прошептали:

— Домой.

Бумагу спрятали на чердаке. Закрыли сухой травой, приготовленной уехавшими хозяевами для козы.

— Начало сделано, Соня. Только начало,— проговорила довольная Августа Гавриловна.— А теперь мне пора. Моя доченька, наверное, заждалась. Встретимся завтра.

Ноябрьский промозглый туман заполонил предрассветный город, клубился над прудами и густой пеленой вползал в улицы. От него несло гнетущей сыростью болота и горьким дымом пожарищ. Туман и тишина. Еще недавно голосистый от гудков и от заливистых трамвайных звонков, возбужденный и радостный от смеха ребят, ныне город походил на склеп.

Пока Богоявленская шла со Стандарта к Дому госучреждений, туман немного рассеялся.

В вестибюле длинного трехэтажного красного здания толпились люди. На лестничной площадке между первым и вторым этажами стояли два немца. Богоявленская услыхала последние слова подслеповатого офицера в роговых очках:

— Кто будет работать — получит хлеб. Записывайтесь на работу по своей специальности. Кто зарегистрировался, идите в свои отделы. Кто нет — регистрируйтесь по своей специальности.

Лестница опустела. Августа Гавриловна пошла по коридору, ища земельный отдел, открыла двери и увидела знакомые лица. За столами сидели Скалаухов, Чибисов и Никитин Иванова стояла у окна.

— А вы не поторопились? — вместо приветствия спросила Богоявленская.

Никто не отозвался, опустили глаза. «Почему они оказались здесь? — подумала она.— До войны работали в советских учреждениях. Испугались? Никитин и Скалаухов уже пожилые... Чибисов — молодой человек, больной туберкулезом. Постой!» В памяти Августы Гавриловны всплыла беседа с капитаном Шумко. Он говорил о ее сослуживце, которого она может встретить в оккупированном городе. Пусть, мол, не удивляется... Перед ней наверняка, свои люди. Она достала из кармана листовку, сброшенную с самолета, и положила перед Скалауховым. Тот прочел и передал Чибисову. Потом листовка перешла к Никитину и снова оказалась в руках Богояв-ленской. По-прежнему никто не проронил ни слова. Лишь тяжело вздохнул Скалаухов. Чибисов, поймав взгляд Августы Гавриловны, приветливо улыбнулся. Она, не прощаясь, покинула комнату. Следом вышла Соня.

 4

Андрей Андреевич не мог привыкнуть к утренней тишине с той тягостной минуты, когда остановился завод и ушли последние эшелоны с оборудованием. В предвоенные годы он уже не работал на металлургическом заводе, но с Калиновки были видны свечи домен, голубоватый дымок над трубами мартеновских печей.

После гражданской войны три брата Вербонолей, проработав немного на шахте, перешли в рельсопрокатный цех завода грузчиками. В тридцатом году Андрей рассчитался и поступил в транспортную контору. Этому способствовал четвертый брат, к тому времени председатель городского совета Осоавиахима. Андрей Андреевич научился водить машину.

Порой ему кажется, что довоенное, дооккупационное было давным-давно. Завод потух. На улицах чужие машины и мотоциклы. Вербоноль знает немецкий язык. Выучил его в детстве, когда жил среди немцев-колонистов.

В городе зыбкая тишина. Она в любую минуту может взорваться ревом гестаповских машин или дробным тарахтеньем мотоциклов. Андрей Андреевич ходит в город по тропинке, бегущей через мостик на Школьный проспект, мимо домика Сони Ивановой. Здесь реже встречаются патрули и полицаи.

Знакомую дорожку припорошило снегом. Кто-то уже прошел по ней и оставил следы. Андрей Андреевич опустил голову и ступает в них. Вдруг следы свернули прямо в сугроб. Он поднял глаза, остановился: на столбе объявление. Председатель городской управы Петушков предупреждает об ответственности за нарушение паспортного режима. «Срок общей прописки устанавливается с 22 декабря с. г. по 22 января 1942 года... Вновь прибывшие лица обязаны заявить о себе в суточный срок, жители, которые хотели бы оказать приют лицам, проживающим в другом месте, должны об этом заявить управдому или лицу, его заменяющему, который, выяснив причины прибытия, обращается за разрешением прописки в участок полиции. Тот, гто дает убежище советским военным или работающим по заданию Советов, будет расстрелян».

Вербоноль невольно прикусил губу. Нет, к этому привыкнуть невозможно. Он содрогается при чтении немецких объявлений. В городе льется кровь невинных.Первого ноября фашисты привели к развалинам кирпичного завода, что у Первого пруда, семнадцать юношей и девушек и расстреляли их. Потом развесили объявления: так будет покончено со всеми коммунистами и комсомольцами, если они не зарегистрируются в полиции.

Месяц назад Андрей Андреевич проходил мимо Пожарной площади. Неожиданно ее оцепили солдаты. Вскоре привезли человек пятьдесят евреев — стариков, женщин, детей. На них наставили автоматы и скомандовали:

— А ну, танцуйте, юды!

Люди не двинулись с места. Над их головами просвистели пули, снова взлетел гортанный крик:

— На столб, собака! Буду стрелять!

Но приземистый седоватый мужчина рванул на себе рубаху и пошел на немца. У того от злобы перекосило лицо, он разрядил автомат в старика. Перепуганные подростки под улюлюканье и регот солдатни прильнули к столбам, пытаясь вскарабкаться на них. Обессиленные старики и женщины пританцовывали на месте. Высокий немец вышел из цепи и направился к танцующим, Схватил за руку курчавую девчонку, дернул изо всей силы и бросил на землю. Всхлипывая, она стала подыматься на четвереньки, но солдат выстрелил ей в затылок.

Вербоноль до боли стиснул зубы. «Запоминай все. Еще придет час расплаты»,— подумал он.

Грубый окрик прервал мысли Вербоноля.

— Эй, ты! Стой! Документы! Два полицая преградили дорогу.

— Нике ферштейн^[2],— пробасил Андрей Андреевич.

Полицаи переглянулись.

— Видать, ихний,—процедил один.— Пропусти.

Они расступились. Вербоноль спокойно пошел к заводу. «Наши хлопцы тоже в полицейской форме ходят,— подумал он.— Страшные вещи рассказывают».

Вчера виделся с одним. Возвращался с дежурства в тюрьме. Следователи выпытывают у арестованных имена партизан. Кладут на длинную скамью и бьют тяжелым шлангом. Человек теряет сознание, его обливают водой и бросают в камеру. Под утро снова берут на допрос. Переводчик тычет в лицо исписанную бумажку и повторяет слова орущего следователя:

— Партизаны показывают на тебя! Ты — партизан! Где остальные?

— Я не партизан. Ничего не знаю,— отвечает распухшими губами истязаемый.

Тогда его подводят к высокой доске. На ней висит бачок с холодной водой. Широким поясом притягивают к доске голову. Немец открывает краник — и медленные капли падают на темя. Одна... Две... Три... Пять... Де-сять... Одиннадцать. Человек извивается от невыносимой боли, теряет сознание...

Вербоноль сообщили также, что четырех патриотов фашисты решили казнить публично.

И вот сегодня он шел для совета к своему товарищу по подполью на Седьмую линию. Подойдя к калитке, осмотрелся и юркнул в нее. Во дворе стояла крытая грузо-рая машина. Дом, что выходил на улицу, занимали немцы. Во флигеле напротив жила семья Алексея Ивановича Борисова. Вербоноль направился к небольшому коридорчику.

Алексей Иванович поселился в старом приземистом домике в тридцать третьем году, после женитьбы. В Сталине он приехал из села Большая Знаменка. Перед войной стал коммунистом, работал в облпотребсоюзе инст-руктором хлебопечения, имел двоих детей.

Девятого октября сорок первого года вместе с сослуживцами Борисовы эвакуировались. Доехали до станции Иловайское. Здесь Алексей Иванович получил партийное задание. В тот день, когда оккупанты прошли через завод на Первую линию, Борисовы возвратились домой.

В город вслед за регулярными воинскими частями прибывали фашистские карательные органы, создавалась местная власть, украинская вспомогательная полиция. Фуркоманда — передовая группа СД — облюбовала для себя здание гостиницы «Донбасс» и готовила его для основного состава СД. 27 октября 1941 года прибыло двести карателей, из них сто офицеров во главе со своим шефом Моором и его заместителем Графом. Верхние этажи гостиницы заняли под жилье, а на нижнем оборудовали комнаты для допросов и пыток.

На Первой линии, против главпочты, и на Десятой, в бывшей средней школе, разместилась областная жандармерия. Все объявления и приказы, напечатанные в газете «Донецкий вестник» и вывешенные на улицах, подписывались полевым комендантом. Полевая жандар? мерия действовала по$ началом тайной полевой полиции — геймфельдполицай — ГФП. Она вела борьбу с советской разведкой, с партизанами и подпольщиками. Занималась провокациями, создавала лжепартизанские бандитские группы, под предлогом борьбы с партизанами осуществляла репрессии против советских людей. ГФП, накопившая немалый опыт в собственной стране, находила подонков на оккупированной территории, делала их тайными агентами, и те следили за местным населением, работавшим и служившим у немцев. На прицеле у тайной полиции были все — от бургомистра города и начальника полиции до последнего обывателя. ГФП проводила контроль и политическую проверку солдат и офицеров собственной армии, так называемой русской добровольческой армии, собранной из предателей, классовых врагов и бывших белоказаков. Занималась переброской на советскую территорию диверсантов и шпионов.

Но горожане знали только полевую жандармерию. Ее солдаты носили форму зеленого цвета. На правом рукаве — герб с изображением орла со свастикой в когтях. На обшлаге — лента с надписью «Слава Гитлеру». На плечах — зеленоватые плетеные погоны.

Во время караульной службы жандармы цепляли на грудь лунообразную алюминиевую бляху. Они патрулировали на улицах города, на выездных и въездных дорогах, проверяли гужевой и автомобильный транспорт. Могли в любое время суток ворваться в квартиру.

Для арестованных суда не существовало. Следствие велось под пытками, приговор приводился в исполнение в течение суток специальной конвойной командой. Mepа наказания — расстрел или повешение.

Тайная полевая полиция поддерживала связь с СД, лагерной и железнодорожной полицией, комендатурой города и районными комендатурами. Формально эти организации не подчинялись ГФП, но безоговорочно выполняли все требования и предложения ее отделов.

Хозяином города была военная комендатура. Она заняла бывший дом «Доннарпита» — рядом с кинотеатром имени Шевченко. Председатель городской управы не мог шагу сделать без согласования с военным советником коменданта Норушатом.

Кроме, того в Сталино разместились штандорткомендатура — областная комендатура, хозяйственная команда, «сельхоз команда», биржа труда, штаб СС, штаб группы армий «А», нацеленной на Кавказ, во главе с Листом, группа ББ, руководившая агитационно-пропагандистской деятельностью.

Борисов присматривался и прислушивался ко всему, что происходило вокруг. Нужно было быстрее освоиться с новыми порядками, Восстановить старые связи и знакомства, использовать тех, кто стал служить у немцев. Предстояло жить двойной жизнью, выдавать себя не за того, кем был на самом деле.

Алексей Иванович случайно встретил на Первой линии Александра Фербенса. Тот в конце тридцатых годов служил в милиции, потом из города исчез. Фербенс обрадовался встрече, долго тряс руку старому знакомому. Невысокого роста, щуплый, он, подняв голову, смотрел на Борисова уставшими, но улыбающимися глазами.

— Времена меняются, дорогой мой,— сказал Фербенс— Я вот — принудили — поступил в городскую полицию.

— А я бы коммерцией занялся, —отозвался Борисов.— Купить-продать...

— Понимаю, понимаю. Понадобится помощь — приходи.

«С паршивой овцы хоть шерсти клок,— подумал Алексей Иванович.— Что я коммунист, Фербенс не знает. В партию вступил после его отъезда. Подтвердит, в случае чего, что я беспартийный».

В начале ноября Алексея Ивановича навестил Вербоноль. Разговаривали долго и обстоятельно. Борисов представил нового знакомого жене Ксении Федоровне.

— Кто он такой, Алеша? — спросила она, когда Вербоноль ушел.

— Мой помощник в поездках по деревням.

Ксения Федоровна понимала, что вернулись они в Сталино не случайно, однако мужа ни о чем не расспрашивала. Он только сказал ей:

— Займемся обменом вещей на продукты.

О коммерческих делах шла речь и с Вербонолем. В глазах обывателей и немцев Борисов должен стать коммерсантом. Алексей Иванович сказал о Фербенсе. Андрей Андреевич посоветовал не терять с ним связи.

— Прощупаем. Нам потребуются немецкие документы. На первых порах кое-что достану я,— проговорил Вербоноль и сразу подумал о Мужике.

С этим человеком он познакомился на конспиративной квартире в ночь на 20 октября 1941 года, когда немцы уже были на окраине города. Мужик будет выходить на связь в исключительных случаях...

В середине декабря Вербоноль направил к Борисову Леонида Чибисова, а тот — Тимофея Оленчука...

Сегодня Борисов не ожидал Андрея Андреевича.

— Что-нибудь случилось? — озабоченно спросил Алексей Иванович.

— Немцы готовят публичную казнь четырех патриотов. Надо этому помешать,— сказал Вербоноль. Высокий и широкоплечий, он встал со стула и подошел к маленькому окну. В комнате стало темнее. Несколько минут молчал. Повернулся и заговорил снова: — Пора нам заявлять о себе. Наша удача приободрит население города. Многие подавлены зверствами оккупантов.

— А если напасть? — вставил неуверенно Борисов.

— Мало нас. Понимаешь, еще мало. И рискованно.

Вербоноль сел на стул. На высоком лбу стала глубже продольная складка. Большой ладонью левой руки он тер подбородок, словно разглаживал бороду. Потом заговорил оживленно:

— Послушай, Алексей Иванович, а что, если поговорить с Фрицем?

— С каким еще Фрицем?

— Стоит у твоей свояченицы на квартире.

— Он же — заядлый фашист! — выкрикнул Борисов!

— Чего горячишься? Я возьму его на себя. Может столкуемся. На деньги немцы падкие... Подполье, брат, не только выстрелы. Ну ладно. Подожди меня.

Вербоноль направился в дом, выходивший окнами н улицу. Шофер ефрейтор Фриц Энгель лежал на кровати Андрей Андреевич поздоровался по-немецки. Тот поднялся и спустил ноги на пол. Рыжие волосы на голов взъерошены, глаза красные.

— Гутен морген^[3],— прогудел Энгель.

Кто-то забарабанил в окно. Ефрейтор подошел к нему. На улице стоял солдат и кричал:

— Фриц, на работу!

— Я — больной,— пробурчал Энгель и махнул рукой. Повернулся к Вербонолю и хрипло сказал: — Моя работа — возить. А их — чистить дорогу. Я больной — чистить.— Он засмеялся, потом предложил: — Садись.

Вербоноль поблагодарил и сказал;

— Есть возможность заработать несколько сот марок

— Каким образом? — заинтересовался Фриц.

— Кое-что привезти машиной. Туда и обратно Деньги сразу.

— Гут. Когда?

— Завтра. Только никто не должен знать из начальства.

— Я сам себе хозяин,— проговорил Энгель.

— Не подведешь?

— Немец немца никогда не подводил. А тут бизнес. На фронте этого не будет.

«А если донесет? — подумал Вербоноль.— Но о чем? Деньги предложил за машину? Хотел угля привезти... Начнет артачиться на месте — прикончим. За руль сяду я... Теперь бы проследить, куда и когда повезут осужденных».

Он возвратился к Борисову и изложил свой план. Под вечер следующего дня смертников вывели за ворота тюрьмы со связанными руками. Раздалась команда:

— По сторонам не смотреть!

Конвоиры окружили их. На поводках — собаки, готовые разорвать человека. Вдоль всего пути по Третьей линии, Институтскому проспекту и Седьмой линии до Макшоссе стояли люди. Обреченные — трое мужчин и одна женщина — шли посередине улицы.

На углу Макшоссе и Седьмой линии конвоиры остановили их и завели в здание бывшей сапожной мастерской с зарешеченными окнами. Несколько дней назад немцы держали здесь лошадей. Мутная жижица, перемешанная с соломой, доходила до щиколоток.

В полночь к конюшне подъехала крытая машина. Из нее вышел унтер и направился к часовому.

— Стой! — крикнул тот.

— Свои,— ответил унтер и подошел поближе.

Следом за ним шли три солдата. Унтер сунул часовому какую-то бумажку и осветил ее фонариком. Часовой начал читать. Вдруг свет погас, а немец в мгновение ока очутился на земле. Ему связали руки и забили кляпом рот. Унтер побежал к двери, она была заперта. Обыскали часового, нашли ключи и открыли замок.

— Быстрее выходите! — крикнул унтер по-русски. Узников посадили в машину и отвезли на Калиновку в подвал разрушенного здания...

Возбужденные Вербоноль, Оленчук, Борисов и Чибисов вернулись на квартиру Алексея Ивановича. Снимая шинель унтера, Андрей Андреевич сказал:

— Удачно получилось, и пулемет не потребовался.

— Напасть бы на солдатскую казарму! — с жаром произнес Чибисов.

— Убьем десяток фрицев, а наших людей расстреляют сотни,— сказал Алексей Иванович.— Так народ против себя настроить недолго.

— Пока наше оружие — листовки,— поддержал Андрей Андреевич.— Но их мало. Печатаем на одной машинке.— Он посмотрел в сторону Чибисова.— Людям нужно нести правду. Крепко дали фашистам под Мос-квой, Ростов отбили. На душе легче стало.

— И наш налет, как нож в сердце гестаповцам,— вставил Оленчук.— Слух по городу пойдет.

— Это лишь начало, товарищи,— сказал Вербоноль.— Нам нужно подобраться к лагерю военнопленных. И деньги нужны. Много денег. Не забывайте, что мы коммерсанты.

— Не только,— возразил Тимофей Романович.— Mы еще и бойцы. Побольше бы диверсий.

И ему снова вспомнился Шведов. Вот кому не занимать решительности. Но друга рядом нет. Не гадал, не предполагал Оленчук, что военная судьба скоро сведет их вместе.

 5

Члeн военного совета Южного фронта, руководивший партизанским движением, позвонил секретарю Сталинского обкома партии Мельникову и сказал, что из немецкого тыла возвратился советский разведчик.

— Спасибо,— поблагодарил Леонид Георгиевич. Он был члeном оперативной группы штаба фронта, и ему сообщали обо всех, кто приходил с другой стороны.— Обязательно побеседую.

Фронтовая полоса, где были остановлены гитлеровские войска в конце октября, пролегала по северо-восточной окраине области. Она, как глубокая рана, рассекала шахтерский край, протянувшись огневым рубежом по Северскому Донцу, мимо Попасной и дальше к реке Миус.

В прифронтовой полосе находился обком партии. Он руководил подпольной работой.

Рискуя жизнью, пробирались через линию фронта рабочие и колхозники — посланцы патриотических групп, приходили связники. Рассказывали Мельникову о зверствах фашистов. Называли города, шахтерские поселки, села, знакомые и близкие Леониду Георгиевичу имена. Горловку озаряла добрая улыбка горняцкого богатыря Никиты Изотова, мариупольскими улицами ходил мировой рекордсмен выплавки стали Макар Мазай, в Красноармейске приобретал славу горного кудесника спокойный Иван Бридько, каждый макеевский мальчишка знал усатого доменщика Ивана Коробова — могучего хозяина расплавленного металла. Его побратим в Сталино Никита Сидоров, словно играючи, катал монолитные слитки на новом прокатном стане, в Старобешево энергичная черноглазая Паша Ангелина — первая в стране девушка — села за руль трактора, из Славянского депо уходил в дальние рейсы машинист-скоростник Петр Кривонос... Лучшие из лучших, гордость донбассовцев, а за ними — десятки, сотни, тысячи простых и красивых душою земляков. Многих, очень многих знал в лицо секретарь обкома.

Но война разбросала их в разные концы необъятной родины, призвала сынов своих в боевые армейские ряды иди приказала быть до поры до времени безымянными мстителями во вражьем тылу. Трудно представить, что в развалинах лежат Горловка и Краматорск, Чистяково и Дзержинск, Макеевка и Красноармейск.

Мельников трет ладонями поседевшие виски. Их ломит от боли после ночной работы... Тогда, в августе, фронт все ближе и ближе подкатывался к Донбассу. Враг бомбил Мариуполь и Сталино. Гитлер подгонял своих генералов: «Быстрее, быстрее! Мы должны овладеть Восточным Руром до наступления зимы. Германии нужны его промышленные ресурсы»

Но гигантская бронированная и механизированная лавина забуксовала, наткнувшись на бетон воли и решимости бойцов Красной Армии. Да, мы не обладали еще мощными танковыми силами, не имели еще надежного воздушного прикрытия, но у нас было неодолимое желание биться до конца за свою свободную Отчизну. Сталинская область в трудные месяцы обороны послала 10 тысяч человек на помощь регулярным частям. Маршал Советского Союза С. М. Буденный обратился в обком с просьбой срочно построить 5 — 6 бронепоездов, необходимых для защиты мостов и переправ. Партия призвала рабочий класс проявить все свое умение — и он совершил невозможное: боевые соединения получили 18 оснащенных и укомплектованных личным составом бронепоездов. В это же время в глубь страны уходили эшелоны с демонтированными машинами и оборудованием заводов, шахт, фабрик.

Бюро обкома заседало каждый день. Назначались командиры истребительных батальонов для борьбы с вражескими парашютистами и диверсантами. Готовилось глубоко законспирированное подполье. Утвержда-ли секретарей горкомов и райкомов, руководителей партийных групп. Определяли места для скрытого размещения продовольствия, одежды, оружия, боеприпасов. Выбирали явочные и конспиративные квартиры. Борьба предстояла в тяжелейших условиях: область не имела лесных массивов и естественных укрытий. Это обусловливало создание небольших партизанских отрядов, мелких подпольных групп и диверсионных ячеек для совместного выступления против оккупантов и их пocoбников.

Были составлены специальные инструкции для подпольщиков. Они опирались на указания Центрального Комитета партии и учитывали опыт борьбы в годы, предшествовавшие Великой Октябрьской социалистической революции и в период гражданской войны. Разработаны памятки для проведения политико-пропагандистское работы среди различных слоев населения.

И усилия не пропали даром. Люди, приходившие из-за фронта, рассказывали о первых делах подпольщиков о первых листовках и диверсиях, о саботаже и неповиновении захватчикам. В Сталино, Макеевке собирали население на так называемые митинги. Немецкие ораторы усердствовали, расхваливали военные победы рейха, заманчивое будущее без большевиков и Советов. А в это время карательные органы расправлялись с патриотами. Они пытались противопоставить коммунистов, комсомольцев, советский актив всему народу. Донбассовцы стали смеяться над фашистскими пропагандистами, избегали сборищ, хотя их сгоняли под угрозой оружия.

Там, где оккупанты уничтожали подполье, рождались новые патриотические группы. Вчера еще скромные, мирные и тихие люди становились грозными мстителями. Это было свободное волеизлияние народа, народа-борца, народа-патриота, воспитанного Коммунистической партией.

Как Леониду Георгиевичу хотелось узнать имена мужественных и смелых! Выразить им слова благодарности и восхищения.

Но из городов и сел, оккупированных врагом, приходили и тревожные вести. В областном центре каратели напали на след Куйбышевского райкома партии, расстреляли руководителя Петровской группы подпольщиков Ивана Косминского, нет связи со Сталинозаводским и Центрально-Городским райкомами. Погибли оставленные для подпольной борьбы коммунисты в Мариуполе и Макеевке. Из члeнов подпольного обкома в тылу врага остался лишь Семен Николаевич Щетинин. Он обосновался в Горловке и прислал связника, который доложил, что Щетинин установил контакт пока только с красноармейскими и горловскими товарищами. Явки в областном центре провалены. Нужна помощь Большой земли...

И вот из-за линии фронта появился еще один человек.

Через два дня в Лисичанске в особняк командующего фронтом генерала Р. Я. Малиновского вошли два капитана — Шумко и Шведов. В угловой комнате с окном, выходившим на Донец, их ждал Мельников.

Шумко постучал в дверь и попросил разрешения войти.

— Товарищ секретарь обкома партии,— начал было он докладывать, но Леонид Георгиевич прервал:

— Здравствуйте, товарищи.

Он подал каждому руку и предложил сесть.

— Мне приказано оставить вас вдвоем,— сказал Шумко и вышел.

Шведов сел на свободный стул напротив Мельникова.

— Я с ним познакомился в Сталино,— заговорил Александр Антонович, глядя в лицо секретарю обкома.— Он изменился с тех пор... Да, нелегкая служба у Шумко, На той стороне оставил людей, словно частичку собственного сердца оторвал. Что с ними — не знает. Железные нервы нужно иметь.

— И все же в тылу врага труднее,— отозвался Мельников.

Шведов, должно быть по привычке, поднес к голове руку и взбил смоляной по-мальчишески дерзкий чуб.

— Нравственные, моральные испытания тяжелее физических,— ответил он.— Во всяком случае, так думается мне. Когда добирался сюда, казалось, упаду где-нибудь в посадке голодный и больше не подымусь. Но подумаю, что меня ждут,— откуда только силы брались. А вот неизвестность изнуряет душу. Знаете...— Шведов не договорил. На глаза набежала грусть, они повлажнели. Ему вспомнилась семья. Здесь, в штабе, о ней ничего не знали. Оставалась слабая надежда на то, что Мария с детьми эвакуировалась далеко в тыл. Высказать свою тревогу секретарю обкома? Нет. Это его личное... Он положил сжатый кулак на стол и заговорил снова: — Знаете, что парализует волю там, за линией фронта? Страх. Страх перед фашистской армией, страх за свою жизнь... Идейная убежденность — вот сила, которая ведет на борьбу и смерть.

Мельников невольно подался вперед — это были его мысли. Но их высказал разведчик, своими словам тихо, даже обыденно.

— А что в Мариуполе? — спросил Леонид Георгиевич.

Капитан встал со стула, сделал несколько шагов к двери и обратно. Мельников наблюдал за ним. Нет, Шведов не волновался, он был сосредоточенным, задумчивым, словно мысленно перенесся в приморский городок, где остались его друзья, отдаленные не только километрами, но и огненной стеной фронта и смерти.

Шведов сел снова. Заговорил спокойно, приглушенно:

— Мариуполю тяжело. Фашисты ворвались в город неожиданно. Я был там. Во дворе горкома рвались бомбы, когда заседало бюро. Не успели выехать депутаты Верховного Совета Украины Пузырев и Макар Мазай. Они прячутся.

— Известные сталевары и мужественные люди,— отозвался Мельников.— Предлагали им выехать заранее. Отказались. «До последнего дня буду варить сталь»,— заявил Мазай.

Шведов опять поднялся со стула и уже не садился до конца беседы. То подходил к окну, то стоял посреди маленькой комнаты. Чуть приглушенно рассказывал о виденном. Оккупанты взорвали плотину на речке Кальчик, и Мариуполь лишился пресной воды. Горожане роют колодцы во дворах, но грунтовые воды соленые. Хозяином мариупольских заводов стала фирма «Крупп фон Болен» — основной поставщик вооружения в гитлеровском рейхе. На улицах рабочих поселков пестрят объявления: «Тот, кто не выйдет на работу в течение 3 дней, будет расстрелян». Металлурги уходят в села. Оставшихся полиция и жандармерия под угрозой оружия сгоняют на восстановление цехов. Но результата пока нет.

— Пока нет,— повторил Александр Антонович.— И не будет. В первые дни народ сопротивляется стихийно. Но сопротивление необходимо направлять на путь разумного саботажа. Будет меньше жертв, а удар по оккупантам ощутимее.

- Вы имеете в виду подполье? — спросил Леонид Георгиевич.— Его организаторскую роль?

— Как непременное условие,— ответил Шведов.— Обыватель может не опомниться от происходящего — запугивания, арестов, расстрелов. Но рабочий класс другой закваски. Убьют товарища — на его место встают двое. Вот здесь позарез и нужна умная направляющая рука. Главное — изучить врага. А потом бить в самое уязвимое место.

— А там можно? — чуть улыбаясь, спросил Мельников. Ему все больше и больше нравился этот коренастый капитан с открытым смуглым, как у цыгана, лицом, с умными проницательными глазами.

— И можно, и нужно. Особенно сейчас. На Донце немца остановили, под Москвой... Блицкрига не получилось. У наших людей температура настроения резко поднялась вверх. Теперь бы довести ее до кипения. В тылу есть вожаки...

— К сожалению, по поступающим сведениям, многих казнили.

— Народ выдвинет новых. Иначе быть не может! — громче обычного сказал Александр Антонович.

— Центральный Комитет недавним решением обязал обкомы партии направлять в тыл своих представителей,— произнес Мельников и задержал взгляд на своем собеседнике.— Скажите, товарищ Шведов, вы откуда родом?

Капитан озорно блеснул глазами.

— Как у нас говорили, я — юзовский босяк,— ответил он и поспешно добавил: — От слова «босой», конечно.— И уже серьезно сказал: — В общем, всю сознательную жизнь провел в Сталине

— Пролетарский город. Кажется, совсем недавно был я там. А нынче — как будто на другом краю света,— задумчиво произнес Леонид Георгиевич, встрепенулся и встал.— Спасибо вам, Александр Антонович. Рад был познакомиться. Надеюсь, еще увидимся...

Через пять дней они встретились снова.

После беседы со Шведовым секретарь обкома спросил члeна военного совета, куда они думают направить капитана.

— У него хватка политработника,— ответил тот,— Да чекисты имеют на него виды.

— А если объединить и то, и другое?

— Не понимаю.

— Направить его в тыл. Там нужен разведчик, политработник и командир. По всем статьям подходит. К тому же — молодой, энергичный, знает обстановку.

— Уговорил, он в твоем распоряжении, Леонид Георгиевич...

Длинная легковая машина «М-1» в белом камуфляже петляла между сосен по свеженакатанной снежной дороге. Справа, за стволами деревьев, над самым горизонтом мелькало багряное от мороза солнце. Короткий декабрьский день клонился к закату.

В машине рядом с водителем сидел полковник — paботник штаба, а на заднем сиденье — Шведов и Шумко. Александр Антонович изредка поглядывал на своего соседа. Тот надвинул на глаза шапку и дремал. Утром в Ворошиловске Шведов вместе с ним еще раз проштудировал немудреную легенду, с которой ему предстояло перейти линию фронта. Дали кличку «Сашка», выписали паспорт на имя Гавриленко Александра Антоновича 1908 года рождения. Он должен был добраться до областного центра, установить фамилии руководителей оккупационных органов власти как немецких, так и их ставленников. По мере возможности выяснить, какие воинские части дислоцируются на территории области и в городе Сталино. Это была оперативная часть задания. Другую часть, как предполагал Шведов, более сложную, ему еще предстояло получить. Его везли в район Красного Лимана на конспиративную квартиру, где проходили инструктаж засылаемые в тыл представители штаба фронта или обкома партии.

Машина остановилась невдалеке от добротного деревянного дома с небольшим крыльцом под навесом. Невысокие осокори и клены окружали дом, на их голых ветвях лапчато лежал недавно выпавший снег.

— Словно чайки крылья распластали,— сказал Александр Антонович, показывая на деревья.—Красота какая!

...Беседа длилась уже третий час. Шведов и Мельников сидели за круглым столом, накрытым оранжевой с красными розами скатертью. У железной под самый потолок печи стоял, прислонившись к ней спиной, Демьян Сергеевич Коротченко, высокий, седеющий мужчина с крупным уставшим лицом. Шведов по портретам знал секретаря Центрального Комитета КП(б) Украины, видел издали на совещании в Киеве и никак не предполагал встретить его у самого фронта в скрытом от посторонних глаз лесном доме. Встретить за сутки до ухода в тыл врага.

Но не растерянность на мгновение остановила его у порога. «К секретарю ЦК просто так не приводят»,— подумал он. Демьян Сергеевич заметил нерешительность гостя и подошел к нему.

— Прошу к нашему шалашу, Александр Антонович,— сказал он, подавая руку,— Я — Коротченко.

— Узнал вас, Демьян Сергеевич, и...

— Удивился? — подхватил Коротченко.— Признайтесь.

— Скорее — смутился и насторожился,— ответил Шведов. Увидев приветливый взгляд собеседника, добавил: — Почему вдруг меня — к секретарю ЦК? Поневоле задумаешься.

— А Леонид Георгиевич точно обрисовал тебя, товарищ Шведов,— заговорил, улыбаясь, Коротченко.— Откровенный. Прости, что называю на «ты». Небось, лет на пятнадцать моложе меня?

— Александр Антонович одиннадцатого года,— вставил Мельников.

— О, так на все семнадцать! — воскликнул Демьян Сергеевич и предложил Шведову сесть. Попросил рассказать, что он видел в оккупированных районах, трудно ли было перебраться через передовую.

Шведов отвечал обстоятельно, уверенно и постепенно успокоился. Разговор принял характер товарищеской беседы.

За окном сгустилась ночь. Стенные ходики показывали двенадцать, но собеседники, казалось, забыли о времени. Цель, ради которой они сошлись, объединила их — разных по возрасту и темпераменту. У поседевшего, с глубокими морщинами на лбу секретаря ЦК за плечами нелегкая жизнь батрака и рабочего до революции; он воевал в партизанских отрядах в годы гражданской войны, гонялся за петлюровскими бандами. Прошел путь от секретаря райкома до руководителя Украинского правительства, а затем секретаря ЦК, которому поручено организовать партизанское движение в тылу фашистских захватчиков и руководить им.

Секретарь Сталинского обкома —его товарищ по партийной работе. Большевистская закалка, полученная и в рабочей среде, талант организатора выдвинули его инженера, на ответственный пост руководителя в Донецком крае — важнейшем арсенале страны.

И третий — капитан Красной Армии. Но он одет в серую косоворотку и в старый потертый жилет. Еще молодой коммунист, но опытный разведчик. Ему не занимать силы воли, а большевистская убежденность у него в крови — перенял ее у отца-революционера, укрепил в комсомоле, продолжает закалять в партии. Ему еще предстоит совершить в жизни самое главное, он это по-нимает, как понимают и его старшие товарищи по партии. Уже третий час идет дружеская беседа, в которой опыт одного становится достоянием другого, а сомнения разрешаются сообща.

Шведов окончательно понял, что основное, решающее задание определяется здесь.

Демьян Сергеевич сел за стол рядом со Шведовым.

— Александр Антонович, напомни еще разок свою легенду,— попросил он.

— Большевики погнали меня на строительство оборонительных рубежей. Но Красная Армия отступила. Я остался и вот возвращаюсь домой.

— Для прифронтовой полосы подходит,— согласился Коротченко.— А дальше? Этого мало. Как ты думаешь, Леонид Георгиевич? — Он посмотрел на Мельникова. Немного помолчал, поднялся и снова пошел к печке. Приложил к ней большие ладони и, повернувшись к собеседникам, заговорил: — Помню, в гражданскую классовое разделение даже внешне проявлялось довольно четко. Рабочий человек, бедный ремесленник одеждой отличался от власть имущих. Нагрянут германцы или гайдамаки в город — где можно укрыться? В пролетарских кварталах у голытьбы. Опасайся попасться на глаза лавочнику, купцу, домовладельцу.— Демьян Сергеевич умолк, повернулся к печке спиной.— Но если раньше буржуа и мещане жили обособленно, то теперь подлецы растворились среди массы.

Шведов поднялся со стула. Прошел к двери, постоял немного и направился к Коротченко.

— Простите, Демьян Сергеевич. Мне предстоит жить в родном городе. Два года отсутствия — не в счет. Меня может выследить или случайно встретить какая-нибудь шваль. Сказать, что вернулся с окопов? Не поверят. Моя легенда действительно имеет лишь начало.

— Ты прав,— отозвался Демьян Сергеевич.— Чего скрывать, мы рискуем потерять тебя, Александр Антонович, если не продумаем все до мелочей. Провалы бывают чаще всего из-за них. Враг хитер, а мы должны быть мудрее. Прикидываться обывателем и перебежчиком, идейным противником Советской власти. По принципу: я тоже хочу жить. Твоя легенда, товарищ Шведов, пожалуй, должна сводиться к ответу, предположим, подлецу: «А чем я хуже тебя? Я тоже хочу жить».

— Нелегкая ноша,— вырвалось у Александра Антоновича. Он сидел уже на диване, опершись рукой на качалку и потирая ладонью подбородок.

— Вернее, игра. Невольно становишься актером. Плохо исполнишь роль — не свистом галерки отделаешься, а пулей в сердце. Талантливо внесешь вклад в общее дело победы — и навсегда останешься в памяти народ-ной. Да, в памяти свободного народа,— повторил секретарь ЦК, подошел к дивану и сел рядом со Шведовым.

В комнате наступила тишина. Леонид Георгиевич повернулся на стуле, и он слегка заскрипел. Звонко отсчитывал секунды маятник настенных часов.

Вдруг в черных больших глазах Шведова вспыхнули тревожные искорки, складки на лбу стали глубже. Леонид Георгиевич заметил перемену в его настроении и хотел было спросить, чем она вызвана, но Александр Антонович обратился к Демьяну Сергеевичу.

— Конечно, всего, что может преподнести жизнь, не предусмотришь,— сказал он.— Война, тем более оккупация, создают ситуации порой невероятные. Но как быть с одной из них: случайный или запланированный контакт с врагом? У вас, Демьян Сергеевич, подобные случаи бывали?

— Воевать с врагом и не входить с ним в контакт — утопия,— ответил Коротченко.— Подпольная борьба четко очерченных рамок не имеет. Я не исключаю возможности использовать врага, например, для личной легализации.

— Иначе говоря, инициатива, обусловленная и конкретно сложившимися обстоятельствами? — подхватил Шведов.

— Только так, — поддержал секретарь ЦК.

— Самостоятельность действий — один из решающих моментов подпольной борьбы,— сказал молчавший до этого Леонид Георгиевич.— Она исходит, понятно, из общих партийных задач: выявление патриотических сил организация подполья, связь с людьми, пропаганда среди трудящихся. Именно с такими целями рекомендует засылать в тыл наших представителей ЦК партии.

— Из этой цепи задач, я думаю, на первое место в практической работе необходимо поставить связь, - снова заговорил Демьян Сергеевич,— Связь с оставшимися в подполье, связь с теми, кто желает принять участие в борьбе, связь с Большой землей.

— Мне поручили войти в контакт с Павлом Волиным,— ответил Шведов.— Живет в Сталино. К сожалению, его нужно найти по установочным данным. Передать пароль и первое задание — взорвать железнодорожную линию на участке Сталино — Ясиноватая.

— Мы посоветовались на бюро обкома, и Демьян Сергеевич поддержал это решение — вам необходимо связаться с Семеном Николаевичем Щетининым. Он в Горловке, представляет на оккупированной территории подпольный обком партии,— сказал Мельников.

— И не только связаться, Леонид Георгиевич,— заговорил Коротченко.— Установив личный контакт, должен координировать свои действия и вместе выполнять задания, поставленные перед подпольным обкомом партии.

Шведов поднялся, подошел к печи и, как до этого делал Демьян Сергеевич, приложил руки к ее ребристой поверхности. Она была чуть теплая. Постоял с минуту и повернулся, сказал тихо, но проникновенно:

— Сделаю все, чтобы оправдать доверие партии. Они распрощались под утро... Шведова и Ященко из Лисичанска привезли на машине в район Дебальцево. Ночью доставили на передовую. Вслед за двумя армейскими разведчиками они выбрались из окопов, но немцы подняли стрельбу, пришлось возвращаться назад.

Александр Ященко дублировал оперативное поручение, данное Александру Антоновичу. Это была подстраховка на случай ареста или гибели одного из них. Добытые сведения Шведов должен был передать через приемного к нему связника или направить через фронт доверенного человека. В крайнем случае, самому переправиться на советскую сторону.

У обоих имелись документы, удостоверяющие их личности, напечатанные на тонкой шелковой ткани, завеянные печатью. У Шведова зашито в рукаве телогрейки, у Ященко — под мышкой.

После неудачной попытки перейти передовую их перебросили на участок между селами Ольховатка и Камышатка. Перед рассветом над позициями растекся густой туман. Он скрыл разведчиков, и они благополучно миновали немецкие окопы.

24 декабря, в пасмурный и сырой вечер, голодные и уставшие они подошли к восточной окраине Буденновки. Саша тяжело переставлял ноги — с самого рассвета в пути.

— Наконец,— выдохнул он, усаживаясь на скамейку у дощатого забора.— Здесь недалеко живет моя тетка.

Минут через пятнадцать они постучали в закрытые голубые ставни одноэтажного особняка. Открылась калитка, выглянула женщина.

— Кто там? — спросила она.

— Это я, тетя Клава,— отозвался парень...

На рассвете их разбудил мужской голос. Бледный, трясущийся хозяин дома предложил непрошеным гостям поскорее уйти со двора.

— Время такое,— мямлил он.— Вы чужие. Могут выдать. Семья.

Шведов молча выслушал его причитания, нахлобучил ушанку и первый покинул дом. На улице сказал:

— Ничего, найдем более надежных.

Их приютил родственник Александра Антоновича. Крошечная землянка стояла возле завода на левом берегу Кальмиуса. По утрам разведчики уходили на задание. Разыскивая Павла Волина по данному ему адресу, Шве-дов натолкнулся на старика-шахтера, который знал Волина.

— Убили Пашку,— сказал старик.— Труп выволокли на улицу. Охрану поставили. Однак ночью наши ребята. Утащили его. Схоронили тайно, неведомо где.

Шведов рассказал о своей неудаче Ященко.

— Не состоялась моя первая связь, тезка. Не состлась,— повторил он приглушенным голосом и спросил:

- А у тебя что?

— Видел у одного дома фанерный щит с нарисованным медведем.

— На пехотную дивизию напал. А не встречал это знака на капоте или передке автомашины?

— Не попадался.

— Нам бы с тобой на лису выйти. Она где-то здесь обитает. Это части армии Листа.

— По Первой линии легковая промчалась. Мне показалось, что на дверцах была волчья голова, — сказал Саша.

— С открытой пастью?

— Кажется.

— О появлении этого зверя нашим сообщить нужн немедленно,— проговорил Александр Антонович. Оскаленная волчья пасть с высунутым языком нарисована на штабных машинах ставки фюрера.

— Вот заразы! — не сдержался парень.— Точно изон бразили свою звериную породу.

— Наших подключить бы к разведке. Больше глаз — шире обзор... Скоро познакомимся,— сказал Шведов и вдруг странно притих, будто горло перехватили спазмы! Он сжал губы, нахмурился. В сердце ударила тревога о семье...

По вечерам они подбивали итоги своих вылазок. В списках уже значились фамилии изменников, занявши посты в местных органах власти, имена гитлеровских шефов военных и карательных органов. Для этого читал объявления горуправы и приказы военного коменданта, покупали газетенку «Донецкий вестник». Толкались на базарах и прислушивались к разговорам разношерстной толпы. Шведов подходил поближе к солдатам, появлявшимся среди торговцев и меняльщиков. Он понимал немецкий язык.

Уставшие за день, разведчики делились впечатлениями о виденном и слышанном.

На четвертый день пребывания в городе они пошли на Смолянку. Под терриконом шахты № 11 стоял приземистый барачного типа дом с несколькими пристроенными коридорами. Шведов направился к двери среднего коридора... В квартире висел острый запах жидкого мыла, потолком под плавал жирный густой пар. У плиты стояла женщина и мешала палкой какое-то варево в тазу. Она обернулась на стук двери и, выронив палку, испуганно воскликнула:

— Шура? Откуда?

— Вижу, помощников не ждала,— ответил Александр Антонович и улыбнулся. — Ну здравствуй, кума.

Женщина поспешно вытерла фартуком стулья и усадила гостей.

— Какая нечистая сила привела тебя? — запричитала она.

— Узнал, что по мыльной части промышлять стала. Может, в компаньоны возьмешь? Или есть уже кто? Уж не Тимофей Оленчук?

— А ты все такой же баламут,— отозвалась хозяйка. - Тут кровью сердце обливается... Жрать нечего, и смерть следом ходит. Тимка от нее прячется.

Александр Антонович подошел к своей куме, легко обхватил за талию и зашептал:

— Пойди, посмотри, дома ли он сейчас. А мы за тебя пошуруем.

Она возвратилась быстро, с порога сказала:

— Бог миловал, живой. И твои все целы.

Шведов мгновенно изменился в лице, побледнел. Саша впервые увидел в глубоких горячих глазах своего товарища такую невыразимую боль. Через секунду он встрепенулся, передернул плечами, словно сбросил неимоверную тяжесть.

— Ты нас не видела,— сказал раздельно и сурово.— Запомни, не видела. Обо мне никому ни слова. Даже моим. Я сам сообщу о себе.

На обратном пути не проронили ни слова. Лишь перед сном Шведов тихо проговорил:

— Пора переправлять сведения. Но прежде я должен кое с кем повидаться.

Он навестил двоюродную сестру жены Новикову, которая жила в поселке шахты «Пролетар». Дома оказался и ее муж Дмитрий — худой, сутуловатый мужчина лет тридцати пяти, постоянно носивший толстые очки в металлической оправе.

Александр Антонович послал Новикову за своей женой.

— Обо мне скажешь ей по дороге,— попросилон. Потом обратился к Дмитрию: — А ты чего нахохлился? Нашел себе место при новой власти?

— За кого ты меня принимаешь? — обиделся тот. - Я в доброе время через силу работал из-за плохого зрения. А теперь — дудки.

— Правильно решил...

Мария Анатольевна вбежала в комнату в расстегнутом пальто и без платка. Откинула его на плечи е во дворе, задыхаясь от волнения.

— Сашенька... Родной мой,— зашептала она сквозь слезы.— Живой...

Новикова дернула мужа за рукав, и они вышли в другую комнату. Мария Анатольевна успокоилась, неотрывно смотрела в лицо мужа печальными глазами, словно не верила неожиданному счастью.

Он держал в своих огрубевших ладонях трепетны руки жены и слушал ее рассказ о детях, о матери и Надюшке. Им было трудно, голодно, опасно. Его серде сжималось от боли, но он ничем не мог помочь. Марии сказал самое главное:

— Я здесь по заданию. Прямо отсюда пойдешь к Тимофею и скажешь, что утром я буду у него. Нам предстоит большая работа. Но прежде я ненадолго уйду из города... Мусенька, мне задание дала партия.

— Саша, я буду с тобой,— отозвалась Мария Анатольевна.— До последнего. Вместе не так трудно... Что творилось в моем сердце в первое время! Думала, не выдержу. Немцы брешут — наша армия разбита. Расстреливают пленных и евреев... Некоторые испугались продались за жалкий паек. Работают в комендатуре, в полиции. Помнишь Васютина, своего соученика? Надел черную форму. А мы, Саша, оказались непослушными для фашистов. Не регистрируемся, не прописываемся, в домовой книге, не идем на работу.

Она говорила уже ровно, ее щеки чуть розовели, глаза не туманились от тревоги. Шведов видел перед собой прежнюю Марию — решительную и, как никогда, красивую...

Утром 3 января сорок второго года Шведов, Ященко и Оленчук вышли из города. Накануне Тимофей Романович согласился пойти на советскую сторону с информацией, полученной от Вербоноля, и разведданными Александра Антоновича, который решил сопровождать товарищей до передовой, а затем возвратиться назад.

В районе села Камышатка Ященко и Оленчуку просочиться через передовую не удалось. Молодой разведчик направился в сторону Енакиева, а Тимофей Романович и Александр Антонович возвратились назад.

На Смолянке старожилы хорошо знали семью Шведовых. Она жила недалеко от шахты № 11. Теперь квартира матери находилась в доме, стоявшем на окраине поселка возле оврага. Рядом расположилась воинская часть. Александр Антонович понимал, что жить с семьей ему нельзя, и Оленчук привел его к Борисову.

Алексей Иванович даже на какой-то миг растерялся, увидев в своей квартире давнего сослуживца по облпотребсоюзу.

К обеду появился Вербоноль. Борисов представил его Шведову, как руководителя группы.

— А это товарищ с той стороны,— добавил он, показывая на Александра Антоновича.

Андрей Андреевич чуть склонил голову набок и внимательно рассматривал незнакомца в темном двубортном пиджаке, с полосатым шарфом вокруг шеи. Он словно спрашивал: «А чем ты докажешь свое отношение к советской стороне? Борисов и Оленчук могут тебе верить, а я могу и не верить. Знаешь, в какой обстановке мы теперь живем?»

Чутье разведчика подсказало Шведову, чего хочет от него высокий с окладистой слегка рыжеватой бородой человек. Он достал финку, откатил полу пиджака и с угла отпорол подкладку. Под ней был шелковый лоскут с напечатанным текстом, тот самый, что раньше находился в рукаве телогрейки. Вербоноль прочитал удостоверение, скрепленное красной печатью. В одной из двух подписей он узнал фамилию Шумко.

— Добро,— проговорил Андрей Андреевич миролюбиво и протянул большущую руку Шведову.— Рад познакомиться.

— И я рад,— ответил Александр Антонович.— У меня к вам просьба, товарищи. Отныне я — Гавриленко. А для всех вас — Сашка. Просто Сашка.

Ворбоноль возвращался домой в приподнятом настроении. «Теперь дело пойдет живее»,— подумал он.

 6

Управление сельского хозяйства, или, как его называли оккупанты, «сельхозкоманда», разместилось в Доме госучреждений. Чибисов работал в отделе «сортсемовощ» находившемся в полуподвале, а Ивановой выделили комнатку на втором этаже. У окна, что выходило на Макевское шоссе, поставили стол с ротатором и сразу же принесли восковку. Поначалу Соня переворачивал почти каждый листок с директивой шефа, читала и с тревогой клала на стопку. В глаза бросалось подчеркнутое слово «приказываю». «На основании существующих хозяйственных распоряжений я этим приказываю следующее: весь обмолоченный хлеб, что хранится в колхозах и совхозах, а также все масличные, стрючковые и другие семена конфискуются. Нарушение распоряжения влечет за собой лишение свободы не меньше 2 лет. При наличии умышленного попустительства или саботажа может быть вынесен смертный приговор, а кроме того, денежный штраф в неограниченном размере».

Соня выросла в селе, она помнит голодные годы, когда перебивались с лебеды наостюжный хлеб. Но тогда не было страшных чужих приказов. Белые листки обжигали руки. Вот бы между ними положить другие, со словами гнева к врагу, с призывом к людям не сгибать колени перед оккупантами, прятать хлеб и семена, жечь, уничтожать, только не давать фашистам.

Как-то утром к ней заглянул Чибисов. В темных внимательных глазах затаилась едва заметная лукавинка. Небольшой чуб, зачесанный направо, чуть прикрывав высокий чистый лоб. На левом лацкане коричневого пиджака — аккуратная штопка. Раньше на этом месте Соня видела значок парашютиста. Чибисов носил его до последнего дня работы в уполнаркомзаге, где он заведовал зерновым сектором. Знала также, что он болен туберкулезом. До этого занимался в аэроклубе. Леонид подошел к Ивановой, тихо спросил:

— Тяжело?

— Ты о чем?

Он взял отпечатанный листок, положил его на ладонь, словно хотел определить вес. Повернулся к окну и выразительно прочел:

- В селах, в которых не будет выполняться поставка скота, а также сельскохозяйственные поставки, ежедневно будет повешено пять человек на село. Также в будущем все те, кто будет перепрятывать у себя партизан или будет доставлять им еду, немедленно будут расстреляны.

Он замолчал, еще раз взвесил на ладони листок, положил на стопку и задумчиво сказал:

— Тяжелая.

Соня промолчала, взяла валик и принялась катать директиву. Чибисов оглядел комнату и неслышно вышел...

Дома Иванову ждала Августа Гавриловна, она держала на руках девочку и приговаривала:

— А вот и наша мамка, наша мамка... Сейчас накормит нас, и мы подрастем...

Соня рассказала о Чибисове и его намеках.

— Он хороший парень, Сонечка. Таких фашисты расстреливают. Расстреливают,— повторила Богоявленская.

Встала с табуретки, невысокая, решительная, с плотно сжатыми губами. Карие глаза блестят, лицо бледное. Заговорила резко, срывающимся голосом:

— Мы не имеем права молчать, Соня. Что они делают, что делают!

Два дня назад Богоявленская увидела возле железнодорожного полотна Мушкетово — Ясиноватая, недалеко от Макшоссе, автобус. Из него вывели мужчину в нижнем белье и поставили над ямой. Раздался выстрел. Потом подвели к яме еще одну жертву. Под сухой треск выстрелов вдруг из машины выскочило семь человек. Двое — полуголые. Солдаты на миг опешили, но тут же оросились в погоню. Двоих убили, двоих поймали, а трое все-таки ушли. Разъяренные палачи выволокли из машин оставшихся, их было человек пятнадцать. Избивая прикладами и ногами, загнали их в яму и прошили пулями... Приближались ранние декабрьские сумерки. Поднималась поземка. Немцы сели в автобус. Он заревел, тронулся, свернул на шоссе, идущее в город.

— Я долго смотрела ему вслед,— сказала Августа Гавриловна и замолчала. Вдруг встрепенулась и спросила: — Соня, ты можешь принести восковку? Мы обратимся к людям. Наши слова, наша листовка вдохнет в них веру.

— Хорошо, Августа Гавриловна.

— Только никто, понимаешь, никто не должен знать об этом. Даже самый близкий человек.

Иванова принесла восковку. Чтобы не попортить вощеный листок, положила его между чистыми страницами бумаги и спрятала под кофточкой. Богоявленская осталась у Сони на ночь. Окна завесили одеялом. Зажгли керосиновую лампу. Две огромные настороженные тени затушевывали стены и потолок, когда женщины склонялись над столом... Августа Гавриловна крупными печатными буквами написала призыв. Потом повернули листок, обвела все с обратной стороны — пересняла на восковку. Буквы выходили порой, как у школьника только-только научившегося писать. Но не это беспокоило ее. Получится ли отпечаток на ротаторе? Попадет ли первая листовка к людям и западут ли в их души горячие слова?

— Братья и сестры,— прочла Богоявленская.— Страх — удел слабых. Мы же — советские люди. Не станем на колени перед фашистами. Поднимайтесь на борьбу! Наша Родина жива. Будем достойны ее и не посрамим свою землю! — Потом обратилась к Соне: — А как подпишем? Патриоты? Да, да — патриоты! Тот, кто любит свой город, свою Родину, тот патриот... Пока мы вдвоем, но я уверена, нас будет больше. Обязательно будет.

...Соня торопилась домой. На улице ее догнал Чибисов и взял под руку.

— Разрешаешь? — спросил он.

— Чтобы не упала? — в свою очередь задала вопрос Иванова.

— Сейчас не только дорога скользкая...

— Послушай, Леонид, — перебила она и остановилась. Освободила руку и повернулась к нему.— Послушай. Я уже не девочка и ты не маленький. Давай откровенно, без намеков. Да, я печатаю эти трижды проклятые директивы. Может быть, слезами обливаюсь над ними. Они пахнут кровью. Понимаешь, кровью... Я ненавижу немцев и готова вцепиться в горло каждому. Но что это даст?

— Да тише ты,— прошептал Чибисов.— Пойдем...

Под ногами похрустывал снег. Редкие прохожие попадались навстречу.

— Мы будем выпускать листовки, Соня,— вновь заговорил Чибисов.— Ты поможешь мне?

— А вдруг прокламация попадет к немцам,— сказала Иванова.— Сверят ее с директивой и узнают, кто напечатал.

— У меня машинка с другим шрифтом. Ну и осторожность, понятно, нужна. Я буду подстраховывать...

— Хорошо,— согласилась Соня.

— Спасибо,— волнуясь, проговорил Чибисов и неловко сдавил ей руку.— Спасибо... Я знал... Тебе еще далеко?

— Вон — моя хибара,— сказала Иванова и показала на знакомый Леониду домик.— Зайдем?

— Нет, нет, в следующий раз. О самом главном мы договорились...

Она не сказала ему о первой листовке. Двадцать три оттиска лежали под кофточкой у самого сердца. Их могли обнаружить, если бы обыскали ее. Соня закрыла глаза и представила, как в нее стреляют.

— Глупая,— выругала она себя вслух.— Ничего ведь не случилось.

Положила на стол чуть пахнущие керосином маленькие листики. Как обрадуется Августа Гавриловна! Непременно спросит: волновалась?

Понятно, волновалась. Закрыла двери и прислушивалась к каждому шороху...

Начальство запретило закрываться в комнатах. Она же заложила в ручку двери палку.

Сперва заторопилась, и оттиск вышел бледным. Добавила краски — и размазала. Заставила себя успокоиться, катала увереннее. И все же показалось, что прошла вечность, а не полчаса. Никто за это время не заглянул к ней. Только один раз послышались шаги. Она подскочила к двери, вытащила палку. Но кто-то прошел мимо.

Листовки спрятала под кофточку. И вот они на столе. «Родные, милые, завтра вы попадете в руки незнакомым людям,— думала Соня.— А мы сделаем новые... И Леня принесет. Нас уже трое».

Взяла одну листовку и подсела к кровати девочки. Та болтала ногами и ловила ручонками погремушку, висевшую на веревочке.

— Ты еще не знаешь моей радости, доченька,— заговорила Соня.— Но я прочту тебе эти слова. Ты послушай, какие они. Послушай, маленькая...

 7

— Патриоты... А мэни здавалося, що у мисти, крим вас, нэмае патриотив, панэ Петушкоф,— сказал ехидно оберштурмфюрер Граф, когда председатель городской управы закончил читать листовку и произнес вслух слово «патриоты».

— Это потуги умирающего, Яков Иванович,— ответил Петушков вполголоса, растягивая слова. Стоял навытяжку, бледный, левая щека чуть подергивалась.— Похоже, что дети писали.

— Ошибаетесь,— уже по-русски заговорил Граф, любивший щегольнуть знанием языков.— Да вы садитесь.

Петушков робко опустился в мягкое кресло. Граф зашагал по большому кабинету председателя горуправы. В конце минувшего года, когда Петушков а представлял, немецким властям как бургомистра, заместитель начальника СД Яков Иванович Граф был в гражданском костюме. И после приходил в управу в пиджаке с иголочки в наглаженных брюках. Разговаривал с Петушковым то на русском, то на украинском языках. С заместителем председателя колонистом Эйхманом перебрасывался немецкими фразами. Среди гестаповцев считался отличным знатоком России.

Сегодня Граф облачился в форму. На зеленом кителе блестели новенькие серебряные погоны оберштурмфюрера. На правом рукаве, выше локтя, красовались буквы «СД». Сихарет Динст — служба безопасности, зашифро-ванное гестапо на оккупированной территории. У сорокалетнего гитлеровца продолговатое лицо в веснушках, рыжие волосы, широкий нос и небольшие приплюснутые уши. Его манера разговаривать, спокойная, уравновешенная, действовала на нервы собеседника.

— Да, да, Николай Григорьевич, ошибаетесь,— повторил Граф.— Их сделали в городе, и нужно в зародыше кончать с большевистской пропагандой. Как это: дурной пример заражает,— сказал он и ухмыльнулся.— Но есть и другая пословица: плохую траву с поля долой. А вообще, я вами доволен. Особенно господином Эйхманом. Передайте ему спасибо за списки коммунистов, комсомольцев и советских активистов.

— Рады стараться, господин Граф,— живее обычного ответил Петушков.

— Однако они еще есть. По щелям забились. Нужно всех выкурить,— перебил оберштурмфюрер и засмеялся.— Знаете, газком их, газком, как жидов. К слову, что с ними?

— Разрешите позвать заместителя? — попросил председатель.— Он непосредственно занимается.

— Зовите.

Петушков снял трубку и набрал номер.

— Господин Эйхман, зайдите ко мне и захватите синюю папку,— сказал он и осторожно положил трубку на рычаг.

Без стука в кабинет вошел человек среднего роста с бегающими черными глазами. Под мышкой небрежно держал папку. Приблизился к Графу и, подав руку, поздоровался по-немецки. Положил перед Петушковым папку и сказал:

— Я и без бумаг все знаю. Доложить?

— Прошу,— ответил Граф.

— Точный учет евреев произведен согласно директиве. Председателю общины Фореру в категорической форме приказано, чтобы все евреи носили на рукаве шестиконечную звезду. За нарушение — расстрел. Специалистов — инженеров, музыкантов, врачей и других — направляют чистить улицы, уборные, на разгрузку. Контрибуция в восемь миллионов рублей уже наложена. Поступили первые взносы. Надеемся в начале февраля сделать миллион с лишним...

— Хорошо,— перебил Граф и повернулся к Петушкову,— Еще раз предупредите население через газету о том, что жиды повинны в несдаче хлеба и продуктов, что они разрушили заводы и предприятия. За это и взимается контрибуция. Не уплатят — всех до одного уничтожим. Поняли, господа?

Петушков кивнул.

— А относительно листовок предупредите Шильникова. Желаю успеха,— сказал Граф, взглянув на наручные часы. Взял с дивана шинель, оделся и вышел из кабинета. Вслед за ним направился Эйхман. В дверь заглянул секретарь.

— В приемной люди,— доложил он.

— Пусть подождут,— недовольно сказал Петушков. После посещения оберштурмфюрера хотелось побыть одному. Подумать о делах. Как сразу взлетел высоко хозяин города. К нему приходят военный советник. Норушат, фактический руководитель СД Граф. А вот лично развернуться не дают. Спустили директиву: дела на советских разведчиков, партизан и парашютистов направлять только в СД. «У нас черная работа — следить, ловить, доставлять. А они пожинают плоды... Может, за согласился на эту должность? — подумал Петушков. - Ведь могут укокошить партизаны, или немцам не угадишь. Уж лучше быть тайным агентом. Сам себе хозяин и никто ничего не знает».

Петушков обхватил голову руками. Кто первый посоветовал ему пойти к военному коменданту? Рыбников? Да, да. Он первый встретил немцев и предложил свои услуги.

На третий день после появления в городе оккупантов — 23 октября — Петушков пошел на Вторую линию. Над входом в трехэтажный особняк, что стоял недалеко от пруда, ветер развевал тяжелый темно-красный флаг с белым кругом посредине и с черной свастикой в нем. На фронтоне — квадратный лист железа. На нем желтыми буквами написано: «Городской комендант».

Петушков зашел в коридор. В нем толпилось человек десять незнакомых. Вскоре появился плотный мужчина среднего роста с быстрыми глазами, в простое грязной одежде. Уверенно направился к переводчику и спросил по-немецки:

— Может ли господин комендант принять меня? Я скрывался от Советской власти. Меня преследовали, как немца.

Переводчик скрылся в кабинете коменданта. Через минуту распахнул дверь и позвал просителя. Затем пригласил в приемную коменданта остальных посетителей. Перед дверью в кабинет стоял майор с железным крестом на груди. Мохнатые брови были удивленно приподняты, словно хотели взлететь на лысину.

— Господа,— обратился переводчик к вошедшим.— Вас приветствует военный комендант майор Циллер.

Лысый немец осклабился и заговорил отрывисто, будто подавал команду. Закончил и посмотрел на переводчика. Тот произнес:

— Господа, майор Циллер благодарит собравшихся за явку для оказания помощи немецкому командованию по установлению нового порядка. Он желает знать, кого вы рекомендуете на пост бургомистра.

Вперед вышел бывший сотрудник овощторга Рыбников и произнес скороговоркой:

— Разрешите, господин комендант. Мне думается, что на эту должность подходит господин Петушков Николай Григорьевич. Он инженер-строитель. Хорошо знает город, способный организатор. При Советской власти отбывал наказание за антибольшевистские взгляды.

Майор, выслушав переводчика, пригласил к себе Петушкова, Рыбникова и незнакомого немца. Остальные остались в приемной.

В кабинете Циллера над креслом с высокой спинкой висел портрет Гитлера в полный рост.

— Зетцен зих^[4],— сказал майор, показав на стулья, стоявшие у стены по обе стороны от стола. Опустился в кресло и что-то шепнул переводчику, тот ушел. Потом обратился к немцу с черными глазами:

— Гер Эйхман, битте.^[5]

— Господин майор просит, чтобы я представился вам,— сказал тот.— Моя фамилия Эйхман Андрей Андреевич. Я буду переводить вашу беседу.

Циллер заговорил снова. С трудом произнес фамилию Петушкова и показал на него пальцем.

— Бургомистр Пьетушкоф будет,— еще раз повторил он и продолжил по-немецки. Фразу подхватил Эйхман.

— Волей господина коменданта бургомистром города назначается господин Петушков. Он поздравляет его и приказывает подобрать штат управы. В воскресенье, 26 октября, господин комендант желает видеть у себя Петушкова.

В назначенное время, одетые в новые костюмы и в накрахмаленные сорочки с галстуками, представители новой гражданской власти появились у Циллера. Пришел и Эйхман. Снова заменяя переводчика, доложил майору:

— Господин комендант, помещение для городской управы найдено. Бывший Дворец пионеров на центральной улице. Начальники отделов приступили к выполнению своих обязанностей.

Циллер из-под мохнатых бровей смотрел на Эйхмана и словно не замечал его. После недолгой паузы спросил, кто назначен заместителем бургомистра. Не дожидаясь ответа, отрывисто приказал:

— Им будет гер Эйхман. Он знает язык великой нации.

Эйхман оторопело переступил с ноги на ногу и неумело поклонился.

Затем комендант попросил высказаться господ из управы. Дольше всех выступал Рыбников, назначенный заведующим отделом торговли.

— Мы приступили к организации работы хлебозаводов,— заявил он и гордо поднял голову.— Город, пострадавший от варварской руки большевиков, скоро забурлит всеми красками жизни благодаря заботе германского командования и лично коменданта господина Циллера! Новый, самый справедливый порядок будет установлен на донецкой земле.

Майор остался доволен совещанием и речами. Вручил всем удостоверения и еще раз напомнил, что городская управа работает под непосредственным руководством немецкой комендатуры, ей подчиняется и выполняет только ее распоряжения...

— Какой дьявол — только ее? — с досадой проговорил вслух Петушков, встряхнув головой, словно хотел освободиться от назойливых воспоминаний. Но через минуту подумал о Графе. Разве он один приходит в управу? Правда, его заботят коммунисты и партизаны, которых в конце концов всех перестреляют. А тут каждый день пристают немцы всех рангов и требуют лошадей, пролеток на резиновом ходу. Ну где их взять? В городе предприятия не работают... Или занимайся девушками.! Молодых да красивых подавай. Мол, нужна в дом уборщица или кухарка. А разве для этого? Хотя ему не жалко. Пусть берут. Но этим должны заниматься полиция и биржа труда. А недавно Циллер направил его в штаб южного фронта. Сказал, что по весьма важному государственному заданию.

Петушкову в штабе прочли приказ командующего фронтом о поддержании морального духа воинов доблестного германского войска и поручили в кратчайший срок организовать в Сталино публичный дом для обслу-живания солдат. «Государственным заданием» заинтересовался Эйхман. Нашел частное лицо, отдал ему четырехэтажное здание на Седьмой линии, а сам стал компаньоном и участником в прибылях. «М-да, деловой человек этот Эйхман»,— подумал бургомистр.

Он встал и прошелся по кабинету. Раньше здесь находилась комната сказок. Широкие окна выходили на Первую линию, и яркий зимний свет падал на стены. Как ни старались маляры замазать роспись, она все-таки проглядывала сквозь салатную краску. Петушков остановился у стены, противоположной столу. Прищурил глаза и попятился назад. На него смотрел волк с оскаленной пастью. У бургомистра побежали по спине мурашки.

— Дьявольщина какая-то,— прошептал он.

Поспешно сел за огромный коричневый стол с резными боками. Его притащили из домашнего кабинета эвакуировавшегося профессора индустриального института. Массивные, обитые кожей кресла и два дивана были разного стиля. Петушков поморщился — как раньше не замечал? Не кабинет, а комиссионный магазин старой мебели. Он нажал кнопку звонка. Появился секретарь.

— Вот что,— стал растягивать слова председатель.— Вы пришлите мне завхоза управы. К концу дня.— Немного помолчав, флегматично спросил: — Ко мне есть на прием?

— Некая госпожа Разгуляева.

— Просите.

В дверь порывисто вошла высокая моложавая женщина в белой шубке. На голове — беличья шапка, из-под Нее выбивались смоляные вьющиеся волосы. Петушкова Поразили огромные карие глаза, обрамленные большими черными ресницами. Разгуляева с прищуром, будто прицеливаясь, посмотрела на Петушкова. «Какая она демоническая,— подумал он и криво улыбнулся.— Где я ее видел?»

- Господин бургомистр,— сказала посетительница грудным голосом,— Я хочу покинуть город. Мне нужна справка.

Но тут раздался телефонный звонок. Петушков взял трубку и схватился с кресла.

— Я вас слушаю... Да, да. Сейчас прибуду. ДОЛОЖИТЕ господину Норушату,— сказал он и аккуратно положив трубку на место. Обратился к посетительнице: обессудьте, госпожа...

— Разгуляева,— подсказала женщина.— Валентина Михайловна.

Петушков взял Разгуляеву под руку, и они вместе покинули кабинет. В приемной кроме секретаря оказался работник управы Пигарев. Секретарь ушел с бургомистром. Пигарев удивленно воскликнул:

— Валентина, здравствуй! Что ты здесь делаешь?

— А ты?

— Я работаю в управе.

— Вот как! — уже заинтересованно проговорила Разгуляева. Пигарева она знала еще до войны.— Алексея ты здесь влиятельная личность?

— По какой части?

— Давай сядем,— предложила она.

Расстегнула шубку, сняла шапку и, встряхнув головой, распушила волосы. Опускаясь на диван, привычным движением поддернула узкую юбку. Пигарев невольно бросил взгляд на ее стройные ноги, обтянутые черными шелковыми чулками. Сел рядом с Разгуляевой.

— Алеша, мне нужна бумажка. Я хочу выехать из города.

— Что так?

— Прискипалась полиция.

— Но ты же не большевичка... Или замешана?

— Не бойся... Накапала одна, что я украла простыни из детсада.

— Тю-тю,— присвистнул Пигарев.

— Мне на Прохоровке нельзя показываться. Вот и пришла к Петушкову.

— А,— сказал Пигарев, махнув рукой.— Не та фигура. Будет тянуть резину.— Он замолчал, изучающе посмотрел на Разгуляеву и вдруг зашептал: — Да ты ж красавица, Валька. Ты можешь достичь, чего захочешь. Я тебя познакомлю с настоящим человеком.

...Эйхман поднялся навстречу Разгуляевой. Усадил ее в кресло, сам сел напротив.

- Чем могу быть полезен? — спросил он.

Разгуляева сказала о своем намерении выехать в село, однако о причине умолчала. Умолчала и о стычке с начальником городской полиции Шильниковым.

Все началось из-за ссоры с Прудковой. Та еще до войны приревновала Разгуляеву к своему ухажеру и устроила скандал. С приходом немцев Валентина Михайловна в долгу не осталась и написала заявление в полицию, мол, Прудкова еврейка. Пошла к Шильникову, которого знала по Прохоровке. Но тот был приятелем Прудковой и сказал ей о заявлении Разгуляевой. Прудкова взбеленилась и пригрозила Разгуляевой арестом за воровство простыней и белья из детсада во время отступления красных. Немцы же приказали все взятое до них возвратить.

Разгуляева, услыхав угрозу, пошла в СД. Ей попался на глаза сотрудник гестапо Абрам Вибе — переводчик третьего отдела, руководимого гауптштурмфюрером Гейдельбергом. Стала рассказывать, зачем пожаловала. В это время вошел сам Гейдельберг, высокий сутулый немец в очках, понимавший по-русски. Попросил Разгуляеву изложить заявление письменно.

Передавая Вибе исписанный листок, она заметила его изучающий взгляд. Однако переводчик участливо спросил, где она живет. Услыхав, что на Прохоровке, дал ей свой адрес.

— Может, дела какие задержат в городе, а тут комендантский час,— сказал он.— И жена будет рада познакомиться.

— Спасибо. Вот вы какой. А мне показалось...— но она не договорила.— Ладно, в другой раз. А жена не приревнует? — вдруг кокетливо спросила Разгуляева.

— Увидите и сделаете выводы...

Она сидит перед плечистым мужчиной с широкими мясистыми ладонями. «Из таких не вырвешься— неожиданно пришло ей в голову.— Не какой-нибудь интеллигентик».

— Расскажите немного о себе, мадам,— попросил Эйхман.

— До войны я заведовала детским садом...

— Не большевичка ли? Валентина Михайловна вспыхнула и недовольно говорила:

— За кого вы меня принимаете? Ни я, ни мои родственники никогда не были коммунистами.

— Здорово! А такие, как вы, мне нравятся,— сказал Эйхман, бесцеремонно положил руку на колено Разгуляевой и, опираясь на него, поднялся со стула.

— А кто ваш муж? — спросил он, заходя за стол.

— Мы разошлись. Еще до войны. Подлец, бросил меня с двумя детьми.

— О, так вы — мать! Куда же вам ехать с ними?

— Но я твердо решила. В городе сейчас трудно. Нужно думать о хлебе,— проговорила она скорбно.

— М-да,— прогудел Эйхман и вдруг подмигнул Paзгуляевой.— Бог не выдаст, свинья не съест. Я сейчас.

— Плохо,— сказал он, возвращаясь.— Переводчик заехал с бургомистром. А без него оформить справку на немецком языке невозможно. Подождем.

Но переводчик не явился до закрытия управы. Разгуляева вышла на улицу, взглянула на часы. На Прохоровку до комендантского часа не добраться. «А почему бы не пойти к Вибе? — подумала она.— До Маршинской недалеко».

По глазам Вибе нельзя было понять, рад ли он гостья

— Заходите, заходите, Валентина Михайловна, - сказал Абрам Яковлевич, открывая перед ней дверь столовую.

Комната обставлена не шикарно, однако со вкусом. На пианино, подставках под цветами и посередине круг лого стола лежат вязаные и вышитые салфетки. Глядя на них, Валентина Михайловна подумала о жене Вибе и опросила:

— Что же вы не знакомите меня с супругой?

— Она уехала. Но вы располагайтесь, как дома. Эта комната для гостей.— Он отдернул тяжелую бархатную портьеру, висевшую рядом с пианино.

— У вас уютно. Чувствуется рука хозяйки.

— Моя жена любит возиться по дому. А какие вкусные вещи готовит из теста! Немецкая кухня. Сейчас угощу. Одну минутку поскучайте. Хотя... Вы читаете местную газету?

— Как-то не попадалась на глаза.

— А у меня подшивка,— сказал Вибе и положил перед гостьей стопку газет.— Пожалуйста.

Разгуляева с неприязнью подумала: «Нужны они мне. Нес бы скорее поесть». Нехотя стала перелистывать небольшие страницы. На одной из них бросилось в глаза жирное слово «расстреляны». Она прочла: «Объявление. Следующие лица провинились тем, что благоприятствовали и содействовали бегству военнопленных, и были поэтому 15 января 1942 года расстреляны: Баранникова Клавдия, 23 лет, последнее место жительства — Рутченково. Кострыкина Капитолина, 22 лет, последнее место жительства — Рутченково. Носкова Марта, 29 лет, последнее место жительства — Сталино».

— Носкова... Марта,— прошептала Разгуляева, а про себя подумала: «Допрыгалась. Нет, я дурой не буду... Вот какая сила двинула. Никто ее не одолеет. А я устроюсь и при новой власти».

Она снова склонилась над газетой и прочла дальше: «Полончук Зина, 23 лет, последнее место жительства — Рутченково. Васильева Шура, 21 год, последнее место жительства — Рутченково. Население этим в последний раз предостерегается от действий, как в вышеуказанном случае, влекущих за собой наказание. Кто провинится подобными действиями — будет расстрелян. 16 января 1942 года. Полевой комендант».

Разгуляева и Носкова до войны встречались на городских совещаниях. Марта учительствовала, а Валентина заведовала детским садом. Объединяло их общее дело — воспитание детей. «Какое там воспитание чужих детей, если своим ладу не дашь. А ты еще, Марта, распиналась: нужно, товарищи, вкладывать всю душу в наше будущее... Дура! Вон оно — твое будущее. А товарищей и след простыл. Ты лежишь с пулей в сердце. Что ж, каждый устраивается, как может».

Ее мысли прервал голос Вибе:

— Вот мы и поужинаем.

— А руки у вас есть где помыть?

— Конечно, конечно. По коридору, направо.

Разгуляева появилась в столовой минут через десять.

К немалому и приятному удивлению она увидела у пианино Эйхмана. Две бутылки вина с узкими горлышками красовались на столе.

— Вижу, не ожидали,— заговорил Эйхман.— Вашу ручку, мадам, так сказать, в неофициальной обстановке. Признайтесь — не ожидали?

— Как сказать,— ответила Разгуляева, прищурил глаза.

Вскоре Вибе исчез. Разогретая вином и близостью сильного, пышущего здоровьем мужчины, она не сразу заметила отсутствие Вибе.

— А где же наш чудесный хозяин? — спросила Валентина Михайловна и крикнула: — Абрам Яковлевич!

— Напрасно,— отозвался, усмехаясь, Эйхман.— Его и след простыл. На допрос вызвали... Бр-р-р. Не хотел бы я сейчас там быть,— сказал он и по-бычьи покрутил головой.— А ты хотела бы, люба? — зашептал он на yxо Разгуляевой, ловя мочку губами.

— Ты мне нравишься,— полупьяным шепотом ответила она.

Он дернул ее за руку и потащил за тяжелую бархатную портьеру... Они переговаривались вполголоса. За окном завывал январский ветер. Временами, хлопал оторваный кусок кровельного железа. Разгуляева и Эйхман лежали в комнате, окно которой смотрело в окна следственных комнат СД. В них горел свет. Душераздирающие крики вырывались в темную, продуваемую морозным ветром ночь. А здесь мужской голос глухо шептал:

— Почему ты была в гестапо?

— Хочу уничтожить жидовку-аптекаршу,—отвечал женский.— Подала на нее заявление.

— Правильно...

— Ее уже два раза вызывали. Выкручивается, стерва. Но я ее доконаю.

— А ты — что надо!

— Помоги перебраться с Прохоровки в город.

— Хорошо, что-нибудь придумаю.

Над улицами и домами бушевал ветер. Стонал и завывал человечьими голосами...

 8

Ветер проносился над приземистым домиком Ивановой. Его свист разбудил Соню. Зябко кутаясь в грубый шерстяной платок, она подошла к Неле. Светало....

Вспомнила, что Чибисов должен принести восковку. C сердцу подкатила теплая волна, но тревога заглушила ее, А если в ротаторную нагрянут немцы? Что-то нужно придумать. Ее взгляд упал на ребенка. Девочка снова останется одна в холодной комнате, накрытая одеялом и привязанная полотенцем к кровати... Но что поделаешь? Ее мать за кусок жженого хлеба пошла работать. Теперь же нельзя бросить ротатор. А если?..

Соня быстро наклонилась над девочкой. Взяла ее на руки, стала одевать, приговаривая:

— Пойдем на работу вместе. Ты у меня тихонькая. А часового я уговорю.

К ее радости, охранник, пожилой усатый солдат, увидев Нелю, улыбнулся.

— О, киндер, гут, гут, *— проурчал он и пропустил Иванову.

* О дитя, хорошо, хорошо.

Соня поставила возле двери два стула и уложила на них девочку. Чибисов, войдя в комнату, сразу не заметил ее. А когда увидел, удивился и вопросительно посмотрел на Иванову.

— Не на кого оставить,— смущаясь, проговорила она.

— Да, нелегко тебе приходится,— сказал он и глухо добавил: — Я буду через час.

Оставшись одна, Соня заправила восковку с директивой и, не торопясь, накатала краску. Привычным движением положила чистый лист, провела валиком размашисто и быстро. Оттиск получился неразборчивый и жирный.

— Ну и черт с ним,— прошептала она.

Откатала несколько штук и, глядя на них, задумалась. Если бы снимать восковку с рамкой. Сделала десяток немецких и вставляй свою.

Взяла за края восковку и осторожно приподняла ее. Под ней лежала другая, принесенная Чибисовым. Аккуратно положила краску и равномерно раскатала ее. Затаив дыхание, накрыла бумагой и старательно провела валиком...

Отпечатанную листовку начала читать с середины. «Фашисты несут огромные потери в живой силе. Кладбища немцев и бесконечные кресты над могилами тянутся до самого горизонта. Но это лишь начало. Враг долго не продержится...» Слезы набежали на глаза, буквы раздвоились.

Соня положила прокламацию под самый низ директив. Успокоилась и минут пятнадцать катала уверенно

Потом, распеленав спящую девочку, спрятала пачку между простынкой и одеялом. До прихода Леонида он, успела отпечатать еще десятка полтора листовок. Уставшая, опустилась на табуретку. Вытерла потный лоб ладонью. Даже не повернулась к вошедшему Чибисову

— Ну как? — настороженно спросил он.— Есть?

— Есть,— вяло ответила Иванова.

— Где?

— А ты поищи,— вдруг озорно сказала она, и в ее глазах блеснули искорки.— Правда, поищи.

— Не нужно, Соня.

— Нет нужно. А если они нагрянут и устроят обыск?1

— Не подумал сразу,— признался Леонид.— Хорошо, попробую...

Он обшарил все углы, поднял директивы и перелистал их. Проверил чистую бумагу.

— Не стану же я тебя обыскивать,— наконец сказал он.

— При мне их нету,— ответила Иванова и подошла к Неле. Распеленала ее и показала прокламации.— Только тебе не отдам. С ней вынесу.

— Нет, два раза рисковать нельзя. Остальное — моя забота. Может, еще придется воспользоваться твоей почтой, — проговорил он и улыбнулся.

Чибисов забрал все листовки. Размазал краску на восковке, смял ее и тоже взял с собой. Молча пожал руку Соне и ушел.

Иванова приходила на работу с ребенком. Попадалась на глаза русскому начальнику управления, но тот будто ничего не замечал. Постоянная тревога за Нелю теперь миновала. Чибисов снова приносил восковки, и она уже спокойно откатывала прокламации. Соня — маленькое звено в продуманной цепи подпольной группы.

Сводки Совинформбюро Чибисову приносил Вербоноль. Леонид составлял прокламации, печатал восковки и передавал Ивановой. Как-то к ней пришла Богоявленская и показала листовку. Соня узнала свою работу, но ничего не сказала, помня строгий наказ Чибисова о конспирации.

— Вот бы и нам достать машинку,— проговорила Августа Гавриловна.

— Жаль, но я ничем не могу помочь.

— У тебя уже есть дело.

Но одного размножения листовок для Ивановой казалось мало. Самой бы вручать призывы людям, помогать им словом правды.

В феврале из Енакиева неожиданно приехала Сонина сестра с двумя детьми и поселилась в пустой квартире недалеко от ее домика. Дети голодали, и Соня предложила:

— Пойди, Саша, на базар и купи отрубей. У меня есть немного муки. Напечешь пышек, продашь и купишь ребятишкам молока... А то приходи ко мне на работу. Я помогу продавать.

В эти дни в городе появились пестрые немецкие листовки — обращения к донецкой молодежи. Шеф биржи труда Шпуре рисовал в них радужные перспективы: «Великая Германия идет на помощь людям, не имеющим работы, и приглашает их на работу в Германию. Этим самым каждому безработному великая Германия помогает сократить время безработицы и нужды, помогает обеспечить существование как свое, так и своей семьи. Возраст ограничен — от 15 до 45 лет. Предпочтение отдается холостым, одиноким, бездетным».

С чемоданами, корзинками, оклунками, под плач и причитания родных, молодежь собирали в пункте отправки. Богоявленская написала обращение к юношам и девушкам. Иванова откатала его на ротаторе. Но от-крыто листовки не бросишь, потому она попросила Сашу напечь пышек.

Сестра пришла к Дому госучреждений часов в двенадцать. Соня ждала ее на улице. Забрала половину коврижек и куда-то исчезла. Вскоре снова появилась и сказала Саше:

— Ты продавай свои, а я свои.

На другой день Соня снова ходила в толпе и продавала пышки. В отличие от сестриных, они были завернуты в чистую бумагу, под которой лежала листовка. Она рассказывала о том, что немцы обманывают молодежь, что Германия — это каторга, откуда не возвращается. Ехать на работу к фашистам, значит, помогать им Убивать своих отцов и братьев, сражающихся на фронте.

Четыре дня Иванова на виду у немцев и полицаев раздавала листовки. К счастью, они попадали в надежные руки. Как-то на Девятой линии, когда Соня возвращала с работы домой, ее окликнули. Она обернулась и увидеда незнакомую молодую пару.

— Вы меня не узнаете? — спросил парень с белым бровями, в надвинутой на лоб шапке.— Я у вас лепешку покупал.

— Не знаю, о чем ты? — проговорила Иванова.

— Да вы не бойтесь,— вступила в разговор девушка.— Федя — мой брат, а я — Наташа. Мы хотели ехать в Германию... Спасибо вам.— Она поспешно расстегнул; пальто и вытащила из-за кофточки знакомый листок: Спасибо вам за него. Глаза дурням раскрыли.

У войны свои законы, они заставляют человека совершать поступки, на которые тот никогда бы не решился в иных условиях. Война приучает мириться с трудностями, делает обыденной смертельную опасность. Солдат на передовой только первые дни думает о том, что ходит рядом со смертью, а потом привыкает. То же самое произошло с Ивановой. Она катала на ротаторе короткие призывы, написанные от руки Богоявленской, и скупые сведения с фронта, принесенные Чибисовым.

— Я могу делать в три раза больше,— как-то сказала она.

— Не нужно,— посоветовал Леонид.— Мы пока с трудом распространяем эти. Нас еще мало.

Призывы и листовки появлялись в городе регулярно. Вербоноль возил их в села, когда отправлялся на менку со старшим братом и племянником Борисом. Немцы брехали, что советская столица взята, что пал Ленинград, а Красная Армия разбита. Но по донецкой земле шла правда и говорила о разгроме врага под Москвой, об освобождении Ростова, Калинина, Волхова. Правда согревала сердца людей и страшила оккупантов. Они.; сами признавались в этом. Полевая комендатура объявляла в «Донецком вестнике»: «Враждебно настроенные в отношении народа и немцев элементы распространяют сознательно слухи для того, чтобы вызвать беспокойство между населением. Так, например, пропаганда шептунов хочет знать, что немецкие войска намерены оставить некоторые ими занятые местности. Такие слухи лишены всякого основания. Население должно в собственных интересах заявлять об этих сочинителях слухов немецким комендатурам. По военным законам лицам, сочиняющим слухи, как и лицам, распространяющим эти слухи, угрожает строжайшее, вплоть до расстрела, наказание. Каждый, кто знает о распространении ложных слухов, обязан указать личность, распространяющую эти слухи, ближайшей германской службе. Кто знает и не укажет лиц, распространяющих слухи, будет наказан наравне с ними».

Газета городской управы расхваливала фашистские порядки, называла немцев благодетелями. Авторы статей и заметок, скрывавшиеся за инициалами и псевдонимами, предрекали скорый приход райской жизни, так как начинается процветание частной собственности. «Она — двигатель восстановления хозяйства»,— писалось в одной их передовой. В другой сообщалось о выпуске обушков и лопат, о восстановлении производства газированных вод. В статье «Чувство личной независимости» анонимный автор писал: «В категории новых чувств, пришедших к нам вместе с германской армией, едва ли не на первом месте стоит чувство личной независимости». И тут же сообщалось: «В 21 час по германскому времени был убит гражданин, не имевший пропуска военных властей». Но это не смущало писаку, он заявлял: «Наряду с твердой уверенностью в железной мощи германской армии испытываешь новое и радостное чувство легкости, неизведанной раньше свободы, чувство личной независимости».

Военные власти, выполняя указание Гитлера, стали выпускать газеты, чтобы лживой пропагандой отвлечь население от истинных целей оккупации.

После побега из-под расстрела трех человек в районе Макеевского шоссе гестаповцы облюбовали старый ствол шахты 4—4-бис на Калиновке. Оберштурмфюрер Граф лично обследовал его. Установил, что шахта не работает с 1921 года. Глубина ствола примерно 360 метров. На одну треть он залит водой. Над ним возвышается красное кирпичное здание в два этажа.

— Очень удобно,— сказал Граф.

Больше сюда гестаповец не приезжал. Каждый день он видел из окна своего кабинета, как загоняют в машину по двадцать обреченных. Солдаты спецкоманды выводили людей во двор, избивали их резиновыми ремнями, палками и прикладами. В кузове сажали спиной к кабине. На последней скамье устраивалось три-четыре конвоира.

В начале 1942 года из Киева пригнали необычную машину. Огромная пятитонка заняла почти полдвора гостиницы «Донбасс». Окованная серым железом, они походила на вагон. Кузов внутри обит оцинкованными листами, часть пола накрыта сеткой. К ней от выхлопной трубы подведены два патрубка. Дверь кузова закрывается герметически.

Возле машины стоял немец двухметрового роста с квадратным лицом и узенькими заплывшими глазками. Увидев Графа, он оскалил зубы и рявкнул:

— Хайль Гитлер, господин оберштурмфюрер!

— Хайль Гитлер.

— Разрешите доложить? Унтер-офицер Вайсбергер шофер этой штучки, прибыл для продолжения службы!

— Желаю успеха,— ответил гестаповец.

Из вестибюля гостиницы вывели арестованных. Граф со следователем Мюлленом, у которого на мундире висел Железный крест, отошли в сторону. От нечего делать оберштурмфюрер стал считать людей. Двадцать первой была женщина с трехлетним ребенком. Их подвели к фургону. Девочка заулыбалась, всплеснула ручонками и воскликнула:

- Мама, мы сейчас поедем кататься!

Женщина схватила дочку на руки, прижала к груди и заплакала. Граф сбился со счета. Его разжалобила наивность ребенка. «Бедное дитя,— подумал он.— Однако порядок есть порядок». Оберштурмфюрер насчитал сорок девять человек. Солдат захлопнул дверь и прикрутил двумя ручками.

— Прекрасно,—произнес Мюллен.

Заревел мотор, но отработанный газ из-под машины не появился. В широкую шоферскую кабину солдат втолкнул двух избитых мужчин, сел рядом с ними, держа наизготовку автомат. Висел автомат и на шее у Вайсбергера.

Тяжело развернувшись, пятитонный грузовик-вагон пополз со двора, словно в нем были не люди, а набитые доверху свинцовые слитки.

Невдалеке от шахтного здания пятитонка разворачивалась и задом подъезжала к двери. Шофер и солдат, наставив автоматы на ехавших с ними мужчин, приказывали открыть дверь машины. Из нее вырывался голубой удушливый чад. Он рассеивался, и глазам открывалась страшная картина. У одних судорога свела пальцы на собственном горле, у других вылезли из орбит глаза, третьи обнялись в последней агонии.

Вайсбергер стрелял поверх голов таскавших трупы и кричал:

— Шнель! Русиш швайн! Шнель! *.

* Скорее! Русская свинья! Скорее!

Те, еле волоча ноги, освобождали машину. Под конец шофер закуривал, дулом подталкивал мужчин к стволу, отходил на два шага и разряжал автомат.

«Душегубка» — последнее достижениенемецкой технической мысли,— придала силы оберштурмфюреру Графу. Он носился по городу и давал указания об уничтожении людей. В первый участок приехал с начальником городской полиции Федором Капитоновичем Шильниковым. Не раздеваясь, опустился на стул в кабинете начальника участка Бабенко и сказал:

— Покажите списки евреев.

Бабенко подал папку. Граф полистал ее, отчеркнул ногтем последнюю фамилию.

— Четыреста восемь. Вы считаете, это все? — спросил он.

Подхватился и, не прощаясь, уехал. В пятом участке, где начальствовал Евтюшин, ему показали список на четыреста человек.

Аресты евреев начали в одиннадцать часов ночи. Брали всех: стариков, женщин, детей. К пяти утра их согнали на участки. С рассветом прибыли сотрудники СД. Произвели обыски, забрали вещи. Перепуганных людей построили в колонны и под конвоем повели на Белый карьер. Отстававших били плетками и прикладами. Над толпами висел плач, взлетали крики, раздались стоны. Более трех тысяч евреев загнали за колючую проволоку. Землянок для всех не хватило, хотя в каждую набилось по нескольку десятков человек. Часть арестованных отправили в тюрьму СД. А потом всех обреченных сбросили в шурф. К нему возили в обычных машинах и в «душегубке». Землянки на Белом карьере сравняли с землей.

Уничтожение невинных людей произошло на глазах у всего города. Иллюзии о западной цивилизации рассеивались даже у тех немногих обывателей, которые ждали прихода немцев. Город затаился в молчаливом гневе. Вербоноль и Чибисов написали листовку. Соня катала ее в два приема. У нее устали руки, уже три сотни экземпляров она спрятала под чистой бумагой. Но продолжала катать, мысленно повторяя текст: «Сегодня палачи уничтожают коммунистов, комсомольцев, евреев. Десятками расстреливают пленных бойцов. Потом очередь дойдет и до каждого из нас. Разве мы можем мириться с этим?»

Листовки Леонид принес к Борисову. Там уже бы Шведов и Вербоноль. Андрей Андреевич предложил о организовать спасение военнопленных из концлагеря на Стандарте.

— А свои люди есть за колючей проволокой? — спросил Шведов.

— Попытаюсь разузнать,— сказал Вербоноль, подумав о Мужике,— О результатах доложу...

Они не виделись почти четыре месяца. Разведчику по кличке Мужик, приземистому и широкогрудому, было лет за тридцать. Работа в карательном органе выматывала нервы. Его проклинали советские люди, с которыми он встречался по службе. Но помочь им ничем не мог - выполнял особое задание. Лишь в исключительных случаях шел на связь со своими.

— Я за помощью,— начал разговор Андрей Андреевич,— У нас нет связи с лагерем пленных. Для начала хотя бы с одним связаться из-за колючей проволоки.

— На Стандарте в лагерной полиции служит Василий Саблин. У него на левой руке нет большого пальца. Наш человек. По средам утром выходит за ворота. Подошлите связного. Пусть скажет, что нужно выручить шурина. У Саблина напарник Даниил Иванович Быльченко.

— Добро,— обрадовался Вербоноль.— Если так, то еще одна просьба. Как у вас оформляются вызовы пленных на допрос? Нельзя ли чистые бланки достать?

— Можно,— сказал Мужик и встал. Посмотрел на часы.— Получите через связную. Послезавтра, на наше месте в полдень. Пароль наш. Эх, мне пора, а как хотелось поговорить.

Он подал руку и вышел из квартиры первым.

Там, где проходят поезда

  1

Сильный стук всполошил семью Мельниковых. Николай Семенович открыл дверь. На пороге стояли люди в черных плащах и в шляпах с перьями. Промокшие солдаты итальянского экспедиционного корпуса походили на пиратов. Оттолкнув Мельникова, пять человек ввалились в дом. О чем-то переговариваясь, они то и дело кричали на сбившихся в углу женщин — Татьяну Аристарховну, ее дочь Нину и племянницу Тоню.

С одежды солдат стекала вода, комья грязи расползлись по полу. Потолкавшись на кухне, они прошли в столовую, кинулись к шкафу и комоду, забрали всю теплую одежду и ушли.

— Вот и познакомились,— проговорил Николай Семенович, вздохнув.

Нина уткнулась в грудь матери, ее худенькие плечи вздрагивали от рыдания. Вслед за ней заплакала Тоня. Побледневшая Татьяна Аристарховна скорбно смотрела На мужа. Он взял ее за руку, тихо сказал:

— Ничего, Танюша, ничего.

Они жили в доме, где до войны размещалась швейная мастерская. Ею заведовал Николай Семенович. Еще 1 армии он научился портняжничать. Но после демобилизации лет пятнадцать работал сцепщиком вагонов на станции Сталино. В поселке каждый второй знал его в лицо, а среди машинистов у него были друзья. За несколько лет до войны он заболел, ушел с железной дороги, стал портным. Заведовал швейной мастерской шахтоуправления № 10-бис, куда входил и рудник «Пролетар»...

Мельников изредка появлялся на улице. Не верилось, что еще совсем недавно на вокзале стояли разноголосица, песни, смех и плач, раздавались напутственные возгласы. Ныне вокруг висела тягостная, настороженная тишина. Она наступила после того, как тревожно пропели прощальные гудки уходящих на восток эшелонов и за октябрьским дождем скрылись в ясиноватской стороне отходящие части Красной Армии.

Уехал в далекий тыл и секретарь парторганизации станции. Незадолго до эвакуации у него состоялся доверительный разговор с Мельниковым и тот согласился остаться для подпольной работы.

— К тебе придет человек,— сказал парторг.— Даст конкретное задание.

Но минул почти месяц, а Мельникова никто не тревожил. Как-то он встретил машиниста Антона Доронцова. Поздоровались, перебросились несколькими словами и разошлись. Опасались высказать друг другу сокровенные мысли. Антон Иванович, конечно, не думал, чтобы Мельников — человек рабочей косточки — мог переметнуться к врагу. И все же, попробуй поручись. Может, червоточинка в душе появилась. Частную комерцию надумал завести. Немец это поощряет. Его, Доронцова, промасленного и прокаленного у паровозного котла, никакая сила не оторвет от пролетарских рядов. Он ведь не собирался оставаться в оккупации.

Перед самой войной Антон Иванович работал машинистом, а его друг Андрей Владимирович Качанов — начальником депо в железнодорожном цехе механического завода. Под конец эвакуации предприятия им, коммунистам, поручили вывести из строя паровозы, которые не успели отправить в тыл. Они испортили и уничтожили основные механизмы локомотивов, подогнали подъемный кран и завалили их под откос. Сами на последнем паровозе поехали через Мушкетово на Ясиноватую. Но дорогу уже перерезали немцы, рельсы были разворочены.

Они возвратились домой, два пожилых человека, два бывших участника гражданской войны... Может, махнуть через линию фронта к своим?

— Куда вы пойдете? — вмешалась жена Качанова.— На передовую вас не пошлют. В нашем тылу отсидеться хотите?

— Что ты, Фекла Николаевна, предлагаешь? — спросил Доронцов. Он с уважением относился к ней — двоюродной сестре своей жены. В годы революции Качанова выступала на митингах, организовала на станции жен-отдел, вовлекла в общественную работу его Ефросинью, и та стала членом партии.

— Вспомните гражданскую,— сказала Фекла Николаевна.— В тылу врага тоже нужны люди. Бороться будем — принесем пользу нашей армии.

...Ничего этого Мельников не знал. Его почти ежедневно навещал давний друг, бывший вокзальный кассир Иван Николаевич Нестеренко. Они делились последними новостями. Однако Иван Николаевич никак не мог отважиться сказать о самом главном. За день до появления оккупантов к нему в дом пришел с незнакомым человеком его сослуживец Лука Рапанович.

— Я к тебе с поручением,— сказал он.— Знакомься — это чекист... Иван, мы с тобой старые друзья. Меня оставляют для работы здесь. А напарником своим я назвал тебя. Не возражаешь?

Нестеренко растерялся от неожиданности, нерешительно спросил:

— А что будем делать?

— Обстановка подскажет,— ответил чекист.— Может, придется пойти в полицию. Фашисты карают наших людей, мы должны мешать им...

Ночью Иван Николаевич долго не мог уснуть. В правильности избранного шага он не сомневался. Но что скажут люди? Он никак не представлял себя в роли полицейского.

Вскоре оккупанты развесили приказ о немедленном возвращении рабочих на свои прежние места.

- Волей-неволей придется открывать мастерскую, усмехнувшись, сказал Николай Семенович и провел широкой ладонью по своей бритой голове. - Только из чего шить?

— А куда мне идти? — подхватил Нестеренко.— Моя касса исчезла.

Он задумался. Сказать о предложении чекиста? Уже есть объявление о создании полиции. Иван Николаевич предложил выйти во двор покурить.

Грязные сумерки заволокли дома, тянуло промозглой сыростью. Окна нигде не светились, все вымерло, притихло. Где-то в конце улицы глухо тявкнула собака, и тут же осеклась.

— Слыхал, Семеныч, что говорят о Москве? — спросил Нестеренко.— Горланят: капут... Неужели правда!

— Брешут. Москва каждый день передает сводки.

— Нам бы приемник,— мечтательно сказал Иван Николаевич. Затянулся дымом и закашлялся.— На папиросах сидел, а тут махорка.

— Бросил бы курить.

— Тут бросишь... Что делать, Семеныч? Запасы-то какие у нас? Голый ветер в кармане. Есть нечего. Куда податься? — спросил он. Немного подумал и сказал: Предлагают оформиться в полицию.

— И что ты решил? — насторожась, опросил Мельников. Подумал, что не плохо бы иметь своего человек в полиции.

— Еще ничего. Людей стыдно.

— А если бы это потребовалось для тех же людей? Нестеренко затянулся, бросил под ноги окурок и вдавил его в землю. Подошел вплотную к Мельникову и зашептал:

— Я не открывался перед тобой, но теперь скажу! Ты задал мне тот же вопрос, что и один чекист. Он предложил мне устроиться в полицию.

— Так ты оставлен? — тихо проговорил Николай Семенович.- Тогда нужно идти, если случай подворачивается.

Постояв еще немного, они подали друг другу руки и разошлись.

Татьяна Аристарховна заметила, что муж возвратился с улицы возбужденный. Подсела к нему на диван.

— Коля, ты все о чем-то шепчешься с Иваном Николаевичем...

— Обычные мужские разговоры.

— Ну зачем ты так? — огорченно сказала жена.— ведь мы живем под смертельным страхом. Я ребенка буду. Пойми мое состояние.

— Не нужно, Танюша,— виновато проговорил он и обнял ее за плечи.— Я думал, ты ничего не замечаешь.

— Не знать больнее, чем знать самое жуткое.

— Собственно, ничего жуткого нет. Пичиков предлагает Нестеренко поступить в полицию.

— И ты ему посоветовал? — испуганно воскликнула она.

— Есть вещи, не зависящие от нас.

— Да, ты прав,— сказала примирительно Татьяна Аристарховна.

В коридоре раздался стук, открылась дверь в прихожую, и на пороге показался итальянский солдат в короткой шинели. Поздоровался и на ломаном русском языке объяснил, что работает в госпитале.

— Совсем рядом,— сказал он.

Итальянский госпиталь разместили в здании школы. Из классных комнат выбросили парты и столы, их ломали и топили печи.

Незваный гость поставил в угол винтовку, похлопал но ней рукой и попросил присмотреть. Минут через двадцать возвратился с банкой консервов, поставил ее на стол. Татьяна Аристарховна показала на чайник.

— Спасибо, синьора,— ответил солдат и пригласил всех за стол.

Открыл консервы, разложил на тарелочки и пододвинул девушкам. Ели молча. Итальянец стеснительно поглядывал на Татьяну Аристарховну. Ее миндалевидные глаза, прямой красивый нос, чуть припухлые губы, смуглое лицо и высокая прическа напоминали солдату его мать.

После ужина подошел к двери и убедился, что она закрыта плотно.

— Камрад не нужно слыхать. Плохо всем будет. Сел за стол, положил перед собой руки, приосанился и вдруг тихо-тихо запел «Интернационал» на родном языке. Мельниковы не поверили своим ушам. Что-то правдоподобное и пугающее было в поступке чужеземца. И все же он пел международный гимн трудящихся. Родная, торжественная мелодия, но слова чужие, не-понятные, а лицо солдата одухотворенное, отражает истинный смысл «Интернационала». Он оборвал пение, заговорил со слезами в голосе, с трудом подбирая слова:

— Отец мой коммунист. Профессор. Дуче Муссолини... Фашисты стреляли отца... Я учился врачом стать… Гитлер плохо. Война.— Он вытащил из кармана гимнастерки блокнот, достал свою фотокарточку и подал Татьяне Аристарховне,— Вам... Память моя.

Итальянец ушел, оставив в недоумении семью Мельниковых. Значит, враги не все одинаковые? Закралась в сердце надежда, что люди, подобные их гостю, не допустят зверств и убийств мирного населения.

Но долго тешиться этой мыслью им не пришлось. Мельниковы переехали на новую квартиру. Николай Семенович отправился по делам на станцию, а девочки остались расставлять мебель. Татьяна Аристарховна п« шла на старую квартиру забрать посуду. Вернулась и застала в доме немцев. Один из них сорвал со стены фотографию хозяйского сына в военной форме и начал топтать сапогами. Женщина побледнела, ее захлестнула обида. У нее самой был сын в армии и носил такую форму. Она подошла к немцу и, показывая ему под ноги, с болью сказала:

— Небось, культурным себя считаешь?

Солдат понял ее по жесту и слову «культурным». Лицо у него побагровело, ноздри вздрогнули. Он качнул головой, отвел назад ногу и со всей силы ударил Татьяну Аристарховну в живот. Как подкошенная, она упала на пол. Немец снова ударил ее в бок. Она потеряла сознание. В комнату вбежал муж и бросился к ней.

Истекающую кровью Татьяну Аристарховну повезли на Калиновку в только что открывшуюся больницу.

 2

В разрушенном здании вокзала насвистывал мокрый ветер. По ночам подмораживало, срывался робкий снежок. Но днем снова отпускало, порой сквозь тяжелые тучи пробивалось солнце. Мельников иногда ходил на станцию. Все так же лежал на боку свалившийся резервуар водокачки, зияли провалы подорванных мастерских и депо.

Немцы под конвоем заставляли рабочих восстанавливать железнодорожное полотно. Через полмесяца на станцию пришли две дрезины, а с завода «Азовсталь» были пригнаны несколько паровозов — их не успели отправить в тыл.

Возле Авдеевского тупика Николай Семенович увидел Доронцова. Тот, опустив голову, медленно брел вдоль колеи домой. На нем были замасленная, потерявшая первоначальный коричневый цвет куртка и серая кепка с большим козырьком.

— Здравствуй, Антон,— окликнул его Мельников. Доронцов остановился.

— Здравствуй,— ответил он простуженно и левой рукой чуть приподнял кепку. Внимательно посмотрел в лицо Николаю Семеновичу глубоко запавшими тревожными глазами. У него обветренное худое продолговатое лицо, резкая складка на переносице похожа на шрам.

— С работы? — спросил Мельников.

— Будь она неладна,— в сердцах сказал машинист,— На каторге легче. Стоит над твоей душой с автоматом...

— А чего пошел?

— Какая-то стерва на всех списки составила. Меня — на паровоз, а Качана запроторили дежурным по депо.

Он говорил зло, на квадратных обветренных скулах перекатывались желваки. Николай Семенович понял настроение Доронцова.

— Я тебя провожу,— сказал он, и они вместе свернули к поселку.— Говоришь, Андрей тоже работает?

— Разве не слыхал — в Германию людей отправлять будут. А с транспорта не возьмут.

— Резонно. Да и ключевые позиции занимать нужно. Немец нашего хозяйства не знает. Без нас не обойдется.

— Ты что думаешь, я перед ним в струнку вытянусь? — гневно спросил Доронцов и приостановился.

— Тогда слушай. Меня обещали связать с руководством на той стороне. Но пока будем действовать сами. У Качана как настроение?

— Спрашиваешь!

— Обмозгуйте с ним, что можно придумать на первых порах. У него наверняка кто-то еще есть на примете.

Когда они прощались, Мельникову показалось, что у Доронцова посветлел взгляд и складка на переносице стала меньше.

Поздно вечером к Мельниковым постучал Нестеренко. В черной до пят шинели, в форменной железнодорожной фуражке с широким околышем он был похожа на юношу-крепыша с круглым лицом и живыми, чуть н выкате глазами. Николай Семенович пригласил его в свою комнату. Разговаривали при свете каганца — опущенного в блюдце с тавотом фитилька из скрученной ткани.

— Ко мне приходил закадычный дружок — Бори Сытник,— рассказывал Иван Николаевич.— Пошел на станцию машинистом.

— К нам примкнет?

— По-моему, он уже на тихую действует.

— А у тебя как?

— Собачья работа,— вдруг в сердцах ответил Нестеренко.— Пичиков подкапывается. Кто-то из полицейских задержал человека. Рапанович подозвал меня и шепчет: «Это сбитый летчик. Скрывался на аэродроме. Пускал ракеты, когда наши налетали. Пичиков приказал допро-сить». А мы парня отпустили...

На другой день Пичиков вызвал Нестеренко к себе. Сказал ему:

— Тебя Рапанович собьет с толку. Будешь работать на Ветке.

Там начальник участка предложил Ивану Николаевичу стать его заместителем...

— Неплохо,— отозвался Мельников.— Поближе к документам будешь.

Наконец в городе наступили стойкие морозы. Колючий снег, подхваченный ветром, кружился над землей, взвихривался на улицах. В метельное холодное утро к Доронцову пришла чета Прилуцких: Иван Андреевич и Елена Парфентьевна — родная сестра жены Антона Ивановича.

Перед самой войной Доронцовы построили небольшой дом из трех комнат на окраине застанционного поселка. Их улица, куцая, глухая, уходила прямо в степь. К тому времени Ефросинья Парфентьевна уже не работала, тяжело болела, а на руках — четверо детей. Среди скромной обстановки — в спальне, кухне и столовой стояли железные кровати, простые столы и табуретки — в доме выделялся модный комод да постоянно зеленели комнатные цветы.

Хозяйка пригласила Прилуцких в столовую и усадила возле стола, стоявшего в простенке между маленькими окнами. Из спальни вышел Антон Иванович.

— Добрый день,— сказал он и сел на табуретку у кровати. Заговорил снова: — Вот так, дорогие родичи, и угостить нечем.

— Я поставила чайник,— отозвалась Ефросинья Парфентьевна, невысокая болезненная женщина с выразительно-печальными глазами.

— Напрасно вы,— заговорил Иван Андреевич,— Не за этим пришли. Посоветуйте, что делать? Оба вы коммунисты, от вас скрывать не буду. Я остался тут не по собственному желанию...

В начале октября начальник комбината «Сталин-уголь» Александр Федорович Засядько предложил некоторым сотрудникам, в том числе диспетчеру Прилуцкому, остаться на оккупированной территории для борь-бы с врагом. Записали фамилии, адреса, заверили, что к ним придут связные.

— Пока никто не объявлялся,— сказал Прилуцкий.— А вот гады-перебежчики орудуют. Прислали мне записку из немецкого... Как его? Бергютеост. На месте нашего комбината теперь. Приглашают на работу.

— Нет, Иван, идти не советую,— сказал Антон Иванович,— Нужно подождать связника. Держись пока меня.

Прилуцкий заверил, что выполнит любое поручение. Но его семья бедствовала, и на работу решила пойти Елена Парфентьевна. Ее приняли в столовую организации «Тодт», которая обосновалась возле механического завода. На его территории оккупанты закладывали прифронтовой склад боеприпасов и намечали проложить шоссейную дорогу в сторону Красноармейска. Из концлагеря, устроенного невдалеке от завода, немцы гоняли на строительство дороги советских военнопленных.

Каждый день Елена Парфентьевна видела издевательства фашистов над пленными. Особенно жестокой экзекуции подвергались истощенные, слабые бойцы. Кости, обтянутые кожей,— упадет такой и не может подняться. Подбегает конвоир и начинает бить палкой, пинать сапогами. Не встает на ноги — разряжает в него автомат.

Слабых помещали в отдельный барак. Им готовили баланду из прелых отрубей без всякой приправы. Мешает варево Елена Парфентьевна и слезами горькими обливается. Но помочь ничем не может. И вдруг поступил приказ сыпать в котел с баландой какой-то порошок. Она ужаснулась: не лекарство же решили давать обреченным, а какую-то отраву. Дежурный вручил ей пачку и сел невдалеке с винтовкой. Вытащил губную гармошку и начал наигрывать веселый мотивчик. У Прилуцкой потемнело в глазах — смерть в пакете затаена. Трясущимися руками высыпала в печь порошок, а мешочек ухитрилась взять с собою.

Домой она ходила через застанционный поселок. За бежала к Доронцовым, рассказала о порошке, пакет показала,

— Яд,— прочитав этикетку, проговорил Антон Иванович.— Чтобы скорее умирали... Надо сделать свой порошок. Из крахмала или соли и заменить немецкий.

Дома Прилупкая перетерла в порошок соль, насыпала в пустой пакет. Принесла с собой на работу. Яд спрятала, а потом сожгла. В котел высыпала перетертую соль.

Через неделю снова зашла к сестре. Похвалилась, что пока все обходится благополучно. Ядовитый порошок в котел не попадает.

— А ты отчаянная,— сказал довольный Антон Иванович.— Говорила — мышей боишься...

Утром Качанов рассказал Доронцову, как Мухамед-хан вывел из строя пассажирский паровоз. Поехал в Мариуполь с двумя пульманами угля да в Еленовке застрял. Инжектор, что качает воду в котел, испортил. Поднял высокое давление пара, и контрольные пробки полетели. Они залиты оловом. Пришлось огонь из топки выбрасывать. Паровоз потушили, пригнали на станцию Сталино, а пульманы с углем так и не попали в Мариуполь.

Локомотив Антона Ивановича стоял под парами, когда он увидел, как со стороны Ветки показался паровоз с двумя вагонами. Подъехал к депо и остановился. Из будки спустился Максимов и направился к Доронцову.

— Откуда? — спросил Антон Иванович.

— С Путиловки хлам тащу. Уже второй раз.

— Немец вмешивается?

— Больше куняет.

— А мой в каждую дырку лезет. Смола.

Подбежал помощник Максимова и передал приказание толкать вагоны в тупик. Машинист поставил и под разгрузку, а сам пошел в депо за новым назначением. Присел у печурки. Андрей Качанов отдает раз-личные распоряжения машинистам. Кто-то куда-то уходит, возвращается, полная видимость занятости. Ждет нового рейса и старый механик. Куда его направят, он не знает, как не знает и дежурный.

Максимов протянул к огню жилистые руки с большими мозолистыми ладонями. Набивал их и железной кочергой, когда был поддувальщиком — чистил топку,— и лопатой, когда работал помощником кочегара и кочегаром. А в двадцать восьмом году доверили машину. Тысячи километров намотал на колеса его локомотив, объездив все дороги, что сходились к станции Сталино от шахт и заводов.

— Там Доронцова тащат! — раздался резкий крик, отвлекая Максимова от воспоминаний.

В дверях депо появился мальчишка и скрылся. У Степана екнуло сердце: неужели Антона схватили? Он выскочил на улицу и увидел группу рабочих. Они стояли невдалеке от входа в депо и смотрели, как со стороны Авдеевки медленно приближались два локомотива. От сердца сразу отлегло.

Тащили паровоз Антона Ивановича, он был неисправен. С правой стороны разбит крейскопф и оторвано маятниковое дышло. Это все равно, что лишить человека ног. У него равномерно бьется сердце, нормальное дыхание, но вперед двинуться не может. Так и у локомотива: из котла пар поступает в двигатель, а крейскопф — устройство, передающее движение на колеса,— разбит, маятниковое дышло висит без движения — и машина за-стыла, вышла из строя. А нужно-то всего-навсего не смазать трущиеся части крейскопфа или бросить в них пол-горсти песка.

Доронцов спустился из будки, посмотрел на Максимова и в сопровождении немца пошел в дежурку писать объяснение. Степан не отходил от паровоза. Он догадался, что авария не случайна. Сделано чисто, и ее можно объяснить: машина старая, давно не ремонтировалась.

На следующий день железнодорожники узнали, что немцы ни в чем не заподозрили Доронцова, объяснение он написал такое, как и предполагал Степан. Разбитый паровоз поставили на прикол.

Максимов тоже решился на диверсию. Под новый 1942 год на маленьком четырехосном локомотиве без тендера он отправился на шахту имени Феликса Кона вытаскивать вагоны с углем, груженные еще до оккупации. На полпути перестал действовать инжектор. Неисправность пустяковая, ремонта минут на пять, но Степан сделал испуганные глаза, показал надсмотрщику, что в котел не поступает вода:

— Понимаешь — бух! Разорвет без воды,-— сказал он, надувая щеки и жестикулируя.— Твою голову в одну сторону, а мою — в другую.— Провел рукой по своему горлу и по горлу немца.— Чик — и нету.

— Да, да,— залепетал тот испуганно.— Деляй, деляй. Быстро! Шнель!

Машинист открыл люк, выбросил из топки жар, и паровоз «потух». На станцию они пришли пешком, долей жили дежурному об аварии. Лишь на следующие сутки локомотив притащили в депо, Ремонтировали под открытым небом. Ночью валил снег, забивался во все щели. Вычищали и выдували его не торопясь, часто ходили греться в депо...

Перед концом смены к дежурному по станции забежал взбешенный инструктор.

— Саботажники! — закричал он.— Вот, полюбуйтесь. Открылась дверь, и в дежурку под конвоем двух солдат ввели машиниста Скрипниченко. Пожилой человек в шапке-ушанке и подшитых валенках скорее был похож на сторожа, нежели на расторопного механика.

— Еле-еле наладили водоразборную колонку, а он ее снес,— шумел инструктор.— Это саботаж. Господин дежурный, он специально сделал.

— Чего раскудахтался? — спокойно спросил Скрипниченко.— Объяснил тебе — случайно получилось. Был сильный ветер... И не пугай.

Ветер был удобным предлогом. Скрипниченко, беря воду, не закрепил цепью рукав, дернул паровоз и сломал колонку. Максимов внимательно наблюдал за машинистом и дежурным. Дело может кончиться плохо для старика. Инструктор стоял на своем: саботаж — и все.

— Напрасно вы его обвиняете,— сказал Степан.— Он действительно не хотел причинить вреда. Я сам видел, как налетел ветер...

 3

Механик локомотива Михаил Лукьянович Принцевский жил в поселке Девятой химколонии на Смолянке, работал в железнодорожном цехе металлургического завода со станционным жителем Терентием Афанасьевичем Бабенко. Во время эвакуации старый паровозик Михаила Лукьяновича таскал вагоны с оборудованием на станцию Сталино, подавал порожняк на азотный, химический и коксохимический заводы. Как солдат, которому суждено до последнего патрона оборонять рубеж, так заводская «кукушка» вместе со своим машинистом служила на стальных магистралях города. И еще один трудный долг выполнил Принцевский с начальником железнодорожного цеха — им поручили зашлаковать доменные печи. Ни одного килограмма чугуна не должны получить фашисты. В памятную ночь Михаил Лукьянович дежурил с паровозиком на станции Бальфуровка и на эстакаде. К нему подошел начальник цеха и сказал, что получен приказ «закозлить» домны.

Печи еще жили, они дышали, как в мирное время. Но плавка была поставлена на малое дутье. Принцевский прицепил десять пульманов со щебнем и камнем и подогнал их под эстакаду доменного цеха. Камнем и щебнем наполняли скипы, они подымались наверх, автоматически опрокидывались и заваливали огненную массу, которая застывала, бралась «козлом».

До четырех часов рабочие цеха шлаковали печи. Один из них подошел к машинисту, тронул за рукав и тихо сказал:

— Все,— голос у него дрогнул, он отвернулся и заплакал.

Свой паровозик Михаил Лукьянович загнал в тупик и «потушил». Грустный пришел домой и долго не находил себе места.

На объявления немцев не обращал внимания, идти на работу не собирался. Но в декабре в его доме появился старший брат, тоже машинист железнодорожного цеха, и сообщил:

— Фашисты берут коммунистов. Расстреливают. Если же работаешь, меньше подозрений. Миша, оформляйся на паровоз.

Принцевского послали на «кукушку», которую привезли из Днепропетровска. Напарником назначили Bacилия Ковалева, занудистого мужика. Он заявил Михаилу Лукьяновичу:

— Ты будешь работать помощником, а я машинистом.

— Почему?

— Ты же тянулся за коммунистами и потому имел лучшие паровозы. А нам давали худшие.

Принцевский усмехнулся, подумав про себя: «Ну и дурак», а вслух проговорил:

— Ладно, коль так. Пошли.

С неделю таскали пустые вагоны по широкой колее, а другую колею немцы перешивали на свой лад. Потом их послали на Семеновский разъезд, где стояли девять пульманов с ячменем. Приказали подогнать под них «кукушку». Проводник-немец объяснил, что груз нужно доставить на городскую станцию.

— Вася, мы же погибнем,— прошептал Михаил Лукьянович.— Здесь большой уклон. Пульмана ручным тормозом не удержишь.

— Я сейчас скажу немцу,— ответил Ковалев.

Проводник по-русски не понимал, стал кричать и залепил Ковалеву оплеуху.

— Ты чего, стерва, дерешься? — выругался машинист,— Я не могу везти.

Неизвестно, чем бы закончилась перебранка, но крик привлек трех офицеров. Один из них спросил по-русски:

— Что тут происходит?

Ковалев объяснил. Офицер залез в паровозную будку, осмотрел ее. Спустился к проводнику и что-то сказал ему. Паровоз отцепили от вагонов. Всю дорогу в завод, Принцевский бросал короткие взгляды на Ковалева и еле сдерживал улыбку. «Дождался милости от новой власти,— думал он.— Тебе коммунисты не угодили. А эти угодят так, что мать родную забудешь».

Дома, уставший и расстроенный, Михаил Лукьянович сел обедать. Поднес ложку ко рту и чуть не выронил ее. Из спальни вышел улыбающийся Петр Федотович Батула.

— Вижу, что не ожидал,— сказал он.— Здорово, зятек.

— Здорово,— протянул Принцевский, все еще не веря, что перед ним родной брат его жены.— Неужели оттуда?

— Угадал,— ответил Батула. Подошел к двери спальни, прикрыл ее поплотнее, проверил дверь в столовую. Сел напротив зятя и тихо спросил: — Примешь?

— Неужели у своих не пришелся ко двору? А тут коммуниста, как родного, приветят и пулю в затылок пустят. Лучше бы ты ко мне в дом пришел с винтовкой да красноармейцев привел.

— Будет и это, Михаил. Обязательно будет.

— Так чего же ты не с ними?

— Послали к таким, как ты. Объединить и поднять на борьбу.

— А где же ты их возьмешь, уважаемый Петр Федотович? — спросил Принцевский и, хитро прищурясь, добавил: — На лбу не написано, кто чей.

— Давай сразу условимся: Петра Батулы не существует. Есть Иван Гаврилович Шевченко. Запомни: Иван... А свою работу я начну с тебя. Ты должен немедленно уйти с паровоза. Найдем что-нибудь другое.

— А как же ты?

— Не на голое место пришел. Ты здесь. Еще кого-нибудь найду. Помнишь, на станции жила моя родственница Софья Цурканова?

— Она вроде тут.

Цурканова со слов своих племянников — машинистов Григория и Николая Брущенко — знала, кто из железнодорожников не эвакуировался. О них и об обстановке на станции она рассказала Батуле при встрече.

В тот же день Софья Яковлевна пошла к Доронцовым. Появление в их доме бывшей учительницы его детей не удивило Антона Ивановича. Но когда она заговорила о подпольной борьбе и спросила, что собирается делать он, Доронцов, насторожился. Не провокация ли со стороны Цуркановой? Софья Яковлевна сразу увидела перемену в его лице.

— Ты боишься меня, Антон? — спросила она.— Напрасно. Я пришла сказать, что партия прислала к нам Человека. Он — коммунист, учитель, мой двоюродный брат. Просил меня связать его с коммунистами станции, чтобы провести совещание. Можно у тебя?

Учительница говорила торопливо, возбужденно, а у Доронцова теплело на душе. Не забыли о них.

К утру выпал обильный снег. Батула взял у Принцевского санки и направился в сторону вокзала. На углу улицы увидел Цурканову и ее коллегу по школе и coседку Босянову. Он свернул к переезду. Женщины пошли следом, обогнали его, удаляясь в глубь застанционного поселка.

К их приходу в доме Доронцова уже был Качанов.

— Я прислан в тыл Сталинским обкомом партии для организации подпольной группы,— заговорил Батула ровным голосом.— Ее задача: узнавать, где расположены склады, горючее, войска. Прислушиваться к разговорам немцев, расквартированных у горожан,— куда уезжают, откуда приезжают. Сведения будем переправлять через фронт. Он недалеко — возле Дебальцево... Далее, машинисты должны выводить из строя паровозы, организовывать аварии. Товарищам Доронцову и Качанову искать и привлекать к работе надежных людей среди железнодорожников. А тебе, Тина,— он повернулся к Валентине Александровне Босяновой,— развозить листовки, находить помощников.

На обратном пути Софья Яковлевна сказала Босяновой, что Батуле нужна квартира для ночлега.

— Пусть приходит в мою летнюю кухню,— предложила учительница.— Там две комнатки, можно топить, ее запирать не буду.

После совещания Батула пошел к Принцевскому. Ввалился на кухню в своей стеганой фуфайке заснеженный, разгоряченный.

Александра Федотовна поставила перед братом тарелку с двумя картофелинами, положила кусочек хлеба.

— Не обессудь, Петя,— сказала она.

Принцевский с любопытством смотрел на Батулу, удивляясь, с каким завидным аппетитом тот уплетает сухую картошку.

— Ты словно полсотни фрицев уложил. Вон как глаза горят,— проговорил он.

— Еще не убил, но прицелился,— ответил Батула. - А что нового у тебя?

— Расчет получил, будь он неладен.

— Получил — и хорошо. Чего же ты сердишься?

— Брехать пришлось. Мол, жинка и дочка пошли на менку и заболели. Теперь паспорт при мне.

— Ну что ж, руки у тебя золотые,— отозвался Петр Федотович.— Принимайся за какое-нибудь ремесло. Немцы частную инициативу поощряют. А место здесь подходящее.

— Откуда тебе известно, что подходящее? В самом пекле сидим. Сосед за старосту на Смолянке.

— На службу к немцам идут трусы. Вот по своим поступкам они судят и о других... Оккупанты партизан вешают? Вешают. Значит, партизаны должны бояться оккупантов, подальше от них прятаться. А мы сделаем наоборот. Кастрюлю починить может принести любая хозяйка. Попробуй, узнай, кто она — партизанка или нет.

— Отчаянный ты человек, Петро,— сказал Принцевский со вздохом.

— Опять?

— Что — опять?

— Я — Иван. Иван Гаврилович.

— Фу, дьявол. Теперь совсем не буду называть по имени.

Под вечер следующего дня от Цуркановой пришла связная с тревожной вестью. Софья Яковлевна случайно услыхала разговор на базаре. Кто-то назвал имя Батулы, мол, появился на поселке. Он-де родной брат Принцевской.

— Тебе нужно бежать,— сказал обеспокоенный Михаил Лукьянович.— Заберут.

— Куда же я убегу ночью? — спокойно спросил Батула.— К Тине не доберусь — патруль задержит.

Он стал ходить по кухне. Через минуту остановился. Попробовал, не прогибаются ли под ногами доски пола. То же самое сделал в столовой.

Принцевский вскочил со стула.

— Послушай, а если яму под полом вырыть? — предложил он.

Всю ночь не смыкали глаз Батула и Принцевский. Подняли в спальне две половицы — впору влезть боком. Ножами стали рыть яму. Землю выносили во двор и бросали в уборную. Доски распилили неровно — одну длиннее, другую — короче. Изнутри прибили скобу. Когда Батула залез в убежище и заложил в скобу брус, поднят половицы было невозможно.

К счастью, полицейские в дом не пришли. Но другая беда подстерегала семью Принцевских — надвигался голод. Александра Федотовна собрала вещи, на какие можно еще было что-то выменять, и муж отправился в дальнюю дорогу по селам.

О решении, принятом на совещании, Доронцов сказал Мельникову, а потом предложил:

— Давай познакомлю тебя с Иваном Гавриловичем.

— Не стоит. Меня знать ты должен один.

— Хорошо,— согласился Доронцов.— Я думаю, что не мешало бы твою квартиру сделать явочной. По все статьям подходит.

— А если открыть портняжную мастерскую? — спросил Мельников.— Может, через нее к немцам дорожку протопчем?

— Было бы здорово!

— Думаю, подполью польза, и семья при деле будет У меня в доме хоть шаром покати. Я нигде не работаю. С моим сердцем в депо идти — верная гибель. Таня после больницы еле ходит...

Однажды после скудного обеда из двух картофели он сказал Татьяне Аристарховне:

— Так долго не протянешь.

— Давай перешьем мою сусликовую шубу на шапки,— проговорила жена.— За них и хлеб дадут.

Николай Семенович благодарным взглядом посмотрел на нее. Похудевшая, с большими кругами под глазами, она была для него теперь еще дороже. Какие муки перенесла в больнице! Немец убил неродившегося ребенка...

— А в чем ты будешь ходить, Танюша? — спроси он.— Такие морозы стоят.

— Ничего, как-нибудь обойдусь.

Мельников пошел к коменданту станции, и тот принял предложение сшить ему теплую шапку. Портной снимал мерку и вслушивался в приказания коменданта, которые тот давал адъютанту по приему воинского состава Николай Семенович еще юношей в империалистическую войну овладел немецким языком.

Шапку-ушанку пошили за один вечер. Мельников; пришел с ней в приемную коменданта. Там толпились офицеры, говорили о холодах, об отступлении под Москвой. Николай Семенович сидел безучастный к разговору.

Наконец появился заказчик, взял шапку, надел и сказал:

— Карошо. Что русский хочет за нее?

— Я бы хотел получить хлеб,— ответил портной.

Немец засмеялся, хлопнул перчатками по ладони и скрылся в кабинете. Вышел и протянул небольшую луковицу. Мельников растерялся и не двинулся с места. Тяжело опущенные руки сжал в кулаки.

— Дай ему хлеб. Нам тоже нужны шапки,— сказал кто-то по-немецки.

— Не жадничай,— поддержал другой.

Шеф обвел взглядом присутствующих, направился в кабинет и вынес буханку хлеба, завернутую в целлофан.

Только дома Николай Семенович успокоился.

— Ничего, Танюша, перетерпим и такие унижения от паразитов. Но они узнают, на что способны русские Иваны.

Целыми днями он кроил и шил шапки для офицеров. Они платили хлебом и консервами. Передавали другим, что господин Мельник хороший портной. А он прислушивался к разговорам оккупантов. Узнавал положение на фронтах, настроение врага.

В один из вечеров, когда все собрались за столом, он сказал:

— Сегодня я принес важные новости, и мы расскажем о них всем!

— Мы будем писать листовки? — спросила удивленная Тоня.

— За этим я и собрал вас.

Они сообща составили текст. Рассказала о победе Красной Армии под Москвой, об освобождении Ростова, призвали людей помогать советским бойцам, попавшим в плен. В доме остался рулон бумаги, приготовленный для выкроек. Его разрезали на небольшие листки, на всю ночь размножали прокламацию. Писали о пленных, а перед глазами стоял лагерь смерти на Стандарте. Голодные, раздетые и обмороженные, люди находились под открытым небом, умирали.

На другой день девушки расклеили листовки на столах, оставили на базаре.

Прокламации попали к железнодорожникам. Опытный машинист Идрис Мухамедхан, невысокого роста молчаливый и осторожный татарин, листовку прочел наедине. На душе у него посветлело. Побольше бы таких сообщений об успехах Красной Армии. Всем миром навалиться — беда легче станет. Он подумал о Качанове. Тот похвалил его, когда узнал, что Идрис «потушил» паровоз. Но что можно сделать еще? Над тобой, как шайтан, стоит немец с автоматом. В будке не повернешься. Надо Андрея Владимировича держаться. Он подскажет, что делать.

В середине января на станцию Сталино стали прибывать войска. Их на машинах намечали перебросить к Ростову. Фронт нуждался в срочном подкреплении. Но после мокрого снега и оттепели дороги развезло. Решили сформировать воинский эшелон. Колея из Ясиноватой на Харцызск еще не была восстановлена, поэтому пред стояло ехать через Макеевку и Мишино. Машинист этого профиля не знали.

— А ехать нужно,— сказал Качанов Мухамедхану. И... — он не договорил, резко повернул книзу свою ладонь. Идрис понял: опрокинуть.

— Назначай кочегаром,— ответил он.— И по нашей и по немецкой инструкции кочегар ни за что не отвечает.

Андрей Владимирович представил бригады двух локомотивов на утверждение дежурному станции. Немец вызвал к себе Максимова и через переводчика приказал:

— Поведешь эшелон. Нужно быстро.

— А с чем?

— Войска!

Максимов побледнел. Ни слова не говоря, покинул дежурку. На путях стоял эшелон. Пятьдесят три вагона насчитал он, пока шел в депо. Под парами было два паровоза. Степан за ведущего, и отвечает за весь состав. Он позвал машиниста второго паровоза Карпова, и они пошли осматривать эшелон. Вагоны соединены вперемешку автоматической и винтовой сцепкой. Среди крытых «телячих» вагонов стояли четыре классных. Карпов запротестовал:

— Я не могу ехать с такой сцепкой. Это не по инструкции.

- Скажи немцу, он тебе покажет инструкцию,— ответил Степан.

Надвигались жидкие сумерки, пошел холодный дождь со снегом. Немецкое начальство торопило машинистов. Недовольно ворча, Карпов поднялся в будку. Там уже находились его помощник и немец-надзиратель. К Махимову забрались представитель отправляемой части и немец-машинист. Мухамедхан был уже на месте. До Макеевского завода добрались затемно. Стали набирать воду и уголь. В девятом часу собрались выезжать, сразу от завода начиналось закругление и большой клон — двадцатитрехтысячный, как называли его железнодорожники. По нему паровоз «ЭМ» мог спустить лишь два четырехосных пульмана. Поставь еще один — и тормоза не удержат вагонов. Они разовьют бешеную скорость, и на стрелках в Мишино неминуемо произойдет авария. А в воинском эшелоне пятьдесят три вагона! Да еще вперемешку автоматическая и винтовая сцепка. Максимов отчетливо представлял масштабы катастрофы. Понимал, что произойдет, и Карпов.

— Не поеду,— заявил он.

— Помощник заменит,— сказал Степан.— А тебя к стенке поставят.

В спор вмешался немец и приказал отправляться. Мухамедхан, проверяя сцепку, незаметно перекрыл тормозную магистраль.

Состав тронулся. Километра через полтора, за переездом, где начинался уклон, паровоз резко рванулся вперед, словно его сильно подтолкнули. Немец подскочил к Максимову и закричал на ухо:

— Лангзам!^[6] Тише!

Покачиваясь, он стал выводить пальцем на котле Цифру «25».

— Инструкция! — снова крикнул надзиратель. Степан кивнул головой. Он давно почувствовал, что скорость с каждой минутой нарастает. Чуть тормознул, но колодки прихватили только скаты паровоза и тендера. Манометр показывал нормальное давление в магистрали. Держась правой рукой за реверс, механик выглянул в окно будки. Сзади стучали колеса, будто вагоны хотели обогнать друг друга. Машину бросало из стороны в сторону. Она дрожала, как в ознобе... «Конец,— подумал Максимов.— Только бы семью не тронули...»

Вдруг локомотив подпрыгнул на рельсах и легко помчался дальше. Промелькнуло черное здание станции под колесами прогремели выходные стрелки. Степан затормозил, и машина послушно остановилась. В будку ворвались скрежет металла, невероятный гул и крики.

Мухамедхан выглянул из будки. В темнотеметрах в семидесяти от паровоза виднелась какая-то бесформенная гора. Он взял фонарь и спустился на землю, чтобы осмотреть машину. Вслед за ним покинул будку Максимов. Постоял с минуту, пока глаза привыкли к темени. Сделал несколько шагов к станции и остановился, понял что произошло: второй локомотив соскочил с рельсом и вагоны полезли на него. А ведущий паровоз на бешеной скорости оторвался от состава и проскочил вперед. Степан возвратился в будку, немцы бросились к нему. Механик отстранил их и стал на котле рисовать пальцем, как до этого делал надзиратель, цифры «25-30»

— Мы ехали со скоростью двадцать пять — тридцати километров. Понятно? Двадцать пять — тридцать,— повторил он.

— Я, я,— наконец заговорил надзиратель и стал объяснять офицеру значение цифр.— Мы ехали правильно. Мы не виноваты. Здесь большой уклон, а вагонов много. Паровоз старый, тормоз старый.

Максимов снова спустился на землю и направился ко второму локомотиву. В темноте слышались стони покалеченных солдат, виднелись силуэты нагроможденных вагонов. В будке второго паровоза все оказались живы. Карпов слезно упрекнул Степана:

— Не послушал меня... Расстреляют нас.

— Не скигли,— глубоко дыша, проговорил Максимов.— Лучше запомни: мы ехали со скоростью двадцати пять — тридцать километров. А вагоны нас подпирали. Мы солдаты, нам дали приказ — мы и поехали.

Он взял за локоть немца и вывел пальцем на котле цифры 25 — 30. Надзиратель сразу понял, о чем идея речь. Помощник также согласился с Максимовым, пообещал показать на допросе эту скорость.

Степан выбрался из будки и направился к своему паровозу.

Наступил серый рассвет. Бежать со станции бессмысленно. Схватят и тогда наверняка предъявят обвинение в диверсии. Медленно побрел к своему локомотиву. Мухамедхан на месте, немец — ни жив, ни мертв, офицер куда-то ушел... Вскоре со станции Ханжонково прибыл кран. Появились начальник станции и рабочие. Прицепили к тендеру трос, приказали Максимову растаскивать вагоны в стороны, чтобы освободить колею.

Ночью невозможно было представить размеры крушения. Вагоны, разогнавшись на крутом уклоне, полезли на засевший паровоз в четыре яруса. Переворачиваясь, как игрушечные, летели вниз, превращая в месиво все живое, что было в них... Приехали санитарные машины, забрали немногих раненых. Трупы складывали на узкой обочине у колеи, один к одному. Максимов увидел их, и к сердцу подкрался страх. Но тут же он взял себя в руки. Есть маленькая надежда, что все обойдется для него благополучно. Он ехал не один. А если смерть, то она оплачена жизнью десятков врагов.

Появились гестаповцы, приказали всем сойти на землю. Под автоматами арестованных повели к грузовой машине, посадили в кузов и повезли в Макеевку.

 4

Вслед за Принцевским из похода по районам области возвратился Батула. Его, изможденного и заросшего, трудно было узнать. Зять предложил бритву.

— Придется оставить бороду,— ответил Петр Федотович.— Для конспирации... Ну что же ты разведал? — спросил он.— Что немцы успели натворить? Колхозы распустили?

— Вроде бы нет.

— Видишь, даже фашисты признают их силу. Но у них другая цель. Чтобы сообща обработали землю, засеяли и убрали. Потом весь хлебушек — тю-тю в Германию.

— Грабят и тащат, как суслики, в свою проклятую нору,— сказал в сердцах Принцевский,— Что им наши люди?

— А вот в Ивановке и Валерьяновке сход собирали, агитацию вели. Мол, мы освобождаем вас от большевистских колхозов. Земля ваша; кто обрабатывает, тот и пользуется ею. Разделили колхозников на девятки, дали по паре лошадей. Экспериментируют, что ли? В других селах, где я бывал, землю делить не разрешают. Понимают, стервецы, что забирать хлеб легче у всех, нежели у каждого крестьянина отдельно.

— Так и ты побывал в селе?..

— И по городам ходил. Шахты-то стоят,— озорно сказал Батула.— Видимо, и немцы понимают, что их не! восстановить. Где возможно, вытаскивают на поверхность железо, оборудование. Собираются в Германию отправлять. Но этому нужно помешать.— Батула не договорил, встал из-за стола.— Спасибо, сестра, за ужин.

— Боже, за воду еще спасибо,— отозвалась Александра Федотовна.— Разве мужику такую похлебку подавать?

— Ничего, Саша, злее будем. Да и заслужить надо. Ну, ладно, я пойду в персональный угол. Что-то спину ломит.

— Лег бы по-человечески на кровать, согрелся. Не мальчишка ведь.

— Не искушай меня без нужды,— улыбнулся Петр Федотович.— Хороший романс. А в облаву попадешь, на то запоешь. Уж лучше в персональный.

На следующий день он разговаривал с Валентиной Босяновой и Татьяной Брущенко — племянницей Цуркановой. Предложил им идти через фронт. Вручил листок бумаги и велел выучить запись: на территориии механического завода размещены склады боеприпасов и горючего, в Авдеевском тупике станции Сталино — вагоны с вооружением, снарядами, авиабомбами.

— Пойдете в сторону Енакиево,— сказал он.— Справа от города — пересеченная местность, можно перейти передовую. Будете искать Шумко или Цуцина из обкома партии. Доложите о группе, скажите, что как воздух нужен радист.

Связные покинули город на заре в злую февральскую пургу...

К Принцевскому стали приходить знакомые и незнакомые женщины. Приносили кастрюли, чайники, миски, просили запаять, вставить дно, приделать ручку. Машинист брал утварь не у всех.

— Материалу нету,— говорил он.— Паять нечем.

В поисках старой жестяной посуды Михаил Лукьянович как-то забрел на азотный завод. Пролез через дырку в заборе и увидел огромную кучу каустической соды, припорошенную снегом. Положил несколько кусков в кошелку, заровнял выбранное место и поспешил домой. Нагрел воду и бросил в нее серый ком. Вода стала едкой, легко испарилась. Принцевский позвал Батулу и, протянув кусочек каустика, сказал:

— Вот она — смерть для паровозов.

— Как — смерть?

— Обыкновенная. Брось в тендер с водой каустика больше нормы, и через сутки паровоз потечет, как решето, если на дымогарных трубах накипь. Каустик — ядовитый черт. Понял?

— Это же до смешного просто! — воскликнул Батула.— А где взять каустик? Мы пошлем туда наших.

— Э, нет. Он продукт дефицитный. Я сам его буду носить. Вроде для продажи.

— А у тебя появятся новые клиенты,— подхватил Петр Федотович.— Условимся так: связные приносят посуду, передают привет от Ивана. Знай, что это за каустиком.

Принцевский стал носить соду с азотного. Брал куски по 10—15 килограммов. Дома разбивал и насыпал бумажные мешки. За каустиком приходили незнакомые женщины.

К марту сорок второго года оккупанты полностью перестлали железнодорожную колею. На станцию придали польские, французские и немецкие, уже поизношенные локомотивы. Механики сразу освоили их и выявили дефекты. Немцы, приставленные к машинистам, качали головой и приговаривали:

— Русский гут, хорош майстер.

Однако следили за каждым шагом. И все-таки паровозы стали выходить из строя. В холодное время трубы лопались из-за того, объясняли механики, что техника Уже старая. Весной потребовалось другое объяснение, и дежурный по депо Качанов нашел его. Он начал без конца напоминать коменданту станции:

— Господин шеф, у нас очень жесткая вода. Много солей, они вредят машине. Нужно строить водоочистительную колонку.

— Будет колонка,— отвечал комендант через переводчицу.— Сейчас не до нее. Быстро отправлять эшелоны нужно. Шнель, шнель.

— Как знаете,— говорил Андрей Владимирович.—] Я предупредил.

В сундучке, который машинист брал с собой в дорогу и где в мирные дни хранились обильная еда, книга, теперь лежал скудный завтрак, тряпки да пакля. А у Доронцова, братьев Брущенко, Качанова и других на дне сундука был припасен мешочек с каустической содой. Машинисты смазывали детали, осматривали колесные скаты, лазали за углем на тендер и незаметно высыпали в воду каустик. Проходили сутки, и где-то в пути механик кричал немцу:

— Течет! Смотри, течет! Котел разорвет! Показывал, что может произойти, быстро открывал люк топки и выбрасывал жар. Паровоз «потухал», и его тащили на станцию. В депо ставили диагноз и заключили:

— В наших условиях ремонтировать дымогарные1 трубы невозможно.

Локомотив отправляли в тыл. А Качанов снова надоедал коменданту, напоминая о жесткой донецкой воде. Но шефу и без того было тошно. Он ругал дежурного, сгонял зло на рабочих, бил их.

— Саботиерен! — то и дело раздавался его голос.

А причин для крика было больше чем достаточно. То загорались буксы, то плавились подшипники. Ставили на ремонт локомотивы, загоняли в тупик испорченные вагоны. А русские всему находили объяснение. Смазочных материалов вместо 10—15 килограммов на сутки дают всего два. Тут не то что подшипники расплавятся а загорится состав.

И все-таки эшелоны уходили в сторону Ясиноватой. Батула мечтал о новом крушении, но дорога тщательно охранялась солдатами и полицией. Ко всему группа не имела взрывчатки.

Доронцов в беседе с Мельниковым спросил:

— Нельзя ли с кем-нибудь из шахтеров знакомство завести? Тебе удобнее. Придешь как портной, то да се. Но ухо держи востро.

— Меня предупреждаешь, а сам рискуешь. Слыхал, я про твои дела. Говорят, какой-то тягач саданул на переезде.

— У нас работа горячая, всякое бывает. Сейчас дожди пошли, тормоза держат плохо.

Они стояли невдалеке от насыпи. Моросил назойливый дождь вперемешку с тяжелым снегом. Тропинки развезло, приходилось домой ходить кружным путем. Город придавила серая грязная погода. Поселок вымер. Но по-прежнему с восьми вечера и до пяти утра ходили патрули, раздавалась стрельба, комендантский час оккупанты соблюдали со свойственной им педантичностью.

Доронцов вздохнул и попросил снова:

— Так ты попробуй узнать.

Он пошел на станцию, а Николай Семенович домой. Передал жене разговор с Антоном Ивановичем.

— На шахте «Донэнерго» заведующий — русский инженер,— сказала она.

— К нему бы ключи подобрать.

— Опасно, Коля. Немцам шахту восстанавливает.

— Восстанавливать можно по-разному. Справки бы навести о нем.

Евгений Степанович Качура со своей большой семьей жил в пристанционном поселке. Николай Семенович дал задание Нине и Тоне под благовидным предлогом познакомиться со старшей дочерью инженера Ларисой. Девушки долго шушукались, потом куда-то ушли. Вечером, перебивая друг друга, шептали Николаю Семеновичу:

— Лариса дружит с комсомолкой Лорой Антонович. Но отец этой Антонович имеет мельницу на Ветке.

— Молодцы, девочки. Как настоящие разведчики постарались,— похвалил Мельников.— Теперь ждите новых указаний.

Он решил познакомиться с Антоновичем, пошел на Мельницу якобы за мукой. Представился хозяину как портной.

— Я слышал, у вас есть дочь,— сказал Мельников.— А какая девушка не любит красиво одеться? Я возьму не дорого, натурой, так сказать. Плату назначайте сами. Пришлите дочку к нам, мы снимем мерку и пошьем платье. Понравится вам — и мы будем довольны.

Антонович согласился. На следующий день Лора принесла отрез, стеснительно сказала:

— Мама сохранила. Берегла к моей свадьбе. Но какая теперь свадьба?

Мельниковы вложили все свое умение и старание в первый заказ. Лора пришла в восторг от платья. Поцеловала Татьяну Аристарховну в щеку и вдруг закрыла лицо руками.

— Я еще никогда в жизни не носила такого... Разве время сейчас носить его? — проговорила она со слезами.

— Зачем ты так расстраиваешься?— успокоила ее Мельникова.— Будем надеяться на лучшее.

— Хотя бы,— ответила девушка и, встрепенувшись, спросила: — А из старого вы можете перешить?

— Почему же нет? Приноси.

Антонович пришла со своей подругой Ларисой Качугрой, которая тоже попросила пошить ей платье.

— Как у Лоры, можно?

— Зачем, как у нее? — вмешался в разговор Николай! Семенович.— Для твоей фигуры нужен другой фасон! Мы придумаем что-нибудь оригинальное, приноси материал.

Через неделю к портным пришла Елена Зиновьевна — жена Качуры. Она принесла для переделки старые платья — свои и дочери. Потом заказала одежду младшим детям. Женщины сблизились, у них нашлось много общих житейских забот и тревог.

— Боже, как я боюсь за мужа,— говорила Елена Зиновьевна.— Один неверный шаг, одно слово, и его могут забрать. Только название — заведующий шахтой. Живешь и оглядываешься. Те, кто уважал мужа, отвернулись, и он очень переживает. Но ведь не выйдешь и не скажешь на весь поселок о своих настоящих чувствах.

— Под всякой вывеской приходится скрывать свои истинные мысли,— поддержала Татьяна Аристарховна

Она оторвалась от работы — порола белую крепдешиновую блузку — и подняла глаза на гостью. Увидел внимательный сочувствующий взгляд Елены Зиновьевны и поняла, что та разделяет ее мысли. А каков сам Качура?

Вскоре его жена заказала у Мельниковых меховые шапочки для детей. Целый день не вставали из-за машинки Татьяна Аристарховна и Николай Семенович. Вечером понесли шапки, чтобы познакомиться с Качургой. Их на пороге встретила Елена Зиновьевна.

— Неужели принесли заказ? — воскликнула она. Да мы бы сами забрали. Ну заходите, заходите.

Она представила мужа, невысокого мужчину лет сорока пяти, с непокорными волосами на голове, с глубоким взглядом карих глаз под густыми бровями, меж которых лежала упрямая складка. Говорил он приглушенным баском.

Елена Зиновьевна приготовила чай. Разговор начался о платьях и шапочках, поговорили о погоде и незаметно перешли на трудности жизни.

— Не укладывается все-таки в голове — передовая нация по культуре, по уровню техники, а действует по-варварски,— сказал Качура.

— Палачи,—вставил Мельников.

Но Евгений Степанович словно не обратил внимания на его реплику и продолжил:

— Кто-то донес им, что на поселке остался больной инженер, то есть я. Пришли с солдатами в дом и заставили работать.

— Завоеватели. Мы — их рабы...

— Вообще-то мы, оставшиеся здесь, оказались между двух огней. Я лично не верю в окончательную победу немцев. История подсказывает, и настроение людей знаю. Но пока враг силен, приходится приспосабливаться, чтобы выжить и накопить силы.

— А что нам скажут, когда вернется Красная Армия? — спросил Николай Семенович.— Особенно таким, как вы. Я человек беспартийный, портной, с меня спрос маленький. А вы человек с именем, ворочаете большим делом.

Мельников решился на открытый разговор. Нужно было выяснить, чем дышит инженер. Хотя его и заставили служить насильно, однако работать можно по-разному. Железнодорожники тоже служат у немцев. Но их работа скорее оборачивается бедой для оккупантов, нежели пользой.

Евгений Степанович медлил с ответом. Татьяне Аристарховне показалось, что он смущается присутствия женщин. Она попросила Елену Зиновьевну показать платья, которые можно перешить, и они ушли в другую комнату. Качура прокашлялся и проговорил баском:

— Да, Николай Семенович, в этом вы правы. С меня спрос будет больший. Но один в поле не воин, хотя и может отдать жизнь дорого.

— Но всегда ли стоит лезть, как говорится, на рожон? Может, ваша должность имеет кое-какие преимущества.

— Не понимаю. Вы ведь говорили, что нас не похвалят за работу на немцев.

— Вы, надеюсь, слыхали о конспирации? В целях конспирации открывают различные мастерские и питейные заведения. А мы себе на службу возьмем шахту,— сказал Николай Семенович и улыбнулся.— Ей-богу, никому и в голову не придет, что советские патриоты используют возрожденную врагом шахту. Ведь оккупанты при всяком удобном случае только и кричат о разрушенных большевиками предприятиях, о рабочих, оставленных без хлеба. И вдруг одна шахта работает! Но она будет работать на нас. Военный потенциал врага, по всей вероятности, не увеличится от нескольких десятков тонн угля. А наш боевой запас пополнится, и оккупанты лишатся более важных для них объектов.

— Ваша мысль мне понятна. Но основное вы скрываете,— проговорил Качура.— Не будем играть в прятки.

— Хорошо,— согласился Мельников.— Вы распоряжаетесь на шахте динамитом. Он же необходим нам... Необходим мне.

Евгений Степанович наклонил голову, сжав широкими ладонями виски. Долго сидел молча. Портной терпеливо ждал. Ему вспомнились слова Качуры о том, что оставшиеся в оккупации находятся между двух огней. С одной стороны, презрение народа, с другой — приказы, немцев, смерть, если не выполнишь их.

— Я согласен,— сказал инженер, глядя Мельникову прямо в глаза.  

На Заводской стороне

 1

Ольга Александровна, мать Ирины Чистяковой, ходила на базар, чтобы обменять какую-нибудь вещь на горсть муки или баночку фасоли. В один из морозных дней она столкнулась на Ларинке с Богоявленской.

— Вы разве не уехали? — спросила Августа Гавриловна.— А Ира?

— Ирочка тоже осталась.

Еще в начале тридцатых годов Богоявленская познакомилась с Чистяковыми на курорте.

— Вы загляните к нам, Ирочка обрадуется,— пригласила Ольга Александровна.

Чистякова, придя с работы, немало удивилась, увидев за столом Августу Гавриловну. Гостья и Ольга Александровна пили чай. Ирина поздоровалась и села за стол. Мать поставила перед ней чашку с горячим чаем. Ирина обхватила ее узкими ладонями. Ольга Александровна не раз говаривала, что с такими руками ее дочь могла бы стать прекрасной пианисткой. Она и сейчас хорошо музицирует.

Погрев руки, Чистякова приподняла чашку и, глядя на нее, задумчиво проговорила:

— А наши войска далеко не ушли. Люди говорят, что сосредоточиваются за Донцом.

— Дай бог,— прошептала Ольга Александровна.

Богоявленская молчала.

— Я видела людей оттуда,— продолжала Ирина.— Перевязывала их.

Подпольщица подняла голову и бросила взгляд на Чистякову.

— А вчера я стояла у аптеки. Мимо проходили немцы в начищенных сапогах. Какой-то хлопец и говорит: интересно, когда начнут драпать, какой у них будет вид?

Ольга Александровна тяжело вздохнула. Богоявленская, взглянув на темное окно, заторопилась домой.

— Комендантский час,— сказала она.— Как арестованные живем в родном городе... Проводите меня, Ирина.

На улице взяла ее под руку.

— Ира, если ответ положительный, скажите. Если нет, то о разговоре забудем... Когда партизанам потребуется врач, вы поможете? — спросила она.

Чистякова остановилась. Вопрос застал ее врасплох. Наконец проговорила дрогнувшим голосом:

— Я буду рада помочь.

Она долго не могла уснуть. Просьба Богоявленской всколыхнула ей душу. Перед глазами вставала первая встреча с оккупантами... Колонны солдат шли со стороны Рутченково по широкой Рудничной улице. В серо-зеленых шинелях и в начищенных сапогах с широкими короткими голенищами они походили на страшное тысяченогое чудовище.

Услыхав непривычный гул, Ирина Васильевна вышла за калитку. Стала у стены дома и замерла. Шаркающее серое существо надвигалось на нее из глубины улицы. От его дыхания в воздухе клубился пар. Чистякова все сильнее прижималась к стене, словно хотела втиснуться в нее.

Немцы направились к проходным воротам завода. Совсем недавно Ирина Васильевна ходила этой дорогой в медпункт прокатного цеха, где работала со дня окончания мединститута. Перед самой эвакуацией завода у Чистяковой заболела мать, уже старая женщина. Дочь не могла оставить ее одну. Был бы рядом муж, что-нибудь придумали бы. Но он где-то на фронте.

А булыжная мостовая гудит и гудит под сапогами чужих солдат. Зарябило в глазах, и вдруг тупо заныла язва. Ирина Васильевна оторвалась от стены и пошла домой. Легла на кушетку, забилась в ознобе. Над ней склонилась мать...

Чистякова несколько дней не выходила на улицу. Последние новости приносила Ольга Александровна. Как-то сказала, что на столбах появились объявления.

— Страшные, Ирочка, с угрозами. Всем явиться на прежние места работы. Все коммунисты и евреи должны зарегистрироваться. Зачем это, Ира?

— К нам пришли фашисты, мама. Это — смерть и голод.

Потом Ирина Васильевна узнала, что на заводе собираются пустить механический цех и ремонтные мастерские. Прочла в «Донецком вестнике» сообщение об открытии больниц. Подписал заметку заведующий здрав-отделом при городской управе профессор Чаругин. Чистякова знала его как большого специалиста-хирурга. И вдруг такая должность у немцев. Не могла сразу поверить этому. Однако пошла к нему с намерением добиться открытия медицинского пункта на заводе. Профессор одобрил ее стремление и сказал:

— Если встретите кого из прежних сослуживцев, приглашайте к себе.

Медпункт прокатного цеха был разрушен. Пришлось устраиваться в одной из комнат уцелевшей конторы железнодорожного цеха. Об открытии медпункта прослышала фельдшер Мария Афанасьевна Тоцкая и пришла к Чистяковой вместе с санитаркой Зинаидой Елисеевой.

Полукруглую комнату с тремя большими окнами вычистили и вымыли. Поставили мебель — шкаф, два медицинских столика, кушетку. Нашли ширму и обтянули марлей. Ирина Васильевна сказала:

— Будем работать, как и до войны. Оказывать людям помощь.

Рабочие не заставили себя долго ждать. Одни просили залить йодом побитые и поцарапанные пальцы, другие жаловались на головные боли и простуду. А начальник железнодорожного цеха усаживался на кушетке и молча усмехался. Появился раз, другой, а на третий Ирина Васильевна выпроводила его за дверь.

Как-то в конце дня в медпункт зашел незнакомый человек.

— Вы сможете перевязать раненого? — спросил он.

— Раздевайтесь,— предложила врач.

— Не меня,— ответил незнакомец и быстро вышел.

Появился снова, поддерживая раненого. К ним бросилась Мария Афанасьевна. Больного уложили на кушетку, сняли с него фуфайку и гимнастерку. Нательная рубаха в крови, на спине — следы от плетки. Рука прострелена. Чистякова и Тоцкая переглянулись.

— Его необходимо госпитализировать,— проговорила Ирина Васильевна.

— Если вы честный человек, то лечите так, чтобы никто не знал.

Она молча принялась обрабатывать рану. Избитый лежал спокойно, лишь изредка напрягались мускулы на спине.

Они ушли, ничего не сказав о себе. Видимо, бежавшие из-под стражи, пленные. И Чистякова вспомнила последний приказ коменданта: за помощь военнопленным и содействие их побегу — расстрел. Но неужели она могла раздумывать?

И вот Богоявленская спросила у нее: готова ли она помочь партизанам? «Конечно, готова,— прошептала Ирина Васильевна.— Раненым ведь помогла уже... Сколько испытаний выпало на их долю». Перед ней возник лагерь военнопленных на Стандарте. Оккупанты устроили его в сгоревшем заводском клубе. Как живых, видит она четверых моряков. Их ведут под конвоем по улице Куйбышева. В окровавленных тельняшках, руки скручены проволокой. Голую землю сковал мороз. Он перехватывает горло, но моряки поют. В морозном воздухе глухо отзываются их голоса:

Напрасно старушка ждет сына домой, Ей скажут, она зарыдает...

Конвойные подскочили к ним и стали бить прикладами. На миг матросы умолкли. Но вот один из них, встряхнул головой, запел снова. Его поддержали товарищи.

На тротуаре стояли женщины и плакали. Ирина Васильевна была среди них. Вернулась домой и как подкошенная упала на кровать. Слезы душили ее, а губы шептали, словно клятву:

— Нет, русских людей никто не победит... Никто... В медпункт приходили знакомые Ирины Васильевны, пожилые рабочие, проработавшие по полвека и больше на заводе. Сосед-прокатчик прямо сказал ей:

— Жрать нечего, дочка, вот и нанялся. Хоть баланду или кусок хлеба получу. А польза от меня — сама знаешь какая. Советская власть уже пенсию платила. Пришел за бюллетенем, или как он теперь.

Врач дала ему освобождение на три дня.

— Наведывайтесь. Сразу нельзя. Сами понимаете.

— Понимаю, дочка. И на том спасибо,— ответил прокатчик.— Свой человек в нынешнем положении великое дело.

Заглянул в медпункт Иван Михайлович Чернов. Чистякова знала его с тридцать седьмого года. В сороковом он вышел на пенсию.

— Не ожидала, конечно, госпожа докторша,— сказал старик спокойным приглушенным голосом.

— Зачем вы так, Иван Михайлович? — обиделась Ирина Васильевна.

— Да вот вспоминаю молодые годы. Ты, небось, и не знаешь этого? А мне-то что? Господин Кабанов, госпожа Мясоедова. Знаешь, как звучало? — Он усмехнулся.— Не обижайся. В их газетке господский артикул появился. Презабавно, скажу тебе, пишут про нашу жизнь. Хоронят по всем статьям. Читаешь — и вроде бы мы не мы. Жили и ничего не видели. Я-то, старый дурень, оказывается, ничего не понимал. Меня выгнали с производства, сделали безработным, а они, благодетели, пришли и любезно пригласили трудиться на пользу, так сказать, их высочества...

— А кое-кому по душе,— вставила Чистякова.

— Вот именно,— зло отозвался Чернов. — Как твоему соседу по цеху.— Он кивнул в сторону двери.— Ты с ним будь осторожна. Ну, ладно. Может, заглянешь к старухе? На сердце жалуется.

— Забегу, Иван Михайлович.

Чернов жил в одноэтажном заводском доме, обнесенном невысоким штакетом, напротив клуба «Металлург». Еще до революции он слесарил на металлургическом. В годы гражданской войны вступил в партию большевиков. Восстанавливал завод, учился, стал начальником центрально-ремонтных мастерских. Все домны и мартеновские печи слыхали его неторопливый, негромкий голос, когда он приводил свои бригады и ремонтировал огненные гиганты. А вышел на пенсию — и пристали к нему разные болячки. Но он крепился, старался быть на людях. По вечерам стоял у калитки, заговаривал со знакомыми. Рассказывал о младшем сыне — учится на летчика, а дочь будет инженером, в институт поступила...

Не изменил своей привычке и в первые дни оккупации города. Появлялся у калитки. Только прохожих почти не видно, а если показывались, то старались быстрее прошмыгнуть по улице и скрыться в доме. Вымерла Ларинская сторона. Молчал огромный завод.

Однажды в переулке на столбе Иван Михайлович заметил белый листок. Подошел и, щуря глаза, прочел объявление о том, чтобы все рабочие завода вернулись на свои места. «Значит, решили пустить его,— подумал Чернов.— А как бы помешать вам, господа непрошеные? »

За неподчинение приказу немцы угрожали наказанием. «Люди под дулом пойдут, но будут ли работать — бабушка надвое гадала. Нужно быть среди людей. Вести агитацию».

Он попросился на должность инструментальщика в ремонтно-механическую мастерскую. Работа тихая, постоянно люди бывают, можно слово нужное подбросить.

В мастерской Чернов встретил Георгия Прокурова. Лет десять назад он под руководством Ивана Михайловича работал старшим мастером на ремонте доменных печей и кранов.

— Значит, пропитание будем зарабатывать, Георгий Дмитревич? — спросил старик.

— Что поделаешь? Солдаты мы никудышние.

— Ладно, ладно, не хорони себя загодя,— ответил Чернов и, подмигнув, поманил Прокурова.— А ведь брехня про Москву. Стоит она, как стояла.

Вскоре Иван Михайлович попался на глаза начальнику цеха.

— Чтобы я тебя здесь не видел,— заявил тот.

Старик насупился. Невысокого роста, плотный, плечистый, с беленькой бородкой и усами, он походил на заправского мастерового. Уходя из цеха, предупредил Прокурова:

— Не бросай этого места и не шебарши. Держи нос по ветру.

Устроился Иван Михайлович машинистом насоса в подсобном хозяйстве. Отпустил большую бороду и усы. В воскресные дни к нему домой заглядывал Прокуров. Вспоминали недавнюю жизнь, сокрушались, что недо-оценивали многие блага.

О своем приемнике Чернов не говорил, но последними новостями делился.

— Опять сорока на хвосте принесла? — говорил, улыбаясь, Георгий Дмитриевич.

— Она у меня всевидящая и всеслышащая... А верно, что ты в мастера выбился?

— Уже знаете?

— Не в осуждение говорю... Что нового в цехе?

— Поближе сошелся с немецким начальством. Мы пока больше себя обслуживаем. Рабочие мастерят крупорушки, тачки.

— А начальство как?

— Фабер предупредил, что за все отвечаю я.

Невысокий мужчина лет пятидесяти с крупным лицом и голубыми глазами, майор хозяйственной службы Фабер говорил по-русски с большим акцентом. Его заместитель, молодой австриец капитан Вилу в переводчике не нуждался. В цеховой конторке столы Прокурова и Вилу стояли рядом. У капитана на столе всегда лежала пачка сигарет.

— Господин офицер, разрешите закурить,— попросил как-то мастер.

— О, пожалуйста. Я не знал, что вы курите,— ответил австриец и подвинул пачку на край стола.— Гер Прокур, в следующий раз не просите разрешения. Сколько нужно, столько и берите.

Частые беседы сблизили их. Вилу вспоминал Австрию, считал ее самой красивой страной на земле. Однажды доверительно сказал:

— Я вижу настроение ваших рабочих. У вас своя жизнь, у немцев своя.— И тихо добавил: — Фабера не бойтесь. Он человек. А Пауль Доббер — дрянь.

Рядовой Доббер ходил в форме гестаповца. Огромного роста, скуластый, он все время набивался в провожатые Фаберу. Но шеф ускользал от него, и солдат оставался в цеху. Расставив ноги и положив руки на автомат, он, казалось, ждал удобного случая, чтобы пустить очередь в рабочих...

Рассказы Прокурова помогали Чернову ясно представить обстановку в цехе. Мастер даже не подозревал, какую услугу он оказывает старику и людям, с которыми тот связан.

Еще в конце ноября 1941 года Иван Михайлович увидел возле клуба Константина Аввакумова, известного на заводской стороне радиолюбителя, слесаря местной телефонной станции. Окликнул его. Тот встрепенулся, но, узнав Чернова, подошел и поздоровался. Разговор зашел о немцах.

— Бить их нужно, проклятых,— ответил сердито Аввакумов и посмотрел на Чернова.

— А как? — вкрадчиво спросил старик.— Неужели секрет знаешь?

— Вам бы его знать. В революции участвовали.

— Может, зайдешь ко мне — потолкуем,— предложил Чернов.

Вскоре после беседы с ним Аввакумов увидел на улице бывшего заместителя начальника военизированной охраны завода Холошина. Тот куда-то торопился. Костя увязался за ним, но Холошин обернулся и ускорил шаг.

— Чего ты, Иван Иванович, бежишь? — окликнул Аввакумов.— Давай лучше поздороваемся.

Холошин остановился, глаза настороженные, злые.

— Ну, здравствуй,— сказал Костя и протянул руку.

— Добрый день,— нехотя ответил Иван Иванович, но руки не подал.

— Ты же вроде на фронт уходил... Неужели с фрицами решил?

— А катился бы ты с ними, знаешь куда? — и Холошин выругался.

— Узнаю своих,— отозвался довольный Аввакумов.— Помнишь, как мы помогали милиции? Хулиганье всякое приструнивали. Теперь бандиты пострашнее объявились.— Он вытащил из кармана наган.— На них вот это нужно.

Иван Иванович подался вперед и добрым взглядом посмотрел на бледное лицо высокого и худого Кости.

— А для меня не достанешь? — спросил он.

— Постараться можно... Ты Чернова из центрально-ремонтных мастерских знал?

— Ивана Михайловича? Мы через переулок живем друг от друга.

— Зайди к нему. Скажи, что я прислал. Прощаясь, Аввакумов показал на Дом техники и предупредил:

— Там немецкий штаб. Стреляют, стервы, без предупреждения. Учти.

Холошин вечером пришел к Чернову. Не один год они работали вместе в ремонтно-механических мастерских. Иван Иванович, коренной житель Сталино, учился в ФЗУ, стал токарем. После службы в армии его назначили заместителем начальника военизированной охраны.

— Как ты очутился в городе? — спросил Чернов.

— На фронт я пошел добровольцем. В октябре под Артемовском попал в окружение,— с горечью проговорил Иван Иванович.— Погнали нас в Сталино. Ну, места знакомые, я бежал... Теперь скрываюсь.

— Придется позаботиться о тебе,— сказал Чернов.— Приходи в четверг, познакомлю с хорошими людьми.

На другой день старик спросил Прокурова:

— Устроить человека на работу без документов сможешь?

— Если нужно — сделаю.

В окнах застыли ранние январские сумерки. Ирина Васильевна закрыла медпункт и направилась к главной проходной. Перешла мостик через притихшую Бахмутку и, минуя клуб, остановилась у домика Чернова. Легонько постучала в дверь. На пороге появился Иван Михайлович.

— Милости прошу к нашему шалашу,— пригласил он. В комнате, уставленной фикусами и столетниками, сидели Аввакумов, Холошин и незнакомый Чистяковой моложавый мужчина. Хозяин обвел взглядом присутствующих и опустился на стул с высокой гнутой спинкой. Чуть волнуясь, глухо сказал:

— Вот мы и собрались, товарищи. Дело опасное, смертельное предстоит нам совершить. Наш завод не должен работать на чужеземцев.

— Но ремонтно-механический уже на ходу,— перебил Костя.

— Пока там делают камельки для фронтовых землянок,— ответил Чернов.— В цехе должен быть наш человек. Специалист-токарь. Ну, хотя бы,— он повернулся к Холошину.— Хотя бы Иван Иванович.

— Как? — воскликнул тот и приподнялся со стула.— Работать на немцев?

— Не работать, а вредить.

— Но меня знает почти весь завод. И вообще, кто меня оформит без документов?

— Если спросят, скажешь, что из партии исключен, воевать за Советы не хотел, потому и дезертировал,— строго проговорил Иван Михайлович.— Хочешь сделать добро народу, прикидывайся угодливым для новой власти... Подойдешь к мастеру Прокурову, скажешь, что я прислал.

— Ну, если так...— согласился Холошин.

— Тебе, Иван Иванович, нужно разведать обстановку в цехе. А потом мы решим, что предпринять.

Ирина Васильевна слушала разговор мужчин и думала о Богоявленской. «Может, ее друзья вот так же намечают план борьбы. Придет время, и они позовут меня... Но чем я смогу помочь здесь?» От мыслей ее от-влекли последние слова Чернова:

— Думаю, что главный вопрос решен. Жизнь подскажет, как нам поступать дальше. Следующая встреча в четверг.

Расходились по одному, скрываясь в темных переулках Ларинки, притихшей, словно отрешенной от происходящих событий.

Холошин с помощью Прокурова оформился в цех токарем. С месяц присматривался к обстановке. В мастерской было четыре токарных и два строгальных станка. К каждому подведена ременная передача от общего привода, его вращал мотор. Недалеко от мотора стоял станок Холошина.

Сложные работы выполняли немецкие солдаты-слесари, к ним были приставлены подсобники из местных рабочих.

Сначала оккупанты пытались наладить производство автомобильных рессор. Для них потребовалась специальная сталь, но на заводе таковой не оказалось. Пока ждали ее, Фабер разрешил рабочим делать для себя колеса на тачки, оси, кочережки. Умельцы-слесари принялись мастерить зажигалки, различные браслеты, серьги и кольца... Наконец из Германии прибыл вагон со спец-сталыо.

— В Тулу со своим самоваром приехали,— язвили рабочие.

Делать рессоры взялись опытные кузнецы Хантажев-ский и Сиделев. Десятки лет они колдовали над металлом, знали его повадки и характер. На виду у начальства готовили вроде бы нормальную поковку. Но начинали термическую обработку, закаливали водой — и полосы «вело». Металл выкручивался так, что ни к чему не был уже пригоден.

Заведующий кузней наседал на старика Толоченко, заставляя его делать по три рессоры за смену.

— Не осилю,— отвечал мастер.— Скажи спасибо за две.

Но стоило заведующему отойти от кузнеца, как тот в сердцах говорил подручному Володе Машлакову, племяннику Чибисова:

— Ну, паразиты, если до Макеевки дотянете на моей рессоре, то хорошо.

Он так умело пережигал металл, что кольца, которыми заканчивалась с двух сторон рессора, через десять-пятнадцать километров отваливались. Для этого достаточно было машине подпрыгнуть на кочке или булыжнике. Где-то но дороге на фронт грузовик останавливался. Доставка военного снаряжения или солдат задерживалась.

На заводе принялись ремонтировать турбину, стоявшую возле доменного цеха. В механическую мастерскую солдат-слесарь притащил вкладыш для оси, залитый баббитом. Слесаря сопровождал жандарм, он же был за переводчика.

— Приказываю расточить,— сказал жандарм и ушел. Прокуров спросил Холошина:

— Что будем делать?

— Турбина давала пять тысяч киловатт,— проговорил Иван Иванович.— Прокатный стан можно пустить.

Стоявшие рядом рабочие переглянулись.

— Понятно,— сказал Прокуров...

Солдат забрал вкладыш, не проверяя точности расточки. Внутренний диаметр токари сделали на полмиллиметра больше. Через час в мастерскую влетел запыхавшийся солдат. За ним, придерживая бляху, вскочил жандарм.

— В чем дело? — спросил Георгий Дмитриевич.

— Перестреляю! — закричал немец.— Вкладыш не годится!

— Мы старались,— ответил мастер.— Но станок старый. Точный размер взять трудно.

Жандарм приказал солдату отвести Прокурова в заводскую жандармерию. Она размещалась в бывшей конторе доменного цеха. Немец наставил автомат и повел Георгия Дмитриевича. В дверях жандармерии они столкнулись с Фабером.

— Гер Прокур, что случилось? — спросил он. Мастер объяснил. Лицо шефа покрылось красными пятнами, он резко повернулся к солдату и сказал, что сам во всем разберется, а мастеру приказал, смешивая русские и немецкие слова:

— Век мастерская!

Немцы долго возились с турбиной, но так и не пустили ее. Однако действовала другая, которую они установили в подвале механической мастерской.

На квартире Чернова снова собрались подпольщики.

— На воздух бы поднять механический,— предложил Аввакумов.

— А где взрывчатка?— спросил Иван Михайлович.— Одним килограммом динамита только рабочих подведешь под петлю.

— Что же делать?

— Нам теперь известно, откуда идет питание мотора.

— Но к турбине не подберешься,— отозвался Холошин.

— Зато можно сжечь мотор. Вот в чем корень,— сказал Чернов, поднялся со стула и зашагал по комнате, чуть согбенный, худой.

— Ну, хорошо,— заговорил Аввакумов,— Допустим, он сгорит. А завтра немцы поставят другой.

— Другого нет и не будет. Все моторы на заводе уничтожены или вывезены. Я предлагаю следующее-Чернов попросил всех придвинуться к столу, взял чистый лист бумаги, начертил схему расположения станка Холошина и мотора. Осуществить диверсию поручили Ивану Ивановичу. Однако строго-настрого приказали не рисковать собой, готовиться тщательно, чтобы не навлечь подозрения на невинных людей.

 2

Шведов ходил по знакомым с детства улицам и переулкам заводской стороны, удивляя родственников неожиданным появлением. Он искал конспиративные квартиры, надежных людей, через которых надеялся выявить новые подпольные группы. Они в городе были. Недавно полевой комендант вывесил предупреждение. «Последнее время,— указывал он,— неоднократно совершались диверсионные акты, касающиеся оборудования связи немецкого командования, как то: телефонных линий, кабелей и так далее. Диверсионные акты осуществлялись и над оборудованием, что служит для снабжения города током. Полевая комендатура последний раз предо-стерегает. При новых случаях диверсий будет не меньше 5 жителей мужчин, без проверки виновности, расстреляно, если в течение 48 часов виновные и их помощники не будут представлены полевой комендатуре. При повторных случаях диверсии количество жителей, которые будут расстреляны, увеличится во много раз. Поэтому население в личных интересах обязано всеми способами мешать осуществлению диверсионных актов и выявлять виновных».

Из предупреждения видно, что гестаповцы не поймали диверсантов. Но они хватали других людей и предъявляли им обвинение в партизанской деятельности.

«Осторожность и конспирация — залог нашего успеха,— подумал Шведов.— Ни на минуту нельзя забывать о немецкой агентуре. У гестаповцев немалый опыт слежки сверху донизу...» Дома ему жить нельзя. Мария выдает его за двоюродного брата, но в Смоляниновской полиции служит бывший соученик Васютин. Нужно остерегаться.

Он шел на Смолгору посмотреть квартиру родственницы жены — Ирины Максимовны Тяпкиной. Она жила на Киевской улице в старом, барачного типа доме.

У калитки его встретила худенькая женщина и провела в комнату.

— А ты, родимый, почти не изменился,— сказала она.— Исхудал малость да бороденкой обзавелся.

— Из окружения выходил.

— Сколько их нынче... Вот и сосед наш — Данилыч — мается.

— Не Кихтенко ли?

— Он самый.

— А повидать его можно?

— Все такой же непоседа,— отозвалась хозяйка.— Отдохни малость. Сейчас чаек поспеет. А там и похлебку соберу.

— Спасибо, Максимовна. Мне бы Кихтенко повидать.

Об Александре Даниловиче ему рассказывала Мария. Он старый кадровый рабочий металлургического завода. Тяпкину знает как соседку с девятнадцатого года. Женат на еврейке Лие Наумовне Волченок. Александр Антонович пил чай, а Ирина Максимовна повлажневшими глазами смотрела на него, подперев голову рукой, и думала о своей дочери. Где-то она на фронте. А может, вот так, как ее гость, сидит у чужих людей или пробирается домой темными дорогами, и некому ее приголубить и обогреть.

— Благодарю, от души попил,— сказал Шведов.

— А ты еще чашечку, пока я сбегаю за соседом. Разговор был трудным, хотя они сразу перешли на «ты». Тяпкина успела шепнуть Кихтенко, что ее знакомый окруженец.

— Мне кажется, я могу кое-что сделать для твоей жены,— проговорил Александр Антонович.

— Тебе самому нужно уходить отсюда,— ответил с грустью Кихтенко, поднимая побитое оспой лицо.

— Мне еще рано,— отозвался Шведов.

— Я не собираюсь вмешиваться в чужие планы. Но моей жене угрожает смерть. Во время первых арестов евреев мне удалось ее укрыть. А как дальше...— Александр Данилович не договорил и снова наклонил голову, словно пытался внимательно разглядеть сцепленные пальцы своих больших жилистых рук.

— Хорошо,— решительно сказал Шведов.— Ты меня ни о чем не спрашивай до следующей встречи. Сейчас опиши внешние приметы жены, скажи, какого года рождения и к какой национальности больше подходит.

Крупное рябоватое лицо Кихтенко стало серым. Он медленно поднялся, сжал до хруста кулаки.

— Напрасно ты, Данилыч,— сказал Александр Антонович, чуть улыбаясь. Большие черные глаза приветливы.— Напрасно. Я просто принесу ей немецкий паспорт.

Кихтенко сразу обмяк, опустился на стул. Лоб покрылся испариной. Догадка поразила его, он понял смысл фразы гостя: «Мне еще рано».

Разошлись они друзьями. У Александра Даниловича появилась надежда спасти жену, а у Шведова возможность, если он уговорит Аию Наумовну отправиться к линии фронта, связаться с той стороной.

Неделю назад на Смолянку возвратились военнослужащие Николай Ухлов, Виктор Сурков и Юрий Питерский. Встретился с ними подпольщик в степи под Волновахой, когда ходил разведывать железнодорожный узел. Ребята рассказали, что были в окружении, потом — в концлагере. Бежали. Решили идти на Ростов. В хуторе Прохоровка учительница Евгения Аджавенко их накормила и переодела. Перебраться к своим посоветовала через Азовскоеморе. Они добрались до Буденновки. Но лед на море уже потрескался, появились огромные разводья... И вот возвращаются в Прохоровку.

Шведов дал им адрес Марии, обещал помочь перейти фронт. Александр Антонович сказал, что не сегодня-завтра прибудет связник, и он отправит их вместе с ним. Однако связник не пришел, и Шведов указал им маршрут до передовой. Но там ребят задержали итальянцы и под конвоем повели в Енакиево. По дороге им удалось обезоружить и уничтожить охрану. Они возвратились в Сталине Теперь прячутся в подвале дома.

«Да, перейти стабильный фронт становится все труднее,— размышлял Александр Антонович.— Мужчин задерживают. Может, женщина просочится?»

Он ускорил шаги, нужно до комендантского часа перейти заводской мост и попасть к Борисову. Возле стадиона увидел женщину в черном пальто, с закутанной серым платком головой. Похожа на старуху, но походка порывистая, решительная. Это была Богоявленская. Она несла на Стандарт к Марии Ивановне Шаповаловой откатанные Соней Ивановой прокламации. Их дочери Рема и Нина учились в одном классе, они-то и свели вместе своих матерей. В последнее время Августа Гавриловна частенько заглядывала к Шаповаловой.

— Вот, прочтите и другим передайте. Но осторожно,— попросила подпольщица Марию Ивановну и положила на стол несколько небольших листков.— Жаль, от руки написаны. Видно, нет у них машинки. А достать почти невозможно.

Она потерла закоченевшие руки. Хозяйка предложила ей сесть у печки. Гостья не отказалась.

— Да, ни машинки, ни хлеба,— заговорила снова Богоявленская.— Что-то нужно придумать... Видела давнюю знакомую Феню Шалатонову. Она мастерица вязать варежки и чулки. А у Старковой с Птичьего есть шерсть, пойдем завтра торговаться.

С рассветом Августа Гавриловна направилась к Шалатоновой. Феня жила с тремя детьми в бараке за центральной поликлиникой. Рядом стоял разбитый трамвайный вагон. Богоявленская, как условились с Феней, три раза стукнула по облезлому корпусу. Шалатонова вышла, озабоченно оглянулась по сторонам.

— Зайдите ко мне... Нет, лучше здесь... Там двое пленных,— прошептала она и показала на барак, где немцы откармливали кур.— Ребят привела моя племянница Полякова. Но у меня их негде спрятать. Можно у вас?

...Коммунальный дом, в котором жили сестры Таня и Шура Поляковы, находился невдалеке от концлагеря на Стандарте. К их соседке приходили двое военнопленных, приносили фуфайки и просили обменять на хлеб. Вскоре привели своего товарища Женю Дмитриева. Парень познакомился с Поляковыми, стал навещать их, сказал, что пленный, но находится не в лагере, а работает штукатуром на конном дворе металлургического завода. Неделю назад в полночь Поляковы услышали условный сигнал. У двери стояли Дмитриев и двое незнакомых. Извинились за поздний визит. Назвали свои фамилии: Григорий Ломоносов и Михаил Волков, и попросили укрыть их до утра... А вчера парни напоролись на полицейского. Тот потребовал документы. Ломоносов засунул руку в карман фуфайки и, выхватив пистолет, крикнул:

— Вот мои документы!

Раздался глухой выстрел. Полицай упал замертво. Парни бросились наутек: Волков к стадиону «Металлург», а Дмитриев и Ломоносов на Стандарт. Задворками добрались до дома Поляковых. На рассвете Тоня отвела их к Шалатоновой.

Вечером Феня, Ломоносов и Дмитриев пришли на Нарпитовскую улицу в полуподвальную квартиру Богоявленской. Ребята назвали себя.

— У нас есть еще третий,— сказал Гриша.— Он сейчас прячется.

Оба худые, ключицы выпирают из-под сорочек. Августа Гавриловна, глядя на них, покачала головой и сказала сдавленным голосом:

— Кроме кипятка, ничего предложить не могу.

— Спасибо за крышу,— ответил Женя.— Заснем и увидим все, что полагается.

Парни остались жить у Богоявленской. Делали ночные вылазки, доставали еду. Через неделю привели Волкова. Он был в приличном зеленом френче и галифе, наглаженный, чистенький.

— Как денди лондонский одет...— начал было Дмитриев.

— Довольно дурачиться. Давайте о деле,— одернул его Ломоносов.— Августа Гавриловна, мы решили перейти фронт.

— По-моему, сейчас не время,— ответила она.— Фронт стоит, немцы начеку. Каждый метр простреливают.

— Вы так говорите, будто побывали там,— сказал Волков.

— Нам разумный совет дают,— снова заговорил Ломоносов.— Нужно обрасти мясом и запастись документами. А пока — разведка в городе и...— он не договорил, повернулся к Богоявленской: — Как подыщем место для перехода, так вас возьмем с собою.

— Я согласна,— ответила она. Подала ключ от квартиры Дмитриеву,— Пользуйтесь моей хижиной и готовьтесь к переходу.

...Как и Богоявленская, Шведов тоже был уверен, что через стабильный фронт пробиться почти невозможно. Сам в этом убедился: Ухлов возвратился назад, и связника до сих пор нет.

Он пришел к Кихтенко с чистым бланком немецкого паспорта. Его заполнили в присутствии Лии Наумовны. Занесли в графы приметы, написали, что она латышка.

— И все же из Сталино вам необходимо уйти,— сказал подпольщик.— Попадетесь на глаза подлецу — и паспорт не поможет.

— Может, уйдешь в село? — предложил неуверенно муж.— В Старобешево или Большой Янисоль.

— Еще больше подозрений будет к чужому человеку,— возразила Лия Наумовна.— И вообще, почему идти на запад? Нужно ближе к фронту.

— А если через фронт? — вставил Шведов.

— Я бы с удовольствием, но где его перейдешь?

— Говорят, что лучше всего в районе Славянска.

— Вы так думаете или знаете?

— Знаю,— твердо ответил он.

— Я согласна.

— Нужно повременить немного. Земля основательно протряхнет, и зелень появится. В лесу это очень важно.

Довольный, Шведов пошел к Тяпкиной. Всю ночь готовил шифровку. Не спала и Лия Наумовна, ей виделись родные лица красноармейцев, она свободно любуется высоким небом, дышит весенним воздухом среди дорогих и близких людей.

Утром Александр Данилович пошел на базар выменять кусок хлеба и сала. Он радовался, что у жены появился паспорт и она направляется к своим. Но внутренний голос шептал: «А вдруг ее убьют на передовой, у самой цели трудного и опасного пути?»

Однако трагедия разыгралась дома, пока Кихтенко пытался обменять вещи на продукты.

В пятый полицейский участок накануне вечером примчался оберштурмфюрер Граф и приказал прочесать район. На рассвете полицейских подняли по тревоге. Прыщеватый парень с острым носом появился в квар-тире Кихтенко. Лия Наумовна подала паспорт. Но он отвел ее руку и наставил карабин.

Так в одном платье и привел в полицию.

На третий день появился Шведов. Ирина Максимовна встретила его плачем и рассказала о беде. Кихтенко сидел на табуретке со склоненной головой, подбородок почти касался груди, руки опущены, будто чугунные.

— Александр Данилович... Саша,— непроизвольно вырвалось у Шведова.

Кихтенко хрипло проговорил:

— Если бы я был дома, такого бы не случилось. Выкупил бы.— Он поднял голову.— Или застрелил бы его, как собаку.

— Что с ней? Где она сейчас?

— Знакомая девчонка-переводчица в участке сказала, что жену из гестапо вывезли в Днепропетровск.

— Послушай, Данилыч. Теперь я не оставлю тебя в покое. Нужно обезопаситься... Ты хотел застрелить полицая — из чего?

— У меня есть наган.

— Немедленно спрячь или отдай мне. Если найдут — крышка тебе. А ты нам нужен.

— Кому — вам? — спросил Кихтенко все так же хрипло и безразлично.

— Неужели ты еще ничего не понял? Я ведь немецкие паспорта не делаю. И фронт перейти нужно было не только для спасения твоей жены.

— Постой,— спохватился Александр Данилович.— Так ты не окруженец?

— Это не имеет значения.

— Ладно,— сказал Кихтенко и пошел в другую комнату. Возвратясь, протянул Шведову наган.— На, возьми.

Александр Антонович не ошибся: Кихтенко вызывали в полицию. Допрашивал начальник участка:

— Ты почему нигде не работаешь?

— Не «тыкай», мы вместе свиней не пасли.

— А ну цыц, благородие гнилое! Ты почему не взялся на учет?

— Я не коммунист.

— Брешешь! Я тебя знаю. Немедленно возьмись на учет. А ну всыпьте ему,— приказал Евтюшин двум полицаям.

Те завели Кихтенко в соседнюю комнату, положили на скамью, задрали рубаху и стали избивать резиновыми шлангами. Александр Данилович напрягся, но боль от этого только усилилась... Расслабил мышцы, попробовал считать удары, но вскоре потерял сознание. Его облили водой и повели к заместителю начальника полиции.

— Поступай на работу, срок — неделя,— сказал он. Кихтенко передал разговор в полиции Шведову.

— Придется, Данилыч,— согласился тот.— От немцев нужно скрываться у самих же немцев. На железной дороге нет нашего человека. Пойдешь на станцию Бальфуровку. Постарайся устроиться кондуктором поезда.

 Выполняя задание

 1

Андрей Андреевич Вербоноль тщательно скрывал от семьи участие в подпольной работе. Никого из товарищей не приводил к себе. Домашним говорил о коммерческих делах и поездках в села. Мол, только с этой целью заводит знакомства с немцами и нужными ему людьми. Выдавал за своего напарника-коммерсанта Емельяна Феоктистовича Гринько. С ним он сошелся через его жену Галину Яковлевну. Эту маленькую худенькую женщину Вербонолю представили перед самой оккупацией города.

— У нее конспиративная квартира,— сказал капитан Шумко.

Заявка сделана, соучастник есть — нужно было играть роль коммерсантов и снова идти к Фрицу Энгелю.

Андрей Андреевич постучал в двери дощатого коридорчика. Хозяйка квартиры предупредила его:

— Выпил с утра. Стреляет.

Вербоноль вошел в комнату шофера. Фриц полулежал на кровати и целился из пистолета в какие-то фотографии на противоположной стене.

— О, камрад Андре! — воскликнул он.— Смотри! Энгель выстрелил. Рядом с фотографией появилась дырочка, посыпалась штукатурка. Вербоноль засмеялся. Вытащил из кармана пачку марок, положил на стол и прикрыл рукою.

— Слушай, Фриц, ты уже убедился, что я человек дела. Хорошая работа — хорошие деньги,— сказал он.

— Что надо, Андре?

— Поехать в село. Коммерция. Купить пшеницы, масла, сала. В городе продать. Вот,— проговорил Андрей Андреевич, поднимая руку над ассигнациями.— Половина тебе за машину, половина — на продукты.

— Зачем тратить на продукты? Я деньги положу в карман. Смотри,— сказал Энгель и вытащил кожаный бумажник.— Папир какой! Я беру на складе бензин и солидол. Такой товар дороже золота. Гут!

— Тебе бургомистром быть,—отозвался Вербоноль и похлопал Энгеля по плечу.

— К дьяволу! Кто бы тогда в деревню ехал, а? — спросил он и засмеялся.

В Запорожскую область на родину Борисова поехали Вербоноль, Алексей Иванович и Энгель. Подпольщики взяли отпечатанные на ротаторе листовки о разгроме немцев под Москвой. Чибисов принес их накануне вечером. Андрей Андреевич подмигнул и, довольный, проговорил:

— Добро, Леня. Значит, контора заработала...

Из дальней поездки возвратились с пшеницей, картофелем, подсолнечным маслом и салом. Часть продуктов за немецкие марки продали Харламовой, которая открыла кафе недалеко от дома Борисова, часть разде-лили между семьями подпольщиков и спрятали в тайнике — понадобятся спасенным военнопленным.

По рекомендации Мужика Вербоноль встретился с Василием Саблиным и Даниилом Быльченко. Договорились о совместных действиях и о связнике — им будет Емельян Гринько.

План освобождения пленных обсуждали на квартире Борисова. Разместить первую группу спасенных взялся Шведов. Он дал адреса родственников жены.

Перед боевой операцией Андрею Андреевичу пришлось расстаться с бородой и усами. Посмотрел в зеркало и не узнал себя: лет на десять помолодел.

К лагерю поехали на машине Энгеля — дал ее за полсотни марок. В кузов забрался Чибисов. За рулем в форме немецкого солдата сидел Вербоноль, рядом — в шинели офицера — Сергей. Он пришел к Андрею Андреевичу месяц спустя после оккупации города. Назвал пароль и передал привет от Шумко.

— По первому зову я к вашим услугам,— сказал он.— Действия самостоятельные. Но приказано держаться вас.

Сергей прекрасно владел немецким языком, частенько ходил в погонах офицера германского вермахта.

Ровно в шесть утра подъехали к воротам лагеря. На проходной стоял Саблин. К нему подошел Сергей, и они вместе направились в дежурку. Заспанный унтер вытянулся в струнку и ответил на приветствие.

— Срочно,— сказал Сергей по-немецки, выдавая себя за представителя СД, и подал требование на семь человек.— На допрос.

Вербоноль, подавшись вперед, напряженно смотрел в окно кабины на ворота. До побеления костяшек рук сжимал руль. Не часы, а сердце отстукивало время. Наконец показался Сергей и махнул рукой. Чибисов под-бежал к воротам. К ним подвели пленных, и он, наставив автомат, крикнул:

— Шнель, донер веттер! *

* Быстрее, черт возьми!

Подсаживая друг друга, пленные полезли в крытый брезентом кузов. Заурчал мотор, хлопнула дверца кабины, и машина помчалась вниз к Бальфуровскому переезду. Леонид обнимал бойцов и приговаривал:

— Ребята, все в прядке.

Вытащил из мешка одежду и протянул спасенным. Их развезли по конспиративным квартирам. Двоих оставили на заводской стороне, двоих отправили на шахту «Пролетар» к Новикову, двоих поместили на чердаке у Борисова, одного поселили на Павловском поселке.

К вечеру Энгель по просьбе Андрея Андреевича взял две бочки горючего, и они поехали в село. Если немцы кинутся искать грузовик, на котором увезли пленных, то его не окажется в городе. Да и номер у машины был другой.

Через сутки возвратились домой с продуктами. Борисов доложил:

— Из лагеря тревожных сигналов не поступало...

Подпольщики нуждались в оружии. С пулеметом на операции не выйдешь, а с винтовкой в городе не покажешься. Энгель заломил огромную сумму за карабин и два браунинга. Пришлось заплатить. Организация растет, людей нужно обеспечить оружием. Бывший узник Покусай заявил, что он шофер и готов устроиться в немецкое учреждение, где есть автомашины. Ждут заданий Ухлов, Сурков и Питерский.

Обо всем этом шла речь на коротком совещании у Борисова.

— А Смоленко нужны квартира и подходящие родственники. Создать видимость, будто он местная сволочь. С Ларинки Жора перебрался к Марии. Меня ведь дома не бывает,— сказал Шведов.

— Да, нам край нужно оружие,— проговорил Борисов и осекся.

В комнату вошла Ксения Федоровна. Молча расставила тарелки, разложила ложки и вилки. Муж покраснел. Такие разговоры не для жены. Вербоноль, Олен-чук, Шведов и другие гости посещали хозяина как ме-няльщика. Для обывателей — он коммерсант, а по-уличному — спекулянт. Потому жена всегда накрывала стол с обязательной бутылкой шнапса или самогона. Она мать двоих детей и должна как можно меньше знать о под-польной работе мужа. Он оправился от смущения и снова спросил:

— Где же все-таки достать оружие? В дороге или в селе могут напасть бандиты. Отнимут вещи и продукты, да еще и кокнут.

— Придется воспользоваться правом, что дали немцы колонистам,— отозвался Андрей Андреевич.— Читали последнее объявление полевого коменданта? — спросил он и вытащил из бокового кармана небольшой листок,— Слушайте. «Немцы по происхождению! После преследований и бедствий для вас, наконец, пробил час освобождения. Немецкие органы о вас позаботятся»... Понятно? Я решил к своей фамилии добавить одну буковку — и готов ариец. Немецкому меня не учить, за колониста сойду. Итак, я теперь не Вербоноль, а Вербонольд. Мне разрешается носить оружие. А еще — на рукаве нашивку с гербом и немецкой надписью. Сами фашисты будут помогать мне.

— Андрей! — воскликнул Шведов. Это же гениально. На ловца и зверь бежит. Их оружием и по ним же...— но он не договорил. В комнату снова вошла жена.

Вкусный запах борща поплыл по комнате, Александр Антонович схватился со стула, чтобы помочь хозяйке. Ему показалось, что он уже сто лет не ел настоящего обеда. Борисов разлил по рюмкам самогон. Андрей Анд-реевич поднялся и тихо произнес:

— За предстоящие дела... Нужно добыть оружие.

Оленчук и Вербоноль шли рядом. Тимофей Романович был почти на голову ниже Андрея Андреевича, то и дело касался плечом его руки. С Пожарной площади по проспекту спустились к Двенадцатой линии. По бу-лыжной мостовой бежала грязная пенистая вода. Мальчишки пускали щепки и кричали:

— Моя дальше! Моя дальше!

На Двенадцатой, недалеко от угла, стояли два грузовика.

— Мой племяш разведал,— сказал Вербоноль.— На фронт направляются, а дороги развезло. Веселятся завоеватели, пьянствуют.

— Заманчиво,— отозвался Оленчук.

— Возьмешь Леню. Я и Алексей будем ждать вас...

Темень хоть глаз выколи. Тимофей Романович прошел к машине первым. Чибисов стоял возле калитки, держа наготове пистолет. Борисов и Вербоноль прижались к стене дома.

Оленчук залез на колесо. Попробовал приподнять брезент — привязан. Выхватил финку и поронул парусину... Глаза привыкли к темноте, и можно было различить ящики и мешки, стоявшие в кузове. Тимофей Романович взялся за доску ящика и рванул на себя. В нем лежали покрытые маслом автоматы. Он тихонько свистнул. К машине подошел Борисов. Оленчук один за другим подал ему три автомата. Алексея Ивановича сменил Вербоноль. Тот взял четыре автомата. В другом ящике лежали противотанковые гранаты. По автомату и гранате взяли Чибисов и Оленчук... Пробираясь вдоль домов и заборов, подпольщики скрылись в мартовской мгле.

Шведов готовил операцию с Ухловым, Сурковым и Питерским. На восточной окраине города он разведал склад с горючим.

— Его нужно поджечь,— сказал Александр Антонович своим напарникам.— Завтра с утра осмотрим подходы к нему.

Склад находился метрах в двухстах от дороги, огорожен деревянным забором. Внутри, слева от ворот — небольшие акации, под ними стоят в несколько рядов бочки с бензином. Невдалеке от них — крытая грузовая ма-шина. По правую сторону ворот находится контора склада — в небольшом одноэтажном домике. На склад приезжали машины, заправлялись горючим и смазкой. С тыльной стороны был пустырь, а через дорогу и чуть левее лежали развалины здания с темными подвалами.

Подпольщики дважды подходили к складу, наблюдали за часовыми. Затем они спустились в подвал разбитого здания и обсудили план действий. Взорвать склад взялись Ухлов, Сурков и Питерский. Из подвалов легко подобраться к объекту.

Домой они возвращались в сумерках. На Смолянке, вблизи железнодорожной колеи, что шла на шахту № 1 — 2, их увидел патруль и, подзывая к себе, зашагал навстречу.

— Партизанен? — крикнул он, наставив винтовку.

— Мы идем с работы,— ответил по-немецки Питерский.

— Папир!

Шведов, также знавший немецкий язык, приблизился к солдату и подал аусвайс. У остальных документов не было. Немец начал рассматривать удостоверение, и в ту же секунду Юрий, словно кошка, бросился на солдата и схватил винтовку. Николай обхватил немца сзади, а Шведов ударил его в живот. Солдат приглушенно застонал, Юрий изо всей силы стукнул его прикладом по голове. Стон, видимо, услыхал другой патрульный и поднял стрельбу. Но было уже поздно — подпольщиков и след простыл.

На третий день рано утром Шведов привел ребят к Борисову. Ухлову дали завернутую в тряпку противотанковую гранату, а Суркову и Питерскому — по лимонке.

— Удачи вам, друзья,— напутствовал Александр Антонович, а Борисов пожал им молча руки.

Гранаты спрятали в подвале. Еще раз осмотрели места подхода к складу и до темноты просидели в разрушенном здании.

В кромешной мартовской мгле подобрались к складу с тыльной стороны. Все так же ходили часовые, их тени едва маячили в темноте. Около полуночи солдат, охранявший склад со стороны пустоши, пошел к своему на-парнику за угол. Терпение подпольщиков было вознаграждено. Они подбежали к забору, бросили через него гранаты и стремглав кинулись наутек.

Раздалось три взрыва. Поднялась стрельба. И вдруг широкое яркое пламя распороло ночь. Оно становилось все больше. Бензин горел весело и озорно, словно радовался, что вырвался на волю.

Вскоре заполыхала контора склада. Ухлов, Сурков и Питерский, запыхавшиеся, но довольные, забрались в подвал разрушенного дома и просидели в нем до рассвета.

На другой день Шведов и Питерский ходили проверять результаты диверсии — склад сгорел дотла. Дома Александр Антонович поблагодарил ребят за смелость и находчивость. Помолчав, с сожалением сказал:

— Значит, уходите. Очень жаль. Хлопцы вы боевые.

Он начертил схему движения к фронту, дал адрес рыбака, проживающего невдалеке от Славкурорта.

— Назовите ему фамилию Гавриленко и скажите, что связник до сих пор не приходил.

Шведов задумался: «Передавать разведданные или нет?»

По заданию Оленчука его соседка Зоя Воробьева устроилась на работу в штаб летной части, обосновавшийся на азотном заводе. Девушка прислушивалась к разговору летчиков. Все до мельчайших подробностей передавала Тимофею Романовичу.

Ранней весной штаб перебрался на аэродром. Оленчук приказал Зое поехать вместе с летчиками. Там открылось офицерское казино, и девушка стала работать официанткой. К ней приходил Тимофей Романович и получал обильную информацию о типах самолетов, о том, куда и когда улетают и прилетают они, какое начальство возглавляет авиационную часть. Зое не нужно было выходить на взлетное поле или пробираться в немецкий штаб — все она узнавала из разговоров пилотов...

Шведов потер ладонью лоб, пригладил волосы на голове и заговорил снова:

— Прошу сообщить самое главное: на северной окраине города в километре от вокзала оборудован аэродром тяжелой бомбардировочной авиации. Там же склады с бомбами и горючим...

Ухлов, Сурков и Питерский ушли к фронту, а через неделю советская авиация разбомбила недавно организованный оккупантами аэродром.

Налет краснозвездных самолетов вдохнул новые силы в подпольщиков. Руководящее ядро группы во главе со Шведовым вновь собралось на квартире Борисова. Обильный по оккупационным временам стол свидетельствовал о процветании коммерческих дел. Алексей Иванович, улыбаясь, потирал руки: на улице ползли слухи о нем, как о скряге. Выглядели преуспевающими коммерсантами Вербоноль и Гринько. Но никто из них не открывал ни закусочной, ни ларька, не пытался войти в пай с каким-нибудь предпринимателем. А такие стали появляться в городе. Газета «Донецкий вестник» сообщала, что такой-то открыл пошивочную мастерскую, а господин Н., приложив усилия, начал выпуск мыла.

Однако и дельцы, посещавшие Борисова, и он сам старались войти в контакт с немцами. Создавалось впечатление, что они на короткой ноге с ними. Это успокаивало полицейских. Тех, кто непосредственно общался с оккупантами, они считали благонадежными людьми.

Во дворе по-прежнему стояла машина Энгеля. Иногда его приглашали к столу, угощали самогонкой или шнапсом. Фриц без колебаний выполнял любую просьбу Вер-боноля, но, конечно, за марки. Два раза он выгодно про-дал Андрею Андреевичу пистолеты с патронами.

Сегодня, разумеется, шофера не пригласили. Вербоноль не скрывал довольной улыбки.

— Добрались твои посланцы, Саша. Дошли,— говорил он.

— А может, совпадение? — возразил Шведов.— Мы здесь не одни. Поживем, узнаем... А пока подобьем некоторые итоги. С помощью жены я подыскал новые конспиративные квартиры. Больше у родственников.

— Ты понимаешь, какую ответственность берешь на себя, Саша? — перебил молчавший до этого Оленчук.— Привлекаешь своих близких, а вдруг провал? По цепочке вытянут всех родственников.

— Значит, своя рубаха ближе к телу? Мы сегодня все родственники — знакомые и незнакомые. Ради чего мы вовлекаем в борьбу знакомых и незнакомых и сознательно идем на риск? Ради того, чтобы приободрить растерявшихся, убедить их в том, что окончательная победа будет за нами. Фашисты обещают людям рай. Посмотрите, на чем строят обвинения большевиков. Они, мол, оставили народ без хлеба и продуктов, все унич-тожили или увезли с собой. Взорвали-де умышленно заводы и шахты, чтобы оставить людей без работы, а значит, без средств к существованию. И делают выводы: какая же она вам родная власть, если лишила всего? Нет, не народ, а врага лишила возможности использовать нашу промышленность для ведения подлой поработительной войны. Фашисты проливают крокодиловы слезы и тут же творят такое, что кровь стынет в жилах... Мы представители Советской власти в тылу. Нас послала партия к народу. Мы должны противопоставить фашистам свои примеры — они на виду у людей: изуверства гитлеровских палачей, угон в рабство, бесчинства полиции и солдат, грабеж и бесправие. Да, нам трудно, нас еще мало, мы пока нащупываем дорогу, ищем формы борьбы, но у нас уже есть опыт, пусть маленький, но опыт. Нужно искать и вовлекать в группы новых едино-мышленников, расширять выпуск листовок, призывных, страстных, по-ленински ясных и четких... Наша ближайшая задача — объединить все патриотические организации города в один отряд... В общем, давайте обменяемся мнениями.

Совещание длилось два часа, и все два часа Шведова не покидало волнение. Он впервые почувствовал, что товарищи, не высказывая этого вслух, единодушно признали его своим руководителем. Вряд ли дело сводилось к личному обаянию. Скорее, было безграничное доверие к нему, как к представителю большевистской партии. К нему пришло чувство ответственности не только за порученное дело, но и за каждого из тех, кто сидел рядом с ним, и за тех, кто еще придет в их ряды...

Оберштурмфюрер не находил себе места. Накануне его вызвал новый начальник СД гауптштурмфюрер Гейдельберг. Собственно, Гейдельберга он знал прекрасно. Длинный, сутулый счастливчик в очках работал под началом Графа, когда СД руководил Моор. В январе Гейдельберга вызвали в Берлин. Возвратился он с приказом о назначении его начальником СД вместо Моора, которого перевели в другой город.

Шеф разговаривал с Графом корректно, не повышая тона. Здесь присутствовал переводчик Вибе, которого Гейдельберг оставил при себе, хотя сам понимал по-русски.

— Уважаемый коллега,— начал шеф вкрадчиво.— Не кажется ли вам дерзким поведение жителей такого тихого городка, как Юзофка? Вы помните слова фюрера? Наш руководящий принцип должен заключаться в том, что восточные народы имеют только одно-единственное оправдание для своего существования — быть полезными для нас в экономическом отношении.

— Господин гауптштурмфюрер, мы каждый день ловим бандитов.

— Я познакомился с некоторыми делами. Хорошо, что обезврежены потенциальные враги великой Германии. Но за что агенты едят хлеб, если уничтожаются линии связи, опоры электропередач, склады с горючим? К нам поступают жалобы от командования о краже оружия и обмундирования с военных машин. А вот донесение моего личного агента из лагеря: какая-то машина приезжала за пленными. По документам — их взяли на допрос. Но почему-то они к нам не попали. У нас вообще никто о них ничего не знает. И последнее. Пока последнее,— повторил шеф, вставая.— Эти бумажки! Я им лично не придаю решающего значения. И все же их не только пишут от руки, но и печатают на машинке, даже на стеклографе.

— Двое схвачены — Саламатников и Ванцай. Не думаю, что за ними стоит организация. Что касается остального — поставлю всех на ноги.

— Докладывайте мне о каждом выявленном случае. В городе должно быть тихо. Германии нужны уголь и металл. Что предписывал «план Барбаросса»? Своевременно занять важный в военном и экономическом отношении Донецкий бассейн. Доблестная армия фюрера выполнила эту задачу. Мы обязаны заставить восточных рабочих добывать уголь и плавить металл на нужды освободительной войны,— сказал Гейдельберг и выпятил грудь.— Нам. оказана высокая честь.— Он открыл коричневую папку и, указывая пальцем на заголовок, спросил: — Вам, надеюсь, известен этот приказ фельдмаршала Кейтеля? О подавлении коммунистического повстанческого движения. Пункт «а». «Каждый случай сопротивления немецким оккупационным войскам, независимо от обстоятельств, следует рассматривать как проявление коммунистических происков». Пункт «б». «Чтобы в зародыше подавить эти происки, следует по первому поводу принять самые суровые меры для утверждения авторитета оккупационных властей и предотвращения дальнейшего расширения движения. При этом следует учитывать, что на указанной территории человеческая жизнь ничего не стоит, и устрашающее воздействие может быть достигнуто только необычайной жестокостью. В качестве искупления за жизнь одного немецкого солдата в этих случаях, как правило, должна считаться смертная казнь 50—100 коммунистов. Способ приведения приговора в исполнение должен еще больше усилить устрашающее воздействие». Это инструкция к действию, господин обер-штурмфюрер... Хайль Гитлер!

Идя к себе, Граф мысленно чертыхался. Приказал секретарю вызвать начальника полиции Шильникова и председателя городской управы Петушкова. «Опять придется накачивать их,— подумал он.— А что предложить конкретно? Ни шахты, ни заводы в строй не вступают. Эти проклятые листки призывают население саботировать все наши мероприятия... Хотя бы какую-нибудь ниточку иметь! Русских нужно дразнить пряником, тогда они родную мать выведут на чистую воду. Расстрелы не помогают. Идеей тоже не увлечешь...»

Граф выдавал себя за знатока русской души и советских порядков, однако о людях судил по отщепенцам. О, если бы он знал Шведова, Вербоноля, Доронцова, их товарищей!

 2

Андрей Андреевич еще дважды подъезжал к воротам лагеря смерти и забирал пленных по спискам, переданным Саблиным. Их переправили на шахту «Пролетар» и передержали некоторое время в квартире Новикова.

В третий раз спасенных отвезли в город. И вдруг от Мужика пришло сообщение: немедленно прекратить поездки в лагерь.

К этому времени лазарет, находившийся в сожженном помещении заводского клуба, перевели в пустующие корпуса центральной поликлиники. В одном из них открыли больницу для гражданского населения, в двух других разместили военнопленных. Вначале немцы не придали серьезного значения инициативе врача Ковалева и бывших студентов медицинского института создать лазарет. В «Донецком вестнике» появилось письмо-обращение к жителям города и окрестных сел с просьбой помочь оборудовать госпиталь для раненых пленных, пожертвовать постельные принадлежности, белье, посуду, продукты питания. Откликнулась каждая семья, ведь у всех кто-нибудь из близких и родственников воевал на фронте.

Заведующий здравотделом Чаругин утвердил Ковалева начальником лазарета. Туда приняли на работу четырнадцать врачей, младший медицинский персонал состоял из военнопленных. В лазарет перевели Быльченко. Он быстро сошелся с пленным Илларионом Волоховым, служившим во внутренней охране.

Врач Ковалев пытался всеми возможными способами облегчить участь пленных. Мечтал весной засадить луком, щавелем и другими овощами свободный участок земли на территории поликлиники. Больные и раненые свободно передвигались из палаты в палату, общались друг с другом.

Вербоноль встретился с Быльченко. У них произошел обстоятельный разговор о совместных действиях по спасению пленных.

— Обещают помогать Волохов и санитарка Тамара,— сказал Даниил Иванович.

— Познакомь их с нашим связным Емельяном,— предложил Андрей Андреевич.— Он придет к тебе. Высокий, усатый, в шляпе. Сразу узнаешь.

Тамару, худенькую женщину с карими глазами, Волохов не раз видел возле лагеря. Она словно кого-то поджидала, ходила бледная, нервно кусала губы. Волохов проследил за Тамарой и узнал, что она живет в доме во дворе поликлиники. «Может, муж или брат в лагере?» — подумал он и указал на нее Быльченко. На следующий день Даниил Иванович увидел Тамару в вестибюле с метлой и ведром в руках.

— Прости,— обратился он к санитарке.— Я без дипломатии. Тебя видели возле лагеря. Не родственника ли ищешь? Может, помощь нужна?

— А там все мои родственники,— ответила женщина с вызовом.— Но всем не поможешь.

— Напрасно ты так. Даже одному человеку пособить в беде — и то большое дело.

— Возможно, я это и хочу сделать,— сказала санитарка, глядя в упор на незнакомого человека. На щеках вспыхнул румянец.

Быльченко взял ее за локоть и отвел в сторону. Закурил и тихо сказал:

— Это, конечно, похвально, но не нужно так громко. Тебя как величают?

— Называйте Тамарой.

— У меня дочка Тома. Ждет, не дождется своего батьку... Ему бы бежать из этого пекла, да больно товарищи хорошие попались, пособить нужно.

— Как это сделать? — уже заинтересованно спросила Тамара.

— Я вот, спасибо молотку и ключу, могу пользоваться кое-какой свободой. С тобой разговариваю. А я ведь пленный, как те, что за стеной.

— Мне бы...— начала взволнованно санитарка, но не договорила — в коридоре появился старший команды пленных и закричал:

— Эй, Быльченко! Ты куда запропастился?

— Я тут! Прикурить просил,— отозвался Даниил Иванович, а Тамаре шепнул: — Завтра на этом месте.

Через месяц часть больных и раненых из лагерного лазарета разместили в здании поликлиники. Ковалев договорился с главным врачом гражданского отделения Ильинским, что его коллеги будут обслуживать пленных. И тут медики услыхали о лагере такое, что кровь стыла в жилах.

Лагерь военнопленных — дулаг^[7] 162 — был организован на территории заводского клуба в декабре сорок первого года. В него согнали пленных из всех мелких, временных лагерей, расположенных в черте города.

В начале февраля сорок второго пригнали семь тысяч из каракубского лагеря. Начальником назначили зондерфюрера Линенберга, сотрудника СД. Из головорезов и подлецов он создал полицию. Они ходили по лагерю с палками и длинными рогачами. Безо всякой причины избивали пленных до смерти.

На третьем этаже сожженного здания клуба в комнате, перегороженной плащпалаткой, помещалась так называемая санчасть для больных и раненых. Их обслуживал лагерный врач-немец по фамилии Чарский. Он не расставался с резиновой плеткой, называя ее своей «физиотерапией». К нему обращались с жалобами на боли в желудке, а он хлестал пленного до крови и заставлял бегать.

— Чего притворяешься, симулянт? — кричал Чарский.

Мертвых из каменных палат сносили в вестибюль. Они лежали в заиндевевшем здании, пока во дворе рыли для них могилы в мерзлом грунте. Перед захоронением никто не осматривал, не проверял пульс. Как-то Чарский проходил по вестибюлю и увидел у дверей бездыханное тело. Он накричал на санитара и приказал убрать его за перегородку, откуда мертвецов таскали в ямы. Пленного раздели догола и бросили возле печки. Через некоторое время часовой испуганно вытаращил глаза и застыл на месте. Тот, кого приняли за мертвеца, отогрелся у печки, зашевелился, встал на четвереньки и пополз к двери, еле слышно шепча:

— Доктор, я не мертвый... Дайте мне одежду...

Об этом доложили Чарскому, и он приказал сбрасывать умерших в лазарете с третьего этажа.

За попытку к бегству расстреливали перед строем или сажали в подвал клуба вместе с политработниками Красной Армии и евреями. За ними приезжала стального цвета машина-вагон. Набивали ее пленными, закрывали герметически двери и отправляли на Калиновку. Следом в легковой машине ехали Линенберг и его секретарь Плойц.

По соседству, в бывшей 14-й школе, размещалась комендатура лагеря. Здесь также был карцер для выявленных коммунистов, комсомольцев, политического состава и евреев. Допросы вел поляк-переводчик фельдфебель Федорко.

На одежде красной краской писали «коммунист», «комсомолец» или ставили знак вопроса. У евреев на лбу, одежде и обуви рисовали белые шестиконечные звезды. Допрашивали круглые сутки. В камеру врывались гестаповцы. Федорко тыкал пальцем в первого подвернувшегося под руку. Тому давали котелок баланды, смешанной с холодной водой, и заставляли есть. Затем приказывали лечь на пол. Сверху крест-накрест клали пленных. Федорко и гестаповцы подходили к ним и били палками. В камере стояли стон, крики, кровь растекалась по полу. «Пирамида» разваливалась. Нижний, полураздавленный, лежал без движения. После избиения обреченных ставили в одну шеренгу. Фельдфебель приказывал крайнему:

— А ну, Сеяя, ударь соседа. Получишь хлеба.

Тот, кого он называл Сеней, обессиленный, с дрожащими коленями, пытался достать рукой щеку товарища. Удара не получалось, но истощенный человек падал от легкого прикосновения.

— Разве так бьют, Сеня? — спрашивал Федорко. Он хватал жертву за ворот рубашки, ставил против себя и кулаком бил в лицо. Пленный, теряя сознание, словно колода, катился к стенке.

Из карцера, как и из клубного подвала, «душегубка» забирала изувеченных людей и тяжело ехала по улицам города.

Рассказы очевидцев ожесточали сердце Тамары. На людях она не выдавала своего гнева и боли. Только по ночам заливалась слезами. До галлюцинации ясно видела за колючей проволокой своего мужа.

Тамара — Анна Леднева — до войны работала санитаркой в центральной поликлинике, жила по соседству в деревянном бараке. Во время оккупации, похоронив ребенка, перебралась в дом врачей. Небольшой шкаф, сундук, кровать, стол да патефон — все ее богатство. Чтобы не умереть с голоду, пошла работать в поликлинику... Встречи с Быльченко участились. Он попросил подыскать квартиру, где можно перепрятывать освобожденных. Тамара пообещала.

— Но если немцы пронюхают, знаешь, что будет? — спросил Даниил Иванович.— Читала объявление о расстреле девчат?

— Не пугайте,— ответила она.— Вы ведь тоже рискуете.

— Лады,— сказал слесарь и протянул ей ключ,— От тех дверей.— Он кивнул в сторону большого шкафа, который стоял у деревянной перегородки, отделявшей коридор поликлиники от части разбитого корпуса. Из его окон легко было пробраться в кочегарку.

— Все проверено. Каждую среду в пять вечера жди стук в дверь. Три раза... Сумеешь отодвинуть шкаф?

— Постараюсь.

К вечеру поликлиника опустела. В длинном коридоре раздавались шаги уборщиц. Тамара тщательно мыла полы, подолгу вытирала стулья и шкафы. Ее напарница закончила уборку и собралась домой. Проходя мимо, недовольно пробурчала:

— Для кого стараешься, дуреха?

Тамара осталась одна... От волнения гулко стучало сердце. Неторопливо вытирая пол, все ближе и ближе подходила к шкафу. Неожиданно из рук выскользнула швабра, и резкий хлопок, как выстрел, прозвучал в пустом коридоре. Она прижалась к стене и замерла. Пришла в себя от легкого постукивания в дверь. Бросилась к шкафу и, напрягаясь, отодвинула его от перегородки. Быстро отперла дверь, в нее проскочил худой заросший мужчина. Помог ей поставить на место шкаф. Тамара убрала шва-бру, ведро, оделась и вывела пленного из поликлиники. В окнах стояла вечерняя синь. Из-за угла корпуса появился Волохов.

— Ступай за мной,— сказал он незнакомцу.

Тот повернулся к Тамаре, поспешно схватил ее за руку и поцеловал.

— Спасибо, сестренка. Живы будем — обязательно встретимся. Шурка еще принесет тебе привет на крыльях красного самолета.

И снова она плакала в своей комнатушке. Не от обиды, просто на душе сделалось тепло и грустно. Она помогла какому-то Шурке бежать из плена, и он снова поведет на врага свой самолет.

В начале марта санитарка увидела в вестибюле давнюю знакомую, Матрену Тихоновну Семенову. Раньше часто встречались в магазине, на улице. Матрена Тихоновна воспитала троих сирот: один ушел на фронт, а двое других остались с ней. Перед войной Семеновы начали строить дом, успели поднять стены и поставить крышу.

Тамара отозвала Матрену Тихоновну в дальний угол коридора и с присущей ей прямотой спросила:

— Скажи, мать, к тебе можно привести пленных?

— Каких пленных? — удивилась Семенова.

— Наших, советских бойцов. Из лазарета. Они у тебя перебудут.

У Семеновой вздрогнули и похолодели руки. Если в доме обнаружат беглецов, ей не миновать расстрела. «А вдруг мой сын попадет в беду?» — подумала она и вслух сказала:

— Приводи.

О новой конспиративной квартире Тамара доложила Быльченко.

— В следующий раз направляй туда,— посоветовал он.

И опять задержалась с уборкой санитарка. В пять часов раздался условный сигнал. Тамара открыла дверь. Перед ней стояли двое.

— Идите прямо во двор и ждите меня,— прошептала она.

Придвинула шкаф и поспешила на улицу. Не останавливаясь, приказала пленным следовать за ней. Минуты через три они сидели в ее комнатке. Один высокий, средних лет, с обветренным волевым лицом и широкими бровями, другой помоложе, белобрысый. Молча смотрели на свою спасительницу. Наконец старший глубоко вздохнул и хрипло спросил:

— Как же ваше имя, дорогая?

— Называйте Тамарой.

— А мы — летчики,— сказал он и кивнул на товарища.— Паша Амшеев из Махачкалы. А я из Таганрога, подполковник Иван,— он не договорил. Быстро подбежал к двери и припал к ней.

На нижнем этаже раздавались голоса и топот ног. Подполковник накинул дверной крючок.

— Неужели обнаружили? — прошептал он и подошел к окну,— Высоко.

«Спрятать,— мелькнула мысль у Тамары.— Но куда?» Взгляд упал на сундук, потом на кровать. Она поспешно убрала одеяло и простыни с пуховой перины. Передвинула ее к краю, освободив место у стены, и взбила постель.

— Иван, давайте под стену,— позвала она.

Летчик лег лицом вниз. Тамара пододвинула к нему перину и заправила кровать. Подушки положила у стены.

— А вы — сюда,— сказала она, поднимая крышку сундука.

Амшеев еле втиснулся в него. Санитарка повесила на сундук замок. Оглядела кровать — стала чуть повыше. Подошла и разгладила складки на одеяле, поправила кружевные накидки на подушках. В дверь сильно заба-рабанили. Тамара отбросила крючок. На пороге стоял знакомый переводчик из лазарета. Он приводил на осмотр пленных в кабинеты поликлиники. Из-за его спины выглядывал немец. Женщина расплылась в улыбке.

— Битте, прошу,— нараспев пригласила она. Офицер оттеснил переводчика и вошел в комнату.

Тамара задержала переводчика в дверях и прошептала:

— Не мог один прийти,— и громко добавила: — А я тут скучаю. Как хорошо, что вы заглянули. Пластинки покрутим.— Подошла к патефону и открыла его.

— Нам не до них,— сердито отозвался переводчик.— Подполковник пропал.

— Твой шеф?

— Какой шеф! Из лазарета. Помогла бы найти.

— Дорогой, не чуди. Хотя, постой. Я вчера нашла для главврача арбу. На ней собирались привезти сено. Может, твой подполковник там?

Переводчик схватил санитарку за руку и потащил из комнаты.

— Скорее! — приказал он.— Ты знаешь, где арба стоит?

— Конечно. Да пусти ты меня! Дай платок надеть.

Переводчик и немец выскочили из дома. Арба оказалась пустой. Офицер с досады плюнул и направился в соседний дом.

Вечером Тамараповела летчиков к Семеновой. Постучала в калитку и крикнула:

— Мать, ты просила печников. Я нашла их.

Через день привела еще двоих — Николая и Сашу. Их передал Волохов.

— К тебе придет высокий человек с усами и в шляпе,— предупредила она Семенову.— Будет искать меня по твоему адресу. Поняла?

Связным оказался Емельян Гринько. Семенова пригласила его в пустую комнату недостроенного дома. Емельян Феоктистович достал из кармана бланки чистых немецких документов с печатями и подписями и положил на стол.

— Про них должен знать только он,— сказал гость и легонько постучал пальцем по столу.

Из дома Семеновой бойцов, переодетых в гражданские костюмы, переправляли на другие конспиративные квартиры.

Емельян Гринько доложил Вербонолю, что задание выполнил, связь налажена.

— Добро,— ответил Андрей Андреевич.— Еще один пункт действует. Но чем кормить людей, а? До фронта они не дойдут. На одной воде сидят. И одежда нужна.

— В деревне на бензин спрос.

— Саша предлагает провести экспроприацию,— сказал Вербоноль.— Без денег мы с тобой паршивые коммерсанты.

Подпольная борьба заставляла приноравливаться к оккупационным порядкам. Андрей Андреевич выдавал себя то за местного немца, то надевал офицерскую форму и козырял на улицах чинам или отвечал на приветствия солдат. Ходил по городу, высматривал, прислушивался к разговорам немцев, устанавливал, где находятся их учреждения.

Свою связь с подпольем он держал в секрете от жены. Лишь иногда рассказывал племяннику Борису о смельчаках, которые сжигали немецкие машины, забирали продукты, вещи, уносили ценные документы.

Племянник ездил с дядей на менку в села и видел, как тот раздавал прокламации крестьянам. В начале сорок второго года Борис с матерью перебрались с Кали-новки на Одиннадцатую линию, где они жили до окку-пации.

Позади их двора был пустырь, немцы превратили его в склад горючего. Обнесли колючей проволокой и с Десятой линии поставили часового. Юноша не раз поглядывал на бочки и канистры и строил планы, как их незаметно поджечь.

Рассказы дяди Дуй — так окрестила Андрея Андреевича его младшая сестра — запали в душу Бориса. Он пригласил к себе дружков-сверстников Александра Заняло и Виктора Новгородского. Они забрались для совета в бомбоубежище, вырытое посреди двора.

— Видели на столбе советскую листовку? — спросил Борис.

— Я видел,— отозвался Александр.— А где мы такую возьмем?

— Я не про то, О чем там написано? Вредить немцам.

— Точно,— поддержал Виктор.— Мы тоже не хуже других.

— Верно,— снова заговорил Вербоноль-младший.— Машины стоят на улицах ночью. Я подбирался к ним. Бери что надо.

— Да ну? — воскликнул Заняло.

Договорились ночью выйти в город. Первая вылазка оказалась удачной. В конце Восьмой линии с машины стащили два чемодана и принесли в убежище. В них лежала форма оберштурмбанфюрера, какие-то бумаги и награды. Военный костюм пришелся по плечу Борису, рослому, не по годам сильному парню.

Следующая «охота» тоже принесла трофеи — в укрытие пришли с формой унтера. Все спрятали за хламом. После этого выходили на темные улицы в немецкой одежде. Впереди, как старший офицер, чинно вышагивал Борис, чуть сбоку — унтер Виктор, а посредине — цивильный Александр. Бродили по центру города, где стояли грузовые и легковые машины. Снова попадались чемоданы с бумагами, знаменами, крестами. Их накопилось немало, и Новгородский с горечью сказал:

— Эх, не знаем мы партизан. Вдруг документы важные.

Борис промолчал. Он подумал о дяде и решил показать бумаги ему. Днем залез в убежище, взял пачку документов, знамя и отправился на Калиновку. Вербоноль возился в огороде.

— Дядя Дуя, я к вам,— весело сказал Борис.

— Заходи, заходи.

— Я по делу,— прошептал племянник.— Пойдемте в сарай.

— Секретное? — тоже шепотом и улыбаясь спросил Вербоноль.

— Может быть, не знаю.

В сарае парнишка вытащил из-за пазухи шелковый кусок ткани с бахромой. Андрей Андреевич развернул и прочел название части.

— Откуда это у тебя?

— Да нашел,— неуверенно ответил Борис— И вот это.

Он протянул бумаги. Вербоноль впился в них глазами.

— Ценная находка,— наконец сказал он.— Очень ценная.

— У меня еще есть такие,— сорвалось у племянника.

— Вот как! Тоже нашел?

Борис стушевался, потупил взгляд.

— Ну ладно,— сказал дядя и похлопал его по плечу.— Один действуешь или с дружками?

— Да есть ребята...

— А мать знает?

— Нельзя ей... Я все понимаю,— сказал он и вскочил на ноги. Потом наклонился к уху Вербоноля и прерывисто зашептал: — А что нам смотреть на них, гадов? У нас тоже есть руки и ноги. Пусть знают и комсомольцев.

— Да ты сядь,— попросил дядя.— Молодцы вы, конечно. А ты случайно не знаешь, где можно достать бензин?

— Сколько угодно,— чуть не выкрикнул Борис — Прямо под носом у нас.

— Э, друг, так не пойдет. Если ты по всякому поводу будешь прыгать, как козел,— все провалишь.

— Так дело же какое!

— Оно должно быть обычным, как все дела.

Борис ушел от дяди в приподнятом настроении. Однако друзьям не сказал, кому понадобился бензин.

— Операция очень важная,— заявил он торжественно.

Парни дождались ночи. Из убежища видели, как ходит часовой. Засекли время и установили: солдат исчезает из поля зрения на семь-восемь минут. Первым полез к проволоке Борис, поставил деревянную распорку и вернулся. Потратил три минуты. Потом на склад проник юркий Заняло. Взял со штабеля канистру и, запыхавшийся, приполз в укрытие. В ту же секунду показался часовой. Александр кивнул на канистру и прошептал:

— Килограммов пятнадцать будет.

— Ладно, отдохни,— отозвался Борис и полез к проволоке.

Через шесть минут вернулся с бензином. Еще быстрее обернулся Новгородский. К глубокой ночи в убежище лежало пятнадцать канистр. Борис настаивал взять еще.

— Могут заметить. Лучше немного, но регулярно,— сказал Виктор.

Утром на полуторке приехал Вербоноль, он знал, где находится бензин.

— Ты, Иван, потихоньку перетаскивай канистры,— сказал Андрей Андреевич шоферу.— А я пойду заговорю мать Бориса. Ему моргну, чтобы вышел помогать.

Бензин повезли в Марьинский район. Машину вел Покусай. В полувоенной немецкой форме, с документами строительной организации «Тодт», он был спокоен. За спиной на крючке покачивался автомат. Вербо-ноль сидел рядом в форме офицера. В документах было записано, что они направляются в район строительства дороги. Андрей Андреевич смотрел вперед и думал о племяннике. В группу влился еще один человек, молодой, горячий. За ним нужен глаз да глаз. «О нем нужно сказать Саше... Интересно, как у него дела?»

Вспомнил Шведова и Покусай. Недавно он свел его с бывшим узником концлагеря на Стандарте Макаровым, который жил на Пятой линии в одном доме с Поповыми — Александрой Федоровной и ее четырнадцати-летним сыном Виктором. Мать с беспокойством говорила соседу о мальчишке. Боялась, что его могут схватить немцы, и просила переправить к партизанам.

Александр Антонович нагрянул к Макарову с Марией и Смоленко. Виктор Попов стоял в дверях своей квартиры и с любопытством рассматривал гостей. Макаров провел их в свою комнату, возвратился к мальчишке и попросил:

— Скажи матери, чтобы зашла ко мне. Александра Федоровна пришла к соседу вместе с сыном. Шведов сидел за столом и читал вслух газету.

— Нет, вы только послушайте,— сказал он и поднял серые глаза.

Макаров прервал его и познакомил с Поповыми.

— Очень рад,— ответил Александр Антонович, чуть приподнимая в улыбке правый уголок рта.— Да, так о чем я? — Опустился на стул и пробежал глазами газетную страницу.— Ага, вот! «Под защитой германских вооруженных сил... Германские вооруженные силы даровали трудовому народу освобождение от жуткого, десятки лет тяготившего гнета». А дальше, дальше: «Население Донбасса может быть уверено в том, что германская армия сделает все, что в пределах ее возможностей, чтобы облегчить населению его участь, условия его существования». Потрясающе! Отправят на тот свет и облегчат участь.

— Саша, не нужно так громко,— попросила Мария Анатольевна.

— Да, да, ты права,— согласился муж.— Не могу спокойно видеть, как щелкоперы пытаются выдать черное за белое... Вот так, дорогая Александра Федоровна,— вдруг обратился он к Поповой.— А мы с вами тезки... Так чем могу быть полезен?

— Мой Витя может ни за что пропасть. Не могли бы куда пристроить? — попросила она.

— А ты не из робкого десятка? — обратился Шведов к Виктору.— Вдруг немцы схватят?

— До этого не схватили,— гордо проговорил Виктор.

— Резонно,— похвалил гость.— И терпение у тебя есть?

— С детства привык возиться с разными приспособлениями,— сказала мать.— Все мастерить любил.

— Ну что ж, рад был познакомиться. Скоро зайду снова,— пообещал Александр Антонович.— А теперь нам пора. До встречи.

На улице он предложил:

— Давайте махнем через парк. Я хоть издали на дом погляжу.— Взял под руку жену и прижал к себе.— Измаялась ты. Быть в одном городе и видеться украдкой. Трудно.

— Но если так надо, Саша,— отозвалась она.— Мы хоть изредка встречаемся. А к другим лишь во сне мужья приходят...

Смоленко обогнал их и остановился у жилистой старой акации с черным перекрученным стволом. На колючих ветках проклевывались зеленые точечки. А внизу под деревом весело трепетали язычки пырея — упорной степной травы, прекрасно прижившейся в городе.

Высокий, широкогрудый, Жора прислонился плечом к акации, скрестил ноги, заложил руки в галифе и, улыбаясь, стал поджидать Шведовых.

— А ты, дьявол, симпатичный,— сказал Александр Антонович, останавливаясь перед ним.— И пижонистый.

— Сейчас ты пожалеешь об этом,— ответил Смолен-ко.— С завтрашнего дня твоя Мария становится моей женою.

— Что-о? — протянул Шведов.— А ну повтори еще раз.— Он сжал кулаки, согнул руки в локтях и подступил к Жоре.— Да ты знаешь, что я за Мусю застрелю тебя?

— Решение окончательное и... будет подписано вами обоими,— серьезно продолжил Жора, не меняя позы. Бросил взгляд на побледневшую Марию Анатольевну и подумал: «Счастливые».— Ну ладно, двинули. Сейчас все объясню.

Они вышли к пруду. От воды, глубокой и мутной после весенних паводков, дохнуло холодом. На противоположном берегу виднелись одинокие фигурки мальчишек. Они забрасывали удочки. Смоленко обхватил длинными руками за плечи Марию и Александра и, глядя на зеленеющий парк, заговорил ровным голосом:

— В гараж, где я работаю, должен приходить наш человек. Есть возможность передавать гранаты, бикфордов шнур, тол и патроны. Будет идеально, если Марию я представлю шефу как свою жену. Для начала передам хлеб. К слову, немец просил найти женщину, которая согласилась бы стирать белье.

— Молодец! — воскликнул Шведов.— На такой союз я благословляю. Муся, ты только подумай: тол, гранаты, патроны...

Мария Анатольевна печально улыбнулась и покачала головой. Но муж не видел ее ожидающих глаз. Он расспрашивал Жору: много ли тот сможет передать взрывчатых веществ и оружия.

Возле стадиона Смоленко и Шведовы расстались. Жора пошел домой, а Мария и Александр свернули влево, направляясь к центральной поликлинике.

— Мне пора, Мусенька. Пора... На день рождения нашего малыша я постараюсь заглянуть.

Мария прислонила голову к его груди. Темная ситцевая косынка упала на плечи. Александр погладил ее мягкие пахучие волосы... Через минуту-другую они разойдутся. Живут рядом и не принадлежат друг другу. Завтра, возможно, встретятся. А может, видятся в последний раз. Пойдет с товарищами на операцию и не вернется. Или попадет в засаду и где-то в застенках гестапо найдет свой конец. Ее любимый, отец двоих, еще совсем маленьких детей. Закончится война, и они не отыщут могилу отца, потому что ее не будет. Но такое может случиться и с ней. Она помогает мужу, находит конспиративные квартиры, распространяет прокламации среди знакомых и незнакомых людей. Оккупанты называют подпольщиков и партизан бандитами, расстреливают и вешают их...

— Мусенька, ты слышишь меня? — раздался над ее головой тихий голос— Уже пора.

— Да, да,— встрепенулась она, словно стряхивая с себя нахлынувшие мысли.— До свидания... Береги себя. Береги,— добавила Мария шепотом, повернулась и пошла, все убыстряя и убыстряя шаг.

Шведов спустился на 10-ю Александрову. Вспомнил, что на этой улице живет Тоня Карпечкина, когда-то веселая озорная девчонка. Они учились в одной школе. С тех пор минуло лет двадцать, а в памяти не стираются песни про синие ночи и картошку, походы в город. Молодая страна, молодые строители ее, счастливое будущее. И все сбывалось, они выходили в люди. Тоня стала агрономом, а ведь из шахтарчат, как и он. Зимой нынешнего года они случайно встретились. Разговор произошел настороженный, сухой. Тоня пожаловалась, что за ней гоняется полиция. Шведов посоветовал ей поступить на работу. Он не мог сразу сказать Карпечкиной, что делает в городе. А почему она не эвакуировалась? Не уловка ли ее сетование на полицию? Необходимо точно установить, на чьей стороне сейчас его бывшая соученица. Осторожность и еще раз осторожность. Фашистские карательные органы не сидят сложа руки. Их платные агенты посещают кафе и закусочные, бродят по базарам и улицам, сидят в кинотеатрах, вертятся в городском музыкально-драматическом театре и в варьете.

Граф заставлял своих сотрудников расширить круг агентов, начальник украинской вспомогательной полиции города Шильников требовал, чтобы его инспекторы вербовали домоуправляющих, квартальных, сотских, де-сятских для выявления подозрительных элементов. Начальники полицейских участков, их замы и работники политических и уголовных отделов также выискивали доносчиков на скрывающихся коммунистов, комсомольцев, активистов Советской власти, не говоря уже о подпольщиках и партизанах. Агентам сулили златые горы, им давали подачки в пятьдесят и сто рублей за проданную душу.

Следили друг за другом в городской полиции, в участках, в городской управе и ее отделах. Один из сотрудников политического отдела собирал уличающие материалы на Шильникова, чтобы продать его службе безо-пасности, а самому занять пост начальника. Вдруг не стало председателя горуправы Петушкова. Одни говорили, что его убрали партизаны, другие — что он большевистский агент.

Газета «Донецкий вестник» опубликовала объявление полевого коменданта: в связи с тяжелой болезнью господина Петушкова на его место назначается господин Эйхман. Новый председатель взялся наводить порядок в торговле, издал приказы, запрещающие открывать без ведома управы кафе-закусочные, частные предприятия, магазины, ларьки. Эйхман понял, что на частниках можно хорошо нажиться. За солидные куши он негласно выдавал патенты. К тем, кто уже имел доходы, придирался по любому поводу: грязно в помещении, высокие цены, тайная продажа спиртного. Стал накладывать штрафы и попал впросак: почти все торговцы, владельцы чайных и закусочных оказались агентами Графа или Шильникова.

Обычно гестаповец приходил в кабинет к Эйхману и говорил, что закрывать ларек, например у Мишина, нежелательно.

— Как? — удивлялся бургомистр.— Он торгует самогоном, несмотря на запрет.

— Это наш человек. Нужный человек,— говорил Граф.

Эйхман безоговорочно отменял приказ.

Агенты, агенты, агенты — о них знал, их присутствие чувствовал на каждом шагу и переводчик СД Абрам Вибе. Он общался с ними, пока его шеф Гейдельберг заведовал третьим отделом. Теперь он начальник Сихарет Динст, осуществляет общее руководство. С тайными агентами — этой мразью — пусть возятся Граф, молодой преуспевающий начальник четвертого отдела Ортынский и следователи. Вибе немало бы отдал, чтобы знать агентов, но они выпали из его поля зрения. А тут пошел слух о переводе Гейдельберга в другой город. Такая перспектива не устраивала Вибе. Покидать Сталино не входило в его планы. Он решил уйти из СД, но так, чтобы сам Гейдельберг не только подписал приказ об увольнении, но и рекомендовал его на новую должность. Ее он уже облюбовал после того, как немец-колонист, его сосед по дому, стал председателем городской управы.

Абрам Яковлевич Вибе каждый день внимательно читал «Донецкий вестник». Все чаще и чаще находил в нем несоответствие между материалами, написанными русскими сотрудниками редакции, и официальными сообщениями немецкого командования, а также статьями, присланными из Германии.

Передовые с восторгом сообщали, что наступила эра частного предпринимательства, а в материалах из рейха говорилось, что государственные предприятия и правительство заботятся о нуждах рабочих. Газета пишет о доброй, сентиментальной натуре немцев и тут же дает объявление полевой комендатуры о расстреле девушек за помощь военнопленным.

Вибе подсовывал несуразицы в «Донецком вестнике» своему шефу. Комментировал их, подводя к мысли, что редактор, бывший красновец, никакой не газетчик, далек от политики и в слепой злобе к большевикам делает плохую услугу немцам.

— Там нужен наш человек,— сказал однажды переводчик.— Он должен хорошо понимать немецкий язык. А главное — политику фюрера.

Гейдельберг поднял продолговатое лицо, снял очки и подслеповатыми глазами смерил Вибе.

— Послушайте,— проговорил он.— Вы так вникаете в дела газеты, будто всю жизнь занимались редактированием.

— Никак нет, господин гауптштурмфюрер, — отчеканил Абрам Яковлевич.— Просто приучен логически сопоставлять факты и делать выводы. Хотя, если разрешите сказать, давно мечтаю иметь свою газету. Но, сами понимаете...

— А что? Вот вас я и порекомендую на редактора. Попрактикуетесь.

— Рад служить германскому народу!

— Хотя жаль вас отпускать,— признался шеф.— Но мне это пойдет на пользу. Переводчик, знаете, вырабатывает леность мысли. Я без вас быстрее освою язык побежденных... У меня ведь тоже есть мечта. Летом с большевиками покончим окончательно, я уйду в отставку и заведу себе хозяйство над Днепром. Тогда мне и пригодится язык побежденных.

Вибе стал редактором «Донецкого вестника». Знавшие его немало удивились такому взлету рядового переводчика. Друзьям он сказал:

— Это временная пересадка.

 3

Первая оккупационная весна выгоняла людей из города на проселочные дороги. Они с тачками и узлами тащились в села, чтобы выменять у крестьян ведро пшеницы или кукурузы на вещи. Полицейские хватали меняльщиков, гнали на работу, грозили отправить в Германию, если кто попадется второй раз. Плакаты, рассказывающие о прелестях, которые ждут добровольцев в гитлеровском рейхе, уже никого не привлекали. Биржа труда и ее филиалы принудительно регистрировали население от 15 до 60 лет.

Петр Федорович Батула ходил по районам, присматривался и прислушивался к разговорам, запоминал места, где расположены воинские части, какие эшелоны и как часто идут на восток.

В селах так же тяжело, как и в городах. Немцы забрали зерновые и вывезли, крестьяне сеют лишь подсолнечник да кое-где кукурузу. Под самый горизонт лежит невспаханная, заросшая бурьяном земля.

Горестная донецкая земля, тысячелетиями ты была покрыта ковылем, шальные ветры терзали тебя. Но пришли к тебе однажды люди и сделали веселой и нарядной. Ты щедро одарила их своим богатством. А сегодня ты снова в запустенье, враги принесли беду на твои поля, смертельную тишину в города и поселки. А твои непокорные сыны и дочери не хотят мириться с горем; вольным и гордым не пристало носить ярмо раба. Их не пугают ни кровь, ни виселицы, они идут на смерть ради грядущей победы. Батула слышал рассказы о партизанах, их передают из уст в уста, как пароль и клятву.

Несколько смельчаков укрылись от карателей в Великоанадольском лесу, но их выследили и окружили. Завязалась кровавая схватка. Партизаны погибли, но и многих солдат не досчитали враги. В Болыпе-Янисольском районе группа отважных напала на немцев. Они знали, что не уйдут от рук палачей, но дорого заплатили за свои жизни. Кто-то подложил мину под железнодорожный путь на перегоне Волноваха—Великоанадоль, и вра-жеский поезд пошел под откос. На Смолянке патриоты перерубили кабель, и немцы схватили заложников.

Вся донецкая земля поднялась на чужеземцев, и полевая комендатура вывесила угрожающие объявления в каждом населенном пункте. За голову партизана, которого доставят в гестапо или полицию, устанавливалось вознаграждение в 10 тысяч рублей в городе и надел земли в селе. «Донецкий вестник» признавался, что борьба партизан принимает разнообразные формы, фашистские холуи жаловались на пассивность населения в разоблачении партизан.

С наступлением тепла ходить без немецких документов становилось все опаснее. Петр Федотович надеялся, что Босянова и Брущенко принесут ему надежные удостоверения из-за линии фронта. Но связники возвратились ни с чем. В районе Енакиева перебраться через передовую им не удалось — над позициями стояла беспрерывная стрельба. Во второй раз Валентина Александровна пошла одна. На конспиративной квартире, адрес которой дал Батула, ее не приняли. Она возвратилась в Сталино и доложила, что там останавливаться нельзя.

— Но вы должны идти все равно,— настоял Петр Федотович, и добавил к имеющимся сведениям данные о военном объекте в Ясиноватском лесу.

Басянова и Брущенко снова направились к фронту...

Вечером к Принцевскому пришел взволнованный Дмитрий Антипов — подпольщик, оставленный для диверсионной работы. Его адрес и пароль для встречи дал Батуле капитан Шумко.

— Где Иван? — спросил Дмитрий Иванович, вытирая потный лоб.

Батула услышал его голос и вылез из убежища.

— У меня был обыск,— заговорил сразу Антипов.— Нашли под кроватью второй паспорт. Еле откупился от полицейского...

— Донос о бензине? — перебил Петр Федотович.

— Возле цистерны я был один... Вообще, здорово получилось. Тонн сорок ушло в землю.

— Тебе нужно немедленно скрыться, — опять перебил Батула.

— Я хорошо заплатил. Не возьмут.

— Не нравится мне твоя уверенность.

— Обыск был случайный. Но я решил предупредить тебя,— сказал Антипов, уходя.

Батула и Принцевский молча посмотрели ему вслед. Михаил Лукьянович встал со стула и направился было в спальню.

— Послушай, Миша,— остановил его Петр Федотович.— Тебе нужно иметь официальный документ. Завтра отправляйся устраиваться на работу. Кастрюли паять и ложки делать будешь по совместительству. Я тоже по-пробую обзавестись бумажкой о работе.

Спустился в убежище, лег поудобнее и попытался заснуть, но резко заныли ноги. Полуголодная жизнь, большие переходы, плохая, холодная обувь — все сказалось. Под утро в полузабытьи ему привидилось, что он не добрался к своим, разведанные данные о противнике, выводы о партизанской и подпольной борьбе в Донбассе оказались похороненными вместе с ним...

Арест Антипова встревожил и насторожил подпольщиков. Батула корил себя за то, что не настоял на своем и не приказал Дмитрию скрыться. Мысленно желал ему одного — выдержать пытки, быть до конца верным порученному делу. Он попортил немало крови оккупантам: выпустил бензин на азотном заводе, разбил несколько моторов, распространял прокламации.

Мельников встретился с Доронцовым и поделился своими опасениями.

— Не по душе мне поведение моего хозяина,— сказал он.— Слишком любопытный. Кто да зачем к нам приходит.

— Надо менять квартиру,— предложил Антон Иванович.

Знавшая хорошо Мельниковых врач-фтизиатр, и сама болевшая туберкулезом, Ирина Васильевна Колесникова предложила посмотреть дом по соседству с ней — на 3-м Восточном участке, по улице Кирова. Хозяева продавали усадьбу. Запросили 18 тысяч, но такой суммы Мельниковы не имели, им решили помочь подпольщики... Мельниковы переехали в новый дом. Нужно было как-то отвести подозрения от себя и от людей, которые станут их навещать, ведь Качура переправлял к ним динамит.

Николай Семенович хорошо знал работника райуправы Патюка. Пожаловался ему, что залез в долги и есть нечего.

— Вы же отличный портной! — воскликнул тот,— Немцы поощряют частную инициативу. Открывайте мастерскую.

— А кто разрешит?

— Я вам помогу. Патент оформим. Надеюсь, в долгу не останетесь... Рубашку мне сошьете,— сказал, улыбаясь, Патюк.

Патент оформили быстро, в нем значилось, что Мельников — хозяин швейной мастерской, Татьяна Аристарховна — мастер, а Нина и Тоня — ученицы. Всем выдали пропуска и биржевые книжки. На доме появилась вы-веска: «Шнайдер — портной».

Казалось, весь поселок потянулся в новую мастерскую. Несли перешивать старое, те, кто еще сберег кусок материи, просили сшить то платьице, то кофточку. Приходили и немцы, вели себя надменно, за работу платили консервами и хлебом. Им не отказывали. Своим посещением оккупанты защищали конспиративную квартиру от назойливой полиции.

Подпольщики бывали под видом заказчиков. Колесникова захаживала как соседка. Больная одинокая женщина с открытым лицом и печальными карими глазами, Ирина Васильевна в 1938 году закончила Сталинский ме-дицинский институт и заведовала туберкулезным отделением в больнице на поселке «Пролетар». Ее знали почти во всех семьях горняков и железнодорожников. С приходом оккупантов Александровская больница, как ее называли, продолжала функционировать с разрешения здравотдела городской управы.

— Лекарств нет, перевязочного материала нет,— неторопливо рассказывала Колесникова Татьяне Аристарховне.— Если бы можно было страдания больных взять на себя... Стараемся помочь.— Она умолкла. Тревожная тень пробежала по ее лицу.— Но как помочь арестованным? Боже, что с ними делают...

Бывшую бойню фашисты превратили в фабрику смерти. В закрытых грузовиках привозили схваченных людей, среди которых было много евреев. Выгружали во дворе и строили в шеренгу. Подводили к зданию бойни. На дверях их встречали два солдата, кляпом, смоченным ядовитой жидкостью, мазали губы и ноздри. Люди проходили в глубь здания и через минуту падали замертво. У некоторых обреченных были на руках маленькие дети. Солдаты раздевали трупы донага и заставляли жителей поселка, даже тринадцатилетних ребят, грузить их в крытые машины. Куда те уезжали, никто не знал...

В апреле Колесникова привела в дом портных свою подругу Марию Васильевну Шкурко. До войны она заведовала аптекой на шахтном поселке и перед приходом немцев успела спрятать часть дефицитных медикаментов под полом своей квартиры.

Инженера Качуру, как заказчика, Николай Семенович принимал в отдельной комнате. Евгений Степанович разворачивал старый пиджак или поношенные рубашки и доставал пакет, в котором лежали картонные трубочки. Узнай о них немцы или полиция — не сносить бы подпольщикам головы.

— По маркировке легко найти, откуда динамит,— предупреждал Качура.— Срывайте, пожалуйста, обертку.

Динамит регулярно носила дочь инженера Лариса. Она шла на примерку со свертком или какой-нибудь вещью. Иногда приходила с ничего не подозревавшей подругой Лорой Антонович. Для безопасности пригла-шали с собой итальянца, квартировавшего у Качуры. Частенько ходили за динамитом Нина и Тоня. Они брали бидон и отправлялись искать на поселке молоко, а возвращались от инженера с динамитом. Их подменяли Татьяна Аристарховна или Николай Семенович. Взрывчат-ку прятали в яме на веранде. Часть динамита, по мере необходимости, Мельников передавал Доронцову. До Мельниковых доходили слухи о пущенном под откос эшелоне, о взорванных путях или взлетевшей на воздух цистерне с горючим. Татьяна Аристарховна спрашивала мужа:

— Кто бы это мог сделать?

— Какой-то смельчак,— отвечал муж.

— Из наших, да? — допытывалась она. Хотелось знать, что не напрасна и ее работа, ее участие в борьбе с оккупантами.

— Мы действуем на своем участке, Танюша, победим немца — и все узнаем.

В повседневных заботах, в условиях постоянного напряжения, вызванного нуждами подполья, Мельников все реже вспоминал о связнике. Но о нем не забыли на советской стороне. Инструктируя Шведова перед засылкой в тыл, капитан Шумко назвал фамилию Николая Семеновича.

— Знакомая фамилия,— сказал Александр Антонович.

— Вы одно время работали вместе... Заведующий мастерской.

— Бритоголовый! Коренастый... Знаю, хорошо знаю.

— На всякий случай возьмите его адрес.

В марте Шведов побывал на Путиловской улице, но Мельникова там не оказалось. Как-то разговаривая с Новиковым, услыхал фамилию Патюка, узнал, что тот работает в райуправе.

Шведов увиделся с Патюком, давний знакомый дал новый адрес Николая Семеновича. Александр Антонович пошел к нему вместе с Ухловым. Чернобровый красивый парень с непослушными волосами на голове и с внимательным умным взглядом привязался к Шведову, как к старшему брату...

Пробираясь к фронту, Ухлов, Сурков и Питерский пришли к рыбаку. Старик принял их хорошо, накормил и показал дорогу к позициям. Но они не попали в проход между стыками частей и напоролись на немцев. Их окликнули, Юрий ответил по-немецки. Послышался второй вопрос — и тут же застрочил пулемет, затем второй, третий. Друзья оказались в огненном кольце. Поползли в разные стороны... К рыбаку добрался один Ухлов. Двое суток ждал Суркова и Питерского, но они не появились. Николай возвратился в Сталине

— А может, пробились к своим? — предположил Шведов, подумав о бомбежке аэродрома советскими самолетами. Обратился к Николаю: — Оставайся со мной. Сделаем надежный документ.

На паспорт некоего Федора Авраменко наклеили фотографию Ухлова и подделали печать.

— Теперь нужно тебя переодеть,— предложил Александр Антонович,— Из шинели выйдет пальто. Завтра пойдем искать портного.

Дом с желтой вывеской «Шнайдер-портной» стоял в переулке недалеко от угла. Накануне был дождь, и свежая весенняя тропинка расползлась. Обходя лужи, Шведов и Ухлов добрались до крыльца. На стук открылась дверь, и Александр Антонович сразу узнал Мельникова. Того самого бритоголового заведующего швейной мастерской, у которого он заказывал костюм, когда работал на шахте «Пролетар». Николай Семенович провел заказчиков в свою комнату.

— Что нужно господам? — спросил он и задержал взгляд на Шведове — его лицо с окладистой курчавой бородой и усами вдруг показалось знакомым. Особенно — выразительные живые глаза.

— Шинель на пальто переделать сможете, господин шнайдер? — спросил Александр Антонович, приветливо улыбаясь.— И еще: нет ли у вас какой-нибудь работы по печной части?

Портной напрягся, сильно заколотилось сердце — незнакомец обращался к нему с паролем. Сдерживая радостное волнение, ответил:

— Есть.

— Тогда вам привет от Петра Ефимовича,— сказал Шведов и протянул руки.— Здравствуйте, дорогой Николай Семенович. Неужели не узнали? Помните, шахта «Пролетар»?

— Вы? — прошептал обескураженный Мельников и опустился на стул.— Эти усы, бородища... Александр...

— Отныне Саша, только Саша,— предупредил Александр Антонович.— Мой напарник Федор.— Он показал на Ухлова,— Это ему нужно пальто.

На следующий день они беседовали с глазу на глаз.

В приподнятом настроении Шведов покинул дом портного. Разве это не удача — выйти на подпольщиков, действующих в таком уязвимом для оккупантов месте, как железнодорожная станция. Не менее доволен был и Мельников. Он рассказал о посланце обкома партии Доронцову. Антон Иванович сразу предложил:

— Вот свести бы нашего Ивана и твоего Сашу.

Но Батула в это время собирался идти в Мариуполь. Его связники Босянова и Брущенко не смогли пробиться через передовую в районе Дебальцево и в третий раз. За Хацапетовкой они попали под бомбежку, оказались в расположении вражеских войск. Пролезли через проволочное заграждение в пустой домик, где оказался убитый мужчина. С трудом выбрались из опасной зоны... Измученные и потрясенные, возвратились в Сталино.

Петр Федотович решил сам перебраться на советекзчо сторону по Азовскому морю. Валентина Александровна дала ему адрес квартиры в Зачатьевке, где могли приютить и накормить. В свою очередь он посоветовал подпольщице попытаться распространять листовки в глухих районах области и за ее пределами.

Босянова поехала в Запорожскую область. На станции Сталино в «телячий» вагон людей набилось много. Она оказалась рядом с двумя мужчинами — жителями пристанционного поселка. В Пологах меняльщиков загнали в разбитый вокзал. «Проверка»,— с ужасом подумала подпольщица. Мужчины, увидев ее растерянность, поспешили на помощь. Втроем пробрались к печке. Босянова успокоилась, шепнула тому, что в кубанке:

— Нагнись. Вытащи из сумки бумажки и ткни в печку.

Он стал ворочаться, опустился на пол, снял сапог, размотал портянку, накрыл ею сумку. Достал незаметно листовки и ловко сунул в печь.

Когда уже ходили по базару, нагрянула полиция, искала подозрительных. Среди людей поползли слухи, что на вокзале кто-то разбросал советские прокламации.

Вскоре в грязном товарном вагоне она снова поехала в Запоржскую область. На станции Розовка меняльщиков поубавилось. В вагон забрались новые пассажиры. И вдруг раздался знакомый голос:

— Валя!?

Босянова оглянулась и увидела пробиравшуюся к ней учительницу Таисию Васильевну Космачеву. Поезд резко дернул, они обхватили друг друга и сели на пол.

— Тася, откуда ты? Где живешь? — задавала вопросы удивленная Валентина Александровна.

— Тише, тише,— испуганно попросила ее коллега.— Давай ляжем.

На замусоренном, затоптанном полу они, тесно прижавшись, шепотом говорили о своей тяжелой жизни. Босянова призналась, что связана с подпольем.

На следующей станции Космачева сошла с 12 листовками, написанными от руки патриотами станции Сталино. Заброшенная войной за многие километры от родного города, учительница размножила прокламации своих земляков. Правда о разгроме немцев под Москвой, о победах Красной Армии на Вол.ховском фронте, о взятии Ростова и Калинина попала в самые глубинные села Сталинской и Запорожской областей.

Босянова возвратилась домой с сознанием выполненного долга. Узнала о новых диверсиях и саботаже товарищей по подполью.

Старый машинист Скрипниченко умышленно согнул дышло на паровозе, и тот оказался непригодным к эксплуатации. Он же на другом локомотиве вывел из строя котел. Возле шахты № 13 Максимов «потушил» паровоз, тащивший груз со станции Мандрыкино. По непонятным для немцев причинам свалился под откос поезд, не доходя станции Рутченково. В Авдеевском тупике вспыхнули две цистерны с маслом. Сгорело семьдесят тонн дефицитного материала.

Гестаповцы не покидали станцию, ходили возле каждого рабочего, заглядывали в глаза, но на след саботажников напасть не могли.

А Доронцов при встрече сказал Мельникову:

— Работа чистая, аккуратная.

По едва заметной улыбке на его худом лице можно было догадаться, что диверсии произошли не без участия машиниста.

После работы Антон Иванович заглянул к Босяновой и узнал, что вернулся Батула.

— Совсем расстроенный,— сказала Валентина Ивановна.— Через море перебраться не сумел... Поизносился окончательно. Сапоги веревками подвязаны были. Сорочка истлела. Я дала ему что было.

— А где он сейчас?

— К Андрею пошел,— ответила Босянова и вздохнула.— Иван совсем плох. Ему настроение испортила болезнь. Собрался опять уходить. Говорит, базы боевой нет и средств для ее создания тоже. Укрыться партиза-нам негде, а потому создать отряд невозможно.

— Да, сдал наш Иван,— согласился Доронцов.

С Батулой он увиделся через неделю. Тот сказал:

— Послезавтра ухожу. Доложу о работе.

Идя к Принцевскому, он думал о будущей докладной записке. «На станции Сталино я сравнительно легко подобрал надежных лиц. Создал группу с руководящим ядром. Вокруг него — человек 15 — 17, которые помогают нам и которых мы посвящаем в дела не полностью... В депо организация и выполнение диверсий возложены на Качана и Доронцова. Всего выведено из строя 20 паровозов... Первую листовку, сброшенную с самолета, размножили в январе 1942 года. Рассказывали о разгроме немцев под Москвой, о зверствах оккупантов, о Московской конференции представителей антифашистской коалиции. Небольших листовок в виде лозунгов распространили сотни. Члены группы помогали пленным бежать из лагерей. Хорошо поставили разведывательную работу. Я лично с разведывательной целью побывал во многих пунктах Сталинской, Запорожской и Днепропетровской областей... Выводы. Нужно придавать особое значение документации. Иметь при себе паспорт с немецкой вкладкой, военный билет, биржевую книжку и справку с последнего места работы. При отряде должна быть рация. Желательно в органах власти — управы, полиции — иметь своих людей. Успех подпольной борьбы решает конспирация. Подпольщики должны знать двух-трех человек, не больше. Все решения передавать по цепочке. Даже я, как руководитель, не могу назвать всех, кто состоит в группе».

Занятый мыслями, Батула не заметил, как подошел к дому Принцевского. Тот ожидал его у калитки. Входя в дом, они задержались в коридоре.

— Послушай,— обратился Михаил Лукьянович.— Идут тревожные разговоры. В Крыму плохи дела, и под Курском немцы наседают.

— Только не паникуй,— отозвался Петр Федотович.— Вести, конечно, неприятные. Нужно предполагать, что немцы теперь из Крыма сюда свои войска перебросят. Черт возьми, без рации мы как без рук. Добытые сведения стареют.— Он замолчал, обхватил Принцев-ского за плечи.— И я, зятек, старею. Передвигаюсь через силу. Для руководства подпольем и для разведки нужны люди помоложе и поздоровее... А как там твоя шахта?

- Нормально. Лет на двадцать работки хватит,— ответил Принцевский.— Пока немцы не подохнут, будем откачивать водичку.

По лезвию ножа

 1

Закатное апрельское солнце, умытое недавним дождем, медленно уплывало за терриконик шахты «Ливенка». Александр Антонович смотрел на оранжевый шар, щурился и думал о предстоящей встрече с детьми. Рядом шагал молчаливый Ухлов. Они возвращались из города на Смолянку. С дамбы, разделявшей Первый и Второй пруды, спустились в безлюдный парк. На них дохнуло прохладой и пряным ароматом клейких листочков. Ничто не нарушало предвечерней тишины и покоя.

— Ты знаешь, Коля,— заговорил Шведов,— здесь и мои деревья растут. Городская комсомолия лет десять назад посадила этот парк. Смотри, как вымахали тополя.

С центральной аллеи они свернули на боковую и увидели стоявших у дерева офицера и женщину.

Будто увлеченные разговором, не обращая внимания на одинокую пару, подпольщики продолжали путь. Однако гитлеровец вышел на аллею и загородил дорогу. Достал из кобуры парабеллум и наставил на Шведова:

— Папир!

— Документы? Пожалуйста,— проговорил Шведов, сделал вид, что лезет в карман, и молниеносно отбил руку офицера с парабеллумом в сторону. Ухлов схватил ее, и тут же раздался выстрел. Пуля просвистела чуть выше головы Александра Антоновича. Остальное произошло в мгновение ока. В правом рукаве у Шведова была финка, и он вонзил ее фашисту под сердце. Николай добил его рукояткой парабеллума. Труп оттащили к пруду и бросили в воду.

Немка подняла крик. Подпольщики переглянулись и поняли друг друга. Ставить под угрозу свою жизнь и товарищей преступно... Ее постигла та же участь, что и офицера.

Александр Антонович снова не увидел свою семью. Он ушел на конспиративную квартиру в поселке шахты «Пролетар»...

Шведов анализировал крикливые статьи и заметки в «Донецком вестнике». Вербоноль слушал германское радио. Немцы утверждали, что не сила Советов, а небывалые морозы приостановили движение на восток. Фюрер, выступая в рейхстаге, ссылался на генерала-зиму. Европа, мол, уже сто лет не знала таких морозов. Доблестным солдатам пришлось вынести тяжкие испытания, а техника оказалась парализованной. Однако официальных сообщений об отступлении под Москвой и взятии частями Красной Армии Ростова не было. Лишь в январе газета опубликовала туманное сообщение: «Благодаря подтягиванию назад на время зимы ряда слишком выдвинутых вперед ударных клиньев германского фронта, в руки большевиков перешли некоторые местности».

Подпольщики знали, почему немцы «подтянулись назад» и что это за «некоторые местности». Они распространяли сводки Совинформбюро о победных боях минувшего года.

Недавно, читая газету, Шведов обратил внимание на намек о наступлении: оно-де начнется на центральном участке восточного фронта, войска возьмут Москву — и Россия падет. Однако свежие немецкие части стали в последние дни появляться в Сталино. На Первой линии разместился штаб группы армий «А», предназначенной для захвата Кавказа. Стало известно о пребывании Гитлера в Мариуполе. Он выступал в театре перед командирами воинских частей. Мариупольские подпольщики насчитали 42 генеральские машины в городе. Здесь же оказались представители норвежской, шведской, финской и даже японской печати. Проходил парад гитлеровской молодежи, специально доставленной на самолетах из Германии. Парад заснимали операторы кинохроники рейха.

В Мариуполе находились тыловая материальная база немецких войск, а также идеологический центр фашистской пропаганды на южном участке фронта: вещала радиостанция и выходила солдатская газета «Панцер, форан» *.

* «Танки, вперед».

По железной дороге в сторону Ростова шли эшелоны с танками и пехотой. На аэродромы прибывали новые эскадрильи. Заполнялись до отказа склады боеприпасов, обмундирования и медикаментов.

От опытного глаза разведчика ничто не ускользало. По одежде и по петлицам он определял род войск, по фигуркам и эмблемам на танках, машинах, фанерных щитах у городских зданий устанавливал свежие подкрепления.

Шведову приносили новые данные Вербоноль и Смоленко. Жора, знавший немецкий язык, вслушивался в разговоры офицеров и шоферов в гараже воинской части, где работал механиком. Узнавал, в каком направлении прокладываются и ремонтируются дороги, с каким грузом и куда ездят машины...

Связник к Шведову так и не пришел. Контакта с подпольным обкомом не было. Он должен был выйти на него с помощью Павла Волина, но того убили еще до прихода Александра Антоновича. Он дважды был в Горловке, где по данным ему координатам находился Семен Николаевич Щетинин. Однако их встреча не состоялась и не могла состояться, так как Щетинина по указанному адресу не было... В январе Семен Николаевич перешел фронт и доложил Леониду Георгиевичу Мельникову о развертывании борьбы в тылу врага. Бюро обкома утвердило его секретарем подпольного обкома партии вместо Платонова , и он снова перешел передовую, но в Горловку не попал. В сильную морозную стужу невдалеке от фронта Щетинин подорвался на мине. Почти закоченевшего, его на заре подобрал ехавший на саняхстарик и привез к себе в хату...

Всего этого Шведов, конечно, не знал. Он решил снова пробиться через фронт. Нужно доложить штабу о противнике и о состоянии промышленности Донбасса, рассказать о формах и методах борьбы с фашистами в условиях городов и поселков степного края. Хотел также получить новые инструкции и договориться о двусторонней связи.

О намерении отправиться на советскую сторону он сказал товарищам. Они собрались в квартире Борисова. Наступила тягостная тишина. За дверью Ксения Федоровна что-то выговаривала сынишке. Со двора доносилось урчание мотора — собирался уезжать на фронт Энгель.

— Да, полезный был для нас человек,— нарушил молчание Вербоноль.

— Чего ты Сашку хоронишь? — отозвался раздраженно Оленчук.

— Я про Фрица. Убьют на фронте.

— Жаль с тобой расставаться, Саша,— сказал тихо Борисов.— Начали мы не плохо.

— Продолжение будет обязательно,— подхватил Шведов.— Нас все больше и больше становится...

Прощались молча, он обнял каждого и ушел в темень. Переночевал у Тяпкиной, а утром увиделся с Кихтенко. Тот уже работал кондуктором на поезде, который курсировал между станциями Бальфуровка, названной немцами «Сталино-ост», и Ясиноватой. Шведов дал Александру Даниловичу адрес Борисова и предупредил:

— Пойдешь к нему с какой-нибудь тряпкой. Спросишь: нельзя ли обменять на курицу. Мол, желудком болеешь... А пока — с праздником тебя, с Первомаем.

— Спасибо,— ответил Кихтенко,— Невеселый он.

— Ну-ну, выше голову. До встречи, Данилыч.

И вдруг до щемящей тоски захотелось увидеть своих. Он пошел через базар, гудевший глухо и недовольно. Серые лица угрюмых и злых людей походили одно на другое. Что им до весны, до зеленых ветвей, приветно машущих теплому солнцу? В толпе раздавались выкрики мальчишек — перекупщиков газет.

— Немцы тоже празднуют Первое мая! Немецкое поздравление с праздником!

Александр Антонович пробился сквозь густую толпу и купил газету. Пробежал глазами страницу. В передовой говорилось о Первомае, как о празднике весны и радости пробуждения природы. «Заигрывают,— подумал он.— Из народного сердца не вытравить самое дорогое. Спекулируют на чувствах. Хотят использовать для подлых целей... Ну да, так и есть. Вот вывод». Шведов прочел призыв к жителям города быть верными немецкому командованию, великой Германии, которая освободила-де их от ига большевиков.

Задворками он пробрался домой. Хотя какой это для него дом? В городе живет почти четыре месяца, а к семье приходил раза три. В комнате кроме его матери Веры Борисовны, Нади, детей и Марии Анатольевны была ее тетка Ксения Иосифовна с двенадцатилетней дочерью. Старший сынишка Толя бросился к отцу. Прижалась к мужу Мария.

— Спасибо, милый,— прошептала она.

В это время раздался стук в дверь, Мария Анатольевна открыла. Оттолкнув ее, в комнату вбежали сотрудники Смоляниновской полиции Васютин и Дроздов.

— Наконец-то старый дружок объявился. Наш комсомольский вожачок,— проговорил Васютин, осклабившись. Растегнул пиджак и достал из кармана синей гимнастерки лист бумаги.— Вот ордер на обыск и арест... Давай! — приказал своему напарнику и направился на кухню.

Александр Антонович незаметно передал побледневшей жене документы на имя Гавриленко. Она сунула их за кофточку и бросилась к полицейским. Те отставили в сторону кухонный столик, отбросили коврик и открыли крышку в небольшой — по грудь — погребок-яму для хранения картофеля и овощей. Васютин забрался в нее, вслед за ним спрыгнула и Мария Анатольевна.

— Решил что-то подложить? — спросила она гневно.— Не выйдет!

Шведов поспешил к ним и тоже спустился в яму. Помог выбраться из нее жене; она пошла в комнату и стала рядом с Ксенией Иосифовной. Молча передала ей документы мужа. Та сунула их за пазуху. «А вдруг обыщут?» — с испугом подумала она. Полицейские по-прежнему были на кухне. Дроздов стоял над ямой, а Ва-сютин угрожал Шведову. Ксения Иосифовна взглянула на дочь. Подошла к ней, передала документы.

— Уходи отсюда,— шепнула она.— Я догоню тебя. Пока на кухне препирались, девочка вышмыгнула на улицу.

Александра Антоновича заставили вылезть из ямы. Васютин приказал ему положить руки на затылок и повернуться лицом к стене.

— Шелохнется — стреляй.,— сказал он Дроздову. Притихшая Надя схватила на руки Валерика. К бабушке испуганно прижался Толик.

«Так глупо влипнуть,— упрекнул себя Шведов. Пожалел, что не имеет при себе пистолета.— Какая сволочь выросла в нашей школе. Убить мало... Нет, хорошо, что я без оружия. Всю семью погубил бы...»

А Васютин обыскивал квартиру, рылся в шкафу, перетряхивал постель. Мария Анатольевна не спускала с него глаз. Не найдя ничего уличающего, он заложил руки в карманы и прошелся по комнате. Заглянул за штору и подозрительно быстро запустил за нее правую руку. Шведова метнулась к нему и отбросила штору. Васютин пытался спрятать за цветочный горшок наган.

— Ах ты гад! — выкрикнула она.— Что же ты делаешь?

Схватила его за руку и с силой подняла ее кверху.

— Не вышло в яме, так решил здесь подбросить! Улики нужны?

— Ладно, ладно,— перебил Васютин.— Хватит и того, что он коммунист и командир Красной Армии.— Подошел к Шведову, толкнул его плечом и приказал: — Двигай.

Следом в участок прибежала Мария Анатольевна, обратилась к начальнику.

— Вашего мужа арестовали как коммуниста и командира. Дело поручено вести следователю Попку, —сказал тот.

Марию Анатольевну будто пронизало током: она вспомнила документ, который хранился у матери. «Какое счастье, что она не выбросила его». Выскочила из кабинета и побежала домой. Прямо с порога бросилась к Вере Борисовне.

— Мама, помните, вам присылали справку из части, где служил Саша? — спросила она.— О льготах родителям красноармейцев.

— Это так давно было,— ответила старуха.— Но она сохранилась.

Вера Борисовна опустилась на колени перед шкафом, открыла нижний ящик и вытащила старую серую папку. Невестка нетерпеливо схватила ее, начала листать документы отца Шведова, метрические выписи, какие-то справки, читала их и шептала:

— Не то, не то.

Ее внимание привлек машинописный текст.

«Выписка из протокола партийного собрания,— прочла она и руки ее задрожали, слова расплылись. Потерла пальцами виски. Стала читать дальше: — Шведова А. А. исключить из. рядов партии за поведение, порочащее звание коммуниста. Принято единогласно».

Мария Анатольевна вспомнила рассказ мужа о его исключении из партии. В армию он поехал коммунистом. Показал секретарю партбилет и сказал, что личное дело прибудет следом. Но прошло полгода, а учетной кар-точки все не было. Запросили Сталино и получили ответ: документы отосланы вместе со Шведовым. Его обвинили в обмане, в потере документов, исключили из партии. Он поднял тревогу, послал письма товарищам с про-сьбой разобраться в недоразумении. Из Сталино прибыл нарочный со всеми бумагами, подтверждающими, что документы Шведова высланы своевременно, нашли того, кто расписался в их получении. Ротозеев наказали, Шведова восстановили, а выписка из протокола осталась на память о курьезном случае.

Слабость разлилась по всему телу Марии Анатольевны. На лбу выступили росинки пота. Она держала в руках спасительную бумагу. Но, вспомнив, ради чего затеяла поиск, снова принялась перебирать пожелтев-шие документы. Нужная справка лежала в расчетной книжке отца.

И вновь вместе с сестрой она побежала в полицию, но начальник куда-то уехал. Дежурный ничего не знал. Свидание с мужем не разрешил.

В десятом часу в камеру к Шведову пришел подвыпивший Попок. Флегматичный, медлительный человек. — С кем имею честь? — спросил он.— И за что?

— Я могу задать те же вопросы вам,— ответил арестованный.

— Вполне логично,— согласился следователь.— Я буду вести ваше дело.

— Если оно существует.

— Вот завтра и установим.

— Можно сейчас.

— Знаете, я устал.

Одиночная камера с деревянным топчаном и табуреткой была похожа на маленькую квадратную кухню — стены до половины выкрашены в синий цвет эмалевой краской, окно с решетками большое, не тюремное. Лампочка под самым потолком не горела. Александр Антонович долго не мог привыкнуть к темноте. К полуночи в камере посветлело, видимо, взошла луна, в оконном проеме проявились темно-голубоватые квадратики. Он поднялся с топчана и подошел к решетке. Провел по ней растопыренной пятерней, схватился за прутья обеими руками и дернул.

«А зачем? — спросил себя мысленно.— В моем положении нельзя давать повода для подозрений».

Вернулся к голому топчану, лег на спину, подложив под голову руки... Невольно в памяти восстановилась картина ареста, всплыли угрозы Васютина. Все время на языке были слова «коммунист» и «командир». Пы-тался подложить оружие — это самое надежное доказательство. «Стервец, знает, что сразу прикончат... А Муся молодец. Я не догадался, чего он полез в яму, а она... Спасла меня». Он схватился с топчана, опять подошел к темно-голубым квадратам решетки. Сделалось не по себе, заныло под ложечкой. Пистолет в яме,— значит расстрел без суда и следствия. «Милая»,— скорее простонал, а не прошептал он и не нашел больше слов, чтобы высказать свою признательность и любовь к ней.

Долго стоял у окна, держась за решетку обеими руками. Ничто не нарушало ночного покоя в одноэтажном доме полиции... Что будет днем? Какие обвинения предъявит длинный и тощий следователь по политическим делам? Флегматики бывают очень жестокими. Кто будет подтверждать принадлежность к партии — Васютин? «Откуда ему известно, что я коммунист? Кто-то сказал?»

Утром Шведова привели к Попку. Здесь подпольщик разглядел, что у следователя желтое лицо и коричневые мешки под глазами. Ему было лет пятьдесят.

— Садитесь,— предложил Попок, показывая на табуретку. Обратился к полицаю: — Васютина и Дроздова ко мне.

С Васютиным Шведов встречался в тридцатых годах, а Дроздова не помнил.

— Знаете этого гражданина? — спросил Попок инспектора и полицая.

— Как облупленного,— ответил Васютин.

— А вы? — обратился следователь к Александру Антоновичу.

— Знаю по поселку.

— Он был заядлым коммунистом,— перебил инспектор.

— Это верно?

— Верно. В партии был с тридцать второго года,—^ сказал Александр Антонович, пытаясь поймать взгляд Попка.— В тридцать шестом исключили как антисемита и за хищение социалистической собственности.

— Брешет! Чем докажет? — выкрикнул Васютин.

— А ты чем? — не сдержался Шведов.— Или тем, что был моим товарищем, пил со мной пиво и хвалил Советскую власть? Дала, мол, возможность человеком стать. Разве не так?

— Мало ли что было,— уже менее уверенно проговорил Васютин.

— Вот именно. Мало ли что было. Было да сплыло.

— Он советский командир,— сказал Дроздов.

— Да, был отделенным. Попал в окружение. Сдался. Взял и сдался в плен. Меня отпустили, потому что шел домой. Хочу жить и работать, как все люди. А чем я хуже вас? — все больше распаляясь, говорил Шведов, не давая опомниться Васютину.

К его удивлению, следователь выпроводил из кабинета обоих изобличителей.

— В самом деле, чем вы можете доказать, что исключены из партии и что были только младшим командиром? — спросил Попок.

— Не считайте хоть вы меня дураком,— сказал в сердцах Александр Антонович.— Я прожил более тридцати лет и кое в чем разбираюсь. Какого бы дьявола я лез на рожон, имея в кармане партбилет, а на воротнике командирские кубики? Я разве не знаю отношения немцев к таким?

— И все-таки, за что вас исключили из партии?

— Сапоги истаскал до дыр. Послали на склад носить обмундирование, ну я и заменил на новые. Пришили расхищение социалистической собственности.

— А антисемитизм?

— У нас комиссаром еврей был, особенно старался, ну я и назвал его жидом.

— Ладно, на сегодня хватит,— заявил Попок и поднялся.— Пошли.

Пять раз допрашивал следователь арестованного. Документы, принесенные Марией Анатольевной, подтверждали его показания. Васютин и Дроздов сказать существенного ничего не могли. Попок вынес заключение: Шведова из-под стражи освободить. Начальник участка с выводами согласился и велел привести арестованного к нему. Сказал Шведову, что отпускает, и добавил:

— Завтра в семь утра придете ко мне.

Всю ночь подпольщик провел в раздумьях. Часто выходил во двор. Табаку не было, и он брал в рот пустую трубку. Звезды, умытые недавним дождем, яркие и манящие, озабоченно глядели на землю. Доносился резкий запах бензина. Темные силуэты машин виднелись на улице. Их никто не охранял, как в мирные дни. Но машины были чужие, и не было мирных дней. В северной стороне города прошелся по небу прожекторный луч. Заревел мотор — даже на Смолянке слышно, как на аэродроме взлетают ночные бомбардировщики. «Что же делать? Идти или не идти в полицию? Может, покинуть город? Начнут таскать Марию, мать. Уничтожат их... А дети? Но что это я? Забыл о деле. Конечно, будут предлагать какую-нибудь мерзость».

Припомнил разговор с секретарем ЦК Компартии Украины и секретарем обкома перед отправкой в тыл. «Используйте малейшую возможность для внедрения в немецкие органы и ^АЯ своей легализации,— предложил секретарь.— Но, понятно, не в ущерб заданию. Лучший источник информации — сам враг. При легальном положении легче работать».

Он пошел по коридору пустого дома. До войны в нем жило девять семей. Теперь— только его семья, и еще комнату занимала одинокая женщина. Четыре эвакуировались, а три — еврейские — немцы расстреляли. Под свободными квартирами — глухие подвалы, в которых прятался Николай Ухлов. Сегодня он ночует на Октябрьском поселке. Смоленко уже вторые сутки на работе. Он и Ухлов сделали между подвалами проходы. Влезешь в разбитое окно пятой квартиры, а выйдешь в третьей. Дом находится рядом с кочегаркой, за ней начинается овраг и тянется в сторону пруда. От него рукой подать до центра города. Шведов хорошо представил путь из города к подвалам. Из них незаметно ушли Ухлов и Авери-чев. Значит, можно незаметно и прийти. Рядом — здания, в которых разместились немцы. Никто не подумает, что под носом у них могут собираться подпольщики.

Шведов возвратился к своей квартире. В дверях стояла жена. Трепетная, беззащитная, близкая до боли, прижалась к Александру и заплакала. Через силу сдерживала глубокие всхлипы.

— Не надо,— прошептал он и прижал ее голову к груди.— Все будет хорошо. Я совсем спокоен, Мусенька. Это хорошая примета... Иди к ребятам.

Она с трудом оторвалась от мужа.

— Хорошо,— глотая слезы, проговорила тихо и, словно тень, бесшумно скрылась в комнате.

А он все ходил и ходил по коридору. Постепенно стали блекнуть и стушевываться тени. Наступил новый день, может, самый решающий в его жизни. Не с кем сейчас посоветоваться, поспорить и убедиться, что в со-здавшейся обстановке он поступает правильно. Сам себе хозяин и судья, он в то же время не принадлежит себе. Ошибка может произойти не из-за душевных колебаний или измены, а по неопытности, по обстоятельствам, предвидеть которые почти невозможно в чрезвычайно сложных условиях смертельной схватки с фашизмом.

Он пришел к начальнику в назначенное время, но тот уже потерял к нему интерес. Его беспокоили настоящие коммунисты, настоящие враги, которые наверняка обошли бы полицию десятой стороной.

— Зайдите к следователю,— сказал начальник. Попок просветлел, увидев Шведова, значит, он действительно тот, за кого выдает себя, иначе его и след простыл бы.

— Рад вас видеть, Александр Антонович,— улыбнулся следователь.— Мне поручено потолковать с вами.

— Слушаю.

— Вы, конечно, понимаете сложность нашей работы. Вот и с вами произошла ошибочка. Знаете, недовольных прежней властью много.

«Какая же ты сволочь»,— подумал подпольщик.

— Слава богу, что с ней покончено,— продолжал Попок.— Но дух ее, носители, так сказать, еще существуют... Вы ведь местный житель?

— Да.

— Знали многих?

— Не очень. Кое-кого по-соседски.

— И теперь узнаете?

— Я не показываюсь на улице. Жена говорит, что почти все уехали или ушли в армию.

— Но вы вот вернулись. И другие могут последовать вашему примеру,— сказал следователь и замолчал. Придвинул ближе к себе блокнот.— Среди них могут быть и ваши знакомые.

— Возможно.

— Нам желательно знать о них. И вы можете помочь,

— Каким образом? — спросил Шведов, делая удивленное лицо. Он давно понял, куда гнет следователь. Но нужно было вытянуть из него как можно больше.

— Говорить мне о прибывших.

— Что же я, должен ходить по Смолянке и высматривать, кто где сидит? Докладывать вам, то есть работать на вас, а за какие такие, простите, шиши? — возмутился Александр Антонович.— Моя семья голодает. У меня нет средств к существованию...

— Вы меня не так поняли,— прервал Попок.— При случае. Мало ли где встретишься со знакомым... А вообще, чего резину тянуть? — вдруг оживился он и взмахнул рукой.— Я предлагаю вам сотрудничать с нами. О коммунистах сообщайте мне. Приходите прямо в кабинет.

— А меня первый полицейский задержит. Ну кто я такой без документов? К тому же мне необходимо ходить в села на менку. Любой потащит в кутузку.

— Сказанное вами я воспринимаю как согласие сотрудничать.

— А что делать? — неуверенно проговорил Шведов и сразу же добавил: — Но чур, честно.

— О чем разговор? Я сразу поверил вам,— ухмыльнувшись, ответил следователь. Открыл ящик стола и достал папку.— Здесь под седьмым номером ваше дело. Не сможете по какой-либо причине донести устно, сооб-щите письменно и поставьте семерку. А справочку сейчас оформим.— Он взял чистый листок бумаги, немного подумал и принялся писать, повторяя вслух: — Справка... Дана сия господину Шведову Александру Антоновичу, как свидетельство того, что он является сотрудником полиции. Учреждения, в кои он обратится, должны оказывать ему помощь и содействие. Начальник восьмого участка города Юзовки...

Они вышли в коридор. Следователь направился к начальнику. И снова горячая волна сомнений обожгла мозг Шведова: правильно ли он сделал, что дал согласие Попку? Нет, не для работы с ним, не для сотрудничества. У него будет подлинный документ полиции. Только из-за него стоило затеять игру со следователем. И самое главное — он уйдет из-под надзора. Когда его схватили, он не надеялся остаться в живых...

Следователь возвратился с заверенной справкой.

— Я жду сообщений,— сказал он. Шведов кивнул головой.

На улицу вышел с трудом, словно на ногах висели пудовые гири. Что-то тягостное сжимало грудь. Казалось, встречные пристально разглядывают его, хотя люди куда-то спешили, занятые своими тревогами и заботами.

Дома он пробыл минут десять. Мария Анатольевна торопила его. Александр Антонович поцеловал детей, Надю и мать. На кухне сказал жене:

— Обо мне будешь узнавать у Ирины Максимовны или Натальи Федоровны. Присылай к ним Надюшку. Жоре передай, пусть продолжает работу. Нам необходимы оружие и боеприпасы... Я недели две не буду в го-роде. Крепись, родная моя...

По дальним улочкам, по окраинам поселков Шведов добрался к Тяпкиной. У нее сидел родственник Борис Александров — парень лет восемнадцати.

— Вот мается человек,— сказала Ирина Максимовна.— Не знает, куда силы приложить.

Александров доверчиво посмотрел на гостя. Лицо у парня измученное, с провалившимися, как у старика, щеками.

— Чего грустный такой? — спросил Шведов.— Не болеешь?

— Душа ноет,— ответил Борис— Гоняются за мной, гады.

— Ты знаешь — и за мной,— сказал подпольщик и подмигнул.

— А я дурак набитый... Наломали мы с батей дров до войны. Дали нам срок. Небольшой, правда. За хулиганство. Батю взяли на фронт, а я вот с бумажкой на руках. Пострадавший от Советской власти,— сказал он и криво улыбнулся, добавив со злостью: — Гады, ходят по пятам и уговаривают, чтобы к ним переметнулся. Меня Советская власть, дурня, воспитала, а я должен теперь на нее плюнуть в трудную минуту. Нет, дудки!

— А ты пошел бы через фронт?

— Конечно. У меня и дружок рвется туда.

— Ты уверен в нем?

— Во — человек,— ответил Александров и показал большой палец.— Вышел из окружения, сержант. Я его еще с пацанов знаю. Гриша Тихонов.

— Познакомить можешь?

— Сбегать?

— Погоди,— остановил Шведов.— Ты ведь за свою откровенность можешь и поплатиться. Меня не знаешь, а все выложил, как на духу.

— Тетя Ириша не познакомит с кем попало,— ответил Борис.

— Тогда ясно. Что ж, руку на дружбу. Постараюсь помочь твоему товарищу. Я на той стороне кое-кого знаю.

В тот же день Александр Антонович пошел к Стояновским. Наталья Федоровна была встревожена. Зашептала на ухо:

— У меня собралось десять человек пленных. Пришли ночью.

— Вот и прекрасно,— обрадовался он.

— Но может нагрянуть полиция.

— Я их сегодня отведу к нашим.

...Ночь выдалась сырая. Люди торопились уйти подальше от лагеря. Кто-то в темноте сказал:

— Будь проклят этот город.

— Чем же он тебе не понравился? — спросил Александр Антонович.— Я в нем родился и вырос. Сейчас веду тебя, чтобы укрыть от смерти. А кто тебя спас, ты знаешь?

— Какая-то женщина.

— Видишь, какая-то. А она тоже из этого города.

— Что, Петро, загнали в угол? — отозвался глухой голос— В самом деле, мы на радостях даже имя не спросили ее. А тебя как кличут?

— Сашей. А она — Тамара. Но я ее ни разу не видел, — сказал подпольщик.

Несколько минут шли молча. Начало светать. Кто-то предложил зайти в лесозащитную полосу и отдохнуть.

— По всей земле таких Тамар не сочтешь нынче,— заговорил круглолицый парень с родинкой на губе.— Промелькнули мы в их жизни, что мотыльки. А ведь человек человека спас

— Может, завтра ее схватят и расстреляют. За меня, за тебя расстреляют,— отозвался белобрысый сухопарый мужчина, садясь на землю.— Знает, на что решилась. Я могу снова на фронт попасть. Убью фашиста одного, десятого, сотню. Победу встречу, вернусь домой. Обзаведусь семьей. А ее не будет... Человека спасает человек.

— Но человек человека и убивает,— возразил глухой тенор.

— Разве фашист человек? Это тварь на двух ногах,— сказал сосед Шведова в нахлобученной на уши пилотке.

— Товарищи, я предлагаю спор перенести в более благоприятную обстановку,— вмешался Александр Антонович.— Нужно торопиться.

Он думал о своих спутниках. Еще вчера они были на краю гибели, но их волновала судьба страны и народа. В этом, видимо, и проявлялось великое отличие советского бойца с ясным сознанием выполняющего свой долг, от гитлеровского солдата, слепого исполнителя чужой воли.

Александр Антонович вспомнил доклад Сталина о 24-й годовщине Октября, в котором приводились страшные слова Геринга: «Убивайте каждого, кто против нас, убивайте, не вы несете ответственность за это, а я, поэтому убивайте!»...

Они обошли хутор. Солнце поднялось над горизонтом, стало золотым. Подул ветерок, взъерошив молоденькие акации в посадке. На дороге показались меняльщики с тачками и с мешками за плечами.

Шведов сдал спасенных из лагеря жителю села Кер-менчик, связанному с подпольем Сталино, и сразу же ушел. Полицейская справка стала для него пропуском и охранным документом. Путь его лежал к дороге Мариуполь-Ясиноватая, где проходили воинские эшелоны, а на станциях расположились подразделения германских частей.

 2

Как ни торопил Александр Антонович своего напарника Новикова, все же пробиться к своим возле Славянска они не успели — немцы прорвали оборону и железно-огненной лавиной двинулись вперед. Вслед за ними идти было бессмысленно. В кровавом фронтовом месиве искать тех, кто послал его в тыл,— безрассудная затея. Нужно возвращаться в город.

...Смоленко в условленном месте передал Борисову просьбу Шведова собраться на совещание.

Дома Жора подошел к Наде и, улыбаясь, спросил:

— Ну как, я сойду за кавалера?

— С ума сошел! — воскликнула девушка.— Какие теперь кавалеры?

— Скучно стало. Сегодня воскресенье. Заглянул к твоей соседке, а у нее, оказывается, огромная комната. Танцы устроить бы и пригласить... Знаешь кого?

— Кого?

— Солдат,— выпалил Смоленко.

— Ну тебя,— недовольно сказала Надя и собралась уходить, но он придержал ее:— Так Саша просил...

Смоленко привел солдат, которых знал по гаражу, потом исчез.

В парке его ждали Борисов и Вербоноль. Он повел подпольщиков скрытным путем. Возле насыпи бездействующей железнодорожной ветки огляделся и махнул рукой. Его спутники по одному перебежали через насыпь и оказались в балке, заросшей маслиной и боярышником.

К полупустому дому, в котором жила семья Шведова, подошли из-за кочегарки. Подобрались к разбитому окну крайней квартиры и услыхали музыку. Вербоноль схватил Жору за руку. Борисов присел и выхватил из кармана пистолет.

— Порядок,— проговорил Смоленко.— Отвлекающий маневр.

Они забрались в пустую комнату, прошли на кухню, через люк спустились в подвал.

— Ждите меня,— сказал Жора и поднялся наверх.

Закрыл люк, забросал его хламом и вышел в коридор. В средней квартире стоял шум, слышалось шаркание сапог, плыла мелодия танго.

Освещая тусклым светом фонарика знакомые лица, Шведов молча пожал руки товарищам. Попросил их сесть в кружок. Под глухой стук каблуков и приглушенные голоса рассказал обо всем увиденном и пережитом им недавно.

— Теперь фронт от нас далеко,— говорил он.— Установить связь с той стороной почти невозможно. Но это не значит, что мы должны отказаться от попытки пробиться к своим. Мы оказались в глубоком тылу противника, тем большая ответственность легла на наши плечи. Мы были и остаемся представителями Советской власти на оккупированной территории...

Его слушали, не перебивая. Каждый понимал, что наступление немцев принесет еще большие испытания подпольщикам... На передовой враги перед глазами, а за спиной советская земля с оружием и боеприпасами, с хлебом и газетами. А здесь враг, явный и тайный,— рядом. Явного можно застрелить в доме или в темном переулке. Подстеречь у подъезда машину и бросить гра-нату. Но такая потеря для оккупантов ничтожна, а для населения — трагична. Убийство из-за угла на руку гестаповцам. Они схватят десятки, сотни невинных и расстреляют. Главное — донецкий край не должен работать на врага.

Фашисты, чувствуя свое бессилие преодолеть молчаливый гнев народа, пошли на пропагандистские уловки. Немецкие власти, заявляли они, прилагают большие усилия для восстановления мирной жизни в городе, ста-раются наладить нормальные взаимоотношения германского командования и восточных жителей, а бандиты — подпольщики и партизаны — сознательно мешают этому. Значит, они враги не только германского солдата, но и собственного народа.

Вот почему нужно искать новые и новые формы подпольной борьбы, приемлемые в условиях донецкого края. Учиться самим и учить других. Тактика в отношении явных врагов ясна — продуманные диверсии, чтобы подозрения не падали на невинных. Значительно труднее вести борьбу с тайными врагами. Это не чужеземцы, а местные жители, предатели, которые за жалкую подачку служат фашистам верой и правдой.

Но есть еще враг, поражающий самое сердце: паника и уныние. Он превращает людей в безвольных и послушных рабов. Нужна борьба за каждого человека, неослабная, ежедневная. Листовки и прокламации регу-лярно будоражат город. Но необходимы и боевые действия, непохожие на обычные партизанские нападения. Вокруг лесов нет, скрыться негде.

В темном подвале совещаются товарищи по трудной борьбе.

Наверху по их заданию русские девушки танцуют с немцами...

— И последнее,— вновь заговорил Шведов.— Наша группа перерастает в отряд. Цепочки множатся, примыкают все новые люди. Связь со станцией устанавливается крепкая. Нам необходимо организационно закрепить руководство отряда.

— А что тут закреплять? — возразил Борисов.— Ты наш командир. Присланный, значит, закрепленный.

— Верно,— отозвался Вербоноль.

— Это еще не все. Я предлагаю избрать заместителем Бородача.

— Только его,— поддержал Оленчук.

— Возражений нет? — спросил Александр Антонович.— Голосую.

Он повел фонариком. Все девять человек подняли руки.

— У меня есть предложение,— заговорил Андрей Андреевич,— Считаю, что командир всегда должен иметь под рукой помощников. Пусть сам решит, с кем ему сподручней будет.

Шведов назвал Григория Тихонова и Ивана Покусая. После совещания он предупредил Тихонова:

— Будем снова готовиться к переходу фронта. Если сможешь, приготовь надежные документы.

Григорий взял справку у Александрова, удостоверявшую его пребывание в заключении, по ее образцу написал такие же для себя и Шведова, попросил Чибисова отпечатать их на машинке. Сделал штамп, печать, подписи и показал документы командиру. Тот долго и придирчиво рассматривал их.

— Неужели фиктивные? — удивился он.— У тебя же золотые руки.

— Жизнь и не этому научит.

— В подполье тебе цены не было бы.

— Нет, я все же пойду.

Вскоре к отряду примкнул еще один местный житель, испытавший горечь окружения,— Иван Бобырев. Александр Антонович знал его еще подростком, шахтарчуком, когда тот работал камеронщиком на одиннадцатой шахте.

Встретились они случайно. Солнце стояло в зените, июльская жара набирала силу. Александр Антонович снял пиджак и, перекинув его через руку, торопливо шагал по дамбе между Первым и Вторым прудами на Смо-лянку к Оленчуку. Слева зеленел тихий, вытянувшийся, как подросток на длинных ногах, молодой парк, посаженный городской комсомолией в тридцатых годах. Где она теперь, шумная братва Смолянки, готовая на все, чтобы только подымалась свободная страна. Его сверстники застали купцов и лавочников, хозяев шахт и жандармов. После гражданской войны они смотрели сияющими глазами на своих отцов, которые возрождали раз-рушенные заводы и шахты, учили огольцов, как нужно работать. А те вытягивались и становились похожими на тонконогие топольки и клены.

Справа кто-то крикнул:

— Саша! Шведов!

У пруда стоял худой мужчина. Шведов приложил палец к губам. Они пошли навстречу друг другу.

— Ваня! Какими судьбами?.. Давай уйдем отсюда.

— У меня здесь дети купаются.

— Забирай их.

Бобырев позвал ребят, и они пошли в посадку. Забрались под кусты. Мальчишек попросили побегать рядом.

— Живой,— выдохнул Александр Антонович.— Я от Васютина слыхал, что ты ушел в армию добровольцем.

— Он же в полиции!

— Там и слыхал. Донес на меня. И друг, мол, его Ванька Бобырев за большевиков воюет.

— Подлюка,— выругался Иван Иосифович.— Он из шахтерской дивизии дезертировал.

— Вон оно что... А ты как здесь оказался?

— Длинная история... Еле выкарабкался,— ответил Бобырев.

В сентябре сорок первого года полк особого назначения, в котором служил Бобырев, с ходу бросили в бой под Чернухино на реке Самаре. Три дня отбивали атаки немцев. На четвертый сзади из тумана выползли танки со свастикой. Бойцы заняли круговую оборону. От разрывов бомб и снарядов земля подымалась на дыбы. Бобырев оказался засыпанным мокрым черноземом. Товарищи откопали, он пришел в себя, осмотрелся и понял, что уже в плену. Их отправили в Днепропетровскую тюрьму. Во время работы на заводе он бежал. В районе Кайдаков местные подпольщики переправили через Днепр... Уже на Донетчине, возле села Алексеевки, Бобырев натолкнулся на полицая. Тот запер его в кладовой. Иван стал ему говорить, что в соседнем селе Алексеевке живет его тесть. Оказалось — и полицай оттуда, знал тестя.

— Коли так, иди к нему,— разрешил он задержанному.

В первый день сорок второго года на пороге хаты своего тестя измученный и больной Бобырев свалился без сознания. К нему бросилась жена — она пришла за-продуктами к отцу из Сталине

— Две недели провалялся в постели,— рассказывал Иван Иосифович.— Еле отходили. В родную хату привезли на больших санях. Жена со своей сестрой... Немцев у нас на поселке нет, но на улице я показываюсь недавно. Знакомый в управе помог достать справки и паспорт. Он и Тоне Карпечкиной сделал документы.

— Я с ней виделся по весне,— отозвался Шведов.— Ну что ж, откровенность за откровенность... Я здесь по заданию. У нас есть группа. Захочешь, буду рекомендовать.

Иван Бобырев сразу же включился в работу. Во время очередной встречи он сказал:

— У меня есть возможность поступить на четвертую Ливенскую. Немцы собираются пустить шахту. Постараюсь помешать этому...

После мучительных месяцев переживаний и волнений у Ивана Иосифовича появилась цель, ради которой стоило жить.

 3

Представители германского командования ликовали. На 20 июня с высочайшего разрешения коменданта города генерала Киттеля было назначено совещание в городской управе. Полетело распоряжение во все рай-онные управы и участки полиции: председателям, начальникам, их заместителям прибыть на высокое торжественное собрание.

Ровно в четырнадцать часов в зале заседания управы появились генерал Киттель, его советники доктор Шмидтгрубер и майор Норушат. Их встретили Эйхман, Шильников и Вибе, который после успешного пребывания на посту редактора «Донецкого вестника» занял должность секретаря управы.

Киттель выбросил вперед руку и пошел на сцену. Заговорил монотонно и безразлично. После нескольких фраз поворачивал голову к переводчику, и в зал летел глуховатый голос длинного белобрысого немца:

— Господин генерал-майор Киттель приветствует городского мера господина Эйхмана, меров районов, начальников полиции и всех присутствующих... Он, генерал-майор Киттель, является представителем германского командования, представителем той армии, которая сегодня начала последнее наступление на большевиков...

Затем комендант стал говорить о задачах городских и районных управ. Переводчик повторял:

— Господин генерал указывает, что городское управление и полиция должны быть друзьями народа. Господин генерал запрещает бить население и применять телесные наказания... Генерал желает, чтобы клевета и доносы прекратились. Авторитет имеет только тот, кто сам точно выполняет все приказы и безукоризненно ведет себя в частной жизни. Генерал благодарит городское управление за усилия, которые были приложены до сих Пор, и думает, что в дальнейшем будут приложены еще большие усилия и усердия для плодотворной работы горуправления на пользу государства.

Затем к рампе подошел военный советник доктор Шмидтгрубер. Он по примеру генерала приветствовал совещание. Без особого перехода заявил:

— Полиции приказано снять всякие знаки различия, носить только повязки. Это для того, чтобы не было путаницы в форме... В полиции еще недостаточно крепкая дисциплина. Был случай, когда инспектор арестовал начальника участка и донес о его неправильных действиях. Это случилось потому, что инспектор хотел сесть на место начальника...

Отнюдь не должно быть пьянства и взяточничества. При помощи ремня нельзя работать на допросах. Очень много бьют только тогда, когда чиновники ленятся работать. Избиение арестованных запрещается. С другой стороны, военное командование довольно работой полиции, в особенности борьбой ее с партизанами.

Следует создать орган для оказания помощи населению. Этот орган должен быть добровольным и располагать продуктами питания, платьем, деньгами, чтобы оказывать помощь. Сейчас нужно думать о зиме. Снабдить население углем... Самое тягостное время прошло, сейчас положение из месяца в месяц будет улучшаться. В важных случаях при острой нужде командование будет предоставлять кредит.

Шмидтгрубер повернулся к Киттелю и проговорил:

— Я закончил, господин генерал-майор.

Эйхман предоставил слово Норушату. Длинный, затянутый в мундир, с надменным лицом, выхоленный немец поднялся со стула. Заговорил неторопливо, с достоинством. Переводчик бесстрастно повторял за ним:

— Господин военный советник выражает удовлетворение, что город приведен в чистый вид. Нужно всегда содержать его в чистоте, следить за чистотой и в частных домах. Особенно за уборными... Когда господин советник приезжает в район, то по состоянию и чистоте уборных заключает о порядке в управе и полиции. Полиция регулярно должна делать обход улиц и домов.

Замечено, что люди содержатся под стражей без особых обвинений. Нужно брать под стражу только тогда, когда есть основания полагать, что обвиняемый скроется или же будет нарушать правила светомаскировки, подавать сигналы, в других случаях нецелесообразно загружать камеры, которых у нас мало.

Господин Норушат указывает, что допрос арестованных должен быть закончен в двадцать четыре часа. Камеры всегда нужны для свежих преступников.

Переводчик замолчал. Норушат и Шмидтгрубер подошли к Киттелю, рядом с ними оказались Эйхман и Шильников. Немцы пожали им руки и, сопровождаемые переводчиками и адъютантами генерала, строевым шагом покинули зал. Присутствующие провожали их стоя. «Донецкий вестник», сообщая о совещании в управе, не дал изложения речей коменданта и советников, однако их выступления стали известны подпольщикам. Через три дня в городе появились листовки. В них говорилось: «Бандит, врываясь в дом, грабит и убивает молча, прикрыв свое лицо маской. Оккупанты выдают себя за культурных людей. Дела палачей они прикрывают лицемерными словами. Генерал Киттель заявил, что полиция должна быть другом народа. Она уже доказала это — провела семь облав на базарах, арестовала несколько тысяч советских людей, которых оккупанты расстреляли и бросили в шурф шахты на Калиновке. Полиция вылавливает наших бойцов, питая дружеские симпатии к народу, и загоняет их в лагеря смерти.

Господин генерал великодушно запрещает бить население и применять телесные наказания, зато солдаты и полиция стреляют без предупреждения в тех, кто проходит по улицам после семи часов вечера.

Лицемеры разоблачают сами себя. Они, видите ли, довольны работой полиции, особенно ее борьбой с партизанами. А для них партизаны — каждый честный человек, который не хочет работать на оккупантов, кто помогает облегчить участь военнопленных, кто сочувствует своим сыновьям, отцам и мужьям, сражающимся на фронте за свободу своей Родины. Но господа из военной комендатуры рано справляют торжество. Их ничто не спасет от возмездия».

Листовку обнаружили в полиции. Шильников рвал и метал.

— Нас похвалили за борьбу с партизанами, а это что? — шипел он, размахивая листком перед собравшимися начальниками участков.— Как могли на совещание проникнуть эти бандиты?

— А может, среди немцев кто работает? — подал голос инспектор девятого участка.

— Дурак! — взревел Шильников.— Это большевистская пропаганда. Вас в первую очередь перешерстить надо. Дармоеды!

Десятка два листовок Иванова принесла с собой, чтобы отдать их Богоявленской и Халиту Юнисову из Макеевки. Знакомство с ним произошло зимой. Оно бы закончилось для Сони трагически, окажись Юнисов подлецом.

До начала работы оставалось с полчаса. Иванова заправила восковку и сделала первый накат. Вдруг открылась дверь и на пороге появился незнакомый человек. От неожиданности Соня выронила листовку.

Высокий темнолицый мужчина с черными подвижными глазами поднял ее и увидел заголовок: «От Советского информбюро».

Он резко повернулся и прикрыл дверь, бросив взгляд на спящего в углу ребенка. Прислонился спиной к двери и стал читать сводку.

Соня окаменела. «Кто он? Выдаст или нет? Что же предпринять?» Но незнакомец улыбнулся и сказал с легким акцентом:

— Не волнуйтесь. Но впредь будьте осторожны... Я — Халит из Макеевки. Мне нужен главный агроном.

Неожиданный гость так же поспешно ушел, как и появился. У Сони весь день дрожали руки и подкашивались ноги. Домой шла нехотя. Немного успокоилась под утро. Никто за ней не приезжал. А перед глазами по-прежнему стоял высокий чернявый татарин с открытым взглядом и доброй улыбкой.

Через неделю Халит появился снова, протянул Ивановой сверток.

— Это для вас и ребенка,— сказал он.— Здесь белый хлеб и колбаса.

Соня стояла, не шелохнувшись. Халит подошел ближе.

— Мне нечем платить,— проговорила она.

— Я не возьму ни копейки. Если можете, то дайте черной краски.

— Она для материи не годится.

— Зато для бумаги в самый раз. Восковка у меня есть. В отделе пропаганды дадут плакаты. Портреты Гитлера и Геринга огромные, а с обратной стороны чистые.

— Но это же опасно.

— Конечно. Но вы женщина — и делаете. А мужчины должны наблюдать? — спросил он и тепло улыбнулся.

Соня дала ему краску. Ровно через неделю Юнисов привез муки.

— Какие новости с той стороны?

— А кем вы работаете? — в свою очередь спросила Иванова, показывая на сумку с мукой.

— Это неважно. Главное — могу помочь нашим людям.

Соня рассказала о новом знакомом Богоявленской.

— Вооружен, интересуется листовками. А меня подкармливает. Вот поглядите,— она вытащила из стола завернутый в бумагу кусочек белого хлеба.— Для вас берегла.

— Милая ты моя... Спасибо, родная,— проговорила дрогнувшим голосом Августа Гавриловна и прижала к себе Соню.

Спустя дней шесть Халит опять появился в ротаторной. С досадой сообщил, что у него ничего не получается с выпуском листовок.

— Негде отпечатать восковку. Может, вы сделаете? — попросил он.

— Я получаю готовые. Листовки давать могу. Вот, поинтересуйтесь,— сказала она и подала сложенный вчетверо листок.

В сообщении говорилось о боях под Воронежом.

— Очень тяжелые времена пришли. Почти по всему фронту наступают,— сказал Халит.— А мы тут молчим.

— Знаете что? Приходите ко мне домой,— сказала Соня и назвала свой адрес.

— Как штык буду.

Он пришел в назначенное время. Иванова познакомила его с Богоявленской и положила перед ними по десятку листовок. Тех самых, что так взбудоражили город и взбесили Шильникова.

— Это работа! — воскликнул Халит.— По свежим следам. Что скажете, Августа Гавриловна?

— А то, что рада,— ответила она.

Богоявленская поднялась и подошла к двери. Достала из кармана юбки кисет, свернула цигарку и закурила. По комнате поплыл густой махорочный дым. Курила молча, глубоко затягиваясь. Потом подсела к столу и спросила Юнисова в упор.

- А вы сами откуда? Чем занимаетесь?

— У меня в Макеевке мать и племянники,— ответил он.— В начале тридцатых годов работал на металлургическом заводе. Как активного комсомольца послали учиться в Москву. Потом армия, война, окружение. В общем, долгая и нелегкая эпопея. Стал работать, чтобы не оказаться в Германии или в лагере.

— Да...— сказала Богоявленская.— А вам не знакомы Гриша Ломоносов, Женя Дмитриев и Миша Волков. Служить с ними не приходилось?

— Дмитриева знал, но его звали Колей...

— А я тоже работала в Макеевке, на коксохимическом. Вы там никого не знаете из верных людей?

Юнисов ответил не сразу. У него были хорошие товарищи, но он пока решил умолчать о них.

— Нет,— сказал наконец Халит.— Но я сам могу не только распространять листовки.

Не сказал он и о Василии Григорьевиче Чумакове, с которым познакомился в те же дни, когда и с Соней. Расторопный Халит быстро сходился с людьми. Мать его знала директора госхоза в Кутейниково Софью Диль. Та бывала в Макеевке, и старуха попросила взять сына на работу. Госхозу требовался экспедитор. Юнисов оформился, и Диль направила его с мешком муки в Сталино к начальнику агроуправления Морозу. В другой раз, передав ему муку, он попросил от имени директора документ, дающий право госхозу заключать договоры на различные хозяйственные работы, покупать и продавать продукты. Начальник не отказал Юнисову. Диль осталась довольна им... Как-то сказала, что немецкому шефу нужен хороший сервиз. Халит решил попытать счастья в Сталино.

Базар находился возле сгоревшего универмага. Муки никто не продавал и не менял. По одежде и поведению экспедитор определял завсегдатая базара, менялу, скупщика и спекулянта. В сторонке стояла женщина в теплом пальто. В руках держала фарфоровую чашечку и блюдце. К ней никто не подходил. Юнисов поздоровался и высказал свое сочувствие. Постепенно разговорились. Жена военврача, преподававшего в мирное время в мединституте, голодала с малолетним сыном и больной матерью.

— Это у вас от сервиза? — спросил он, показывая на чашку.

— Да.

— Можно его весь посмотреть? Я могу предложить белую муку.

Она жила на Первой линии недалеко от почты. Зашли в квартиру. В шкафах много книг. На пианино — портрет мужа в армейской форме, на петлицах ромбы.

— Ого! — вырвалось у гостя.— Видно, большой пост занимает.

— Он погиб в финскую войну,— печально отозвалась женщина.

Юнисов почувствовал себя неловко. Быстро посмотрел сервиз и сказал, что возьмет его, хотя в нем кое-чего недостает.

— Но не сейчас,— поспешно добавил он.— В следующий раз. А это задаток,— и показал на корзину с мукой. Потом перевел взгляд на портрет.— Уберите его. Если немцы увидят, плохо будет.

На следующий день, забирая сервиз, Халит спросил, не знает ли она, у кого еще есть дорогая посуда.

— Пойдемте,— ответила женщина.— Тут недалеко живет интеллигентная семья.

Они спустились к Институтскому проспекту. В доме преподавателей индустриального института поднялись на второй этаж. Постучали в дверь, на которой было написано «Доктор В. Г. Чумаков». Им открыла миловидная стройная женщина. Халит сказал, зачем он пришел. Общительная хозяйка, показывая голубой сервиз, поведала о том, что до войны их семья жила очень хорошо, муж — профессор, преподавал в индустриальном институте, а она работала в медицинском. Сейчас голодают, вынуждены за кусочек сала продавать ценные вещи. Немцы дают хлеб из горелого зерна, хотя Василий Григорьевич занимает солидную должность в горнопромышленном округе «Ост», а ее дочь — переводчица у генерала из «сельхозкоманды». В то же самое время их постоялец — офицер Кокс, один из руководителей уп-равления, только птичьего молока не имеет. Людмила

Николаевна представила Юнисову тринадцатилетнего сына.

— Мы все прекрасно разговариваем на немецком языке,— заявила она.— А что это дает? Прозябаем!

Выложенные Чумаковой сведения заинтересовали гостя. Напасть на след человека, имеющего непосредственное отношение к восстановлению промышленности,— не так уж дурно. Халит дал задаток и сказал, что за сервизом приедет позже. Людмила Николаевна расстроилась и попросила приезжать поскорее, она подберет ему еще какую-нибудь дорогую вещь.

Юнисов был пунктуален: он отдал полностью муку и оставил задаток под новую вещь. Голубой сервиз отвез в Кутейниково. Комендант не скрыл своего восторга и распорядился снова выделить муки, масла и колбасы. Утром экспедитор в сопровождении солдата приехал к Чумаковой. Оставил все продукты и сказал, что ищет хрустальные рюмки.

— Я вам помогу,— отзетила она.— Спрошу у знакомых.

— Пожалуйста. И можете распоряжаться продуктами по своему усмотрению. Я полностью доверяю вашему вкусу и, конечно, вам.

Юнисову очень хотелось как можно дольше затянуть обменные операции, втянуть в них Чумакова и познакомиться с ним.

А Людмила Николаевна все больше откровенничала. Оказывается, она дочь князя, ее брат казачий полковник. На фотографии — красивый мужчина в военной форме. Вышла замуж за горного инженера, он из рабочей семьи, но талантлив.

— Мои родители Советскую власть не приняли, но мы русские, и немцам здесь все равно не бывать,— вдруг решительно сказала она.— Так и Василий Григорьевич говорит.

Юнисов слушал ее, не перебивая, потом стеснительно сказал:

— Вы меня простите. Я не все сделал в Юзовке. Не позволите ли переночевать у вас?

— О, как же я сама не догадалась предложить? — воскликнула Людмила Николаевна.— Будьте добры. У нас настоящий праздник сегодня. Вы нам столько вкусных вещей привезли. Мы приготовим такие блюда, что муж ахнет от неожиданности.

Вечером пришел Василий Григорьевич. Жена представила Халита, как ангела-хранителя, похвалила за обхождение и скромность.

— Халит Константинович тоже бывал в Москве,— сказала она.— Мы слушали одни и те же оперы в Большом театре.

— Когда это было! — отозвался с грустью Чумаков,— Развеялось как дым, как утренний туман.

За ужином разговор продолжили.

— Немцы надеялись быстро закончить войну,— сказал Василий Григорьевич.

— Видно, российские просторы не по зубам,— отозвался Юнисов.

— Они злы сейчас. Под Москвой их турнули крепко, на юге потеряли Ростов, а это ворота к кавказской нефти. В промышленности топчутся на месте.

Чумаков рассказал, что, когда немецкая хозяйственная администрация, разместившаяся в комбинате «Ста-линуголь», объявила о регистрации специалистов, первым прибежал профессор Иванов. Перед войной он выступил с патриотической статьей в «Комсомольской правде».

— Может, читали? — спросил Василий Григорьевич.— А теперь в «Донецком вестнике» оплевывает Советскую власть. Говорят, составил списки профессорско-преподавательского состава и отдал немцам. Некоторые с тех пор бесследно исчезли...

Юнисов возвращался домой встревоженный и возбужденный. Пожалуй, впервые он не мог решить задачу: как относиться к Чумакову? «Из рабочих, стал видным научным деятелем благодаря Советской власти. Допу-стим, остался на оккупированной территории случайно. Почему же пошел на службу к фашистам? Из-за хлеба? Впрочем, кем бы ок ни был, его надо попытаться использовать в нашей работе»,— рассуждал Халит.

Он снова шел к Чумаковым. Людмила Николаевна шепотом передавала последние новости. «Значит, есть радиоприемник,— заключил Халит.— А может, пользуются приемником Кокса в его отсутствие».

Чумакова за столом сокрушалась:

— Мы раньше собирались всей семьей. Всегда в мире, в согласии Я так любила сервировать стол красивой посудой.

— Сейчас нужно сохранить голову,— отозвался Василий Григорьевич. А у Халита спросил: — Так вы говорили, что жили в Москве? И чем там занимались?

— Учился в Коммунистическом университете народов востока, хотел стать юристом.

В армии Халит служил при прокуратуре, знал кое-что из юриспруденции.

Но проверка друг друга длиться бесконечно не могла. Чумаков поехал в Макеевку, якобы к своему брату, и зашел к матери Халита. Расспросил, жил ли ее сын в Москве, давно ли вернулся из плена. Юнисов. конечно, узнал об этом и при встрече сказал Чумакову:

— Вы, надеюсь, поняли, что меня меньше всего интересует посуда? У нас, я думаю, есть общие интересы... Но давайте начистоту. Если со мной что-либо случится, это будет небезопасно для вашей семьи.

— Чем могу быть полезен? — спросил профессор и попросил гостя придвинуться ближе.— Говорите вполголоса.

Они сидели в кабинете Василия Григорьевича. Он взял том Льва Толстого и, раскрыв его, положил на колени. Халит зашептал:

— Как можно больше о промышленном потенциале нынешнего Донбасса. Планы немцев... Шрифт, бумага, Машинка, восковка, копирка. Все по мере возможности. Текущая информация о делах в управлении «Ост» и других промышленных организациях.

— Согласен,— так же полушепотом ответил Чумаков.—Для связи в экстренных случаях я познакомлю вас с моими родственниками в Макеевке.

— А к вам будут приходить люди от меня. Менять продукты на вещи.

Юнисов приносил сведения о военных объектах и складах Богоявленской. Как экспедитор, он разъезжал на велосипеде по делам госхоза. То высмотрел нефтяной склад на Смолянке, который можно взорвать, то склады горючего в Кураховке и в Харцызске — к ним подобраться бы ночью... Августа Гавриловна говорила о них Дмитриеву, Ломоносову и Волкову. Днем они отсиживались в квартире, а на ночь уходили. Возвращались с гранатами и пистолетами, Четыре пистолета подпольщица спрятала сама. Волков доставал на бирже труда у знакомой бланки аусвайсов. Их заполняли каждый раз на новые имена. Однажды ребята пришли улыбающиеся, довольные. У Гриши брови опаленные.

— Где это тебя? — спросила Богоявленская.

— Хотел шашлыка попробовать,— вместо него ответил Волков.

— Не рассчитал,— отозвался Гриша.— Бензин, он знаете какой? Все вспыхнуло моментально.

— Что вспыхнуло?

— Ну ладно, хлопцы, хватит,— уже серьезно сказал Волков.— Зажарили мы сегодня вечером нескольких пьяных фрицев в казино на Калиновке. Подожгли кодло, подперев все выходы.

— Ну и ну,— проговорила Богоявленская и покачала головой.

Она сожалела, что не может направить всю их энергию на продуманные операции. Бесшабашность, при всем мужестве, может подвести ребят. Но каждый раз на серьезный вопрос они отвечали шутками или наме-кали, что еще одного или нескольких фрицев отправили в рай.

Последнее время целыми днями пропадали на Первом и Втором прудах. В парке оборудовали тайники, хранили в них офицерское обмундирование. Переодевались и шли на берег, где купались немцы. Волков оставался на стреме, а Дмитриев и Ломоносов лезли в воду.

Довольные солдаты перекликаются, фыркают, как лошади, от удовольствия. Красота, черт возьми! Не так уж плохо быть вдали от фронта, пуля тебя не подстерегает и даже поплавать и понырять можно. Двое кувыр-каются, уходят под воду и снова появляются на поверхности пруда.

— Камрад! — кричит, отплевываясь, рыжий немец. Незнакомцы подплывают к нему.

— Гут... вассер,— говорит Гриша.

А Женя по грудь выпрыгивает из воды и, сложив руки, уходит в темную глубь. Выплывает позади рыжего. Тот доволен, принимает вызов и окунается с головой. За ним нырнули Женя и Гриша. Через минуту они всплыли. А рыжая голова так и не появилась...

Дмитриев и Ломоносов вышли из воды, оделись. Волков похлопал их по плечу.

— Чистая работа,— сказал он тихо.— Попробую и я. Товарищи не спускали глаз с Михаила. Тот поплавал неподалеку от группы немцев и нырнул. Через мгновенье чья-то голова пошла под воду... Волков выплыл на поверхность метрах в тридцати от места, где купался немец.

В этот день разгневанный Норушат продиктовал секретный приказ командирам частей, расквартированным в Сталино. Он запрещал купаться в местных прудах солдатам и офицерам, так как в них уже утонуло семь человек.

 4

Однажды Соня мечтательно сказала Богоявленской:

— Эх, достать бы пишущую машинку.

Августа Гавриловна еще до войны видела машинку у своей ларинской знакомой. Пошла к ней и без обиняков предложила печатать листовки. Женщина побледнела, замахала руками.

— Бог с вами, бог с вами,— запричитала она.— Ничего не слыхала, никого не видела.

Расстроенная, возвращалась подпольщица домой. Как духовно и физически уродует человека страх. На лице у знакомой глубокие морщины, глаза ввалились — живой труп.

В воскресенье Богоявленская снова пошла на Ларин-ку. В длинной юбке, босая и, несмотря на солнечный день, повязанная черным платком. Неторопливо открыла вторую от угла улицы калитку и вошла в нее. В глу-бине двора, в дверях низенького домика стояла Чистякова в легком светлом платье без рукавов. Вошедшую женщину приняла за нищенку. Но вглядевшись, вскрикнула, узнав под низко повязанным платком живые глаза Августы Гавриловны.

— Да, да, это я. Не удивляйтесь,— прошептала подпольщица.

— Родная моя, вас невозможно узнать!

Они вошли в дом. Ольги Александровны не было.

— Я к вам за помощью, Ира,— сказала гостья.— Людям необходимо рассказывать правду. Но устной пропаганды мало. Я предлагаю слушать сводки Совинформбюро, печатать их на машинке и на ротаторе.

— Можете располагать моей квартирой,— ответила Чистякова.

— Спасибо, Ирочка, я не ошиблась в вас,— сказала Богоявленская и, ободренная согласием Ирины Васильевны, спросила: — У вас нет надежного человека, разбирающегося в приемниках?

— Сразу два. Меня недавно познакомили с инженером Виктором Грицаенко. А Костя Беленко учился у моего мужа. Оба военные, вышли из окружения. Могу познакомить.

— Пока не нужно. В лицо они не должны знать меня... Размножение листовок я беру на себя. А машинку для печатания восковок будем искать. Переправим ее вам, Ирочка,— как о решенном сказала подпольщица.

По пути домой она завернула к Шаповаловой. Мария Ивановна усадила гостью к столу. Чай, заваренный молодой мятой, немного горчил, напомнил деревню и вечера с тополями, облитыми лунным светом. Августа Гавриловна сидела молча, грустная, уставшая.

— Уж не больны ли вы? — спросила хозяйка.— Или дома беда?

Богоявленская подняла голову и сразу преобразилась.

— Ну что вы? У нас все хорошо... Знаете, я обещала одному человеку достать пишущую машинку, но где — не знаю.

— Пишущую?— переспросила Шаповалова.— А если я поспрашиваю у знакомых?

— Ой, вы забыли, какое сейчас время.

— Я осторожно. Не все же люди подлецы.

В поисках машинки Августа Гавриловна по рекомендации Халита побывала у профессора Чумакова. Василий Григорьевич передал ей типографский шрифт, который она принесла к Ивановой. У нее был Юнисов, и они долго рассматривали буквы, ломая голову, как их приспособить для печатания.

— Очень сложное дело,— наконец сказала Соня.— И на обычном ротаторе можно выпускать целую газету. Только дайте восковку.

Халит ничего не сказал. Через день он принес к Соне приемник.

— Это подарок вашей группе от профессора.

Богоявленская переправила приемник по частям к Чистяковой. Ирина Васильевна встретила Костю Бе-ленко и сказала:

— У меня стоит разобранный приемник. Сообщи Виктору. Он живет у сталевара Максименко.

Беленко пошел на Оборонную улицу. Дочь Максименко показала на дверь квартиранта. Костя без стука открыл ее. С кровати соскочил средних лет мужчина с чуть побитым оспой лицом. В руках он держал пистолет.

— Я от Ирины Васильевны,— дрогнувшим голосом сказал гость.

— Понятно,— облегченно проговорил мужчина.— Мог бы кокнуть... Давай знакомиться.— Он поднялся и протянул руку. — Виктор.

— Костя,— ответил Беленко и добавил:— Ирина Васильевна передала, что у нее стоит разобранный приемник.

— Лады... Да ты садись,— предложил Виктор, показывая на стул. Сам опустился на кровать.— Черт! Никак не приду в себя. Думал — облава.

Виктор Яковлевич Грицаенко появился на Ларинке весной. Бригада морской пехоты, в которой он служил, попала в окружение между Бахчисараем и Джанкоем. Оставшиеся в живых попытались пробиться к Севастополю, но потеряли половину людей и повернули назад. Грицаенко пришел в Сталино, где до войны работал старшим инженером-огнеупорщиком центральной лаборатории металлургического завода. Его квартира оказалась занятой чужими людьми. Измученный, голодный, постоял у забора и побрел по знакомой улице. Встретил старого прокатчика Макеева. Тот едва узнал инженера, пригласил к себе, угостил сытным обедом. У Грицаенко даже слезы на глаза навернулись — так расстроила его хлебосольность хозяина. А тот ел борщ и говорил об оккупационных новостях. Упомянул имя инженера Бурцева, который остался в городе, похвалился о своей работе на бирже труда, где получает хороший паек, вер-бует рабочую силу. У Грицаенко пропала охота есть, он поблагодарил хозяина и под благовидным предлогом ушел. В сумерках постз'чался к Бурцевым. Лидия Кирилловна приготовила ужин. Ночью выстирала белье Виктора. А утром отвела его на квартиру к Максименко, так как у них оставаться было опасно — во дворе стояла немецкая кухня.

Они изредка встречались, Лидия Кирилловна не раз намекала о подпольщиках, потом прямо спросила:

— Хочешь, я тебя познакомлю с одним врачом? До войны Грицаенко бывал в прокатном цеху и видел там Ирину Васильевну.-Рассказал ей о себе.

— А Ивана Холошина вы знаете? — спросила она.— В охране работал.

— Не помню.

— Я сведу вас с ним и с Костей Беленко. Вы найдете общий язык.

С Холошиным инженер познакомился на квартире у Чистяковой, а Беленко пришел к нему сегодня сам. Два побратима сидят друг против друга. Они дрались с врагом в открытом бою, теперь настал черед бороться с ним тайно.

...Костя слушал Виктора Яковлевича и снова переживал мытарства, выпавшие и на его долю. Он был на десяток лет младше Грицаенко. Сын старого металлурга-коммуниста, он в тридцать шестом году вступил в ком-сомол. В армии в первые дни войны написал заявление с просьбой принять в партию... Попал в окружение. Пришел в Сталино в конце октября. К немалому удивлению, нашел мать и сестру, а отец эвакуировался. До весны прятался то в сундуке, то в яме, вырытой под полом в коридоре. Однажды вышел во двор, его увидел сосед и пригрозил:

— Если не поступишь на работу, заявлю в полицию. Костя пошел наниматься, а его схватили и отправили в лагерь военнопленных. Мать пыталась выручить сына, собрала десять подписей-поручительств, в том числе Чистяковой. Но начальство отказало в просьбе... Косте удалось бежать. Два месяца он провалялся больной. Окрепнув, устроился на овощную базу возле оперного театра. Получил немецкие документы.

— Мне уже предлагали вступить в одну организацию,— сказал Беленко.— Даже листовку показывали. Напечатана на машинке. Читаю, а там: «Бейте немцев и большевиков. Мы за самостийну Украину». И органиация называется «За самостийну Украину». Я сказал, что мне с ними не по пути.

— А нашу работу знаешь? — спросил Грицаенко.— Слушать радио из Москвы — цветики. Нужно печатать листовки и распространять их. За такое немцы по головке не гладят.

— Я готов на все,— ответил Костя.

— Лады... Приемник, говоришь, у Ирины Васильевны. Я заберу и отремонтирую, но поставить у меня, как видишь, негде.

— Я место найду. У хромого Васьки. Знаю с мальчишек. Он радиолюбитель и музыкант.

Друзья жили рядом, не раз ходили вместе в клуб и кино. Вася Кращин радовался, когда его приняли в комсомол. Работал он библиотекарем, посещал музыкальный кружок — учился играть на кларнете.

В начале сорок второго года мать Беленко увидела Кращина в полицейской шинели. Сказала сыну, и тот рано утром пробрался к дружку. Гневный, прямо с порога крикнул:

— Значит, продался?

— О чем ты? — спросил Василий.— Во-первых, здравствуй. А во-вторых, мы с тобой сто лет не виделись. Проходи.

— Ты мне зубы не заговаривай,— отрезал Беленко. Увидев на вешалке черную шинель, показал рукой.— А это что?

— Шкура,— ответил Василий.— Понимаешь, шкура. Ты думаешь, если я напялил ее, так сменил свою душу? Чепуха!

Оказалось, Кращин работал в городской полиции музыкантом. Его никто не трогал, документы настоящие, и паек хороший.

— А разве мне не тошно каждый день видеть подлецов? Но что я сделаю один? Даже удрать не смогу,— сказал он с горькой усмешкой, вытянув вперед укороченную ногу.

Беленко все рассказал о своем друге Виктору Яковлевичу, и они вместе пошли к Василию. Тот жил в полуподвальной комнатке двухэтажного дома на углу улиц Коллективной и Металлургов. В ней стояли кровать, стол, два стула и небольшой шкаф для посуды.

Грицаенко без обиняков сказал Кращину:

— Твое настроение я знаю. Не возьмешься ли установить у себя приемник? Место здесь подходящее. Полицейские заглядывают?

— Солдаты навещают,— ответил Василий.— Просят научить играть на кларнете.

— Тем лучше.

Приемник Грицаенко и Беленко принесли в корзине с Оборонной улицы в комнатку Кращина.

— Вася, установи так его, чтобы комар носа не подточил,— попросил инженер.

— Приходите завтра и попробуйте найти,— ответил Кращин.

Виктор Яковлевич пришел. Обшарил все углы, но безрезультатно. Василий стоял посреди комнаты и улыбался.

— Может, здесь его и нету? — спросил Грицаенко.

— Он здесь,— ответил довольный парень и подошел к кровати,— я его заделал в стену. Вот — два регулятора.

Он приподнял матрас, на уровне сетки виднелись едва заметные небольшие стерженьки. Виктор повернул левый, и через несколько секунд раздался легкий треск, потом — музыка. Стал поворачивать правый рычажок, и в комнату вошел голос Москвы. Кращин опустился на кровать, быстро-быстро заморгал. На глаза навернулись слезы. Инженер выключил приемник и обнял своего нового друга.

— Спасибо, Вася... Спасибо,— сказал он хрипло. Спазмы перехватили горло.— Теперь и мы будем слушать правду. А от нас ее узнают другие...

Богоявленская продолжала поиски машинки. Вновь навестила Шаповалову и узнала радостную весть. У Марии Ивановны не раз оставляла своих детей, уезжая в село, учительница Жилина. У нее и спросила о машин-ке Шаповалова.

— Кажется, есть у моей коллеги Софьи Попазовой,— ответила та.— Завтра узнаю.

Жилина передала адрес Шаповаловой, и та пошла на Советскую улицу к Попазовой. Машинку упаковали в мешок. Пока несла ее, тяжелую и неудобную, до боли натерла плечо. И хотя днем идти было безопаснее, она все время озиралась, остерегалась полицейских...

— Хотите взглянуть? — спросила Мария Ивановна и провела Богоявленскую в спальню.

Машинка стояла под кроватью, накрытая простыней. Подпольщица опустилась на колени и провела ладонью по валику. «Как просто,— подумала она.— Но какой длинный и долгий путь лежал к машинке. Через сердца многих людей».

Под вечер уложили драгоценный груз в корзину и послали с ней на Карьерную улицу к Чистяковой своих дочерей Нину и Рему. Рема Шаповалова знала, где живет Ирина Васильевна, так как ходила к ней по совету Августы Гавриловны за справкой. Врач тогда написала, что у девушки малярия и туберкулез кости правой ноги — на ней был шрам. Справка освободила Рему от тяжелых работ и угона в Германию.

Подруги постучали в дверь маленького домика. Им открыла Чистякова. Взяла корзину и похвалила:

— Вот молодцы. Передайте привет мамам...

Первое совещание группа провела на квартире Шаповаловой. На нем присутствовали Богоявленская, Грица-енко, Чистякова и Юнисов.

— Группа информбюро техническими средствами обеспечена,— сказала, заметно волнуясь, Августа Гавриловна.— Есть связные. Листовки забирать будут разные люди. Кроме сообщения Совинформбюро необходимо писать воззвания и обращения к населению, призывать к саботажу, разоблачать предателей. Таких, как некий профессор Иванов.

— К ногтю его,— предложил Юнисов.

— Предлагаю убрать от имени народа,— поддержал Грицаенко.

— Возражений нет? — спросила Богоявленская.— Считайте, Виктор, что вы получили задание группы...

Последней покинула дом Августа Гавриловна. Ее лицо горело от возбуждения, глаза излучали радостный блеск.

— По вас вижу, что все хорошо,— сказала Мария Ивановна, дежурившая во дворе.

 5

Не все подпольщики сразу говорили своим близким и родным об участии в смертельно опасной борьбе. Не хотели ставить их под удар, опасались, что они не смогут выдержать пыток, если окажутся в застенках гестапо. Так считала и Лида Матвиенко, не раскрывая перед отцом истинных целей своих поступков. В первую неделю оккупации она пришла за советом к своему соседу Борису Харитоновичу Андрееву.

— Ты комсомолка и тебе стоять в стороне не придется,— сказал он.

— А я не для гулянки с немцами осталась,— ответила девушка.— Знаю их язык.

— Вот и чудесно. Будешь как бы нашим полпредом у немцев.

— А кто это — наши?

— Советские люди. Я, ты, твой отец и все, кто остался,— проговорил Андреев, снял очки и протер платком стекла.

Борис Харитонович перед войной работал на механическом заводе в отделе подготовки рабочих кадров. Во время эвакуации был в истребительном батальоне, отправлял эшелоны с оборудованием и выполнил последнюю нелегкую обязанность: вместе с товарищами взорвал цехи завода.

Его жена Нина Филипповна приготовила вещевой мешок и ждала с минуты на минуту появления Бориса Харитоновича, чтобы проводить в дальний путь. Он пришел под вечер, молчаливый, суровый. Увидел ее приготовления.

— Не нужно, Нина,— сказал он тихо и поднял голову. Внимательно посмотрел в глаза жены из-за толстых стекол очков, не отводя глубокого взгляда, проговорил снова: — Пойми меня правильно. Я не принадлежу себе.

Из заводского дома семья Андреева перебралась на Артемовскую улицу, ближе к шахте 10-бис. Борис Харитонович поначалу ездил с женою в села на менку. Однажды его вызвали на биржу труда, где начальствовал друг детства Андреева, и предложили пойти работать в полицию.

— Не могу. Я нездоров,— ответил Борис Харитонович.— Плохое зрение, и два-три раза в году бывают приступы эпилепсии.

Он изредка ходил на станцию. Наплывали воспоминания. Здесь, в поселке, родился, вырос, часто прибегал к своему отцу — железнодорожному кузнецу. Почти все жители пристанционного поселка знали коммуниста Харитона Андреева, широкоплечего приземистого добродушного мужчину. Теперь Борис Харитонович встречал кое-кого из старых знакомых. Увидел товарища своего отца Терентия Афанасьевича Бабенко, которому пришлось устроиться стрелочником на разъезде «71-й километр». Разговор был коротким, но они поняли друг друга. Вскоре к ним присоединился врач железнодорожной больницы Павел Степанович Сбежнев. Из заводчан на поселке оказались Петр Шевченко и Александр Бых.

С Лидой Матвиенко Андреев вел откровенную беседу и посоветовал ей поступить переводчицей в немецкую строительную организацию «Тодт», контора которой обосновалась рядом с заводом, в двухэтажном доме. Пока расчищали территорию завода под склад боеприпасов, оккупанты устроили мастерскую по ремонту танков и строительной техники в бывшем гараже. Невдалеке организовали продовольственный склад. Матвиенко, невысокая, щупленькая девушка с каштановыми волосами, помогала немцу раздавать продукты рабочим. Имела доступ к карточкам и давала их Андрееву, а тот знакомым, и они получали скудный паек, поддерживающий их существо-вание.

В трудные летние месяцы сорок второго года оккупанты создали невдалеке от завода концлагерь. Пленных и гражданское население гоняли на строительство шоссейной дороги.

Лида как переводчица сопровождала немцев. На нее с презрением смотрели женщины и пленные. Здесь же копала и таскала камни светловолосая девчонка Люда Ткачева. Она жила в бараке по соседству с семьей Матвиенко, но не знала их. Бывало, ходила за водой к колонке, где пленные под охраной солдат брали в бочки воду и таскали в лагерь. Заговаривала с красноармейцами, иногда с солдатами, так как знала немецкий язык. Она не догадывалась, что Лида наблюдает за ней.

Вскоре семья Ткачевых вынуждена была перебраться на шахту «Пролетар», на глухую улицу. Отец Люды тяжело болел после того, как попал под автомашину. Он часто лежал в постели, а дочку погнали работать на дорогу. Однажды Матвиенко подошла к девушке и спросила:

— Ты знаешь немецкий?

- Нет.

— Неправда. Чему же тогда тебя учили в школе? Пойдешь работать на кухню,— категорически заявила переводчица.

— Мне и здесь неплохо,— ответила Люда и про себя недобрым словом обозвала Матвиенко.

— Меньше рассуждай. Иначе под конвоем отправлю. И только после, работая на немецком кухне, Ткачева поняла, кто такая Лида Матвиенко. Они подружили. Люда узнала, что переводчица знакома с добровольцами-конвоирами концлагеря Павлом Шульгой, Анатолием Матросовым и Сашей Аксеновым. Лида не раз приводила к Ткачевым освобожденных бойцов. Их переодевали, а затем за ними приходили незнакомые люди, направляли в сторону Славянска или Ростова.

Лида под вечер часто уходила из дому. Ее отец Петр Григорьевич промолчал раз, другой, а на третий спросил:

— Ты куда это, дочка, собралась?

— Именины сегодня у подруги,— ответила Лида.

— И далеко?

— На десять-бис. Если не пойду — обидится.

— Какие сейчас могут быть именины? — вдруг вспылил отец.— Вокруг зеленая саранча, того и гляди на беду нарвешься. Есть нечего, а вы — именины.

— А мы потанцуем под патефон и разойдемся.

— Ох, смотри, дочка, как бы это не кончилось плохо.

— Не волнуйся, папа,— весело ответила она и выпорхнула из комнаты.

А он не мог успокоиться. Его дочка, комсомолка, пошла работать к немцам. Люди не разговаривают. Какие-то подружки появились. Скрытной стала.

Задумчизый Петр Григорьевич подолгу сидел на скамье у барака. Сегодня Лида раньше обычного пришла с работы. Он спросил, почему — не ответила. «Что с ней произошло?» Не заметил, как к нему подошел невысокий мужчина в добровольческой форме и с карабином через плечо. Интеллигентное лицо, пенсне на тонком носу никак не гармонировали с его одеждой.

Незнакомец поздоровался и спросил:

— Лида дома?

— А вы кто такой будете? — поинтересовался Матвиенко.

— По форме видите.

— Форму-то вижу. Лида ведь такую не носит, почему же вы ее спрашиваете?

— Не будем, отец, дискуссию открывать. Если дома, скажите, пусть выйдет. Она мне нужна.

Петр Григорьевич понял, что препирательства напрасны, и позвал дочь.

Лида выбежала из комнаты, увидела добровольца, улыбнулась, как старому знакомому, и они вместе пошли в сторону шахты 10-бис. Петр Григорьевич чуть было не бросился вслед. Его возмутило поведение дочери. То ходила на всякие именины и вечеринки, а теперь прилюдно отправилась с этим немолодым типом в лягушачьей форме. Отец не находил себе места, ругал себя за то, что отпустил дочку с незнакомым человеком. Вечером стали приходить в голову страшные мысли: может быть, Лиды уже нет в живых, начался комендантский час и ее схватили немцы. Он уже не корил дочку, а мысленно жалел ее.

Лида пришла в час ночи. У отца вмиг улетучилась жалость, к сердцу подступил гнев. Петр Григорьевич спросил тихо, чтобы не разбудить жену и младшего сына:

— Где это ты, доченька, была до сих пор? И почему стали нас посещать военные?

— Это мое дело,— сухо ответила Лида.

Отец оторопел. Впервые услыхал от нее такое, не сдержался и дал пощечину... Сразу обмяк и медленно поплелся в сарай, где держали козу. Сел на сено, слезы побежали по морщинистым щекам. Первый раз поднял руку на свою Лиду. Любил ее. Может, из-за боязни за жизнь дочери и наказал. Сколько сил отдал ее воспитанию. Семилетней пигалицей пошла в школу. Училась старательно. Перед войной окончила Сталинский учительский институт, была комсомольским вожаком, получила диплом учителя русского языка и литературы. Прекрасно знала немецкий язык, стала изучать итальянский. Уберечь бы нужно от неверного шага, беда теперь на каждом углу подстерегает. Откуда эти добровольцы, когда успела с ними связаться? Прозевал! Петр Григорьевич снова стал корить себя. Не заметил, как в сарай вошла дочка и села рядом. Немного "помолчав, прошептала:

— Папа, ты меня прости... Я сама во всем виновата. Ничего тебе не говорила. Думала, не поймешь меня... Я связана с подпольной группой. И приходил ко мне Анатолий Матросов. Он тоже с нами. Но об этом никому, понимаешь, никому. Даже во сне. Что я сказала, забудь сразу.

— А есть у вас те, кого я знаю? — спросил отец.

— Есть. Но называть их я не имею права, и не назову. Может, придется встретиться, тогда и узнаешь. Я с ними сейчас работаю. И не брошу... Я выполняю задание старших.

— На трудный путь ты встала, доченька,— проговорил озабоченно Петр Григорьевич. Глубоко вздохнул.— Я, конечно, запретить не могу. Ты выбрала дорожку по велению сердца. Но будь осторожна.

— Из-за этого я все и скрывала от тебя.

— Так ты и переводчицей пошла не случайно?

— Конечно... Я и на машинке печатаю.

— И все же душа у меня неспокойная. Какое пятно на себя кладешь, доченька. У немцев работаешь...

Лида стала доверять отцу. Принесла как-то небольшие пакетики, похожие на куски мыла, и попросила спрятать. Ничего не сказав, он взял пакетики и спрятал в сене. Когда стемнело, вырыл в сарае небольшую яму, закрыл ее, присыпал сеном и рядом поставил козу. С тех пор в тайнике прятал взрывчатку, пистолеты и патроны. Где их брала Лида, не спрашивал, да и не был уверен, что дочь скажет. День-два смертоносный груз хранился в тайнике, а потом она говорила:

— Дай мне, папа, сверток, что я принесла.

Лида надевала ситцевое платье в клеточку и торопилась в сторону шахты 10-бис. Отец смотрел ей вслед, пока она не скрывалась из виду.

Как-то проследил за дочкой и увидел, что за шахтой она свернула в сторону вокзала. Значит, их центр там, подумал он, и вечером спросил ее:

— Ну скажи, кому ты носишь свертки?

— Папа, мы уже условились, ты ни о чем не спрашиваешь,— ответила она.— Так надо. И для тебя, и для меня спокойнее.

Взрывчатку, оружие, патроны, иногда документы Лида носила к Бабенко. Терентий Афанасьевич, старый опытный машинист, много лет работал в депо металлургического завода. Жил по соседству с Качановым, дружил с Андреем Владимировичем и Доронцовым. На станции все железнодорожники знали этого высокого, широкоплечего и решительного человека. Лиду Матвиенко с ним познакомил Андреев.

Хозяин своему слову, Бабенко никогда не оставлял товарища в беде. С приходом оккупантов сказал Качанову:

— Я еще тряхну стариной.

Работая стрелочником на «71-м километре», Терентий Афанасьевич поджигал вагоны, уничтожал офицеров и забирал у них оружие. Всегда ходил с пистолетом. Борису Сытнику, которого знал еще мальчишкой, сказал:

— Понимаешь, пытались напасть бандиты. Пришлось обзавестись этой штучкой.

— Я тоже себе приобрел,— похвалился Сытник.— Да патронов нету.

— Достану,— ответил Бабенко.

— Ты все в одиночку действуешь? — упрекнул его как-то Доронцов.

— А ты разве нет? — в свою очередь спросил подпольщик,— То-то. Мы все заодно. Только на разных участках. Вон девчонка Лида — хрупкая на вид, а взрывчатку мне носит.

— Чего ж не поделишься?

— Ты не просил. Могу и документы нужные дать. Она тоже доставляет.

Разговор с Бабенко Антон Иванович слово в слово передал Мельникову. При первой же встрече со Шведовым Николай Семенович доложил ему о девушке-переводчице из организации «Тодт». Александр Антонович оживился.

— Необходимо, чтобы чистые бланки попадали и к нам,— сказал он.— Они нужны, как воздух. И еще: взрывчатку передавать из рук в руки рискованно. Надо иметь нейтральный пункт. Лучше всего на базаре. Среди тысячи человек легче раствориться. Я представляю этот пункт в виде ларька. Мало ли кто может подойти за покупкой. Посоветуйте Антону, пусть подыщет надежную кандидатуру.

Шведов начал руководить пристанционной группой через Мельникова. О нем знали Доронцов и Качанов, однако в лицо еще не видели. Но по поручениям и просьбам, которые передавал Николай Семенович, чувствовали организаторскую руку командира. Подпольщики не остались без руководителя, когда Батула ушел к линии фронта.

Антон Иванович навестил Прилуцкого, который по-прежнему нигде не работал, и поручил ему заняться на рынке торговлей.

О новом руководителе узнал от Мельникова и Нестеренко. Иван Николаевич в полиции уже не служил.

Случилось это после взрыва воздухосборника на заводе. Здесь немцы собирались прессовать гильзы. Но подпольщики проникли в цех, подложили взрывчатку, и воздухосборник разлетелся, как карточный домик. Гестаповцы долго лазали по заводу, взяли заложников, но кто совершил диверсию — не нашли. Оберштурмфюрер Граф нажимал на начальника агентурного отдела Ортынского и на Шильникова, выговаривал за агентов, которые не справляются со своими обязанностями.

Руководители отделов потребовали от агентов усилить бдительность.

Сотрудник Ветковской полиции, занимавший должность инспектора, все чаще присматривался к Ивану Нестеренко. Навел справки о его работе до войны и доложил Графу. Нестеренко вызвали в СД и повели к оберштурмфюреру.

— Садитесь, любезный,— вкрадчиво предложил гестаповец.— Поговорим. Расскажите, как вы судили людей во время власти большевиков.

—г Каких людей?

- Вы же были судьей.

— Кто вам сказал? — изумился Иван Николаевич.

— Не вы спрашиваете, а я,— сердито сказал Граф.— Вот и отвечайте.

— Вам кто-то наврал. Я работал кассиром на вокзале. Судьей никогда не был. Народным заседателем — да. Но это не моя воля. Заседателей выбирают. А если не идешь — штрафовали,— ответил Нестеренко и взгля-нул на Графа.

Тот подвел глаза к потолку и, улыбнувшись своей мысли, не глядя на собеседника, спросил:

— А председателем местного комитета были?

— Членом комитета был. Вел кассу, вроде казначей. Тоже выбрали.

— Ну что ж, если так, пусть будет по-вашему. Идите. Нестеренко вышел, не веря благополучному исходу.

Под сердцем неприятно ныло — из дома службы безопасности редко кто выходит на волю. Медленно спустился на первый этаж. Перед ним вырос немец, сказал по-русски:

— Станьте к стенке, руки за голову.

«Вот и все»,— подумал Иван Николаевич. Услыхал сзади шаги, скосил глаза и увидел, как мимо прошел инспектор. «Сволочь, его работа».

Нестеренко все же отпустили домой. Он доложил о вызове в СД Мельникову. Тот посоветовал немедленно рассчитаться с работы, что он и сделал. Поступил дежурным на станцию Передача, где помощником машиниста работал Борис Сытник. Здесь формировались составы, следовавшие на Ясиноватую и в город.

Перед подпольщиками поставили задачу любыми способами задерживать эшелоны. Они засыпали песком буксы, затягивали оформление документации.

Немцы торопили отправление, а составы подходили к разъезду «71 -й километр», и через полчаса у дежурного раздавался звонок, тревожный голос докладывал:

— Эшелон дальше идти не может. В двух вагонах горят буксы.

Начинали спешно гасить, опасаясь, чтобы огонь не перекинулся на боеприпасы... Бывало, грузы, предназначенные для фронта — вооружение, продукты, одежда,— подавались в город. Комендант станции выходил из себя, кричал, жаловался гестаповцам, но те не могли найти виновников, потому что аварии происходили в пути, а диверсии были продуманны.

Подпольная борьба — это испытание нервов и выдержки, она требует технических знаний, стройности логических рассуждений, острого ума, наблюдений, изнурительного выжидания. Смертельный риск у подполь-щиков больший, чем у партизан. Ибо всю работу необходимо проводить на людях, а самое главное — на глазах у врага. Подпольщик, как правило, не имеет при себе оружия для личной защиты, он разведчик и в то же время — рабочий или обыватель в глазах соседей. Подпольщик — человек огромной силы воли, вынужден ходить в шкуре врага и в рубище нищего. В массе он неразличим, затерянная песчинка. Но эта песчинка влияет на целые процессы, заставляет останавливаться эшелоны и шахты, машины и заводы.

Конечно, Михаилу Лукьяновичу Принцевскому такие мысли не приходили в голову, когда он, после ухода Петра Батулы на советскую сторону, стал работать на шахте № 13. Здесь выработки и ствол залиты водою, но копер цел. Кто-то доложил немцам, что под водой находится ценное оборудование и что шахту можно быстро восстановить. Кое-как пустили подъемную машину. Как слесарь вместе с дежурным электриком ее обслуживал Принцевский.

Подъемник таскал на канатах две конусообразные, похожие на .огромные снаряды, бочки, в них входило кубов по пять-шесть воды. Внизу в конусе вырезано отверстие с резиновым клапаном внутри. При погружении в воду клапан открывался, а при подъеме закрывался. Возле ствола пристроены желоб и специальные кулаки. Наполненная бочка становилась на кулаки, они нажимали на клапан, и вода вытекала в желоб. При бесперебойной работе выкачать воду из шахты можно за полгода. Принцевский искал уязвимые места в механизме подъемной машины, мотора и переходных валов, за ко-торыми он следил.

Михаил Лукьянович подошел к машинисту подъема. Тот потянул рычаг, барабан остановился.

— Закуришь? — спросил слесарь.

— Давай.

Принцевский скрутил цигарку. Аромат махорки разлился по зданию и смешался с горьковатым запахом горючего масла и металла. Машинист снова отпустил рычаг, и барабан заработал. У вала мотора сумасшедшая скорость — полторы тысячи оборотов в минуту. Громадные подшипники в тридцать пять сантиметров диаметром пожирают масло моментально — не успеваешь зали-вать. Михаил Лукьянович улучил момент, когда машинист отвлекся, и сыпанул горсть песка в подшипник, сверху залил маслом. Минут через десять песок попадет на шейку подшипника и начнет ее задирать.

— Ну я пойду, посмотрю насосы,— сказал Принцевский и покинул помещение.

На шахте два центробежных насоса, их сердце — сальники. Они наполнены асбестом, чтобы внутрь насоса не засасывало воздух. Но стоит посильней затянуть гайки сальника, и он перегревается. А отпустишь — в мотор попадает воздух и насос замирает. Но Михаил Лукьянович не успел дойти до насоса, как раздался крик:

— Подшипники горят!

К подъемнику бросился монтер, криворотый вредный старик. По каждому пустяку он придирался к слесарям. Принцевский, не торопясь, подошел к машине. Монтер бил рукавицей по подшипнику, откуда валил дым.

— Давай быстрей! — закричал старик.— Отпуст болты. Здесь, наверное, перекос.

Михаил Лукьянович достал ключ и отвернул гайку на которую указал монтер. Теперь действительно получился перекос... Через полчаса подшипник задыми снова. Уже не только от песка, но и от перекоса. Монтер приказал снять его. За «подушки», прикрывающие подшипник, взяться невозможно — они накалены. Принцевский решил подождать, пока остынут. Монтер забегал вокруг него. Машина стоит, воду не качает. Наконец принялся сам снимать подшипник. Надел рукавицы, схватил одну половинку и бросил на цементный пол.

Перекос такой большой, что выправить его можно лишь на станке. Чертыхаясь, монтер побежал к заведующему шахтой просить подводу... Подшипник повезли в мастерскую на Ветку. Подъемник будет стоять без движения неделю, а то и две. От центробежных насосов толку никакого. Они постоянно выходят из строя. А вода-все прибывает и прибывает в ствол, в нем опять тот же уровень, что был до откачки...

В горно-промышленном округе «Ост» таких шахт, как № 13, восстанавливали несколько. Разрабатывали мелкиенаклонные шахтенки. На них брали патенты частные организации и добывали уголь для отопления учреждений, жилых домов. Горнопромышленное общество для рейха ничего не давало. В «Донецком вестнике» печатались статьи, где говорилось о скором восстановлении угольной промышленности Донбасса, приводились две-три цифры, из коих нельзя было понять, сколько все же добывается угля, пробивались жалобы на трудности, на то, что перед горным обществом стоят сложные задачи, и тому подобное.

В самом руководстве общества шла борьба мнений. Немцы и русские разбились на две группы. Главный механик управления «Ост» Василий Григорьевич Чумаков доказывал, что нужно восстанавливать крупные шахты. Его поддерживал шеф угольного отдела Отто Кокс. Другие требовали пускать мелкие шахты. В кабинете генерала — руководителя общества «Ост» — вспыхивали споры.

— Поймите, господа,— доказывал Чумаков.— У нас в Донбассе уже строили мелкие шахты. Обходятся они очень дорого, а отдача незначительная. Практически они пожирают столько же средств, сколько и крупные, но уголь в них добываем низкосортный, в малом количестве.

— Правильно,— поддерживал Кокс.

— Но нам не удастся восстановить сразу крупные шахты,— возражал бледный, с женоподобным лицом и белыми бровями немец, работающий в техническом отделе.— Германии нужен уголь. Да и в Донбассе его по-требуется немало.

Василий Григорьевич прекрасно понимал, что крупные шахты сразу не восстановить. Такая шахта потребует механизмов, специалистов, кадровых рабочих, а вывести ее из строя легче.

Он ездил с немцами на рудники и видел, как из-за поломок, технических неполадок останавливаются подъемы и насосы, и догадывался, что дело не в плохой технике, а в продуманных действиях неизвестных рабо-чих. Наедине с самим собой Чумаков не раз сожалел, что не знает никого из тех, кто трудится на шахтах и совершает умелые диверсии. Он мог подсказать им, как еще более тоньше саботировать работу. Своими мыслями и последними новостями Чумаков делился с Юнисовым.

— Народ протестует,— сказал профессор при очередной встрече с экспедитором.— Я бы сформулировал так: сопротивление, активное и пассивное, одиночек и групп становится массовым. Даже то немногое, что известно мне, заставляет сделать такой вывод. И это в наших архитрудных условиях, при дикой жестокости врага. Немцы, например, хотели пустить ЗуГРЭС. А что вышло? Инженеры спроектировали плотину так, что весной талые воды смыли ее. Вы думаете, технически неграмотные люди делали? Специально неправильно замок придумали. А шахта «София» в Макеевке, а тринадцатая? Что там — случайно моторы выходят из строя? А листовки, которые все чаще и чаще появляются в городе? А воздухосборный бак на заводе? Я ведь многого не знаю. Но скажу — немцев такая обстановка пугает. И хотя они опьянены успехом на фронте, но оборудование для по-лучения бензола из угля завозят тайком. Мне сообщил под секретом Кокс. Они думают обнести забором одну из шахт. Но, во-первых, необходимо сначала добыть высококачественный уголь, а во-вторых... Знаете что? Я вам сообщу, где будут устанавливать оборудование. Надеюсь, это мне станет известно.

— Секретно ведь,— напомнил Халит.

— Не считайте меня простачком. Я дал понять Коксу, что заинтересован в части прибылей. Спросил у него, кто будет руководить установкой — сами немцы или привлекут бельгийцев и французов? Они хорошие специалисты по этой части. Знаете, что ответил Кокс? Французы и бельгийцы не весьма энергичны. О, это говорит о многом! — воскликнул Чумаков.— Похоже на сопротивление немцам. Вы понимаете?

Может быть, оккупанты готовились установить аппаратуру для получения бензола на шахте № 13, потому что настоятельно требовали ее пуска. Однако ствол вновь и вновь затапливало водой. Из строя выходили подшипники подъема, новых не было, и слесари, в их числе Принцевский, объясняли загорания их износом. А если бы и поставили агрегат для получения жидкого топлива, можно было не сомневаться в его недолгом существовании.

Патриоты продолжали свои смертельно опасные дела, и агенты СД выискивали подозрительных лиц. В Сталине приезжала зондеркоманда для проведения облав и расправы над населением.

Обер-фельдфебель Роттер Вильгельм Моренц, командир зондеркоманды батальона особого назначения 18-й пехотной дивизии, доносил своему шефу майору Дой-черу: «Первая облава проводилась в ночь с 20 на 21 июня 42 года под руководством командира роты обер-лейте-нанта Герца. В результате облавы моей командой было арестовано более 100 человек, расстреляно 17 перед догмами, в которых их задержали. После облавы на шахте № 1 были повешены 7 человек и спустя некоторое время — еще 2. После повешения солдаты сняли с трупов обувь и одежду. Кроме этого, по приказу из гестапо мною было получено 25 человек из концлагеря Сталино для расстрела. Перед вызовом из лагеря арестованных раздели до нижнего белья и разули. Посадили на грузовик и вывезли за город, где на берегу большого пруда расстреляли. Трупы бросили в пруд. Нижнее белье не снимали, так как оно намокнет и труп быстрее идет ко дну.

В этот же день вечером мною были получены из концлагеря еще 17 человек, которые были повешены солдатами моего взвода в городском парке. В то время мы повесили внутри лагеря еще б человек.

Вторая облава (с 22 на 23 июня) проводилась в направлении от шахты имени Калинина до центра города. Моя группа задержала 90 человек и расстреляла 16. Задержанных отправили в концлагерь. После облавы рас-стреляли внутри лагеря 11 человек. Трупы их были вывезены из лагеря и брошены в реку. Во время облавы, а также внутри лагеря расстреливались люди, подозреваемые в принадлежности к Коммунистической партии.

Третья облава (с 23 на 24 июня) была проведена внутри города и сопровождалась обысками домов. Моя команда действовала на нескольких улицах города. В результате задержали 60 человек и отправили в концлагерь. Трех человек, у которых обнаружили оружие, расстреляли перед их домами. После облавы я с группой солдат расстрелял в концлагере 4 человека и повесил 2.

Вторично моя команда была вызвана в Сталино в конце июля 42 года. Мой взвод прочесывал западную часть города. Мы задержали приблизительно 130 человек и расстреляли на улицах 11 человек. Задержанных отправили в концлагерь И там расстреляли 4 человека.

Через два месяца я в третий раз прибыл со своей командой в Сталино. Мы получили указание произвести прочистку привокзальной местности, так как там якобы появились партизаны. Прочесывание длилось 9 часов, было арестовано около 30 человек с последующим заключением в концлагерь. 3 человека расстреляны за попытку к бегству. После окончания операции мною были повешены в лагере 2 человека».

Кровавые дела палача были по заслугам оценены его идейными руководителями. Лично Гитлер наградил Моренца двумя железными крестами за успешное проведение карательных операций во Франции и в Одессе, за особые заслуги по борьбе с партизанами в Донбассе ему дали фашистскую медаль «За храбрость».  

Невидимый фронт

1

С фронта шли тревожные вести. Гитлеровская армия стояла у Волги, газеты напечатали снимок нацистского флага на какой-то горной вершине Кавказа. «Донецкий вестник» сообщал об успехах Германии. Он заявлял от имени горожан, что они, мол, приветствовали крах Coветов и теперь вместе с немецкой администрацией успешно налаживают новую жизнь. Но тут же газета помешала объявление: «Партизаны появляются в самых разнообразных видах. Это саботажники, это распространители ложной секретной пропаганды, это шпионы, имеющие помощников в городах и деревнях. Они разузнают о вокзалах, опорных пунктах и административных помещениях. Каждый помогающий партизанам, дающий им информацию или укрывающий их сам является партизаном. Все равно, рано или поздно, будут открыты последние их убежища. Тяжкие наказания падут на партизан и их помощников — это будет, главным образом, смертная казнь».

Но население города продолжало трудную тайную борьбу с оккупантами. Люди не регистрировались на бирже труда, а если получали направление на работу, то исчезали с документами.

Планы немецкого командования об использовании могучих ресурсов «Восточного Рура» в войне рушились. В Сталино шахты в строй не вступали, металлургический завод не работал, лишь местная промышленность изготавливала щетки, кайла, глиняную посуду. Пустить удалось одну турбину для освещения части домов, воды почти не было. Зато оккупанты расхваливали жизнь в Германии, звали туда специалистов, особенно молодежь. «Вы получите хорошую зарплату, культурные навыки труда. Мы спасаем вас от голода, заботимся о том, чтобы среди вас не было безработных».

Горожане оказались в безвыходном положении. Безработица и голод стали неотвратимы, как сама смерть.

— Сейчас люди молчат,— сказал на совещании Шведов.— Но они еще больше ненавидят оккупантов. Их настроение, как порох, которому нужна спичка. Немцы торжествуют, а мы должны зажечь свои костры, В самых неожиданных местах. Это поддержит наших людей.

Через день Шведов пришел к Борисову и сказал, что разведал склад на Второй линии, устроенный в бывшем здании пассажа. Ночную вылазку поручил возглавить Вербонолю. Андрей Андреевич переоделся в немецкую форму. Вместе с Борисовым и Гринько добрались вдоль заводской стены до сожженного здания ремесленного училища.

Собирался дождь, косматые тучи медленно надвигались на яркие летние звезды. Со стороны завода доносился рев мотора. Вербоноль оставил товарищей и уверенно зашагал к бывшему пассажу. У тыльной стены остановился, прислушался к ночным звукам. Раздались приглушенные шаги часового и снова удалились. С торца здания немцы соорудили деревянный помост, по которому вкатывали в помещение бочки с горючим. Охрана сюда не заглядывала. Вербоноль на корточках подобрался к двери. Обшарил ее и подергал за ручку — изнутри был засов. Андрей Андреевич легонько свистнул. Из темноты к нему подошли Борисов и Гринько. Стали Дергать дверь и почувствовали, как засов согнулся. Вдруг почудились чьи-то шаги. Андрей Андреевич выхватил пистолет, стали ждать, но никто не появился. Они снова принялись за дверь и после небольшого усилия открыли ее...

В первом отделении оказалось несколько бочек с бензином. Втроем подхватили одну из них и на руках отнесли к заводской стороне. Борисов и Вербоноль прикатили бочку в пустующий двор на Седьмой линии. Воз-вратились к складу, где их поджидал Гринько. Снова зашли в помещение и нащупали небольшую дырку в деревянной перегородке. С трудом вытащили через нее два комплекта обмундирования и винтовку.

Дальше оставаться в складе было опасно. Летняя ночь кончалась. Борисов посмотрел на сереющие под потолком окна и толкнул Вербоноля локтем, показывая глазами вверх.

— Уходите,— приказал Андрей Андреевич.

Достал из кармана бутылку с бензином и выплеснул его на перегородку. Привязал к доске короткий бикфордов шнур, высек из бензинки огонь и поднес к шнуру...

Утром к Алексею Ивановичу пришел улыбающийся Шведов.

— Знаю, земля слухами полнится,— сказал он.— Спасибо, товарищи. Так держать.

С ним был Новиков, командир познакомил его с Борисовым, Вербонолем и Гринько.

О пожаре в пассаже заговорили в городе. Узнал о нем и Бобырев. Он уже работал на шахте № 4 «Ливенка». Там поставили деревянную эстакаду, с перебоями откачивали воду из ствола. Ивана Иосифовича, как слесаря, заставили счаливать трубы, ремонтировать насос.

Под эстакадой стояли бочки с маслом, их по ночам охранял дряхлый старик, а на воскресенье он уходил домой. В один из выходных, под вечер, Бобырев пришел на шахтный двор. Синие сумерки висели над землей, и тишина уходила вниз, к пруду. «Посидеть бы с удочкой»,— подумал Иван Иосифович, направляясь к кузне. Возился в ней, вроде бы искал кусок проволоки, пока не стемнело. Пригибаясь к земле, пробрался к эстакаде. Сдвинул с бочки крышку, набрал в жестяную банку масла и облил сухие доски. Опрокинул одну бочку набок. Намочил прихваченный с собой тряпочный жгут в масле, поджег его и бросил возле досок. Спокойно зашел за террикон и скрылся в кукурузе... Пока добежал домой, пламя охватило всю эстакаду. Наблюдал со двора, как черный дым валил из-за террикона.

На шахту прикатили гестаповцы. Как ни в чем не бывало, пришел на работу и Бобырев. На месте эстакады стояли обгоревшие столбы. Немцы приказали построить рабочих. «Э, нет,— решил Иван Иосифович,— Меня это не касается». Он вошел в разбитую баню, вылез через окно, низиной спустился к пруду и ушел в город к родственнице... Вскоре устроился слесарем в гараже на Второй линии.

В эти дни Вербоноль часто улыбался в усы. У него опять началась, как он говорил, операция по массовой вывозке пленных.

— По целевому назначению забираем,— басил Андрей Андреевич.— Успевай обслуживать.

Фриц Энгель уже не стоял со своей машиной во дворе Борисова. Битва у Волги подмела все части, квартировавшие в Сталине Но теперь машина была у Вани Покусая, работавшего шофером в организации «Тодт».

Гринько приносил от Быльченко списки пленных, приготовленные Волоховым. Они вместе с Тамарой освобождали бойцов по одиночке. Вербоноль решил вывозить их машиной. Давние три случая забылись, в СД поменялись начальники отделов, а Мужик работал в другой организации.

Ранним утром крытый брезентом грузовик подъехал к поликлинике и остановился невдалеке от входа во двор лазарета, обнесенного колючей проволокой. Из кабины выскочил высокий усатый офицер. У входа его встретил Саблин и повел к вестибюлю. Навстречу вышел начальник отделения внутренней охраны лазарета Воло-хов. Офицер подал ему бумажку.

— Будет исполнено,— доложил Волохов и скрылся в здании.

Офицер и Саблин остались вдвоем. Полицейский зашептал;

— Если будут шум поднимать, я сообщу. Пущу слух, что хотели бежать и всех перестреляли.

— Добро... Уходи.

Саблин скрылся в лазарете, а офицер направился к машине, В двери вестибюля показались пленные. Волохов кричал на них:

— Ну, работнички, залежались! Давай, давай!

Проходивший мимо него раненый резко повернулся и плюнул в лицо.

— Стерва! Я еще с тобой рассчитаюсь. Илларион Васильевич горько улыбнулся... Еще два раза приезжал за пленными Вербоноль, переодетый в офицерскую форму. Но назначенный вскоре вместо Ковалева главный врач Дикусар, садист и палач, запретил брать пленных на работу непосредственно из лазарета. Снова пришлось выводить их по одиночке...

Шведов долго не задерживался на одном месте. Его искала полиция, и он запутывал следы. Неожиданно появлялся на конспиративных квартирах, у знакомых, и так же быстро исчезал. Казалось, что ему нужно скрыться, исчезнуть на время, но он продолжал привлекать новых людей к работе. Не все, кто ненавидел оккупантов, могли стать членами подпольных групп. И это прекрасно понимал Александр Антонович. -Он советовал своим друзьям поддерживать у таких патриотические настроения.

— Они — наш резерв,— говорил командир.— Используйте их квартиры, место работы, профессию для борьбы с врагом.

Такими были супруги Савостенок — родственники Марии Анатольевны. Они часто давали приют Шведову и его товарищам, делились с ними последним куском хлеба.

Евгений Андреевич Савостенок весною на городском рынке попал в облаву. Пойманных привезли на биржу труда и стали распределять: молодых в Германию, тех, кто постарше, —в Мариуполь на восстановление завода. Евгения Андреевича увидел знакомый сотрудник биржи и освободил, но посоветовал немедленно устраиваться на работу. Пришлось поступать в слесарную мастерскую, открытую немцами на уцелевшем этаже сгоревшего здания заводского фабзауча.

Однажды во дворе мастерской оказался огромный автобус: у него поломались рессоры. Рабочие узнали, что он набит обмундированием и галетами.

— Давайте раскулачим ночью,— предложил Савостенок двум слесарям.

Те согласились. Спрятались в кочегарке и просидели до полуночи. Евгений Андреевич подготовленным ключом легко открыл дверцу...

Когда Шведов увидел в его доме немецкую шинель, спросил:

— А обмундирования у тебя нет?

— Сколько нужно?

— Сколько не жалко.

И тот отдал ему три френча и три пары брюк. В них переодевались подпольщики, когда ходили на операции. По просьбе командира Евгений Андреевич отремонтировал ручной пулемет и наган.

Александр Антонович навестил Кихтенко, тот уже включился в работу и вовлек в нее своего напарника Михаила Погомия.

Александр Данилович носил на рукаве красную повязку с надписью «цугфюрер» — главный кондуктор пассажирского поезда. Не снимал повязку и после работы. Недавно во время облавы на базаре увидел парнишку, который заскочил за будку и что-то подсунул под нее. Кихтенко узнал в нем соседа, подошел и сказал:

— Иди рядом, выручу.

Дорогу им преградил полицай.

— А ну, поворачивай,— загремел он.

Кихтенко смерил его с ног до головы презрительным взглядом и сурово спросил:

— Ослеп, что ли? Читай!

Он поднес к лицу полицая руку с повязкой. Тот по слогам прочел:

— Цуг-фю-рер.

— Понял? От фюрера. Вот документ,— сказал сердито Александр Данилович, вытащил удостоверение и повертел перед носом опешившего полицая.— А это мой человек.

Во время поездок на Ясиноватую Кихтенко и Пого-мий присматривались к вражеским солдатам, особенно к итальянцам и румынам. Удрученные и угрюмые ехали они на фронт. А тут немцы запретили пускать их в помещение вокзала. Союзники возмущались, кричали, ругались.

— Ну и дурни,— сказал Александр Данилович, толкая локтем Погомия.— Повернули бы назад.

Он подошел к пожилому итальянцу, взял у него котелок и принес воды. Тот обрадовался, похлопал русского по плечу.

— Камрад, шпашиб,— сказал, схватил за руку Ких-тенко и потащил к молодому парню, говорившему по-русски.

— Мой товарищ просит передать вам благодарность,— сказал солдат.— Также просит поговорить с ним один на один с помощью меня.

Они отошли в сторонку. Пожилой положил на землю ранец, вытащил пистолет, быстро заговорил.

— Анжей может продать пистолет,— перевел молодой.— Немного — буханка хлеба.

Кихтенко растерялся. Конечно, пистолет нужен, но где взять хлеб? Показал сто рублей и спросил:

— Может, продашь?

Солдат махнул рукой и отдал пистолет.

С тех пор Кихтенко стал носить в своем сундучке хлеб. В поездке подсаживался к итальянцу или румыну, заводил разговор. Расставались довольные: кондуктор с винтовкой или пистолетом, а солдат с хлебом или деньгами.

В боях под Сталинградом немецких союзников охватил страх. Сначала дезертировали одиночки, а в июле-августе уже целые группы солдат.

Кихтенко и Погомий сопровождали очередной состав из Ясиноватой на Бальфуровку. Остановились на станции Сталино-вест. На перроне появилась группа итальянцев и румын с винтовками. Их сопровождали два немецких конвоира и офицер. Лейтенант подошел к кондуктору и, показывая на солдат, сказал:

— Их нужно посадить в вагон. Дизинтирен.

— На что они мне? — ответил Александр Данилович.— Насобирали больных — ведите в больницу.

Но офицер настаивал на своем. Оказалось, что это дезертиры, а не дизентерийные, как понял Кихтенко. Их всех выловили в Ясиноватой. Состав прибыл на станцию Сталино-штадт, находившуюся у оперного театра. Дезертиров высадили и погнали в гестапо. Кихтенко зашел в вагон и увидел винтовки.

Немец был уверен, что местные жители к оружию не прикоснутся — за него расстреливали.

Пока ехали до Бальфуровки, Кихтенко сложил винтовки под сиденьем и прикрыл тряпкой.

— Что будем с ними делать? — спросил он Погомия.

— На кой дьявол они? Возьмешь — а тебя к стенке,— отозвался Погомий.

— А ты бери умно...

— Ну, если так.

Достали одеяло и завернули в него восемь винтовок... Старались идти по темным закоулкам. Неожиданно возле клуба «Металлург» из-за угла вышли два немца.

— Патруль,— едва успел прошептать Кихтенко. Бежать поздно. Быстро опустили груз на землю. Выручить могло только спокойствие.

— Папир! — потребовал немец.

Пока он, присветив фонариком, рассматривал удостоверение Погомия, Кихтенко достал свое.

— О, цугфюрер! — воскликнул патрульный.— Гут. Немцы пошли дальше. У Кихтенко на глаза стекали капельки пота. Он вытер лоб рукавом куртки. Молча наклонился к винтовкам.

Об оружии доложил Шведову, тот поблагодарил и спросил:

— А денег у тебя нет, Данилыч?

— Много?

— Тысяч пятьдесят нужно. Для листовок.

— Могу предложить только десять.

— И за это спасибо.

Вскоре Александр Антонович пригласил Кихтенко на совещание. Собралось человек десять. Вел совещание Шведов. Обсуждали, как добывать оружие и доставать деньги.

Кихтенко стал полноправным членом подпольной организации. Не беда, что он не знает имен своих товарищей. Главное — они действуют. Пожары, убийства немцев и полицаев, листовки — это их работа. Шведов несколько раз приносил ему листовки. В них — призывы сопротивляться оккупантам и сводки Совинформбюро. Гитлеровская армия продвигается лишь на юге, в донских степях. Но красные бойцы стоят насмерть за каждую пядь земли, в кровавых боях перемалывают фашистские силы.

По ночам на станции Бальфуровка немцы формируют санитарные поезда. Подгоняют вагоны, моют их, делают полки; цепляют товарный вагон с обмундированием, простынями, одеялами, вручают старшему кондуктору документацию и отправляют состав до Ясиноватой.

Кихтенко тщательно изучил весь путь: где поезд идет медленно, где берет разгон. Вместе с Погомием обсудили план действий. На Скоморощинском переезде состав из двенадцати вагонов идет тихо.

— Здесь нужно иметь человека,— сказал Александр Данилович.-— Какого-нибудь спекулянта.

— Есть у меня знакомый.

— Мы с тобой хотим заработать. Понял?

— Я давно уже все понял,— ответил Михаил.

Июльские ночи коротки, прозрачны. Перед отправкой поезда Кихтенко обошел состав. Пассажирские вагоны пусты, потому что идут на фронт за ранеными. Особенно внимательно осматривал товарные. По доку-ментам первый после пассажирского — с обмундированием, простынями, одеялами. Его немцы закрыли. «Здесь придется повозиться,— подумал кондуктор.— Пожалуй, ломиком открыть можно».

Тяжело отдуваясь, паровоз тащит состав вдоль Первого пруда. Поворачивает за бугор и еще больше пыхтит на подъеме возле Второго пруда. Кихтенко вышел из вагона и по боковой ступеньке перебрался на подножку товарного. Поворот здесь крутой, и машинист не видит многих вагонов.

Ломик вошел в ручку свободно. Кихтенко слегка нажал на него, и дверь отворилась.

Внутри вагона темень. Тусклый свет зажигалки выхватил из мрака кипу простыней. Каждая из них стоит на рынке тысячу рублей, или сто марок. Оптом перекупщикам можно отдать подешевле.

* Одна оккупационная марка приравнивалась к 10 рублям.

Александр Данилович открыл люк, выглянул в него — Погомий начеку. Поезд приближался к Скоморощинскому переезду. Кихтенко выбросил в люк связку простыней. Затем вторую, третью...

Захлопнул дверь и перебрался в свой вагон. Погомий спрыгнул на ходу и скрылся в сумерках0 летней ночи.

Через неделю кондуктор вручил Шведову пятьдесят тысяч рублей.

Ночные операции продолжались. Немцы, видимо, обнаружили пропажу белья и приставили к поезду охрану. Перед отправкой солдаты забрались в вагон, расположенный в середине состава. На подходе к Скоморощинскому переезду Кихтенко спросил Погомия:

— Проверим?

Михаил кивнул головой. Александр Данилович шагнул с тормозной площадки на ступеньку. Надавил на ручку дверь без труда открылась. Прошел в вагон и наткнулся на чемодан. А по углам - кипы простыней. Александр Данилович брал по одной пачке и подавал Погомию. Тот бросал их под насыпь. Перед уходом Кихтенко открыл чемодан в нем лежало солдатское обмундирование, две бутылки шнапса и пистолет. Ночь была теплая, немец с дружбами в одних трусах играл в карты в среднем вагоне. Koндуктор завернул вещи в простыню и взял с собою.

На станции Сталино полуголый часовой открыл чемодан и заорал во все горло, зовя на помощь. Солдаты, узнав в чем дело, подняли его на смех. Но пострадавший твердил:

- Партизанен! Партизанен!

Подошли жандармы, забрали немца и повели на вокзал. Допрашивали его минут тридцать. Погомий прошептал с тревогой:

- А если и нас потянут?

— Ну и что? — отвертил Кихтенко.— Они же охранники. Наше дело привести к неисправности состав.

И еще несколько десятков тысяч рублей получила организация на нужды подполья. А Кихтенко и его напарник продолжали рискованное дело. Попадись они - расстрела или виселицы не миновать. Но на карту была поставлена судьба страны жизнь миллионов людей, и патриоты использовали малейшую возможность, чтобы наносить вред врагу.

Школьный товарищ привел Григория Тихонова к своему соседу Николаю Боякову. Лейтенант артиллерии, он вышел из окружения, жил на заводском поселке Закоп. Чтобы не угодить в концлагерь, поступил работать в авторемонтную мастерскую организованную немцами в здании пожарной охранунедалеко от металлургического завода.

Бояков показал Тихонову заделанный в стене радиоприемник. Они послушали последние известия, разговорились. Николай рассказал о диверсии, которую он устраивает в мастерской.

В заряженные аккумуляторы насыпает железных опилок. В электролите опилки после непродолжительной работы попадают между пластинами и замыкают их, аккумулятор садится, но не вдруг, хотя и достаточно быстро.

— Машины идут от нас своим ходом, а возвращаются на длинном зажигании, то есть, их попросту тянут на буксире,— говорил Бояков.— Начальство считает, что шоферы не хотят честно работать, и наказывает их.

Тихонов познакомил лейтенанта с Александром Антоновичем. Они втроем слушали радио, и командир предложил Боякову вступить в отряд. Тот с готовностью согласился.

— Вы нащупали уязвимое место немцев,— сказал Шведов.— Продолжайте диверсию... Мы еще встретимся.

Григорий надеялся услышать разговор двух командиров о боевых действиях. Он, как и другие молодые подпольщики, жаждал сойтись с врагом лицом к лицу, уничтожать его. Однако руководители сдерживали их; более опытные, они знали, что убийство одного-двух немцев в густонаселенном городе из-за массовых репрессий принесет меньше пользы, чем борьба за умы и души людей.

Но молодые, хотя и слушали старших, все же порой шли на риск. Не смог смириться с ролью наблюдателя, как он говорил, присланный из-за фронта Сергей. Он появлялся на улице в офицерской форме, знал прекрасно язык врага. Сергей поклялся убрать Графа. Следил за ним. Тот ходил по Первой линии в сопровождении охраны, ездил в машинах. Сергей искал возможность прикончить оберштурмфюрера без выстрела. По утрам дежурил на развилке дорог в конце Соцгородка...

И в этот день Сергей стоял на развилке. Со стороны вокзала показалась открытая легковая машина Графа. Сергей поднял руку, но шофер не затормозил. Машина поравнялась с парнем, и он, словно пантера, прыгнул на подножку. Ударил офицера ножом и вдруг увидел, что перед ним не Граф. Перепуганный шофер резко повернул руль. Сергей не удержался и упал на мостовую. Он лежал без движения. Легковая на сумасшедшей скорости скрылась за поворотом на Девятую линию.

Свидетелями нападения оказались две женщины, тащившие по шоссе тачку. Полина Чернова — родная сестра Гринько,— стояла с ребенком у своего дома и видела, как женщины подобрали окровавленного человека в немецкой форме, положили на тачку и прикрыли мешком. Чернова подошла к ним и спросила:

— Кто он такой?

— Не знаем, вот посмотрите.

Полина Яковлевна приподняла мешок и, побледнев, отпрянула назад. Она узнала Сергея, который бывал у нее на квартире.

— Боже! Скорее ко мне,— попросила Чернова.

Его подняли. Сергей застонал и открыл глаза, что-то пробормотал и потерял сознание.

Полина Яковлевна побежала на Десятую линию к Гринько. Тот сообщил о Сергее Андрею Андреевичу. Вечером Вербоноль пришел в домик Черновой с врачом. Парень бредил, у него была разбита голова и помята нога...

Молодой организм поборол недуг, Сергей стал поправляться.

Еще до ранения Вербоноль представил его Шведову.

— Вот, прошу любить и жаловать. Нам в помощь,— сказал он.

Александр Антонович с беспокойным чувством смотрел на парня в немецкой форме и не мог припомнить, где его видел.

— Сергей... Через лисичанский коридор к нам пожаловал,— вновь заговорил Андрей Андреевич.

— Постой! — воскликнул командир и вскочил со стула.— Ты же Сапожник. Я тебя ищу по всем мастерским,— и он назвал пароль: — Привет тебе от Петра Ефимовича. Он беспокоился о желтых ботинках.

— Давно готовы,— ответил парень.

— Надо же,— проговорил Александр Антонович и обхватил Сергея за плечи.— Мне Петр Ефимович показывал твою фотокарточку...

Когда Сергей поправился, Шведов сердито сказал:

— Не можешь сдерживать себя, катись назад. Забыл, зачем здесь?

— Нет...

— Ну прикончил ты одного, наделал шуму. А в это время в наш тыл готовят подлецов, которые могут натворить такого, что не окупишь никаким офицером. Уразумей ты, горячая голова.

— Уразумел.

— Наш человек говорит, что какие-то гражданские типы наведывались в лагерь. Им предоставили право разговаривать с пленными. Догадываешься?

— Знаю.

— Знаю, знаю,— передразнил Шведов.— Тебя заменить некем.

Они говорили намеками, но понимали друг друга. Сергея послали в тыл со спецзаданием. Велели связаться с Вербонолем, а также с человеком, который появится позже, инструкции получить от него. Этим человеком оказался Шведов. Сергей должен был выявить шпионские организации. Фашисты их тщательно маскировали, готовя диверсантов для засылки в тыл Красной Армии. Людей выискивали среди пленных, продавшихся подлецов, работавших в карательных органах оккупантов и в местных управлениях.

Шведов просил подпольщиков быть внимательными, ловить каждое слово немцев, докладывать о расположении войск, учреждений, различных складов, пакгаузов, гаражей. Данные, собранные по крупицам, анализиро-вали. Мужик сообщил, что к переброске шпионов прикладывают руку горуправа и Эйхман. Саблин доложил о некоем Васильеве, который побывал в лагере пленных на Стандарте. Секретарь управы Вибе проверял визы пяти представителей националистического центра армян во главе с дашнаком генералом Дро, прибывших из Берлина по разрешению Эриха Коха.

По разрозненным данным подпольщики установили, кто возглавляет и направляет шпионскую работу в городе. Постепенно вырисовывались контуры двух пунктов, куда тянулись незримые нити по вербовке диверсантов и тайных агентов. В штандорткомендатуре, занявшей здание на Первой линии рядом с кинотеатром имени Шевченко, был седьмой отдел — милитеробтайлюнг. Здесь выдавали пропуска для проезда гужевым транс-портом, автомашинами и по железной дороге за пределы Донецкого округа — в прифронтовую полосу и на Правобережную Украину. Здесь же вербовали резидентов и агентов-осведомителей среди местного населения. Отдел комплектовал школы разведчиков-диверсантов, шпионов, парашютистов. Возглавлял его майор Мерзалис, прекрасно владеющий русским языком.

Другой пункт — СД, где засылкой шпионов в советский тыл руководил Граф. В начале апреля подтянутый, выбритый до синевы и пахнущий духами, он пришел к Эйхману.

— Господин бургомистр, мне необходима ваша помощь,— сказал оберштурмфюрер.— Срочно требуются четыре поношенных гражданских костюма, часы советского производства и прочая мелочь, которую обычно носит при себе мужчина. Но ничего немецкого.

— Я могу предложить свой костюм,— ответил бургомистр.

— Нет, с вашего плеча, пожалуй, не подойдет. Вы вполне сошли бы за русского медведя,— проговорил Граф и натянуто улыбнулся.— По комплекции мои люди больше походят на Шильникова и (Бабенко. Попросите у них. Германское командование учтет их участие в весьма важном деле.

После ухода гестаповцев Эйхман позвонил Шильни-кову и Бабенко, попросил немедленно прибыть в управу. Вызвал к себе Вибе.

— Абрам Яковлевич, нужен костюм, желательно поношенный,— попросил он.

— Какой костюм?

— Ваш.

— Не понимаю.

— Просил Граф.

— Ясно,— просияв, ответил Вибе.— Можно сбегать домой?

Графу понадобились костюмы для шпионов. Их забросили на советскую сторону. Но назад они не возвратились. Видимо, потому отправку бывшего бургомистра Петушкова в тыл Красной Армии обставили иначе. Га-зета объявила, что председатель управы тяжело заболел, его обязанности возложены на Эйхмана. Однако квартиру Петушкова охраняли солдаты, а он и его семья бесследно исчезли. Но через три месяца Петушков появился в городе.

После выздоровления Сергей по заданию Александра Антоновича должен был познакомиться с бывшим бургомистром, но того откомандировали в Одессу и там назначили председателем городской управы. На такие должности за красивые глаза фашисты не ставили.

Сергей внимательно присматривался к немецким учреждениям. Посещал кафе, закусочные, пытался поближе сойтись с их хозяевами. Часто бывал в кафе Фомина. Выпивал стакан вина и заводил речь о прекрасной и сильной Германии.

Как всегда, Сергей стоял у стойки, медленно потягивал вино и рисовал идиллическую картину из своего детства.

— Фомин! — вдруг раздался пьяный голос.

В дверях подсобного помещения показался начальник политического отдела пятого участка полиции Скородько. Увидев офицера, он икнул, подошел к нему и заплетающимся языком проговорил:

— Здра-здравия желаю.

Сергей брезгливо отстранился, процедив сквозь зубы:

— Швайн.

— А я понимаю... Да, понимаю,— забубнил Скородько.

Из подсобки вышел его собутыльник.

— Вот он сделает такое... Такое... Советы через два месяца вдрызг... Он завтра фи-и-тю и — там... Верно, Семен?

— Господин офицер не понимает по-нашему,— пробормотал Семен.

— И пусть не понимает. А я скажу,— ответил Ско-родько.— Мы для них стараемся...

— А как же ты — «фитю»? — спросил Фомин.— Ведь фронт.

— Молчи, дурак,— пригрозил Скородько.— Ты ничего не понимаешь, а господин офицер понимает.

Сергей насторожился, но улыбнулся и, кивая головой, ответил:

— Я, я.

— Вот, понимает... Фомин, закрой свою богадельню,— приказал Скородько и ткнул рукой в сторону входной двери. Снова обратился к Сергею: — Господин офицер видел карту Советов? Видел, да? Ты скажи ему, Семен... Все красное будет ихним и нашим... Скажи, скажи.— Вдруг он замолчал, отвернулся от Сергея и бессмысленно уставился на Семена. Потом шагнул к нему, схватил за борта пиджака и забормотал: — Ах ты моя зануда... Ты скоро будешь там... А у Фомина нету родственников в Советах... Ты только смотри там.

Наконец Скородько выпрямился, пьяный шок прошел, глаза посветлели.

— Ладно,— сказал.— Нам пора. А ты, Фомин, цыц.

Сергей допил вино. В голове упрямо стучало: «Ступай за ними». Он положил на стойку деньги, покинул кафе. Скородько и Семен, шатаясь, брели по Карьерной. Недалеко от угла завернули в дом, уже знакомый Сергею. Здесь работал бухгалтер рентгенстанции Федор Васильевич Васильев. Плотный, среднего роста мужчина, лет пятидесяти пяти. Бывший ротмистр царской армии, они до войны занимал скромную должность бухгалтера. Обходительный сосед, исполнительный служащий, вовремя приходил на работу, вовремя покидал привычный стул. Всегда сводил дебет с кредитом, и только в душе не получалось баланса. Советскую власть всерьез не принимал и ждал ее конца.

Когда пришли оккупанты, сожалел, что уже старик и ничем не сможет проявить себя. А голод не тетка, пришлось искать работу. Знакомый доктор устроил его в сануправление. Возможно, так бы и закончил свой жизненный путь бывший ротмистр, не появись в городе его племянник Александр Феофилактович Попов. Летом он приехал в Сталино из Полтавы, сопровождая офицера Шпитдекампфа. Оба поселились на Оранжерейной улице у давнего приятеля Попова. Пока Шпитдекампф ходил в военную комендатуру и устанавливал необходимые контакты, Попов наводил справки о тех, кто его интересовал. И — о! — удача, родной дядя, бывший ротмистр, пребывает в здравии.

На Оранжерейной готовили торжественный обед в честь именитых гостей. К Васильеву послали девчонку и пригласили его. Стол накрыли по голодным временам более чем обильный. Тосты и разговоры носили общий характер, желали здоровья хозяину дома и гостям. Говорили о погоде, что пора пойти дождю, а то пыль в городе — не продохнешь.

После обеда Шпитдекампф, которому представили Васильева, позвал его в сад. Жидкая тень от абрикосов и вишен лежала на чистых дорожках.

— Душный у вас город,— сказал офицер.— Я впервые так далеко забрался на восток.

— А нам не привыкать,— отозвался Васильев.— Знаете, когда тебя изнутри жжет, то внешней температуры не замечаешь.

— Верно подмечено... Если я правильно понял вашего племянника, то у вас были причины для душевных переживаний.

Васильев глубоко вздохнул, остановился и, притянув к себе ветку с листочками, побитыми гусеницами, сказал:

— Душа моя, пожалуй, вот так же подточена, как эти листья. Поздно подул освежающий ветер. Стар я, чтобы бороться.

— Не говорите,— возразил Шпитдекампф.— Я ищу человека, который сумел бы справиться с нашим заданием.

— Чем могу быть полезен я?

— Ваш племянник был прав, рекомендуя вас... Хочу поручить вам вербовку людей в полтавскую школу разведчиков. За услуги — военный паек и ежемесячный гонорар в тысячу рублей. А также денежное вознаграждение за каждую душу,— сказал, усмехнувшись, офицер.

На следующий день они встретились снова. Шпитдекампф познакомил Васильева с майором Мерзалисом.

— Васильев мой представитель в городе,— сказал он.— Прошу оказывать ему содействие.

Тут же оформили бумаги на выдачу пайка и денег. Документы Шпитдекампф обещал выслать незамедлительно, временное удостоверение выдал седьмой отдел комендатуры. Мерзалис представил Васильева началь-нику городской полиции.

Бывший ротмистр начал вербовку с лагеря пленных на Стандарте.

Шеф лагеря зондерфюрер Линенберг принял его в кабинете, похожем на вымытую камеру, из которой еще не выветрился запах крови и пота.

— О, прошу,— улыбчиво заговорил Линенберг и показал на грубо сколоченные скамейки.— Однако я не верю в успех. Эта безликая скотина ни на что не пригодна. Вот если из внутренней охраны. Тут есть один — комендант изолятора. Бывший, как это — уголовник.

— Криволапов?

— Да, да, Криволапов. Настоящий мужчина.

— Мои клиенты не должны быть моложе двадцати пяти и старше сорока,— уточнил Васильев.

Линенберг хорошо изучил советских пленных. Зная, что их ждет в лагере смерти, они держались до последнего. В душе зондерфюрер даже завидовал измученным, изможденным людям — гордым духом и верящим в скорое возмездие за их муки. Пленные высказывали свое презрение в лицо палачам на допросах и перед стволом шахты. Раньше Линенберг считал, что таких фанатиков единицы, но он уже более полугода имеет дело с этими людьми, и ему становится страшно..

Криволапов и два его напарника согласились пойти в полтавскую школу шпионов. Саблин доложил об этом Вербонолю, а тот передал Сергею. Цепочка замкнулась. Теперь под неусыпным надзором подпольщиков находились и Васильев, и его «клиенты». На советской стороне должны знать о них и о полтавской школе.

У Александра Антоновича накапливались разведывательные данные о противнике, пополнился список подлецов. Известны шпионские организации, засылающие тайных агентов в тыл Красной Армии, и факты вербовки в полтавскую разведывательную школу. И снова им овладела мысль о переходе линии фронта. Но передовая была за сотни километров, и там продолжались ожесточенные бои.

2

Три арбы медленно съехали с булыжной мостовой на асфальт Первой линии. В глубине пустых глазниц третьего корпуса индустриального института отдавалось цокание копыт. Богоявленская и Чистякова, увидев необычный кортеж, переглянулись. Подошли к первой арбе, заглянули в нее и отшатнулись. На соломе лежали полуживые, похожие на скелеты люди.

— Кто это? — спросила Ирина Васильевна.

— Добровольцы. В Германию ездили,— ответил возчик с неохотой.— Из Ясиноватой везем. Вернулись домой, узнаете своих — забирайте...

За листовку засели сразу, как пришли домой. Перед глазами стояла страшная картина. Подпольщики писали обращение к горожанам: «Посмотрите и вы на тех, кто возвратился из Германии. Это сама смерть прибыла оттуда. Фашисты сделают такими всех советских людей, если мы будем с боязнью смотреть на их зверства. Вставайте на борьбу с палачами нашего народа. Смерть немецким оккупантам!»

Ирина Васильевна печатала листовки ночью. В спаленке ставила машинку на перину кровати. Дверь в соседнюю комнату завешивала теплым одеялом.

Василий Крагцин по ночам принимал сводки Совинформбюро, их забирал Костя Беленко и относил Чистяковой. Аввакумов доставал ленту пишущей машинки и копирку. У Ирины Васильевны забирал прокламации. За ними же приходили Нина Баркар и Рема Шаповалова. Передавали их своим матерям, часть листовок оставляли себе. Расклеивали на столбах, бросали в почтовые ящики.

А Богоявленской хотелось, чтобы прокламации читали не только на заводской стороне, но и в городе. Иванова могла бы катать их с восковок группы «Информбюро».

Августа Гавриловна днем дома не бывала. Как-то ее ребята принесли специальный выпуск газеты «Правда» для фронта. Она смотрела на свежий номер и не верила своим глазам.

— Где вы ее взяли? — спросила подпольщица, прижимая газету к груди, словно боясь, что ее отнимут.

— Правда границ не знает,— ответил Дмитриев.— Весь земной шар обойдет, а к сердцу пробьется.

— Я о газете.

— Нашли в посадке,— откликнулся Ломоносов.

Газету Богоявленская стала носить с собой...

В полдень на город обрушился августовский ливень. С Десятой линии хлынула вода, грозя смыть во дворе Анакиных кусты помидоров. У Дуси и Феди ни крошки хлеба. Единственная еда — помидоры. Ребятам помочь некому. Мать и отца похоронили, а старший брат Николай, хотя и в городе, но скрывается. Недавно бежал из концлагеря.

Дуся вышла под дождь и принялась рыть канаву, чтобы отвести грязный поток от огорода. Под мокрым байковым платьем выпирали худенькие плечики. Лопата тяжелая, Дуся едва подымает ее.

Августа Гавриловна издали увидела девочку. «Знать, нужда выгнала под ливень»,— подумала она. Поравнявшись с Анакиной, поздоровалась и спросила:

— В вашем доме можно пересидеть, пока дождь перестанет?

— Пожалуйста, заходите,— отозвалась Дуся, подымая мокрую голову.— Мы с Федей одни.

Девочка еще с полчаса возилась на улице. Появилась на пороге, промокшая донитки, расставила руки в стороны, да так и застыла, пораженная увиденным. Незнакомка держала в руках газету «Правда».

Задрожав от волнения, Дуся подошла к столу:

— Тетенька, а мне дадите почитать?

Ее посиневшие губы вздрагивали, с мокрого платья стекала вода. Темный клочок волос свисал на ухо.

— Как тебя зовут, Золушка? — спросила гостья.

— Дуся.

— Евдокия, значит... А меня Августа Гавриловна. Вот и познакомились, детка... Но газета у меня старая.

— Все равно,— сказала девочка и вдруг зарделась.— Она ведь наша, советская.

«Правда» была недельной давности. Дуся читала газету, и крупные слезы катились по ее щекам. Бои шли где-то далеко-далеко, у самой Волги. Юное сердце сжималось от боли. Неужели и с теми, кто сейчас на фронте дерется, будет так же, как с ее братом? Возьмут всех-всех или поубивают, и не станет Советской власти. Она никогда больше не пойдет в школу.

Августа Гавриловна взяла ее за плечи, приласкала.

— У меня дочка чуть побольше тебя,— проговорила она.— Нина тоже сначала плакала, испугалась фашистов, а теперь не боится их.

— А если они навсегда? — всхлипывая, спросила Дуся.

— Ну, это ты сама себя пугаешь. Смелый человек никогда не бросается в панику. А ты ведь смелая. В такую грозу рыла канаву! Я бы хотела дружить с тобой. Ты не против?

— Пожалуйста, я всегда готова,— ответила девочка. Подпольщица улыбнулась, наклонилась к ней:

— Только о нашем уговоре — никому. Я буду изредка приходить к тебе и рассказывать самые последние новости.

А с фронта поступали не только известия, но и вещественные доказательства жестоких боев. В город доставляли раненых солдат и офицеров. Больница на Калиновке, Сов больница, здание педагогического института, Дом Советов и другие каждый день пополнялись недобитыми гитлеровцами. Машины беспрерывно везли медикаменты, перевязочные материалы, медицинское оборудование, госпитальное белье в склады, расположенные на Пожарной площади и на Десятой и Одиннадцатой линиях.

На металлургический завод прибыла первая партия побитых орудий.

О сложившейся обстановке подпольщики говорили на совещании. Решение было единодушным: пришла пора ударить по самому чувствительному месту оккупантов в городе. Шведов назвал боевую группу: Вербоноль, Оленчук, Борисов, Смоленко и Сергей.

На Десятой линии возвышалось четырехэтажное здание. Немцы до отказа забили его медикаментами, простынями, одеялами, ватой, спиртом. Андрей Андреевич и Сергей неделю наблюдали за часовыми, охранявшими склад. Два солдата несли вахту по ночам внутри здания, один — снаружи. Их можно было уничтожить и поджечь склад, но тогда оккупанты расстреляли бы семьи, живущие по соседству со складом. Нужно сделать так, чтобы у гестаповцев подозрение пало на солдат, охраняющих его.

Подпольщики запаслись небольшими шашками с короткими шнурами, машина готова была в любую минуту выехать на операцию, а верное решение не приходило. Вербоноль собрал на совет боевую тройку...

Через десять минут после закрытия склада к главному входу подъехала грузовая машина. Рядом с шофером сидел офицер. В кузове — двое пленных и солдат с автоматом. Шофер вышел из кабины, поднял капот и стал возиться в моторе. Офицер внимательно наблюдал за наружным часовым. Тот походил у дальнего угла здания и скрылся за ним. В ту же секунду шофер и офицер вбежали в подъезд. Открыли дверь и наткнулись на второго часового. Офицер протянул ему бумажку. Солдат удивленно поднял глаза, но не успел произнести и слова, как сильный удар оглушил его. Вскоре послышались глухие шаги на втором этаже. Шофер и офицер присели за лестницей. Третий фашист медленно спускался вниз. Последняя ступенька была его последним шагом в жизни... Офицер и шофер выжидающе смотрели на двери, но никто не входил.

В эти минуты солдат в кузове машины напряженно ожидал появления из-за угла здания наружного часового. Почему он задержался? Что-то нужно делать — долго стоять опасно. Солдат спрыгнул на землю и побежал вдоль стены. На ходу вытащил нож и, не рассчитав, вместо маленького пореза сделал глубокую рану. Кровь брызнула на одежду. Из-за угла показался часовой. Солдат налетел на него и, вытянув руку вперед, попросил;

— Помоги перевязать...

Немец пошел с ним. Открыл дверь вестибюля и... как подкошенный свалился к ногам офицера. Пленные спрыгнули с машины и бросились в склад. Бегущему впереди офицер приказал:

— Ты — на четвертый. Через пять минут зажигай. Шофер метнулся на третий. Один из пленных побежал на второй. Офицер остался на первом.

— Трупы завернуть,— сказал он и направился влево по коридору. Толкнул дверь в первую комнату. Она была завалена простынями. Он подложил под них зажигательную шашку... На четвертом этаже подпольщик разбил бутыль со спиртом, и он растекся по полу. Бросив в него куль ваты и положив сверху шашку, поджег бикфордов шнур. Стремглав побежал вниз. На лестнице к нему присоединились шофер и второй пленный. В вес-тибюле взвалили на плечи завернутые трупы немцев. Вынесли на улицу и перебросили через борт машины.

Участники диверсии вскарабкались в кузов, помогли влезть товарищу с порезанной рукой. Заревел мотор, и машина рванулась вперед.

Вдруг багряное зарево ударило в небо. Этажи запылали одновременно.

А грузовик мчался по Пятнадцатой линии, все дальше увозя Андрея Вербоноля, Тимофея Оленчука, Алексея Борисова, Николая Боякова и Сергея. Они устроили фейерверк, какого еще город не знал.

Шведов навестил Антонину Карпечкину, работавшую в «сельхозкоманде». Ее отдел размещался на нижнем этаже Дома госучреждений. Недалеко от комнаты агрономов находился отдел «сортсемовощ», где служил Чибисов, но Тоня не знала его.

— Как работается? — спросил Александр Антонович.

— Одна видимость,— ответила Карпечкина.— Немцы заходят в отдел — мужчины встают, а женщины открывают папки и делают вид, что увлечены работой.

— С районами ты связана? Кого там знаешь?

— В Селидове Веру Чернуху, а в Марьинке Ивана Нездолю.

— Для подпольщиков и пленных нужны продукты.

— Постараюсь достать.

— Это задание,— сказал он.— И еще: пора тебе познакомиться с Чибисовым. Зайдешь к нему в отдел. Он предупрежден.

Карпечкина поехала в Селидово. Привезла яблок, зерна в госхозе не было. В Марьинке она встретилась с Нездолей, и тот пообещал регулярно присылать прямо к ней на дом зерно, муку и масло.

После поездки по районам предстояло познакомиться с Чибисовым. Перед самым перерывом на обед Карпечкина вышла из своей комнаты и словно невзначай заглянула в отдел «сортсемовощ». Минуты через три в коридоре ее догнал высокий молодой мужчина в двубортном коричневом костюме. Тихо спросил:

— Вы — Тоня?

— Да,— ответила Карпечкина и приостановилась.— А вы — Леонид?

— Точно.

— Мне сказали, чтобы я с вами встретилась. Они направились в дальний угол коридора.

— Мы должны выпускать и распространять листовки,— сказал Чибисов.— Работать будем втроем. Встречи на этом месте или в коридоре. Откроете двери в нашу комнату или пройдете мимо, если будет открыта. Я сразу же выйду. У вас в отделе появляться не буду...

Дня через три по пути в столовую ее догнал Леонид.

— Останьтесь после работы,— попросил он.

В пять часов сослуживцы Карпечкиной суетливо и поспешно попрятали папки и бумаги в столы, быстро разошлись. Тоня вышла последней. На лестнице ее ожидал Чибисов. Поднялись наверх и зашли в маленькую комнатушку. У стола стояла, держа на руках ребенка, невысокая светловолосая женщина с голубыми глазами.

— Это наш третий товарищ,— сказал Леонид.— Соня. Мы с ней будем катать листовки, а вы возьмите ребенка и ходите недалеко от ротаторной. Если кто появится, прикрикните на девочку: «Не балуйся! За-молчи»!

Карпечкина носила Нелю на руках, спускала на пол и водила по коридору. Так заигралась, что на какое-то мгновение забыла о ротаторной. Прислушалась и в тяжелой тишине ощутила удары собственного сердца. Померещилось, что прошло не полтора часа, а целая вечность.

Открылась дверь, и Антонина вздрогнула. Вышла Соня, забрала ребенка и кивнула на ротаторную.

Леонид складывал прокламации в стопку.

— Подвяжите вокруг себя сколько сможете,— предложил он вошедшей Антонине и отвернулся. Распахнул пиджак и заложил листовки за брючный ремень.— Вы пойдете первая,— снова сказал Чибисов.— Все передайте Алексею Ивановичу на Седьмой, дом семь. Запомнили?

Ей везло в этот день. Может, потому что другие обезопасили каждый ее шаг. Они установили и проверили, когда лучше отпечатать листовки, как их незаметно пронести. Борисов взял у Тони все листовки. Потом испытующе посмотрел на нее и, увидев затаенную грусть во взгляде, возвратил одну пачку. Карпечкина поспешила на Александровку, но у самого дома повернула и направилась к концлагерю.

Не раз до этого бродила вдоль черных стен. Она ничем не может облегчить участь бойцов, так пусть листовки вселят в них уверенность, пусть они узнают о побратимах, сражающихся на фронтах, о клятве воинов стоять насмерть у стен Сталинграда.

Антонина подняла небольшой камень, завернула его в несколько листовок и бросила через ограду...

На заводской стороне листовку о клятве бойцов-сталинградцев прочитал Холошин. О жестоких боях напоминали и покалеченные орудия, доставленные на завод для ремонта.

В цехе, где работал Иван Иванович, к электромотору имел доступ только смазчик. Два раза в смену он заливал подшипники. Его руками и можно было совершить диверсию. «Но как насыпать в чужую масленку опилок и песку? Ждать, пока подвернется удобный случай, или самому его подготовить?» — думал подпольщик Он ежедневно подходил к солдатам-слесарям и просил их вырубить то подкладку, то плошку. Немец наклонялся к инструменту, а Холошин брал скопившиеся за тисками опилки и ссыпал их в карман. В другом кармане был песок.

Смазчик проходил мимо станка Ивана Ивановича, и тот иногда заговаривал с ним. Сегодня, справившись о настроении, спросил:

— Слышь, друг, выручи. Станок аж пищит несмазанный. Если угроблю — немцы закатуют. В моей — ни черта не осталось.

— Ладно, отлей из моей,— ответил смазчик и протянул масленку.

Иван Иванович, не торопясь, достал свою, тщательно обтер ее и стал продувать горлышко. Смазчик постоял с минуту, потом вытянул шею, прислушиваясь к трансмиссии.

— Я сейчас,— сказал он и побежал в конец цеха. Холошин, не мешкая, присел на корточки, перелил масло в свою масленку, а в пустую насыпал опилок и песку, добавил немного масла и подал возвратившемуся смазчику.

— Да ты почти все забрал,— недовольно проворчал тот.

— За мной не пропадет,— ответил токарь.— В кладовой немец тебе не откажет.

— Ладно, готовь магарыч.

Вскоре смазчик возвратился из кладовой, подошел к мотору, поднял крышку подшипника. По наклону масленки Иван Иванович понял, что она заполнена до краев. Заправив подшипники, смазчик пошел вдоль привода.

Холошин исподлобья поглядывал на мотор. Уже минуло полчаса, а он по-прежнему равномерно гудит, вращает привод, работают станки. «Неужели впустую? — тревожно подумал он.— Чернов уверял, что опилки — смерть для мотора. А если они остались на дне масленки?.. Вон сколько орудий приволокли на ремонт. Наши их уродуют, а мы будем возвращать в строй. Работка, ничего не скажешь».

Иван Иванович не увидел едкого сизоватого дымка. Его заметил смазчик и закричал:

— Мотор! Мотор горит!

Цех опустел моментально. Первыми выскочили солдаты... Появился Фабер, приказал немцам построиться и повел в цех. Мотор накрыли брезентом. Когда дым рассеялся, позвали рабочих, У Холошина радостно екнуло сердце: он увидел на полу опрокинутую масленку смазчика. Ее перевернули во время паники. Остатки масла вытекли и перемешались с землей и опилками.

Фабер велел принести из конторки стол и поставил посреди цеха. По одному подзывал рабочих и спрашивал, как могла произойти авария. Никто ничего не знал.

После мастер Прокуров объяснил рабочим:

— Шеф пришел к выводу, что мотор старый, потому и сгорел.

А Холошину шепнул:

— Во время аварии замкнулся трансформатор. Из строя вышла турбина. Затихла месяца на три-четыре.

Побитые орудия сиротливо стояли перед цехом. После дождей покрылись ржавчиной несмазанные части, а латунные бесследно исчезли.

3

В двух маленьких комнатках приземистого домика юзовских времен, затерянного среди таких же невзрачных, как он, у самого завода жила большая семья Яковлевых. Давние знакомые Борисова, они согласились по его просьбе предоставлять свою квартиру для конспиративных встреч. В ней стали бывать Шведов, Карпеч-кина, Покусай, Тихонов, ночевали спасенные из концлагерей.

Двое из них — шоферы Николай Алексеев и Михаил Кожемякин — по заданию Борисова поступили в пожарную охрану на аэродроме.

— Вы должны доставать бензин и автол,— сказал он,— Как это делать, выясните на месте.

Начальник пожарного депо, связанный с Алексеем Борисовым, принял шоферов на работу сразу. Они наблюдали за посадкой самолетов, видели, как техники сливают в бочки остатки бензина и автола.

Шоферы предложили им свою помощь. Сошлись поближе с пилотами, и те разрешали забирать остатки для пожарных машин. Горючее привозили на Седьмую линию. Борисов и Вербоноль меняли бензин и автол на зерно, муку, масло и другие продукты.

Недавно Алексеев и Кожемякин перешли на грузовые автомашины немецкой базы, возят продукты и бензин в воинские части.

— Изучают обстановку,— доложил Борисов командиру в квартире Яковлевых, где они назначили друг другу встречу.

— Жаль, потеряли хороший источник горючего,— отозвался Шведов.

— Наоборот, приобрели более удобный и менее опасный,— сказал Алексей Иванович.— Ребята свободно ездят по городу, возят с базы в воинские части продукты и горючее. Сейчас подбирают ключи к немцам, обслуживающим базу.

— Даже так? — оживился Александр Антонович.— Тогда неплохо.

Пока они беседовали, старик Яковлев настраивал приемник. Поймал московскую волну, и подпольщики подсели ближе. Сводка Информбюро сообщила о боях на Волге. Каждый дом в Сталинграде стал крепостью. План Гитлера о захвате города с ходу провалился.

На другой день Шведов ушел к Савостенкам. Попросил Ксению Иосифовну привести к вечеру Марию Анатольевну.

— Нужно попрощаться,— сказал он.— Ухожу на ту сторону.

— Совсем? — спросил Евгений Андреевич.

— Ну нет. Счет с немцами не закончен... У тебя нет бикфордова шнура? Ты ведь запасливый.

— Угадал, —ответил, улыбнувшись, Савостенок.— Кажется, есть,

— Что значит, кажется?

— Нужно вспомнить, куда спрятал. Еще в прошлом году метров пятьдесят намотал... Когда фрицы пришли, я пробрался на завод, там и нашел.

— Никому не отдавай,— попросил Александр Антонович.— Он нам позарез нужен. Я пришлю за ним.

Вскоре появилась Мария Анатольевна. Муж сказал ей, чтобы она привела на шахту «Пролетар» к Новикову Тихонова и Ухлова...

Они избегали дорог, выбирали проселки, шли возле посадок и рощиц. Перед Ворошиловградом Шведов предложил Ухлову не заходить в город, обойти его и остановиться возле шоссе на Краснодон.

— Я с Гришей загляну по одному адресу,— сказал он.— Жди нас.

На тихой короткой улице стояли старые высокие клены. С их ветвей неслышно слетали медно-багровые листья и ложились на дорогу,

— Здесь вроде и войны не было,— проговорил Тихонов.

Александр Антонович разговора не поддержал. Он всматривался в номера домиков, прятавшихся в глубине дворов. Наконец остановился.

— Подожди меня,— попросил он Григория.

За густым вишняком стоял небольшой дом с двумя голубоватыми ставнями. Шведов подошел к деревянному коридорчику и постучал. Дверь открыл широкоплечий усатый мужчина на протезе.

— Сашка? Ты! — пробасил он.— Давай, давай. Я уже заждался. Грешным делом думал — не кокнули ли тебя.

— Как видишь...

На явочной квартире он находился столько, сколько нужно было для получения пароля.

И снова по балкам, рощицам, вдали от жилья шли они в сторону фронта. На одном из привалов за Миллерово Шведов спросил Тихонова:

— Ты на меня не обижаешься?

— За что?

— Не приглашаю тебя в квартиры... Ты не думай, что я не доверяю. Дорога у нас длинная. Вдруг схватят. А фашисты руки крутить умеют. Но ты все равно ничего не скажешь, потому что не знаешь.

Он словно чуял беду: возле станицы Нижне-Чирской в хуторе Лесном задержали шедшего впереди Ухлова. Шведов и Тихонов свернули и скрылись в степи. После этого двигались поодиночке в пределах видимости.

Уже до слуха долетал артиллерийский гул, в небе все чаще появлялись самолеты, завязывались воздушные бои. С радостью отмечали, что советских ястребков не меньше, чем гитлеровских самолетов. Смотрели, затаив дыхание, на воздушные карусели и облегченно вздыхали, когда за падающим «мессером» тянулся черный хвост. Над Сталинградом до самого неба поднималась багрово-серая стена огня и дыма. Пораженные подпольщики долго не могли двинуться с места. Заросшие, грязные, голодные, с болью смотрели на закопченный горизонт, черную землю и не верили, что впереди могут быть люди.

На окраине стояли целые дома. Первый снег присыпал покореженные орудия и танки. Окопы и траншеи походили на страшные беззубые рты. Закутанная в платок женщина в длинном мужском пальто тащила санки с бачком воды.

— Мать! — окликнул ее Шведов.— Где здесь улица Хоперская?

— Какая я вам мать? — отозвалась она звонким голосом. — А Хоперская это и есть.

Михаил Саутов знал Александра Антоновича, ждал его, но не предполагал, что встретится в оккупированном городе.

— Выкладывай все. На всякий случай,— сказал он.— Если не перейдешь, я передам твои сведения.

Около месяца жили подпольщики у Саутова. Немцы дважды выгоняли их на окопы, они ходили, надеясь разведать место для перехода фронта. Подползали к самой Волге. Но противоположного берега не было видно. Вода свинцовая, ледяная.

— Вплавь не дотянем,— сказал Шведов. Саутов посоветовал попробовать перейти фронт в районе станции Абганерово. Но и здесь постигла неудача. Пришлось возвращаться домой.

Оккупанты, особенно в последнее время, не жалели средств на пропаганду. Заигрывали с населением. Запугивание и смертные казни желаемого результата не давали. Промышленные предприятия в Донбассе бездействовали. Спекулятивным подбором материалов о советской действительности в газете «Донецкий вестник», бесчисленными плакатами о райской жизни в рейхе немцы преследовали одну цель: скрыть истинное положение на фронте и в тылу.

«Потоку лжи нужно противопоставить нашу информацию,— думал Александр Антонович.— Как можно больше выпускать листовок».

Бумаги, которую доставал знакомый Вербоноля по кличке «Полковник», не хватало. На ее приобретение шел бензин, добываемый Алексеевым и Кожемякиным, Борисом Вербонолем и его друзьями, тратились деньги, передаваемые Кихтенко.

Листовки, написанные от руки и напечатанные на машинке, появлялись на станции, на металлургическом заводе, в Рутченково и на Петровке. Они порой повторяли одна другую. «Вот бы найти их авторов и действовать сообща»,— мечтал Шведов. Но связь между группами Калининского района и «Информбюро» уже существовала, знали об этом Иванова и Богоявленская. В свою очередь, Чистякова входила в группы «Информбюро» и в заводскую, которую возглавлял Чернов, о чем Августа Гавриловна даже не догадывалась.

Ирина Васильевна изредка навещала квартиру Ивана Михайловича, но о том, что печатает сводки и воззвания, ничего не говорила. В октябре ее листовку Холошин показал Чернову.

— И нам бы за такие взяться,— предложил Иван Михайлович.

На совещании Чернов сказал о припрятанной машинке. Завком эвакуировался и отдал ее на хранение.

— У меня есть приемник,— отозвался Холошин.

— Записать сводку сумеет каждый, а вот кто размножит?

— Я умею печатать,— заявил Иван Иванович.

— И я тоже,— сказала Ирина Васильевна.— Могу достать копирку.

Бумагу каждый пообещал поискать у себя дома.

Приемник устанавливали в напряженной тишине. В сердце закрадывалось сомнение: а вдруг не заработает. Но вот, словно далекий отзвук грозы, раздался приглушенный треск, а за ним знакомый голос диктора:

— Вы слушали первую часть «Богатырской» симфонии Бородина.

Ирина Васильевна любила эту симфонию. Она и сама играла на пианино. Боже, неужели это было? Посмотрела на свои длинные красивые пальцы и сжала их в кулак. Начали передавать сводку Совинформбюро.

Чернов схватил карандаш, но разволновался, старческие руки задрожали.

Сводку записала Чистякова. Прибавили призыв к населению: «Повсюду мстите оккупантам, помогайте Красной Армии разбить врага».

За машинку сел Холошин, печатал неуверенно, медленно. Ирина Васильевна улыбнулась и попросила уступить место ей. До комендантского часа отпечатали около ста экземпляров.

Холошин принес листовки в цех и незаметно рассовал по ящикам, где лежал инструмент. Остальные прокламации передали знакомым и прикрепили на видных местах.

В тот же день оккупанты устроили облаву, охотились за патриотами. Куда-то исчез Аввакумов. По доносу был окружен дом, где жил Грицаенко. Но он успел уйти и укрыться у бывшего заведующего центрально-заводской лабораторией Бориса Васильевича Расторгуева на Четвертой линии.

Встревоженная Чистякова пришла к Чернову и сказала:

— У меня есть машинка. Давайте сводки мне. Я их буду печатать. А вашу квартиру необходимо обезопасить. Мой дом вне подозрений.

Ирина Васильевна размножала обращения и призывы, а также печатала восковки. За ними, как и прежде, приходили Нина Баркар и Рема Шаповалова. Через Богоявленскую передавали их Ивановой. На Ларинскую сторону девочки приносили листовки, откатанные Соней.

Недавно Августа Гавриловна привела к Чистяковой щупленькую девушку с черными косичками. Ее карие глаза доверчиво смотрели на высокую красивую женщину.

— Наша новая помощница — Дуся,— представила ее подпольщица.

Анакина стала посещать врача. Для конспирации бинтовала руки, якобы пораженные экземой. Приносила Ирине Васильевне бумагу, копирку, восковку, иногда забирала отпечатанные листовки. До пятидесяти штук, бывало, прятала под платьем. Через Бальфуровский переезд ходить боялась — там стояли часовые. Забиралась на заводской горбатый мост. На нем кое-где не было настила, на металлических балках торчали болты. Она переползала по ним на животе. Хотя и страшновато, но здесь не нарвешься на немецких солдат.

Листовки передавала брату Николаю. Он однажды встретил знакомого, работавшего в артели «Утильсырье», и тот помог Анакину достать документы и открыть ларек на городском рынке.

— Николай делает чугунки и продает их,— сказала Богоявленская Халиту и Соне.

— Замечательно!— воскликнул Халит.— Познакомьте меня с ним.

— А я зайду к Анакиным сама. Дайте адрес,— попросила Иванова.

Под вечер она с Нелей на руках постучала в дом к Анакиным. Поздоровалась, прошла к кровати, положила на нее ребенка, развернула простынку и вытащила прокламации. Дуся, вытаращив глаза, смотрела на невысокую женщину со светлыми волосами, выбивавшимися из-под платка.

— Вы... Вы не туда попали,— наконец проговорила девушка.

— Ты не бойся,— ответила гостья.— Я от Августы. Листовки отнеси брату на базар. А меня зовут Соней.

Иванова и Богоявленская почти каждый день приносили прокламации Анакиным. У Николая на рынке появились надежные помощники. Через них сводки Совин-формбюро, обращения к народу, призывы саботировать восстановление шахт и заводов попадали к горожанам. Иногда заветный листок оказывался в чугунке, купленном сельским жителем. Помогала брату и Дуся. Брала два-три чугунка и пробиралась в базарную толпу, приглядывалась к людям. Услышит, что крестьянка клянет оккупантов, предложит ей чугунок и незаметно положит в него листовку.

Как-то к девушке подошла женщина и отозвала ее в сторонку.

— Я из Валерьяновки. Семьдесят верст отсюда,— зашептала она.— Брала у тебя чугунок. И вот снова приехала. Бабы собрали на дорогу денег и велели привезти новости. А тебе, доченька, кукурузы на кашу передали.

У Дуси появились постоянные клиенты из села.

А в городе участились облавы. В местной газете, на столбах и стенах появились угрожающие приказы: всем жителям, начиная от 14 лет, немедленно зарегистрироваться на бирже труда и поступить на работу. Чтобы не угодить в лагерь или в Германию, Богоявленская решила устроиться в какую-нибудь немецкую организацию, но без регистрации на бирже труда. Она пошла на Пожарную площадь и присоединилась к толпе женщин, которых вели к трамвайному парку. Молодых отправили в солдатский готель на Седьмую линию. Пожилых, в том числе Августу Гавриловну и ее знакомую Екатерину Николаевну Ковалеву, привели в четырехэтажный дом, где размещались полевая почта — фельдпост № 790007, казино, жилые комнаты офицеров, и заставили мыть полы. Этот дом горожане обходили десятой дорогой. Летом в одной из комнат девушка мыла окно и случайно сбила гнездо ласточек. Фашистский лейтенант, ни слова не говоря, застрелил ее.

Ковалева принялась убирать в коридоре, а Богоявленская искала место, куда бы спрятаться. На нее натолкнулся солдат, несший перед собой огромную посудину. Подпольщица не растерялась и предложила ему свою помощь.

— О мадам, данкише. Прошу,— заговорил он и представился ей: — Денщик Юзеф Винклер, австриец, мадам.

Пригласил ее в комнату, достал карманный словарь и объяснил, что даст ей работу без биржи труда. Через своего шефа устроил уборщицей в операционном зале почты, где три австрийца и немец обрабатывали солдат-ские письма и штабную переписку по снабжению воинских подразделений оружием.

Винклер привязался к уборщице. Как-то попросил достать ему молока. Богоявленская купила у Старковой и принесла денщику. После он при каждом удобном случае знакомил ее с австрийцами, которые угощали сигаретами. Все больше откровенничал с ней, сказал, что жена присылает ему из Австрии вино и он сплавляет его немцам за солидные деньги.

Но на уборщицу недоверчиво посматривал шеф денщика. Нужно было и ему доказать свою лояльность. Убирая в комнате заведующего почтой, Богоявленская специально раздвинула трубы у «буржуйки». Огонь пробивался наружу. Уборщица закричала и бросилась в комнату шефа:

— Там пожар, может сгореть почта!

Шеф поблагодарил Богоявленскую за внимание и бдительность. После этого ей доверили мыть полы в жилых комнатах. У австрийца доктора Тшела она обнаружила под кроватью ящик с пистолетными патронами. Стала их брать понемногу и носить домой.

Здесь же в здании работала Ковалева. Вместе с девушками она чистила автоматы, отправляемые на фронт. Августа Гавриловна заходила к ним в комнату с огромным, налитым до половины кофейником. Екатерина Николаевна клала в него пружины от затворов, и подпольщица выбрасывала их в мусорную яму на территории трамвайного парка. Автоматы шли в воинские части непригодными для стрельбы.

Богоявленская внимательно наблюдала за немцами. Они говорили о скором падении последней крепости большевиков — Сталинграда. В ноябре довольные, в приподнятом настроении, два офицера фельдпоста поехали на Кубань охотиться. Возвратились они, как затравленные отощавшие волки, грязные и вшивые. Под станцией Прохладной советские войска пошли в наступление, и тыловики едва унесли ноги оттуда.

Вскоре из-под Сталинграда прибыли два эшелона обмороженные итальянцев. Поместили их в здании индустриального института. Они проклинали войну и немцев. Офицер Валентино оказался в доме Гарифовых, у которых частенько бывала Богоявленская. Итальянец рассказал о событиях на Волге, показал пачку советских листовок-пропусков для сдающихся в плен. Подпольщица составила прокламацию о положении в Сталинграде и обмороженных итальянцах, их настроении. Ирина Васильевна размножила листовки и передала связным. Пропуска Августа Гавриловна раздала денщикам-австрийцам, а те —своим знакомым солдатам-немцам.

Валентино спросил у нее, где есть поблизости склад с горючим.

— Бочки с бензином стоят возле трамвайного парка.

Ночью в Сталино приехали на машине дезертиры. Они задушили часового, забрали бочку бензина и уехали на запад.

Богоявленская собирала, казалось, незначительные факты, но, анализируя их, приходила к выводу, что часть немцев и их союзники устали от войны, начали терять веру в успех затеянной Гитлером кампании.

Первыми дрогнули союзники, дезертировали десятками и сотнями. Австрийцы и пожилые немцы-солдаты прятали пропуска до удобного случая, чтобы сдаться в плен.

А патриоты продолжали свои действия, казавшиеся невероятными для оккупантов.

Винклер со страхом и восхищением рассказывал Богоявленской, как партизаны забрались в склад и такого наделали, что офицер — шеф фронтового склада — чуть не пустил себе пулю в лоб.

...По заданию Шведова Полина Чернова установила, что в бывшем гараже на Одиннадцатой линии немцы хранят оборудование полевых госпиталей, матрасы и гробы.

— Гробы оставим фрицам,— сказал Александр Антонович.— Палатки и все остальное пригодится нам.

В воскресенье в склад пробралось шесть человек. Мужчины вынесли палатки и голубые шторы, а женщины остались резать матрасы. Мимо склада, переговариваясь, иногда проходили патрули. Галина, Лида и По-лина замирали и ждали, пока наступит тишина. Затем женщины продолжали опасную работу.

Из брезента подпольщики шили плащи, а из голубых штор — платья, отвозили их в села и меняли на продукты.

Винклер, пучеглазый, низкого роста, с брюшком, передавая Богоявленской последние городские новости, походил на взъерошенного воробья. Его страшила и одновременно устраивала обстановка, вызванная боями под Сталинградом. Непрерывное движение войск, суматоха, неясность положения, нервозность создавали неразбериху, и австриец под шумок обделывал темные делишки. Очень сожалел, что не может угнать машину с вещами, как это сделали недавно русские. Уставшие, апатичные после фронта, немцы расположились на отдых, бросив грузовики с продуктами на Десятой линии. Ночью в одну машину сел Вербоноль, в другую — Сергей и увели их.

Смелость земляков будоражила Августу Гавриловну. Таскать у доктора патроны — тоже риск немалый. Оставлять автоматы без пружин — смертельная опасность. Но что сделать еще?

В город пришла зима. Ветер носил по улицам колючий и резкий снег. Австрийцы с неохотой выходили из теплых помещений. На их родине климат мягкий, умеренный, как сама жизнь. А здесь погода жесткая и люди угловатые, до отчаяния смелые. Но они их понимают: человеческую натуру формирует природа. Австрийцы любезничали с мадам Августой, расспрашивали о жизни до войны. Как-то в ветреную погоду она стояла у недостроенного здания библиотеки. Мимо проезжала машина с почтой. Шофер Отто увидел Богоявленскую и остановился.

— Что делает мадам? — спросил он.

— Иду домой.

— О мадам, я готов доставить вас на машине.

Напарник Отто полез в крытый кузов, а подпольщица села рядом с шофером. Машина быстро домчала ее на Стандарт. Отто пожаловался на морозную погоду. У него посинел нос, его товарищ запрыгал возле ма-шины. Августа Гавриловна предложила зайти погреться.

— Фрау Августа маленькую услугу может сделать? — спросил Отто в комнате.— Пожалуйста, пугаться никс. Мы посмотреть Ленин хотели. Ленин великий человек. Страну организиер.

— К сожалению, показать портрет я не могу,— ответила она.— Я на чужой квартире. В следующий раз обязательно покажу.

Вышла с ними во двор, чтобы проводить. Солдаты сели в кабину и долго заводили мотор. Богоявленская обошла машину и заглянула в кузов — там лежали навалом письма и пакеты. «Их легко поджечь»,— подумала она.

Утром, уходя на работу, налила в пузырек керосина и взяла с собой. Из окна увидела, как у подъезда фельд-поста остановилась крытая машина. Шофер выскочил из кабины и забежал в здание. Богоявленская намочила керосином небольшую тряпку, взяла мусор и вышла во двор. На ходу завернула в тряпку горящий окурок и бросила в кузов, где лежала гора корреспонденции.

На следующий день всезнающий Винклер сообщил по секрету о грандиозном скандале. По дороге на станцию в грузовике сгорела важная почта. Шофера и его помощника арестовали.

Шведов тоже хотел пустить красного петуха. Он дал задание Гринько и Черновой разведать гараж на Девятой линии, 172, находившийся по соседству с квартирой Полины Черновой. В гараже оказались пулеметы, боеприпасы, запчасти и горючее. Военнопленный, работавший в нем, сказал, что шеф — старый немец — собирается уезжать в отпуск.

Диверсию решили совершить в день его отъезда. Приготовили бикфордов шнур, переданный командиром, паклю, зажигалку... Семнадцатого декабря гитлеровцы устроили попойку. Вечером большая часть сослуживцев поехала в Ясиноватую провожать шефа. Остальные продолжали пьянку. Из открытых форточек слышались хмельные голоса и песни.

Полина Яковлевна, закутав годовалого ребенка, вышла с ним на улицу. Перед гаражом, нахохлившись, торчал часовой. Чернова, прохаживаясь невдалеке от него, качала на руках ребенка.

Солдат подошел к ней и спросил:

— Что есть?

— Мальчик.

Часовой пристроил автомат на плечо, потер замерзшие руки.

— Холёдно. Ошень холёдно,-— сказал он и стал объяснять, что у него тоже есть ребенок.

В это время с тыльной стороны гаража Лида Гринько забралась на плечи матери и влезла в окно. С трудом открыла канистру и опрокинула на пол. Забулькал бензин. Положила у канистры привязанную к бикфордову шнуру паклю. По-кошачьи тихо выбралась в окно.

— Быстро ты справилась,— прошептала мать.— Буду поджигать.

Вспыхнула бензинка. Галина Яковлевна прикрыла рукой голубой огонек и поднесла к шнуру. Вверх к окну побежал живой оранжевый светлячок.

Они вышли из-за угла и направились вниз по переулку. Увидев их, Чернова попрощалась с часовым и вернулась домой.

Первыми к месту пожара примчались гестаповцы, но ничего не могли сделать с бушующим пламенем. Приехала пожарная машина. Направили на огонь струю воды, и в тот же миг начали рваться гранаты и патроны.

Оберштурмфюрер Граф стоял в стороне и кусал губы. Он понимал, что совершена очередная диверсия. Мысленно разносил своих сотрудников, тайных и явных агентов, четвертый отдел вместе с Ортынским. Нападают на след какой-то мелюзги, лишь на бумаге разрабатывают внедрение агентуры в подпольные группы, а в городе горят не только гаражи. Неделю назад на Рут-ченково взлетел склад. К нему подобрались днем. После взрыва нашли труп русского с осколочной раной в затылке. Метрах в трехстах от него лежали убитые в упор из пистолета двое часовых.

Граф ездил туда и составил предположительную схему диверсии. Подрывников, по всей вероятности, было трое: один отвлекал охрану, другой пробрался в склад со взрывчаткой, а третий включал магнето. Хозяин закусочной, находившейся неподалеку от склада, рассказывал о высоком парне. Тот повертелся в закусочной и вышел. В это время вдоль складского забора проходили часовые. Парень направился в их сторону... Больше никто ничего не видел, лишь слышали выстрелы, а потом последовал взрыв. «Нужно найти того, кто заходил в закусочную,— подумал Граф.— Может, схватимся за ниточку... Проклятье! Будто весь город поднялся. Теперь в самом центре горит гараж!» — и он про себя выругался.

Накануне Графу предъявила претензии комендатура.

— В городе нет порядка. Усталые солдаты после боев не могут спокойно отдохнуть даже в тылу,— говорили представители воинских частей.— Они остаются без пищи, одежды и медикаментов.

Особенно разносил шефа службы безопасности комендант в начале декабря. Ребята Вербоноля — его племянник Борис, Заняло и Новгородский — подобрались ночью к машине, стоявшей у входа в горсад. Облили ее бензином и подожгли. Сгорели штандарты какой-то части, важные документы и товары. На Девятой линии они наткнулись на «оппель». Прибывший с фронта оберет отдыхал у своего приятеля. Борис уселся за руль, начал разворачивать машину, но врезался в столб и погнул крыло. Толкая «оппель» руками, ребята с трудом поставили его в нужном направлении. Заурчал мотор, через полчаса остановились возле дома Вербоноля.

— Вы в своем уме? — выругался он.— Я приказал ко мне не показываться.

Андрей Андреевич сел за руль и поставил легковую в глухом переулке. Ночью выгрузил чемоданы, ящики с продуктами и угнал машину в сторону Макеевки, за городом спустил ее с обрыва.

Граф мотался по городу. Он созывал начальников участков полиции, внушал им, что они находятся на службе у великой Германии. Присяга, принесенная полицейскими чинами, присвоение званий руководящему составу не только почетны, но и выражают доверие фюрера, обязывают преданно служить освободительной миссии третьего рейха. Оберштурмфюрер внешне не проявлял волнения, по-прежнему внезапно и уверенно входил в кабинет начальника полиции и бургомистра города. Однако не такой уж он слепец, чтобы не понимать, какая катастрофа разыгралась на берегах Волги. Она уже откликается в Сталине

4

Николай Семенович полушепотом рассказывал Шведову о делах подпольщиков пристанционной группы. Они сидели в небольшой комнате, не зажигая света:

— Мухамедхан побил и завалил восемь вагонов на станции Передача. Отправление поездов задержалось на сутки. Максимов саданул паровозом застрявшую на переезде машину с солдатами. Доронцов и Качанов подорвали цистерну с бензином. Динамит Качуры попадает в надежные руки в Макеевке и на станции Доля...

Евгений Степанович Качура не только снабжал подпольщиков динамитом, он делал все возможное, чтобы шахта как можно меньше давала угля. Для диверсий искал и находил верных помощников. Старый горняк Иван Никифорович Шевченко работал с Евгением Степановичем перед войной на шахте № 10-бис. Его послали в истребительный батальон, а затем на возведение оборонительных сооружений... Возвратился домой уже при немцах и угодил в лапы полиции. Шевченко пытали целую неделю, требуя выдачи коммунистов из истребительного батальона. Он молчал. Его били до потери сознания, отливали водой, бросали в погреб. На тело лили бензин и поджигали.

После истязаний Иван Никифорович несколько месяцев не мог двигаться. За его квартирой установили наблюдение. Качура пригласил горняка к себе. Устроил откатчиком на поверхности. Кладовщику приказал выдать ему десять килограммов муки. Через месяц, когда Шевченко окреп, инженер послал его вместе с молоденьким пареньком Витей крепить никому не нужный вентиляционный ходок. Немецкое и русское начальство сюда не заглядывало. Рядом находился вентиляционный штрек, подставишь лестницу — и выбирайся на поверхность. Рабочие так и делали — раньше времени уходили домой.

Иван Никифорович обычно очень долго возился с одной стойкой, прилаживал, снимал, подпиливал — тянул время до конца смены. Через неделю Шевченко в одну из пересмен бросил болт в привод мотора, приво-дившего в движение рештаки конвейера. Во время работы болт попал в шестерни и покрошил зубья. Запасных шестерен не оказалось. Конвейер стоял больше месяца.

Вентиляционный штрек, где крепил Шевченко, вел прямо в лаву, в которой стояла тяжелая врубовая машина. Ивану Никифоровичу удалось и ее вывести из строя. Шахта по-прежнему не давала угля...

Переночевав у Мельниковых, утром вместе с Николаем Семеновичем Шведов пошел на застанционный поселок. Познакомился с Качановым и Доронцовым. Через них вскоре узнал Бабенко, Сбежнева, Сытника, Нестеренко.

В разговоре с женой Николай Семенович назвал Шведова командиром отряда. В эти дни Мельниковы, рискуя жизнью, укрывали у себя комсомолку Нину Шаповалову. Когда приходили заказчики — сотрудники полиции, работники управы, немцы,—Нину прятали в большой стол для раскроя. Заберется в него, подогнет под себя ноги и не шелохнется. Какие только мысли не приходят в голову! Отец ее — коммунист, уважаемый человек, работал заместителем заведующего шахтой «Пролетар», ушел на войну. Она с мачехой и братом не успели эвакуироваться. После захвата города немцами девушку привели в полицию. Затолкали в переполненную камеру. Среди арестованных были знакомые по поселку, которых обвиняли в хранении оружия. К вечеру камера опустела — почти всех увезли на расстрел. Нину вызвал на допрос политинспектор. Жесткий взгляд из-под насупленных рыжих бровей. На столе лежат огромные кулачища. Ткнул волосатым пальцем в листок бумаги:

— Все здесь — и ты, и батя. Всех подберем.

Вышел из-за стола и резко ударил Нину в лицо. Девушка вскрикнула и пошатнулась. Он ударил ее снова, рассек губу, на пол потекла кровь.

Продержав неделю в камере, Нину отпустили. Она; дошла до выходной двери и упала без сознания. Домой привели чужие люди. Мать не узнала ее — девушка была седой.

Весной полиция стала готовить новую партию молодежи для отправки в Германию. Чтобы избежать каторги, Шаповалова собрала кое-какие вещи и вместе с братишкой пошла в сторону фронта. Добрались они до Барвенково, дальше пробиться не смогли.

В пути Нина заболела водянкой. Тринадцатилетний братишка нашел одноколесную тачку, посадил в нее Нину и, надрывая руки, повез домой. В Сталино возвратились через месяц.

И вот перед очередной облавой врач Колесникова привела девушку к Мельниковым. С нею делились последней крохой хлеба, считали своей в семье и прятали от постороннего глаза. Постепенно Нина поняла, что знакомые и незнакомые железнодорожники не случайно приходят к портным.

Однажды Татьяна Аристарховна прямо сказала ей:

— Ты, дочка, не удивляйся, что в яме лежит немецкое обмундирование. Мы будем красить его и перешивать для спасенных нами людей.

Сегодня снова завела с ней разговор:

— Тебе нужно устраиваться на работу. Что поделаешь, придется немцев у в а жать,— последнее слово она произнесла, чуть растягивая и с иронией.— Товарищи помогут тебе оформиться.

В двухэтажных домах железнодорожников, невдалеке от вокзала, разместилась строительная организация «Тодт». Штаб ее сначала находился в Днепропетровске, а затем переехал в Сталино на Смолянку.

Нестеренко переговорил со знакомой переводчицей, и Шаповалову взяли уборщицей к главному инженеру стройорганизации. Девушке дали задание работать старательно, чтобы войти в доверие к немцу.

...Александр Антонович вышел на прямую связь с представителем пристанционного подполья в охране лагеря. Он был расположен возле механического завода, на территории которого немцы устроили огромный склад, ежедневно пополнявшийся снарядами, авиабомбами и порохом.

В заснеженном скверике возле шахты № 10-бис Шведов встретился с Шульгой. Высокий, среднихлет мужчина был в форме добровольца, с одной лычкой на погонах. Он первым протянул руку и представился:

— Павел Николаевич.

— Саша,— отозвался командир.— Мне сказали, вы не сидели сложа руки. Давно уже здесь?

— С полгода,— ответил Шульга.— Анатолия Матросова и меня привезли из Запорожья. Там по заданию подполья я поступил в охрану. Здесь вышли на Лиду... Спасаем ребят. Но пробиваются ли они к фронту, не знаем.

— Теперь будем действовать совместно. Нас интересует склад боеприпасов. Работают ли там военнопленные? Кто охраняет? Разведайте, пожалуйста,— попросил Шведов.— Мы вас обеспечим листовками и документами для спасенных.

Павел Николаевич возвратился в караульное помещение в приподнятом настроении.

В ноябре охрану лагеря пополнили новички. Вели они себя тихо, словно их обманули, пообещав шикарную жизнь, а послали в холодное караульное помещение с двойными нарами. На пост ставили с винтовками, но без патронов, велели ходить вдоль проволоки внутри лагеря от вышки к вышке, на которых находились немцы с автоматами. Два часа — в карауле, четыре — отдыхай. Изо дня в день одно и то же.

В отделение к Шульге попал Павел Рыбалко, парень лет девятнадцати, худой и длинный. Карие глаза его то бывали грустные, то вдруг вспыхивали гневом.

Рыбалко наблюдал за отделенным. Никогда не кричит, спокоен, разговаривает, чуть наклонившись к собеседнику, пытается подбодрить, если плохое настроение. Дружит с Анатолием Матросовым. У того вид интеллигента, на тонком носу пенсне. Ходит в хромовых сапогах с застежками, в темно-синем широком галифе.

Матросов и Рыбалко возвратились с дежурства и сели возле печки. Анатолий Васильевич вспомнил Москву, рассказал, как попал в плен под Харьковом. Замолчал, наклонив черную курчавую голову. Павел поведал о себе. Он морской пехотинец, под Севастополем угодил в плен. Едва жив остался. В Запорожском лагере весил сорок семь килограммов, а было девяносто два! При полной апатии пленных немцы отобрали пятьдесят человек, подкормили, одели в добровольческую форму, повязали белые ленты на рукава и привезли в Сталине

— Так вот оно что,— отозвался Матросов.

Он передал Шульге разговор с Рыбалко. Тот в свою очередь признался, что был командиром, попал в плен под Сталино, сам родом из Полтавы.

— А я окончил десять классов,— отозвался Павлик.— Комсомольцем был.

— Что — исключили? — спросил Шульга.

— Да нет. Вот это,— ответил Рыбалко и показал на китель.— В таком комсомольцы не ходят.

— Ты уверен? О людях судят по делам,— сказал Павел Николаевич, поднялся и поспешно ушел.

В лагерь пригнали группу пленных. Немцы говорили: взяли под Сталинградом. Бахвалились, что скоро войска фюрера перешагнут Волгу. Начальство лагеря отмечало сочельник.

Сопровождая Рыбалко на пост, Шульга сокрушенно проговорил:

— В этой партии мой двоюродный брат.

— Как? — воскликнул Павлик.— И ничего нельзя сделать?

— Бог его знает. Буду пытаться. Но вряд ли отпустят.

— Рассчитывайте на меня,— прошептал взволнованно Рыбалко.

— Спасибо, друг, спасибо.

Дня через два к вечеру потянуло северным ветром, поднялась пурга. Шеф лагеря вызвал Шульгу и приказал выставить на вышки добровольцев, они, мол, привыкшие к непогоде.

— Чтобы тихо биль... Мы патруль ходить будем. Один час — наш патруль,— говорил шеф, изрядно подвыпивший.

В соседней комнате веселились солдаты. Шульга развел часовых. Возвратясь, заглянул в караулку и шепнул Павлику:

— Если спросят, скажи — у шефа. Я к брату.

В полночь поставил Рыбалко на дальнюю вышку.

— Никакого шума не подымай, понял? — попросил он.

Перед вышкой стояло приземистое здание кухни и барак. Проволочное заграждение подходило к стене барака. Чуть подальше — запасные ворота. Минут через десять после заступления на пост прошел немецкий патруль и скрылся в снежной пелене. В тот же миг со стороны барака показались темные силуэты и направились к вышке Павлика. Они словно прошли сквозь проволоку и растаяли в завьюженной темени, а Рыбалко услышал приглушенный голос Шульги:

— Все в порядке.

После смены караула Павлик оглядел место, где прошли пленные. Пожал недоуменно плечами, не догадываясь, что Шульга заранее вытащил несколько скоб на столбе, а потом снова вбил их.

Немцы три дня выстраивали пленных и проверяли их. То и дело раздавались крики:

— Официриен никс... Партизанен! А после Шульга признался Павлику:

— Мы сделали с тобой большое дело. Освободили полковника танковых войск.

— Ваш брат полковник?

— Он мне такой же брат, как и тебе,— ответил Шульга.— Освобождать пленных и прежде всего командный состав — наша задача. В городе действует подпольная группа. О тебе я уже доложил. Страсти немного улягутся — сходим в Сталино. Я за тебя походатайствую перед начальством. В субботу дадут увольнительную.

После исчезновения пленных немцы снова встали на вышки, добровольцы патрулировали внизу. Павлику до щемящей тоски хотелось пролезть сквозь проволоку, броситься в темную степь и затеряться в ней. Но Шульга приказал не делать глупостей. Все равно настигнет пуля немца и свалит в снег.

— Да еще навлечешь подозрение на товарищей и на меня. Чего стоило войти в доверие к немцам... Матросов сейчас в центральном лагере. Он тоже с нами,— сказал Павел Николаевич.

В конце декабря старший и младший Павлы получили увольнительные. Пошли на Стандарт, в проходной Шульга козырнул дежурному и попросил вызвать Матросова.

Анатолий Васильевич был по-прежнему элегантно подтянут, в неизменном пенсне. На погонах виднелись две лычки. Перебросились несколькими фразами. Шульга остался в казарме, а Матросов повел Павлика в город. Опускались морозные сумерки. Рыбалко разглядывал город, куда его забросила судьба пленника. Возле заводского клуба ютятся одноэтажные домишки. В центре — прямые унылые улицы, занесенные снегом. Очищена лишь проезжая часть да протоптаны тропинки. Спусти-лись вниз к Кальмиусу, и опять по сторонам длинных улиц встали приземистые домики.

В одном из них гостей встретил огромный бородатый мужчина. Он заполнил собою всю комнату, освещенную керосиновой лампой.

— Рад повидаться,— проговорил Вербоноль глуховатым голосом, протянув руку Матросову, а потом Рыбалко.

Усадил парня напротив себя и попросил рассказать о родных, о себе.

— Что дома, не знаю больше года,— ответил Рыбалко.— Мать и батя оставались в селе Меловом Ворошиловградской области. Старший брат ушел на войну. Я был в морской пехоте, а теперь вот...

— Будем здесь помогать Родине. Задание прежнее — освобождать пленных.

Павлик почувствовал, как учащенно забилось сердце. Ему дают задание, ему доверяют...

И снова Шульга водил Рыбалко на пост.

Как-то испортилась погода, налетел порывистый ветер, ночное небо закрыли тучи. Далеко на востоке мерцали бледно-оранжевые полосы.

— Я ставлю тебя с наветренной стороны,— сказал П авел Николаевич и вытащил из бокового кармана листовки, протянул Павлику.— Бросишь их.

Через полчаса Рыбалко пустил по ветру одну листовку. Листок слился с пургой и помчался над лагерем. Павлик дождался нового вихря и запустил всю пачку.

Долго и томительно тянется зимнее время. За два часа чего только не передумаешь. Виделась бесконечная крымская дорога под палящим солнцем. Три дня без еды и питья, потом соленая рыба. Распухшие кровоточащие губы. И снова дорога — ни воды, ни защиты от солнца. Маленькая степная речушка, первые ряды пленных, бросившихся к ней, автоматные очереди, трупами заваленный овраг...

Рыбалко вздрогнул, его окликнул Шульга, который привел смену. Через четыре часа снова на пост. На рассвете Рыбалко видел, как пленные, выйдя во двор, бросались к листовкам и прятали их. О прокламациях донес провокатор. Из города прикатили гестаповцы во главе с Ортынским. То и дело раздавалось:

— Партизаны! Партизаны!

Ортынский зашел в караульное помещение. С поста вернулся Рыбалко и снимал ботинки.

— Кто знает, откуда листовки? — спросил гестаповец.

— Я слыхал ночью гул самолета,— отозвался Павлик.

— Точно,— поддержал кто-то.

Немцы уехали ни с чем. Докапываться, как это они делали в первый год войны, не стали. Нужно было наводить порядок в своих собственных войсках. Рождественские праздники скорее походили на поминки, нежели на торжества. Гитлеровцы пили и в отчаянии слушали вести с фронта. Но геббельсовская фирма умудрялась так объявлять о поражении под Сталинградом, что для непосвященных создавалась видимость не катастрофы, постигшей войска фюрера, а доблестной обороны и небы-валого героизма солдат.

В казино, устроенном в доме трамвайщиков, участились самоубийства, а в другом, расположенном в первом корпусе индустриального института, офицеры стреляли друг в друга. Пришлось вмешаться СД и комендатуре.

Тем временем подпольщики запасались оружием. Борисов и Вербоноль покупали карабины у румын и итальянцев. Пока болел Тихонов, его младший брат Михаил таскал у румын винтовки с грузовиков. В Дурной балке Шведов, Яковлев, Олеичук и Смоленко напали на немецкий обоз, перебили охрану, захватили оружие и продукты.

Добытое оружие и боеприпасы прятали во дворе Новикова, на квартирах у Тихонова и Кихтенко. Каждый подпольщик обзавелся личным оружием. По-прежнему выпускали прокламации, вели агитацию, устраивали диверсии, освобождали из лагерей и лазарета пленных.

5

До войны Богоявленская работала с Иваном Илларионовичем Скалауховым, познакомилась с его женой Людмилой Семеновной. Во время оккупации они сблизились, помогали друг другу. Соседкой у Скалауховых по Одиннадцатой линии была библиотекарь Мария Иоси-фовна Королькова, женщина средних лет, с внимательными добрыми глазами. В городе ее знал каждый второй мальчишка.

Ивана Илларионовича, уже старого человека, оккупанты, угрожая арестом, заставили работать. После того как он ушел из «сельхозкоманды» и несколько месяцев не появлялся на бирже труда, устроиться по специаль-ности не мог и пошел на строительство плотины в «Кирша». Возводили дамбу так называемые вольнонаемные — выловленные и под конвоем солдат пригнанные горожане. Были здесь и пленные. Скалаухов раздавал рабочим кирки и лопаты.

На водокачке познакомился с дедом Осадчим, который и до войны заведовал ею. Иван Илларионович приходил домой раз в неделю, по воскресеньям. В будние дни жил и ночевал в кладовой. По вечерам подолгу беседовал с Осадчим. Выяснилось, что он член партии и на плотине не случайно.

— Дамбу высоко уже подняли,— сказал однажды дед.— Воду-то для завода будут собирать.

— Скоро польют дожди.

— А если помочь водичке того — не задерживаться здесь?

Скалаухов прикусил губу. Старик словно угадал его мысли. Немного помолчав, спросил:

— А что — начальник стройки на водокачке не живет?

— Нет... Стол с бумагами держит.

— А нельзя ли на них взглянуть?

— Почему нельзя? Все можно, если для дела.

В ящике стола лежали бланки отпускных удостоверений. Они нужны были Скалаухову. В его квартире прятались две девушки, которых привела Королькова. Девчата бежали из Запорожья, там повесили их братьев. Мария Иосифовна приносила беженкам скудную еду. Но не одни девчата нуждались в документах. На восстановлении плотины Скалаухов познакомился с пленным, который просил достать хоть какую-нибудь немецкую бумажку, тогда он и его друзья бежали бы.

Иван Илларионович, чтобы не вызвать подозрений, взял четыре бланка. На следующий день передал пленному, и тот больше не появлялся на дамбе. Девушки, получив документы, направились к фронту.

Работа на плотине подходила к концу. Дамбу, двигаясь к середине, обкладывали булыжником. В августе ударила гроза, хлынул дождь, и потоки мутной воды помчались в котлованы будущего пруда. Ночью ливень припустил с новой силой. В кладовую к Скалаухову пришел Осадчий.

— Ты, Илларионыч, был на плотине? — спросил он.

— Нет.

— А ну дай мне кирку и ломик.

— Я тоже с тобой.

Под густым дождем добрались до середины дамбы. Уложенные камни не были еще закреплены цементом. Осадчий и Скалаухов принялись выковыривать их, пробили канаву, и вода под радостный говор ливня рину-лась в нее. Размывая землю, выворачивая камни, стремительно расширяла себе путь. Старики залюбовались ее буйством и опомнились, когда под их ногами стал оседать грунт.

К утру плотины не стало. Насыпали ее полгода, а вода унесла за несколько часов. Эксперты так и посчитали: причина аварии — ночной ливень.

Мария Иосифовна одобряла действия Скалаухова и помогала ему как могла.

В конце минувшего года она прослышала об открытии библиотеки. Директором ее горуправа назначила Гусева, бывшего работника книгокультторга, инвалида. Королькова пошла к нему. Возле здания библиотеки встретила девушек, которые откуда-то несли книги. Выяснилось, что Георгий Алексеевич Гусев со своими помощниками по всему городу ищет книги для будущей библиотеки.

— А какие вы собираете? — спросила Мария Иосифовна.

— Всякие, считайте, что все,— ответил Гусев.

— И классиков марксизма-ленинизма?

— И классиков.

— А меня на работу возьмете?

— О чем вы спрашиваете? Вы же опытный библиотекарь.

Гусев написал Корольковой справку и сказал, что теперь полиция не тронет ее. Мария Иосифовна познакомилась с разбитной девушкой Мусей, бывшей студенткой индустриального института, прекрасно владевшей немецким языком. Муся озабоченно рылась в кучах книг, отбирая целые и чуть попорченные экземпляры.

С болью, словно на детей, смотрела Королькова на валявшиеся под дождем и мокрым снегом бесценные тома. Их выбросили из педагогического института за угол здания. Мария Иосифовна и девушки выбирали художественную, социально-экономическую, историческую литературу, клали в мешки и таскали в недостроенное здание библиотеки на четвертый этаж. Гусев расставлял книги по полкам.

— Молодцы,— подбадривал он.— Только старайтесь подбирать все тома. Нужны полные собрания сочинений.

— А кому они нужны? — спросила Королькова.

Он повернулся к ней, взглянул исподлобья и негромко сказал:

— Нашим людям. Благодарны будут.

Солдаты спрашивали книги на родном языке. В куче книг, выброшенных из педагогического института, оказалось несколько экземпляров истории Коммунистической партии. Муся протянула одну из книг немцу. Тот унес ее с собой. На следующий день привел двух това-рищей и признался:

— Мы совсем не знаем вашу страну.

Мария Иосифовна догадалась, о чем идет речь, и дала еще два экземпляра истории партии на немецком языке.

В феврале сорок второго года Королькова заболела. К ней пришла Муся.

— Больше книги мы не собираем,— сказала она с горечью.— Запретили. Георгий Алексеевич выдал всем удостоверения до августа. Полиция не тронет.

Мария Иосифовна не задумывалась, откуда у Гусева удостоверения. Важно, что человек сделал добро в условиях, когда жизнь висит на волоске. Она поверила ему. Однажды привела двух девушек, и Георгий Алексеевич перепрятывал их некоторое время. Когда потребовалось заверить бланки, пошла к нему за советом, и он помог ей.

Первые листовки Королькова взяла у бывшей сотрудницы по детской библиотеке Кармановой. Потом она прочла призыв, который принесла Скалаухову Богоявленская. А вскоре после того, как Мария Иосифовна и Августа Гавриловна познакомились, в доме Скалау-ховых появился Юнисов. Ему нужно было укрыться от облавы. Королькова отвела подпольщика на Тринадцатую линию к своей подруге Анне Алферовой. Ей же она принесла несколько листовок о битве под Сталинградом, которые дал Гусев. Читали вслух и не сдерживали слез.

— Хотя бы скорее... Хотя бы скорее,— шептали женщины.

Газета «Донецкий вестник» и местное радиовещание были единственными источниками информации для населения. Но они будто не замечали настроения оккупантов, их отступления к Донбассу, окружения армии Паулюса. В новогоднем номере газеты появилось бодренькое обращение бургомистра Эйхмана к населению.

Александр Антонович сидел в кругу друзей на квартире Борисова и читал вслух статейку председателя управы.

«Дорогие горожане, рабочие и трудящаяся интеллигенция,— прочел Шведов и добавил: — А про нас забыл господин бургомистр. Хотя мы — нетрудящиеся, вот и упустил... Поздравляю вас с Новым годом и от всего сердца желаю счастья, здоровья, успехов в личной жизни и в нашем общем деле — победе над коммунизмом».

Командир сделал паузу и обвел улыбчивым взглядом товарищей. Остановился на Вербоноле.

— Ты слышишь, Андрей, твой тезка замахивается на весь коммунизм. Стерва, понятия о нем не имеет, а туда же,— сказал он и продолжил чтение: — «Второй год мы встречаем свободными от ненавистного режима. За каждым из нас уже больше не следят, нас не терзают драконовские законы. Жизнь построена на новый лад...» Но тут не сдержался Чибисов, встал и заглянул в газету.

— Неужели так и написано? — спросил он.

— То ли еще будет впереди. Слушай. «Свободный труд восторжествовал, и он приносит свои плоды, от которых сердце наполняется радостью...» Нет, я больше не могу! — воскликнул Шведов.— Эйхман просто комик.

— Такой пропаганды против немцев и мы не придумали бы,— проговорил Чибисов.— Я предлагаю перепечатать обращение с нашими коментариями. С небольшими, в одно-два слова, но хлесткими.

— Верно, Леня,— отозвался Вербоноль.

— Давайте послушаем до конца,— предложил Оленчук.

— «Прошло всего четырнадцать с половиной месяцев, как мы стали свободными гражданами. Вспомним же сегодня, что оставили нам после себя большевики — развалины, пустые продовольственные склады, разру-шенные индустриальные и пищевые предприятия, взорванные электростанции и водопроводы».

— Ишь, решил разжалобить,— вставил Борисов.— Защитник народа объявился.

— «А что мы имеем сейчас? Что мы, благодаря повседневной помощи и непосредственному руководству немецкого командования, сделали в условиях прифронтовой полосы?» — продолжал Александр Антонович.

— Уничтожили тысячи и тысячи невинных людей,— заговорил Чибисов.— Организовали лагеря смерти для пленных и коммунистов, отослали, как скотину, сотни молодых людей на каторгу в Германию.— Он закашлялся. Немного успокоился и сказал тихо: — Вот что я написал бы в ответ на его вопрос.

— А мы так и напишем,— подхватил командир, снова стал читать: — «Мы восстановили жизненно необходимые отрасли городского хозяйства — водопровод, электросвет, пищевые предприятия, частная инициатива возродила местную промышленность...»

— По-моему, бургомистр полоумный,— сказал Олен-чук.— Каждый в городе видит, что ничего подобного нет. Вот спекулянтов развели, хоть пруд пруди.

Тимофей, не отвлекай... «В городе и его районах налажено регулярное снабжение населения продовольствием. В этом заслуга каждого из нас. Но зазнаваться не следует. Впереди еще много работы...» Точно, ездили с одной тачкой в село, теперь давай двумя. Ходил один, теперь — всей семьей. Но и в селе голод... Однако я тоже отвлекся. Читаю: «Наступивший, 1943 год должен стать годом дальнейшего неуклонного...»

— Драпа,— вдруг сказал Вербоноль.— Неуклонного драпа с нашей земли.

— А твой тезка провозглашает другое... «Неуклонного восстановления хозяйства города, улучшения благосостояния народа...»

— Но это уже когда паршивца не будет здесь или когда мы его вздернем на суку,— опять вставил Андрей Андреевич и тут же смущенно проговорил: — Прости, не могу спокойно слушать эту чепуху.

— Писавший эту белиберду стоял на голове,— прошептал Чибисов.

— «К решению этих задач я призываю всех граждан, ибо участие в этом приблизит к победе над врагом — мы укрепим тыл, следовательно, поможем армии-освободительнице добить заклятого врага»,— прочел Александр Антонович и задумался. Озорно взглянул на Чибисова и, обращаясь к нему, сказал: — Товарищи, а ведь из этого «поможем армии-освободительнице добить заклятого врага» можно сделать такое, что в благородном семействе Эйхмана и его вдохновителей разразится скандал.

— Как именно? — спросил Борисов.

— А вот как. Расскажем в листовке о Сталинграде, о приближении фронта к Донбассу. Призовем народ к борьбе в тылу: проводить саботаж, срывать мероприятия местных властей и оккупантов, а потом... Потом такое: со всем этим солидарен, мол, бургомистр города достопочтенный Эйхман. В новогоднем послании, смотри «Донецкий вестник» от первого января сорок третьего года, он пишет: «К разрешению этих задач я призы-ваю всех граждан, ибо участие в этом приблизит к победе над врагом». А здесь сделаем маленькую опечатку. Исправлений все равно не предвидится. Вместо «мы укрепим тыл», напишем: «Мы расшатаем тыл, следовательно поможем армии-освободительнице добить заклятого врага».

— Здорово! — выкрикнул Чибисов.— Нет, правда здорово. Я ее сам откатаю тысячи три.

— Не будем откладывать,— предложил Вербоноль. Текст написали за полчаса. Леонид спрятал листок во внутренний карман пиджака и возбужденный пошел домой. Он представил вытянутые от злости лица гестаповцев и господина Эйхмана. В редакции наверняка перешерстят сотрудников, а жители города получат настоящий новогодний подарок.

6

Двое суток шел снег. Город по самые окна утонул в сугробах. Начальник полиции Шильников приказал сделать облаву и набрать людей для расчистки улиц. Немцы любят порядок и требуют наводить чистоту. Черт бы ее побрал! А тут еще с Петровки доложили о появлении листовок. Агент содрал одну с забора и доставил в полицию. Шильников читал прокламацию и досадливо морщился. Немцы изо дня в день пишут, что армия Советов разбита, не имеет резервов, а на деле — она гонит фашистов. Он пробежал глазами неровные строки: «Войска Красной Армии вплотную подошли к пределам Донбасса и ведут бои за освобождение нас от немецко-фашистского ига. Скоро они будут у нас. Захватчики, предчувствуя свой неизбежный конец, уже сейчас готовятся к эвакуации. Братья и сестры, организовывайте партизанские отряды и группы и с оружием в руках подымайтесь на борьбу с оккупантами. Отдадим все силы на помощь наступающей Красной Армии для скорейшего разгрома врага».

Утром восьмого января Шильников помчался на Петровку. Закрылся в кабинете полиции с тайным агентом и стал расспрашивать о подозрительных жителях поселка. Потом возвратился в город и вечером прикатил с группой своих сотрудников. Три ночи они охотились за патриотами. Схватили слесаря шахты Петра Овчинникова, старика Василия Демиденко, комсомольцев Юрченко, Ильинского, Григоренко. В квартирах арестованных перевернули все вверх дном, но не нашли ни одной листовки. Шильников сам допрашивал схваченных, но они отрицали причастие к подполью. Их забрал четвертый отдел СД. Старший политинспектор Зиберт хлестал арестованных по лицу резиновой плеткой с металлическим тросом внутри, стараясь ударить их по глазам. Через двадцать четыре часа дело закончили. С очередной партией патриотов отправили на Калиновку к стволу шахты.

Шильников был недоволен, опять слава досталась Ортынскому, этому, как он считал, выскочке. Двадцатипятилетний Владислав Ортынский появился в Сталино как переводчик биржи труда. По разработанному гестаповцами плану Ортынский надебоширил, и его посадили в тюрьму, в камеру к трем советским разведчикам, которых схватили при приземлении. Провокатор также выдал себя за парашютиста. Задание он выполнил — разведчиков расстреляли, а его сделали переводчиком СД. Шеф лично поручил ему переводы официальных бумаг с немецкого на русский и с русского на немецкий языки. Шильников принимал Ортынского за русского, но тот был чистокровным немцем. И как бы Федор Капитонович ни выслуживался, ему Ортынского не догнать.

Начальнику полиции, в свою очередь, завидовал Илья Хрисанфович Бабенко, бывший инженер, деникинец. Когда Шильников руководил вспомогательной украинской полицией, Бабенко сидел на первом участке. Старался выслужиться, лез из кожи, вербовал агентуру. Но наступило тревожное время. Неужели придется удирать? И вдруг перед ним предстали те, кто прошел через его руки, когда он руководил первым участком. Широкоплечий, спокойный Разаренов. Не проронил ни слова. Передан в гестапо... В конце марта 42 года доставили бывшего работника треста «Стройматериалы» коммуниста Тишина. Конечно, передан в гестапо... Некая Кузьмина вышивала портреты Ленина и Сталина. При аресте нашли незаконченный портрет Маркса. Ее перехватил Шильников...

В апреле минувшего года Бабенко обнаружил действующий радиопередатчик на Калиновке. Вмешался Шильников и не дал ему накрыть хозяина. В том же месяце схватили на Первой линии некоего Грушко за хранение радиоаппарата. Передали в СД. А евреев и ком-мунистов не сосчитать... И на тебе — обошли. Опять Шильников выходит вперед — выявил какую-то организацию на Петровке. У него на это права и люди. Имеет звание фельдфебеля, а Бабенко?

Илья Хрисанфович отошел от окна и сел в кресло. Паршивое настроение не покидало его. Угнетала еще и подлая шутка, которую сыграл с ним начальник пожарной охраны Грузинов. И как только он посмел пред-ложить такое начальнику шутцполиции, своему руководителю?

В октябре прошлого года украинскую полицию преобразовали в шутцманшафт, подчинив его военному коменданту, и в отдел ГКД, как называлась полицейская криминальная служба. Начальником шутцманшафта назначили Бабенко, Формально под его надзор попали 10 полицейских участков, тюрьма на Третьей линии, лагерь принудработ на Донской стороне, пожарные команды, городская автоинспекция и адресно-паспортный стол, но фактически он руководил восемью сотрудниками, которые разместились в доме на Первой линии, рядом с гостиницей «Донбасс». Зато им командовал целый взвод во главе с майором Любке.

А ГКД под началом Шильникова насчитывает 120 сотрудников. Все получают паек наравне с гестапо, ходят в штатском. Разместились на Первой линии, в доме б, ведут борьбу с партизанами, подпольщиками, разведкой, имеют неограниченные деньги и тайную агентуру. Единственное утешение для Бабенко — радиоприемник на квартире и то, что он присягнул на верность фюреру. Присягу принимали у всех полицейских. Из пятого и восьмого участков — на Смолянке, у остальных — в оперном театре. Пожарники в присутствии Бабенко также приняли присягу. Грузинов повторял ее за немецким лейтенантом. И вдруг после всего этого предложил такое, такое!.. Бабенко от негодования не мог найти нужного слова.

Неделю назад Грузинов пришел к нему. Как всегда, озабоченный и деловой, он протянул руку своему начальнику. Тот подумал: «Опять начнет просить пожарные машины для своего хозяйства. Работы у него при-бавилось». Фронт приблизился, советская авиация часто бомбила станцию, военно-технические базы и аэродром. Немцы и городская управа ценили старания Грузинова, присвоили звание, положили специальный оклад. И сам он был не промах. При пожарном депо устроил мастерскую, где ремонтировал машины комендатуры и горуправы, за что получил патент на зерновую мельницу. От населения за помол брал себе 10—15 процентов муки. Арендовал для нужд управы две шахтенки с добычей 20—25 тонн угля в сутки. Немалая толика перепадала ему и тем, кто его поддерживал...

Грузинов осмотрелся, сел к столу Бабенко и вперил в его морщинистое лицо хитрые стальные глаза.

— Что же будем делать, дорогой мой Илья? — спросил он полушепотом.— На фронте не того — фигли-мигли.

— О чем ты?

— Радио, небось, не только немецкое слушаешь?

— На что ты намекаешь? — чуть не выкрикнул Бабенко.

— Да успокойся,— попросил Грузинов и положил холодную тяжелую ладонь на руку Бабенко.— Успокойся и послушай, что говорят умные люди. Немец уже выдохся, ему не продержаться... А я на перекладине у наших не собираюсь болтаться. У меня людей тысячи две наберется. У тебя на участках не меньше, и в лагере. Ударим в тыл немцам — и сразу все грехи с себя снимем.

Бабенко слушал, все больше и больше выкатывая глаза. И кто это говорит — Грузинов? Верой и правдой служащий немцам, получивший от них награду. «Нет, голубчик, меня на мякине не проведешь. Спровоциро-вать решил». Он вскочил как ужаленный и закричал не своим голосом:

— Вон отсюда! Ах ты...

— Подумай,— все так же спокойно проговорил Грузинов и не спеша вышел из кабинета.

На следующий день личный шофер Бабенко сказал ему, что Грузинов обрабатывал и его. Когда немцы будут отступать, пусть, мол, он симулирует неисправность машины, задержит Бабенко и передаст в руки Красной Армии. Услышав такое, Бабенко чуть не задохнулся, побледнел, руки затряслись. Наконец он выдавил из себя:

— Вези назад.

Майор Любке заметил перемену в лице Бабенко, через переводчицу спросил, не заболел ли он. Илья Хрисанфович отрицательно качнул головой и сбивчиво передал шефу содержание разговора Грузинова с ним и с шофером. Немного успокоившись, сказал:

— Я настаиваю на немедленном аресте Грузинова. Он большевистский агент и шпион.

— Хорошо, хорошо,— заверил Любке,— Я выясню.

— Вы мне не верите, господин майор? — вдруг вспылил Бабенко.— У нас под носом орудует опасный враг. Он предал Германию, нарушил присягу.

— Я сделаю соответствующие выводы,— ответил шеф подозрительно спокойно.— Я вам верю и ценю ваши старания.

Любке действительно ценил Бабенко. Старания он проявлял незаурядные, но их словно не замечали. Еще в минувшем году Илья Хрисанфович взял на себя инициативу организовать в городе добровольческую часть из бывших офицеров царской армии. К нему пришел заведующий адресно-паспортным столом и показал обращение генерала Власова с призывом создать добровольческую армию.

— Как вы на это смотрите, Илья Хрисанфович? — спросил он.

— Как может смотреть русский патриот? — гордо ответил Бабенко.— Решается судьба отечества, и я первый пойду за Власовым.

— Вам и карты в руки.

— Мы организуем в городе комитет помощи добровольческой армии. Я беру это на себя.

Через несколько дней Бабенко, Москаленко и еще несколько бывших белогвардейцев попросились на прием к Норушату. Илья Хрисанфович стоял навытяжку с листом бумаги и, отделяя каждый слог, читал:

«Узнав о создании русской армии по борьбе с советской властью, мы, подписавшие данное прошение, присоединяемся к этой борьбе и просим военного советника комендатуры майора Норушата разрешить нам органи-зовать в Юзовке части русской армии для борьбы с советской властью. Этим самым мы внесем свою долю для победы великой Германии. Если же невозможно организовать части русской армии, то мы просим разрешения на перевод и откомандирование на фронт в действующие русские части. Мы уверены в удовлетворении нашей просьбы».

Бабенко сделал шаг в сторону и склонил голову. Его лоб лоснился от пота, от внутренней тревоги вздрагивали губы: вдруг Норушат удовлетворит их просьбу. Прошение ведь рассчитано не на то, чтобы его авторов отправили на фронт. Кому охота добровольно лезть под пули? Они просто хотят еще раз уверить своих хозяев в преданности.

После продолжительной паузы Норушат сказал:

— Господа... Господин Бабенко. Я вашу просьбу принимаю с удовольствием, ибо она лишний раз свидетельствует о вашей готовности служить Германской империи и ее фюреру. Но, господа, я лично не могу решить данный вопрос и доведу до сведения высшего командования.

По прошествии двух месяцев Бабенко и Москаленко снова пришли в военную комендатуру. Норушат пребывал в отпуску и отдыхал в Германии. Им ответил начальник седьмого отдела:

— Высшее командование отказало инициаторам в создании добровольческой освободительной части в городе Юзовке.

В душе Бабенко радовался отказу создать добровольческую часть. Но не последовало и продвижения по службе.

Илья Хрисанфович считал себя порядочным человеком. А как ведет себя бургомистр? Мужлан, здоровый, как бык, ездит с Норушатом. выступает на торжествах, хотя в голове никаких идей. К нему бегает и пьет вместе с ним оберштурмфюрер Граф. На короткой ноге с Ор-тынским и Шильниковым.

Однако, рассуждая так, Бабенко даже не подозревал, какую услугу своим покровителям оказывает Эйхман и что имеет сам. Похотливый, он заводил связи с женщинами, знакомил их с руководителями карательных органов, а те делали их тайными агентами. За похождениями своего шефа следил секретарь управы Вибе. Абрам Яковлевич, например, свел Разгуляеву с бургомистром, а тот уступил ее нынешнему шефу СД. Разгуляева стала тайным агентом. Эйхман предоставил ей квартиру в центре города, а Граф предложил назначить на должность заведующей детским домом, который разместился в самом начале Первой линии. К детям-сиротам приходили женщины, приносили последний кусок хлеба. Разгуляева с каждой участливо беседовала, пытаясь выведать, не попадают ли к кому сведения с советской стороны. Граф старался любыми путями напасть на след подпольщиков. Из Берлина прибыло строгое предписание начальникам служб безопасности и полиции, в котором, в частности, говорилось: «Наблюдается рост активности нелегальных организаций коммунистической партии. В Киевском, Николаевском, Днепропетровском, Сталинском и Симферопольском округах полиции создаются большие группы коммунистических партий».

Разгуляева была не единственной сожительницей Эйхмана. В минувшем году портниха Негородова пришла в горуправу за патентом. Бургомистр с вожделением смотрел на ее пышную фигуру, русые волосы и чуть раскосые глаза, на мягкую многозначительную улыбку.

— Мой муж взял шахтенку близ «Кирша»,— говорила Клавдия Наумовна.— Неделями не появляется дома. А я — первоклассная портниха. У меня шили лучшие актрисы города. Могу и мужские сорочки шить, господин Эйхман. Сделайте любезность.

Председатель управы слушал и думал, как с ней сойтись поближе.

— Патент? — проговорил он задумчиво.— Патент... И что мне делать с вами, госпожа Негородова? Это целая проблема.

— Ну, не скупитесь, Андрей Андреевич,— сказала она томно.— Я в долгу не останусь.

Он подошел к ней и взял за руку.

— А вдруг кто-нибудь зайдет? — лукаво спросила Негородова.

Они поняли друг друга.

— Где? — прошептал Эйхман.

— Дома у меня нельзя. Квартира тесная, да и мать. У моей подруги,— ответила Негородова и поднялась со стула.— Взгляните в окно. Напротив семьдесят седьмой дом, первая квартира... Вечером жду,— проговорила она.

Они встречались каждую неделю. Однажды Эйхман взял с собою Вибе.

— Есть одна свободная бабенка,— сказал он.— Может, придется по вкусу.

Вибе не мог отказать своему шефу. Познакомился с Негородовой, ибо знал, что бургомистр непременно сделает ее агентом. Перекинувшись несколькими словами с хозяйкой и Клавдией Наумовной, он покинул их.

Абрам Яковлевич не ошибся: вскоре Эйхман дал указание найти Негородовой квартиру, и таковую ей предоставили на Восьмой линии. Эйхман пригласил к новой любовнице Графа.

После попоек он приходил в городскую управу позже обычного, держался уверенно, но помятое и чуть бледное лицо выдавало его. Поручал Вибе принимать всех посетителей, кроме Норушата и Графа. А секретарю управы очень хотелось знать, о чем беседуют с Эйх-маном фактические хозяева города.

По ночам он мысленно перетасовывал известные ему фамилии/и факты, расставлял по полочкам и пытался предугадать, куда будут направлены агенты. Что затевается в городе и почему к Сталино проявляют особый интерес в Берлине?

Месяца два назад в город по разрешению Эриха Коха приехали представители националистического центра армян. Вибе проверял у них визы. В Сталино проживало двести семей армян. Приезжие совещались в здании радиоузла. Почему именно там? Вибе на правах секретаря управы посетил радиоузел. Его встретил средних лет армянин, невысокого роста, с пронзительными глазами.

— Аветис Сурментьян,— представился он.— Чем могу быть полезен?

— Интересуюсь вашим хозяйством,— ответил Абрам Яковлевич.— Говорят, вы из ничего оборудовали радиоцентр.

— Ну не совсем так,— усмехаясь, проговорил Сурментьян.— Я кое-что сохранил от большевиков. Мне приказали взорвать аппаратуру. Но я здесь, и она тоже... Хотите взглянуть?

Гость не отказался. Сурментьян привел его в аппаратную, где стояли два щита с мигающими лампочками; откуда-то сбоку доносилась тихая музыка. На стуле сидел парень с проводами в руках.

— Я инженер-радист,— сказал Сурментьян.— Пришлось, конечно, повозиться. Теперь город слушает Берлин.

— Похвально. Вы заслужили награду, господин Сурментьян.

— Наградой для меня и моих сородичей будет освобождение Армении от большевиков, господин Вибе,— патетически произнес Сурментьян.— Мы ждем этого часа. Войска фюрера уже на пути к Кавказу.

— Простите,— перебил секретарь управы.— Ждать всегда легче, нежели идти с боями и проливать кровь.

— Совсем не так,— проговорил инженер.— Мы не сидим. Мой брат служит в немецкой контрразведке. У него — четыре награды.

— О! Простите, простите, Авётис. Так, кажется, ваше имя?

— Аветис Артакович.

— Теперь я понимаю, зачем приезжали ваши сородичи из Берлина.

— А вы знаете и об этом? — удивленно спросил Сурментьян.

— Проверял их визы. Издалека случайно не приезжают.

— Вы правы. Нам нужно объединиться. Создается правительство свободной Армении. Мой брат назначен военным министром, а мне предложен пост министра культуры.

Через некоторое время Вибе узнал, что в город прилетел из Парижа представитель дашнаков, генерал Дро. Его принял Норушат. Дро ездил по лагерям военнопленных и отбирал армян для добровольческого батальона. Сопровождавшие его два человека провели совещание в закусочной Азнаурова.

Абрам Яковлевич все брал на заметку. Необходимо быть начеку и не упустить развития дальнейших событий. Он стал навещать закусочную Азнаурова, не раз видел, как к ней подъезжал грузовик. С него сгружали колбасу и консервы, а часть ящиков машина увозила в сторону Студенческого городка.

— Спасибо Аветису Дртаковичу,— говорил хозяин кафе.— Помогает.

Вскоре Вибе установил содержимое ящиков: автоматы, диски и гранаты. Их прятали в четырехэтажном доме, где хранились различные химикалии «сельхоз-команды»...

Неспокойно на душе у секретаря городской управы. Поползли слухи об эвакуации учреждений. Под госпитали требовалось все больше и больше зданий. А тут еще прибывает японский генерал. Ему приготовь укромное местечко. А что ему здесь нужно? В такое время...

— По высшим соображениям,— ответил Эйхман.

Весть была неожиданной, но японский генерал не делал погоды в городе, тем более на фронте. Поступили более важные сведения. Самое большое здание на Почтовом проспекте заняла прибывшая из станицы Морозовской тайная полевая полиция — ГФП 721.

Потом появился в городской управе человек, который сразу предъявил особые права на внимание к нему. Не снимая пальто с каракулевым воротником, мужчина средних лет с отменной выправкой зашел в кабинет бургомистра. Щелкнув каблуками, доложил:

— Честь имею представиться — Борис Петрович. Снял серую папаху, расстегнул пальто и протянул вышедшему навстречу Эйхману широкую руку. Встряхнув головой, отбросил назад прядь белокурых волос. Оценивающим взглядом окинул бургомистра.

— Как же, как же,— заговорил Эйхман.— Я вас жду. Мне звонили.

— И я наслышан о вас,— отозвался гость.— Вы рекомендованы как человек дела, преданный нашим интересам.

— Это похвала или аванс на будущее?

— И то и другое. Нам придется работать в тесном контакте.

— Рад стараться.

— Мне нужны конспиративные квартиры. С двумя выходами и надежными хозяевами. Это для начала. Об остальном будем договариваться по мере надобности. Связь через моего заместителя зондерфюрера Зиберта. А квартиры я хотел бы посмотреть лично.

- Могу предложить на Восьмой линии у господина Эберли. Он директор электроподстанции города. Шикарный особняк.

— Мои люди будут носить ему электролампочки? — жестко спросил Борис Петрович.

— Я вас понял,— спохватился Эйхман.— Есть одна дама. Портниха.

— Это уже что-то.

— Клавдия Наумовна Негородова,— протяжно сказал бургомистр и вздохнул.— Редкой особенности женщина.

— Вы в близких отношениях?

— Сам святой не удержался бы.

— Какие там условия?

— Сейчас вызову машину, поедем.

— Отставить. Нас вместе видеть не должны. И пешком,— почти приказал Борис Петрович.

— Против секретаря управы не возражаете? Вибе Абрам Яковлевич.

У Бориса Петровича вздрогнули брови, но спросил он спокойно:

— Я не ослышался? Абрам Яковлевич? Эйхман рассмеялся.

— Нет, нет... Вибе такой же еврей, как я русский,— сказал он и снова не сдержал смеха.— Если ему сказать об этом, пристрелит на месте...

— Я тороплюсь, господин Эйхман,— перебил Борис Петрович.

Бургомистр вызвал по телефону секретаря, и тот через минуту стоял в его кабинете. Борис Петрович изучающе в упор смотрел на Абрама Яковлевича. Сказал, что от него требуется.

— Я готов,— ответил Вибе.— Но разрешите узнать, с кем имею честь?

— Борис Петрович...

— Абрам Яковлевич, покажите квартиру госпожи Негородовой, — попросил Эйхман.

До ее дома шли молча. Борис Петрович рассматривал город, куда его забросила военная судьба. Начальник «Абвергруппы 304» фон Ниссе — Анисимов Борис Петрович — непосредственно подчинялся фельдмаршалу Манштейну,— командующему группой войск «Юг». Десятилетний нелегкий путь испытаний, лишений и борьбы вел Ниссе к нынешнему положению. Немец-колонист, он вредил Советской власти, его судили и сослали. Ниссе удалось бежать в Японию и перебраться в рейх.

Когда Гитлер напал на Россию, Ниссе стал первым специалистом по Украине. Свободно владел украинским и русским языками, знал многие местности Украины, особенно Донбасс. Война привела Ниссе в заснеженный, почти вымерший город Сталине Но это обманчивая пустота. Рабочий город может затаиться в горе и бурлить в дни грозных испытаний. Тишина действует на нервы Бориса Петровича. В заводской стороне по 5-й Александрова, невдалеке от лагеря пленных, где обосновалась его штаб-квартира, он чувствует себя спокойнее. Сам с молодой женою-ростовчанкой он жил на Калиновке.

Среди соседей слыл преуспевающим коммерсантом, представителем военной фирмы, которая предоставила ему легковой автомобиль. Молодая жена — прекрасная ширма в секретной работе.

— Мы пришли,— сказал Вибе, прерывая мысли фон Ниссе.

В глубине двора стоял дом с небольшой пристройкой. Абрам Яковлевич постучал в дверь. На пороге появилась тридцатилетняя, пышущая здоровьем женщина в цветном халате.

— Ах, это вы,— пропела Негородова, узнав секретаря управы.

Она провела их в столовую, увешанную коврами.

— Чем могу быть полезна? — спросила портниха.— Не заказчика ли вы мнепривели?

Абрам Яковлевич бросил взгляд в сторону Ниссе. Тот рассматривал фотографию мужчины в позолоченной раме. Потом повернулся к хозяйке.

— Да, я буду вашим заказчиком,— сказал он.

— По рекомендации господина Эйхмана,— добавил Вибе.— Борису Петровичу нужна комната.

— Совершенно верно,— подхватил Ниссе.— Мне нужна отдельная комната. Однако простите за любопытство, вы принимаете заказы?

— Обязательно. Только заказчики у меня, сами понимаете, состоятельные.

— А кроме вас, кто еще живет в квартире?

— Изредка наезжает муж. Он очень занят.

— Чем же?

— Заведует шахтенкой. Мороки много, а толку на грош...' Еще мать моя живет. Она вместе с Адольфом комнату занимает.

— А это кто?

— Сын... Двенадцать лет мальчику. Больной он.

— Сочувствую вам,— сказал Ниссе.— А теперь, будьте любезны, покажите ваши апартаменты.

Он осмотрел комнаты и остановился на спальне. Вытащил из кармана блокнот, написал крупными буквами: «Занято германским офицером № 4» — и прикрепил на двери.

Вскоре Эйхман выписал Клавдии Наумовне из фондов горуправы 10 тысяч рублей, якобы на ремонт квартиры.

7

Печатная пропаганда подпольщиков крепла, прокламации, листовки, призывы появлялись во всех районах города и далеко за его пределами.

Босянова после знакомства со Шведовым еще активнее стала распространять прокламации. Ухитрялась оставлять их в райуправе, возила в Волноваху, Царекон-стантиновку, Пологи. По пути передавала несколько экземпляров Космачевой. Вскоре Космачева сама написала «Обращение к девушкам», через полмесяца — стихи о героической гибели разведчиков, а спустя еще некоторое время — «Слово к женщинам». Последнюю прокламацию размножила в 200 экземплярах. Часть листовок привозила в Сталино для распространения среди горожан.

Леонид Чибисов привлек к подпольной работе секретаря-машинистку «сельхозкоманды» Любу Литовченко. Для печатания своих директив немцы выдавали ей восковку. Она дома печатала на ней тексты листовок, полученных от Чибисова. Через него же восковка попадала к Ивановой.

В конце минувшего года Борисов случайно столкнулся на Седьмой линии с Рубеном Арутюняном. В тридцатые годы они вместе работали в «Донпищеторге», были в одной комсомольской ячейке. Из-за плохого зрения Арутюняна не взяли в армию, от немцев он более года скрывался, часто уезжая в села на менку. Борисов рассказал Рубену о подполье, познакомил с руководителем.

В низеньком, с подслеповатыми окошками доме Яковлевых произошел первый разговор Шведова с Арутюняном. Командир, не перебивая, выслушал подробный рассказ Рубена о себе и о тесте, старом полиграфисте, работающем в немецкой типографии.

— Это неплохо,— наконец отозвался Александр Антонович.— Нам нужны бумага и краска. В дальнейшем потребуется и шрифт. Может, удастся организовать типографию.

Тесть согласился помогать Рубену. Типография находилась у Второго пруда на Скотопрогонной улице. Обширный двор обнесен забором. В дальнем углу лежал уголь для кочегарки. Возле него под забором был вырыт тайник, в который старик клал завернутые пачки нарезанной бумаги и краску. Рубен, уже с улицы, забирал их и относил к Борисову, а тот передавал все Чибисову.

В ротаторной листовки катали по очереди — Иванова, Карпечкина и Чибисов. Отпечатанные прокламации прятали под одеждой и выносили из Дома госучреждений. Антонина отдавала их Борисову, передавала Нездо-ле в Марьинку. К Чибисову приходил Тихонов и забирал небольшие пачки. Он после долгой болезни наладил утраченную было связь с Борисом Александровым, Володей Рыжиковым и подростками Раскорякиным и Сев-рюковым. Те привлекали для распространения листовок Валю Волкову и Олю Поволяеву. Ребята бросали прокламации в почтовые ящики, клеили на заборах, приносили на базар, брали в села, когда ходили на менку. Волкова давала листовки своему отцу, который работал в банно-прачечной лагеря. В баню приводили пленных, и они через старика узнавали последние фронтовые новости.

Иванова приносила листовки к Анакиным, и Николай в своем ларьке вручал их знакомым.

На базаре находился третий участок полиции, и Юнисов предложил Дусе:

— Ты бы дала прочитать сводку начальнику. А заодно и привет от нас. Пусть знает, подлец, что его ждет.

— И передам,— ответила задорно девушка.— Увижу на базаре, всуну в карман и убегу.

— Так не годится. На месте застрелят. Мы сделаем так...

На оборотной стороне листовки с сообщением о взятии станции Сватово они четко вывели: «Фашистский холуй! Наши войска приближаются. За издевательство над народом ты заплатишь своей шкурой».

Дуся приготовила клейстер, взяла его, листовку, мешок, якобы для кокса, и безлюдными переулками пошла на базар. У полицейского участка раздавались голоса, то и дело хлопали двери. Девушка притаилась у забора. С наступлением темноты участок опустел. Дуся пробралась к окну и прилепила листок к стеклу. Глянула и обомлела— не той стороной. Пришлось переклеивать... Кружной дорогой, по дворам и улочкам, прибежала домой.

Наутро она и Халит пошли к участку. Возле него останавливались люди, пряча улыбку, поглядывали на трех полицаев. Они поливали листок водой и соскабливали его ножом. Один из них в сердцах надавил на стекло, и оно разлетелось на мелкие кусочки. А по базару передавали новость:

— Партизаны продажной сволочи предупреждение сделали...

Ирина Васильевна размножала листовки на машинке по ночам. Утром клала их в сумку и несла на завод. Со стороны все казалось будничным, словно ее не подстерегали опасность и смерть.

Сотрудники с нетерпением ждали врача. Ирина Васильевна сняла пальто, надела халат, села за стол. К ней подошли Тоцкая и Елисеева. Чистякова достала из сумки листок и тихо прочла:

— На Украине наши войска овладели городом и крупным железнодорожным узлом Красный Лиман...

— Боже! — вырвалось у Елисеевой.— Это же совсем близко.

— Железнодорожным узлом Купянск, а также городом и железнодорожной станцией Кременная, городом и железнодорожной станцией Рубежное, городом Про-летарск...

Мария Афанасьевна Тоцкая поднесла к глазам платок.

— Ну, чего вы, милая? — спросила Ирина Васильевна.— Такие хорошие вести, а вы плачете.

Сестра уткнулась головой в плечо Чистяковой и, всхлипывая, зашептала:

— От радости я... И еще — недоброе предчувствие в сердце. Что же они, изверги, делают. Я видела вчера, как пленных гнали. Чуть отстал — стреляют. Вдоль всей дороги от станции до клуба — трупы, трупы. А других увозят. На Бальфуровке грузят. Говорят, и рабочих будут угонять.

В городе среди немцев росла паника. В начале февраля Шведов после месячного перерыва собрал актив на совещание. Десять человек сидели кружком в подвале дома на Смолянке. От покрытых изморозью стен тянуло холодом. Изредка темноту рассекал луч фонарика. Александр Антонович говорил полушепотом:

— Я недавно был в Морозовской, видел отступление немцев. Они подавлены трагедией под Сталинградом. О нашей армии в фашистских листовках и газете написан сущий бред. Мы противопоставляем км свои прокламации. Люди должны знать правду. В городе сбилось много вражеских войск. Они вооружены до зубов. Предлагаю всем оставаться на местах и пополнять группы, связываться с теми, которые уже существуют и действуют. На Рутченково я, например, уже вышел на связь. Очень активны подпольщики станции Сталине Бородач имеет контакт с лагерем пленных. Собираются люди вокруг Бобыря... Итак, первое — доставать оружие, вто-рое — вовлекать людей и связываться с существующими группами, третье — продолжать диверсии. Четвертое — готовиться к выступлению, чтобы ударить единым кулаком при приближении нашей армии.

— Можно мне? — спросил Тихонов.— Я считаю, что нужно готовить резерв из молодежи. Знать, кто чем дышит, привлекать и давать задания. К примеру, листовки распространять, использовать как связников. Предлагаю также создать летучий отряд на машине. Действовать наскоками.

— Добро,— отозвался Вербоноль.

— Как остальные? — спросил Шведов.— Возражений нет? Тебе, Гриша, добыть машину... И последнее. Увеличивается число освобожденных. Кормить их нечем.

— Нужно напасть на транспорты, — предложил Оленчук.— Я сам видел, как они тянутся сейчас.

— Тебе, Тимофей, поручаем разведку. Разработай план нападения... Итак, каждый действует по обстоятельствам. Встречи через связных, при необходимости — личные контакты... Расходиться по одному.

Выбрались из подвала через шестую квартиру, там вылезли в окно и балкой спустились к насыпи. Шведов вышел последним. Два раза стукнул в дверь своей квартиры. Мария Анатольевна открыла. Молча прижалась к мужу. Он погладил ее волосы загрубевшей ладонью. Наконец прошептал:

— Хочу взглянуть на ребят.

Мария взяла его за руку и на цыпочках повела за собою.

— Вот они, наши умницы. Все понимают и ждут папу тихо-тихо.

Шведов бросился к детям. Пятилетний Толик, похожий на отца, выжидающе смотрел на него. Запавшие щеки, горящие глаза, тонкие, как хворостинки, ручонки. Александр застыл, пораженный серьезным и озабоченным взглядом ребенка. Меньший, двухлетний Валерик, больше походил на мать. Он с любопытством поглядывал на отца, улыбался и причмокивал губами. Александр Антонович посадил детей к себе на колени. Прижал к груди лобастую голову Толика и над самым ухом зашептал:

— Ты любишь своего папку, сынок?

— Очень люблю,— ответил мальчик.

— И ты знаешь, что сейчас идет война с фашистами?

— Знаю. Они людей убивают.

— А твой папа с хорошими людьми хочет уничтожить всех фашистов. Так ты запомни, Толик, крепко запомни: кто бы ни пришел и ни спрашивал, где твой папа, всегда говори, что на фронте. Понимаешь? На фронте, воюет. А если ты скажешь, что твой папа приходит домой, то его возьмут и расстреляют.

— Я знаю.

Мария Анатольевна стояла у шкафа, прикрыв рот ладонью, словно боялась, что не выдержит мучительного испытания и закричит от боли. В ее глазах светились слезы, но она сдерживала себя из последних сил, чтобы не выдать слабости перед мужем и мальчиками.

Александр Антонович поцеловал детей, молча подал руку жене и Наде, поспешно вышел в коридор и наткнулся на Жору.

— Ты чего здесь? — удивленно спросил он.

— Я был на кухне,— ответил Смоленко.—А здесь...— он не договорил и вытащил из кармана пистолет.— На всякий случай.

Вскоре подпольщики отправились на «охоту» в Дурную балку за Смолянкой, где невдалеке от карьера проходила дорога. Днем и ночью по ней двигались танки, проезжали мотоциклисты, шла пехота. Транспорты из трех-четырех грузовых машин направлялись в сторону Рутченково. Везли продукты войскам, находившимся в районе Волновахи. Оленчук предложил сделать засаду в карьере и напасть сразу на все машины.

— Будет много шума,— возразил Смоленко.— Нужно остановить первый грузовик. Дорога узкая, с обеих сторон сугробы, не объедешь.

— Прикажешь лечь под машину?— спросил Тимофей.

— Не лечь, а положить,— ответил Жора.— Положить на дорогу шипы и прикрыть снегом. Прокол, пшик — и ваши на мели. А мы — в форме жандармерии, дорожный патруль, и преспокойненько их ножичком.

Двенадцать человек во главе со Шведовым ждали транспорт до полуночи. Три грузовика шли с пригашенными фарами. Металлические шипы расставили в шахматном порядке метрах в десяти друг от друга. Первая машина проехала благополучно, будто у нее были не скаты, а гусеницы. Зато вторая остановилась сразу. Раздался хлопок лопнувшего баллона. Грузовики затормозили. Из них долго никто не выходил. Потом немцы осмелели и, держа наготове автоматы, выбрались из кабин. Направились к средней машине. Кто-то выругался, проклиная русскую зиму. В морозной тишине слова долетели до подпольщиков, и Вербоноль перевел немецкую брань.

— Решили менять скат,— прошептал он.

Александр Антонович подал сигнал выходить. Первым, с бляхой на груди, появился на дороге Андрей Андреевич и стал у заднего борта грузовика. За ним, незамеченные в темноте, подоспели остальные. Разбились на две группы и неожиданно показались у среднего грузовика. Солдаты, увлеченные работой и разговорами, застыли на месте, услыхав громкий голос Вербоноля:

— Что случилось? — спросил он по-немецки.— Не стрелять! Патруль!

Шофер, возившийся со скатом, сел в снег. Унтер сдернул с плеча автомат, но его схватил за руку Смоленко.

— Донн ер веттер!^[8] — выругался унтер.— Налетели, как партизаны. Так можно перестрелять друг друга.

— А тот, небось, в штаны наклал,— сказал Вербоноль, показывая на сидящего солдата.— Вставай, камрад. Придется вам до утра загорать.

— Не можем,— отозвался унтер.— Следом пойдет новая колонна.

Вербоноль напрягся: значит, медлить нельзя. Он обратился к Сергею на немецком языке:

— Давай ко мне, Фриц! Взять.

Девять человек связали одной веревкой. Смоленко, Оленчук и Шведов повели их в карьер. Вербоноль принялся заводить машину. Мотор на морозе остыл и долго чихал, пока заработал. Чибисов и Сергей полезли в кузов первого грузовика. Там оказались ящики с консервами. Два ящика перетащили на последнюю машину. Со средней взяли галеты... Начал срываться снежок, вскоре запуржило. Из кабины выгляртул Вербоноль.

— Добро,— сказал он.— Заметет следы.

...Ящики сгрузили в развалинах школы. Машину погнали в сторону шахты «Пролетар», но в дороге забарахлил мотор, и ее пришлось бросить.

На следующий вечер продукты и сигареты переправили на санках по квартирам подпольщиков.

Смоленко после этой операции будто подменили. Он почти всегда ходил озабоченный и серьезный. Редко вступал в разговоры, отвечал односложно. А нынче схватил Надю за талию и закружил по комнате.

— Прекрасно, Надюша,— сказал он, улыбнувшись. И девушка увидела, какое у него светлое и доброе лицо.— Их бьют, понимаешь, бьют. И мы приложили руку к общему делу.

Надя только самой себе могла признаться, как вздрагивало ее сердце, когда после работы в комнате появлялся Жора. Нет, нет, это не любовь, просто он ей немножко нравится. Высокий, стройный и немного зага-дочный парень. Сегодня у него хорошее настроение, и она спросила:

— Кто ты такой, Жора? Откуда? Столько живешь у нас...

— Не нужно об этом. Маленькая еще и слишком чернявая,— сказал он и придавил ей нос— Все потом узнаешь.

— Противный,— обиделась Надя.— Я к нему со всей откровенностью.

— И я тоже...

Смоленко работал механиком в гараже воинской части. Ремонтировал машины и мотоциклы. Сестры приходили к нему. Жора представил шефу Марию Анатольевну как свою жену, готовую взять в стирку белье и одеяла. И женщины стирали, у них опухли руки от еже-дневной непосильной работы. Мария Анатольевна относила чистое белье и забирала грязное. В него Смоленко заворачивал тол, гранаты, бикфордов шнур и боеприпасы. Она несла их домой и прятала до прихода мужа. Александр Антонович регулярно забирал добытые Жорой материалы и переправлял в более надежные места. Тол и бикфордов шнур сослужили доброе дело, когда люди Вербоноля сожгли склад с медицинским оборудо-ванием и гараж.

В дни отступления немцев снова потребовались взрывчатка и бикфордов шнур. На Пожарной площади, в бывшем клубе НКВД, оккупанты устроили санпарк. В минувшем году, пока шло наступление, склад забили медицинским оборудованием, медикаментами, спиртом, бельем. Теперь немцы торопились вывезти запасы. Подпольщики обнаружили с тыльной стороны склада окно и заложили взрывчатку.

При встрече с командиром довольный Вербоноль сообщил:

— Санпарк приказал долго жить.

— Поздравляю, Бородач,— сказал Александр Антонович.— Пусть это будет нашим скромным подарком наступающей Красной Армии.

Месть идет по городу

Листы глав 1-4 отсутствуют...

5

На Первое мая Шведов назначил сбор представителей всех групп. Накануне Борисов и Емельян Гринько детально обсудили меры предосторожности.

На совещание пришли Мельников, Нестеренко, Чибисов, Оленчук, Зимин, Кириченко, Гринько, Вербоноль, Шведов.

Алексей Иванович послал жену дежурить у калитки, а Новикова — на улице.

Друг с другом не знакомились. Расположились на диване и за столом, готовые в любую минуту уйти на задний двор. Шведов доложил обстановку.

— Немцы попытаются, как и в прошлом году, повторить летнее наступление,— сказал он.— Но, как известно нам, задача Красной Армии сдержать натиск фашистов и перейти в контрнаступление в самое ближайшее время. Мы обязаны ослаблять немецкую армию всеми возможными средствами и способами здесь, где нас поставила партия. Уметь обходиться малыми силами, проявлять смекалку и сообразительность, действовать согласно обстановке.

Представители групп доложили о подготовке к выступлению при подходе Красной Армии к городу. Группе Рутченковского коксохимзавода было дано задание сохранить предприятие от взрыва при отступлении немцев, станционной группе — продолжать диверсии на железной дороге, мешать продвижению грузов, а при отходе врага сделать все, чтобы вывести из строя железнодорожную колею.

— Через минуту мы разойдемся,— снова заговорил Антон.— Дорогие товарищи, разрешите поздравить вас и ваши семьи с международным пролетарским праздником. Мы его встретили по-партизански — взорвали прифронтовой склад. Это наш подарок Родине и фронту. О нем скоро узнает весь народ. Из города ушел на ту сторону разведчик партизанского штаба. Он доложит о наших делах...

В этот день агенты СД, полиции и ГФП с разных концов города доносили о первомайских прокламациях. Отчаянные подростки и их старшие товарищи Дуся Ана-кина, Нина Баркар, Рема Шаповалова, Виктор Попов, Федя Раекорякин, Вова Севрюков, Оля Поволяева, Валя Волкова, Лида Гринько, Зоя Воробьева, Анастасия Савостова, Рубен Арутюнян, Валентина Босянова, Надя Савостенок, Таисия Космачева, Галина Дьякова, Мария Шведова оставляли листовки в самых неожиданных местах.

Поволяева и Волкова работали прачками-уборщицами в банно-прачечной при концлагере. Уже несколько раз до этого они разбрасывали прокламации на территории лагеря, когда ходили за супом-баландой. Первомайские листовки Волкова спрятала под кофточку и тоже понесла в лагерь. Неожиданно на проходной ее остановили и обыскали. К счастью, ничего не обнаружили. Праздничное обращение попало к пленным.

Лида Гринько приспособилась распространять листовки в церкви, что стояла по Садовому проспекту, напротив скверика. В ней каждый день шла служба. Лида пробиралась в самую гущу молящихся. Сперва для отво--Да глаз давала «божье письмо», чтобы заинтересовать верующих. Потом начинала вручать старухам сложенные вчетверо листовки.

— Бабуся,— шептала она.— Во имя отца, сына и брата прочитай письмецо, перепиши девять штук и передай другим.

Надоумил подсовывать листовки Вербоноль. Он же подсказал, как испортить настроение церковникам в пасху. В страстную пятницу на вынос плащаницы собралось много народу. Началась служба. Верующие подходили к попу, целовали крест и клали на блюдо свои медяки... Гринько незаметно подсунула под блюдо листовки. Через полчаса за деньгами подошел дьяк. Потянул блюдо, а из под него — ворох прокламаций. Прихожане стали прятать их в карманы и за пазуху. Поднялся переполох, появилась полиция, арестовали попа. Пошли разговоры, что это он принес листовки в церковь.

Шведов от души смеялся, узнав о событии в церкви, и тут же напомнил бывшей с ним на конспиративной квартире Карпечкиной, чтобы они с Чибисовым и Ивановой увеличили выпуск прокламаций.

— Это ваша основная работа,— сказал он. Район распространения прокламаций у Виктора Попова был обширный и многолюдный. Четвертая, Пятая и Шестая линии, мост через металлургический завод и трамвайная остановка возле горсада. Парнишка попробовал клеить листовки в одиночку, но это было трудно и опасно. Тогда он посвятил в тайну своего друга Яшу Голина, Яша был приемным сыном евреев, которых гит- -леровцы бросили в шурф шахты на Калиновке. Виктор дал ему свою метрическую выписку и немецкий документ.

Друзья выходили из дому в запретное время, часов! в девять вечера. Они знали каждую дырку в заборах, каждый укромный уголок на своем участке. Больше всего клеили листовок на проспекте Труда — он примыкал к базару. Утром выходят и наблюдают, как люди читают сообщения Совинформбюро. Вдруг появляются полиция и жандармы. Люди разбегаются, а те скоблят листовки, ругаются в бога и черта.

Но бог и черт были ни при чем. Приносить листовки от Григория Тихонова помогал Попову... барон Мюнхаузен. Положит их в книгу — и смело идет мимо немцев и полицаев. А вчера ребята пошли на пруд и заглянули в парк. На аллеях устанавливают скамьи, чистят дорожки. Городская управа объявила в газете о скором торжественном открытии парка и гулянии.

Виктор полез в карман и погладил шершавый листок!

— Эх, кнопок нет,— вздохнул он.

— А мы на свежую краску,— предложил Яша. Сегодня утром снова пришли в парк — нет ни одной скамейки. Немцы приказали убрать. Какое уж тут веселье, если партизаны под самым носом орудуют и не дают спать фашистскому начальству.

После взрыва прифронтового склада нервы у обер-штурмфюрера Графа сдали. Какой-то заколдованный круг, берут одиночек, хватают мелких грабителей и пытаются выдать их за партизан, а диверсии продолжаются, листовки заполонили весь город.

К гестаповцу пришел бургомистр Эйхман и спросил:

— Может, перешерстить бывших партийцев, что работают в управе? — Какие они партийцы? — повышая голос, проговорил Граф.—Настоящие коммунисты ушли с Красной Армией или взрывают склады. А ваши — все они вот тут у меня,— он сжал пальцы в кулак.— Я вам скоро покажу настоящих коммунистов. Запомните, у Советов не все коммунисты носят билеты и номинально состоят в партии. Они по духу своему коммунисты. Я это уже давно понял. Давно...

Оберштурмфюрер не договорил. Зачем раскрывать сокровенные мысли перед этим мужиком? Он прожил всю жизнь в России и не понял психологию народа, с которым столкнулась Германия по воле фюрера.

— Хорошо, можете идти,— сказал Граф.— Я вам предоставлю возможность увидеть, чем дышат настоящие коммунисты.

Бургомистр ушел, гестаповец вызвал Ортынского. Приказал приготовиться к аресту подпольщиков рутченковской группы, в которую пробрались провокаторы Крицкий и Чеклуев.

Четвертого мая в нескольких местах одновременно схватили патриотов. В Елизаветинском лесу взяли Данилевского, а на конспиративной квартире — Дерябина. На станции Рутченково, в совхозе «Петровский» и в селе Антоновка — их товарищей. Всех отправили в тюрьму, устроенную в совхозном поселке Майка, что возле станции Доля.

На второй день после ареста Дерябина на квартиру, где он жил, казаки приехали с обыском. Перерыли все в комнате, нашли небольшой блокнотик. Рябой вахмистр полистал его и обнаружил цифры.

— Что это за шифр «7 — 7»? — спросил он хозяйку.

— Откуда я знаю? — ответила она и добавила: — Может, адрес? Седьмая линия, семь...

В это время подпольщиков допрашивали в СД. На пытках присутствовали Граф, Эйхман и Шильников. Бургомистр попытался поговорить с Дерябиным, но получил плевок в лицо. Подпольщика начали бить резиновыми шлангами, и он потерял сознание.

Взрыв склада боеприпасов, крушение состава на станции Рутченково, убийство полицейского, организацию побегов военнопленных — все приписывали арестованным. Но патриоты молчали.

Вахмистр доложил сотнику о найденном блокноте. Тот приказал обследовать дом семь на Седьмой линии. Под видом крестьянина, который ищет своего брата, рябой казак вертелся вблизи дома, расспрашивал мальчишек, кто в нем живет. Ему подвернулся сынишка Борисова, назвал свою фамилию и имя отца. Единственного во дворе моложавого высокого мужчину выследить было не трудно.

Борисова арестовали на улице, когда он шел вместе с Арутюняном и Михненко. Их обыскали, сняли ремни, и связали руки за спиной. Привезли в полицейский участок на Рутченково, а в полночь отправили на Майку. Здесь уже было человек двадцать арестованных. При свете фонаря построили всех в один ряд, распределили! по камерам. Арутюнян и Михненко оказались вместе Борисова посадили в подвал под зданием.

Его вызвали на допрос первым. Сначала не били, по« тому что он сразу заявил:

— Начнете экзекуцию — буду молчать.

Следователь ухмыльнулся, кивнул в сторону казака, проговорил:

— У него рука не дрогнет на коммуниста.

— Я такой же коммунист, как он японский император.

Переводчик с улыбкой перевел, а немец засмеялся.

— Ну ладно,— сказал уже строго.— Так о чем вы разговаривали с Дерябиным?

— С кем, с кем? — подавшись вперед, с внутренней радостью переспросил Алексей Иванович.

— С Иваном Дерябиным! — выкрикнул следователь и ударил кулаком по столу.

— А о чем я разговаривал с вами позавчера? — невозмутимо спросил Борисов. Он понял, что их подозревают в деле, к которому они не причастны.

Дерябина он знал, знал и то, что очной ставки с ним не будет. Ивана посадили в подвал метрах в четырехстах от здания школы, где находилась комната допроса. Вчера, когда подпольщика вели с допроса, он вырвал у конвоира винтовку, уложил его на землю лицом вниз и приказал не подниматься полчаса, а сам скрылся.

— Вы что мне голову морочите?

— Так же, как и вы мне. Я впервые слышу имя Дерябина, а вы требуете, чтобы я передал разговор с ним. Увольте. Вот о чувствах после речи генерала Нагеля в оперном театре накануне Первого мая я могу расска-зать. Как он прекрасно говорил о радости праздновать вместе с нами день пробуждения весны, праздник труда...

— Уведите его! - заорал следователь.

Через день допрос начали с избиения. Два казака положили Борисова на широкую скамью, задрали рубаху и по очереди нанесли плеткой по десяти ударов. После этого подняли и посадили напротив следователя.

— Ну что? — спросил тот. Алексей Иванович молчал.

— Вот, в блокноте Дерябина записано «7—7»,— заговорил немец.— Это ваш адрес: Седьмая линия, дом семь.

— Значит, семь-семь? — проговорил глухо Борисов.— Отчего же, имея такое веское доказательство, вы не берете всех, живущих на Седьмой, семь? А заодно — на Седьмой Александровке, семь, на Седьмой Ларинке, семь... И в Закопе есть Седьмая, семь...

— Как? — спросил удивленно следователь.— В городе не одна Седьмая, семь?..

В комнату ввели невысокого роста женщину с заплаканным лицом. Алексей Иванович ее не знал.

— У вас жил Дерябин? — спросил следователь.

— Жил,— сквозь слезы ответила она.

— А это кто? — он указал на Борисова.

— Не знаю...

— А вы ее знаете? — вопрос Алексею Ивановичу.

— Первый раз вижу.

Его вывели во двор и посадили возле стены. Прислониться к ней он не мог — после побоев сильно болела спина. Вспомнилась встреча с Дерябиным. Алексей Иванович пригласил его к себе.

— А где ты живешь? — спросил Иван.

— На Седьмой, семь.

Дерябин достал из кармана маленький блокнотик и написал две цифры.

— Ну и конспиратор,— упрекнул его Борисов. «Пустяшная оплошность,— горько подумал подпольщик.— А чем обернулась».

Жены Борисова и Арутюняна ходили по карательным органам. Шведов дал задание жене и Карпечкиной включиться в поиски арестованных. Мария Анатольевна решилась обратиться к Слезовскому. Он обрадовался ее приходу, однако, услыхав, зачем она пришла, запинаясь, проговорил:

— Это... Это партизаны?

— Какая разница. Мне лично нужно знать, куда отправили людей, схваченных казаками девятого мая,— сказала Мария Анатольевна.— Если не можешь, то до свидания. Извини, что помешала.

— Нет, нет! — возразил Слезовский.— Просто все так неожиданно. Я постараюсь помочь тебе. Подожди здесь.

Он ушел, следом за ним покинула квартиру Мари Анатольевна. Ждала Слезовского на улице в укрытии Он возвратился через два часа. В лице ни кровинки, испуганный, сказал торопливо:

— Я все выяснил. Только ради тебя, Маринка.

— Ну?

— Они находятся за восемнадцать километров отсюда. На Майке.

— Спасибо,— поблагодарила подпольщица.— Прости, мне нужно торопиться.

По приказу Шведова она, Борисова и Карпечкин пошли на Майку, взяли передачу и деньги. Торопили подгоняемые горькой мыслью — вдруг никого не застнут в живых.

На Майке, возле посадки, наткнулись на казаков. Они лежали на траве и курили. Молодой голос весело крикнул:

— Чего испугались? Мы не кусаемся. Кого шукаете.

— Два дня назад сюда не поступали люди из города? — спросила Карпечкина.

— Каких-то привозили,— ответил тот же молодой казак. Встал, подошел к женщинам. Засмотрелся на Марию Анатольевну,— Уж не своего, красавица, шукаешь? А ну пойдем, я погляжу в список.

Он повел их к маленькой хатенке, спросил фамилии. Долго водил пальцем по списку, шептал про себя, наконец сказал:

— Вот они. Есть. Борисов, Кузнецова, Ару... Арутюнян...

— Я их сам арестовывал,— перебил усатый пожилой казак, стоявший на дверях.— Вроде партизаны они.

— Это наши мужья. За кусок хлеба забрали.

— Там разберутся,— отозвался усатый.

— А повидать их можно? — спросила Мария Анатольевна.— Мы передачу принесли.

— Харчи можно, а свидания не будет,— сказал усатый и повел женщин к небольшому зданию, где в подвале держали арестованных. В окна направлены пулеметы, рядом — патрули. По дороге он шепнул: — Если хотите спасти... Будет стоить больших денег.

Ксения Федоровна как задаток предложила пять тысяч марок. Казак подбил усы, отвернулся от часового, взял пачку купюр.

— Пойдите к окошку, увидите своих,— сказал он и ушел в помещение.

Оттуда вышел другой казак и забрал передачу. Часовой отвернулся. В это время в окне показались головы Борисова и Зимина. Присев на корточки, женщины стали переговариваться с арестованными. Алексей Иванович поманил жену рукой, она наклонилась поближе, и Борисов зашептал:

— Пойди к Василисе Харламовой. Она может помочь.

Из помещения вышел усатый казак. Провожая женщин к посадке, сказал:

— Поторопитесь, уже приготовлены ямы. Здесь сидят партизаны и коммунисты. Через сутки будет расстрел.

Не чувствуя под собой ног, женщины бросились домой. К счастью, попалась машина. Заплатили немцу-шоферу, и тот привез их в город. На улице уже стемнело.

В комнате Борисовых сидел Вербоноль. Ему передали просьбу Алексея Ивановича.

Борисов и Вербоноль хорошо знали Харламову, она держала на углу Седьмой и проспекта Труда кафе-закусочную. Иногда сдавали ей оптом добытые яйца, масло, муку и другие продукты. На вырученные марки приобретали оружие, одежду для спасенных из концлагерей.

Со следователем СД Ляундштайном Харламова познакомилась еще в сорок первом году, когда ее арестовали за сына-комсомольца. Сидела в тюрьме с месяц, потом стала сожительницей сорокапятилетнего Ляуидштайна и открыла кафе-закусочную. Подпольщики через Харламову познакомились со следователем, решив завести с ним коммерческие сделки, и на этой почве узнавать о делах в СД.

Вербоноль и Борисова пошли к Харламовой. Она удивилась позднему визиту гостей, хотя еще не спала — подсчитывала выручку.

— Василиса Григорьевна, ты должна спасти наших товарищей,— попросил Андрей Андреевич.— Хотя бы ради их детей. В долгу мы не останемся.

— Хорошо, утром я пойду к Вилли. Готовьте золото и материю.

На улице Ксения Федоровна заплакала.

— Ты снова за свое,— сказал Андрей Андреевич.— Не выручит Вилли, так сами нападем на тюрьму. Там и другие сидят.

— Погубите и себя, и нас,— всхлипывая, проговорила она,— Детей пожалейте.

К полудню следующего дня Харламова сообщила Борисовой, что все улажено.

— Организуй банкет,— предупредила она.— На нем будут Вилли, я и два переводчика.

Ляундштайн за несколько часов до расстрела рутченковской группы успел затребовать несколько дел. Арестованных переправили на Школьный проспект, где продержали восемь дней. На девятый следователь вызвал каждого к себе, взял подписку о невыезде и отпустил домой.

К Алексею Ивановичу пришли Шведов и Вербоноль, обняли товарища.

— Спасибо вам,— сказал он и отвел в сторону повлажневшие глаза.— Нас выхватили из-под автоматов. Пятнадцатого мая расстреляли девятнадцать человек из группы Данилевского и Дерябина. Опоздай Вилли на полсуток — не сидели бы мы вместе.

— Да, их нам спасти не удалось,— со вздохом проговорил командир,— А вчера Москва передавала в сводке информбюро. Я вот успел записать. «В городе Сталино партизаны взорвали мастерские и подожгли склады с авиабомбами, снарядами и порохом. Пожары и взрывы продолжались в течение двух дней». Сводка от 19 мая 1943 года... Это его работа. И наша, товарищи. Сообщение о диверсии — как салют в честь погибших.

— Выходит, разведчик перешел фронт,— отозвался Вербоноль.

Александр Антонович и Андрей Андреевич вышли от Борисова вместе. Постояли немного на углу Первой линии и проспекта Труда.

— Ты знаешь, Андрей, на станции двенадцатого мая схватили Лиду Матвиенко. Она живет неподалеку от складов, где был взрыв. Принимала участие в подготовке диверсии... Отпустили на другой день.

— За что же брали?

— Выдал ее сосед как комсомолку. Все вопросы вертелись вокруг этого: комсомолка она или нет? Я и Цурканова посоветовали ей скрыться. Не хочет. Заявила, что будет продолжать начатое дело. Вот, мой дорогой Бородач, какие у нас люди!.. По-моему, каратели так и не напали на след. Погибшие из группы Дерябина молчали, сам он сбежал. Граф поторопился их убрать, чтобы выслужиться перед начальством и создать полную видимость того, что СД раскрыло диверсантов.

Вербоноль толкнул его в бок. Из штаба ГКД, где хозяйничал Шильников, вышли три полицая. Андрей Андреевич был в унтерской форме, полицаи откозыряли ему и завернули за угол.

— И все-таки непонятно, кто выдал группу? — продолжил Шведов.— Почему у всех троих спрашивали только о Дерябине? Неужели там был провокатор? Если так, то они могут пустить его по следу Борисова.

— Да, не по душе мне вся эта история,— признался Вербоноль.— Хотя наши встречи у Алексея происходят под видом коммерсантов, но их нужно ограничить. Даже у стен есть глаза и уши.

Он замолчал и долго смотрел на красное трехэтажное здание штаба ГКД. Горожане обходили его десятой стороной. В нем под вывеской криминальной службы свили гнездо отщепенцы и бандиты различных мастей, лютой ненавистью ненавидевшие Советскую власть. Сюда сте-кались доносы и шпионские сведения на всех горожан.

— А у меня племянника арестовали,— глухо сказал Вербоноль.

— Бориса? — чуть не выкрикнул Шведов.— Когда? Где? Почему же ты молчишь?

— Обошлось. Побывал со своим дружком у Шильникова. На оружии попались...

Тогда немцы взяли шесть человек, среди них оказались Борис Вербоноль и Виктор Новгородский. Их избили, обвинили в краже оружия и горючего. Посадили в подвал на Первой линии, где размещалась криминальная полиция. Ночью во двор ГКД пришла машина с картофелем. Бориса и Виктора заставили сгружать и носить в погреб. По их пятам следовал русский конвоир. Когда закончили работу, полицай дал им закурить.

— Напоследок, ребята. Завтра не придется. Вас того...— сказал он и провел рукой вокруг шеи.

Конвоир достал кисет и начал отсыпать махорку Вер-бонолю. Новгородский изловчился и сзади ударил полицейского по голове... Из погреба, крадучись, поднялись наверх. Выглянули — по двору из угла в угол ходит солдат. Посередине под забором темнеет мусорный ящик. Часовой направился в левый угол, Борис и Виктор выбежали из подвала, вскочили на ящик и перемахнули через забор.

— Так и спаслись,— закончил рассказ Вербоноль.— А то бы висели вместе с ними.

Они проходили мимо сгоревшего здания кинотеатра «Комсомолец», рядом с которым на перекладине между деревьями покачивались три трупа. На груди висели дощечки с надписью «За кражу оружия». Казнили их вчера, публично. Согнали людей с базара, объявили о повешении по радио.

— Я стоял в толпе. Удалось сфотографировать,— сказал Вербоноль.— А народ еще больше обозлился. Теперь его ничем не запугаешь.

(5)

Богоявленская, уставшая и расстроенная, медленно шла по Стандарту. Она до сих пор не могла найти ребят. Не их ли работа взрыв складов, который потряс город? В таком аду немудрено и погибнуть.

Возле комсомольской аптеки перед ней вырос улыбающийся Ломоносов. Он расставил руки, словно хотел обнять Августу Гавриловну.

— Наконец-то,— сказала она, облегченно вздохнув.— Куда же вы пропали?

— Мишу мы не нашли,— грустно ответил Ломоносов.— Женя здоров.

— А твоя рана?

— Зажила. Мы с Женей не могли уйти, не повидав вас.

— Где же вы обитаете?

— На Втором пруду облюбовали местечко.

— Гриша, в городе есть отряд. Завтра я увижусь с его представителем.

— А нам можно? — живо спросил Ломоносов.— Засиделись мы. Вон кто-то на весь фронт салют устроил.

— А я было подумала о вас. Где же вы были?

— В копне, куда вы нас отвели, у меня подскочила температура. Вспомнили про деда, что за Мушкетово живет. О нем Роман рассказывал. Женя меня на себе оттащил к нему. Колесной мазью вылечил дед. Чудеса.

— Рада за тебя,— ответила Богоявленская. Немного помолчала и, понизив голос, предложила: — Завтра в девять утра приходите на Девятую линию к Братской школе.

Через час она была у Ивановой. Попросила Соню связать ее с Чибисовым. Пока Иванова ходила за Леонидом, Богоявленская побывала на Девятой линии у своей знакомой и попросила ее:

— Понимаешь, предстоит торговая сделка. Можно у тебя? Только мои клиенты хотят без свидетелей.

Утром, отдав ключи Богоявленской, хозяйка ушла из дому. В девять Августа Гавриловна увидела на скамейке Ломоносова и Дмитриева. Они поднялись, но Богоявленская махнула рукой — оставайтесь на месте. В это время из-за угла вышли Чибисов и Шведов; командир был в черном костюме без головного убора. Подойдя к Богоявленской, он слегка склонил голову, приветствуя ее.

В доме они познакомились.

— Чем могу быть полезен? ~ спросил Александр Антонович.

— Дело в том, что я оставлена по заданию,— сказала Августа Гавриловна и тут же спросила: — Вы не возражаете, если я приведу своих людей?

— Кто они?

— Отчаянные хлопцы. Бежали из лагеря. Я сейчас... Она позвала Дмитриева и Ломоносова. Оба были в длинных рубахах навыпуск.

— Садитесь,— предложил Шведов.— Откуда же вы будете? В каких частях служили?

— Царица полей, матушка-пехота,— ответил Дмитриев,— Я командир отделения, а Григорий — оружейный мастер.

— Ясно. Нам такие нужны. Пойдете в отряд?

— Приказ командира — закон,— отозвался Дмитриев.

— Не приказ, а предложение. Я старше вас по званию, но требовать не имею права, а вот объяснить значение борьбы в тылу врага могу.

— Насмотрелись. Можем сами политграмоту преподать. Вот этими штучками,— сказал Ломоносов и приподнял рубаху. За брючным поясом торчали два пистолета.

— О, какое богатство у вас! — воскликнул Шведов.

— У меня тоже,— отозвался Дмитриев и задрал рубаху.

— И в таком виде все время ходите?

— Маскировочка по случаю встречи с вашими людьми. А с ними...— Ломоносов не договорил и качнул головой в сторону окна.— А с ними на свидание ходим честь по чести — в их же формочке. У фрицев одалживаем и оружие.

Следующую встречу с ребятами Шведов назначил на конспиративной квартире. Они передали ему два пистолета.

— Спасибо. А вот вам — листовки. Тоже оружие, и сильное.

— Пристроим, где нужно,— пообещал Гриша.

Они попрощались. Августа Гавриловна обратилась к Александру Антоновичу:

— Скажите, вы поможете связаться с нашей стороной?

— К сожалению, технических средств связи у нас нет. Придется идти через фронт. Но мы вам поможем хорошими документами. А я дам свои поручения... Если не возражаете связным между нами будет Леонид,— предложил Шведов.

Она шла к Шаповаловым в приподнятом настроении. Вовсю цвела акация, и Августа Гавриловна впервые за два года ощутила ее пьянящий запах. Но вскоре ей стало плохо, закружилась голова, и она в полуобморочном состоянии опустилась на скамейку у чужого двора на Карьерной улице. К ней подошла высокая стройная женщина со строгим лицом без единой морщинки, обрамленным черными локонами красивых волос. Чуть грустноватые большие глаза подернуты поволокой. Села рядом с Богоявленской и легко дотронулась до ее руки.

— Что? — встрепенулась Августа Гавриловна.— О боже! Это вы, Ира? Вы знаете...

— Вижу, все вижу,— перебила Чистякова.— Пойдемте к нам. Попьем чаю. Мама всегда готовит к моему приходу.

Жидкий суп из пшеницы, а потом чай на мяте подкрепили силы Богоявленской, и она собралась домой.

— Нет, нет,— запротестовала Ирина Васильевна. Пришлось Августе Гавриловне подчиниться.

— У меня к вам большая просьба,— сказала она.— Я забегала к Анакиным. Их невестка со слезами бросилась ко мне: «Не хочу работать на немцев. Копать эти проклятые окопы. Помогите избавиться от них». Нельзя ли что-нибудь придумать, Ира?

Чистякова взяла со столика портфель, порылась в нем и достала чистый бланк со штампом больницы. Написала справку о том, что Анакина после перенесенной дизентерии нетрудоспособна.

— Вот, передайте ей,— сказала врач.— А если возникнут недоразумения, приходите прямо ко мне.

— Я смотрю на вас, Ира, и не налюбуюсь. У вас столько доброты, мужества и элегантности.

— Ну, зачем вы так?

— Да, да... Я восхищена вами и горжусь, что мы работаем вместе.

— Если кто силен духом, так это вы,— возразила Чистякова.— Меня ведь не подозревают, что я партизанка. И никогда не будут подозревать. Утром, я надеваю шелковое платье, на пальцы кольца, на шее гранатовое ожерелье, беру портфель с листовками и отправляюсь на работу. Представляете? Полицейские, глядя на меня, почтительно сторонятся, думая, что я немецкая фрау.

Они дождались ночи. Ольга Александровна ушла в свою комнату и легла спать. Августа Гавриловна рассказала о знакомстве со Шведовым, о своем намерении уйти за линию фронта. Ирина Васильевна доложила, что печатание сводок идет нормально, тексты она получает регулярно.

— Вы представляете, какой переполох наделал недавно Костя? — шептала Чистякова.— Поднял всех на ноги!

Аввакумов устроился работать пожарником в клубе «Металлург», где демонстрировали фильмы. Ирина Васильевна дала ему пачку листовок. Во время сеанса Костя залез на чердак и бросил в отдушину десятка полтора прокламаций. В зале поднялся шум, зажгли свет. Появились жандармы и стали у выхода. Аввакумов скатился по внутренней лестнице в подсобное помещение и остаток листовок положил под урну в уборной.

Зрителей начали обыскивать и выпускать по одному, Костя открыл двери на другой стороне зала, и те, у кого были заветные листки, ушли.

— Отчаянные у нас люди,— закончила рассказ Ирина Васильевна.— Но мы отвлеклись. Пора братьсяза дело.

Она достала из-под столика, накрытого длинной скатертью, пишущую машинку, поставила ее на кровати. Дверь занавесила теплым одеялом и села на маленькую скамеечку перед машинкой.

— Ни пуха, ни пера,— прошептала Богоявленская и вышла в коридор.

Опустилась на крылечко и вытянула уставшие ноги. Тишина обволокла землю, высоко в небе перемигивались звезды, такие привычные и непостижимо загадочные... За спиной слышался стук машинки. Августа Гавриловна напряглась: Ирина ведь каждую ночь печатает листовки, а она сидит на стреме от случая к случаю.

Кто-нибудь услышит машинку — и произойдет непоправимое. «Что-то нужно придумать... Если бы среди полицейских был свой человек. Постой-ка, Лютому в Доле оставаться нельзя. А если его попросить? В интересах дела пусть поступит в полицию».

Небо рассек яркий луч прожектора. Где-то далеко-далеко послышался гул мотора. Еще один светлый столб поднялся в зенит. Августа Гавриловна позвала Чистякову. Гул русских самолетов уже явственно слышался над головой. Блестящие кинжалы прожекторов скрестились.

— Дудки! — азартно прошептала Ирина Васильевна.— Не поймаете нашего Ивана. Не поймаете... А вы, родные соколы, бомбите, сильнее бомбите этих зверей!

Вскоре Богоявленская узнала, что Ломоносов передал Поляковой полученные у Шведова листовки. На раннем рассвете Татьяна пошла к общежитию добровольческого батальона и в открытое окно бросила прокламации спящим солдатам. Весь день они шушукались меж собой. Кое-кто подальше спрятал призыв подпольщиков переходить на их сторону.

На конспиративной квартире Шведов снова увиделся с Ломоносовым и Дмитриевым. Он дал им задание похитить машину из гаража на Второй линии.

— Вы подключитесь к группе Бородача. Встреча завтра в двенадцать в горсаде.

— Днем? — удивился Дмитриев.

— Вы, надеюсь, будете в форме. Подойдете к Бородачу и поздороваетесь по-немецки, а прикурить попросите на русском языке. Это будет пароль,— сказал командир.— Бородача узнаете сразу. Высокий, с окладистой черной бородой. Тоже в форме.

В отряде появился типографский шрифт. Его достал через своего тестя Арутюнян. Знакомый шофер сказал Шведову, что видел в гараже печатный станок.

К приходу Вербоноля, Дмитриева и Ломоносова возле гаража уже дежурили Борисов и Оленчук. Был обеденный перерыв, один слесарь-немец возился со скатом. Подпольщики обшарили все закоулки в помещении, но станка нигде не обнаружили. На ремонтных канавах стояло три грузовика. Две легковых оказались без аккумуляторов. У пяти машин не хватало то ската, то руля, то коробки скоростей. Вербоноль с досады выругался.

Дмитриев обнаружил бочку с маслом в гараже и предложил:

— Вот бы поджечь.

— И я об этом подумал,— отозвался Вербоноль. Затем с Ломоносовым зашел за мастерскую, показал на бочки с бензином.

— Канистру оттащи к легковым,— прошептал он.— Плесни немного.

Достал из кармана брюк небольшой, похожий на кусок туалетного мыла пакетик, подложил его под бочку с бензином.

— А это вам,— сказал Андрей Андреевич, вытаскивая из другого кармана два тонких мотка бикфордова шнура. Подал Грише и Жене.— Минуты на три хватит. За это время уйдем.

...Они стояли возле моста через металлургический завод. Черный столб дыма поднялся сперва в одном месте, потом взметнулся в другом, раздался взрыв, и гараж запылал. К приезду пожарных десять машин были обуглены и покорежены.

Граф нервничал. Он то смотрел в окно, то поворачивался к собравшимся следователям. Пытался скрыть свой гнев, ибо считал его врагом разумных решений и признаком бессилия. И все-таки он был взвинчен. Поспешный допрос и немедленный расстрел рутченковской группы не помогли уничтожению подпольщиков, наоборот, создавалось впечатление о еще большей их активности и смелости. Какое к черту впечатление! Факты, сплошные факты! Одному провидению известно, почему Берлин так мягко отреагировал на взрыв прифронтового склада. А может, еще последуют выводы? Комиссару Майснеру сошло с рук, так как он в Сталино недавно, но успел раскрыть и уничтожить две группы бандитов: в конце февраля окружил подпольщиков в доме на Скотопрогонной и сжег их, а в конце апреля напал на следаявдеевской группы, арестовал и расстрелял 26 человек. Граф и его новый шеф штурмбанфюрер Кюртинг доложили в Берлин, что подорвавшие склад признались и расстреляны. Но в действительности подпольщики на допросах молчали, и кто совершил диверсию, Граф не знал, и это не давало ему покоя.

— Бандиты обнаглели, господа следователи,— сказал он, сдерживая себя,— Начали с окраин и подобрались к центру города. Позавчера сожгли военный гараж, сегодня ночью на Калиновке в грязной воде всплыло два трупа офицеров. Листовки, как мошкара, появляются в разных концах города. Мало этого, они попадают в карманы начальников полиции — на первом участке и на вокзале.

Оберштурмфюрер стал повышать голос и, вдруг замолчав, отвернулся к окну. «Не хватает, чтобы я сорвался на крик,— подумал он.— Но они орудуют под самым носом. Проклятый город. Комендант пригрозил написать докладную о гибели офицеров».

...Андрей Андреевич выследил на Калиновке офицеров, которые поселились у одинокой старухи. Позавчера часов в десять вечера он, Борисов и Оленчук пошли на квартиру к старухе. Постучали.

— Патруль, проверяем жителей,— сказал по-немецки Вербоноль.

За столом, уставленным закусками и винами, сидели без кителей два изрядно выпивших немца.

— Добрый вечер, господа,— обратился к ним Андрей Андреевич.— Простите, служба. Ищем дезертиров.

Борисов и Оленчук обошли стол и стали позади офицеров. Вербоноль вытащил пистолет и скомандовал:

— Встать. Руки за голову.

Им связали полотенцем руки, набросили на плечи кители и застегнули на верхние пуговицы. Темной тропкой повели к Кальмиусу.

Но Граф не знал этого, как и не знал того, что в концлагере на Стандарте служащие охраны Матросов и Рыбалко по заданию Вербоноля связались со словаком Юзефом, заведующим оружейным складом. Словак согласился давать им винтовки и патроны, но выносить их не было возможности. Тогда решили фиктивно женить Рыбалко на девушке, живущей рядом с лагерем. Матросов за шнапс выпросил у коменданта разрешение на женитьбу.

Брак зарегистрировали, и Рыбалко стал ежедневно ходить к «жене», вынося из лагеря винтовку и патроны.

Многого не знал оберштурмфюрер. Сейчас перед ним были матерые фашисты — немецкие палачи и их пособники. Хотя они творили одно черное дело, но в кабинете сидели по разным сторонам. Слева — старший политинспектор Зиберт, рядом с ним — начальник четвертого агентурного отдела Ортынский, молодой красивый мужчина с хитринкой в глазах. Еще левее — следователи Ляунштайн, Винкен и Энкель. У правой стены расположились русские следователи Юрий Щербаков, круглолицый, казавшийся мальчишкой, но с высокомерной осанкой человек, Анатолий Чеклуев, неопределенного возраста и с тусклым взглядом, и Михаил Слезовский.

Граф повернулся спиной к окну и стал рассматривать своих сотрудников. За каждым из них стоят сотни агентов, доносчиков, осведомителей. Они и сами не прочь утопить друг друга, лишь бы выслужиться перед начальством. «Естественный процесс борьбы,— подумал гестаповец.— Борьба за жизнь. Так было, так будет вечно. А разве Германия борется не за жизнь, не за жизненное пространство, чтобы раз и навсегда обеспечить себе изобилие? Не Гитлер, так другой великий фюрер начал бы эту борьбу. Кто-то должен погибнуть. Это непреложный закон развития, предписанный свыше. Но мы должны ускорить этот процесс».

Оберштурмфюрер поймал себя на мысли, что маленькое философское отступление успокоило его, и теперь он может сесть в кресло, нормально разговаривать и давать разумные приказы. О, в борьбе противопоказаны поспешность и необдуманные ходы. Да еще с таким противником, как русские. Кто бы мог подумать, что глиняный колосс обретет стальные ноги и железное сердце.

— Итак, господа, сбор информации,— сказал обычным чуть хрипловатым голосом Граф.— По всем каналам! Даже кажущийся пустяк брать на заметку, анализировать, сопоставлять. Успех приводит к беспечности любого противника — и сильного, и слабого. Значит, работа с агентурой. Всех поставьте на ноги, пусть несут каждое услышанное слово, каждую фразу. А затем — слежка, тайная, тщательная и внимательная. Не торопитесь, чтобы не вспугнуть. Выявлять до последнего человека. Иначе одного схватим, а остальные уйдут. Желаю успеха, господа. Хайль Гитлер!

Все вскочили, раздалось нестройное:

— Хайль Гитлер...

После совещания Ортынский зашел в кабинет к Чеклуеву. Тот, стоя спиной к двери, размахивал перед Слезовским руками и говорил, что разогнал бы половину агентов.

— Этот старый бездельник Гвоздик живет только для себя,— горячился Чеклуев.— На спекуляции зарабатывает каждый месяц до пятидесяти тысяч. Завел притон, пьянствует с девками, нигде не работает. Везет же дураку...

— И кто бы говорил? — перебил побледневший Ортынский. Следователь повернулся к нему.— Один мой дурной Гвоздик делает в десять раз больше, чем вы. Сами вы ни черта не стоите!

Леонид Гвоздик доносил Ортынскому о каждой мелочи не только на обывателей, но и на работников полиции. Притон, который он негласно содержал на Седьмой линии, давал ему и доход, и возможность выуживать информацию для СД. Там же Ортынский принимал своих агентов.

Руководитель четвертого отдела требовал от сотрудников заводить надежных осведомителей. Среди его личных агентов числилась, например, Лиля Бошкатова, женщина лет тридцати, с побитым оспой лицом. Перешла к Ортынскому от Шильникова, иногда ее принимал Граф. С февраля сорок третьего года по заданию СД Бошкатова стала работать переводчицей в концлагере на Стандарте.

Слезовский знал эту антипатичную, вечно намазанную и почему-то преуспевающую женщину. Были ли у нее крупные дела, неизвестно, однако на мелких и унизительных, как считал Михаил Иванович, руку она набила. Помнит, как Бошкатова, чуть не захлебываясь, докладывала о матери и дочери с Садового проспекта, спрятавших у себя на квартире одежду немецких солдат. Слезовский представил ее довольное лицо, жеманную улыбку, и ему сделалось не по себе.

Дело идет к развязке. Немцы теряют былую спесь и мощь, а советская страна, которую руководители рейха успели десятки раз похоронить, живет и так потрепала войска фюрера, что тем, пожалуй, теперь не до новых наступлений. «Нужно что-то предпринять,— подумал Слезовский.— Что-то сделать для своей реабилитации... Мария поможет мне. Я теперь знаю, кто ее муж».

Он после встречи со Шведовой навел справки о ней.

Видимо, просьба Марии найти арестованных была не случайной. А тут Щербаков проговорился: СД ищет крупного партизана, жена которого живет на Смолянке.

Михаил Иванович почти ежедневно слышал о советских разведчиках, парашютистах и диверсантах, просачивающихся в немецкий тыл, знал о диверсиях подпольщиков, имел сведения о том, что фашистская контрразведка вербует агентов в концлагерях, среди следователей СД и переводчиков для заброски в русский тыл. Все это привело его к мысли как можно скорее связаться с подпольем, оказать ему помощь. Первый шаг он уже сделал — выполнил просьбу Марии, и нужные люди оказались на свободе.

Он хотел немедленно разыскать Марию Анатольевну и пришел на Смолянку. В нерешительности остановился в дверях.

— Чего же ты стоишь на пороге? — спросила Шведова.— Проходи, садись... Я на минутку оставлю тебя.

Отправила свекровь с ребятами на улицу и, возвратясь, заговорила снова:

— Я еще не успела поблагодарить тебя за услугу. Извини, живем, сам знаешь как. Но в долгу мы не останемся.

— Зачем ты меня обижаешь? Неужели я пришел за этим? Не думай, что я так низко пал.

— Хотелось бы не думать. А сюда ты пришел напрасно...

— Но что я могу поделать с собой? — перебил Слезовский.— Мария, давай уедем отсюда. Все бросим и уедем. Будем жить спокойно вдали от этой страшной правды. У меня есть деньги. Заберем твоих детей. Я ведь люблю тебя.

— Если ты искренен, Михаил...

— Ты по-прежнему не веришь мне!

— Я хочу верить, потому и слушаю тебя,— ответила Мария Анатольевна и посмотрела ему в глаза.— Если ты искренен, то и я откровенно скажу тебе. Я не люблю тебя. Подумай сам, какое у нас будет семейное счастье? И еще: куда же мы сможем уехать или уйти от всенарод-ного горя? Где тот уголок, который ты мне предлагаешь? Вся земля обливается кровью и слезами. И последнее. Я дождусь своего мужа и готова терпеть любые муки, потому что люблю его и потому что у нас общие дети.

Она говорила тихо, но убежденно, а Слезовский все ниже и ниже наклонял голову. В нем не подымался протест, он понимал, что это правда. Сказал с волнением и робостью, будто боялся, что она немедленно выгонит его из комнаты:

— Муся, я все равно хочу помочь своим людям. Я знаю, что твой муж в городе. Ведь правда — он здесь?

Он не слыхал, как в столовую вошел Смоленко и стал на пороге. Правая рука в кармане, китель расстегнут. Высохий, суровый, он сверху вниз смотрел на сидящих друг против друга Слезовского и Марию Анатольевну.

— Знакомься, Жора,— сказала она, показывая рукой на гостя.— Это Михаил.— Обратилась к Слезовскому.— При нем можешь говорить все. Наш предыдущий разговор он узнает от меня. И помощь тебе окажет большую, чем я.

Смоленко молча сел.

— Это о нем шла речь,— снова сказала Мария Анатольевна.

— Ясно,— отозвался Жора.— Чего он хочет?

— Повтори, Михаил, свою просьбу.

— Я хочу,— начал Слезовский и проглотил слюну,— Я хочу содействовать Советской власти. Прошу Марию связать меня с лицами, которые борются против немцев. Получить задание.

— Задание могу дать я,— ответил Смоленко.— Притом, как говорится, не отходя от кассы. Вот.— Он полез в боковой карман кителя и вытащил небольшой сверток.— Здесь листовки. Вы должны лично распространить их в своем учреждении. Через два дня встретимся снова. С этой минуты ваш каждый шаг под наблюдением. Мы будем знать, как вы выполните поручение.

— Я иду на риск сознательно,— уже более уверенно сказал Слезовский.— Через два дня ждите...

— Стоп,— прервал Жора.— Здесь больше не показываться. Мы сами найдем вас.

Мария Анатольевна встретила мужа у Варнаковой.

— В самом фашистском кодле находится,— сказала она о Слезовском.— Этим нужно воспользоваться. Вспомни освобождение Борисова.

— А вдруг провокация? — спросил Шведов.— Чтобы выловить всю организацию, гитлеровцы как приманку выпустят и пять человек. И Жора поспешил с листовками. Я ему уже дал нагоняй.

- Милый мой, я ведь тоже хочу людям добра. Стараюсь ради них. Я почему-то верю Михаилу.

— Вот это меня и настораживает.

Мария Анатольевна заметила перемену в настроении мужа. Сердце подсказало ей, что он боится за их любовь, ревнует к Слезовскому. «Милый мой чудак»,— подумала она и заговорила снова:

— Саша, Михаил пригодится нам.

— Тебя могут расстрелять.

— Всех нас могут расстрелять. Разве мы не думали об этом, вступая на путь борьбы? Ты раньше всех можешь поплатиться жизнью. Так что же, я теперь начну тебя отговаривать?..

Александр Антонович дал согласие на встречу со Слезовским.

— Но скажи, чтобы с пустыми руками не приходил. Нам нужны фамилии агентов, которых готовят в советский тыл. Мы напали на след секретной части. По всем данным, она забрасывает шпионов.

О месте ее дислокации подпольщики узнали случайно, хотя о существовании таковой в Сталино Вербонолю сообщил Мужик. Это была разведывательно-шпионская группа фон Ниссе.

На Александровку для наблюдения за штабом «абвер-группы-304» послали Сергея. Он установил, что со двора ежедневно выезжает машина с какой-то аппаратурой.

— Еще там появляется наш давнишний приятель Юрочка-Курочка. Щербаков! — гневно сказал Сергей.

Решили сделать вылазку и захватить машину. Казалось, предусмотрели все: и скрытые подходы, и время нападения. Но выездная рация охранялась в степи тайными дозорами, и Вербоноль с товарищами нарвались на засаду. Были убиты Сергей и Степан по кличке Длинный, бежавший из лагеря сержант.

Андрей Андреевич плакал навзрыд.

— Ой, Сергей, Сергей. Что же я скажу в день нашей победы? — приговаривал огромный бородатый мужчина, ставший сразу беспомощным, как ребенок.— Это я виноват в твоей смерти.

Переживая вместе с Вербонолем потерю боевого товарища, никто не спросил, откуда Сергей родом, его фамилию.

Сообщение о связи Щербакова с разведывательно-шпионской группой фон Ниссе требовало немедленной встречи с Мужиком, и Вербоноль помнил об этом даже в горе. Шведов же попросил жену найти Слезовского и привести его.

— Пусть узнает у своего дружка Щербакова все возможное о шпионском гнезде,— сказал он.— И дай понять ему, что мы хорошо осведомлены о секретном центре в городе.

Первое задание Смоленко Слезовский выполнил наполовину. В самый последний момент у него дрогнуло сердце. Страх овладел им, и листовки он положил только в трех местах огромного здания СД. Остальные спрятал в туалетном бачке. Их обнаружил Граф. Внимательный к каждой мелочи, любящий порядок везде и во всем, он, как обычно, потянул за цепочку отлива и почувствовал, что она не идет вниз. «Не заложено ли там взрывное приспособление?» — со страхом подумал оберштурм-фюрер и кинулся было из туалета, чтобы срочно вызвать солдат. Но вовремя опомнился. «А вдруг просто зацепилась цепочка?». Он стал на унитаз, осторожно открыл крышку бачка и увидел сверток. Вытащил его, принес в кабинет и развернул... Граф не знал о других прокламациях, оставленных Слезовским. Они были кем-то забраны и утаены. Стоило признаться, как нашедшего обвинили бы в распространении большевистской пропаганды среди сотрудников гестапо. Ведь кто-то должен нести наказание.

Однако факт появления листовок взбесил оберштурм-фюрера. Он усмотрел в нем не только наглость, но и явную угрозу карательному органу. Сейчас важно обыграть случившееся так, чтобы дать понять, что у СД всевидящие глаза и всеслышащие уши, и прощупать всех сотрудников и тайных агентов, бывающих в гестапо.

В коридоре СД Граф увидел начальника овощторга Рыбникова. Инженер-пищевик, он с первых дней создания горуправы стал ее работником. Носился с различными прожектами, показывая готовность выслужиться перед оккупантами, но чем-то не угодил, и его назначили на должность директора овощторга. Однако зуд холуйства не давал покоя, и он принялся писать клеветнические «воспоминания» о советских порядках. Печатал их в «Донецком вестнике» под псевдонимом Виктор Горин, сочинил комедию «Сварливая мамаша». Ее приняли к постановке в театре «Варьете». Окрыленный автор состряпал еще одну клеветническую пьеску «Гибель таланта». Но ни та, ни другая не увидели света рампы. Военный советник Норушат даже в них усмотрел нечто такое, что не поднимало дух германских солдат.

Граф пригласил Рыбникова в кабинет. Неожиданно родилась идея: испытать директора овощторга, проделать с ним психологический опыт, ибо все-таки нужно выяснить, кто подбросил листовки в СД. Можно совершенно случайно напасть на след.

Граф расспросил Рыбникова о семейных делах, о работе, какой предвидится урожай овощей, и чем он порадует в нынешнем году читателей. Между прочим сказал:

— Большевики стали забрасывать к нам агентов. Но они сами приходят в СД. Не надеются на победу своей армии... Да, мы зимой отступали, чтобы сохранить свои силы. Советы зимней кампанией обескровлены. Мы с вами станем свидетелями краха Советов.

Оберштурмфюрер встал из-за стола, прошел мимо Рыбникова к двери, возвратился. Тот повел за ним взглядом: «Что он от меня хочет? Разговор завел неспроста».

Граф открыл папку, лежавшую на столе, взял листок и подал Рыбникову. Тот, к своему ужасу, узнал прокламацию партизан. «Не подозревает ли он меня?» — обожгла мозг страшная догадка. Быстро пробежал по строкам — в них призыв к населению вступать в партизанские отряды, срывать мероприятия оккупантов.

— Не встречались ли вам такие листовки, Алексей Прокофьевич? — спросил гестаповец.

— Откуда? Где им взяться? — проговорил Рыбников, наконец справившись с волнением.

— Я это и предполагал,-— отозвался оберштурмфюрер и опустился в кресло. Легко постукивая пальцем по столу, заговорил снова: — Те, кто должен расклеивать листовки, приносит их ко мне. Видите, не на заборе висят, а у меня в папке лежат...

Во второй половине дня, когда Слезовский шел с работы по Первой линии, с ним поравнялась Мария Анатольевна и попросила следовать за ней. Михаил Иванович на миг растерялся, но, вспомнив о конспирации, успокоился. Метрах в ста позади шел Смоленко.

Шведов ожидал Слезовского в полузатемненной комнате, стоя спиной к окну.

— Надеюсь, вам передали нашу просьбу,— сказал он.— Но прежде — как с листовками? И честно.

— Понимаете,— неуверенно проговорил Михаил Иванович, почувствовав над собой власть незнакомца.

— Я слушаю.

— Успел оставить несколько штук на видных местах. Остальные попали к Графу.

— Вас подозревают?

— Нет.

— Ну что ж, прекрасно... Значит, у Графа. Так чем вы можете нам помочь?

— Непосредственного доступа в организацию Ниссе я не имею,— сказал Слезовский.— Кстати, его называют Борисом Петровичем. С ним близок наш следователь Щербаков. Он хвалился мне, что в Москве успешно действует шпион по имени Заксекекиндар.

— Заксекскиндер,— тихо повторил Шведов.

— Да, он назвал эту фамилию. Вот пока все, что я выяснил.

— Для начала неплохо. Да, а теперь вам второе задание. Умно избавить город от инспекторов Смоляниновского участка полиции Васютина и Дроздова. Вплоть до физического уничтожения.

— Но...

— Используйте служебное положение,— перебил командир,— И мы окончательно поверим вам.

(7)

Ломоносов и Дмитриев перешли в подчинение Шведова, выполняли его поручения и приказы. С наступлением тепла вырыли убежище неподалеку от пруда и тщательно замаскировали его. Там же охотились на офицеров. Пистолеты приносили на квартиру Марии Анатольевны. Последний раз принесли оружие, когда дома был Смоленко. Отдали пистолеты и попросили у него гранат.

— Нужно кое с кем рассчитаться,— сказал Дмитриев.

Заданий командира им казалось мало, и они решили уничтожить коменданта концлагеря. Устроили в разрушенном здании засаду и стали ждать. Комендантский «оппель» на большой скорости мчался по шоссе. Женя бросил гранату, но она разорвалась позади машины. Немцы открыли по развалинам огонь. Прострелили Ломоносову руку и щеку. Он упал с балки перекрытия на кирпич и потерял сознание. Его схватили и отправили в СД. Следователь бил по ранам плеткой и спрашивал, где прячется напарник.

— На Втором пруду,— проговорил Гриша, уже не в силах терпеть невыносимую боль.

— Где вы взяли гранату? Ну!

Ломоносов молчал, он закрыл глаза, руки висели безжизненно, плетка со свистом опустилась ему на голову. Конвульсия прошла по всему телу.

— На Смолянке,— прошептал он.

— Адрес! Какой адрес? — закричал следователь.

— Не... Не знаю.

— А показать можешь?

— Да...

Его посадили в машину и повезли на Смолянку в половине девятого утра, 27 мая. В тот же самый час Шведов и Покусай пришли к Марии Анатольевне на встречу со Слезовским. Только он появился в комнате, как из-за угла переулка выехала крытая машина с жандармами. Слезовский побледнел и затрясся. Подпольщики выхватили пистолеты.

— Скажи спасибо, что здесь женщины и дети,— гневно проговорил Александр Антонович.— Но тебе все равно не жить.

— Это какое-то совпадение,— срывающимся голосом ответил Слезовский.— Клянусь...

Но Шведов и Покусай уже были в другой комнате. Через окно выскочили во двор и ушли в балку. Стали наблюдать за машиной. Она остановилась посредине улицы, но из нее никто не выходил. Минуты через три заурчал мотор, и грузовик скрылся за углом.

В кузове лежал без сознания Ломоносов. Его возили по Смолянке и требовали показать дом, где он брал гранаты. Но Ломоносов никак не мог его вспомнить. Наконец неуверенно показал на длинный из красного кирпича угловой дом. Следователь ударил раненого в грудь, и тот потерял сознание. Его тормошили, шлепали по щекам, но привести в чувство не смогли. Потому машина и и отъехала от дома.

Подпольщики вышли из укрытия и забежали в квартиру. Нужно было рассчитаться со Слезовским. В недолгом разговоре с ним не заметили, как во двор вошли полицейские. Шведов и Покусай оказались в западне. Иван взвел пистолет. Командир схватил его за руку и потащил на кухню. «Отстреливаться нельзя,— подумал он.— Уничтожат семью. Провалим отряд»...

Слезовский вышел в коридор и столкнулся с начальником полицейского участка. Загородил ему дорогу и и спросил:

— В чем дело?

— Мне нужно узнать, кто здесь живет.

— С кем имею честь разговаривать? — спросил Слезовский.

— Сначала сами скажите, кто вы такой? — возмутился начальник.

— Извольте,— ответил Слезовский и вынул удостоверение.

— А я начальник полиции Амелькин. Я должен осмотреть квартиру.

О яме, сделанной на кухне, Слезовский, конечно, ничего не знал, но чутье подсказало ему, что укрытие должно быть. Во всяком случае, пока он будет торговаться здесь, подпольщики или уйдут, или спрячутся.

Шведов и Покусай залезли в яму. Мария Анатольевна и Надя поставили на место стол и рядом положили половик.

Амелькин зашел в столовую, открыл шкаф, заглянул за тумбочку, обшарил все углы в спальне, постоял на пороге полупустой кухни и, ничего не сказав, вышел во двор. Забрал полицейских и направился в участок.

Шведов и Покусай немедленно покинули квартиру. Минут через двадцать ушли к трамвайной остановке Мария Анатольевна, Надя и Слезовский.

Амелькин из участка позвонил в СД Ортынскому и доложил, что в подозреваемом доме находился Слезовский. Начальник агентурного отдела приказал арестовать его...

Трамвая все не было. Слезовский нервничал, не стоял на одном месте. Неожиданно к нему подъехали на велосипедах три человека, сошли с машин и тихо приказали следовать вместе с ними.

Мария Анатольевна и Надя нашли Александра Антоновича часа через три на Смолгоре в квартире Тяпкиной. Сказали об аресте Слезовского.

В это время в СД привели в сознание Ломоносова. Он ответил на все вопросы. В доме, к которому они подъезжали утром, он видел женщину по имени Мария, она познакомила его и Дмитриева с парнем Жорой. Он дал гранаты. Но о признании обессиленного, окровавленного Ломоносова подпольщики далее не подозревали. Шведов и его жена посчитали провокатором Слезовского, а его арест — обычной маскировкой гестаповцев.

Мария Анатольевна и Надя пошли на Смолянку. Необходимо было еще предупредить Смоленко и увести из дому детей. Не доходя до своего дома, они увидели во дворе полицейских и в нерешительности останови-лись. Их заметил пятилетний Толик. Он схватил дребезжащую коляску, разогнал ее и, упав животом на сиденье, поехал в сторону матери. Потом развернулся, опять лег на коляску и замахал ручонками, подавая знак уходить.

— Давай, словно чужие, пройдем мимо,— предложила старшая сестра.

— Давай,— упавшим голосом ответила Надя.

Во дворе на скамейке сидела свекровь и держала на коленях Валерика. Рядом с ними стоял полицейский. Другой был в коридоре, а третий — в комнате. Мария Анатольевна взяла за руку сестру и приказала:

— Немедленно уходи. Тебя арестуют, если покажешься на глаза.

— А как же ты? Что ты надумала?

— Выслушай меня и передай Саше. Только не раскисай. Могут забрать детей и маму. Они погибнут. Мама уже старенькая и вдруг не вынесет пыток. Расскажет про Сашу и Жору. Про всех, кого видела у нас. А я вынесу... Дети останутся, и ты будешь жива. А может, все обойдется. Да, да, обойдется... Ну, ступай.

Надя спустилась к балке и бросилась бегом в город. Только теперь она поняла страшный смысл сестриных слов, но бессильная чем-либо помочь Мусе, ее детям, упала на траву и забилась в рыданиях...

Мария Анатольевна решительно вошла во двор и направилась к матери. Взяла на руки Валерика и прижала к себе.

К ним подскочил полицейский. Из дому вышли еще двое, вырвали из рук Шведовой ребенка. Он заплакал. Толик стоял возле бабушки, насупившийся, похожий на отца покатым лбом, черными глазами, упрямой складкой у рта.

Марию Анатольевну привели в участок. Здесь уже сидели Слезовский и Смоленко. Последнего взяли на работе. К матери пришел молодой человек, попросил позвать своего лучшего друга Жору. Старуха сказала, что их квартирант работает в немецком гараже, и показала, как его найти.

На следующее утро арестованных отвезли в СД. Посадили в разные комнаты. Через три часа Марию Анатольевну вызвали на допрос. Мимо провели избитого, в разорванной рубашке Жору. Ее поставили перед следователем-немцем. За пишущей машинкой сидел переводчик.

— Где находится Шведов?

— Со Шведовым я не живу с мая сорок второго года,— ответила она.— Где он сейчас — не знаю.

— Кто ваши знакомые?

— Мои знакомые — базар и деревня. Хожу, меняю. Нужно чем-то кормить детей.

— А кто такой Слезовский? — выкрикнул немец.

— Мой бывший муж. С ним я не виделась девять лет.

— А Смоленко?

— Мой квартирант.

— Вон! — не сдержав раздражения, сказал гестаповец и показал на дверь. Ответы Марии Анатольевны совпадали с теми, которые дали Слезовский и Смоленко.

Ее повели в комнату по соседству со следственной. На допрос взяли Слезовского. Через стенку донесся крик и стук кулака по столу. Потом наступила тишина. Бесконечно долгая и подозрительная, она встревожила подпольщицу. «Неужели признался? — подумала Мария Анатольевна.—И все равно — только отрицание. Так учил Саша».

Наконец ввели Слезовского. Он сел рядом, опустил голову. Никаких следов от побоев.

— Не отпирайся... Они все знают,— прошептал он одними губами.

— Ты рассказал? — еле сдерживая себя, спросила она. Слезовский отрицательно качнул головой.

— Гришка.

Но спросить, кто такой Гришка, она не успела. Солдат опять забрал ее к следователю. Те же три вопроса и те же ответы. Немец вскочил со стула, подошел к шкафу, вытащил резиновый шланг. Приказал солдату положить арестованную на длинную скамью, стоявшую у стены. Переводчик и солдат привязали ее руки и ноги к скамье... Она слышала пять-шесть первых ударов. Очнулась в луже воды, в комнате, откуда уводили к следователю. Через час — опять допрос.

— Будешь говорить правду, партизанская тварь? — уже закричал переводчик.

— Я сказала все,— ответила Мария Анатольевна распухшими губами и облизала их. Больно повернуть язык. В голове железный гул.

Следователь указал на табуретку, и ее усадили.

— Ладно, мы сейчас тебя проверим,— зло сказал переводчик. Он открыл двери и махнул рукой.

Появление Ломоносова было настолько неожиданным для Марии Анатольевны, что у нее на какое-то время притупилось ощущение боли. Из его простреленной щеки сочилась кровь и густыми каплями срывалась на рубашку. Подернутыми дымкой глазами он смотрел на женщину и не узнавал ее.

— Это она? — спросил следователь.

— Не знаю,— с трудом ответил раненый.

— А ты его знаешь? — обратился немец к Шведовой.

— Первый раз вижу.

— Что ты делал с Дмитриевым в ее доме?

— Брал гранаты у Жорки...

— Кого ты еще знаешь, Ломоносов?

— Сашку.

— Кто он такой?

— Наверное, командир...

Их снова стали хлестать резиновыми шлангами. Мария Анатольевна потеряла сознание. Ее отлили водой. Она открыла глаза и увидела Слезовского.

— ...Моя бывшая жена,— говорил он.— Потому и заходил иногда. Видел ее однажды с некоей Тоней. Кто такая — еще не установил. Один раз видел ее квартиранта.

— А мужа? — перебил следователь.

— О нем слыхал. Якобы бежал из полиции.

Привели Смоленко. Он, как и Мария Анатольевна, на все вопросы отвечал отрицательно.

— Лишь один раз видел этого,— проговорил Жора, показывая на Слезовского.

Поведение Смоленко на допросе придало ей силы, и она поняла, что вынесет все пытки. Они, не сговариваясь, показывают одинаково.

Через день снова свели вместе Марию Анатольевну, Жору, Ломоносова, а вместо Слезовского четвертый был Дмитриев. Перед этим Ломоносова и Дмитриева допрашивали порознь. На очной ставке с ребятами Мария Анатольевна и Смоленко отрицали знакомство с ними... Следователь сменил шланг на резиновую тонкую плетку со стальным тросом внутри. После нескольких ударов женщина потеряла сознание. На нее плеснули водой, но она не приходила в себя. Вылили полное ведро, однако тело оставалось бездыханным. Вызвали врача. Он прослушал сердце и сказал:

— Если нужна как свидетель, то больше не трогайте...

Слезовского освободили. С ним беседовал Граф. Сотрудник повторил то же, что и на следствии. О делах подпольщиков ничего не успел узнать, хотел выяснить сам и доложить.

— Я любил Марию,— сказал он.— Старое снова заговорило. Думал, верну прошлое. Может, здесь и была ошибка.

— Понимаю,— ответил Граф, криво улыбнувшись.— Кажется, красива?

— Для меня — единственная.

— А муж ее в городе? Как вы его назвали?

— Александр Шведов.

Гестаповец сделал пометку в блокноте.

— Ну что же, превосходно. А вы Шведова знали?

— Встречал задолго до войны,— соврал Слезовский.

— Ступайте и продолжайте работать.

— Рад стараться, господин оберштурмфюрер. Граф вызвал к себе Ортынского, спросил:

— Вам знакома фамилия Шведов? Кто он?

— Некоторые агенты доносили, что видели Шведова в городе. Говорят, отец его политкаторжанин, сам он коммунист. Был случай, когда наш человек указал на Шведова. Полиция проверила документы — оказался не он.

— Установите слежку за квартирой его жены. Там осталась их мать. Нападете на след Шведова — сразу не берите. Если он крупная птица, то за ним потянется хвост,— сказал оберштурмфюрер.— Насколько я понял тактику борьбы коммунистов, то у них важна не только голова, но и хвосты. Большевики, думается, даже сознательно идут на жертвы, выдавая себя за руководителей, чтобы отвести удар от остальных... Следите, Ортынский. А с женой Шведова я хотел бы поговорить сам.

— Она сидит в нашем подвале. Но, господин...

— Избита? — прервал Граф. Ортынский кивнул головой.

— Я не переношу крови, а тут еще женщина,— сказал гестаповец.

...Он сел напротив Марии Анатольевны на подставленный стул. Кивнул переводчику, и тот вышел. Откинувшись на спинку, Граф долго рассматривал арестованную. Под глазами — синие круги, слева от виска багровая полоска от плетки. Руки опущены. Кофточка выстирана, но рыжие пятна от крови остались.

— У вас, наверное, есть дети? — спросил он, прервав затянувшееся молчание.

— Вы отняли у них мать,— ответила Мария Анатольевна.

— Я буду рад, если случай с вами — ошибка.

— А тех, кто ошибся, тоже будут катовать, как меня? — спросила она, глядя в упор на гестаповца.

— Понимаете, война,— проговорил он и поднялся со стула.

— Почему же вы не на фронте? И не стыдно? Беззащитной женщины испугались. Здоровилы. Вяжете по рукам и ногам и хлещете то кнутом, то шлангом. Эх вы...

— Мы желаем вашему народу счастья,— сказал Граф.— Но партизаны не дают спокойно довести до конца дело освобождения вашей родины от большевистского ига.

— А при чем тут я? Ну и бейтесь с большевиками.

— Мне доложили, что вы партизанка.

— А еще о чем вам доложили? — с вызовом спросила она.

Оберштурмфюрер остановился напротив Марии Анатольевны и вновь стал рассматривать ее. «Нет, на фанатичку не похожа,— подумал он.— Неужели схватили невинную? Жаль, конечно». Но тут же выругал себя за нахлынувшее сердоболие. Определенно, у него сдают нервы. Шел к арестованной, чтобы разжалобить ее, мать двоих детей, а получилось наоборот. Даже эта маленькая женщина показывает ему пример выдержки.

По дороге домой Граф вдруг подумал о детях Марии Анатольевны и решил повидать их дети всегда непосредственны и откровенны. Он позвонил Ортынскому и спросил адрес арестованной.

— Адреса нет,— ответил тот.— Но следователь Щербаков знает, где ее дом...

Мать Шведова сидела во дворе с Валериком. Толик возился у калитки с коляской Граф подошел к нему и присел на корточки.

— Ну что — не получается автомобиль? — спросил он.

Мальчик выпрямился, посмотрел на рыжего незнакомца в черной шляпе и сказал:

— Какой автомобиль? Просто коляска.

— Коляска, говоришь... А как тебя зовут?

— Толик.

— Толик Иванов?

— Нет, Толик Шведов,— проговорил мальчик.

— Так вот ты где! А у меня для тебя машина приготовлена. Если бы я знал, что встречу тебя, захватил бы,— сказал Граф Полез в карман и достал горсть конфет.— Но ничего, пока я подарю шоколадки.

У Толика загорелись глаза, он облизал губы. Голодный мальчик, не знавший вкуса настоящего хлеба, протянул ручонку к конфетам.

— Ну конечно, они будут твоими. Но прежде мне нужно увидеть твоего папу. Он дома? — спросил Граф.

Толик словно не слыхал вопроса и тянулся к конфетам, но оберштурмфюрер положил их снова в карман.

— Э, так нечестно. Скажешь, где твой папа, и получишь подарок. Мне так нужен твой папа. Я ему скажу, чтобы он пришел и забрал у меня машину для тебя и твоего братика.

— Мой папа на фронте! — выкрикнул мальчик.— Мой папа на фронте! — еще громче повторил он.

С досады гестаповец сильно ударил ребенка по лицу. Толи к заплакал и побежал к бабушке.

Шведов прекрасно понимал, что, даже не доказав вины Марии, гестаповцы будут держать ее в тюрьме как заложницу. Слезовский, конечно, назвал его имя. Да и Васютин знал о нем. Нужно, как никогда, активизировать борьбу. Ведь по логике карателей, если муж Шведовой — партизан, руководитель, он должен уйти из города, скрыться. Александр Антонович посоветовался с товарищами и остался на месте.

Установить связь с Марией Анатольевной пока не удалось. Попытка Стояновской узнать о ней хоть что-нибудь закончилась неудачей.

Тихонов и Покусай поочередно сопровождали по городу командира. Он познакомил Григория с Власовым, а тот, в свою очередь, привел Шведова к инженеру-химику Лидии Яковлевне Кузнецовой. У нее произошла встреча Александра Антоновича с супругами Иваном и Галиной Дьяковыми. Через некоторое время Дьякова познакомила его с Валентиной Татько. Она работала на коксохимзаводе, знала о существовании подпольной группы на Петровке. Шведов поручил ей выяснить, чем располагают петровские подпольщики.

Второго июня Августа Гавриловна встретила Александра Антоновича на Стандарте. Показала ему листовку, напечатанную Чистяковой, и спросила:

— Когда же я пойду на советскую сторону? Озабоченный последними событиями, он не мог ответить ей конкретно и попросил:

— Назначьте мне встречу на завтра. Я должен посоветоваться.

— Вот вам адрес: Оборонная, восемнадцать. Я буду ждать.

Богоявленской он доверился сразу, но случай со Слезовским заставил быть осторожнее. Действительно ли у нее есть средства для размножения листовок? Для проверки нужно передать текст прокламации. Придя к Варнаковой, он сразу засел за работу. Мысленно повторял каждую фразу: «Дорогие братья и сестры временно оккупированных районов! Не больно ли вам смотреть, как остервенелые фашистские банды свирепствуют на нашей земле, подвергая разграблению наши села и города?.. Глумясь над личностью нашего гражданина, эти варвары превращают вас в бесправных рабов. Сотнями тысяч угоняют они ваших детей на гитлеровскую каторгу, на бесчеловечную эксплуатацию для достижения своих гнусных целей — порабощения нашей Родины. Но не бывать этому!

Бешеный зверь уже получил смертельную рану. Теперь только остается добить истекающую кровью гадину. Оказывайте помощь героической Красной Армии, стремящейся к быстрейшему освобождению вас от немецко-фашистского ига. Помогайте активно действующим в тылу врага партизанам, наносите ущерб всяким предприятиям гитлеровских головорезов.

Не забывайте, что обильно пролитая кровь наших братьев и отцов призывает к мщению! Будьте готовы в любую минуту к активной вооруженной борьбе, к нанесению последнего удара издыхающей гадине, к славным победам и любым жертвам во имя спасения Родины! Июнь 1943 года. Донбасс».

Он поднял голову от мелко исписанного листка. Долго смотрел в одну точку за окном, словно видел где-то далеко-далеко чистое небо и яркое солнце.

На рассвете Шведов ушел на шахту «Пролетар», позавтракал у Новикова и вместе с ним отправился на Стандарт. Богоявленская ждала его у Шаповаловой. Мария Ивановна познакомилась с гостями и вышла де-журить на улицу.

— Я хотел бы с вами посоветоваться, Августа. У меня есть текст листовки. Вот послушайте,— предложил Александр Антонович и прочел его, слегка волнуясь.

— Я бы первая подписалась под таким воззванием,— сказала она.

— А вы сможете размножить его на машинке?

— Конечно.

— Спасибо... Теперь о переправке через фронт. Мы вам приготовим документы на немецком языке для беспрепятственного прохода к фронту. Паспорт у вас в порядке?

— Да, только на имя Дубиной Серафимы Власовны. Сделали ребята, которых я вам передала. К слову, где они? Я потеряла их след.

— Выполнили несколько заданий. Достали оружие. Но последнее время я их тоже не вижу.

— Надеюсь, появятся... Я и в Макеевке знаю людей, бежавших из плена. Могут помочь оружием. Меня снабдили заряженным диском.

— Связаться с ними можно?

— Да.

— С вами пойдет Дмитрий. Я должен быть в Сталине, — сказал командир. Его лицо было серым, глаза воспалены.

— Вы больны? — спросила Богоявленская.

— Нет, нет... Итак, вы печатаете листовку, знакомите Дмитрия с макеевскими товарищами, ровно через месяц я вручаю вам документы.

Богоявленская и Новиков ушли в Макеевку, а он отправился на пристанционный поселок к Мельниковым за динамитом. Разработан план взрыва железной дороги между Долей и Мандрыкино. Взрывчатка есть, а запалы достать пока не смогли.

Татьяна Аристарховна встретила гостя вопросом:

— Что с вами? Вы так осунулись.

— Да и вы не лучше выглядите,— ответил он.

— У нас горе. Коля потерял второго сына, Толика,— сказала Мельникова.— Это его дети от первой жены. Константин погиб в начале войны под Житомиром, а Толя...— Она не договорила и заплакала.

Анатолия Мельникова обвинили в краже, посадили в лагерь на Донской стороне. Здесь парнишка сагитировал сверстников бежать, но его выдал провокатор. Толика перед строем поставили на колени и застрелили в затылок.

— Скрыть от Николая Семеновича смерть сына мы не смогли,— сказала Татьяна Аристарховна.— Он плакал. А потом собрался с силами и заявил: «Хватит слез. Надо мстить за старшего сына и за второго. За всех погибших людей».

— Мстить беспощадно,— проговорил глухо Александр Антонович. Немного помолчал и как бы самому себе сказал: — А мою Мусю немцы схватили.

— Боже! —испуганно воскликнула Татьяна Аристарховна.

— Подозреваю одного человека. Мы с ним еще рассчитаемся... Передайте Николаю Семеновичу мое дружеское сочувствие. Все мы должны быть твердыми.

От Мельниковых он пошел на базар. Июньское солнце стояло в зените. Александр Антонович снял парусиновый пиджак и перебросил его через плечо. Обмахивая лицо кепкой, неторопливо шагал по пыльной привокзальной улице. Он до сих пор не получил ни одной весточки от жены. «Кто же все-таки выдал Мусю и Жору? Уже две недели как арестованы, а не видно, чтобы гестаповцы предпринимали какие-то шаги для поисков других подпольщиков. Что они затевают?» В раздумье не заме-тил, как оказался возле ларька Прилуцкого. Узнал у него, что Доронцов регулярно забирает динамит и листовки, а Матвиенко приносит документы.

Натянул на голову кепку и зашагал в сторону вокзала. В доме Брущенко, который стоял у железной дороги, назначена встреча с Нестеренко... Железнодорожники использовали любую возможность, чтобы помешать продвижению грузов на восток. Машинисты носили в карманах мешочки с песком. Сыпали его в буксы, когда проходили мимо вагонов, во время ремонта паровозов или при смазке их на канаве.

Нестеренко, работая дежурным по станции Передача, в течение нескольких дней не включал в состав платформу с пушками. Сытник, проезжая ночью мимо двух платформ со снарядами, винтовками и мотоциклами, переложенными соломой, бросил в них зажженную паклю... Отчаянный народ железнодорожники. То перекинут стрелку — и вагон идет в тупик. То в стрелку заложат камень или костыль — и вагон сходит с рельсов. Взбешенным немцам машинисты говорили, что аварии происходят из-за недоброкачественной колеи. Ее-де перестилали зимой, в спешке. Но оккупанты все меньше верили объяснениям, понаставили на стрелках, блоках, в депо полицаев и жандармов. Подпольщики вышли на диверсии за пределы станции. По ночам замыкали телефонные кабели, связывающие Сталино и Ясиноватую. Связь между станциями прерывалась. А в результате составы простаивали на путях в ожидании разрешения на отправку. Но этого мало... Своими соображениями командир поделился с Нестеренко.

— Нужно бы на месте дезорганизовать работу. Здесь взрывчатку не подложишь.

— А если паспорта на вагонах переклеивать? — предложил Нестеренко.— Во время дежурства я попробую.

— Что это даст?

— Груз для фронта пойдет в город.

— Годится и такое. Все годится, что мешает врагу. От железнодорожников Шведов пошел на Рутченко-во. В сквере химиков его ждал Власов.

— Приемник, что ты принес, установлен и работает,— доложил он.— Цистерны к взрыву готовы. Твой динамит заложен, провода подведены. Филатов замкнул трансформатор. Бездействует... А теперь пошли. Дюбаша тебя ждет у Кузнецовой.

Люба Константинова еще до войны работала в парикмахерской Рутченковского коксохимзавода. Постоянным ее клиентом был Власов. Не закрылась парикмахерская и во время оккупации. В минувшем году в нее заглянул Андрей Демьянович и без обиняков сказал:

— Хочу в твоем заведении встретиться с друзьями. Не против?

— Ну что вы? — ответила она, смутившись.

Со временем Андрей Демьянович стал рассказывать Любе о событиях на фронте, приносить листовки, которые она раздавала тем, кому доверяла.

Весной в Рутченково расположился добровольческий туркестанский батальон. Врач санчасти Аминов и рядовой Рафиков захаживали к Любе. Девушке удалось вызвать новых клиентов на откровенный разговор. Они признались, что в батальоне оказались случайно и хотели бы бежать. Константинова сообщила о них Андрею Демьяновичу. Тот встретился с Аминовым и Рафиковым, расспросил о настроении в батальоне и проинформировал обо всем Шведова. Командир порекомендовал пере-давать добровольцам листовки. Одну специально написал для них сам.

Спустя полмесяца Андрей Демьянович познакомил командира с Любой, представил ему добровольцев.

— Чем вы можете помочь подпольщикам? — спросил Шведов.

— У нас есть оружие и медикаменты.

— Неплохо. Их необходимо постепенно передавать из батальона и хранить в надежном месте. Об этом позаботятся наши люди. А как листовки, действуют? — опросил Александр Антонович.

— Побольше бы их.

— Будем снабжать регулярно. Батальон нужно повернуть против немцев.

— Думаю, что мы сделаем это,— пообещал Аминов. Но среди добровольцев вели агитацию не только его товарищи.

При размещении батальона из большого жилого дома выселили несколько семей, в том числе семью Пономаренко. Надя с родителями перешла в соседний домик. Однажды она увидела в руках рядового Даяна Мурзина книгу Фурманова, в другой раз услыхала, как он насвистывал мотив «Катюши» и «Если завтра война». А застав его за томиком стихов Маяковского, удивленно спросила:

— Вы немецкий солдат, а читаете советских писателей?

— Ошибаетесь,— ответил Мурзин.— На мне лишь форма не наша.

Его откровенность еще больше удивила девушку, она стала с ним встречаться чаще. Если бы Надя знала, что солдат — советский разведчик! Он был заслан в батальон для его разложения. Туркестанцы несли охранную службу на железной дороге от Волновахи до Иловайска. Около 150 человек во главе с капитаном Курамысовым размещались в Рутченково.

Надя из окна видела, как немецкие инструкторы издеваются над солдатами, бьют их во время строевых занятий.

— И вы все это терпите? — спросила она Мурзина.— Бесхребетные какие-то.

— В батальоне многие ненавидят немцев,— ответил Юрий, как он отрекомендовался при знакомстве.— Но здесь нет лесов, бежать некуда. И никого из своих не слышно.

— Неправда! — возразила девушка.— Вы недавно прибыли и ничего не знаете. У нас есть подпольщики!

— Ловлю вас на слове,— прошептал Мурзин.— Сведите меня с кем-нибудь.

— Вы что — маленький? — спросила Надя.— Откуда я их знаю?

Она испугалась. Вдруг Мурзин провокатор? Девушка рассказала о нем Власову, тот упрекнул ее в беспечности и на свидание с Мурзиным не дал согласия. А Надю тянуло к нему. Не хотела отпугивать парня, на свой риск сказала:

— Одного подпольщика я знаю, но сейчас его нет в городе.

Неожиданно батальон отправили в Иловайск.

Мурзин оттуда через Аминова передал письмо Пономаренко. Надя ответила. Завязалась переписка. О ней девушка доложила Власову. А Люба Константинова сказала, что приезжал Рафиков. Обещал наведаться в сле-дующее воскресенье...

— Так что связь с батальоном не прервалась,— сказал Власов командиру.

С Рутченково по железнодорожному полотну Шведов пошел в сторону Смолгоры. Давно не виделся с Кихтенко.

Александр Данилович прятался в подвале, и Шведов попросил Тяпкину позвать его.

— Что с тобой? — спросил он.— На тебе лица нет.

— Нужно уходить,— сказал Кихтенко.— Меня кто-то выдал... Посиди один, я принесу деньги. Пятьдесят тысяч собрал.

Он возвратился с пятью пачками купюр и стал рассказывать:

— Вчера шеф станции Сталино-штадт приказал явиться к нему. А переводчица мне шепнула, что на меня подали заявление. На станцию я пошел на два часа раньше. Вижу, с ясиноватским поездом прибыли гестаповцы. Когда они уехали, я зашел к шефу. Он кричать: почему опоздал? Позвал моего сменщика немца Бергэрда, дал ему пакет и что-то сказал. До этого Бергард продавал мне пистолеты. По-русски он понимает. Я спросил, что надумал шеф. «Отправят в гестапо»,— ответил он. В общем, мы договорились, чтобы ему не попало, он пойдет пить воду, а я сбегу... Закончилась моя служба у немцев.

— Жаль. Службу ты нес отлично, понятно, для нас. Но ты еще послужишь общему делу. Документы целы?

— При мне.

— Бери для маскировки сына и отправляйся в Джан-кой. Улица Садовая, второй дом с краю по нечетной стороне. Спросишь сапожника, скажешь, что прибыл от Гавриленко. Нужно отремонтировать ботинки, подошвы поизносились. Узнаешь у него: есть ли человек для связи. Он скажет, как дальше поступать. Торопись.

О ни обнялись... Шведов пошел на Пионерскую улицу. Тихонов встретил его на пороге дома. Александр Антонович обхватил товарища за плечи, прижал к себе:

— Жив-здоров? Чем занимаешься?

— Ты же сам дал задание,— ответил Григорий.— Легче фрица протащить через игольное ушко, нежели печать сделать.

— А-а! Ну и как, получается?

— Уже получилось. Погляди,— сказал Тихонов и открыл ящик стола. Вытащил пачку небольших продолговатых бумажек с немецким текстом и орлом на круглой печати.— А это оригинал. Сравни.

— Они же одинаковые! — воскликнул командир.— У тебя золотые руки.

— Я лишь теперь стал понимать суть подпольной борьбы. Какое терпение нужно, сколько воли требуется! Пацаном читал книги про большевистское подполье, и не доходила до меня его повседневная трудность. Может, через эти печати понял.

— Дореволюционное подполье и наше, конечно, родственны,— сказал Шведов.— Главное в них — борьба за свободу. Но формы этой борьбы изменились, ибо условия совершенно разные. Люди оккупированных областей оказались в ловушке. Не пойдешь работать на немцев — подохнешь с голоду или окажешься рабом в Германии, в лучшем случае — в местном лагере. В тюрьмах стреляют, в лагерях морят голодом. Ты посмотри, сколько их в городе: на Стандарте — центральный концлагерь для пленных, возле шахты 10-бис — чуть поменьше, филиалы — на шахтах Рутченково, Ветки, Буденновки, огромный лагерь на Донской стороне, еще больший — на Петровке, для коммунистов и советского актива. Тюрьма в одиннадцатой школе, застенки гестапо на Третьей линии, на Школьном проспекте, в двух зданиях на Первой, страшные пытки в стенах тайной полевой полиции, камеры в полицейских участках.

Он замолчал. Потер ладонями виски и тихо проговорил:

— Сильно устаю. Много приходится ходить, и в желудке сосет.

Бросил взгляд на стопку документов, полистал их, разгладил рукой.

— Такое богатство!.. Ты хоть знаешь, какие документы приготовил?

— Девочки перевели. Право на проезд по железной дороге. Ценная бумага. Особенно после немецкого приказа не подходить близко к железной дороге гражданским лицам. Читал в газете?

— Читал,— ответил Александр Антонович и вдруг оживился.— Вот и прокачусь я в сторону Иловайска. Попробуем там пугнуть фашистов.

Положил бланки в карман парусинового костюма. Из другого достал трубку и кисет, развязал его, но вместо махорки вытащил небольшой листок бумаги.

— Погляди-ка сюда,— попросил он.— Видишь, две фамилии?

— Заксекскиндер... Ивочкин,— прочел Тихонов. ~ Кто это?

— Шпионы. Их забросили в тыл Красной Армии.

— Откуда тебе известно?

— Передал Слезовский,— ответил Шведов.— Первую лично мне, а вторую через Марию. Я в свое время уже сообщал о двух шпионах. Их поймали в Москве.

— Так у тебя кто-то действует здесь? Неужели на Александровке, в том доме?

— Не обижайся, Гриша, если бы даже действовали, и то не сказал бы. А фамилии передал давно, когда первый раз был в тылу.

— А ты разве?..— неуверенно спросил Тихонов и замолчал.

— Да, еще в сорок первом. Тогда благополучно перешел фронт, и меня снова забросили.

— Надо же! А Слезовский — он кто?

— Первый муж Марии... Работает в гестапо.

— Что?! — выкрикнул Тихонов и вскочил со стула.— Он связан с нашей группой?

— Пытался связаться... Марию и Жору арестовали. Григорий схватил Шведова за плечи и сильно встряхнул его.

— Да ты в своем уме? За тобой, возможно, следят, а ты разгуливаешь по городу!

— За себя боишься? — спросил командир спокойно и поднял чуть прищуренные глаза.

— Не за себя, а за всех!

— Успокойся, Гриша. Необходимо обсудить кое-что... Мария пошла на риск. Связалась со Слезовским, хотя этого добивался он. Слушай внимательно. Ему Жора дал прокламации. Их, правда не все, Слезовский рассовал в здании гестапо. Назвал фамилии шпионов. При встрече я ему поручил убрать Васютина и Дроздова. Вскоре он пришел на Смолянку к Марии. Я был с Покусаем дома. В это время подъехала гестаповская машина. Мы скрылись, но наблюдали за ней. Через несколько минут она уехала. Мы с Ваней зашли в дом, но тут появился начальник полиции. И Слезовский сделал все возможное, чтобы задержать его в коридоре. Мы успели спрятаться в тайнике. Потом ушли. Слезовского на трамвайной остановке арестовали. Марию тогда не тронули. Ее забрали дома, когда она пришла к детям. А Жору схватили в гараже. Но Слезовский не знал, где он работает... Пока от Муси известий нет, я ничего определенного сказать не могу.

— А если это продуманная провокация? — спросил вдруг осипшим голосом Григорий.— Может, хотят подобрать ключи?

— Все может быть. Но анализ фактов говорит, что Слезовский не виновен в аресте Марии и Жоры. Если в группе провокатор, то почему начал с них?

— Может, рассчитывают на нашу глупость? Мы подумаем, что Жору и Марию взяли случайно, предпримем меры к их спасению и выявим свои силы.

— А возможно, провокатор, если он оказался в группе, знает не всех. И все же Слезовского, видимо, придется убрать. Его выпустили.

— Правильно. При первой же встрече он выдаст тебя.

— Я еще посоветуюсь с Андреем. Возглавить операцию поручу ему, а тебе, Ивану и Володе — непосредственное исполнение. Да, попроси своих девчат отпечатать на немецком языке этот документ, и как можно скорее. Печать за тобой,— подал Григорию бумажку с фамилией Дубиной.— Ну, мне пора.

— А как же Мария? — спохватился Тихонов.— Может быть, ее...

— Нет, нет, жива. Только очень больна. Били... Хотя бы какая весточка от нее.

(8)

Шведов вручил Богоявленской немецкий документ на имя Дубиной.

— До самого фронта никто не задержит,— сказал он.— Сам Гриша делал, а у него рука счастливая. Вам не мешало бы увидеться с ним.

— А я хотела представить моих людей. Путь мне предстоит неблизкий. Приведет ли он обратно? К слову, вашу просьбу Ирина уже выполнила, листовки отпечатаны и распространены.

— Знакомство начнем завтра,— предложил Александр Антонович.— Не возражаете?

— Соберемся у Ирины. Она врач, придем к ней под видом больных.

Августа Гавриловна свела Шведова с Чистяковой, Грицаенко, Юнисовым. Тихонову посоветовала связаться с Марией Иосифовной Корольковой. Сказала о Николае Лютом — полицейском пятого участка. Он предупреж-дает об облавах и при дежурстве на Карьерной улице дает знать Чистяковой об опасности.

Ирину Васильевну Богоявленская познакомила со Скалауховыми и Соней Ивановой.

Ранним июльским утром она вышла за город, постояла немного возле Путиловского леса и по степной тропке зашагала в сторону Ясиноватой. Частица ее сердца оставалась в Сталино. Как-то будет без нее? Вспомнила своих друзей по подполью. Соня — настоящий сподвижник, находчивый и талантливый конспиратор. А Чистякова, а Халит!.. Он сейчас, может быть, так же пробирается к своим? Надо ведь — встретила человека, ходила, проверяла его, боялась провокации. А он до мозга костей свой. Недавно угодил в тюрьму, бежал. Кочевал по конспиративным квартирам до тех пор, пока Соня не достала документ, разрешающий ему уехать на десять дней в Днепропетровск.

И только одного не знала Августа Гавриловна, о Халите: он был связан с разведчиком штаба партизанского движения Павлом Колодиным и передал ему ценные сведения военного и хозяйственного характера, а также карту города Сталино с нанесенными на ней оборонительными объектами, минными полями и аэродромом...

Шведов, пожелав Богоявленской благополучно перейти фронт и выполнить его поручение, в тот же день уехал в Иловайск. Обеспеченный документами на право проезда по железной дороге, круглосуточным пропуском строительной организации «Тодт», он легко разыскал туркестанский батальон. Быстро связался с Рафиковым, а через него с Нарзы и Тамбиевым. Еще в Рутченково эти солдаты вместе с Сержановым, Мухтаровым и Арстамбековым передали отряду три пулемета, несколько винтовок, автоматов, пистолетов и ракетницу с сигнальными ракетами.

— Теперь у нас есть динамит и амонал,— сказал Нарзы.— Во время патрулирования высмотрели глухие места на дороге. Можно рвануть.

— Сержанов, Мухтар и я в одиннадцать ночи заступаем дежурить на третьем километре от семафора в сторону Харцызска,— отозвался Тамбиев.— Там поворот и густая посадка.

...Крушение произошло в полночь. Сошли с рельсов паровоз и сорок вагонов с боеприпасами. Семьдесят человек погибло.

А через неделю уже на перегоне Иловайск-Кутейни-ково в четыре часа утра подорвался сборный воинский состав, под откосом оказались паровоз, семь вагонов с солдатами и офицерами и шесть платформ с автомашинами.

Успешные диверсии на железной дороге немного приподняли настроение Александра Антоновича. Вскоре в Иловайске побывала Люба Константинова. Она передала Аминову новые листовки. От него узнала, что на охрану дороги стали выходить и немцы.

А Шведов каждый день проделывал путь в 25 — 30 километров. Его появление на Ларинке, Рутченково, на Стандарте и в Макеевке было не случайным. К Лидии Кузнецовой ходил за взрывной смесью. Но по предло-женному рецепту она у Кузнецовой не получилась. Валентина Татько доложила о согласии подпольщиков Петровки войти в контакт с городской организацией. Обещали помочь медикаментами и противотанковыми гранатами.

У Чистяковой побывал с Новиковым. Посетовал на отсутствие запалов к взрывчатке.

— Не можем из-за этого совершать диверсии,— сказал Антон.— Хотя бы какую-нибудь смесь взрывную придумать.

— Я поговорю со знакомым инженером,— пообещала Чистякова.

Она встретилась с Грицаенко.

— Я, кажется, кое-что могу сделать,— после недолгого молчания ответил он.— В учебниках химии был такой рецепт: смешать тонкоразмолотый сахар с бертолетовой солью, капнуть на порошок кислотой, и вмиг возникает вспышка высокой температуры.

— Чудесно!

— Сахар и бертолетову соль мы, пожалуй, раздобудем. А где взять кислоту? — спросил Грицаенко.

— А если Костю попросить? Он хоть из-под земли достанет.

Грицаенко делал опыты в мыловарне Расторгуева в его отсутствие. Первый раз не рассчитал и плеснул лишку кислоты. Раздался грохот, комнату заволокло дымом. Опалил себе ресницы и брови. Повторил опыты при малых дозах. Вспышки получились небольшие, но вполне достаточные для поджога бензобака или склада. Потом придумал, как применить смесь для диверсий.

— Достань мне пробирок,— попросил он Расторгуева.— Чем тоньше, тем лучше.

— Себе глаза не выжег, так решил другим,— ответил Борис Васильевич и улыбнулся. Он догадался о замысле инженера.

Аввакумов принес кислоту Чистяковой. Достал на заводе и вылил из огнетушителей в клубе «Металлург». Грицаенко наладил цроизводство взрывных пакетов. Расторгуев купил на толчке штук 70 пробирок, обеспе-чил его сахаром и бертолетовой солью. Инженер наполнял пробирку кислотой, закрывал пробкой, клал в коробочку из-под сигарет, где была смесь. Кислота разъедала пробку, и пакет взрывался. Чем толще пробка, тем больше времени уходило на ее разъедание. Грицаенко написал инструкцию, заготовил пакетики, пробирки, пробки и все передал Чистяковой. Шведов, увидев их, пришел в восторг. Однако сожалел, что изобретение нельзя использовать для подрыва железнодорожного полотна. Часть пакетов принес, на Рутченково, рассказал Власову, как ими пользоваться, и тот нашел применение.

В железнодорожном тупике коксохимзавода немцы грузили в вагоны солдатское белье и постельные принадлежности. Их привозили на машинах со склада, устроенного во Дворце культуры. Вагоны через станцию Рутченково отправляли на фронт. На восстановлении коксовых печей работала Татько. Вечером она незаметно подбиралась к вагонам и клала пакеты в белье или под одеяла... Лишь один раз вагон вспыхнул, не доходя до станции Рутченково, остальные пожары произошли далеко от.города. Оккупантам и в голову не приходило, что диверсию совершают подпольщики Сталино.

В начале июля на Рутченково вспыхнули цистерны с бензином. Аввакумов видел черные клубы дыма и на следующий день спросил Чистякову:

— Моя кислота пользу приносит?

— Работает, как часы,— ответила Ирина Васильевна.

Вербонслю удалось несколько раз положить взрыв-пакеты в грузовики с обмундированием и оружием. По дороге они воспламенялись. Из кабины выскакивали немцы и бросались в укрытия.

Тем временем группа подпольщиков искала Слезовского, но он как в воду канул. Шведов в сердцах выругался: ушел, подлец, от возмездия.

От Марии Анатольевны и Смоленко по-прежнему не было вестей.

В городе стояла нестерпимая жара, солнце сжигало все живое на огородах. Голод косил детей и стариков. Подпольщики вели полуголодное существование. Деньги Кихтенко растаяли, как ледяшки в жаркий день. От реализации документов на проезд Тихонов передал Александру Антоновичу 31 тысячу рублей. На них немного купили продуктов. А одежды для освобожденных бойцов не хватало.

Семья Мельниковых старалась изо всех сил. Николай Семенович сошелся со станционными кладовщиками. Они продавали и давали в рассрочку обмундирование. Мельниковы перешивали его, перекрашивали, меняли на хлеб, продавали на толчке, отдавали освобожденным пленным. Они у Мельниковых отдыхали, получали питание и документы, которыми снабжали Нестеренко, Нина Шаповалова и Лида Матвиенко. Затем уходили в Славянск на явочную квартиру.

Недавно Мельниковых навестил Павел Шульга.

— По всем приметам, скоро произойдут большие события,— сказал он.— Возможно, больше не увидимся. А еще — хотел лично предупредить о трех товарищах. Сегодня они придут к вам. Нужные нашей армии люди. Передайте Нестеренко, чтобы документы сделал отменные.

Татьяна Аристарховна послала Нину за ним. К вечеру пришел с работы Николай Семенович и появились три незнакомых человека от Шульги. Их переодели, накормили. Двое, несмотря на истощение, сразу же пошли по врученному адресу в Славянск, а измученный и больной Олег Пискунов остался. Однако через три дня и он стал собираться в дорогу. Татьяна Аристарховна украдкой поглядывала на него. Среднего роста, со светлыми доверчивыми глазами и добродушным лицом, Олег напоминал ей сына, от которого с начала войны не было весточек. У нее все эти дни ныла душа. Не давал покоя арест Марии Анатольевны. С тревогою сказала Николаю Семеновичу:

— Теперь оружие держать дома опасно.

— Об опасности Саша предупредит,— ответил муж.

Однако Татьяна Аристарховна в его отсутствие попросила Олега помочь перепрятать винтовки из тайника под верандой. Пискунов выкопал одну яму возле летней кухни, а другую,— на дорожке, ведущей к туалету. В них положили завернутые в бумагу и тряпки винтовки и хорошо замаскировали. Динамит переложили в глиняные горшки и в бутыли. Горшки зарыли под кустами со стороны дома Колесниковой, а бутыли спустили в погреб и спрятали в песке.

Перед уходом к фронту Пискунов рассказал Татьяне Аристарховне о себе. Мать и брат его в Калинине. Учился в медицинском институте.

— Закончится война — стану врачом,— сказал он.— Здесь вы стали моей второй мамой, а Нина и Тоня — сестренками. Вы спасли мне жизнь, а такое никогда не забывается. Я сейчас напишу все-все маме, а вы потом переправите.

Писал он долго. Мельникова спрятала письмо в потайное место.

Шульга и Аксенов присылали новых и новых бойцов. Санитарка Тамара направляла пленных к Стояновским, там снабжали их документами и переправляли в Керменчик к Павлу Васильеву.

Тамара отодвигала шкаф в вестибюле и в назначенное время выводила узников. Их подготавливали и переодевали в рабочую одежду Быльченко, Сергеев и Авдонькин. Так случилось и на этот раз. Трое пленных перебрались из лазарета в поликлинику, но вывести их на улицу Тамаре не удалось. Она спрятала бойцов в медицинских шкафах. Утром встретила санитарку Антонину Емельянову и приказала:

— Зайдешь в лабораторию, откроешь первый, четвертый и шестой шкафы. Там — пленные. Одному дашь ведро, другому — тряпку, третьему — метлу. Как только откроют поликлинику, смешаешься с толпой и выведешь их в посадку.

Женщина от неожиданности оторопела. Она готова помочь пленным, но не провоцирует ли ее Тамара? Антонина видела ее всего несколько раз и то издали. Опомнившись, она запротестовала. Тамара вытащила браунинг и твердо сказала:

— В нем пули для фашистов. А ты — наша.

Емельянова выполнила приказ. Вывела бойцов в посадку, и они ушли на явочную квартиру. Тамара пожала ей руку и тепло улыбнулась.

— Я сразу поверила тебе,— сказала она.— Будем работать вместе. Для меня ты — Галя. Запомни.

Вскоре Тамара снова обратилась к Емельяновой.

— Вот тебе ключ. Пойдешь в мою квартиру, на втором этаже направо. Там в шифоньере и под кроватью — пленные. Прежде чем вывести, тщательно осмотри лестницу.

Емельянова выполнила и этот приказ. Тамара познакомила ее с ездовым по прозвищу Рыжий, со шрамом через всю щеку. Он возил воду в лазарет. Галя часто передавала ему Тамарины записки для Волохова.

А кормить истощенных и раненых бойцов было нечем. Власов пожаловался Александру Антоновичу:

— Есть возможность достать горючее и смазку, но как вывезти и где реализовать?

— Я представлю тебя человеку, с ним обо всем и договоришься. Приходи завтра в сквер Павших коммунаров, в павильон,— сказал Шведов и описал внешность Вербоноля.— Сядешь к нему за столик. Бородач толкнет тебя ногой. Ты в ответ два раза.

Андрей Демьянович оформил через Надю Понома-ренко наряд на горючее и масло. В воскресенье к проходной завода подъехала полуторка, за рулем в немецкой форме сидел Вербоноль,, Возле третьей подстанции Власов, Филатов, Мартынов и Смирнов быстро погрузили четыре бочки трансформаторного масла. Развернулись — и в обратный путь. Не успели отъехать метров пятьдесят, как навстречу выскочила легковая машина с вооруженными солдатами. Вербоноль резко крутнул баранку, чуть не задел легковую и, включив скорость, вылетел с завода. Поплутав по улицам Рутченково, они приехали к Мартынову и сгрузили бочки. На следующий день Андрей Андреевич снова появился на Рутченково. За рулем сидел Покусай. Отправились в Алексеевку и в госхозе договорились поменять масло на две тонны ячменя.

Наконец от Марии Анатольевны получили весточку. Ее и Жору из следственной камеры гестапо перевели в тюрьму на Третью линию. Дочь Стояновских понесла передачу. Возвратилась она с запиской, приклеенной на дно бидончика. В ней сообщалось: на след навел раненый Ломоносов. Его и Дмитриева в конце июля расстреляли. Слезовский на допросе называл только имя Тони.

Прояснилась роль Слезовского, стала известна истинная причина ареста самого близкого Шведову человека и верного его друга Смоленко. Командир осуждал Дмитриева и Ломоносова за неосторожность и недисциплинированность, но отдавал должное их молчанию об остальных членах отряда. Однако он ошибался. Кто-то из двоих в невыносимые минуты пыток назвал еще и «Августу» и обрисовал ее внешность, сказал о «Сашке», который давал им задания.

Следователи СД сравнили данные о Шведове и Гавриленко, поступившие от разных агентов, и пришли к выводу, что это одно и то же лицо. Ортынский приказал Щербакову пойти на Смолянку и следить за домом Марии Анатольевны. Тот две ночи просидел в укрытии, но безрезультатно — в квартиру никто не приходил. Дело Марии Анатольевны затребовала тайная полевая полиция. Теперь поимкой Александра Антоновича, а заодно и Богоявленской занялся страшный карательный орган, о существовании которого в городе мало кто знал.

Августа Гавриловна возвратилась из Славянска в конце июля. На квартире Чистяковой встретилась со Шведовым.

— Перейти фронт мне не удалось,— сказала она.— Каждый метр уставлен орудиями, солдат, как муравьев. Говорят, и на нашей стороне полно войск и техники.

— Что ж, дорожка вами протоптана. Попытайтесь еще раз. А сейчас не возражаете пойти со мной на вокзал?

Стал накрапывать дождь. Августа Гавриловна предложила зайти к Анакиным.

— Хочу надеть пальто,— сказала она.

Дома были Дуся и Николай. Командир познакомился с ними. Через три минуты подпольщики покинули дом. Не успели скрыться за углом, как ко двору подъехала желтая машина. Жандармы ворвались в квартиру. Пере-водчик описал приметы и одежду разыскиваемых людей. Сомнений не было — гестаповцы напали на след Шведова и Богоявленской.

— Нет, мы таких не видели,— ответил Николай. Немцы заглянули в каждый уголок, старательно осмотрели двор и уехали.

— Плохо дело. Нужно предупредить Августу,— вздохнул Анакин.

Но рано утром она появилась сама. Жена Николая замахала руками и воскликнула:

— Скорее уходите. Вас ищут и того человека, что с вами был.

Богоявленская заторопилась к Чистяковой, предупредила ее, чтобы ни она, ни кто другой в доме Анакиных «е появлялись.

В этот день Дуся возвратилась с базара как никогда уставшая. Села на пороге коридора и задумалась. Фашисты хотят схватить и расстрелять Августу Гавриловну. Что же делать? От грустных мыслей девушку отвлекла машина, проехавшая мимо двора к складу медикаментов. Он был рядом, и Дуся частенько заглядывала туда, познакомилась с часовым — старым немцем с негнущейся ногой. Он иногда посылал ее с котелком во двор гостиницы «Донбасс» за обедом. Пока солдат ел, Дуся рассматривала склад. В нем хранились медикаменты и огромные двухведерные бутыли со спиртом.

Через полчаса девушка услыхала крик часового:

— Дуса! Котелок! Шнель! Котелок!

Она бросилась к складу, схватила на бегу висевший на штакетнике котелок и поднесла солдату. Тот стоял у разбитой бутыли и держал в руках каску со спиртом. Перелил его в котелок, наклонился и начал пригоршнями собирать спирт с земли... Объяснил Дусе, что его нужно пропустить через вату. В комнате она намочила клочок ваты спиртом и поднесла к огню. Вспыхнуло едва заметное синее пламя. «А если поджечь склад?» — подумала Дуся.

Она вышла на улицу. Часовой, уже вдрызг пьяный, валялся за будкой. Девушка возвратилась в комнату, оторвала от старой рубашки рукав, взяла бензинку и пошла к складу. Осмотрелась. Бутыли со спиртом стояли у дверей склада. За будкой храпел часовой. Она открыла одну бутыль, наклонила ее набок. Смочила спиртом тряпку и стала высекать искру из бензинки. От волнения дрожали руки. Наконец появился огонек, Дуся поднесла его к тряпке. В это время за будкой заворочался немец. Дуся бросила вспыхнувшую тряпку на разбитую бутыль...

Дома вспомнила о бензинке — впопыхах уронила ее возле будки. «А вдруг найдут?» — с испугом подумала Дуся, выбежала во двор и замерла. Над складом бушевал огонь, лопались бутыли со спиртом, и голубоватое пламя взлетало в небо.

— Это вам за Августу Гавриловну,— шептала девушка.— За нее...

* * *

Богоявленская готовилась снова идти к фронту. Командир познакомил ее с Галиной Гринько. В назначенное время на Семеновке в конспиративной квартире собрались Шведов, Тихонов, Новиков, Чибисов, Гринько, Богоявленская. Подпольщики тихо переговаривались меж собой в передней комнате, а в другой Александр Антонович инструктировал Галину Яковлевну. Назвал фамилии шпионов, заброшенных в тыл, и просил запомнить их. Передал разведанное о противнике. Потом пригласил Августу Гавриловну.

— Галина идет со своим заданием,— сказал он.— Однако прошу и вас запомнить фамилии шпионов, заброшенных в Москву. Кто из вас раньше доберется, тот и передаст. К своим сведениям добавьте мои. На аэродроме большое скопление самолетов, есть склады авиабомб. Концентрация войск в Сталино, Горловке, Мариуполе значительно сократилась. Наблюдается переброска частей в северном направлении в сторону Харькова.

С совещания Богоявленская вместе со Шведовым пошла на Рутченково. Он рассказал ей о предстоящей встрече с одним из руководителей туркестанского батальона. Прошли мимо дома Августы Гавриловны, в котором она не была семь месяцев. На крылечке сидела ее мать, старая согбенная женщина в нищенском рубище. Она жила впроголодь. Но подпольщица не могла помочь матери. Квартира была под наблюдением полиции.

Проводив командира, она возвратилась на Стандарт, чтобы отдохнуть у Марии Шаповаловой. Завтра предстояла дальняя дорога к фронту.

...По пути к дому Чистяковой Шведов обдумывал текст новой листовки. Нужно еще раз призвать людей к сплочению. Скоро наступят большие события в Донбассе. Сегодня шестое августа. Вчера столица впервые салютовала в честь победы под Орлом и Белгородом. Салют! «Немцы не случайно перебрасывали и перебрасывают теперь войска из Донбасса на север,— подумал Шведов.— Но у них не получилось. А у нас пока затишье. Наверняка — перед бурей».

Ирина Васильевна встретила его радостным возгласом:

— Вы все знаете! По лицу вижу.

— Да, салют победы. Понимаете — победы! За Сталинград не давали. А здесь!.. Впервые за всю войну,— восторженно сказал Шведов.— Теперь отступления не будет. До самого Берлина!

— Уж не провидец ли вы? — спросила Чистякова и добавила: — Мы так ждали этого. Так ждали!

— Нет, не ждали, а делали все, чтобы повернуть ход войны в нашу пользу,— сказал он и задумался. Потом попросил чистый лист бумаги.— Напишу текст новой листовки. А вы отпечатайте, пожалуйста.

Через полчаса они сели обедать. Борщ из свежей капусты казался Александру Антоновичу необычайно вкусным... Удивительно устроен человек — самому трудно, а последним делится. Говорят, что радость человек выносит на люди, а в беде остается один. Неправда. Беда сплотила советских людей, как никогда.

Он встрепенулся, робко взглянул на Чистякову: надо же, так увлекся своими мыслями, что позабыл про хозяйку.

— Я не только отдохнул, но и подкрепился,— проговорил он смущенно.— Спасибо вам. Теперь готов хоть сотню километров пройти.

Он распрощался и вверх по переулку поднялся на Стандарт. У трамвайной остановки его ждал Новиков, согбенный, худой, в очках из толстых стекол, за которыми глаза были большими и неестественными.

— Что нового? — спросил командир.

— На вокзале у портного забрал динамит, зарыл у себя во дворе,— сказал Дмитрий Федорович.— В лагерь пригнали партию пленных.

— В Макеевке был?

— Хотел вместе с тобой.

— Где будем сегодня ночевать? Может, у Марии Ивановны?

У Шаповаловой они останавливались дважды. Тихонько постучали в окно.

— Извините за вторжение. Вы оказались ближе всех на пути,— сказал Шведов.— Не хочется в комендантский час попадаться на глаза патрулям. У меня такое ощущение, что шпики ходят по пятам. Хоть в Макеевку перебирайся. Митя вот говорит: там есть укромные места.

— Можно найти,— бесцветно отозвался Новиков. Поднялся со стула и вышел во двор.

Шаповалова, поглядывая на дверь, быстро зашептала:

— Зачем вы ходите с этим человеком? Нехороший он — вижу по глазам.

— Он предан делу,— возразил Шведов.— А глаза у него такие из-за толстых очков.

— Нет, вы меня не переубедите,— ответила она.

Лишь заалело на востоке, как они поднялись, торопливо умылись и ушли в город. По дороге оба молчали. Всплыл разговор с Шаповаловой. Почему Новиков вызывает у некоторых людей антипатию? Безобидный, полуслепой человек. Старается выполнить все указания.

Свой двор превратил в склад оружия. В огороде закопаны боеприпасы, динамит, автоматы... Молчаливый и флегматичный — это да. Но натуру не переделаешь. «И все же я не первый раз слышу нелестные слова в адрес Дмитрия. Неужели не сумел разглядеть в нем то, что видят другие?» Он прервал свои размышления.

— Митя, скажи, у тебя бывает тягостное настроение?

— Ты устал,— ответил Новиков.— А тут еще — арест Марии.

Они снова замолчали. На квартире Гринько позавтракали. Емельян Феоктистович рассказал о последних событиях на фронте и добавил:

— Надо бы и нам организовать какой-нибудь салют.

— Думаем взорвать электроподстанцию на Рутченково,— ответил командир.— И высоковольтную от Днепрогэса. Город останется без тока.

От Гринько они вышли в десятом часу и по Институтскому проспекту направились к Чумакову. С профессором Шведова познакомила Богоявленская, и он с ним уже не раз беседовал. Оба пришли к выводу, что Донбасс угля немцам не дает. Заводы стоят, мелкие шахтенки добывают уголь только для местных нужд, а для паровозов оккупанты привозят топливо из Польши. На этот раз Александр Антонович шел к Чумакову проконсультироваться, как лучше осуществить диверсию на подстанции. Взглянул искоса на Новикова и подумал, что напрасно взял его с собой. Чумаков просил об их связях никому не говорить.

Между Седьмой и Восьмой линиями из-за угла вышли два человека — это были Шестопалов и Филатьев.

— Нет ли у вас прикурить? — спросил Шестопалов у Александра Антоновича.

— Не курю,— ответил тот, не останавливаясь. Ему загородил дорогу Филатьев:

— Ваши документы! Мы из тайной полиции.

Шведов спокойно достал паспорт, и в этот миг сильный удар по голове сзади свалил его. Новиков испугался и кинулся бежать, но его перехватили проходившие немцы. Александр Антонович, почувствовав облегчение, встал на ноги. Но на него набросились агенты и снова свалили на землю. Потом подхватили под руки и быстро повели.

Позади, придерживаемый солдатами, шел Новиков.

 До последнего дыхания

1

Тайная полевая полиция — ГФП 721 — прибыла в Сталино из станицы Морозовской после поражения гитлеровцев под Сталинградом. Ее возглавлял двадцативосьмилетний уроженец Кенигсберга полицайкомиссар Майснер. Он воспитывался в аристократической семье, его дядя занимал пост секретаря немецкого посольства в Токио. Выше среднего роста, выхоленный пруссак, Майснер органически ненавидел славян.

В самом высоком здании города, на углу Почтового проспекта и Второй линии, шеф ГФП занимал третий этаж — все шесть комнат. В рабочем кабинете висела военная карта Донбасса с прилегающими к нему районами от Харькова до Таганрога и от Миуса до Днепра. На этой территории действовали карательные и контрразведывательные команды тайной полевой полиции 721, обеспечивающей тыл 6-й армии. На противоположной стене — личное оружие полицайкомиссара — русский автомат.

Остальные пять комнат служили покоями для Майснера и его телохранителей Лоренца и Бартля. Он вставал ровно в восемь. Выходил во двор, где сотрудники выстраивались на проверку. После нее Майснер спускался в казино, завтракал и шел в свой кабинет. Садился за огромный письменный стол, по сторонам которого стояли небольшие столики. За ними располагались два секретаря, они же — адъютанты и телохранители шефа.

Огромный штат тайной полиции состоял из следователей, переводчиков, агентов, негласных сотрудников, провокаторов, палачей-казаков во главе с Конаревым. Все они ходили в гражданской одежде или в обычной солдатской форме. Помимо штаба ГФП, действовавшего в Сталино и близлежайших районах, имелась внешняя команда — ауссенкоманда, которую возглавлял садист Рунцхаймер.

В конце марта он со своими головорезами, среди которых выделялся переводчик Александр Потемин, был направлен в Кадиевку. Но активные действия патриотов Сталино, Макеевки, Авдеевки вынудили Майснера ото-звать ауссенкоманду назад. С ее помощью полицайкомиссар надеялся быстрее расправиться с подпольщиками, так как у подопечных Рунцхаймера был солидный послужной список кровавых дел, начатый еще осенью 1941 года. Особым усердием, хитростью и изуверством отличался Потёмин, который называл себя Александром из Куйбышева. В Прилуках он допрашивал партизан и военнослужащих, схваченных в селах, избивал их и ездил с немцами на расстрелы обреченных. Проехав с ауссенкомандой Ромны, Миллерово, Белую Калитву, зверствовал в Морозовской, Калаче, Чире. В Красном Сулине истязал командира разведчиков майора Шатило и радистку Демьянову, расправился с двумя парашютистами и группой патриотов в Кадиевке.

С начала февраля ГФП-721 обосновалась в Сталино. Здесь работал советский разведчик Игорь Аганин, заброшенный во вражеский тыл как фольксдойч Георг Вебер-Лебедев. Он попал на Смолянку в штаб 6-й не-мецкой армии генерал-полковника Холидта, которую Гитлер сформировал из сынков, братьев и родственников тех, кто входил в бывшую 6-ю, разгромленную под Сталинградом. Нынешнюю назвали «армией мстителей».

Вскоре Вебера препроводили в тайную полевую полицию с рекомендацией использовать его как переводчика. С ним познакомился лично Майснер. Вышли во двор ГФП. Георг ужаснулся: на снегу лежал избитый полуголый мужчина, а каратели сыпали ему на раны соль.

На следующий день Вебера познакомили со следователем Циплисом и переводчиком Сидоренко. Они завели его в комнату, где находился арестованный. Циплис заставил Георга писать автобиографию, а Сидоренко начал втыкать в суставы ног обреченного отточенные шомпола. Раздались душераздирающие крики. Разведчик сцепил зубы и, не поднимая головы, писал. Его проверяли на выдержку.

Вебера обмундировали 8 марта в день «золдатен варенштаг» — памяти погибших солдат. Утром выстроили сотрудников, и он оказался рядом с Потёминым. Невысокого роста с провалившимися ядовитыми глазами и глубокими складками у мясистого носа, переводчик пожирал взглядом Майснера. Тот произносил очередную речь об окончательном разгроме большевиков и близкой победе доблестных германских войск...

В столовой Потёмина радостным возгласом встретил сотник Конарев. Он был в коверкотовом реглане и хромовых сапогах, в руках держал кубанку из светлого каракуля. Сели за стол, покрытый зеленой тканью.

Вебер оставил открытой стеклянную дверь своей комнаты и ясно слышал их разговор. Они вспоминали, как недавно расстреливали работников НКВД в Красном Сулине.

— Коммунистов мы уничтожили, а комсомольцы остались,— со злостью произнес Потёмин.— Нужно было и их под корень. Это советский посев,— он вырастет.

— Мало времени было, — отозвался Конарев.

— У меня пистолет от разведчика остался,— похвалился переводчик.— Им я его и прикончил.

«Страшный человек,— подумал Георг.— Не доведись попасть к такому».

Но именно Потёмину передали нового переводчика для негласной проверки. Как-то он взял его, еще невооруженного, с собой в тюрьму. По предъявленной квитанции получил арестованного — мужчину лет тридцати пяти в солдатской гимнастерке, черноволосого. Пока вел его в здание ГФП, бросал настороженные взгляды на Вебера — как тот держит себя.

Арестованный был одним из советских парашютистов, заброшенных в немецкий тыл для диверсионной работы. Его и еще 27 человек, в том числе и местных жителей, схватили в Авдеевском районе бандиты Кона-рева.

В комнате на первом этаже парашютиста уже ждали следователи и конаревцы. Вместе с Потёминым они набросились на него и начали избивать резиновыми плетками с проволочной сердцевиной. То и дело раздавались выкрики.

— Где остальные? Ты скажешь, где остальные?

Голова и шея парашютиста почернели. Кровь обрызгала стены и пол. Мужчина уже некричал, а хрипел, но Потёмин методически полосовал его. Георг сидел, словно мумия, за пишущей машинкой, боясь малейшим движением выдать свои чувства. Через полчаса его послали за уборщицей.

После обеденного перерыва избиение продолжалось на третьем этаже. У обреченного вытек глаз, руки и ноги не двигались. Около четырех часов дня истерзанного человека выволокли во двор ГФП. Над ним, заложив руки за спину, стоял Майснер. Тут же был и Потёмин. Появился на лошади Конарев. Соскочил на землю, и они вместе с Потёминым связали изувеченному ноги, а веревку прикрепили к седлу. Конарев вскочил на седло и рванул лошадь с места. Позади бежал Потёмин и кричал:

— Скажешь, стерва, где остальные! Скажешь?

Волочившийся по земле парашютист молчал.

В приказе Майснера была вынесена благодарность сотрудникам тайной полиции, в том числе Потёмину, за удачно проведенную акцию на Скотопрогонной улице, где каратели заживо сожгли нескольких подпольщиков.

Принимал переводчик участие и в аресте патриотов в Макеевке.

После расстрелов на Калиновке перед шурфом шахты №4—4 Потёмин и его напарники привозили мешки, набитые одеждой погибших. Сам переводчик по возвращении с акции тщательно чистил пистолет, смазывал и брал у оружейника новые патроны.

Выполняя задание советского командования, Георг Вебер однажды проник в секретную комнату ГФП, где хранились личные дела, заведенные на всех сотрудников. В папке Потёмина оказались автобиография, заявление, в котором он добровольно изъявил желание работать в ГФП, подписка о неразглашении секретов немецкой контрразведки и подписанная присяга на верность Гитлеру. На бумагах стояли резолюции: обучен борьбе со шпионами и диверсантами и штамп «Проверен». Тут же лежала характеристика, написанная заместителем шефа тайной полиции Кернером, в которой говорилось, что Потёмин проявил себя в борьбе с большевиками и заслуживает поездки в рейх.

Среди несекретных бумаг в ГФП распространялся еженедельный дневник розыска советских патриотов. В нем в последнее время постоянно значилось, что повсеместно и тщательно разыскиваются Павел Колодин и Александр Шведов...

На первом этаже здания были канцелярия ГФП и комната предварительных допросов. В нее завели Шведова и Новикова. Потёмин бросился к Александру Антоновичу и с профессиональной быстротой обыскал его. Вытащил из заднего бокового кармана брюк маленький браунинг, а из кармана пиджака документы на имя Гав-риленко. Через минуту появился Майснер. С нескрываемым интересом посмотрел на задержанных, ткнул пальцем в Шведова и спросил Потёмина:

— Кто такой?

— По документу — Гавриленко Александр Антонович.

— Это он? — обратился полицайкомиссар к Шестопалову.

— Так точно! Мы следили за ним.

— А этот? — Майснер показал на Новикова.

— Шел с ним. Пытался бежать, но мы задержали.

— Его поставьте в угол,— приказал шеф и вперил свои черные глаза в испуганное лицо Новикова. Тот не выдержал пронизывающего взгляда и опустил голову.

— Гут,— сказал Майснер и, довольный, ухмыльнулся. Подошел к Шведову и уставился на него. «Видимо, мнит из себя психолога,— подумал подпольщик.— Интересно, какого мнения ты обо мне?»

Александр Антонович наблюдал за немцем, чтобы отвлечься от назойливой мысли о Слезовском — это он навел на след. Майснер кивнул. Шведова схватили за руки и усадили на стул лицом к спинке. Задрали парусиновый пиджак и рубаху, завязали их на голове.

Обжигающие удары резинового шланга оставляли на спине кровавые полосы. Новиков, увидев багровые рубцы, подался вперед, потом отшатнулся в угол и закрыл лицо руками.

— Довольно,— приказал Майснер. Повернулся к Новикову и снова ухмыльнулся. - Это, кажется, из хлипких. Прекрасно.

Шведов понимал по-немецки, и ему вдруг стало страшно. Вспомнились все слова недоверия, высказанные товарищами в адрес Новикова.

Наконец развязали рубашку и пиджак, надели наручники и вывели из комнаты предварительного допроса. Посадили в открытый грузовик и повезли по Второй линии. На повороте к горсаду Шведов узнал стоящего на углу Воробьева, с которым его познакомил Бобырев, и поднял кверху руки. Воробьев понял, что произошло. Побежал на Смолянку к Бобыреву. Тот сообщил об аресте Петру Яковлеву и другим товарищам, приказал не-медленно скрыться.

В городе подпольщики еще ничего не знали о случившейся беде. Иванова и Чибисов поочередно катали сводку Совинформбюро о взятии Орла и Белгорода, о провале немецкого наступления и контрнаступлении советских войск, о первом салюте в честь освобождения русских городов. Антонина ходила по коридору с Нелей и следила за лестницей. Листовок откатали несколько сот. За один раз вынести их было невозможно. Часть прокламаций взяла Соня, другую — Леонид. Остальные забрала Антонина и отнесла Борисову. От него сводки переправили на вокзал, Иванова послала их Чистяковой, Оленчук взял на Смолянку, Тихонов передал Корольковой, а от нее они попали к Попову и Пархоменко...

Петр Яковлев сообщил об аресте по цепочке. Подпольщики решили предпринять меры предосторожности, но не прекращать действий, иначе немцы посчитают руководителем и организатором борьбы арестованного ими человека. Никто не сомневался в доносе Слезовского, хотя з действительности на след Шведова напали сотрудники ГФП 721.

В тот же день, в субботу, агент СД предатель начал выдавать группу Якова Дудко. В воскресенье и понедельник гестаповцы схватили 36 человек, в том числе профессора Никольского. Оберштурмфюрер Граф ходил довольный: он перещеголял Майснера. Тот арестовал двоих, которых еще нужно пытать, чтобы установить, кто они. А тут целая группа.

Но радость гестаповца оказалась преждевременной — листовки по-прежнему появлялись в городе. Из лагеря и лазарета исчезали пленные. Под Иловайском один за другим произошли два крушения поездов. По предварительным данным — нити тянулись в Сталине По непонятным причинам на дорогах загорались машины с обмундированием и оружием. Это действовали пакеты инженера Грицаенко.

В лагерь, что за шахтой 10-бис, седьмого августа прибыла партия пленных, среди которых оказался подполковник. Шульга пришел к Мельниковым и сказал, что фамилию командира можно узнать через пленного подростка Мишу. Татьяна Аристарховна побывала у ограды лагеря, и Миша сумел передать ей записку.

Подполковника звали Иваном Николаевичем Парфеньтевым.

Вечером Шульга снова навестил Мельниковых и предупредил, что арестованы Шведов и Новиков.

— Но работа продолжается,— сказал он.— Пока никого не трогают. Значит, наши молчат.

— Печальную весть принесли вы, Павлуша,— проговорила Татьяна Аристарховна.— Пусть Николай Семенович передаст об этом товарищам.

- Уже многие оповещены. А вам нужно сыграть роль сестры Парфеньтева. Придется идти к начальству и просить свидания.

...Комендант смотрел на Мельникову исподлобья, а переводчик говорил:

— Вашего брата отпускать нельзя, у него большой чин.

Она заплакала, причитая:

— Никакой он не военный... Я не знаю, как он попал за проволоку.

Колесникова, Шкурко, Нина и Тоня, пришедшие вместе с Татьяной Аристарховной, поразились естественности, с какой она говорила о чужом человеке, как о родном. Комендант поверил ей и разрешил свидание.

Парфентьев медленно подходил к воротам, а Мельникова, вставая на цыпочки, махала рукой, чтобы привлечь внимание «брата». Наконец подполковника вывели из лагеря. Она бросилась к нему. Впервые увидев-шие Друг Друга люди раскрыли объятия, поцеловались и заплакали... Уселись на небольшой полянке, разложили немудреную еду. Невдалеке прохаживался часовой. Парфентьев рассказывал о себе. Он попал в плен, скрыл свое звание и профессию летчика; чтобы вырваться на волю, пошел в батальон добровольцев, расположенный на аэродроме. Стал присматриваться к самолетам. Надеялся в удобный момент сесть в немецкую машину и улететь... Однажды на аэродром пригнали пленных. Среди них оказался боец из его полка. Он узнал командира, бросился к нему и стал душить.

— Ах ты, гад, продался фашистам! — закричал он и рассказал, кто в действительности этот доброволец.

Парфентьева снова посадили за колючую проволоку. Его документы находились на Александровке, в штабе добровольческой части.

Татьяна Аристарховна пообещала сделать все возможное, чтобы выручить его, и на следующий день пошла на Александровку. Она поднималась по ступенькам заводского моста от одного пролета к другому. Но, боже, что это? Навстречу ей шел Дмитрий Новиков. Татьяна Ари-старховна остановилась, от лица отхлынула кровь, мелко-мелко задрожали губы, страх сковал все тело. «Опомнись, просто человек похож на Новикова... Нет, нет. Это он».

Дмитрий подошел к Татьяне Аристарховне, поздоровался и тихо спросил:

— Далеко идете?

— За мылом... На Александровку,— с трудом ответила она.— А вы с Сашей почему не заходите к нам?

— Скоро будем,— стушевавшись, проговорил Новиков и быстро пошел в сторону города.

Мельникова сделала несколько шагов и оглянулась. Дмитрий торопливо удалялся. «Почему он на свободе? Неужели товарищи сказали неправду? А если?..»

Новиков скрылся, и она немного успокоилась. Постояла с минуту в нерешительности и, не понимая, что ней, пошла дальше...

На что рассчитывал Майснер, какой ход придумал, отпуская Новикова? Накануне он беседовал с ним.

— Мы поверили вам,— сказал полицайкомиссар.— Теперь походите по городу. Так нужно. Но если выйдете за черту указанного маршрута — пуля в спину. При встречах со знакомыми — полная иллюзия, что вы не были арестованы. Но если названные вами люди после встречи с вами скроются, посчитаем, что вы их предупредили. Повесим. В шесть вечера доложите о прогулке. Можете считать ее поощрением за правильное поведе-ние на допросах.

А перед этим, 10 августа, допрашивали Шведова. Его доставили из карцера, оборудованного в бывшей 11-й школе на Стандарте. Везли в открытой легковой машине, руки закованы, на голове — грубый мешок. Допрос вел следователь Плискун — бердичевский белогвардеец, жестокий до изуверства, считавший себя знатоком людских душ. Показал арестованному на табуретку, стоявшую посреди комнаты. Три казака остались у двери.

— Ну как — будем знакомиться? — спросил Плискун.

Александр Антонович молча смотрел на следователя.

— Не хочешь первым? И не надо,— сказал Плискун.— Я не гордый. Разрешаю называть меня Мишей. А тебя позволь Сашкой.— На секунду он замолчал, вперив водянистые глаза в арестованного.— Александром Шведовым, хотя по документам ты Александр Гавриленко.

Ни один мускул не дрогнул на лице подпольщика, только мозг опалила огнем догадка: «Предали».

— А ну, посмотри туда,— предложил следователь, показав пальцем вправо,— Может, узнаешь?

Шведов медленно повернул голову... Когда же его ввели? В углу комнаты сидел Новиков.

— Он сразу понял, что к чему. Человеку жить охота,— продолжил Плискун.— Дмитрий Федорович, напомни, кто сидит передо мной?

— Александр Шведов,— сказал Новиков.

— Громче! — крикнул следователь.

— Александр Шведов, подпольная кличка Сашка.

— А дальше?

— Командир партизанского отряда.

— Ого, какой карась попался. А ты не врешь, Дмитрий Федорович?

— Нет,—протянул тот.

— А он — молчит, выходит, не согласен. Знаешь, Новиков, что бывает за ложные показания? Сначала плеточка, а потом веревочка,— сказал следователь и ухмыльнулся.— Ну, ладно, поговорили и хватит. Так кто тебя, Шведов, прислал сюда?

Александр Антонович поднял серые запавшие глаза. Заговорил медленно, кривя в улыбке губы.

— А ты мне нравишься, Миша. Давай в том же духе. Интересно, какое еще коленце выкинет шизофреник, посаженный в угол? Если и ты такого же ума, как он, то я представляю, какое будет следствие...

Плискун грохнул кулаком по столу.

— Молчать! Ты в самом деле карась не простой!

— Кричат, обычно, от бессилия. А чаще — от незнания.

— Верно подметил,— неожиданно согласился Плискун и обратился к Новикову:— Давай, Дмитрий Федорович, выкладывай все по-порядку.

Того затрясло, как в лихорадке. Очки сползли с носа, и он едва успел подхватить их трясущимися руками.

— Степан, дай ему воды,— приказал следователь казаку.

Новиков, клацая зубами о край алюминиевой кружки, выпил несколько глотков. Успокоившись, сказал монотонно-плаксивым голосом:

— Шведов прислан по заданию. Организовал группу. В нее вошли я, Оленчук, Тихонов, Покусай...

Дверь резко отворилась. В комнате появились телохранители Майснера, а потом он сам и Потёмин. Следователь вскочил со стула, на его место сел полицайкомиссар и приказал:

— Продолжайте.

— Повтори,— обратился Плискун к Новикову.— Давай фамилии, да не тяни! — крикнул он.

Майснер поморщился и подумал: «Грубо работает».

— Значит, в группе я, Оленчук, Тихонов, Покусай,— тягуче заговорил Новиков.— Потом примкнули другие: Чибисов, Бородач... Фамилию не знаю. Борисов. Еще Чистякова... Кажется, два Кости. Власов, по кличке Чапай. Портной Мельников, Колесникова, его соседка... Эта — Матвиенко. Еще была Августина. В Макеевке — Ладоненко. Галина в городе, и Кузнецова...

— А про динамит чего молчишь?

— Брали у портного, а прятали у меня. Ему носил начальник шахты. Врач Павел имел оружие.

— Ну что скажешь, Шведов? — обратился следователь к Александру Антоновичу.— Шикарная информация, правда? И теперь будешь молчать?

Подпольщик ничего не ответил. Плискун подошел к нему и толкнул в плечо.

— Я тебя спрашиваю,— зло сказал он.

— Я — Гавриленко, а не Шведов. К тому же...

— Брось дурочку валять,—перебил следователь.

— Жаль,— проговорил Шведов.

— Что жаль?

— Что ты, Миша, прервал меня. Я хотел было добавить нечто важное к сообщению того типа. И к тому, что сказал в самом начале.

Майснер, выслушав переводчика, спросил арестованного:

— Вы помните, что говорили вначале?

— Конечно, помню. Новиков с детства болеет шизофренией. До войны он утверждал, что вел подпольную работу в царское время, хотя был сопливым пацаном. Война и голод, видимо, усугубили болезнь. Он в каждом знакомом видит разведчика и диверсанта. Меня принимает за командира. Я занимаюсь коммерцией и для самообороны от бандитов приобрел пистолет. Новиков узнал об этом и где-то достал себе наган. Подстерег меня у одного торговца. Привязался ко мне, чтобы похвастаться оружием. У нас говорят: «На обиженного богом не обижаются». Но следователь его понимает. Разговаривает на равных...

Полицайкомиссар знал, какой характер примут дальнейшие события, и покинул следственную комнату.

Шведова свалили на пол. Один палач придавил к полу руки, другой — ноги, третий схватил резиновый кабель в два пальца толщиной. После тридцати ударов экзекуцию прервали.

— Ну что? Пришел по заданию? — спросил следователь.

— Чушь,— выдохнул Александр Антонович.

— Повторить! — крикнул Плискун.— Признается, гад! Если не сейчас, так завтра.

Шведова снова стали полосовать резиновым шлангом. Новиков забился в угол, его колотила мелкая дрожь.

— Убрать! А то сдохнет от страха. Александра Антоновича отливали водой и снова били, но он не подтвердил ни одного слова предателя. Уже Плискун выглядел мокрой курицей, и казаки устало по-дымали шланги... Допрос длился двенадцать часов. Под вечер полуживого, окровавленного и в наручниках Шведова отвезли в карцер. Бросили на цементный пол. До полуночи он не мог прийти в себя.

К вечеру вся тюрьма знала, в каком состоянии доставили с допроса Шведова. Среди арестованных коммунистов находился старик Родион Мозговой, знавший Александра Антоновича с тридцать шестого года. Он несколько раз прошел мимо камеры.

На внутреннем посту стоял полицейский Стругалин. Начальник караула предупредил его:

— В школе много партизан. А нынче попался главарь. Учти! С карцера глаз не спускай.

В полночь заключенный постучал в дверь и попросил воды. Стругалин принес. Шведов, преодолевая боль, встал на ноги. Обеими руками схватился за дверь. Полицейский напоил его и спросил полушепотом:

— Вы в самом деле командир партизан? Арестованный ничего не ответил.

«Коль его так бьют и охраняют, значит, правду сказал начальник,— подумал Стругалин.— Если я помогу ему, то и он меня выручит, когда красные придут».

Мимо прошел пожилой мужчина. «Может быть к нему? Отойду-ка я». И полицейский спустился вниз. Мозговой бросился к «волчку».

— Саша,— позвал он.— Это я — Родион. Александр Антонович застонал, приподнялся на локте. Через силу проговорил:

— Достань бумагу и карандаш... Передай всем коммунистам: Новиков предатель... Новиков предатель...— Он затих, силы покинули его.

Утром Шведова увезли на допрос.

В этот раз очной ставки с Новиковым не было. Майснера все же брало сомнение — действительно ли схваченный Гавриленко есть Шведов? Показания одного труса еще не доказательство. Выпустил его в город в на-дежде, что он встретит знакомых подпольщиков и скажет о них. А те, увидев Новикова, поймут, что слух об аресте ложный, и не станут скрываться.

Во время перерыва Александра Антоновича оставили в комнате с Потёминым. Переводчик долго молчал, поглядывая на арестованного, ходил от двери к столу. Шведов наблюдал за ним — у того был такой вид, будто он никак не может решиться на разговор. Наконец подошел к арестованному, участливо спросил:

— За что они так?

— А вы у них и узнайте. Один хлеб едите,— ответил подпольщик.

— Поперек горла стоит.

— Что же вас держит здесь?

— Надежда кому-нибудь помочь... Я сам из Куйбышева. Меня так и зовут здесь: Александр из Куйбышева. Попал в плен, узнали, что владею немецким. Вот и привлекли. Иногда удается облегчить судьбу схваченным,— полушепотом доверительно говорил Потёмин, поглядывая на дверь.

Александр Антонович почувствовал фальшь в словах переводчика. Вспомнил, с каким рвением тот обыскивал его в день ареста, и не поверил ни одному слову.

— Чепуха,— сказал он резко.

— Напрасно сомневаетесь. Я ведь вижу, вы не тот, за кого они вас принимают.

— Вот и скажите об этом своему начальству.

— Нет, нужно, чтобы кто-то из ваших близких побеспокоился. Может, они не знают, что вы здесь? Я бы передал...

Шведов ничего не ответил, он повернулся к окну и молчал до прихода следователя...

Десятого мая жена Оленчука передала Марии Анатольевне записку с сообщением об аресте командира. На следующий день из 11-й школы привезли в тюрьму и бросили в камеру, где сидела Мария Анатольевна, двух жительниц Иловайска. Ночью одна из них рассказывала:

— Я была с политическим через стенку... Его вчера привезли почти мертвым И до этого сильно били. С ним удалось кое-кому заговорить. Он предупредил: в общей камере есть предатель Новиков. Очень просил изничтожить изверга.

Мария Анатольевна заплакала, старуха подсела к ней, прислонила ее голову к себе и стала утешать:

— Ну чего ты, голубушка, убиваешься. Скольких они уже изничтожили, а люди все подымаются и подымаются. Сказывали: бьют наши супостатов, бежит Гитлер. Не мы, так дети наши свободными будут.

Через два дня записка Марии Анатольевны о предательстве Новикова попала к подпольщикам.

Андрей Власов узнал об аресте Шведова от Яковлева, он дал задание Дьяковой и Татько посетить все тюрьмы, может, удастся напасть на след командира. Они побывали в СД, на Третьей линии, на Первой и, наконец, попали в 11-ю школу. Разговорились с одной женщиной, и та сказала о человеке в белом окровавленном костюме. Его возят в город и из города с мешком на голове. Дьякова и Татько подошли к дежурному.

— Я разыскиваю брата,— обратилась к нему Валентина Дмитриевна.— В белом костюме, невысокого роста, волосы черные. Гавриленко фамилия. Приехал погостить...

— Никакой он не Гавриленко.— Прервал дежурный.— Он партизанский командир Шведов.

— Да вы что? — воскликнула Татько и замахала руками.— Он в городе первый раз, из Ростова он.

— А ну, уходите отсюда! — закричал дежурный.— Чтобы духу вашего здесь не было.

...Очередной допрос Шведова ничего не дал. Майснер поручил вести дело следователю Бруно Брандту, торговцу из Гамбурга, немцу тридцати трех лет. Среди сотрудников ГФП он слыл оригиналом: своих любовниц привозил к шурфу шахты № 4-4-бис на Калиновке, показывал, как сбрасывают в ствол людей, и тут же пристреливал.

Брандт отдал распоряжение схватить названных Новиковым подпольщиков. Спросил у него, где они в последнее время собирались. Тот назвал домик Полины Черновой на Павловском поселке. В восемь утра посадили Новикова в «оппель» и поехали по указанному адресу. Остановились невдалеке от домика, предателя оставили в машине вместе с шофером.

Сотрудники ГФП, среди которых был Потёмин, никого в домике не застали. Обшарив все углы, взяли с собой фотографии и уехали.

Только машина скрылась за поворотом, как к домику подошли Дьякова и Покусай, их остановили соседи Черновой.

— Прячьтесь скорее,— сказала молодая женщина.— Здесь были гестаповцы. В машине сидел русский. Блондин, в кителе и в очках. Жрал колбасу.

Дьякова попятилась назад, схватила за руку Ивана и с тревогой прошептала:

— Это Новиков... Ты беги по квартирам, а я на Десятую. Там должен быть Сергей. Нужно всех предупредить.

В комнате сидели Емельян Гринько, его напарник по коммерческим делам и Аксенов, он играл на пианино.

Дьякова поднялась по ступенькам, не успела зайти в комнату, как на улице раздались выстрелы и в квартиру ворвались немцы. Галина Алексеевна оказалась за дверью. На ломаном языке Брандт спросил Емельяна

Гринько:

— Ты хозяин?

— Я,— ответил Емельян Феоктистович.

Аксенов перестал играть. Он был в офицерской форме. Поднялся, достал сигареты, подошел к Брандту и по-немецки попросил прикурить. Тот удивленно взглянул на него и вытащил бензинку. Сергей задымил сига-ретой и прошел мимо солдата, стоявшего на кухне. И вдруг Брандт не своим голосом закричал:

— Шнель! За ним! Партизанен!

Солдат бросился из кухни и застучал сапогами по ступенькам. Аксенов, услыхав погоню, перепрыгнул через забор и ушел в переулок. Немец поднял стрельбу. Из дома выскочил Брандт. Дьякова спокойно вышла из-за коридорной двери и покинула двор.

Следователь возвратился в квартиру и арестовал Емельяна Гринько.

На другой день рано утром к Павловскому поселку подошли две женщины, запыленные, с котомками за плечами. У крайнего дома их остановила выбежавшая навстречу молодайка:

— Не ходите туда,— предупредила она.— Там были гестаповцы. Вас ищут, Галина Яковлевна.

Гринько и Богоявленская переглянулись. Августа Гавриловна предложила уйти в Макеевку и укрыться в надежном месте, но Галина Яковлевна отказалась.

— Сначала нужно повидаться с Бородачом,— сказала она.

2

Он стоял на своем, хотя скрывать настоящее имя уже не имело смысла. Вся тюрьма знала его. На очередном допросе после избиения резиновым шлангом он с трудом произнес:

— Я Шведов. Брандт ухмыльнулся и сказал:

— Мы — гуманные люди. Предлагали сразу сознаться. Ведь умом правит тело, а не душа. Больное, оно воздействует на голову... Значит, не Гавриленко, а Шведов.

Командир отряда?

— Нет,— ответил Александр Антонович распухшими губами

— Послан по заданию?

— Нет... Его снова распростерли на полу. Резиновый шланг

Брандта был длиннее и тоньше шланга Плискуна, он извивался как змея и обхватывал бока... Есть предел физическому терпению. И сильный не выносит истязаний. Шведов потерял сознание. Облитый водой, он пришел в себя и понял, что может не выдержать пыток, и помимо своей воли повторит сказанное Новиковым. Нужно отнять у палачей хоть одну ночь. Стругалин обещал устроить побег. Вчера вечером под предлогом уборки камеры вывел его в коридор. Шведов в окно осмотрел двор. Из матраца решили сделать веревку для спуска со второго этажа. Подпольщик попросил Стругалина связаться с полицейским Лютым.

— Сообщи о моем аресте. Если начнет отказываться, назови имя Августы...

В разгоряченном мозгу все промелькнуло за долю секунды. Вдруг что-то важное обеспокоило его. Он силился вспомнить, что именно, но не мог и провалился в небытие. Холодная вода возвратила к действительности. И тут наступила ясность: до сих пор не было ни одной ставки с теми, кого выдал Новиков. Минула неделя, а их не схватили, значит, они скрылись. «Ну что с того, что я командир? Людей-то у меня нет... Если бы взяли — устроили очные ставки. Ясно, устроили бы». Он стал шептать:

— Устроили, устроили...

— Поднимите,— приказал следователь палачам.

Его посадили на стул. Лоскутки кровавой кожи свисали со спины. Шведов пытался что-то додумать, но не давала боль. «Что же я не учел? Что-то важное»...

Мысль, которую он так ловил, не пришла к нему. Отсутствие очных ставок с подпольщиками еще ни о чем не говорило. Его сводили только с Новиковым. Измученный, он воспринимал лишь этот факт, на его анализ сил не хватало. Действовал метод Брандта. К тому же следователь опасался, как бы в самом деле Новиков не оказался шизофреником, да и показания одного свидетеля — еще не показания. Каждый вновь схваченный патриот мог отказаться от Новикова и его утверждений. Палач Брандт хорошо знал советских людей - они шли на смерть молча. Ко всему — Брандту надоело сидеть в следователях, он хотел выслужиться. Он плеткой выбьет показания у Шведова. Начало уже есть.

— Значит, Шведов? — спросил Брандт.

— Да,— еле слышно ответил Александр Антонович и попытался облизать губы. Его душила жажда.

— Дайте воды,— приказал немец.

Закованными руками Шведов поднес кружку ко рту. К губам прислонить край не мог и положил его на зубы. Так и пил, медленно, словно с водой хотел набраться сил для последнего поединка с откормленным фашистом. Он решил признавать некоторые показания Новикова, но объяснять факты и характеризовать людей по-своему. Ему необходимо запутывать следствие и выигрывать время.

— Вы Шведов, а паспорт у вас на имя Гавриленко. Откуда? — спросил Брандт.— И зачем?

— Купил.

— Не понимаю.

— Чего? — тихо спросил Шведов. Он почувствовал облегчение после воды.

— Для чего ты купил паспорт на чужое имя?

— Чтобы жить легально.

— А на свою фамилию нельзя жить легально?

— А ваши тайные агенты разве рассекречены?

— Что-о? Что ты плетешь? — взорвался следователь.— Ты будешь подтверждать показания Новикова?

— Я это хотел сделать.

— Кто тебя прислал сюда? От кого ты получил задание?

— Предположим, я назову настоящую или вымышленную фамилию. Буду подтверждать шизофренические показания Новикова. Что это вам даст? Предположим, я начну говорить, что я организатор партизанского движения, разведчик, получил задание от некоего Сафо-ненко или Трофимова, которые меня в глаза не видели, а я их. Скажу о своих агентах в гестапо и тайной полиции, в комендатуре и в городской управе...

Переводчик, сидевший за машинкой, оторвал взгляд от бумаги и с недоумением взглянул на допрашиваемого: не бредит ли тот? А Брандт то бледнел, то краснел. Его опять обвели вокруг пальца. Но он сдержался и процедил сквозь зубы:

— Но этого Новиков не показывал.

— Странно, шизофренику верите, а мне нет,— ответил Шведов.— Я думал, вы квалифицированнее Миши...

И снова его бросили на пол. Успокоившаяся немного боль после первого удара показалась в тысячу раз сильнее, чем раньше.

— Хорошо,— прохрипел Шведов.— Я скажу. Брандт наклонился над ним. Брызгая слюной, крикнул:

— Кого ты знаешь из подпольщиков?

— Харьковского.

— Кто это?

— Мой товарищ.

— А еще кого?

— Дерябина.

— Еще!

— Иванова.

— Еще! Еще!

— Все...

Фамилии показались Брандту знакомыми. Он приказал помощнику и казакам не подымать допрашиваемого и выбежал из комнаты. Его ждали с час. Александр Антонович лежал на полу без движения. Передышка пришла вовремя. Еще два-три удара — и он не выдержал бы... Следователь возвратился в комнату с листом бумаги. Велел поднять Шведова.

— А ты знаешь, Дерябин и Иванов — такие были. А где сейчас Харьковский? — спросил он.

— Они...— Шведов не договорил, голова упала на грудь.

Его подхватили казаки. Брандт распорядился отвезти арестованного в карцер.

В одиннадцать часов ночи велел доставить Новикова.

— Будем брать Чистякову,— сказал он.— Садись в машину.

...Раздался резкий стук в дверь. Ирина Васильевна вскочила с кровати и прошептала:

— Мама, не открывай.

Подняла половик, собрала лежавшие под ним листовки и, сунув в топку, подожгла их. Отошла от плитки, сосредоточилась. На одно мгновение, но его было достаточно, чтобы перед ней промчались последние события. После ареста Марии Анатольевны Костя Аввакумов переправил пишущую машинку на Бетонную улицу к старикам Азаровым. Чистякова под именем Зои приходила к ним и печатала листовки. Да, машинки в ком-нате нет, а это главная улика, и двери можно открывать.

В комнату вошел Брандт с Потёминым и двумя солдатами. Чистяковой предъявили обвинение в партизанской деятельности.

— Это выдумка,— ответила она.— Я ничего и никого не знаю. Ко мне приходят люди как к врачу.

Солдаты начали обыск. Ирина Васильевна наблюдала за ними. Увидев, как один из них опустил в карман наручные часы, спросила:

— Воровство тоже входит в ваши обязанности, господин офицер?

— В чем дело?

— Посмотрите,— сказала она и кивнула на солдата.— Положил в карман часы. Имейте в виду, я не отвечу ни на один вопрос, пока будут продолжаться унизительный обыск и воровство.

Брандт подал знак Потёмину, тот вышел. Через минуту в дверях появился Новиков.

— Что вы теперь скажете? — спросил Брандт.— Вам предъявляется обвинение в печатании листовок.

— Это поклеп,— ответила Чистякова, глядя на Новикова. Она надеялась, что на допросах он не выдал товарищей. Но тот проговорил тусклым голосом:

— Зачем отпираться, Ирина Васильевна? Переступив с ноги на ногу, худой и длинный, он подошел к маленькому столику и сказал:

— Мы только с вами вот здесь полторы сотни отпечатали.

У нее затуманились глаза, она схватилась за край стола. Обратилась к Ольге Александровне:

— Мама, дай воды.

К ней подскочили солдаты, связали руки и увели.

Костю Беленко арестовали днем на квартире.

Борисову подпольщики предложили скрыться. Но он остался дома, опасаясь, что репрессии обрушатся на жену и детей. В ночь на семнадцатое августа в квартиру ворвались жандармы. Связали Алексею Ивановичу руки и вывели на улицу. Возле дерева он увидел Новикова.

В ту же ночь предатель показал дома Чибисов а и Ивановой. У нашли ротатор и пишущую ленту. В тюрьму бросили вместе с трехлетней Нелей. Леонида сильно избили, у него горлом пошла кровь, и он потерял сознание.

Марию Кузнецову взяли утром, допрашивали в комнате предварительного следствия. Перед этим Майснер затребовал из СД дела на группу Данилевского и Дерябина. В мае вместе с ними были схвачены Борисов, Кузнецова, Зимин, Михненко и Арутюнян. Сейчас же у Марии Кузнецовой допытывались, кто такие Науменко, Юрченко и другие подпольщики, имевшие связи с Данилевским и Дерябиным. Во время допроса ввели Новикова, за ним несли взрывчатку, автоматы, патроны.

— Откуда такое добро? — спросил переводчик.

— Все он показал,— ответил казак, качнув головой в сторону Новикова.— В стенах дома лежало, в квартире и на огороде зарыто.

Кузнецова и Новиков не обратили внимание друг на Друга, ибо они никогда не встречались. Называя на следствии фамилию Кузнецовой, о которой ему говорил Шведов, он имел в виду Лидию Яковлевну с Рутченково.

На коксохимзавод Майснер передал распоряжение задержать Власова. Фельдфебель, начальник охраны, вызвал Андрея Демьяновича к себе и запер в пустой комнате на втором этаже конторы. Поставил у двери часовых и стал дожидаться гестаповцев.

Власов приложил ухо к двери: в коридоре переговаривались солдаты. На цыпочках он подошел к окну и вылез на карниз. Добрался до открытого окна второй комнаты. Забрался в нее и потихоньку подошел к двери, но она оказалась запертой. Спустился на землю по водосточной трубе. Возле подстанции за ним наблюдали, затаив дыхание, Кириченко, Филатов и Мартынов.

Пробежав по заводскому двору, Власов перемахнул через забор и скрылся в поселке. Вслед за ним ушел и Степан Кириченко.

Брандт прикатил на завод с солдатами и Новиковым. Довольный фельдфебель доложил о пойманном бандите. Следователь пожал ему руку и направился следом за ним. Тот открыл двери и застыл на пороге. Лицо вытянулось, глаза полезли на лоб. В комнате никого не было...

В этот день Шведова привезли на допрос позже обычного. Брандт внимательно посмотрел на него и понял, что он совсем плох.

— Ну как, подумал над своим положением? — спросил следователь.— Скоро мы преподнесем тебе гостинец. Дурак ты, Шведов. Думал и мы похожи на тебя? Дудки. Тебя знает весь город, и завтра ты кое-кого увидишь. Будешь врать, как до этого,— пеняй на себя.

Брандт готовился к ночной операции. Уточнил с Новиковым подробности, послал на пристанционный поселок агентов, те установили, что названные предателем люди на месте, за исключением Цуркановой.

К Мельникову накануне Качура принес динамит.

— Гостинец прислала шахта,— сказал он, подавая сверток Татьяне Аристарховне.— А вы чем-то опечалены.

— Сашу и Новикова арестовали,— ответил Николай Семенович.— Надо быть начеку, но работу не бросать.

Семнадцатого августа у Мельниковых собрались Не-стеренко, Колесникова, Луна-Мищенко и Сбежнев. В квартире прятался спасенный боец. Нина и Тоня вышли на улицу и сели на лавочку под домом, стали ти-хонько напевать песни. Условный знак, что ничего подозрительного нет.

На совещании договорились утром уйти из своих квартир, но связи друг с другом не терять. Мельников передал два рулончика листовок Ивану Николаевичу, несколько штук положила к себе в сумку Ирина Васильевна. В одиннадцатом часу подпольщики разошлись.

Нестеренко шел по темным переулкам. Из-за туч выскальзывала луна, обманчивым светом серебрила уснувший поселок. Иван Николаевич потрогал в кармане листовки. В них подпольщики обращались к пленным, говорили о скором спасении, об успехах Красной Армии. Призывали подняться против оккупантов при приближении советских частей. Придя домой, он спрятал рулончики под шифоньер. Сонных детей положил под кровать. Квартира находилась вблизи аэродрома, его часто бомбили советские самолеты,— все-таки защита, если обрушится потолок.

Иван Николаевич осмотрел комнаты. В окна лился мягкий свет луны. Жена постирала занавески и не успела их повесить. Нестеренко лег на кровать и заснул под гул самолетов..»

За легковой машиной Брандта ехал крытый грузовик. В кузове сидели солдаты, рядом с шофером — офицер и Новиков. Он показал на добротный кирпичный дом Сбежнева. Новиков бывал в нем, слушал радиопередачи. Знал, что Павел Степанович вместе с Доронцовым раз-рабатывал планы диверсий на транспорте, засыпал буксы песком, передавал динамит и оружие подпольщикам. Предатель надеялся найти у Сбежнева улики, подтверждающие его показания. Но врача дома не оказалось. Однако Новиков уверенно подошел к печке и показал, где спрятан пистолет, который он лично взял у Мельниковых и передал Павлу Степановичу... Пистолет был на месте.

Машина отъехала от дома метров двести, и из темноты выхватила фарами велосипедиста. Новиков узнал Сбежнева. Грузовик резко остановился. Солдаты подскочили к врачу, потребовали документы. Они были в порядке, но ему скрутили руки и затолкали в кузов. В машину влезли Брандт и Новиков. Следователь осветил фонариком Сбежнева и спросил:

— Он?

— Он,— подтвердил Новиков.

— Ну,— сказал Брандт и толкнул Новикова в спину. Предатель вспомнил, что ему приказали при встрече с подпольщиками произносить одну фразу, и он сказал:

— На с предали, Паша. Сашка раскололся, выдал меня и всех...

— У-у,— застонал Сбежнев.

Брандт развернулся и ударил его пистолетом по голове.

К дому Нестеренко подъехали в первом часу ночи, заколотили в окна. Сонному Ивану Николаевичу показалось, что бухают зенитки. Он встал с кровати и застыл посреди комнаты. В окна бил яркий свет автомо-бильных фар. С улицы кричали:

— Открывай!

Дом у аэродрома — и здесь бывали жандармы. Пошарят, пошарят по комнатам и уезжают. Нестеренко открыл двери. Зашли гражданские и военные, в руках — фонари. Потом зажгли свечи. К Ивану Николаевичу приблизился Брандт.

— Кто здесь живет?— спросил он.

— Семья Нестеренко.

— А еще кто?

— Больше никого нет.

Следователь увидел на стене портрет Гитлера и пожал плечами. Он знал хитрость русских. Чтобы к ним поменьше приставали, вешали в квартирах портрет фюрера. Брандт подошел к кровати, наклонился и, посве-тив фонарем, увидел детей.

— Почему они здесь?

— Русские бомбят, так я на всякий случай кладу.

— Что ж, правильно... А вы собирайтесь. Нестеренко оделся. Жена со слезами в голосе спросила Брандта:

— А куда его?

— Не беспокойся,— отозвался Иван Николаевич.— Сейчас война. Проверят, и я приду домой.

Над головой раздавались гулкие шаги, солдаты лазали на чердаке. Нестеренко вывели на улицу, и он столкнулся со Сбежневым, тот стоял с окровавленным лицом. Они сделали вид, что незнакомы. Их посадили в кузов. Нестеренко забился под самую кабину. Через окошко увидел три фигуры: шофера, гражданского и офицера. На повороте в кабину ударил свет фар «оппеля», и он узнал Новикова.

Рядом с арестованными — солдаты. Под брезент пробивается свет луны. Машина едет медленно и осторожно. Наконец грузовик остановился, солдаты выпрыгнули из кузова, а двое остались для охраны. Новиков вышел из кабины, но в дом Цуркановой не пошел. Хозяйки квартиры на месте не оказалось. Ее отец, дряхлый старик, и племянница Татьяна Брущенко объяснили Брандту, что она ушла на менку в село.

Возле Брущенко, по обе стороны, стали солдаты с пистолетами. Сзади — невысокий, насупленный, с мясистым носом — Потёмин. Остальные принялись шарить по комнатам. Ничего уличающего не нашли. Потёмин ударил Татьяну пистолетом в бок и зло проговорил:

— Ничего, ты у нас все расскажешь, что знаешь. Забрали Брущенко как заложницу за Цурканову, повели к машине. Нестеренко узнал ее и в темноте пожал руку.

Заурчал мотор, грузовик тронулся с места. Возле мыловаренного завода повернули влево, и Нестеренко понял: их везут к Мельниковым. Если бы у него были крылья! Но чуда не произошло, хотя в семье портного предусмотрели все на случай появления немцев. Татьяна Аристарховна пойдет открывать двери, а Николай Семенович спрячется в яме на веранде.

После того как разошлись товарищи, Николай Семенович сказал жене, чтобы она ложилась спать, а он подежурит. Но у него заныло сердце, он прилег и не почувствовал, как задремал.

Татьяна Аристарховна услыхала топот и стук. Потом в дверь заколотили прикладами. Николай Семенович схватился с дивана и пошел из комнаты, жена подумала, что он идет прятаться. Укрывавшийся у Мельниковых пленный босиком побежал на веранду, но, вспомнив о са-погах, возвратился назад. Обуться не успел — в квартиру ворвались немцы. Перед ними — Николай Семенович. Пленный и Татьяна Аристарховна легли в кровати и притворились спящими.

— Шнайдер, где рабочая комната? — спросил Брандт.

Мельников показал, следователь и солдаты бросились в нее. Отодвинули диван и обнаружили потайную яму. О ней знал Новиков. Немцы вошли в спальню, проверили, нет ли под подушками оружия, но нашли один портсигар, забрали его и направились в комнату, где лежал пленный. Увидев его, кто-то закричал:

— Партизан, вставай!

Он стал одеваться. Поднялась и Татьяна Аристарховна. В столовой отодвинули пианино, где когда-то прятали оружие и патроны. В рабочей комнате над открытой ямой стояли немцы. Татьяна Аристарховна об-ратилась к офицеру:

— Что вы там ищете, господа? В яме, кроме старых вещей, ничего нет.

Муж не знал, когда было перепрятано оружие, он стоял у двери, внутренне приготовившийся к самому худшему.

В комнате Нины и Тони возле письменного стола остановился офицер со взведенным пистолетом. Он обшарил ящики и приказал Николаю Семеновичу одеваться. Мельников надел старые брюки и синюю куртку.

— Можно ему дать хлеба? — спросила Татьяна Аристарховна.

— Не только хлеб, но и папиросы,— ответил Брандт и добавил с вызовом: — Не думайте, что мы плохие. Мы ловим только бандитов.

Николай Семенович подошел к жене, поцеловал ее, потом девочек и тихо сказал:

— Прощайте, сироты...

Его вывели на улицу. У дома Колесниковой стояли две машины, освещенные лунным светом. Показались, как призраки, автоматчики, впереди них шла Ирина Васильевна. При обыске у нее обнаружили прокламации. Мищенко просил забрать его вместо Колесниковой, но предатель не знал бывшего пленного врача, и того не тронули.

Арестованных привезли в здание полевой полиции, завели в комнату и усадили на длинную скамью. Под потолком — тусклый свет электролампочки, окна закрыты ставнями... Первого вызвали Мельникова. Минуты через две в комнату донесся крик и стон Николая Семеновича: его избивали. Назад привели осунувшегося, сразу постаревшего лет на десять.

Нестеренко в следственной комнате, как и Мельникова, сразу положили на скамью.

— Ты партизан? — спросил на ломаном русском языке немец.

— Нике партизан,— ответил Иван Николаевич.

«Пусть убьют, а я буду говорить, что не партизан,— подумал он.— Все равно убьют, партизан или нет».

Резиновый кабель засвистел над головой. Шелковая майка-безрукавка превратилась в клочья, ошметки ее смешались с кровью и кожей...

Сбежнева били дольше всех, но он молчал, казалось, отупел от боли и не реагировал на нее. После экзекуции мужчин отвезли в тюрьму на Третью линию. Мельникова, Нестеренко и Сбежнева, словно мешки, бросили в темную камеру, женщин посадили отдельно.

Утром 18 августа привезли Андреева, Доронцова и Оленчука, их посадили в другую камеру. В этот же день немцы взяли на дороге старика Матвиенко и Шенцова. Они шли в город искать Лиду, которая была схвачена накануне.

Их посадили в большую комнату на втором этаже ГФП, где было человек тридцать молодых людей. Много артистов, арестованных за недозволенное выступление. Здесь была и Лида. Она увидела отца и пробралась к нему. Сели прямо на пол.

— Папа, ты ничего не знаешь,— прошептала она.— При допросе говори одно: ездил менять, ничего не знаешь. И ты, Вася.

— Черта пухлого они от меня добьются,—ответил парень.

Вскоре Шенцова забрали. Привели назад через полчаса в крови и в разодранной одежде. Он через силу улыбнулся и прошептал:

— Все в порядке...

Лида осторожно разгладила на его голове сбившиеся волосы, вытерла с лица кровь.

— Милый... Родной мой... Нас...

Но тут в комнату ворвался немец и крикнул во всю глотку:

—Шенцов! Матвиенко Петер! За мной! Их отвезли в тюрьму на Третью линию.

Рано утром 19 августа на шахте схватили инженера Качуру. Брандт сиял от радости. Четырехдневный «улов» принес двадцать человек. Молодец Новиков! Следователь вызвал Потёмина.

— Накормить его, напоить и предоставить все удовольствия,— приказал он,— Держать в отдельной комнате, никого не впускать. Я этих бандитов знаю, могут прикончить, как предателя.

Он осклабился от предвкушения скорого разоблачения Шведова. Никуда не денется теперь гросспартизан. «Буду называть по одной фамилии, Новиков будет подтверждать, потом — очная ставка,— думал Брандт.— Не сегодня, так завтра расколется».

Брандт искал Майснера, чтобы доложить о проведенной операции, но того не было уже часа три.

— Доставить Шведова и Новикова,— приказал Потё-мину.

— Будет исполнено,— ответил тот.

За сутки боль в позвоночнике поутихла, и Александру Антоновичу казалось, что он сможет вынести новые побои. Утром он окончательно убедился: осуществить побег не удастся, Стругалин не появился возле его камеры. В полдень поползли слухи об эвакуации из школы. Приезжали военные чины, осматривали помещение. Лица у них встревоженные, то и дело слышалось слово «госпиталь».

Кроме коменданта, в городе пока никто не знал о прорыве советскими войсками Миусского фронта. Они пробили коридор в глубокоэшелонированной обороне фашистов и развивают успех. Дивизии 5-й ударной армии пытались и раньше сломить бронированный и огненный рубеж на Миусе, но успеха не достигали. Прорвавшиеся части немцы отсекали и уничтожали. А сегодня позвонили из штаба фельдмаршала Манштейна и приказали коменданту города подготовить помещение для раненых. Норушат ездил со свитой и выбирал здания. Бывшая 11-я школа могла принять человек триста.

— Завтра чтобы здесь и не пахло большевистским духом,— приказал Норушат.

Ему стало известно о русском наступлении, советские войска уже более восьми часов успешно расширяют плацдарм. Оберштурмфюрер позвонил Майснеру, но тот знал о делах в армии, тыл которой обеспечивала руководимая им тайная полиция. Кто-кто, а разведка и контрразведка находятся на самом острие событий.

Шеф ГФП немедленно выехал к Манштейну. Лично решил удостовериться в грозящей опасности или, наоборот, в несерьезности происшедшего и получить указания фельдмаршала. Всю дорогу он размышлял об обстановке на фронте и в тылу. Разведка красных все чаще и чаще стала забрасывать диверсантов, парашютистов-партизан, они устанавливают связи с местными подпольщиками. Иначе чем объяснить точные бомбежки аэродромов, железнодорожных узлов, военных складов. Конечно, данные о них сообщают партизаны. Вот почему необходимо тщательно вести допросы всех пойманных, не торопиться. Возможно, удастся проникнуть в самую сердцевину подполья, нащупать явки, послать своих людей в разведорганы советской армии и перехватывать засланных с ее стороны,

Графу же повезло! Гестаповцы схватили советского парашютиста по кличке Махно, и тот перешел на службу в СД, да еще прихватил с собой радистку. Она полтора месяца держала связь со штабом красных, выуживала у них ценные данные о переброске разведчиков. Потом Махно отправили в русский тыл. Граф отхватил награду. «Счастливчик»,— подумал Майснер.

Но шеф тайной полиции не знал главного. Орлов-Махно действительно работал на гестапо и предал радистку. Однако девушка, передавая немецкую информацию якобы от имени советского разведчика, постоянно, по условленному сигналу, предупреждала своих, что работает под наблюдением врага. Ложные сведения ложились на стол начальника оперативного отдела штаба партизанского движения. Завязалась радиодуэль. Наконец партизанский штаб приказал Орлову-Махно прибыть на личную беседу. Гестаповцы пошли на это, уверенные, что русские не знают о его предательстве. Орлов-Махно был благополучно переброшен через фронт...

О последних событиях на фронте Брандт ничего не знал. Он пришел в свою комнату. Следом ввели Шведова, затем Новикова.

— Ну как, подкрепился?

— Спасибо,— ответил тот глухо.

— Думаю, настроение у тебя поднялось. Еще бы бабенку. И она будет... Если твой напарник подтвердит фамилии, то и его накормим до отвала и любой девкой снабдим.

Настроенный благодушно, Брандт осклабился.

— Ну что, начнем? — спросил он.— Дерябин, Иванов, Телюкин расстреляны как партизаны. Откуда ты их знаешь?

— Земля слухами полнится,— ответил Александр Антонович.

— Как это понять? — обратился следователь к переводчику.

— Народ распространяет слухи.

— Ясно. Откуда он знает их фамилии, Дмитрий Федорович?

— Имел связь.

— Слышишь, Шведов, ты имел с ними связь. А еще с кем?

— Напомни ему, Дмитрий Федорович.

Новиков поднялся со скамьи, подошел к Шведову и сказал:

— Ну зачем ты мучаешь меня и себя! Все уже пойманы... И Чистякова, и этот — Ленька Чибисов... Борисов, Павел-врач, портной...

Александр Антонович не сдержался и плюнул Новикову в лицо.

— О, ты зубы показывать! — выкрикнул Брандт.— Я вижу, за сутки силы поднакопились. Мы их сейчас поубавим.

Он взмахнул рукой, казаки свалили Шведова на пол. Брандт подошел к нему и наступил на кисти рук... От каждого удара плеткой со стальной жилой внутри тело содрогалось. Что-то невероятное творилось в раскален-ной голове. На мгновение наступила ясность, и он подумал: «Они уже в тюрьме». И куда-то провалился, потеряв сознание. Его отлили водой и снова начали бить. Следователь командовал казаку и повторял фамилии:

— Раз — Чистякова. Два — Чистякова.

Пришел бред или отупение. Шведов бессознательно повторил:

— Два... Чистякова...

— Три,— скомандовал следователь.— Знаешь Чистякову?

— Знаешь...— послышался глухой, как стон, ответ.

— Четыре — Чибисов.

— Чибисов.

— Пять — Борисов.

— Пять Бо...— он не договорил и потерял сознание. Вместе с избитой на допросе Лидой Матвиенко его бросили в машину. От сильной тряски по булыжной мостовой Шведов очнулся, и Лида услыхала, как он распухшими губами прошептал:

— Новиков предатель... Новиков подлец... Девушку оставили в тюрьме на Третьей линии, а его повезли в карцер 11-й школы и, окровавленного, бросили на пол...

Лида в камере нацарапала на клочке бумаги записку и передала Брущенко. От нее Мария Анатольевна узнала о состоянии мужа.

На следующий день его не били. Долго держали в комнате предварительного следствия. По коридорам бегали озабоченные и встревоженные сотрудники полиции. Кто-то поднес Шведову кусочек хлеба. Он молча взял его, попробовал откусить, но не смог. Стал по крош-кам класть в рот.

Наконец его повели к следователю. Тот был взъерошен, глаза воспалены. Через минуту в комнату ввели опухшего человека с черными подтеками под глазами. Брандт показал на избитого и спросил Шведова:

— Тебе этот знаком?

— Нет,— ответил он и заметил, как человек вздрогнул.— Я не знаю его,— проговорил уже тише и опустил голову. К горлу подступили спазмы, его затошнило, и он потерял сознание...

Александр Антонович лежал в большой комнате с зарешеченным окном. В уши давила глухая тишина. Он пошевелился и встал на четвереньки. Опираясь о стену, поднялся во весь рост и сделал несколько шагов к окну. Потрогал сырой цемент — совсем свежий. Повернулся спиной к стене, увидел напротив дверь, налево — вторую. Неуверенно пересек комнату и остановился возле двери. Тяжело дыша, принялся стучать. Никто не отозвался. Он постучал снова. В пустом коридоре послышались шаги.

— Ну, что там? — отозвался молодой голос— Чего тебе? Отошел уже. А я думал, ты богу душу отдал.

— Выпусти, браток, по надобности.

— Какой я тебе браток? — недовольно ответили за дверью.

— Попить дай.

Заскрипел засов, на пороге появился казак с винтовкой за плечом. Шведов стоял, прислонившись к стене.

— Эвон, как тебя,— проговорил часовой.— Первый раз вижу такого... Неужто сам двинешь?

— Поддержи, если можешь.

— Ладно, давай,— согласился казак и помог ему выйти во двор.

Александр Антонович увидел вблизи здание 11-й школы. Двор вокруг дома, куда его посадили, не огорожен. Кроме казака, никого из охраны нет. Возвращаясь в камеру, он спросил часового:

— А почему меня сюда бросили?

— Из школы всех куда-то угнали. Один ты задержался. Да кой толк тебя охранять? Тебе на карачках не уползти. И кандалы на руках... Как ты только живешь? Ну, ладно, если понадобится, ишшо кликай.

Казак завел арестованного в комнату и задвинул засов. Шведов с полчаса лежал на полу лицом вниз... Забыться бы навсегда, чтобы не повторился кошмар пыток. Он ждал смерти, но его не убили до нынешнего дня. А что произошло сегодня? Почему поместили в одноэтажном доме, видимо, недавно оборудованном под тюрьму?

Александр Антонович встал на четвереньки, подполз к окну и поднялся. Потрогал скованными руками свежий цемент — поддается. Прутья поставлены параллельно.

Через час он снова позвал часового. Тот появился нескоро. Стоял на улице и переговаривался с девушкой через дорогу, она выглядывала из окна противоположного дома. Казак помог Шведову выйти во двор. Он еще раз внимательно осмотрел его. Вблизи — огород и высокая кукуруза. Дальше — дома. И снова нигде не увидел охраны. .

В камере после короткой передышки Шведов подобрался к окну и начал выковыривать цемент. Напрягал мышцы, и зубья наручников впивались в тело. Кружилась голова. Наконец выдернул прут. И вдруг с ужасом подумал о напрасной работе. Если удастся вытащить даже все прутья, то ему не подняться на окно, не выбраться.

Пошел вдоль стены ко второй двери, закрытой на замок. Не легче ли открыть здесь? Увидел в стене гвоздь, расшатал его. Приладился к замку; долго ковырялся в нем, превозмогая боль в руках, и, не веря самому себе, почувствовал, как дверь подалась и открылась.

Вошел во вторую комнату-камеру. И там дверь оказалась на замке. Шведов возвратился назад, взял прут. Из последних сил поддел замок и сорвал его. Предчувствие свободы прибавило энергии, будто появилось второе дыхание. Засунул за пояс ботинки, вышел в коридор, миновав два окна, подошел к третьему — разбитому. За ним лежала куча мусора. Перевалился через подоконник и очутился во дворе. Ползком добрался до кукурузы. Поднялся и пошел к газопроводу. Тяжело ступая босыми ногами, побрел вдоль труб на Рутченково. Неожиданно сзади раздался трпот, он упал на землю. В сгустившихся сумерках невдалеке проехал конный патруль...

В десять часов вечера Шведов пришел к соседке Дьяковых Альбине Кнышенко.

3

Шеф тайной полиции воспринял сообщение о побеге Шведова как прямое попадание снаряда в его кабинет. Ему недоставало еще этого! На фронте неясность, командование вообще не сообщает о прорыве, а его люди доносят о невероятной мясорубке на передовой. Навалилась адская сила, все перемалывает, и фронт фактически дрогнул. А тут — побег руководителя партизанского отряда, орудовавшего под носом у полевой полиции и СД.

Майснер приказал расстрелять охранника и погнать казачью сотню на фронт. Но часовой, обнаружив исчезновение арестованного, сам сбежал. Полицаикомиссар так и решил, что они ушли вместе. Он издал секретный приказ и разослал во все команды округа «Донбасс». В приказе говорилось: «Главный руководитель банд в Сталинской области и округе Шведов Александр родился в 1911 году в Сталино, называет себя также Гаври-ленко Александром, сбежал из тюрьмы в Сталино в ночь с 19 на 20 августа 1943 года. Описание личности: среднего роста, стройный, густые темно-русые волосы. Особые приметы: на левой стороне верхней челюсти у него золотые зубы. На кистях возможны следы наручников. Суставы рук распухли от кандалов. Просим принять меры энергичного розыска и использовать при этом все возможности, в случае успеха немедленно сообщить 721-й группе тайной полевой полиции».

Майснер собрал всех, кто вел следствие по группе арестованных подпольщиков:

— Секретный циркуляр передан также абвергруппе и СД,— сказал он.— Мы приняли все меры к поимке. Но часть бандитов у нас.

— Надо немедленно уничтожить их, господин полицайкомиссар, — проговорил глухо Лебах.

Майснер посмотрел в сторону старшего следователя. Он был в душе солидарен с юристом. У Лебаха высокий покатый лоб и короткий широкий нос бульдога, как у Гиммлера, срезанный подбородок, а на самой макушке кучка волос. Однако шеф ответил:

— Это мы всегда успеем сделать. Если узнают о побеге Шведова арестованные, то станут отрицать показания Новикова.

— Разрешите, господин полицайкомиссар? — подал голос руководитель штабной команды тайной полиции Кубияк, человек с маленьким лицом, узким лбом и лысой головой. Острый нос его от частых попоек посинел, а голос охрип.

Кубияк лет на двадцать старше Майснера, до тридцать четвертого года работал в криминальной полиции, а потом стал доносчиком и чиновником гестапо. Его серые бездушные глаза все видели и примечали, хотя казалось, он ко всему безразличен. В его узком лбу всегда отыскивался такой подлый ход, что даже испытанные палачи удивлялись и завидовали ему. Это и выдвинуло Кубияка на большой пост в тайной полиции.

- Да,— ответил шеф, кивнув руководителю штабной команды.

— Я предлагаю следующее,— сказал Кубияк.— Для арестованных Шведов не бежал, а мы его отпустили, так как он во всем сознался. Сейчас ходит по городу, устанавливает связи с участниками подполья и выдает их; его жена и Новиков на очной ставке опознают арестованных. Это надо вдалбливать на допросах каждому арестованному. Новиков об этом должен говорить на очных ставках.

— Новиков уже говорит то, что предлагает Кубияк,— отозвался с раздражением Брандт.— Но главаря нет, и вряд ли он снова будет в наших руках.

Майснер гневно посмотрел на следователя. В это время поднялся Потёмин.

— Разрешите, господин полицайкомиссар? — сказал он.— В день ареста у Шведова отобрали дамские золотые часы. Это часы его жены. Разрешите использовать их для выхода на мать Шведова. Я уверен, он далеко не ушел.

— Действуйте,— согласился Майснер.— И вы, Кубияк, подали превосходную мысль. Она требует маленького дополнения. Необходимо, чтобы в эту версию поверили не только арестованные. Дайте возможность некоторым из них передавать записки родственникам. Направьте камерного агента к тому из родственников, к кому первому попадет записка о предательстве Шведова. Пусть агент подтвердит версию. На этот раз вы-стрел будет наверняка. А с этими продолжайте работу.

Потёмин отправился на Смолянку. Вера Борисовна, увидев невысокого хмурого человека в солдатской форме, схватила на руки младшего внука, а старший спрятался за нее, уцепившись за юбку.

— Вы не бойтесь меня,— заговорил нежданный гость на чистейшем русском языке.— Я ищу вашего Сашу. Мы друзья. Скажите, где он?

— Уже два года, как на фронте,— ответила Шведова.

— Вы мне не верите? — спросил Потёмин.— Я — Александр из Куйбышева. Скажите ему, что я приходил.

— Мой сын на фронте,— повторила старуха. Потёмин полез в карман и достал маленькие золотые часы. Вера Борисовна узнала их, но, чтобы не выдать своего волнения, обратилась к малышу:

— Сиди спокойно, детка. Сейчас дядя уйдет и я покормлю тебя. Потерпи...

Провокатор, еле сдерживая себя, спрятал часы в карман. Покинул двор, не попрощавшись...

Камера номер шесть на втором этаже. В ней человек сорок пять. Кроме двух жуликов, все — политические. Ночью откуда-то повылазили крысы и бегали по спящим людям. Утром Костя Беленко осмотрелся: стены до половины красные от клопов.

На допрос Беленко повели на первый этаж. В небольшой комнате за столом сидел немец. Но спросил он по-русски:

— Где машинка? Где приемник и Виктор?

— Никакой машинки, приемника и Виктора знать не знаю,—ответил подпольщик.

— А может, подумаете?

— В самом деле, я ничего не знаю.

— Пеняйте на себя,— пригрозил следователь и подал знак солдату.

В комнату ввели Чистякову. На ней — легкое летнее платье, волосы распущены, лицо бледное, измученное, под глазами синие круги. Ирина Васильевна и Костя не скрыли своего знакомства. От следователя это не ушло. И он спросил, откуда они знают друг друга.

— Я учился у ее мужа,— ответил Беленко.— А еще знаю как врача.

Чистякова подтвердила его слова.

— А Виктора знаете? — резко спросил немец Костю.

— Я же говорил, что не знаю.

Новиков на очной ставке с Ириной Васильевной настаивал, что у нее на квартире встречались Виктор и Костя. Но первый или второй Костя, он не знал, ибо ни того, ни другого в лицо не видел. Всего один раз застал на квартире врача некоего Виктора.

Следователь, услыхав отрицательный ответ, вскочил со стула, подбежал к Беленко и кулаком ударил его в скулу. Костя пошатнулся, тот ударил его с другой стороны. Чистякова вскрикнула, закрыла лицо руками. Ее вывели, а следом отправили в камеру Беленко.

Три дня его не трогали, но брали на допросы Борисова, Чибисова, Оленчука, Качуру. Их увозили в ГФП, возвращались они избитыми до черноты. Из других камер забирали на допрос Мельникова, Сбежнева, Доронцова, Колесникову, Нестеренко, Смоленко, Шенцова, отца и дочь Матвиенко, Андреева.

Подпольщиц на допрос водил Потёмкин. Вручал дежурному тюремщику специальную квитанцию и забирал арестованных. Приказывал им идти впереди, а сам, держа в руках пистолет со взведенным курком, тяжело вышагивал сзади. Приземистый, с бычьей шеей.

Недавно вел Татьяну Брущенко и Лиду Матвиенко.

Лида предложила Потёмину:

— Давай уйдем вместе. Мы тебе гарантируем жизнь. Будешь прощен.

— Молчать! — прорычал он.

Сегодня доставил на допрос Чистякову. Следователь Циплис попросил его остаться. Сказал по-немецки:

— Поможешь. Не признается, стерва,— И тут же обратился к арестованной: — Так чем вы занимались?

— Я врач. Помогала людям,— с вызовом ответила

Ирина Васильевна.

Циплис набросился на нее. Стал бить кулаками в грудь и по лицу. Потёмин, закатав рукава, подступился к Чистяковой и вдруг резким коротким ударом в бок свалил ее на пол...

Вскоре по тюрьме пополз слух о побеге Шведова. Дочь Стояновских принесла Марии Анатольевне передачу и записку, в которой сообщалось о здоровье детей и о том, что Саша уехал в Днепропетровск за фруктами. Она поняла, что муж на свободе. Убирая вместе с Татьяной Брущенко в камерах, сказала о побеге своим товарищам. Но некоторые подпольщики не поверили этому и приняли за правду версию, разработанную в кабинете Майснера.

Из тюрьмы разрешили передавать родственникам записки. Мельников написал, что он «жив, как камень». Колесникова сообщила о получении казенных денег и просила «благодарить Дмитрия, того, что деньги брал взаймы», а также поставить в известность об этом портниху. Она имела в виду Татьяну Аристарховну. По скупым весточкам оставшиеся на свободе подпольщики заключили, что уличал их на очной ставке Новиков.

Борисова допрашивали каждый день. Здоровый физически, под пытками он держался мужественно и ни в чем не признавался. Его, как и других, удивляло, почему не делают очных ставок со Шведовым, если тот предатель.

Он сказал Брандту:

— Вы нас провоцируете. Шведов не выдает. Я хочу видеть его.

— Все в свое время,— пообещал Брандт.— А пока ты сам все скажешь.

Но Алексей Иванович ничего не говорил, и его снова били. Потом ему сказали:

— Ваш бывший командир сейчас ходит по городу и помогает вылавливать остальных. Его жена и Новиков опознают пойманных.

И Борисов поверил гестаповцам. В записке жене сообщил, что Шведов предатель. Полиция узнала ее содержание. Она проверяла посуду, которую возвращали из тюрьмы. После этого следователи напустили на аре-стованных Новикова. Колесникова от всего отказывалась. Туберкулезную женщину подолгу и жестоко били.

На допросах допытывались, откуда листовки, кто их печатал. Колесникова не отвечала. Казаки избили ее снова. Ирина Васильевна потеряла сознание. После холодной воды пришла в себя, но ее опять стали бить, требуя признания.

— Я отвечу,— прошептала она потрескавшимися губами.

Ее поставили на ноги. Она подозвала к себе следователя. Тот наклонился над измученной женщиной. Собрав остаток сил, Ирина Васильевна дала немцу пощечину.

После экзекуции товарищи по камере не узнали ее.

В бессознательном состоянии привозили с допросов Мельникова, Сбежнева и Нестеренко. Черных и окровавленных, их водили к следователям через день. Они брали друг друга под руки и, окруженные автоматчиками, шатаясь шли из тюрьмы в здание ГФП. Избивали и допрашивали подпольщиков раздельно. В камере они долго не могли прийти в себя. Сбежнев не стонал, а качал головой.

С наступлением темноты на «охоту» выползали клопы.

— Стервы, сосут крови не меньше, чем немцы,— говорил Нестеренко.

— Не жалей, Иван,— подавал голос Павел Степанович.— Как врач говорю тебе: выпьешь утром кружку воды — сразу кружка крови образуется...

На третий день повезли в ГФП Беленко. Те же самые вопросы: где приемник и где Виктор? В комнату ввели Новикова, еще больше ссутулившегося, без очков, с сощуренными глазами. Лебах спросил его, показав на Костю:

— Ты знаешь этого человека?

— Нет...

— Что же ты плел, что в группе два Кости?

— Я слыхал о них,— плаксиво проговорил предатель.— Но ни разу не видел.

— Вон! — закричал немец.

Новикова увели, а следователь обратился к Беленко:

— А ты будешь признаваться?

— Мне признаваться не в чем.

Его сбили с ног и уложили на пол. Позвали палача, который ходил по комнатам и стегал арестованных. Здоровый, с засученными рукавами, в синем галифе, он подходил к пирамиде и выбирал шланг...

Окровавленного Костю бросили в камеру. К нему подошел Борисов, спросил, за что избили.

— С каким-то Новиковым сводили. Но я его не знаю. Алексей Иванович придвинулся ближе и зашептал на ухо:

— Смотри, он предатель. Новиков и меня выдал. Чибисов кашлял кровью, почти не разговаривал. На очной ставке с ним Новиков показал, что у Шведова была знакомая Тоня-агроном. Она вместе с Ивановой и Чибисовым печатала прокламации. Леонида били и спрашивали фамилию Тони. Новиков назвал ее адрес: Десятая линия, дом 59. Он забыл, что Карпечкина жила на 10-й Александровке.

Соня Иванова первые двое суток была вместе с Нелей. Когда подпольщицу увезли на допрос, девочку забрали из камеры и отправили в детский дом на Смолянке. Здесь содержали детей расстрелянных партизан и коммунистов.

В камере, придя в себя после побоев, Соня принялась искать девочку.

— Ее забрали,— подал голос кто-то из арестованных.

— Как забрали?— прошептала Иванова. Но поняв, что случилось, бросилась к двери и заколотила кулаками.— Отдайте мою Нелю! Верните мою дочь!

Обессиленная, она опустилась на пол.

Наконец состоялась очная ставка Борисова с Новиковым, На вопрос Брандта, знает ли он стоящего перед ним человека, Алексей Иванович ответил:

- Этого не знаю. Мне нужен Шведов, покажите его.

— Я уже говорил: Шведов на свободе. Он продолжает следить за партизанами и указывает их нам. Ведь так, Дмитрий Федорович?

— Алексей, зачем отпираться? — заговорил Новиков.— Нас предали. Всех арестовали.

— Уберите от меня эту мразь,— прервал Борисов.— Я не желаю с ним разговаривать.

— Зато мы хотим, чтобы вы разговаривали друг с другом,— повысил голос Брандт.— Борисов, вы знаете, кто перед вами стоит?

— Нет! — резко ответил Алексей Иванович.

— Ну что ты, в самом деле? — недовольно сказал Новиков.— Ты что, забыл, как мы везли вместе пулемет.

Борисов нагнулся и головой ударил Новикова в грудь. Тот ойкнул и упал. Потерял равновесие и Алексей Иванович. Его поволокли в подвал. Четыре казака стали на ноги и руки, пятый ходил вокруг и бил его сапогами...

Незадолго до ареста командира Власов поручил Дьяковой привести с Ларинки на Рутченково и надежно укрыть раненого в голову летчика Всеволода Бакитского. Его самолет сбили в районе Птичьего поселка. Немцы схватили пилота. Однако подпольщики выкрали Бакитского. Галина Алексеевна, минуя полицейские заслоны, привела летчика на квартиру учительницы Демченко.

Когда Новиков стал выдавать членов отряда, Дьяковы также укрылись у Демченко. Сюда, после небольшого отдыха у Кнышенко, и пришел сопровождаемый десятилетним Олегом Дьяковым измученный Александр Антонович. Дьяков и Бакитский распилили оковы на руках Шведова.

Ноги у него были распухшими, раны кровоточили. Спина вздулась, изуродованная бурыми полосами. Он сутки лежал на животе, ни с кем не разговаривал. Потом попросил Дьякова рассказать о товарищах.

— Мы знаем, где скрывается Покусай,— сказал Иван Васильевич.

— Пусть придет ко мне. И очень прошу сделать все возможное, чтобы я быстрее встал на ноги... Последние новости знаете?

— Да. Наши гонят немцев.

— Нужно собирать людей. Борьба продолжается. Через день пришел Покусай. Шведов приказал ему связаться с Тихоновым, Рыжиковым, Вербонолем, Власовым.

— Если возможно, узнай о моих детях и матери,— попросил он.

А вечером взволнованная Дьякова сказала:

— Полицаи братья Дроботы разыскивают меня. Могут напасть на след. Нужно немедленно уходить отсюда.

Галина Алексеевна предложила перебраться к ее знакомой Антонине Антонец. Она жила в пустующем, полуразрушенном общежитии шахты 17— 17-бис на окраине поселка. Длинный одноэтажный дом стоял у бездействующей железнодорожной ветки, идущей от станции Рутченково на завод Боссе *. Был с трех сторон окружен густым кустарником. В комнату лазали через окно, так как дверь была заложена.

* Завод имени Ленинского комсомола Украины.

Антонец встретила Дьякову вопросом:

— Какие новости, Галина Алексеевна?

— Хорошие. Можно по налетам судить, что наши наступают уже хв Донбассе... У меня просьба. Нужно спрятать одного товарища. А у тебя место тихое, надежное.

Антонина Георгиевна не отказала. Шведова привели в сумерках. Он сильно хромал. Через окно пролезли в комнату. Подпольщика раздели. Антонец, увидев покрытую кровавой коркой спину, широко открыла глаза, испуганно спросила:

— Где же он был?

— В тюрьме,— шепнула Дьякова.— Сидел в кандалах. Видишь, красные ранки на запястьях. Следы от шипов.

— О чем вы шушукаетесь? — окликнул их Александр Антонович.— Представьте мне хозяйку этого уголка.

— Тося,— сказала Галина Алексеевна, показывая на Антонец. — До войны работала машинисткой.

— Замечательно. Отныне, Тося, вы не будете сидеть без работы.

В полдень появился Покусай. Обеспокоенный, рассказал о посещении Веры Борисовны.

— К ней приходил какой-то Александр из Куйбышева,— говорил он.— Назвался твоим другом. Все выпытывал, где ты сейчас находишься. Показывал часы.

— Это провокатор,— ответил Шведов.— Они ищут меня... Ваня, передай Виктору; мне нужна пишущая машинка.

Аввакумов по приказу Грицаенко передал машинку Валентине Татько, и она принесла ее на Рутченково. Сам Виктор Яковлевич во время арестов скрывался, а после был переправлен на Петровку в группу Красни-кова.

Это была та самая машинка, на которой печатала прокламации, призывы и восковки Ирина Васильевна Чистякова... Первую листовку Антонина Георгиевна печатала под диктовку Шведова:

— Дорогие товарищи! Наши отцы и матери, братья и сестры! Для фашистских гадов настал час расплаты. Красная Армия бьет и гонит немцев. Бандитская армия Гитлера трещит по всем швам. Теперь час нашего освобождения близок... Ожидайте прихода нашей родной Красной Армии и всеми силами и способами помогайте ей в борьбе против гитлеровцев... Сосед! Не стесняйся своего соседа и товарища. Больше доверия друг другу. Объединяйтесь! Не давайте немцам вывозить хлеб, угонять скот, взрывайте и уничтожайте мосты и дороги, палите немецкие склады с боеприпасами и продовольствием. Помогайте нам громить фашистских разбойников...

Александр Антонович замолчал. Долго лежал с закрытыми глазами. Потом повернул голову к Антонец и медленно заговорил:

— Да, мы продолжаем борьбу... Мы ее не прекращали. Завтра люди прочтут обращение. Завтра снова фашистская нечисть завертится, как черт на сковороде..л И снова будут пытки наших товарищей. Пытки... Вы не представляете, Тося, что это такое. И никто не представляет. Рассказать о пытках невозможно. Человечество не предполагало, что породит таких нелюдей, и потому не придумало слов, равнозначных фашистским пыткам... Тося, размножьте листовку. А я полежу...

К нему приходили товарищи. Тихонов напомнил о своей мечте организовать летучий отряд.

— Согласен,— ответил командир,— Машина за тобой.

Вербоноль и Покусай приносили продукты. Решали, как быть с оружием, что скопилось у Николая Боякова, и с тем, которое достали в туркестанском батальоне.

— Необходимо связаться с командованием батальона,— предложил Шведов.— Провести подготовку добровольцев к переходу на сторону Красной Армии. Думаю, что наши посланцы благополучно перейдут фронт — он сейчас двинулся. Доложат о нас и о батальоне.

24 августа Александр Антонович дал задание перейти линию фронта летчику Бакитскому, разведчику Мурзину и подпольщице Зое Воробьевой. Им предстояло связаться со штабом партизанского движения и доложить об обстановке в городе. Обеспеченные документами на право проезда по железной дороге, все трое благополучно выехали из Сталино в сторону Иловайска...

— А оружие нужно переправить сюда,— сказал Шведов.— Отсюда начнем выступление.

Детально разработали план освобождения пленных. Поручили осуществить его Вербонолю с помощью Матросова, Рыбалко и Шульги.

Вечером Александр Антонович сказал Тосе:

— У меня есть для вас поручение. Нужно привезти оружие.

— Оружие? — испуганно переспросила Антонец.

— Недалеко отсюда. На тридцатой шахте живет Шатохина. Приедете к ней с тачкой. Спросите: «Уголь продается?». Она ответит, что продается. Погрузите в тачку то, что дадут вам, и засыпите углем.

Дом Александры Корнеевны Шатохиной стоял на Почтовой улице в Рутченково. Недалеко от него квартировал немец с добровольцем Мишей, который часто играл с младшим сыном Шатохиной. Заходил к ней в квартиру, говорил о зверствах немцев, возмущался их порядками. Хозяйка разделяла его взгляды. Как-то он предложил ей распространить листовки, и Александра Корнеевна согласилась. Побывала с ними в Макеевке, Ясиноватой, на шахте № 31.

Весной нынешнего года Михаил сказал Шатохиной:

— Шура, есть одна идея.

— Какая еще идея?

— Мы на Стандарте обнаружили склад с оружием. Что добудем, доставим к тебе.

— Ну что ж, везите...

Через несколько дней к дому подъехала большая бричка, запряженная парой лошадей. Сопровождали ее Михаил и три солдата из туркестанского батальона. Оружие сложили в сарае и присыпали углем.

— К тебе придет человек и ты должна продать ему свой товар,— предупредил Михаил и назвал пароль.

Антонеп поехала к Шатохиной со своим шестнадцатилетним братом. Хозяйка встретила их у калитки.

— Здравствуйте,—поприветствовала ее Тося.—Мы к вам. Уголь у вас продается?

Александра Корнеевна смутилась. Она предполагала, что за оружием приедут мужчины, и не с тачкой. Наконец ответила:

— Да, да, продается.

В тачку клали по два тяжелых мешка, засыпали углем и везли на окраину поселка. Побывали у Шатохиной несколько раз. Автоматами, дисками, гранатами завалили почти полкомнаты.

— У нас настоящий арсенал,— радостно говорил Шведов.— Он уже вставал с постели, брал автомат в руки и поглаживал его ладонью.

Антонина Георгиевна продолжала печатать листовки. Связные приносили ей написанные от руки тексты. В сводках информбюро все чаще мелькали знакомые названия донецких городов и станций.

— Подходят наши, подходят,— говорил Александр Антонович.

Вечерами они подолгу сидели молча. В неверном свете коптилки лихорадочно блестели запавшие глаза. Глубокие тени лежали на желтом осунувшемся лице. В эти минуты командир был мысленно со своими това-рищами, с женою, о которых доходили очень скупые сведения.

Их пытали, но они по-прежнему ничего не говорили на допросах. Требовали очной ставки со Шведовым. Им же подсовывали Новикова, утверждая, что их руководитель отпущен и вылавливает участников подполья. Однако после побега Шведова, то есть с 20 августа, никто в тюрьму не поступал. Более того, людей, которых знал только Шведов, вообще не схватили.

Но при зверских пытках арестованным было не до анализа фактов. Иванова после побоев и потери дочери лишилась рассудка. Чибисов и Колесникова, больные туберкулезом, задыхались от нехватки воздуха... Другие держались до последнего.

Показания против женщин Новиков давал неопределенные, его самого замордовали очными ставками и постоянными угрозами. О Марии Анатольевне он стал говорить, что она не видела мужа с сорок второго года и о его подпольной работе не осведомлена.

— Брущенко — племянница Цуркановой,—сказал он.— Только читала речь Сталина на октябрьском параде сорок первого года.

— Мне ее дал сам Новиков,— ответила Татьяна. Стоявший возле Новикова Потёмин стал провоцировать его:

— Ты скажи, что она все же знает партизан,— прошептал он.

Новиков посмотрел на него слепыми глазами и, растягивая слова, сказал:

— Нет, не знает.

Марию Кузнецову он совсем не знал, а только слыхал фамилию от Шведова. Но немцам было не до детального разбора дела. Обстановка в городе накалялась, советские войска все ближе подходили к Сталине

Майснер приказал последний раз провести допрос. Наиболее активных и вероятных участников подполья расстрелять, остальных отправить в концлагеря Германии. Брандт считал, что смертный приговор должен быть вынесен Алексею Борисову, Соне Ивановой, Ирине Чистяковой, Ирине Колесниковой, Антону Дорон-цову, Евгению Качуре, Павлу Сбежневу, Леониду Чибисову, Лидии Матвиенко, Николаю Мельникову, Тимофею Оленчуку, Владимиру Смоленко, Василию Шенцову, Борису Андрееву.

Старик Петр Матвиенко, Емельян Гринько и Мария Кузнецова предъявленные обвинения отрицали, Новиков подтвердить их участие в подпольной борьбе не мог. Брандт склонялся к тому, чтобы их отпустить. Константина Беленко, Марию Шведову, Ивана Нестеренко, Татьяну Брущенко освободить не собирался, но и для расстрела не было достаточных оснований. Предполагал отправить их в Германию.

На последний допрос Брандт взял Нестеренко. Прочитал протокол и обнаружил, что у Нестеренко не было очной ставки с Новиковым.

Ивана Николаевича повели на самый верх здания ГФП. В чердачной комнате вместо потолка — перекрытия крыши. В углу на стуле с куском хлеба в руках сидел Новиков. Нестеренко не подал вида, что знает его. Брандт приказал переводчику допросить арестованного. Зная русский язык, он хотел со стороны понаблюдать за ними. Переводчик спросил подпольщика, показывая на предателя:

— Знаете его?

— Нет, не знаю.

— Ну, зачем вы так? — вдруг заканючил Новиков,— Уже всё, нас разоблачили.

Ивана Николаевича будто подтолкнули сзади. Избитый, но не потерявший силу духа, он рванулся к предателю и гневно спросил:

— Кого разоблачили? Я тебя знать не знаю. Что ты плетешь?

— Как же? — неуверенно проговорил тот.

— Сволочь ты! Паразит! Наговариваешь на незнакомого человека!

Нестеренко так искренне возмущался, что Брандт поверил ему, подошел к Новикову и дал оплеуху. У того вылетел из рук хлеб, и он заговорил, чуть не плача:

— Ну, я не знаю... Не знаю.

Ивана Николаевича повели вниз. В коридоре он столкнулся с Борисовым, которого только вывели из следственной комнаты. Переводчик, показывая на Нестеренко, спросил Алексея Ивановича:

— Этого знаешь?

— Нет,— резко ответил подпольщик и отвернулся.

Нестеренко приказали следовать за солдатом. Привели в подвальную комнату. В ней ничего не было, кроме веревки, перекинутой через крючок в потолке. Следователь взмахнул рукой, солдаты набросились на Ивана Николаевича, свалили на пол, скрутили руки и ноги и привязали веревку. Брандт схватился за второй конец и стал тянуть веревку. У Нестеренко потемнело в глазах. Переводчик с размаху ударил его ногой в поясницу. Адская боль пронизала позвоночник. Как сквозь вату, подпольщик услыхал:

— Будешь висеть тридцать минут... Признавайся — ты партизан?

Нестеренко молчал. Вскоре он потерял сознание и пришел в себя только в тюрьме.

В тот же день в камеру, где сидели Борисов, Чибисов, Беленко и их товарищи, привели Новикова. Осунувшийся, как затравленный зверь, он забился в угол. На предателя бросился Алексей Иванович. Схватил за горло и стал душить. Друзья еле оттащили его:

— Из-за идиота раньше времени укоротят жизнь.

Утром отошедший от гнева Борисов кинул Новикову хлеба. —На, жри,— сказал он.— Хотя ты и сволочь.

Новикову никто не приносил передач — ни свои, ни немцы.

На следующие сутки стали брать на расстрел. Людей везли к Первому пруду, где стоял разрушенный кирпичный завод. Сначала отправили семерых женщин. Среди них оказалась Лида Матвиенко. Руки у всех скручены проволокой. Вызывали по одному и ставили к стене. Здесь же присутствовал Потёмин.

Назвали фамилию Матвиенко. Лида вышла из машины. Немец переспросил имя. Оказалось, привезли другого человека.

— Не все ли равно,— сказал Потёмин.

Но следователь запротестовал и велел отправить Лиду обратно в машину. Остальных расстреляли.

Первого сентября всех арестованных по одному водили подписывать протоколы допроса, напечатанные на немецком языке. Одним подсовывали шесть экземпляров, другим — три.

На подпись вызвали Оленчука. Он попросил перевести протокол. Немец накинулся на него с кулаками.

Беленко подписал три экземпляра. Опасаясь, что его начнут бить, он отошел к двери и спросил:

— Пан, я капут?

— Беленко никс капут,— ответил немец.

В камере Костя сказал об этом Борисову. Когда стемнело, тот взял Беленко за руку и потащил за собой под нары, в дальний угол.

— Тебя, Костя, не расстреляют,— зашептал Алексей Иванович.—Запомни: Новиков предатель. Где бы ты ни был, сообщи нашим органам, что Шведов тоже предатель, но он находится на воле. Выдает, а Новиков опознает. Шведов — руководитель отряда. Был арестован и якобы бежал, а на руках следы наручников. Но это инсценировка... Мария — его жена. Она и Новиков сидят в залоге за Шведова. Если он выдаст партизан, то их освободят.

Беленко хотел спросить, откуда ему это известно, но Борисов закрыл ему рот рукой.

— Не перебивай... У Новикова была отдельная камера. Ему давали хорошую еду и сигареты... Запомни, что я тебе сказал

Костя промолчал: он еще не был уверен, что останется в живых. До рассуждений ли ему о каком-то Шведове, которого он не знал! Он знал человека по имени Саша, встречался с ним и разговаривал. Борисов не ска-зал ему, что Шведов и Саша одно и то же лицо, иначе Беленко возразил бы ему. Возня вокруг Костиного имени и неуверенность Новикова на очной ставке подтверждают, что предатель — Новиков.

Костя сидел, подогнув ноги к подбородку. На черной стене камеры стала проявляться решетка окна.

Алексей Иванович влез на подоконник. То ли надеялся в последний раз увидеть кого-нибудь из своих близких, то ли хотел разглядеть кусочек чистого неба над родным городом.

— Слезь,— попросил Качура.— Сейчас начнут стрелять.

Внизу ходили автоматчики. Заметив фигуру арестованного в окне, они открывали огонь.

— Какая разница, часом позже или часом раньше,— ответил Борисов.

По коридору забегали немцы и полицаи. Кричали в камеры:

— Готовсь! Выходи с вещами!

Под ударами прикладов затухали последние слова уводимых на расстрел:

— Прощайте, товарищи!

— Держись, братва...

В комнате, где подписывали протоколы допроса, мужчин раздели догола, вывели во двор и затолкали в машину, крытую брезентом.

Подпольщиков повезли к разрушенному кирпичному заводу. Огромная четырехугольная труба над прудом гулко отозвалась на треск автоматов...

Далеко на востоке заалели облака, может, от солнца, а может, от зарева боя, который все ближе и ближе подходил к Сталине

Развалины старого кирпичного завода и притихший пруд слышали последние слова патриотов. Но камни не смогут воспроизвести их ни час, ни месяц, ни двадцать лет спустя. И только вода будет нашептывать берегу о чем-то тревожном и вечном...

Через два дня гитлеровцы вывезли из города более полутора тысяч арестованных коммунистов, комсомольцев и подпольщиков. В Житомире Мария Шведова, Татьяна Брущенко, Тамара Рюмшина и Андрей Шекера с помощью местных жителей бежали. Шведова и Рюмшина стали бойцами партизанского соединения Ковпака...

4

Михаил Тихонов перед сном сказал брату Григорию:

— На Птичьем поселке уже несколько дней пьянствуют немцы. Их машина стоит во дворе, охраны нету.

Тихонов проверил сообщение брата: машина крытая, в кузове канистры. Если угнать, можно осуществить давнюю мечту: посадить в нее группу подпольщиков и помотаться по немецким тылам.

Он уговорил соседа-шофера увести машину. Оделся в немецкий китель и пилотку, в карман положил пистолет. В полдень заглянули в окна дома, где остановились немцы. На полу спали пьяные солдаты. На столе — недопитые бутылки и тарелки с закуской. Григорий стал у двери с пистолетом в руках. Напарнику шепнул:

— Заводи...

Со двора выехали благополучно и добрались до места сбора — квартиры Антонец.

— Вот мой трофей, Иван. Бери и распоряжайся,— сказал Тихонов Покусаю.

Командир приказал осмотреть машину и готовить ее в дорогу. Грузовик поставили в посадку, подальше от дома и посторонних глаз. Покусай принялся разбирать мотор, чистить каждый винтик. Утром опять пошел к машине. Только приступил к работе, как на дороге появились солдаты. Они прочесывали посадку. Иван еле унес ноги. Немцы взяли грузовик на буксир и увезли.

— Черт знает что, фатальное невезение,— выругался Тихонов.

— Не огорчайся,— успокоил его Шведов.— Скоро у нас будут машины, если не немецкие, то наши. Ты далеко не отлучайся. Не сегодня-завтра выступаем.

Раздосадованный, возвращался Тихонов домой. На Смолгоре на глаза попалась соединительная муфта телефонной связи. Не задумываясь, разбил ее на куски, а когда опомнился, выругал себя за мальчишество. Ведь мог поплатиться жизнью. Но никто не стал разыскивать смельчака. Фронт неумолимо приближался к городу.

Нервничали в гестапо и в тайной полиции, звонили в штаб командования, запрашивали Берлин: сниматься с места или нет? Столица рейха уверяла, что идут свежие подкрепления, под Макеевкой и на Кальмиусе фронт будет остановлен. Но в горуправе и шутцполиции упаковывали чемоданы. Отправили в тыл свои семьи Эйхман и Шильников. Майснер готовил агентуру, чтобы оставить ее в городе, если Красная Армия займет его. Он пригласил к себе в кабинет Потемина. Разговор происходил один на один.

— Вам пора исчезнуть,— сказал шеф.— Тылобеспечен надежно?

— Кажется, все предусмотрено,— ответил Поте-мин.— Часы Шведова при мне. В Прилуках есть человек, который помогал мне выпускать большевистскую листовку.— Он криво усмехнулся.

Провокатор по заданию Майснера ездил в Прилуки, и с таким же предателем, как он, договорился о том, что предстанут перед советскими органами как патриоты, и написали текст антифашистской листовки. Еще раньше следы «патриотической деятельности» Потёмин оставил в Кадиевке, напечатав на машинке листовку и передав ее своему единомышленнику. В Сталйно с двумя подручными была разработана версия о существовании подпольной типографии, которая якобы выпустила до четырех тысяч листовок.

На прощание Майснер посоветовал:

— Придете в советские органы и назовете вот эти фамилии.— Он протянул исписанный листок.— Они наши агенты. Мелюзга — не жалко. Выдача их укрепит ваши позиции.

Переводчик ГФП оставался для провокационной работы в советском тылу.

Специальные отряды готовили к эвакуации пленных. Вербонолю об этом сообщил Мужик.

— А я ухожу,— сказал он.— Да, вместе с ними. Увидимся ли еще?

— Как же так? — удивился Андрей Андреевич.

— Война не закончена,— ответил разведчик.— А если и закончится, то еще останется капитализм... Известных мне немецких агентов я назвал. Ваша задача передать фамилии органам. Обо мне сообщите по известному вам адресу. Я внедрился надежно. О себе дам знать через вас, товарищ Андрей. Других связей у меня нет. Потеряны в трудные месяцы сорок первого года. Но я буду оставаться на посту до конца. Прощайте.

Они обнялись, у Вербоноля повлажнели глаза.

Почти два года незримый Мужик охранял группу от налетов гестапо и полиции. Жаль, что не знал он замыслов ГФП, возможно, смерть товарищей была бы предотвращена. Но трагедия произошла из-за слепого случая. Хотя нет. Война испытывает человека на самую высокую пробу. Пока Новиков был в кругу своих, выполнял все задания по борьбе с врагом, а попал в его руки и струсил, выдал товарищей, думая спасти свою шкуру. Но немцы, в лучшем случае, вывезут его с собой, а по дороге бросят.

Вербоноль встретился с Матросовым и Рыбалко.

— Будем вооружать пленных,— сказал он.— Немцы сейчас в панике. Этим нужно воспользоваться.

Снять посты наметили в ночь на 3 сентября. Сообщили в лазарет Волохову, чтобы он приготовил своих людей. В лагере пленные по цепочке передали приказ: располагаться на ночлег во дворе. Сигналом к началу побега будет костер, разложенный у караульного помещения. Русские часовые откроют проходы на Комсомольскую улицу со стороны, противоположной центральному входу, где охрану несут немцы.

Рыбалко выставил посты, зашел в караульное помещение, следом появился Матросов. Взяли плащ-палатки и автоматы. В темноте подошли к дыре в ограде и направились к «жене» Павлика. Минут через "пятнадцать увидели, как из лагеря потянулись люди в сторону Рутчен-ково; их направляли в разбитый дом под терриконом шахты 17—17-бис.

Покинула посты и охрана лазарета. Накануне гитлеровцы согнали всех раненых и больных в полуподвальное помещение, собираясь поджечь его перед отходом. Но ночью, не обнаружив часовых, пленные стали ухо-дить. На помощь им бросились жители близлежащих поселков: Смолянки, Нестеровки, Рутченково, Ларинки и Масловки.

К Шведову на сборный пункт пришли Матросов, Рыбалко, бывший пленный Таласов. Он познакомил их с командиром взвода туркменов Нарзы. В этот же день Нарзы свел Шведова с командиром батальона Курамы-совым.

— Положение у нас сложное,— сказал капитан.— Батальон готов хоть сейчас перейти на вашу сторону. Но нас раздавят, если мы это сделаем раньше времени. Есть слух, что нас перебросят дальше в тыл.

— Что вы думаете предпринять?

— Исходить из обстановки... При нашем уходе из Рутченково часть людей останется с вами. Если же нас поставят на передовую, а это не исключено, то мы перебьем немцев-командиров и перейдем на сторону Красной Армии.

— Значит, помогли наши листовки? — спросил, улыбаясь, Александр Антонович.

— Люди ваши помогли. Я, например, себя человеком почувствовал,— сказал взволнованно Курамысов.— Если даже погибну, то буду знать, что стал на правильный путь. Но погибну я теперь в бою с фашистами.

После этого разговора командир послал на Рутченково в штаб батальона Матросова, Рыбалко и Таласова. Их уже ждали. Нагрузили тачку гранатами и наганами. Закрыли листьями кукурузы. По дороге к ним присоединились Дьякова и Антонец. Немцы, озабоченные и встревоженные, сновали по улицам. Хлопцы, одетые в добровольческую форму, спокойно козыряли им и тащили тачку дальше. Благополучно доставили оружие на сборный пункт. Здесь уже были Вербоноль, Галина Гринько, Тихонов, Рыжиков. К вечеру подошло много туркменов.

Александр Антонович попросил Кузнецову вывести батальон из Рутченково. Лидия Яковлевна пошла в штаб и увидела Курамысова.

— Я в вашем распоряжении,— сказала она.

— Не собьетесь с пути? Ведь ночь,— спросил капитан.

— Постараюсь...

Батальон в 140 человек бесшумно вышел из казарм. Окраинными улицами повела подпольщица добровольцев в сторону станции Рутченково — подальше от немцев...

Утром Шведов пригласил руководителей групп на совещание.

— Некоторые товарищи настаивают на необходимости идти в город и сеять панику среди немцев,— сказал он.— Я считаю, что захватить город мы не в силах, если даже вооружим всех пленных, которые, к слову сказать, очень слабы.

— Правильно,— поддержал Вербоноль.— Мы должны осуществить другую операцию. На хуторе Флора есть узел связи — промежуточный. пункт между передовой и штабом фронта. Вывести его из строя — оказать огромную услугу нашим войскам. И еще: неподалеку отсюда — склады с динамитом. Немцы попытаются поднять их на воздух.лМожете представить, что произойдет. Снять часовых мы сможем...

— Так и сделаем, товарищи,— подхватил командир.— Как только получим сообщение о взятии Макеевки — выступаем. В городе сейчас полно войск. Фашисты хватают всех подряд. Я дал указание всем скрыться. Последних пленных от Стояновских увели в Керменчик Витя Попов и Надя. Хозяева конспиративных квартир ушли к своим родственникам в села. Наше основное ядро здесь, и мы обязаны выполнить свой последний долг.

Фронт подошел к Сталино, восточные окраины города уже слышали завывание снарядов. Самолеты вили замысловатые петли в огненном поединке. На запад тянулись машины с ранеными солдатами, между грузовиками попадались штабные автомобили с тыловыми начальниками. Гражданские власти свернули свою деятельность. Эйхман еще вчера выехал в сторону Днепропетровска. Оберштурмфюрер Граф уничтожал секретные бумаги.

Сотрудники ГФП, вылавливая подпольщиков Авдеева-Донского, схватили Марию Иосифовну Королькову. На очной ставке с Марией Левиной она заявила:

— Эту женщину я не знаю. Никаких бланков мне никто не подписывал.

Речь шла о документах, которые подпольщица передала Тихонову. Ее два дня пытали, избивая шлангом, и отпустили. А членов отряда Авдеева-Донского Марию Левину, Веру Ковалеву с биржи труда, супругов Харич-ковых, Ольгу Чистюхину, Леню Аристова, Надю Жму-ру расстреляли, выполняя последний приказ Майснера.

На станции Сталино скапливались эшелоны, немцы торопились отправить их. Терентий Бабенко 5 сентября «завалил» два паровоза на выходных стрелках Углепути и один в Рутченковском парке.

Машинисты-немцы требовали помощи у русских, так как не знали профиля дороги.

К Максимову прибежал рассыльный.

— Вас вызывает дежурный,— сказал он.

Степан взял кусок хлеба и пошел... Состав большой, впереди два паровоза. Максимов забрался в первый и поздоровался с машинистами — их двое. По лицам видно — вымотаны до предела. Глаза красные, слезятся.

Доехали до Мандрыкино Дальше пути забиты. Машинисты узнали, что отправление задерживается, забрались в теплушку и уснули. Степан протянул состав немного вперед, к соседнему эшелону, и сцепил их. Зака-чал инжектором холодную воду в котел, открыл топку, чтобы потушить паровоз. Выпрыгнул из будки и пошел в сторону города.

На Сталино надвигались сумерки. Последние предзакатные лучи осветили терриконы, а на востоке за городом подымалось зарево. В макеевской стороне беспрерывно гудело. Гринько, Дьякова и Антонец возвращались из разведки. Они постояли возле террикона и пошли к железной дороге. Шведов посылал их на хутор Флора узнать, сколько там немцев, где расположились и что делают. Одевшись похуже, женщины незаметными тропками пришли в хутор. В нем — около полусотни домов. На краю хутора стояло длинное строение, занятое фашистами. tK нему тянулись провода по земле и по столбам, во дворе — грузовые автомашины.

О результатах разведки подпольщицы доложили Шведову.

У всех приподнятое настроение. Но порой сердце сожмется от тревожной мысли: а что будет через час, помилует ли его судьба или пуля врага оборвет жизнь? Думает о предстоящей операции и Шведов. Не рано ли они начинают? За полтора года так и не было у него устойчивой связи с тылом и фронтом, действовали, исходя из местных условий. «Добрались ли мои посланцы?» — вспомнил он Бакитского, Мурзина и Воробьеву, которых несколько дней назад направил за линию фронта.

— Пора,— раздался над головой Шведова голос Вербоноля.

— Да, Андрей, пора,— отозвался он и поднялся на ноги.

Они залегли в посадке, обложив хутор Флора с двух сторон. Командир послал вперед Гринько, Дьякову и Антонец резать провода. Женщины прошли до кукурузы. Галина Яковлевна встала на плечи Дьяковой и Антонец и плоскогубцами перерезала провод, прикрепленный к деревьям. Потом ползком добрались до усадьбы, где находился немецкий узел связи, и ножом перерубили телефонный кабель.

Вербоноль повел группу бойцов вправо, к динамитным погребам, и вскоре вернулся назад. В руках Андрей Андреевич держал связку ключей.

— Все в порядке, Саша,— доложил он.— Возьми ключи. Мы поставили своих ребят.

— Хорошо,— ответил Шведов.— Я пойду на правый фланг, а ты оставайся здесь. Поднимайся по первому выстрелу. По цепочке передай всем.

Он ушел, и тут же появились разведчицы. Доложили Андрею Андреевичу, что провода порезаны.

— Вперед,— тихо подал он команду,— Без шума. Ударная група во главе с Вербонолем продвинулась к самой усадьбе. Группа Шведова подобралась к грузовым машинам, стоявшим невдалеке от дома. Вдруг отворилась дверь коридора, и на улицу в нижнем белье вышел немец. На него накинулись, и он закричал. У кого-то не выдержали нервы, раздался выстрел. Сразу же поднялась стрельба. В окнах дома погасили свет и открыли ответный огонь.

Вербоноль пошел в полный рост. Бросил гранату, вторую... Обратился к Гринько: — Галина, дай свою.— Она протянула руку, но Андрей Андреевич неестественно присел и хрипло сказал:

— Уже поздно...

— Ты ранен? — испуганно спросила Галина Яковлевна.— Потерпи, я сейчас перевяжу.

— Уходите... Я готов...

Рыбалко продолжал бросать гранаты. Тихонов и незнакомый парень забежали с тыльной стороны дома, где было маленькое окно. Его изнутри затыкали подушкой. Немец торопился, и рука выскальзывала наружу. Тихо-нов прицелился и выстрелил в нее. Подушка упала.

— Постой! — крикнул парень.— Я их сейчас, гадов!.. Он подобрался к окну и бросил в него гранату. За стеной раздался взрыв, и все стихло.

Над Вербонолем склонился Рыбалко, рядом стояла Гринько.

— Оставьте меня,— попросил он.— Идите на город... Иди...— и не договорил, голова безжизненно упала на простреленную грудь...

Над Сталино вздымалось зарево. Фашисты начали жечь дома, взрывать заводы и шахты. По Рутченково мотались немцы, они искали диверсантов, уничтоживших промежуточный узел связи. Шведов и часть подпольщиков укрылись в комнате Антонец. Нужно было выждать еще несколько часов. Тихонов с горечью сказал:

— Вот невезение!

— Ты о чем?

— Третий раз пытаемся взять машину — и неудачно.

— Неудачно? — переспросил Александр Антонович.— Машины мы уничтожили, немцев перебили, узел связи ликвидировали. И подарок нашей армии приготовили. Вот они — ключи от динамитных складов. Двери их на мушке у наших хлопцев. А еще пришли вести из туркестанского батальона. Курамысов ударил в тыл немцам, около полутораста солдат перешли на сторону Красной Армии. Это на правом фланге. А на левом Нар-зы и Томаев со своими хлопцами уничтожили охрану аэродрома и привели к нашим восемьдесят человек. Вот как сработала большевистская агитация.

Подпольщики, бывшие пленные, туркмены прятались в посадке, ушли в разрушенные дома, забрались на чердаки, скрывались у знакомых. Рыбалко залез на чердак в доме Лидии Кузнецовой. В полдень он выбрался из укрытия и выглянул на улицу. В переулке показалось несколько солдат с пушкой. Рыбалко нажал спусковой крючок автомата и уложил всю прислугу орудия. Его охватила жажда мести. Он дожил до открытого боя с врагами. Они уходили из города, метались по улицам, цеплялись за каждый дом, но уже ничто не могло спасти их.

...Цепи советских бойцов залегли возле шахты № 13 «Никополь». Накануне в полночь через двор Принцевского прошла красная разведка. Семнадцатилетний сын Михаила Лукьяновича Гриша вызвался показать дорогу. Ему дали винтовку, и он ушел с разведкой. А утром к дому Принцевского прибежали вездесущие ребятишки и наперебой затараторили:

— Дядя, ваш Гриша поймал немца! Отвели к красноармейцам!

Но это был не гитлеровец, а местный полицай. Принцевский-младший увидел его в гражданской одежде в одной цепи с советскими бойцами. Он уже стрелял по отходящим немцам.

Гриша разыскал командира подразделения.

— Чего тебе? — спросил капитан.

— У вас жандарм в цепи лежит,— сказал парень.— Переоделся в русскую одежду.

Полицая разоружили и арестовали. Вокруг столпились местные жители. Послышались выкрики:

— Он людей расстреливал и бросал в шурф!

— Забирал девчат в Германию!

— Тише, товарищи,— попросил капитан.

Гриша подошел вплотную к предателю и в наступившей тишине спросил:

— Ты помнишь, как мне пробил штыком плечо? Вот — еще рана не затянулась,— он задрал сорочку.— А как стрелял в меня, помнишь?

— Так вот он какой? — с гневом сказал капитан.— Судить его!

В это время на заводской стороне Иван Холошин связался с охранниками завода Березиным и Кузьминым. Шестьдесят человек с винтовками и полуторатысячью патронов ждали команды для выступления.

Вечером Березин доложил, что фашисты уходят с завода на рассвете.

— Ну, дорогой мой, пришел и наш черед,— сказал Холошин.— Слушай приказ: разобрать оружие и боеприпасы. Без шума выйти и поджечь казарму. Прочесать завод и собраться в питомнике.

Около двух часов ночи охранники подошли к 4-й котельной, которую обслуживали пленные, и освободили их. Во дворе Центрально-Заводской шахты обнаружили несколько десятков молодых людей. Их пригнали из окрестных сел для отправки в Германию. Пленников выпус-тили... Ворвались в контору и сохранили от взрыва телефонную станцию. Заняли гараж и конный двор с автомашинами и гужевым транспортом. Немцев перебили.

На рассвете группа собралась в питомнике. Решили продвигаться вдоль Кальмиуса к станции Караванная. За селом Григорьевка залегли в кукурузе и подсолнечнике, подняли стрельбу в тылу немецких позиций. В это время появились советские штурмовики и принялись утюжить гитлеровцев. Они в панике бросились к городу, но напоролись на залпы рабочих. Фашисты повернули на Рутченково.

Холошин повел товарищей назад. На Смолгоре увидели машины с запыленными бойцами Советской Армии, они мчались на Стандарт и дальше, на Рутченково.

Утром 8 сентября возле шахты 17—17-бис подпольщики во главе со Шведовым встретили разведку красных. С ними были два парашютиста из штаба партизанского движения Южного фронта. Один из них подошел к Шведову и, улыбаясь, подал пакет. Тот удивленно воскликнул:

— Не может быть! Мурзин, это ты?

Даян Мурзин благополучно перешел с товарищами фронт и возвратился с приказом для отряда.

В полдень подтянулся штаб наступающей дивизии. Шведов с друзьями направились на шахту № 3, находившуюся невдалеке от центральной поликлиники. Доложил о подпольщиках и передал майору ключи от динамитных погребов.

— А не может ли кто показать к ним дорогу? — спросил офицер.

— Есть у нас одна бедовая,— ответил Александр Антонович и позвал Тосю Антонец.

Майор приказал молоденькому лейтенанту проверить погреба, и Антонец повела его в сторону хутора Флора.

Минуты через три на крыльцо дома, где расположился штаб, вышла девушка в армейской форме и крикнула:

— Товарищ майор, вас к телефону.

Он вскоре возвратился и, сдерживая улыбку, сказал:

— Прямо бал-маскарад. Наши на окраине Рутченково захватили машину. В ней оказались переодетые в женские платья немцы и русские. Жители говорят, что это гестаповцы.

— Что? — встрепенулся Шведов.— Переодетые? Где они сейчас?

— Там же. Где-то возле террикона тридцать первой шахты,— ответил майор.

— Я должен их увидеть. Обязательно! — решительно сказал Александр Антонович и повернулся, чтобы идти.

— Погодите, товарищ Шведов. Я что-нибудь придумаю с транспортом.

Вскоре ездовой, уже пожилой солдат, гнал телегу по булыжной мостовой, тянувшейся слева от побуревшего террикона тридцать первой шахты. Они подъезжали к переезду через железнодорожную колею, когда над головой Шведова и солдата просвистел немецкий снаряд. Он разорвался метрах в пятнадцати сзади. Второго разрыва они не слыхали... На месте телеги зияла огромная воронка. Смертельно раненная лошадь лежала в стороне, содрогаясь в последних конвульсиях.

Антонец привела лейтенанта к погребам с динамитом. Он открыл тяжелую наружную дверь и наткнулся на вторую. Подобрал ключ и к ней. За дверью в сырую темень уходил длинный коридор. Там в штабелях лежала смерть.

— И как вам только удалось? — спросил лейтенант.— Если бы все это поднялось на воздух, не знаю, что бы произошло.

— Но не поднялось,— ответила с гордостью Тося. Они вышли из подвала. Невдалеке рвались снаряды, свистели пули. Немцы засели на терриконе шахты 17 — 17-бис и обстреливали поселок. Мимо склада прошла группа бойцов во главе с Тихоновым.

— Это наши показывают дорогу,— сказала Тося.

— Показывать дорогу всегда трудно,— отозвался лейтенант.— А вы показывали ее людям... Все время смотрели смерти в лицо. Все время.

1960-1973 гг.

Донецк — Москва 

Примечания

1

Скорее! Скорее!

(обратно)

2

Не понимаю.

(обратно)

3

Доброе утро.

(обратно)

4

Садитесь.

(обратно)

5

Господин Эйхман, прошу.

(обратно)

6

Поезжай медленнее!

(обратно)

7

Пересыльный лагерь.

(обратно)

8

Черт возьми!

(обратно)

Оглавление

Начало

Там, где проходят поезда

На Заводской стороне

 Выполняя задание

По лезвию ножа

Невидимый фронт

Месть идет по городу

 До последнего дыхания

*** Примечания ***