Берлин: тайная война по обе стороны границы [Аркадий Николаевич Корнилков] (fb2) читать онлайн

Корнилков Аркадий Николаевич Берлин: тайная война по обе стороны границы

Предисловие

Стремительно летит время, быстро меняется мир и международные отношения, изменился и общественный строй в нашей стране.

Для молодого поколения «холодная война» уже становится каким-то удаленным во времени понятием. Забывается, что в 50–60 годы прошлого столетия мир неоднократно стоял на грани войны, на пороге термоядерной катастрофы. И СССР ценой невероятного напряжения удалось остановить такой ход развития событий, что потребовало больших усилий в работе органов государственной безопасности.

С позиции непосредственного участника исторических событий этого времени в Берлине автор данной книги рассказывает нам об ожесточенном противостоянии советской военной контрразведки и американской разведки и спецслужб НАТО. Крупные события международного значения — отказ американцев от выполнения Потсдамских соглашений в части совместного управления Германией, массированная поддержка контрреволюции в ГДР при ее попытке организации государственного переворота в Берлине в июне 1953 года, провокация из Западного Берлина в связи с кровавыми событиями в Венгрии в октябре 1956 года, напряженность вокруг Кубинского кризиса — неизменно использовались нашим противником для обострения внутриполитического положения на Востоке Германии, усиления подрывной работы против Группы советских войск в Германии (ГСВГ) и ее Берлинского гарнизона. Эти события сопровождались, как правило, активизацией работы разведслужб НАТО, что закрепило за Западным Берлином репутацию «кипящего котла холодной войны».

В 1953 году Аркадий Николаевич Корнилков начал службу в Особом отделе Берлинского гарнизона, в условиях близких к предвоенным, в самый разгар «холодной войны».

Восточный Берлин являлся в это время передовой линией нашего противостояния с американцами. Работа шла в обстановке постоянного соприкосновения с вражеской разведкой, в условиях открытого, порой демонстративного противоборства между Востоком и Западом. Бывшие союзники стремились извлечь максимальные выгоды из удобного географического положения Берлина в центре ГДР, где находилась тогда самая крупная группировка Советской армии — Группа советских войск в Германии. Это активно использовалось противником для организации подрывной работы против наших военнослужащих. Жизнь в эти годы была настолько напряженной, что нашим контрразведчикам почти ежедневно приходилось решать оперативные задачи по предотвращению или пресечению подрывных акций разведок НАТО.

Сейчас достаточно не просто встретить объективные материалы о самоотверженной работе контрразведчиков по охране государства и военной тайны, получить представление о значимости работы органов госбезопасности. Весь опыт этой работы позволяет сказать, что для молодых сотрудников особенно важно постоянное стремление к совершенствованию своих знаний, узкопрофессиональных и прикладных, помогающих шире и глубже смотреть на решаемую проблему, непрерывный поиск нового в службе, изучение методов работы противника, истории его спецслужб, критический анализ результатов своей деятельности, умение сделать выводы из ошибок, чтобы идти дальше к цели и лучше решать свои задачи. Если в характере начинающего службу контрразведчика формируются такие психологические установки, то это гарантирует ему в будущем успешное решение стоящих перед ним задач и соответствие занимаемой им должности.

Безусловно, есть существенная разница в деятельности контрразведки за границей, при постоянном соприкосновении с противником, и работой в обстановке глубокого тыла. Здесь контрразведчик не чувствует непосредственного присутствия врага, опасности реального покушения на охраняемые им секреты со стороны разведки противника. Возможность такого посягательства он допускает лишь теоретически. Во второй части книги автор на конкретных примерах доводит до нас мысль о необходимости творческого подхода к изучению обстановки на порученном участке, чтобы работа не сводилась лишь к формальному контролю за мерами допуска.

Книга написана живым, увлекательным языком, изобилует фактами, конкретными событиями, а порою и описанием по-настоящему юмористических или — напротив — печальных ситуаций из жизни военной контрразведки середины прошлого века. Но книга эта не оторвана от настоящего времени, наоборот — сейчас она ничуть не менее актуальна. Она заинтересует и сотрудников органов госбезопасности, изучающих историю российских спецслужб, и бывших офицеров Российской армии, проходивших ранее службу в ГСВГ, и ветеранов, и всех тех, кто просто неравнодушен к прошлому и настоящему своей героической Родины.

А. Г. Сидоренко

кандидат юр. наук, доцент, генерал-майор в отставке

Часть 1

Глава I

Выбор будущей профессии. Свердловский горный институт. Курсы немецкого языка в ГДР (г. Штраусберг под Берлином). Ленинградский институт иностранных языков МГБ СССР.

В июне 1948 года я окончил 10 класс средней школы в селе Ильинское, Пермской области. В историю России это село вошло как родовое имение графов Строгановых, владевших по воле Петра I обширными землями на Западном Урале, от Соликамска на севере до Очера на юго-западе нашей области. В Ильинском и до настоящего времени сохранились каменные корпуса, построенные еще при Строгановых. Это бывшее здание администрации управляющего на берегу теперешнего залива реки Обвы, служившее несколько десятилетий жителям села районным домом культуры; жилой комплекс, являвшийся долгие годы краеведческим музеем; два здания средней школы — красное и белое, где я учился в годы Отечественной войны.

Мы, подростки военной поры, буквально жили событиями на фронтах. Тяжело переживали поражения нашей армии в первые месяцы войны, радовались ее редким тогда успешным боям. Горечь и горе приносили первые похоронки на отцов и старших братьев. Я и сейчас помню первую похоронку, пришедшую на улицу Набережная, где мы тогда жили, в семью нашего сверстника — Толи Батюкова, и то, как мы все сопереживали горю его семьи.

Мы гордились тогда своими родителями, старшими братьями, бывшими на фронтах. А сверстники, отцы которых пока не были призваны в армию, выглядели в наших глазах будто бы обделенными судьбой. У нас, подростков, было общее стремление поскорее присоединиться к своим отцам. Часто терзала мысль, что ты еще не дорос, чтобы быть там, где решались судьбы страны, там, где все настоящие мужчины. Нередко подростками предпринимались попытки бежать на фронт, чтобы стать «сыном полка» и участвовать в войне наравне с взрослыми. Кстати, мой соученик Попов Андрей так и поступил.

Ушел из дома, желая попасть на фронт, и появился снова в селе Ильинское через несколько лет уже после конца войны, из далекого Ташкента. Его дважды высылали из прифронтовой зоны после поимки в воинских эшелонах, прибывающих на фронт, и неизменно возвращали обратно в тыл вместе с санитарными поездами, идущими с фронта в Среднюю Азию.

Естественно, были и другие пути приобщиться подросткам к военному делу для помощи отцам. Я предпринимал несколько таких шагов, окончившихся, правда, неудачно. Хотел поступить в военно-механический техникум — не прошел по возрасту; пытался попасть в Челябинскую подготовительную школу штурманов ВВС — опоздал с подачей документов; добился через РВК принятия заявления в Ленинградское подготовительное училище ВМФ — заявление вернули из города Перми из-за моей «тройки» по немецкому языку (по условиям приема нужны были только отличники учебы). Отношение к изучению иностранного (немецкого) языка в школе у меня было просто наплевательское. Мы «изучали» его по принципу: «Зачем сдался нам немецкий, мы живем в стране советской!» Отказ от приема в военное училище в силу низкого уровня моих знаний иностранного языка несколько озадачил меня. Я тогда и не догадывался, что в военном деле иностранный язык тоже имеет серьезное значение.

Помню, райвоенком, майор Пьянков, получивший за представление меня с «тройкой» выговор из облвоенкомата «за невнимательный подход к подбору кадров», посетовал мне: «Я хотел тебе помочь, а схлопотал из-за тебя выговор!»

После этой, уже третьей попытки мама написала подробное письмо отцу на фронт, что я пытаюсь уехать из дома без ее согласия. От отца пришел строгий и однозначный ответ: я должен вначале окончить десятилетку, а потом право выбора за мной. Фронтовой наказ и слезы матери подействовали на меня отрезвляюще. Я дал слово, что окончу среднюю школу.

Любимым школьным предметом в годы войны у большинства мальчишек было военное дело. Преподавателей-военруков мы просто обожали. Это были, как правило, бывшие фронтовики, раненные и покалеченные люди. Изучение оружия, обучение правилам стрельбы, навыки строевой и курс первоначальной боевой подготовки, участие в кружках ДОСААФ, в стрелковых соревнованиях — было для нас святой и совсем необременительной обязанностью. Хорошо помню, что стрелковые команды Ильинской средней школы были в послевоенные 1945–1948 годы лучшими в районе. Я, как активист оборонно-массовой работы, был в то время хорошо известен райвоенкомату и РК комсомола, что и сыграло впоследствии определенную роль в моей дальнейшей судьбе.

В конце войны у меня несколько сменились ориентиры на выбор будущей профессии. О военной службе я уже не задумывался. К этому времени я перечитал, наверное, всю, имевшуюся в районной библиотеке приключенческую литературу о путешественниках-первооткрывателях, геологоразведчиках, воспоминания ученых-первооткрывателей, геологов и т. п. Меня захватила мечта: стать первооткрывателем новых мест, наслаждаться первозданной природой, отыскивать неизвестные ранее кладовые природы, новые залежи полезных ископаемых в Сибири, на Дальнем Востоке, где люди будут потом строить новые города. В это представление о будущей профессии удачно вписывались и мои увлечения рыбалкой и охотой, любовь к природе.

Я узнал о том, что в г. Свердловске, в Горном институте им. Вахрушева, на геологоразведочном факультете готовят инженеров геологоразведчиков. И мы с моим соучеником Поповым Андреем, который к тому времени уже вернулся из Ташкента в с. Ильинское и вместе со мной закончил 10 класс, решили поступать в горный институт в г. Свердловске.

Осенью 1948 года я сдавал вступительные экзамены в Свердловский горный институт. Выдержал их, в основном, благополучно. Сбой произошел на экзамене по иностранному языку. Я около 40 минут пытался доказать экзаменатору свои познания в немецком языке. Выведенная из терпения, она взяла, наконец, мою зачетку со словами:

«Все, с меня хватит! Более «двойки» ты все равно не заслуживаешь!» Увидев хорошие оценки в зачетной книжке, она сочувственно сказала: «Только из уважения перед зачеткой я ставлю тебе «тройку».

Эта роковая тройка за пренебрежение иностранным языком закрыла мне тогда дорогу на геологоразведочный факультет. Проходной балл там был очень высокий, и предпочтение отдавалось выходцам из семей, имеющим отношение к геологоразведке. Ввиду этого я был зачислен на факультет разработки месторождений полезных ископаемых в группу РМПИ-14.

В течение первого полугода я пытался заявить о своем желании перейти на геологоразведку, но в конце года и эта слабая надежда погасла. Я стремился добиться перевода на этот факультет в случае отчисления из-за неуспеваемости кого-либо из студентов-геологоразведчиков в конце первого полугодия. К этому времени, к декабрю 1948 года, в горный институт из министерства геологии неожиданно пришло письмо за подписью министра с указанием принять сверх плана 40 человек на геологоразведочный факультет из числа бывших фронтовиков-практиков из геологоразведочных партий. Так рухнула моя мечта стать геологом-разведчиком. Состязаться с практиками, да к тому же с бывшими фронтовиками, было нереально.

В июне 1949 года, после окончания первого курса, я приехал в село Ильинское на каникулы перед полевой практикой. Мой отец — инвалид Великой Отечественной войны II группы в это время тяжело заболел. Брат Виктор окончил среднюю школу и готовился к поступлению в Свердловский горный институт. Ввиду болезни отца и его дальнейшей, по заключению врачей, нетрудоспособности наша семья оказалась в довольно сложном положении.

Поддерживать материально двух студентов было некому. Отец нетрудоспособен, мама не работала, да и сами они уже нуждались в помощи по возрасту и состоянию здоровья.

В это время в Ильинский райвоенкомат и РК комсомола пришла заявка из Пермского областного управления МГБ на подбор одного кандидата для службы в органах государственной безопасности с последующим направлением на курсы немецкого языка в Германии.

Руководители Ильинского райвоенкомата и райкома комсомола меня хорошо знали по общественной работе.

Они знали также и о сложившемся положении в нашей семье, и поэтому мне вскоре пред ложили поступить на военную службу в органы госбезопасности для дальнейшего продолжения учебы, но уже в качестве военнослужащего. Я дал свое согласие, так как к этому времени у меня уже не было надежды перевестись на геологоразведочный факультет, а родителям нужна было моральная и материальная поддержка.

В сентябре 1949 года на площади Дзержинского в Москве состоялось мое первое знакомство с представителями отдела кадров министерства государственной безопасности СССР. Принимала женщина, майор по званию. После ознакомления с моей автобиографией, она поинтересовалась, изучал ли я краткий курс КПСС, знаю ли я историю Октябрьской революции? Спросила, кто из бывших царских генералов пытался подавить революцию? Я назвал генерала Корнилова. После этого последовал ряд вопросов, уточняющих мою биографию и фамилию, правильно ли она указана в анкете. Я подтвердил, что моя фамилия указана правильно, и что я Корнилков, а не Корнилов. Кадровик перевела разговор на родственников и предков отца. Я пояснил, что родители отца из глухой уральской деревни и ни в каком родстве с генералами и помещиками не бывали. Они все потомственные крестьяне, живут в Пермской области постоянно. Тут мне в голову пришла простая мысль. Я сказал, что в нашем родном селе Сретенское около 30–40 % жителей носят фамилию Корнилковы, а не Корниловы, что это можно уточнить, позвонив из Москвы по телефону в местный райотдел милиции. На этом беседа была прервана. На другой день, уже доброжелательно, кадровик сообщила мне, что процент жителей села Сретенское с фамилией Корнилковы даже больше чем я указал. В дальнейшем подозрений в мой адрес о возможном дворянском происхождении от кадровиков я не слыхал.

Из Москвы наш путь лежал в Берлин. Меня приятно удивил, в отличие от путаного разговора в отделе кадров, четкий инструктаж о правилах поведения в пути до Берлина — первое представление о конспирации. В дороге мы — не сотрудники госбезопасности, а вольнонаемные, командируемые на работу в войска, едем не на учебу, а служить в армии и т. п. Хорошо помню первые впечатления по пути на Запад о последствиях минувшей войны на территории СССР. После Смоленска были видны сплошные развалины и пожарища на месте городов и населенных пунктов. Удивил вид детей на коротких остановках, особенно в Белоруссии: оборванные, грязные, голодные. Спросил у ехавшего вместе с нами офицера, почему же они такие чумазые? Он разъяснил, что они все еще живут в землянках, и указал мне на бугорки земли в районе какой-то станции. Это были входы в подземные жилища.

Берлин осенью 1949 года представлял собой горы кирпичей, остовы полуразрушенных зданий, следы пожарищ на месте жилых корпусов. Контрастно в море хаоса выглядели расчищенные дороги и аккуратные ряды деревьев вдоль улиц города. На Силезском вокзале, куда прибывали тогда поезда, нас встретили. Помню перед расчищенной привокзальной площадью груды развалин жилых домов, на них несколько молодых березок и один сохранившийся подъезд жилого корпуса.

В этот день, а было это 9 октября 1949 года, улицы были полны оживленного народа. Немцы явно что-то праздновали: толпы людей находились на привокзальной площади, шли на демонстрацию со знаменами и транспарантами. Встречавший нас представитель с курсов объяснил суть происходящего. В советской зоне оккупации Германии сегодня провозглашено создание самостоятельной республики. Так что мы приехали на день рождения ГДР. Германия вновь приобрела свою государственную самостоятельность, вот почему жители столицы так радуются и все вышли праздновать на улицы.

На машине мы пробивались от Силезского вокзала сквозь толпу ликующих людей. Наш грузовик с трудом выбрался из центра Берлина. Проехав примерно 40 километров на восток от столицы, мы оказались в маленьком, зеленом, чистом и тихом городке, производившем впечатление уютного курортного местечка. По сравнению с разбитой столицей Штраусберг хорошо сохранился.

Разрушений в густой зелени почти не было видно, да они и были редки и не значительны. Это оказался районный центр с числом жителей около 10 тысяч, с малым количеством предприятий из сферы бытового обслуживания. Во время штурма Берлина здесь временно размещалась ставка маршала Г. К. Жукова.

Украшением города было громадное, утопающее в зелени озеро Штраусзее, глубокое, с чистой холодной водой, с хорошими пляжами в центре города. В годы войны здесь были курсы немецких подводников.

Нас привезли в центр городка и разместили в хорошо сохранившихся зданиях казарменного типа из красного кирпича. Замкнутая территория, обнесенная высоким кирпичным забором, вся утопала в зелени. Комплекс зданий имел все необходимое для автономного существования: учебные корпуса, помещения для столовой, штаба, спортзала, хорошо оборудованные жилые казармы и отдельно расположенный стадион. На территории части располагался также большой фруктовый сад, где мы отдыхали в свободное от занятий время. Диковинка для сибиряков и уральцев, непривычных к столь щедрым дарам природы. Я впервые в своей жизни увидел здесь обильно плодоносящий фруктовый сад. Товарищи по учебе с Украины и Белоруссии почему-то с трудом верили, что для меня, уральца, все это в диковинку. Во время прогулок по саду они объясняли мне разницу между вишней и черешней, поясняли, чем отличаются сорта слив, как различать сорта груш или как по внешнему виду выбрать наиболее вкусные яблоки.

Очень впечатляло в первое время в городе Штраусберге уличное озеленение. Идешь по улице, как по зеленому тоннелю. Позже нам стало известно, что такая культура озеленения складывалась столетиями и стала постепенно нормой жизни местных городских жителей.

Для немецкого населения мы выглядели как тыловая воинская часть. От строевиков нас отличало значительное количество женщин — около 20 % всего личного состава. Все мы были одеты в обычное солдатское обмундирование, в город имели право выходить только по увольнительной записке. За правильным поведением военнослужащих в городке бдительно следила местная комендатура, находившаяся неподалеку от нашей части.

Так внешне выглядели в г. Штраусберг в 1949–1950 годах курсы для подготовки переводчиков немецкого языка при Аппарате уполномоченного МГБ СССР в Германии. Обучение шло по шести- и десятимесячной программе.

Личный состав курсантов был укомплектован в основном из числа студентов первых курсов различных институтов или университетов, студентов техникумов, бывших военнослужащих — фронтовиков со средним образованием, преимущественно из воздушно-десантных войск. Главное требование было — наличие среднего образования. Фронтовики относились к нам, молодым, дружески-покровительственно. Не было и тени намека на неуставные или иные недоброжелательные отношения между слушателями курсов. Общий настрой был один — освоить за год учебы немецкий язык. Программа составлялась очень плотно. Так в первые три месяца, помню, было нужно выучивать около 30 слов в день. Других предметов в учебных планах практически не значилось. Иногда ввиду переутомления и слабой усвояемости делали методическую разгрузку: строевую подготовку, изучение материальной части оружия и др. Преподавательский состав был весьма квалифицированный, многие имели за плечами фронтовой опыт работы переводчиками.

Месяцев через пять интенсивного обучения у меня заметно возросла утомляемость, хуже усваивался материал, нарушился нормальный сон. В этой ситуации я как-то вместо послеобеденного отдыха в казарме, ушел, прихватив шинель и рабочие тетради, отдохнуть в сад, и крепко заснул. Начало занятий проспал и был обнаружен дневальным по курсу, спящим в саду. Последовала первая в моей солдатской жизни мера дисциплинарного воздействия — наряд вне очереди. Пришлось мыть полы в учебных классах.

В учебные планы освоения немецкого языка входили частые практические проработки отдельных тем в городе, в непосредственном общении с немцами для углубления знаний по заданной теме. Так, например, после изучения тем «В парикмахерской», «В магазине», «Посещение аптеки», «Посещение кино» или «У портного» курсантам давались соответствующие задания — посетить эти объекты бытового обслуживания населения, использовать имеющийся по этим темам словарный запас и принести на занятия новые слова и выражения, полученные уже из непосредственного общения с местным населением. Эта методика активно применялась уже после трех месяцев учебы. Задания постепенно усложнялись. Вечером, вернувшись из увольнения, мы отчитывались перед преподавателями, каждый по своей теме. По ходу реализации такой практики изучения немецкого языка порой возникали неожиданные анекдотичные ситуации.

Вернувшись из увольнения, мы обычно до встречи с преподавателем обсуждали между собой результаты посещения своих объектов практики. Кто что принес нового из словарного запаса, где и как принимают, все ли нам правильно и доходчиво преподают.

Делимся впечатлениями от пробы своих сил в иностранном языке. Нас уже понимают, и мы тоже можем передавать свои мысли. Смотрим, один из наших товарищей ходит недовольный, раздраженный. Явно какая-то неудача. Павел Т. — физически крепкий, рослый, с приятной внешностью мужчина. Внешне настоящий солдат-гвардеец. Спрашиваем:

— В чем дело, какое у тебя было задание?

Он сказал, что ему следовало посетить фруктовый магазин, побеседовать о достоинствах местных и привозных фруктов и сделать покупку. Этот магазинчик мы знали. Он был частный, им владела обходительная пожилая женщина, у нее работали две продавщицы — милые, приятные в общении девушки. Задание простое.

— Так в чем же дело?

Павел в ответ раздраженно:

— Да все они фашисты! Даже не хотят фруктов продать солдату. Девушка от меня почему-то убежала, а вместо нее пришла старуха-хозяйка. Я пытался с ней договориться, так она на меня так накричала и пригрозила, что вызовет комендатуру. Но груши, которые я просил, так мне и не продала!

Мы были озадачены. Чувствовалось, что здесь что-то не так. Заинтересовавшись необычностью простой, по существу задания, ситуацией, мы стали просить товарища рассказать нам все, как было. Павел уверенно заявил, что тему «В магазине» он хорошо знает, и рассказал нам подробно все о случившемся.

Войдя в магазин, он застал за прилавком молодую девушку и в соответствии с учебным заданием начал с ней разговор. Он хотел спросить ее, есть ли у них в продаже груши. Но при этом по созвучию перепутал слово «груша», по-немецки «die Birne», с другим немецким словом «die Dime» (проститутка).

Вместо планировавшегося им разговора о грушах: «Haben Sie Birnen?» — он, не ведая подвоха, начал разговор о том, есть ли у них проститутки: «Haben Sie Dirnen?». Девушка, смущенная необычностью темы для фруктового магазина, переспросила его, что желает посетитель. Павел снова повторил свой вопрос, слегка перефразировав его, как нас и учили на занятиях: «Verkafen Sie hier Dirnen?» (Продаются ли здесь проститутки?). После такого повторного вопроса на разборчивом немецком языке молодая продавщица, покраснев, убежала. Через некоторое время к нашему товарищу вышла, уже возмущенная, сама хозяйка магазина. Чувствуя, что здесь его плохо понимают, собравшись с мыслями, Павел, все еще не ведая, что вместо покупки запланированных им груш он фактически добивается информации о наличии проституток в магазине, четко по-немецки выразил свое желание словами: «Haben Sie Dirnen? Was kosten die Dirnen?» («Есть ли у вас проститутки?» и «Сколько стоят проститутки?»).

Естественно, после таких непристойных вопросов на понятном немецком языке, видя настойчивость и невозмутимость молодого посетителя в солдатской форме, хозяйка соответственно отреагировала на его домогательства. С негодованием она заявила, что у нее приличный магазин с хорошей репутацией и что она возмущена таким бесцеремонным поведением советского солдата: «Wir sind hier ein anstaendigs Geschaeft! So etwas treiben wir nicht!» — она требовала от Павла, чтобы он немедленно покинул ее магазин, иначе она вызовет патруль из комендатуры. Так наш товарищ закончил свой рассказ.

Мы немедленно схватились за словари, указали Павлу на его смысловую ошибку и объяснили коварное созвучие слов «Birne» и «Dime». Все дружно хохотали, сочувствуя неудаче своего коллеги, обескураженного этим открытием.

После данного случая Павел еще долго проходил мимо фруктового магазина по другой стороне улицы, избегая попадаться на глаза его хозяйке.

Летом 1950 года, к концу нашей годичной программы обучения, на курсы немецкого языка в городе Штраусберг поступил приказ об их закрытии. Выпускников разобрали по частям и учреждениям МГБ в ГДР. На месте оставили около 60 человек, в основном отличников учебы.

Недели две мы занимались хозяйственными вопросами по ликвидации воинской части: отгружали на отправку имущество, жгли документацию и архивы курсов.

Гадали, что нас ждет впереди. Наконец, пришел приказ о направлении нас из ГДР в город Ленинград, на родину, для дальнейшего продолжения учебы, но уже на курсы усовершенствования немецкого языка. Было неясно, что это за учеба, а на месте никто не мог нам этого объяснить.

В августе 1950 года мы прибыли в город Ленинград на курсы повышения квалификации иностранных языков кремлевской школы «Смерш», располагавшейся на Петроградской стороне Васильевского острова.

Произошла очередная кадровая фильтрация слушателей, несколько человек убыли к новым местам службы. Неожиданно нам был устроен экзамен по русскому языку. Родной язык — не иностранный, и мы относились к его изучению как-то прохладно. Зато результат этого экзамена накалил атмосферу до предела и всех буквально ошеломил. Оказалось, что год интенсивных занятий только немецким языком не прошел для нас бесследно.

Количество ошибок было у всех просто потрясающим! Никто не получил оценки выше «двойки». Разучились писать на родном языке! А через несколько дней раскрылись мотивы проведения этого экзамена.

Нам объявили, что из МГБ СССР поступил секретный приказ: на базе Ленинградских курсов усовершенствования иностранных языков организовать Институт иностранных языков с четырехгодичной программой обучения (по программе филологического факультета Ленинградского госуниверситета). По окончании института будут вручаться дипломы о получении высшего образования и присваиваться воинское звание «лейтенант». Женщины на учебу не принимались. В институте началось изучение многих европейских языков, ряда языков ближневосточных стран, а несколько позже и китайского.

Экзамен по русскому языку, оказывается, был первой проверкой на нашу пригодность для учебы уже в рамках этого высшего учебного заведения. Мы все успешно его провалили. Затем последовала тщательная, углубленная проверка наших знаний немецкого языка, полученных на курсах в Штраусберге.

Результаты работы московской комиссии из Управления учебных заведений министерства по этому вопросу были для нас утешительными. Наши знания немецкого языка оценивались как устойчивые, а по словарному запасу и навыкам разговорной речи — на уровне 2-3-х курсов языковых ВУЗов. Комиссия приняла решение зачислить нас сразу на II курс института. Но она же обязала сверхурочно за полгода восстановить знания родного языка по программе педагогического института.

Далее последовала новая медкомиссия. В сентябре 1950 года нас зачислили на II курс вновь созданного института. От нас также потребовалось добровольное согласие на регулярные сверхурочные учебные перегрузки, чтобы уложиться в университетскую программу. Нужно было за три года выполнить программу, куда входили изучение второго иностранного языка (мне достался польский), полный курс западноевропейской литературы, история и география страны изучаемого языка, курс марксизма-ленинизма, общие чекистские дисциплины.

Был даже курс машинописи русской и иностранной. Но в этой программе не было специальной разведывательной подготовки, хотя по профилю гражданского образования она прямо напрашивалась. Этот теоретический пробел в оперативной подготовке пришлось позже компенсировать на практике. Ее нехватка остро ощущалась в первые годы оперативной работы в Германии, особенно в разведывательном отделе в Потсдаме. Ознакомление с объемом предстоящей работы после официального зачисления в институт, подействовало на меня вначале просто удручающе. Первое впечатление — очень много! Физически чувствовался груз знаний, которые предстояло одолеть, причем многое сверхурочно. Надо было уложиться в три года учебы, в прокрустово ложе университетской программы. Но получить в те нелегкие послевоенные годы высшее образование было мечтой каждого из нас.

Поскольку приказ об учреждении в Ленинграде института иностранных языков МГБ СССР был секретным, на нас возлагались определенные обязательства по соблюдению конспирации. Так наш институт на островке, среди соседних военных училищ (топографов и летчиков), значился как пожарное училище; мы носили форму, предназначенную для пожарных частей. Естественно, при общении в городе нам строго запрещалось разглашать истинное название нашего учебного заведения.

Постепенно наш институт заполнился новичками-первокурсниками. Создавались новые кафедры. Со становлением ВУЗа формировались и общественные организации. Я был избран членом институтского комитета комсомола. Три года учебы в его составе я возглавлял «производственный» сектор. Основной задачей этого сектора было контролировать успеваемость курсантов на всех факультетах. Главное требование: учиться только на «четверки» и «пятерки». Появление «троек» было уже основанием для разговора на заседании комитета комсомола с провинившимся. Причем инициаторами постановки вопроса были, как правило, преподаватели, просившие, повлиять на того или иного курсанта, у которого появлялись устойчивые «тройки» по изучаемым предметам.

В дальнейшей службе в Берлине я неоднократно сталкивался с коллегами с других факультетов (английского, французского и др.), которых мне приходилось прорабатывать в свое время за тройки на комитете комсомола института.

Не могу без улыбки вспомнить одну рядовую в этой работе ситуацию с курсантом, изучавшим французский язык. Преподаватель, поставившая вопрос о необходимости дополнительного комсомольского влияния на него, заявила мне, что она не может понять, почему в последнее время у него резко ухудшились оценки. Обычно он добросовестно относился к учебе. При товарищеской беседе на заседании комитета комсомола с Олегом Б. ситуация прояснилась. Он рассказал, что до поступления в наш институт активно занимался боксом и на последнем соревновании в г. Горьком он по вине судей проиграл своему сопернику. Сейчас предстоят соревнования в его весовой категории в г. Ленинграде, на них приезжает его старый соперник. Олег активно тренируется, намерен расквитаться за старое поражение и повергнуть соперника. Соревнования уже скоро, интенсивность тренировок возрастает. Ввиду этого он и не успевает с учебой. Олег попросил нас дать ему время, чтобы поучаствовать в соревнованиях в полной спортивной форме. А после соревнований (он пообещал нам доложить о результатах на заседании комитета) он полностью посвятит себя учебе и ликвидирует все «тройки». Мы приняли его предложение.

В заключение этой беседы Олег Б. принял боксерскую стойку и продемонстрировал нам, каким ударом он намерен уложить соперника.

Через две недели Олег доложил о победе и принес на заседание комитета почетную грамоту райсовета «Динамо». Он заверил нас, что активные занятия спортом до окончания учебы прекращает. Из-за «троек» нам с Олегом больше не приходилось встречаться. Спортсмен крепко держал свое слово. Все это со временем забылось, и я не знал ничего о дальнейшей судьбе этого курсанта.

Уже лет через 10 после окончания института, во время моей второй загранкомандировки в Берлин, в начале 60-х годов, эта сценка — боксерская стойка перед комитетом комсомола, неожиданно всплыла в довольно комичной ситуации. Мы с супругой выходили из клуба посольства в Берлине после какого-то концерта. Жена обратила мое внимание на поведение одного мужчины, который, по ее мнению, очень пристально присматривался ко мне. Мы отправились домой, но он, опередил нас и, обращаясь ко мне по-русски, спросил:

— Не узнаешь? Не помнишь? Я здесь в командировке, от здешних коллег узнал, что ты опять в Берлине.

Я озадаченно смотрел на незнакомца. Он вдруг принял боксерскую стойку и сделал несколько резких имитирующих выпадов в мою сторону.

— Узнаю! Олег Б.!

Он с радостью подтвердил мою догадку, и мы принялись оживленно вспоминать своих друзей по учебе в Ленинграде.

Во время учебы в институте я выступил организатором первой охотничьей секции среди слушателей нашего курса. Сопротивление руководства института этим планам было стойкое. Мои неоднократные попытки получить положительную визу на рапорте об организации секции с упором на ее военно-прикладной характер отклонялись начальником института полковником Поповичем. Не воспринимались им и мои объяснения об имеющемся у меня опыте охоты еще на родном Урале. Помогли единомышленники из преподавательского и офицерского состава института, поддержка членов охотничьей секции среди райсовета «Динамо» Ленинградского управления МГБ. Здесь мне при регистрации секции устроили настоящий экзамен. Пять человек сокурсников удалось уговорить. Это было минимальное необходимое количество для регистрации секции.

За время учебы мы смогли сделать несколько выездов в охотхозяйство «Динамо» в районе бывшей советскофинской границы на Карельском перешейке. Были удачные вылазки на весеннюю охоту. В этом районе имелись тогда хорошие тетеревиные тока. Удачная поездка на весенний ток с Володей Гусевым, а он был тогда со мной впервые в жизни на такой охоте, произвела на него неизгладимое впечатление. Он долго находился под этим ярким впечатлением от общения с дикой природой, и тем более от первой охотничьей удачи — добыл тетерева.

Началась эта охота для него неудачно: шалаш сломан, на токовище видны остатки еще теплого костра. С рассветом стали прилетать тетерева, но не садились на землю, видя остатки костра, а расселись вокруг лесной поляны, призывно токовали: «Чшш-Чшш! Чуфф-Чуфф!» Володя, имея хороший музыкальный слух, быстро сориентировался в обстановке. Выбрал хорошее укрытие на другом конце лесной поляны и стал имитировать призыв тетерева, чтобы приманить их к себе. Зашипел и зачуфыкал. Токующие тетерева услышали призыв с земли и прилетели для выяснения отношений с соперником, чего и добивался начинающий охотник.

Ночью, после возвращения с этой охоты, меня будит дневальный. Спрашиваю:

— В чем дело?

— Ты с Гусевым сегодня на охоту ездил?

— Да, я, а что случилось?

— Пойдем к нему в комнату. Он, видимо, заболел. Всю ночь шипит и хрипит, ребятам спать не дает!

Заходим с дневальным в соседнюю комнату. Вижу, горит настольная лампа, несколько человек не спят. Подошли к койке Гусева. У Володи на лице безмятежная улыбка. Он почмокал во сне губами, и тут я услышал:

«Чуфф-чуфф! Чшш-Чшш!». Меня трясут за плечо: «Слышишь? И так всю ночь! Он, видимо, простудился?!» Я облегченно вздохнул: «Нет, ребята. Это он во сне токует, опять тетеревов подманивает!» Володю тут же разбудили. Он недоуменно оглядел всех нас, стоящих вокруг его койки, вздохнул и сказал: «Эх, ребята, зачем разбудили! Я такой ток во сне видел!» Когда я выходил, соседи Володи по комнате настороженно меня спросили:

«Это что же, он теперь каждую ночь так шипеть будет? Тогда переводи его в свою комнату, пусть он там тебе под ухо шипит! Эх, охотники, испортили человека. Он даже во сне токует — спать другим мешает!»

Во всех случаях демонстрация реальных охотничьих трофеев, личные впечатления участников походов на лоно природы поумерили пыл шутников над нашими увлечениями.

Сформировалась в институте и секция по стрельбе из личного табельного оружия, пистолета ТТ. С глубоким уважением вспоминаю тренера по стрельбе, фронтовика, орденоносца, мастера спорта, майора Басова. Он был также мастером спорта по самбо. Майор Басов — блестящий стрелок и методист. Он настолько умело поставил нам навыки стрельбы из пистолета ТТ, что примерно через год для нас стало нормой не выпускать все пули из «восьмерки», это как минимум. Остальные показатели уже зависели от настроения и степени готовности стрелка к соревнованиям. Он умело вселял в нас уверенность в наших способностях, а мы оправдывали его надежды на районных соревнованиях спортобщества «Динамо». Постепенно у нас сформировалась устойчивая команда, защищавшая честь института. Навыки уверенной стрельбы из личного оружия, полученные в Ленинграде, я сохранил и пронес через все годы военной службы.

Изучение курса западноевропейской литературы, истории Германии и Австрии, творчества наиболее известных немецких писателей и поэтов, знакомство с творчеством знаменитых немецких художников и композиторов очень удачно дополнялось регулярными экскурсиями в Эрмитаж, особенно по разделам немецкого и австрийского искусства, которые мы посещали многократно. С этой же целью нам периодически организовывали посещения ленинградского Дома Ученых, где функционировал тогда «Немецкий клуб». Заседания этого клуба проводились на немецком языке. Слушались доклады по истории, искусству, по проблемам политического и экономического развития ГДР и Западной Германии, по книгам отдельных немецких писателей. Это была для нас хорошая практика.

Мы с удовлетворением отмечали, что языковых знаний, полученных нами уже в Ленинграде и на курсах в Штра-усберге, хватает для понимания обсуждаемых здесь проблем.

Естественно, Дом Ученых мы посещали только в штатском, чтобы не вызывать недоуменных вопросов со стороны ученых мужей. В организацию экскурсий в Эрмитаж тоже вскоре пришлось внести коррективы. Поэтапное и внимательное ознакомление с историей немецкого искусства, наши уточняющие вопросы стали вызывать излишне внимательное к нам отношение со стороны экскурсоводов, так как не каждый из них мог удовлетворить нашу любознательность. Встал вопрос подбора для «пожарников» наиболее подготовленных специалистов. После появления разговоров в администрации музея, что это «какое-то особенное пожарное училище» и им нужны квалифицированные экскурсоводы, нам было рекомендовано ходить в Эрмитаж тоже в штатском, чему мы были, конечно, рады. Ленинград — фактически город военных, и курсанту в форме приходилось быть постоянно настороже в плане соблюдения воинской субординации. Да и в центре было всегда обилие офицеров и военных патрулей, а это создавало излишнюю нервозность и не позволяло расслабиться в свободное от службы время.

Поясню, чтобы у читателя не сложилось превратного представления об этой части воспоминаний. Мы, разумеется, не были утонченными ценителями или любителями искусства Германии и Австрии. Но регулярные визиты в Эрмитаж хорошо помогали в усвоении и закреплении изучаемого материала, расширяли наш культурный кругозор, давали более полные представления о нравах и обычаях немецкого народа и знакомили с творчеством его наиболее известных представителей. Имена Альбрехта Дюрера, Лукаса Кранаха, Ганса Гольбайна, Адольфа Мен-целя, Хайнриха Цилле и образцы их творчества остались у меня в памяти до сих пор. Я до сих пор с благодарностью вспоминаю Ленинград, давший нам возможность познакомиться с этими шедеврами мировой культуры. Во время последующей службы в Германии представления о культуре и истории страны были органически дополнены знакомством с дворцами и музеями в комплексе парков Сан-Суси города Потсдама, музеями Берлина, Лейпцига и Дрездена.

Для совершенствования навыков разговорной речи на иностранных языках в институте постепенно организовалась художественная самодеятельность, в которой я тоже участвовал. Возник большой мужской хор. Исполнялись песни народов мира на многих иностранных языках. Припоминается инцидент, происшедший во время одной из репетиций этого многонационального хора, которые проходили в клубе института, естественно, с плотно зашторенными окнами. Устали, было душно, объявили перерыв и широко раскрыли окна, чтобы проветрить помещение.

Как водится, в каждой группе многонационального хора вскрывались какие-то недостатки, часто связанные с особенностями национального произношения. Преподаватели стремились в перерывах доработать на сцене эти упущения с участниками хора из отдельных языковых групп. Потом стали отрабатывать очередность их вступления в общий многоголосый хор. Так, начинают немцы, потом англичане, французы, поляки и т. д. Репетировалась песня «Дети разных народов, мы мечтою о мире живем». В пылу творчества позабыли о конспирации. В открытые окна клуба лился мощный разноязыкий хор! Забыли закрыть окна и зашторить их. В зал ворвался в засыпанной снегом шинели заведующий учебной частью капитан Набок с громким криком: «Прекратите, прекратите сейчас же это безобразие!» — и бросился сам закрывать окна.

Как выяснилось, капитан Набок возвращался из центра города. Заметил на углу на трамвайной остановке большую толпу людей, которые заинтересованно слушали песню «Дети разных народов» в исполнении мужского многонационального хора, доносившуюся из наших окон, и считали количество языков, на которых она исполнялась: «Вот дают пожарники!»

Так постепенно утекала нежелательная для нас информация изстен института. Промашка с репетицией хора закончилась серией административных взысканий для преподавателей, проводивших репетицию, и выговорами для дневальных курсантов, обязанных следить за состоянием окон во время репетиции хора.

Как назло, эта скандальная ситуация с репетицией была вскоре дополнена очередным недосмотром дневальных в спортзале института, находившемся в полуподвальном помещении. Мы сдавали зачеты по боевым приемам самбо. Приемы не у всех получались. В перерыве все уходили в коридор для отдыха, а форточки на улицу в это время открывались дневальными для проветривания помещения. Ряд курсантов, не сдавших зачет, для доработки приемов вернулись в зал и стали отрабатывать приемы «обезоруживание часового», «захват ножа» и «захват пистолета у нападающего». Про открытые форточки никто не вспомнил, так как дневальные тоже ушли на перекур в коридор. Оказалось, что эти упражнения с улицы внимательно наблюдают соседние мальчишки, которые были застигнуты врасплох за этим занятием дежурным офицером, обходившим по периметру учебные корпуса. Так как боевой раздел самбо шел тогда тоже под грифом «секретно», то последовала очередная серия выговоров и дневальным курсантам и руководителю занятий майору Басову. Нам было стыдно за свою халатность перед этим уважаемым тренером, которого мы подвели под административное взыскание. Но все это были уроки на будущее.

Мы учились, делали выводы о том, что в деле соблюдения конспирации нет мелочей и не место беспечности. Это тоже была своеобразная учеба, наука впредь. Эта мысль хорошо закрепилась потом немецкой пословицей: «Der istweise, wer durch Irrtum zur Wahrheit reise!» — «Мудр тот, кто через свои ошибки к истине идет».

В начале пятидесятых годов в институте мы не имели свободного доступа к периодическим изданиям (газетам и журналам) на немецком языке. Не было возможности свободно слушать немецкое радио, для этого отводились определенные часы под контролем преподавателей. Телевидения тогда еще просто не существовало. Очень редко организовывался просмотр кинофильмов на немецком языке.

В основе этих ограничений, безусловно, лежали идеологические догмы. Нас оберегали от возможного влияния буржуазной идеологии, опасаясь, что это может поколебать наши идеологические убеждения. Таков был официальный, формальный подход к делу.

Никто из руководства не задумывался серьезно, что буквально через год учебы чтение и анализ буржуазной прессы станет для большинства из нас одной из прямых служебных обязанностей, так как содержащаяся в ней информация являлась одним из элементов оперативной обстановки в стране пребывания. К этому нас не готовили, об этом даже не задумывались, но жизнь заставила этим заниматься.

В будущем, при наличии свободного времени, анализируя какое-либо актуальное событие международного значения по материалам буржуазной и социалистической прессы, я обнаруживал, что представители различных социальных групп немецкого населения и выражающие их интересы партии излагают одну и ту же тему своими, присущими только этой группе, словами. Так, лексикологически социал-демократы и христианские демократы в ФРГ, будучи обе буржуазными партиями, пользуются по одной теме разной терминологией. Например, лексика буржуазных партий ГДР, их терминология по одной и той же проблеме также разная. Словарный состав газет коммунистической ориентации разнится с терминологией буржуазной печати. Хотя все они освещают какое-то одно событие, происходящее в мире или Германии. Навыков работы с нюансами перевода мнений различных общественных групп населения институт не дал.

Углубленный анализ словарного запаса представителей разных социальных групп населения Германии дает возможность будущему переводчику или оперработнику, уже только по термину, употребляемому собеседником, сделать вывод о том, к какой социальной группе населения он возможно принадлежит и какой политической, религиозной ориентации он придерживается… Но такой навык приобретается с опытом работы или целевым научным анализом современного состояния немецкого языка.

Во время учебы в институте, раз в год, обычно в конце июля, нам предоставляли очередной отпуск, который я проводил, как правило, у себя на родине в селе Ильинское.

К моей радости, в то время, в последнее воскресенье июля месяца, как раз открывалась осенняя охота на водоплавающую дичь. К этому празднику — открытию осенней охоты на родной стороне — я начинал обычно готовиться заранее, еще в Ленинграде, до выезда в отпуск. Приобретал боеприпасы (порох, капсули, дробь, пыжи), которые в селе было трудно достать. Все это покупалось в двойном объеме, чтобы поделиться припасами с двоюродным братом Михаилом, тоже страстным охотником. Для него это бывало бесценным подарком.

Наибольшие проблемы у охотников на селе в то время были с дробью. Помню, я приобрел шесть килограммов дроби разного калибра, уложил ее плотно в маленький ящик для посылок, крепко перевязал и решил отправить почтой. Тяжело таскать этот груз на трех пересадках от Ленинграда до Перми, от Перми и до Ильинского. На почтамте передаю посылку приемщице для взвешивания.

Она взяла у меня из рук маленький ящичек, охнула и поставила его на весы. Удивленно спрашивает меня:

— Это что тут у вас такое тяжелое?

— Это дробь. — Подаю накладную на посылку. Она, прочитав мою накладную, опять спрашивает:

— А что это такое — дробь?

— Это часть охотничьего боеприпаса.

— Что? Боеприпасы!? Да вы с ума сошли! Кто же это боеприпасы посылает по почте?!

Я пытаюсь объяснить ей, что дробь не такой боеприпас, который горит или взрывается, что дробь — это только мягкий металл, свинец. Он никакой опасности для окружающих не представляет. В ответ приемщица сорвала со стены табличку с каким-то объявлением и сует ее мне под нос:

— Читайте, солдат! Тут русским языком написано, что боеприпасы пересылать запрещено.

Обращение «солдат» и отказ принять мою посылку меня тоже задело, и я заявил:

— Я не солдат, а курсант! И как военнослужащий и будущий офицер я заявляю, что моя посылка не представляет для людей опасности.

Приемщица, уже повышенным тоном, категорически заявила мне:

— Вот что, солдат-курсант! Забирайте немедленно с весов этот ящичек, или я вызову военных с красными повязками и вас заберут с вашей дробью.

Стоявшие позади меня граждане сочувственно посоветовали мне забрать посылку с весов, так как прием посылок из-за меня остановился. Пришлось отступить.

Взяв под мышку свой злополучный ящичек, я вышел в зал почтамта и задумался, как же быть дальше. Таскать по вокзалам в отпуск эту гирю никак не хотелось. Увидал в операционном зале пожилого заслуженного полковника и решил обратиться к нему за помощью. Может, его авторитет заставит изменить свое мнение упрямую приемщицу. Неизвестный полковник с пониманием отнесся к моей просьбе, заглянул в накладную. Посоветовал в документе после слова «Дробь» поставить тире и дополнить «Дробь — свинцовые шарики».

Мы вмести подошли к приемщице. Он представился ей как старший офицерского патруля и спокойно объяснил, что курсант в накладной неточно указал вложение отправления и заявил, что дробь становится боеприпасом, только когда ее засыпают в патрон. А в данном случае это просто «свинцовые шарики». Приемщица еще раз посмотрела на заполненную мной накладную. Видимо слова «свинцовые шарики» как-то успокоили ее, да и вид пожилого заслуженного офицера вызывал уважение и доверие. Посылку приняли, и она до моего прибытия в отпуск благополучно поступила в Ильинское.

При отправлении дроби в посылках в последующем я всегда писал в накладной только «свинцовые шарики для рыбалки»: это не звучит как боеприпас и инструкцией к пересылке не возбраняется.

Годы учебы в Ленинграде летели стремительно. В августе-сентябре 1952 года для нас началась преддипломная практика на одном из объектов министерства госбезопасности в Подмосковье.

Глава II

Преддипломная практика — работа с трофейными документами ведущих министерств фашистской Германии.

В августе 1952 года мы, слушатели IV курса немецкого факультета Ленинградского института иностранных языков МГБ СССР, прибыли на станцию Расторгуево Московской области. Здесь планировалась преддипломная практика.

Нас разместили в общежитии напротив бывшего Свято-Екатерининского женского монастыря, в котором располагался ранее особо важный объект МГБ СССР, известный сейчас по мемуарной и исторической литературе как спецтюрьма «Сухановка», имевший условное служебное наименование «Дача». Принимавшие курсантов офицеры из Центрального аппарата МГБ СССР объяснили, что в помещениях бывшей тюрьмы для особо важных государственных преступников хранятся сейчас трофейные документы, архивы министерств и ведомств фашистской Германии, с которыми нам и предстоит работать.

На следующий день нас провели на объект «Дача», рассадили в просторном зале и объяснили стоящую перед нами задачу — просмотр трофейной немецкой документации, захваченной советскими войсками при штурме Берлина в мае 1945 года.

Горы мешков. Это были архивы руководства фашистской партии — канцелярии Бормана, министерства пропаганды и агитации Геббельса и его личная переписка, отдельные дела МИДа Германии, его некоторых диппредставительств, дела руководства вермахта (отдел разработки и испытания новых вооружений), архивы министерства Розенберга, ведавшего вопросами управления на оккупированных «восточных землях» СССР и др.

Приносили, к нашему удивлению, прекрасно сохранившиеся холщевые мешки. В моем представлении трофейные документы могли бы выглядеть несколько иначе. Ведь трофеи эти из пламени войны, где не все так чисто и аккуратно.

Мешки были крепко зашиты, обильно опечатаны ненарушенными сургучными печатями немецких ведомств, их упаковавших. Внутри каждого мешка находились подробно составленные описи дел. Было ясно, что после опечатывания документов их бывшими хозяевами эти мешки никем не вскрывались.

Не сразу мы осознали, что у нашего государства после захвата этих архивов (то есть с мая 1945 года по август 1952 года, в течение 7 лет!), видимо, не было возможности тщательно изучить эту часть трофеев войны, оценить и использовать их по назначению. Они ждали своего часа.

Получили инструктаж о порядке работы с документами, были предупреждены под подписку о неразглашении их содержания перед посторонними лицами.

Работой руководила группа офицеров Центрального аппарата МГБ при участии наших преподавателей, руководивших практикой.

Была сформулирована и основная задача — выбирать из массы бегло просматриваемых материалов все документы, в которых идет речь о лицах с русскими фамилиями, о гражданах СССР (независимо военных или гражданских), о русских, проживающих за границей; документы о деятельности органов немецкой разведки и контрразведки, антисоветских зарубежных организаций. Просили не отвлекаться на другие, возможно интересные для нас вопросы, так как работа предстояла огромная, судя по количеству ожидавших нас мешков.

Просмотром архивов занималось около 60 человек курсантов, наши преподаватели, группа офицеров Центрального аппарата МГБ, которым мы докладывали о наиболее интересных с нашей точки зрения документах.

Нам не рекомендовали знакомить своих соседей по рабочему месту с обнаруженными интересными материалами.

Мы должны были работать самостоятельно. Скорее всего для ускорения темпов работы по просмотру документов, чтобы мы меньше отвлекались. Следует сразу заметить, что наши оценки значимости выявляемых документов далеко не всегда совпадали с мнением кураторов.

Правда вечерами, после рабочего дня, мы, разумеется, обменивались между собой сведениями по наиболее интересным находкам.

На мою долю выпало просматривать много материалов из архивов канцелярии руководителя фашистской партии (NSDAP) Бормана. Это были в основном верноподданнические по характеру письма. Поздравления немцев ко дню рождения Гитлера (20 апреля). В мешках с бумагами ведомства Бормана встречался вместе с описями краткий анализ партийной, религиозной и социальной принадлежности отправителей писем. Помню среди авторов поздравительных писем Гитлеру не было коммунистов и католиков.

Мешки писем! Буквально «одержимые холопским недугом» немцы клялись в верности фюреру, его идеям, сообщали о своем вкладе в реализацию его планов, обещали всемерную поддержку, верность делу фашизма. Просто мутило душу от этого фашиствующего единения.

Запомнились три письма немцев на имя Гитлера, авторы которых предлагали свои услуги в качестве двойников фюрера, обещая отдать за него свои жизни.

К письмам прилагались фотографии, где авторы сопоставляли себя с фотографиями Гитлера, снятого в различных ситуациях. На одном из этих писем рукой Бормана (автор письма, судя по фотографии, имел действительно поразительное сходство с Гитлером) была наложена резолюция: «Ознакомить с письмом Кальтенбрунера!» В ответе из СД сообщалось, что часть материалов они берут себе, выслав в подтверждение получения справку-заместитель документов для приобщения к делам Бормана.

Другим претендентам на роль двойников были посланы благодарности и деньги.

В делах канцелярии Бормана встречались также письма от заключенных концлагерей, особенно агентов-провокаторов, часто бывших социал-демократов. Осуждая свою прошлую партийную деятельность, они клялись заслужить доверие Гитлера, будучи уже в местах заключения. Писали о своих заслугах в борьбе с «врагами фюрера» в концлагерях, выявлении ими лично групп сопротивления, указывали даже количество выданных ими гестапо людей. Хвалили гестаповцев за верную службу Гитлеру. На одном из писем такого провокатора помню резолюцию Бормана: «Поставить вопрос о его работе вне лагеря. Достаточно проверен!»

В потоке писем фашиствующей мрази на имя Гитлера мне припоминается единственный документ прямо противоположного содержания. Это письмо было направлено в конце ноября 1941 года из Парижа на имя Гитлера.

Следует напомнить современникам, что в это время фашистские войска стояли еще на подступах к Москве и в Европе многие были уверены в победе немцев.

Письмо было исполнено грамотным русским языком, с изящной стилистикой. Писала русская женщина, жена бывшего белогвардейского генерала. Поводом для этого письма послужило извещение из парижского гестапо о расстреле немцами ее мужа и высылки ей из тюрьмы его вещей. До ареста и казни мужа был расстрелян и ее сын — участник французского движения сопротивления, студент университета. Она сразу же оговорилась, что хорошо осознает, что после поступления этого письма в Берлин ее судьба предрешена.

Перед смертью она хочет публично высказать сожаление, что в столь трагическое для судеб России время она и ее семья оказались вдали от Родины. Обращаясь с проклятьем лично к Гитлеру, она пророчески заявляет (это в ноябре 1941 года), что войну против России он проиграет, что уроков истории он не знает. Напоминает ему старинную русскую легенду о судьбе иностранного завоевателя, который остановился у границ России на развилке трех дорог…

Она утверждала, что внутри окружения Гитлера зреет заговор и он падет от руки земляка — австрийца. Высказывала глубокую веру в силу и непобедимость русского народа.

Документ взволновал, произвел большое впечатление. В наших тогдашних упрощенных представлениях, опиравшихся на краткий курс КПСС, все белые генералы были врагами советской власти. С трудом верилось, что письмо такого высокого патриотического содержания — фактически послание потомкам, могло появиться за границей, из-под пера жены бывшего белого генерала.

Не просто было осознать, что за границами СССР, в разгар жестокой войны, среди белой эмиграции высокого социального положения могут быть такие искренние патриоты России, которые из любви к нашей Родине готовы на самопожертвование. По стилю изложения, пафосу письмо чем-то напоминало высокопатриотичные обращения к народу писателя Ильи Эренбурга, печатавшиеся в годы Отечественной войны на страницах «Правды». Но тут письмо русской эмигрантки из Парижа!

За давностью времени не помню, к сожалению, фамилии этой героической русской женщины. На мою попытку заинтересовать старших этим документом, услышал в ответ: «Да материал хорош, но для журнала «Огонек»! А у вас другая задача! Не отвлекайтесь!»

В деле был подшит ответ для канцелярии Бормана из «СД», что информация о содержании письма направлена в Париж и оттуда уже получен ответ об исполнении и указана дата.

Особенно много пришлось перелопатить архивных материалов министерства агитации и пропаганды (MfVАР), руководимого Геббельсом.

Здесь была личная переписка министра, планы проведения наиболее важных пропагандистских акций по разложению войск Красной армии, переписка по вопросам подготовки и проведения подрывных акций совместно со службами безопасности, гестапо, командованием концлагерей для советских военнопленных. Отчеты о ходе идеологической обработки наиболее видных пленников.

Запомнились материалы о судьбе Якова Джугашвили — сына И. В. Сталина. Это был лаконичный отчет на имя Геббельса о проделанной различными ведомствами (абвером, командованием вермахта и гестапо) работе по его обработке, прилагались документы этих служб. Делался вывод о невозможности его пропагандистского использования. В делах концлагерей встречались указания администрации лагерей об организации пропагандистской обработки сына А. И. Микояна, также бывшего у немцев в плену.

Хотелось бы подробнее остановиться на документе, обнаруженном мною в деле личной переписки бывшего фашистского министра пропаганды Геббельса.

В ноябре 1944 года из Праги в Берлин за подписью полномочного представителя Гиммлера (возможно, обер-группенфюрера СС Лоренца) был направлен отчет на имя шефа службы безопасности и войск СС Гиммлера о проведении в Праге съезда военных формирований «Русской освободительной армии» (РОА) и выборе главнокомандующим РОА генерала Власова. Отчет и приложения к нему были исполнены в двух экземплярах. Первый предназначался Гиммлеру, второй экземпляр, направлявшийся Геббельсу с пометкой «Для возможного пропагандистского использования», оказался в моих руках.

К отчету прилагалась справка о личности генерала Власова, где сообщалось о его заслугах перед рейхом. В этом документе говорилось, что в 1938–1939 годах Власов находился в Китае в составе группы военных советников РККА, руководимых маршалом Блюхером, которые помогали китайской армии Чан-Кай-Ши в войне с Японией. В эти годы Власов был привлечен к сотрудничеству офицером абвера (указывалась его фамилия). С этого времени он постоянно оказывал помощь германскому вермахту, вплоть до своего перехода на сторону немецких войск. Указывались и другие заслуги Власова перед рейхом.

В сопроводительной записке о ходе работы учредительного съезда РОА говорилось, что в первый день его работы обсуждались две кандидатуры на должность главкома. Видимо, не все на съезде шло по сценарию его организаторов, которые, очевидно, предполагали, что личность Власова является бесспорным авторитетом — как для его сторонников из числа бывших советских военнопленных, так и для кругов белой эмиграции довоенного периода. Однако сначала делегатами были выдвинуты белогвардейские генералы Деникин и Краснов. Генерал Деникин сам отказался от назначения, а Краснова не избрали из-за слишком «явной пронемецкой ориентации».

На второй день работы на съезде выступил представитель штаба Гиммлера, огласил прилагаемую справку-характеристику на Власова и предложил его кандидатуру.

После этого выступления генерал Власов был утвержден в должности главкома РОА.

Мы, курсанты, знали в то время, что Власов в 1947 году был осужден и казнен как изменник родины и пособник фашистских оккупантов. Но выявленный документально факт, что бывший генерал Красной армии с тридцатых годов и до перехода к немцам в 1942 году являлся агентом немецкой военной разведки и не был своевременно разоблачен, взволновал и не укладывался в сознании. Нас воспитывали в институте с верой в безупречность работы советских контрразведывательных служб. А тут!

Незамеченное своевременно предательство. И где? В высших военных кругах!

С интересной находкой я осторожно ознакомил своих соседей за столами справа и слева от меня, советуясь якобы по «сложным терминам», встретившимся в тексте документов. Мы коллективно убедились в правильности перевода по существу документа.

Наша активность не осталась без внимания. Подошли преподаватели и один из кураторов. Я доложил об обнаруженной находке и ее, с моей точки зрения, значимости, передал документы.

Поскольку от руководства не последовало ожидавшейся реакции на наше открытие, через несколько дней мы снова подняли вопрос об оценке документов о Власове, наивно полагая, что факт сотрудничества генерала Власова еще с довоенных времен с немецкой военной разведкой нужно предать гласности через печать или радио.

Естественно, по неопытности, мы не могли предполагать возможных последствий такой публикации.

Нас настойчиво, но твердо успокоили. Объяснили, что Власов как изменник Родины уже понес заслуженное наказание и найденные документы не имеют практического значения. Мы высказывали также опасения, что документ может затеряться. Тогда руководитель группы кураторов пообещал нам, что этот трофейный документ о генерале Власове будет приобщен к его архивному следственному делу и таким образом нигде не затеряется. На предложение о предании гласности этого факта нам твердо напомнили наши обязательства о неразглашении содержания работы и просили не забывать об этом.

На всю жизнь запомнилось содержание материалов ведомства Геббельса под названием: «Подготовка парада победы в Москве». Это было несколько томов документов по данной теме.

Из просмотренных мной дел следовало, что после крупных побед немецких войск в 1941 году под Смоленском для обсуждения их результатов и определения перспективы войны состоялось совещание в ставке Гитлера. На нем был сделан вывод, что исход войны предрешен, а падение Москвы — вопрос ближайшего времени. И там же было дано указание приступить к подготовке мероприятий по празднованию дня победы, успешного окончания похода на Восток против СССР.

Разработка праздничных мероприятий была поручена Геббельсу (министру пропаганды рейха) и Розенбергу (министру по оккупированным «восточным областям»).

Для практической реализации указаний фюрера создавалась совместная комиссия из представителей этих двух министерств. В делах была собрана документация о ее деятельности.

Комиссию возглавлял опытный и широко эрудированный чиновник из министерства Геббельса, по должности референт по вопросам культуры или руководитель отдела культуры. Комиссия имела в своей работе неограниченные полномочия, действовала от имени фюрера. Этот референт от культуры руководил работой по составлению планов, давал указания и делал запросы ведомствам (спецслужбам, военным, гражданским) по вопросам, входящим в его компетенцию.

Очень интересным был бы для исследователя истории Второй мировой войны один документ из этих дел.

Начиная работу, референт задумался над вопросом идеологического содержания намечаемых торжеств. Для «правильного» понимания путей решения этой задачи он посылает в канцелярию Бормана запрос под названием «Представления фюрера о будущем России» и получает на него за подписью Бормана пространный однозначный ответ.

В ответе излагались представления Гитлера о будущем России после падения Москвы, какую судьбу нам готовили.

В памяти прочно осели основные идеи Гитлера, высказанные им на совещании высшего руководства Германии и верховного главнокомандования вермахта в середине июля 1941 года, в разгар войны. Вот главные мысли этого выступления, на которые опирался в своем ответе в комиссию Борман.

«…Мы стоим сейчас перед необходимостью разделить «пирог» в соответствии с нашими потребностями.

Мы имеем возможность господствовать на жизненном пространстве России вплоть до Урала, мы должны управлять им и эксплуатировать его.

Используя жизненное пространство в завоеванной России, мы сможем прибегать ко всем необходимым мерам — расстрелам, перемещениям населения и др. Русские имеют право на существование только в качестве рабочего скота на фермах, полях и шахтах (курсив мой — авт.).

Все крупные русские города должны быть разрушены, русская культура — уничтожена, доступ к образованию для русских — закрыт.

Германия будет доминировать на всей территории вплоть до Урала. Никому, кроме немцев, не будет позволено здесь носить оружие…»

Определялась судьба отдельных регионов нашей страны и ее соседей.

Прибалтика должна быть включена в состав Германии.

Из Крыма выселяется местное население («никаких иностранцев»), он будет заселен только немцами и станет территорией рейха.

Кольский полуостров отойдет к Германии.

Финляндия должна подлежать аннексии как федерация.

При обсуждении этих планов выступил Геринг. Он заявил, что гигантское пространство России должно умиротворяться как можно скорее. Наилучший способ для этого — пристреливать каждого, кто отводит глаза…

Об этих планах фашистов историки подробно писали по материалам Нюрнбергского процесса.

По замыслам организаторов эти идеи должны были прозвучать на официальных торжествах в Москве по случаю их предполагаемой победы. У составителей этих документов не было и тени сомнения в реальности намечаемых планов. С широко известной немецкой педантичностью, аргументировано изучались следующие вопросы: о месте проведения торжеств, статусе приглашаемых лиц, количестве гостей, содержании культурной программы, судьбе мирного населения Москвы. Обсуждались также образцы пропусков для допуска в зал заседаний и на Красную площадь и другие меры безопасности.

Местом будущего проведения торжественного собрания, после активного обсуждения, был определен Большой театр, «…так как Сталин сделал традицией проведение здесь всех политически значимых мероприятий». Сторонники проведения торжеств в Кремле не смогли убедить, что там больше посадочных мест, чем в Большом театре. Яблоком раздора высших ведомств фашистской Германии стал вопрос о статусе, должностном положении приглашаемых лиц.

В первом варианте, где была основная идея, что «войну выиграли военные» и это их праздник, предполагалось пригласить на торжества в основном участников «восточного похода» — от командира дивизии и выше. Сразу посыпались возражения. В письме от Бормана сообщалось о неудовлетворенности проектом руководителей NSDAP, что их «забыли», а они «организовывали и вдохновляли на победу». Борман потребовал включить в список приглашаемых всех гауляйтеров от NSDAP. Руководство вермахта предложило резко повысить статус приглашаемых военных, поднять его до уровня командующих группами войск, не забыть и Европу, так как война была не только против России, но и европейской коалиции. Допускалось приглашение командиров дивизий, которые будут брать Москву. Высказывали свои возражения Гиммлер и Кальтербруннер, которые тоже посчитали свои ведомства обойденными вниманием.

Члены комиссии уделили большое внимание разработке культурной программы намечаемых торжеств.

Сначала обсуждалась концепция. Должна ли быть представлена на концерте только культура оккупированного СССР (превалировало мнение, что ее уровень слишком низок и это не доставит удовольствия гостям, воспитанным в европейском духе) или для участия в концерте могут привлекаться также лучшие творческие коллективы с территории всей оккупированной немцами Европы. Возникал вопрос, а привлекать ли евреев по национальности?

Единого мнения не выработали.

Начали розыски культурных «трофеев». Поиски по оккупированной территории СССР лучших мастеров культуры, известных творческих коллективов.

Это были серии указаний немецкой администрации временно оккупированных районов СССР (по линии министерства Розенберга), письма командованию концлагерей для советских военнопленных, руководителям гестапо и полевой жандармерии на территории Украины и Белоруссии, командующим группами войск (для сведения о проводимой работе).

Вскоре, довольно оперативно, в комиссию со всех сторон стала поступать запрашиваемая информация. Прежде всего, согласно концепции концерта, гвоздем всей культурной программы предполагалось выступление балета.

Выяснилось, что на всей оккупированной территории СССР обнаружили только балетную труппу Киевского театра. Поиски балета в Минске результатов не дали.

В Киев срочно вылетел сам руководитель комиссии, которому были представлены творческие характеристики труппы и ее артистов и было презентовано их выступление. В отчете о посещении Киева он сделал вывод, что «для просвещенного европейского зрителя» Киевский балет не интересен. Уровень искусства танца низок. Балерины физически выглядят, как «телки»! Прилагались фотографии труппы, отдельных балерин, сцен из балетов.

Тогда комиссия в поисках трофеев от культуры обратила свои взоры на территорию оккупированной Европы.

По мнению референта, основанному на многочисленных рецензиях мировой прессы, лучшей балетной труппой в Европе в то время считался русский балет в Париже. В мотивированном запросе в Париж на имя руководителя немецких оккупационных властей во Франции высказывалось пожелание об обязательном включении в состав предполагаемой труппы всемирно известной примы-балерины Ольги Чеховой. Для участия ее в намечаемом концерте в Москве.

В ответе из Парижа была выслана творческая характеристика коллектива русского балета. К ней прилагались справки службы СД на каждого артиста с заключениями о возможности их участия в концерте. В отношении примы-балерины Ольги Чеховой сообщалось, что она активно разрабатывается немецкой службой безопасности как агент советской военной разведки и по этим причинам не может быть направлена в Москву.

Этому ответу было посвящено специальное заседание комиссии, где пришли к единому мнению, что без звезды труппы нет балета и отпадает смысл приглашать труппу.

Приняли решение попытаться добиться разрешения, в порядке исключения, на допуск Чеховой в Москву, объяснив важность ее участия как мировой звезды культуры.

Направили запрос лично руководителю службы безопасности рейха Кальтенбруннеру. Только после повторного напоминания комиссии поступил сухой ответ за подписью Кальтенбрунера. В нем говорилось о невозможности удовлетворения их просьбы, так как «…по сообщениям парижского отдела СД в ближайшее время планируется арест Чеховой».

На этом вопрос об участии балета в предполагавшемся Московском концерте был исключен из планов работы комиссии.

Помнятся также отрывки информации о результатах поисков немцами на оккупированных территориях нашей страны выдающихся деятелей культуры, артистов, певцов. Командование концлагерей для советских военнопленных в Белоруссии докладывало, что у них в лагерях содержатся два очень популярных в России певца (из-за давности времени не помню их фамилии), прилагались отзывы из довоенной советской печати. Командование концлагерей сообщало, что, по мнению службы безопасности и гестапо, их участие в намечавшемся концерте в Москве не желательно «из-за их активной патриотической пробольшевистской ориентации, а также участия в подпольной деятельности среди военнопленных».

Неожиданно из рейха, непосредственно по линии министерства пропаганды, поступило представление на один творческий коллектив — хор из числа русских эмигрантов. Вот уж это были воистину участники «художественной самодеятельности»!

Они назывались «Хор запорожских сичевиков». Как было заведено, прилагались и документы по ним. Творческая характеристика коллектива, общие фотографии хора и справки службы безопасности на каждого участника с приложением фотографий. Все как один усатые дядьки, с чубами и при папахах, ну настоящие запорожцы! Биографии этих «солистов» впечатляли. Оказалось, что все они в прошлом — активные участники боевых операций немецкой военной разведки, диверсионных служб, националистических бандформирований. Большинство из них имеют ранения или травмы, полученные на территории СССР, где они еще до войны выполняли задания немецких спецслужб. В «художественную самодеятельность» включились после выхода в отставку с активной боевой работы по состоянию здоровья.

Все материалы «хора» у нас моментально изъяли, не дав подробно вчитаться их биографии, так как эти документы, безусловно, представляли интерес в практической работе розыскных подразделений органов госбезопасности.

В заключение хочу особо подчеркнуть, что в нашу задачу не входило подробное изучение и оценка трофейных документов. Мы только искали среди бегло просматриваемых материалов из трофейных мешков отдельные интересные документы, имеющие значение для текущей оперативной работы органов государственной безопасности. Не ставилась в то время перед нами задача выявления исторически значимых документов. Это сейчас, через 50 лет, можно с уверенностью сказать, что это был бесценный клад информации для беспристрастных исследователей истории Второй мировой войны.

Дальнейшая судьба просматривавшихся нами в июле 1952 года трофейных документов центральных ведомств фашистской Германии мне не известна. К концу работы у нас сложилось впечатление, что мы просматриваем только «остатки» военных трофеев. Наиболее значимое все же было изучено до нас. Это как-то утешало.

Среди кураторов, уже к концу практики, когда горы мешков стали заметно убывать, ходил разговор о возможной судьбе этих архивов. В связи с созданием ГДР проскальзывал и такой вариант: «Пусть немцы сами разбираются с этим хламом, они теперь самостоятельные!»

Не исключается и другой вариант. На территории объекта выделялось здание крематория, где, по свидетельствам бывших сотрудников тюрьмы, сжигали трупы заключенных. Никому уже не нужные трофеи могли попасть и в печи крематория. Но об этом невозможно что-либо сказать с высокой степенью достоверности.

Итак, что же дала нам, будущим переводчикам, эта практика? Полученные знания в работе с немецкими трофейными документами значительно расширили и обогатили мои представления по истории Германии как страны изучаемого языка по сути идеологических доктрин фашизма и степени влияния их на сознание рядовых немцев.

По директивным документам мы убедились в отношении фашистского руководства Германии к русским как к «недочеловекам» или представителям низшей расы. «Untermenschen» — люди низшей расы. Сюда нацисты относили поляков, русских, евреев, цыган. Высшую расу составляли только коренные немцы — «Reichsdeutsche». Немцы, проживающие за границами Германии, именовались «Volksdeutsche», прав на немецкое гражданство они также не имели. Россия рассматривалась нацистами только как богатый источник сырьевых ресурсов с низким культурным уровнем населения, призванный служить исключительно рынком рабов для избранной богом немецкой нации.

Я наглядно убедился, что друзья нашей Родины могут быть далеко от России и в среде чуждой нам в классовом понимании (письмо эмигрантки из Парижа), а заклятые враги могут таиться внутри нее (предательство Власова). Стало ясно, что уровень работы контрразведывательных органов по обеспечению безопасности нашей Родины не всегда соответствует тем представлениям, какие давались нам в процессе учебы (тоже дело Власова). Что важная информация далеко не всегда подлежит оглашению в интересах судеб людей. Но обязательно подлежит сохранению в интересах восстановления исторической правды.

Я убедился, что уровень знаний немецкого языка, полученный на курсах в Штраусберге и в стенах Ленинградского института, достаточен даже для работы со сложными документами государственного уровня. Значительно обогатился и мой словарный запас, появилась полная уверенность, что я смогу справиться с предстоящими задачами.

Практика дала ясно, без иллюзий, понять, что большинство немецкого населения будет смотреть на нас как на «недочеловеков» через призму пропаганды Геббельса, а он был мастером своего дела. Им был создан и внедрен в умы рядовых немцев облик «унтэрмэнша» (Untermensch) — недочеловека, представителя низшей расы. В нацистском толковании существа недоразвитого, нечистоплотного, интеллектуально неполноценного славянина, не бритого, в грязной и мятой одежде, с нечищеной обувью, зачастую с «монголоидным» типом лица и с узким разрезом глаз.

Естественно, далекого от европейской культуры по уровню своего развития. Такой образ не сходил со страниц газет, журналов, листовок и сценариев кинодокументальной хроники, утверждаемых Геббельсом. В действенности этой пропагандистской работы геббельсовского министерства на сознание немцев я убедился, просматривая содержание мешков писем с поздравлениями ко дню рождения Гитлера, тщательно анализируемых и бережно хранимых в канцелярии Бормана. Этому представлению о русских как представителях «низшей расы» нам предстояло ежедневно противостоять, компетентно переубеждать своих собеседников в лживости такой пропаганды, в том числе и личным поведением.

Практика преподнесла и еще один очень горький для будущих чекистов урок, явно вступавший в противоречие с изучавшимися нами основами марксизма-ленинизма о монолитности рядов КПСС и верности ленинизму ее членов.

В архивах ведомства Геббельса встретилось немало материалов о бывших крупных партийных и советских работниках, старших офицерах милиции, комсомольских работниках из Ленинградской и Смоленской областей, Минска и других оккупированных районов.

В документах шла речь о направлении их пропагандистского использования в работе на оккупированной территории, против населения осажденного Ленинграда, оккупированной Белоруссии, среди военнопленных. Прилагались их развернутые заявления о причинах перехода на сторону немцев, сообщалось об услугах, уже оказанных ими оккупационным властям. Так как эти документы не требовали перевода, их моментально изымали у нас, не давая углубиться в существо движущих мотивов такого ренегата.

Любопытно, что даже сами немцы тоже далеко не всегда верили в искренность заявлений таких «перевертышей».

Помню, в одном спецсообщении о работе с «важным перебежчиком» авторы запрашивали у руководства совета для уточнения направления его пропагандистского использования. Они прямо писали, что затрудняются в оценке искренности его заявлений и сомневаются в его преданности идеям рейха. К докладу прилагались вырезки из газеты «Правда» с его выступлением на одном из пленумов обкома КПСС и тексты листовок с его выступлениям уже на оккупированной территории, с призывами к населению о поддержке оккупантов. Из ведомства Геббельса на пространный запрос последовал лаконичный ответ примерно такого содержания: «Использовать в работе. Публиковать, что сейчас выгодно. В листовках должна быть его фотография, краткая ссылка на его большевистское прошлое с обязательным упоминанием, что он «изменил свои убеждения!»

Сам собой напрашивался вывод, что в предстоящей оперативной работе, не дай бог, придется столкнуться с советскими людьми, «изменяющими свои убеждения» и перешедшими в стан врага. А ведь они будут рядом, среди нас. Но это была пока только учебная практика, так сказать теория. А что же будет в жизни?

Все виденное озадачивало. Ведь основная направленность нашей учебы, общая морально-политическая подготовка нацеливала нас на борьбу непосредственно с внешними врагами советского государства, разведслужбами противника, на дальних подступах к нашим рубежам.

К сожалению, реальность оказалась намного жестче. Уже в первые годы моей службы в составе Группы советских войск в Германии пришлось столкнуться с фактами предательства советских военнослужащих, «меняющих свои убеждения», поддавшихся щедрым посулам иностранных разведок, изменивших Родине и пошедших в услужение врагу по другим мотивам.

Не могу обойти в своих заметках о прошлом еще один вопрос, возникший на фоне истории о предательстве генерала Власова. Эту тему остро поставила сегодняшняя жизнь. О верности и преданности Родине, о преданности России. Этот вопрос исключительно актуален для работы разведки и контрразведки во все времена их существования, так как без верности и преданности своей Отчизне нет ни действенной разведки, ни контрразведки.

Так почему же появляются предатели и в нашей чекистской среде? И кто это должен предотвратить?

В Ленинградский институт иностранных языков МГБ СССР осенью 1952 года, после нашего возвращения с преддипломной практики, поступил на учебу на факультет английского языка известный теперь по мемуарной литературе предатель Родины, бывший генерал КГБ О. Д. Калугин, получивший за предательство американское гражданство и проживающий сегодня в США.

Интересны в этом отношении его воспоминания об учебе в нашем институте в 1952–1956 годах, его мысли о цели поступления в институт, отзывы о товарищах по учебе, изложенные в его книге «Прощай, Лубянка». Все его планы на будущее — как бы повыгоднее устроиться в жизни.

В книге он неоднократно упоминает, что часто стоял у доски отличников учебы в институте. При этом его занимала одна мысль: «Учись, как они, и ты сделаешь карьеру!» Других жизненных целей в своих воспоминаниях он даже не указывает.

Пренебрежительные отзывы о товарищах по учебе как о тупых, ограниченных и малокультурных людях с уверенностью в их «пролетарской непогрешимости» и узости «периферийных» взглядов на жизнь. Чувствуется, что эти оценки он дает как представитель какого-то элитарного класса, который выше забот и нужд простого народа, не способного достичь его уровня развития.

Не нашел я в его книге чувства Родины, озабоченности ее проблемами. Просматривается только одно устремление — личная карьера любой ценой, в том числе и путем очернения своих товарищей, даже старших по возрасту и жизненному опыту. Финал этих устремлений известен — предательство России ради своих эгоистичных интересов на самом чувствительном участке государственной службы. Опозорил Калугин стены нашего Ленинградского института! Жаль, что могутолько мысленно плюнуть ему в лицо с доски отличников учебы, у которой он часто стоял и где мои фотографии висели все эти годы.

Я и мои товарищи заканчивали этот ВУЗ с одной мыслью: верно служить своей Родине, полученными здесь знаниями, куда бы нас ни направили.

Один институт, одно воспитание — разные целевые установки в жизни! О них-то и нужно бы хорошо знать и делать соответствующие выводы сотрудникам кадровых служб.

О встретившихся в жизни предателях несколько позже. А пока, под грузом полученной информации, полные впечатлений, мы осенью 1952 года приехали в Ленинград.

Нам предстоял еще год учебы, госэкзамены, которые, кстати, из-за путча в ГДР 17 июня 1953 года едва не были сорваны. В канун предстоящих экзаменов мы были подняты по тревоге — предполагался немедленный вылет в ГДР.

Два дня нас держали в готовности, но возобладал разум.

Руководство министерства госбезопасности оставило нас в Ленинграде для сдачи выпускных экзаменов.

Глава III

Госэкзамен в Ленинградском институте. Распределение выпускников. Направление в ГДР. Первый день службы в Особом отделе Берлинского гарнизона Группы советских войск в Германии.

В июле 1953 года проходила сдача госэкзаменов у первого выпуска Ленинградского института иностранных языков МГБ СССР. Я чувствовал себя морально готовым, поскольку максимально выкладывался в учебе, не щадил себя и сам практически не ощущал пробелов в знаниях по программе. Поэтому и на экзаменах выходил отвечать в числе первых. Между собой мы предварительно обговаривали очередность.

Председателем комиссии по основам марксизма-ленинизма был доцент Ленинградского госуниверситета. Требования по данному предмету были просто жесточайшие. Так, например, необходимо было тщательно конспектировать тома «Капитала», конспекты проверялись, без них не допускали к экзамену. И тут, сразу же, на первом экзамене — сюрприз! Помню, первым вопросом в билете была работа В. И. Ленина «Детская болезнь левизны в коммунизме». Я знал эту работу, уверенно владел существом темы и вышел первым отвечать. Осветил проблему, ответил на серию дополнительных вопросов. Вижу по лицам своих преподавателей, что они удовлетворены. И тут взялся за меня председатель комиссии, требуя по отдельным главам:

— А как по тексту?

Почувствовав явные придирки, я осмелился сказать, что дословно не помню, не в этом суть, а пути решения проблемы В. И. Ленин предложил такие-то. Слышу опять:

— А ближе к тексту!

И вдруг в дополнение еще один вопрос:

— А что сказал автор во вступлении к работе, начиная полемику с Каутским?

Это был нокаут! Не помню, чтобы во вступлении было что-нибудь теоретически важное. Торжествуя, председатель заявил:

— Вот видите, он этого не знает! А ведь В. И. Ленин, давая отпор своим оппонентам, сказал: «Как пахучие розы в трескучий мороз» — как это образно! И этого ваш курсант не знает!

На остальные вопросы я ответил полностью, но уже без подъема. Председатель пообещал мне «3», а заведующий нашей кафедрой тут же заявил протест и сказал, что оценку мне сообщат позже. Вышел. Вижу растерянность на лицах товарищей: никто не решается идти на «расстрел» к экзаменационному столу.

На следующий день объявили, что мне коллективно поставили «5». Оказалось, что именно по этой работе В. И. Ленина председатель госкомиссии из Ленинградского госуниверситета защитил кандидатскую диссертацию и демонстрировал свои познания на курсанте. Его поведение признали неэтичным, и он как председатель госкомиссии был заменен. Ну везет же!

Это действительно образное сравнение — «как пахучие розы в трескучий мороз» — теперь реально сопровождает меня всю жизнь. Мою жену зовут Роза, она с Урала, и морозы для нее привычны. Только В. И. Ленин не предупредил, что эти прекрасные цветы бывают с шипами и иногда колются. Я хорошо знал пословицу, базирующуюся на немецкой народной мудрости: «Es gibt keine Rosen ohne Dornen» — «Нет розы без шипов». Но ведь я был все-таки воспитан на марксистско-ленинской идеологии и, веря ей, строя жизнь по Ленину, проигнорировал опыт немецкого народа. И… ничего, живем хорошо. Есть внуки. Скоро золотая свадьба.

Экзамен по немецкому языку прошел ровно, без сюрпризов. Председатель комиссии — предметник из госуниверситета — была очень довольна ответом. Удивлялась, откуда мы знаем о новом административном делении в ГДР:

— У нас еще нет этих материалов!

27 июля 1953 года нам вручили дипломы об окончании Ленинградского института с присвоением квалификации референта-переводчика немецкого языка. Я получил диплом с отличием за № 5. Это был первый выпуск Ленинградского института иностранных языков. Бланк диплома отпечатан в типографии им. В. Молотова на фабрике Гознак, 1953 год.

Поистине, говорят, неисповедимы пути господни! Мог ли я знать тогда, что судьба когда-то приведет меня на работу именно на то предприятие в системе Гознака, где печатался бланк моего диплома?

Всех выпускников распределили на работу в Особые отделы в ГДР и в Австрии. После отдыха на родине в первых числах сентября 1953 года я прибыл в распоряжение Управления особых отделов по Группе советских войск в Германии, город Потсдам.

Для заинтересованного читателя можно пояснить, что в первые годы существования Ленинградского института иностранных языков он был в ведении военной контрразведку, и поэтому большую и лучшую часть выпускников она брала себе, а меньшую передавали в распоряжение Первого главного управления — внешней разведки службы госбезопасности. Позже положение изменилось, и распределение выпускников производилось в обратной пропорции.

На следующий день после прибытия меня представили заместителю начальника Управления полковнику Сазонову. Тогдашний начальник Управления генерал Г. К. Цинев был в отпуске. В кабинете Сазонова сидел еще один офицер, на которого я вначале не обратил внимания, сосредоточившись на краткой ознакомительной беседе с хозяином кабинета. После знакомства я спросил, где буду служить. Улыбнувшись, он сказал:

— Мы уже все решили. Знакомься, это твой будущий начальник — полковник Шаталов. Будешь служить в Особом отделе Берлинского гарнизона. — И подчеркнул: — У них там сейчас очень, очень сложная обстановка! Сейчас же и выезжайте!

В тот момент я не знал, что скрывается за этой репликой о сложности положения в Берлине, а уточнить не решился.

Зашел в гостиницу, чтобы забрать свои вещи и попрощаться с сокурсниками, тоже ожидавшими назначений. Но их не было на месте — ушли знакомиться с Потсдамом. Я оставил записку с координатами своей службы и убыл в г. Берлин.

Приехали под вечер. Меня разместили в офицерской гостинице в Карлсхорсте. Предложили отдохнуть с дороги, а назавтра явиться на службу к 9.00. Сообщили, что в 10.00 назначено совещание в отделе. На этом дежурный офицер попрощался со мной.

Я долго не мог забыться. Не давали заснуть впечатления прошедшего дня, состоявшееся назначение. Подумал, что завтра нужно будет разыскать своих коллег по институту, получивших назначение в Берлин по линии Первого главного управления в аппарат уполномоченного КГБ СССР в Германии.

Но отдохнуть с дороги не удалось. Часов около пяти утра будят. Надо мной стоят два офицера.

— Ты наш новый переводчик?

Я с трудом вхожу в ситуацию. Ведь я в Берлине, за границей, этих офицеров не знаю, кто они?

— Ребята, вы кто такие, я вас не знаю, покажите документы!

— Да ты что, рехнулся? Ты к Шаталову приехал?

— Да, но…

Нехотя предъявляют документы, читаю. Действительно, оперработники контрразведки.

— Поторопись, надо до совещания успеть!

В машине объяснили, что нужно срочно перехватить свидетельницу до ее выхода на работу. Я в недоумении.

— Что же так рано?

— Привыкай! Немцы встают рано, в 6 утра, а в 7–8 у них уже начало рабочего дня. У нас в 10 совещание, вот до него и надо успеть.

Приехали на окраину Берлина, район Бух. Оперработники разворачивают передо мной советскую топографическую карту военного времени этого района города.

Показывают улицу — Генрих Гейне штрассе, которую следовало найти в этом районе, так как по карте военного времени мы не могли определить ее расположение. Я вышел на перекресток и стал по-немецки спрашивать прохожих, спешащих на ближайшую электричку:

— Скажите, пожалуйста, где здесь Генрих Гейне штрассе?

У одного, другого. Все отвечают, что не слышали такой, не знают. Спросонья не разберусь, все прохожие не знают этой улицы или меня не понимают? Мои спутники в машине уже бросают колкие реплики:

— Ну вот, учили их! Даже улицу толком спросить не может!

Вижу, идет пожилая, интеллигентного вида женщина. Я к ней, с этим же вопросом. Она внимательно посмотрела на меня и уточнила:

— Вы, очевидно, имеете в виду Хайнрих Хайне штрассе?

Боже мой, да что же я делаю?! Видя эту ситуацию, мои преподаватели со стыда за меня провалились бы под землю. Грубейшая ошибка! Спросонья, прочитав на предоставленной мне оперработниками советской карте военного времени название улицы как Генрих Гейне штрассе, я пошел в народ и ляпнул, как там было на бумаге русскими буквами писано!

Здесь я вынужден сделать небольшое отступление от изложения событий.

Специалисту хорошо известно, что на русском языке иностранные собственные имена должны писаться так, как они звучат на иностранном языке. У нас же до сих пор, по научно не обоснованной, но кем-то и когда-то узаконенной традиции, пишут и печатают иначе. Поясню на примере. В нашей печати и литературе мы традиционно пишем «Гитлер», хотя правильно должно быть «Хитлер». Пишем «Гиммлер» вместо «Химмлер» и «Генрих Гейне» вместо «Хайнрих Хайне». Вот эта старая порочная традиция и занесла на карту слова «Генрих Гейне штрассе». Сторонники этой традиции признают справедливость замечаний, но разводят руками:

— А что же прикажете делать? Все книги перепечатывать?

Вот так и живет эта «традиция» до сих пор!

В оперативной работе за долгие годы службы пришлось столкнуться с рядом серьезных ошибок, имевших тяжелые последствия. В этих случаях исполнители придерживались безграмотно «сложившейся традиции» и игнорировали принцип написания по-русски иностранных фамилий по их звучанию. Об этом позднее, уже на конкретных примерах работы за границей и службы в органах госбезопасности уже в Пермской области.

Из этой ситуации я сделал и другой вывод, ставший для меня непреложным законом на все время службы в Германии. Никогда не пользоваться нашими картами военного времени. В них встречалось много искажений, неточностей, но это была война. Взял за правило всегда иметь под рукой карты, планы, справочники немецкого производства, независимо от места их выпуска, на Западе или Востоке. Это неоднократно выручало и повышало мой уровень компетентности в решаемых вопросах.

Я подтвердил догадку женщины, и она подробно объяснила дорогу. Я нашел дом, и мы, действительно, едва застали свидетельницу на пороге квартиры, уже собиравшуюся на работу. Успели подробно опросить ее, получили нужные сведения, а к 10 утра прибыли на мое первое в жизни совещание оперсостава.

Новый дежурный, сменивший предыдущего, встретил меня словами:

— Это ты наш новый переводчик? Где ты гуляешь? Ведь рабочий день начинается в 9.00, а сейчас уже около 10. Мы в гостиницу за тобой солдата посылали! Оперработники, возившие меня утром, шли сзади. Они дружно заявили дежурному:

— Оставь его в покое! Мы уже по делу с ним съездили и на совещание ко времени доставили!

Так начался мой первый день службы. Я подумал вначале, что это был какой-то необычный, по интенсивности загрузки рабочего дня, случай в практике оперативной работы. Но, увы, такова была повседневная реальность того времени. Надо было успевать. Почти все вопросы требовали немедленного решения, иначе можно было опоздать. А при опоздании часто терялся весь смысл контрразведывательной работы. Правда эти выводы сложились у меня позже, с приобретением опыта, но тогда все было для меня новым и порой не очень понятным.

Уже на этом совещании мне стал во многом ясен смысл реплики заместителя начальника Управления полковника Сазонова, что в Берлинском отделе сейчас «очень, очень сложная обстановка».

Глава IV

Оперативная обстановка в Западной и Восточной частях Берлина. Формирование подрывных организаций. Американские планы «REDCAP». Усложнение внутриполитической ситуации на Востоке Берлина. Попытка государственного переворота 17 июня 1953 года. Деморализация советских органов госбезопасности по вине Берии. Первые провокации «фирмы» Курта Голлина.

Для лучшего восприятия читателем описываемых мной событий даю краткую историческую справку по оперативной обстановке, в которой работал Особый отдел Берлинского гарнизона в сентябре 1953 года.

Берлин — бывшая столица фашистской Германии, был разделен к тому времени на две части: восточную и западную, и четыре сектора: советский, американский, английский и французский, находившиеся под контролем бывших союзников по антигитлеровской коалиции. Между военными руководителями секторов поддерживались вялые контакты, на уровне представителей комендатур. Город исторически имел 20 административных районов, 12 из которых находились в западных секторах Берлина, 8 — в советском секторе. Западному Берлину территориально принадлежало около 54,4 % городской площади, к демократической части города относилось соответственно 45,6 %. В советском секторе Берлина проживало на то время около 1 миллиона 200 тысяч человек, или примерно 35 % населения, в западных секторах — около 2 миллионов 180 тысяч человек. (Статистические данные по численности населения города были очень не стабильны.)

Само здание Особого отдела располагалось в центре военно-административного городка Карлсхорст. Этот городок являлся в то время резиденцией Советской военной администрации в Германии (СВАГ). Немецкое население в быту называло его «маленькая Москва». Карлсхорст лежит на юге столицы и входит в административный район Лихтенберг. Его название вошло в историю как место подписания пакта о безоговорочной капитуляции фашистской Германии маршалом Жуковым. Имелся музей, посвященный этому важному событию в истории прошедшей войны.

Следует заметить, что этот городок хорошо охранялся. По внешнему периметру — ограждение, въезд на территорию и выезд с нее — строго по пропускам. Двойные посты: наши солдаты и часовые охранного полка МГБ ГДР. Патрулирование по периметру. Кроме того, у входа в каждое служебное помещение своя охрана и пропускная система. Городская военная комендатура разместилась в здании бывшей германской военноинженерной школы. Административным центром традиционно считалось Управление военного коменданта города Берлина. Его служба дежурных комендантов имела некоторые военно-дипломатические функции. Была и группа других учреждений, под крышами которых размещались советские спецслужбы. Состояние охраны городка внешне впечатляло, казалось надежным. В этой надежности уже в ближайшие месяцы службы пришлось разочароваться.

Причиной тому стало близкое соседство с Западным Берлином, буквально начиненным службами всех разведок мира. Здесь обосновался самый крупный в Европе филиал Центрального разведывательного Управления США. Открытая граница внутри самого Берлина, а это 45 километров никем не охраняемой черты, незримо разделявшей два противостоявших мира. Для передвижения из одной части города в другую существовал 81 открытый уличный переход и 13 переездов на городской электричке и метро. К сентябрю 1953 года, времени моего прибытия на службу в Особый отдел Берлинского гарнизона, международная обстановка вокруг этого города в центре Европы значительно обострилась. Это было вызвано рядом исторических обстоятельств. Со стороны американцев, англичан и французов — наших бывших союзников по антигитлеровской коалиции — в это время уже наблюдалась полная внешнеполитическая переориентация от союзнических отношений к скрытому враждебному противостоянию. Виной этому было провозглашение доктрины «холодной войны». Американцы организационно определились со своей линией поведения в международных делах по отношению к СССР и его союзникам по Варшавскому пакту, как в области политической, так и в военных делах. Для продвижения в жизнь своих внешнеполитических устремлений Конгресс США еще в конце 1948 года утвердил директиву для ЦРУ «О проведении тайных операций в мирное время», где предусматривалось создание нового самостоятельного органа разведки, основной задачей которого рассматривалась работа по «поддержке оппозиционных движений в странах Восточного блока».

Работа этого нового подразделения разведки, получившего кодовое название ОПК или «Отдел политической координации», велась самостоятельно и строилась обособленно от других служб ЦРУ. В Западном Берлине ОПК разместился отдельно от основного филиала в районе аэродрома Темпельхоф на улице Колумбия Дамм. Отдел возглавил в 1949 году опытный сотрудник разведки Фрэнк Визнер.

Для прикрытия своей враждебной деятельности ОПК создал в Западном Берлине ряд буферных политических организаций: «Восточные бюро» СДПГ, ХДС, НДПГ; «Союз свободных юристов», «Группа борьбы против бесчеловечности», «Свободные профсоюзы» и ряд других. Эти организации под руководством американцев и на их средства активно включились в подрывную работу против ГДР. ОПК с их помощью тщательно отслеживал ход развития событий в республике. Американцы сумели использовать недовольство жителей Демократического Берлина и части населения ГДР экономическими реформами молодого правительства. В республике росло неприятие сельским населением ряда мер по политике СЕПГ в вопросах кооперирования сельского хозяйства. В промышленности и строительстве были допущены грубые ошибки при модернизации производства и связанном с ним изменением оплаты труда работников.

Все это с тайной и явной поддержкой западных спецслужб вылилось в массовые беспорядки в советском секторе г. Берлина. Демонстрации, проходившие вначале под лозунгами с чисто экономическими требованиями, под их воздействием моментально приобрели политический характер. 17 июня 1953 года эти политические манифестации стали сопровождаться нападениями на представителей власти и госучреждения, погромами, поджогами и групповыми бесчинствами в столице.

Такова была политическая составляющая событий лета 1953 года в Берлине, привносимая извне в ход развития ГДР. В плане политическом директивы американского правительства определили Западный Берлин к лету 1953 года как «…плацдарм для наступательных политических операций против СССР».

В военном отношении с началом «холодной войны» национальный Совет безопасности США утвердил для своих разведслужб международную государственную программу «стимуляции дезертирства» из стран Восточного блока под кодовым обозначением «REDCAP» («Красная шапка»). При этом, Западный Берлин рассматривался в американских планах как основной центр проведения операций «REDCAP», поскольку «…этот город располагался в центре самой большой в мире дислокации советских войск».

События эволюционировали от мирных демонстраций недовольных рабочих до погромов поджогов и актов насилия по отношению к органам власти ГДР, проходивших с активным участием провокаторов из Западного Берлина.

Главной задачей международной программы «REDCAP» считалась «…вербовка советских людей и их задействование в качестве агентов». По образному выражению инициаторов программы, «…нужно помогать им дезертировать на месте… Если это не получалось, то их следовало переправлять на Запад и выжимать здесь из них всю информацию, которую они могли дать».

В соответствии с указанными директивами американского Совета национальной безопасности в Западном Берлине был размещен самый крупный филиал ЦРУ США в Европе, проходящий по американским документам как БОБ (Берлинская оперативная база ЦРУ).

Наиболее крупным и активным подразделением в структуре БОБ ЦРУ того времени было отделение «REDCAP», укомплектованное опытными офицерами разведки. Здесь служили также по контракту американские граждане, которые родились за рубежом. «Они так хорошо говорили по-немецки и по-русски, что легко могли сойти за тех или других». При необходимости эти разведчики выступали перед нашими гражданами как представители зарубежных антисоветских организаций НТС, ЦОПЭ или СБОНР. Этим облегчались первичные контакты с изучаемыми советскими людьми, которых американские разведчики планировали для вербовки.

И тем самым скрывалась прямая причастность бывших союзников к подрывной работе против нас.

В некоторых случаях «оперативниками» отделения «REDCAP» являлись бывшие советские граждане, изменники Родины.

В качестве примера успешной деятельности ЦРУ против советских военнослужащих в Берлине одним из руководителей Д. Мерфи приводится работа «контрактника» отделения «REDCAP», изменника Родины Игоря Орлова, жившего в Западном Берлине под фамилией Койшвитц Франц.

С 1953 года в отделении «REDCAP» в Западном Берлине он активно работал против советских военнослужащих. Он проводил операции типа «юноша встречает девушку», организовывал агентурное наблюдение за местами отдыха советских военнослужащих в Берлине и др.

«…Его «специализацией» была вербовка восточногерманских женщин легкого поведения для операций связанных с бегством на Запад и поощрением дезертирства советских военнослужащих. Одно время у него было на связи 11 проституток из Восточного Берлина и однорукий пианист. Основная задача — вербовка с помощью девушек советских военнослужащих».

Кроме изложенного американские разведчики активно занимались выявлением советских граждан, появляющихся на «черном рынке» в Западном Берлине. Они искали в Демократическом Берлине женщин, имеющих устойчивые связи с нашими гражданами, организовали их изучение, часто с выводом в Западный Берлин для установления агентурных отношений. В основе этих действий лежал аналитический вывод ЦРУ, что «…по крайней мере 95 % неслужебных контактов советских граждан в ГДР происходят между восточногерманскими женщинами и советскими мужчинами…».

Рассматривая политическую и военные составляющие подрывной доктрины США «О проведении тайных операций в мирное время» применительно к обстановке в Западном Берлине, следует иметь в виду, что здесь, наряду с филиалами ЦРУ, активно, не менее агрессивно и независимо от ЦРУ, работали, в соответствии с этой директивой, и органы военной разведки и контрразведки США. В наше время появилась возможность, со ссылкой на американские источники, ознакомить русского читателя с директивными установками американского правительства о работе своих разведслужб в Западном Берлине в условиях «холодной войны». Это помогает мне в моих воспоминаниях давать оценку обстановки в ГДР также и устами противников во время моей службы там в пятидесятые годы.

В книге бывшего в середине 50-х годов руководителем Берлинской оперативной базы ЦРУ (БОБ) Дэвида Мерфи, Дж. Бейли и советского разведчика генерала Кондрашева под названием «Поле битвы — Берлин», вышедшей в свет в 2002 году, подробно освещаются наиболее крупные разведывательные операции американцев этого времени с позиций Западного Берлина. В них немало страниц посвящено подрывной работе американской разведки против военнослужащих Берлинского гарнизона ГСВГ, где я проходил службу в это время, и мне пришлось реально противостоять им в проведении ряда конкретных подрывных акций.

Обо всем этом в 1953 году мы, конечно, не знали, а лишь догадывались и поэтапно реально ощущали двуличность бывших союзников по их конкретным делам.

Теперь рассмотрим другую сторону оперативной обстановки в Берлине, какой она была для советской военной контрразведки и в каких условиях несла службу вся Группа советских войск в Германии в это время, то есть к лету 1953 года.

Международная и внутриполитическая обстановка в нашей стране в значительной степени определялась тогда смертью советского руководителя И. В. Сталина в марте 1953 года. За ней последовала смена высшего политического и государственного руководства. Ощущался период становления новых руководителей страны, началась реорганизация основных государственных структур. Происходила смена руководителей министерства государственной безопасности, министерства обороны и внутренних дел.

В этой ситуации определенную дезориентацию при оценке обстановки в ГДР и задачах органов госбезопасности внесли весной 1953 года непонятные для военных, принятые под влиянием Берии, решения министерства обороны о выводе из Демократического Берлина всех советских войск за исключением батальона охраны Управления военного коменданта. За этим последовала директива о сокращении советских служб госбезопасности в ГДР. С марта по июнь 1953 года Берия и Кобулов сократили около 1700 человек из 2800 сотрудников аппарата госбезопасности СССР в ГДР. Естественно, указания Берии о замене сотрудников в ГДР в таком масштабе привели к дезорганизации работы чекистов в Германии. Новые осложнения в работе вызвал срочный вызов в Москву на совещание в начале июня 1953 года всего основного оперсостава из ГДР, владеющего немецким языком. Это привело к тому, что на момент беспорядков в Берлине не было оперработников, которые бы могли хорошо говорить по-немецки.

Возникли предположения у нас и на Западе о возможном изменении политики СССР в германском вопросе, что явно не способствовало мобилизации органов контрразведки на успешное решение задач по обеспечению безопасности нашего государства. Реальная внутриполитическая обстановка в ГДР к этому времени требовала как раз обратного — повышения бдительности в связи с появившимися в республике негативными тенденциями развития и мобилизации всех имеющихся сил на их устранение. Именно это и не было сделано новым руководством СССР в сложившейся обстановке, что немедленно и эффективно использовал наш противник.

Попытка государственного переворота в ГДР 17 июня 1953 года вынудила действовать военных. Командование Группы советских войск в Германии временно ввело военное положение в советском секторе Берлина и вновь вернуло в город войска, ушедшие оттуда только пару месяцев назад, чтобы исключить распространение массовых беспорядков по всей республике.

Интересны выводы американской разведки по ситуации, сложившейся у нас в Германии летом 1953 года.

«В условиях борьбы за власть после смерти Сталина появилась нерешительность в действиях советской разведки. Госбезопасность оказалась неспособной эффективно реагировать на усугубляющийся германский кризис. Служба была деморализована попытками Берии вернуть себе контроль над госбезопасностью.

Восстание в ГДР в июне 1953 года дало основание политбюро ЦК КПСС отстранить Берию от власти…»

Все вышеизложенное входило в емкое служебное понятие «оперативная обстановка», то есть условия, в которых велась «работа в окружении». А «окружение» — вот оно, такое многоликое, объемное и враждебное.

В сферу оперативного обслуживания Особого отдела Берлинского гарнизона входили следующие учреждения: Центральная комендатура, 133-й отдельный батальон охраны Управления военного коменданта г. Берлина и части, несшие службу по охране ряда объектов, находящихся непосредственно в Западном Берлине (памятника «Победы» в районе Тиргартен, напротив рейхстага; союзнической тюрьмы в Шпандау; берлинского Центра воздушной безопасности, контролировавшего воздушное сообщение с Западным Берлином и с Западной Германией), а также военный госпиталь, аэродром Шенефельд, два советских авторемонтных завода — один в Берлине-Обершеневайде, другой в местечке Цитен на Юге Берлина, где работали граждане ГДР, а начальниками цехов были наши офицеры. Отделом обслуживались также части правительственной связи в районе Кепеник, части «ВЧ» связи в городе Коттбус, три отдельных мотострелковых батальона, несших службу на внешней границе Большого Берлина. Эта граница составляла 164 километра. На ней — десятки контрольно-пропускных пунктов, на шоссейных дорогах и железнодорожных путях. Среди них были и такие, как КПП Новавес, через который шло регулярное перемещение войск союзников, периодически заменявших личный состав своих гарнизонов в Западном Берлине.

Кроме того, имелось сквозное движение городской электрички из демократического сектора Берлина в Западный и обратно. Так, только через вокзал городских электричек «Фридрихштрассе», расположенный в центре города, в течение суток проходили 285 поездов из Западного Берлина с более чем 50 тысячами пассажиров.

В служебной терминологии внешняя граница города Берлина обычно значилась как «обвод». Вот на этом «обводе» мне, в основном, и предстояло работать. По графику: неделя — на «обводе», неделя — работа по окружению в самом Берлине. Оперсостав немецким языком не владел, и без переводчика было просто невозможно решать стоящие перед нами оперативные задачи по работе в окружении. Были в отделе и два других переводчика — бывшие слушатели курсов немецкого языка в Штраусберге. Однако возможности их использования на «обводе» были ограничены.

Серьезно сказались на оперативной обстановке в городе и события июня 1953 года: попытка государственного переворота, погромы и бесчинства в столице ГДР, инспирированные из Западного Берлина, прошедшие массовые демонстрации и забастовки на предприятиях Берлина, в том числе и попытка срыва работы на авторемонтном заводе в Берлине-Обершеневайде, обслуживавшемся отделом.

Все это до предела накалило оперативную обстановку в столице. Были разгромлены ряд государственных учреждений республики в столице: некоторые здания прокуратуры, судов, райкомов СЕПГ, отдельных полицейских участков. Как следствие — деморализация и бегство отдельных подразделений погранполиции ГДР, несших на «обводе» службу по охране границы с Западным Берлином вместе с нашими батальонами. Все это вынудило командование группы советских войск в Германии объявить о введении военного положения в городе. В Берлин были введены войска, танками перекрыли основные улицы и площади для прекращения доступа погромщиков из Западного Берлина. А ведь до этого наши части были выведены из столицы. К началу путча в Берлине остался только один батальон охраны комендатуры, других войск в столице на этот момент не было.

На этом фоне значительно усложнило условия работы оперсостава дезертирство нашего военнослужащего — бегство с поста на Запад советского солдата из состава караула, несшего службу в Западном Берлине — Тиргартен по охране памятника «Победы» советским воинам, павшим при штурме рейхстага. Ответственность за происшедшее, естественно, возлагалась на оперсостав отдела. И также предельно жестко стояла задача: выяснить — кто и как смог пробраться в ряды лучшего подразделения Берлинского гарнизона. На это событие, в политическом плане, тяжело накладывалось широкое освещение в западных средствах массовой информации самого факта бегства советского солдата с поста у памятника. Максимально подробно были засняты эпизоды его дезертирства (бросил автомат, снял ремень, швырнул фуражку со звездой, слетел сапог — снял на ходу и бросил второй). Ясно, что это была хорошо спланированная, заранее подготовленная подрывная пропагандистская акция. По мотивам события был срочно подготовлен сценарий для короткометражного фильма под названием «Побег на свободу» (Flucht in die Freiheit). В этом особенно усердствовала американская пресса и другие западные средства массовой информации.

Вот в такой обстановке мне предстояло начинать свою службу в органах государственной безопасности. Я был включен в группу оперработников по проверке всех обстоятельств измены со стороны «окружения». Изучением этой же ситуации изнутри воинской части занималась другая группа. От нас ждали ответа на вопрос — с чем мы имеем дело. Это дезертирство, раздутое до европейского масштаба, или результат целенаправленной подрывной работы разведки противника и, как ее итог, измена Родине советского военнослужащего?

Из вышеизложенного читатель, особенно служивый, может представить себе, насколько сильное административное давление из Москвы оказывалось в этой политической обстановке на руководство Управления особых отделов, а по инстанции — и на руководителей Берлинского Особого отдела, несшего, естественно, моральную и юридическую ответственность за происшедшее.

Чувствовалось большое нервное напряжение во взаимоотношениях между высшими руководителями и подчиненными. На фоне такой моральной обстановки иногда проскакивали молнии.

Так, под руку, под такие настроения, попал и я. Все это мне однозначно понятно сейчас. А тогда? Вот как тогда воспринимался мной один из эпизодов, характеризующих обстановку тех дней, буквально первых дней моей службы.

Одной из задач по розыску было изучение всей западной прессы, в которой что-либо говорилось о судьбе беглеца. Но газеты все же поступали с запозданием, на день-два, а появляющаяся информация требовала иногда неотложных, немедленных действий.

В то время появилась новинка в СМИ — световая газета в Западном Берлине. Там размещалась самая оперативная информация, появляющаяся на западе, которая публиковалась в газетах иногда лишь сутки-двое спустя. Это было огромное световое табло, смонтированное в Западном Берлине, слева от Бранденбургских ворот, почти напротив развалин бывшей имперской канцелярии. Самая актуальная «для просвещения» жителей демократического Берлина информация появлялась после окончания рабочего дня, где-то около 19 часов. Мне было поручено каждый вечер считывать информацию на этом табло с целью возможного обнаружения каких-либо сведений о нашем дезертире. Октябрь месяц, площадь возле Бранденбургских ворот большая, сыро, холодно, сильный ветер. Основательно промерз, пока читал оба выпуска новостей. Скорей на автомобильную стоянку у советского посольства и в отдел. Была информация! Быстро поднялся в отделе к себе в кабинет на третий этаж, сажусь за справку. Помню строчки выходили неровные: руки промерзли, плохо держали ручку. Скорей доложить начальнику отдела, так как из информации напрашивались кое-какие мероприятия.

Спустился на второй этаж, где сидел дежурный. Хорошо помню, дежурил майор Рамзаев. Я был в штатском. Подошел к его столу доложил, что есть срочная информация для доклада. Он сказал, что передо мной два оперработника, придется подождать. Поглядел на меня:

— Ты что такой синий?

Я ответил, что промерз до костей, а руки так окоченели, что еле справку набросал и не могу еще отойти. В это время открывается наружная дверь, стремительно входят двое в штатском. Первый невысокого роста, коренастый. Я, по неопытности, не сразу уловил реакцию офицеров, вытянувшихся по стойке «смирно», и стоял вполоборота к двери с одной рукой в кармане (все еще отогревался).

Слышу вдруг резкий раздраженный голос первого штатского и вижу палец направленный в мою сторону:

— Кто этот разгильдяй?! Одеть его в солдатскую робу и отправить в самый дальний гарнизон!

Я опешил, поняв, что это комплимент в мой адрес. Чувствую толчок в спину и шепот одного из оперработников:

— Достань руку из кармана, это же генерал!

А у меня все еще от генеральского окрика такое ощущение, как от внезапного удара в голову чем-то мягким и тяжелым. Дежурный доложил:

— Товарищ, генерал, это наш новый переводчик.

В ответ:

— А давно он у вас, почему я его не знаю?

Я начинаю приходить в себя. Почему-то вспыхнуло чувство невероятной обиды: таких слов в свой адрес я еще в жизни не слыхал! Не довелось и после. За что? Стоящие рядом офицеры заметили мое состояние. Однако сдержался, неуверенно включился в разговор, сообщив дату прибытия в управление и что по вопросу прибытия меня принимал его заместитель полковник Сазонов. Генерал Г. К. Цинев и сопровождающий быстро прошли в кабинет полковника Шаталова.

Оперработники дружно набросились на меня, выяснили, почему я не знаю в лицо начальника управления, отругали за руку в кармане. Обсудили, как же поправить дело, сгладить хотя бы это первое неприятное для обеих сторон впечатление от знакомства с начальником управления. Помню истинную находчивость в этой ситуации майора Рамзаева. Он успокоил меня:

— Ну окрик окриком, бывает, что и незаслуженно, а дело делом! Ведь у тебя в руках новая информация по делу дезертира, полученная только что. Генерал приехал наверняка именно по вопросу хода расследования. Я как дежурный зайду сейчас к начальнику отдела и доложу о получении новых данных по розыску дезертира.

Что и проделал. Выйдя из кабинета, он сказал мне:

— Зайди, обратись, как положено по уставу, сначала к генералу, а потом к полковнику и доложи содержание информации, когда и как она получена. Генерал ведь не все знает!

Я зашел, доложил все строго по уставу, передал документы. После их изучения генерал Г. К. Цинев спросил меня, откуда я прибыл к ним и где моя родина. Я ответил на вопросы, сказал, что моя родина — Пермская область.

При упоминании области генерал и начальник отдела как-то странно переглянулись. Я вышел. Снова вызвали дежурного. Вернувшись он спросил меня:

— Тебя знакомили со справкой по делу на этого беглеца?

Я ответил, что нет, наверное, в суете позабыли.

— Начальник приказал, чтобы ты завтра обязательно ознакомился с ней! — добавил Рамзаев.

Таким было мое первое знакомство с будущим заместителем председателя КГБ СССР, известным в последующем руководителем органов госбезопасности. В пятидесятые годы он возглавлял органы военной контрразведки в ГСВГ, и под его руководством мне предстояло прослужить много лет в ГДР. Но об этом позже. Первое впечатление — оно самое яркое. Что было, то было! Из жизни былого не выкинешь.

Читаю утром краткую справку:

«Гарифуллин Ахмед родился в 1933 году в Татарской АССР, по национальности татарин, образование начальное. В армию призван в июне 1952 года Березниковским горвоенкоматом, Пермской области.

Службу проходил в 133-м отдельном батальоне охраны Управления военного коменданта советского сектора г. Берлина. В августе 1953 года сбежал к американцам из караула суточного наряда по охране памятника «Победы» в Западном Берлине».

…Да, изменник-то оказывается земляк! Вот тебе и первый щелчок от советских людей, «меняющих свои убеждения»!

Уже первичные оперативные мероприятия по расследованию этого факта дезертирства показали возможную причастность к этому делу американской разведки. Этой акцией руководил некий Курт Голлин.

Не менее памятным для меня событием первых дней службы в Берлине явилась постановка на партийный учет.

Мы, сотрудники Особого отдела, состояли на партучете в политотделе коменданта советского сектора города Берлина. Само название «Комендатура советского сектора города Берлина» носило на себе определенный, уже исторический отпечаток, ореол славы нашей победы в прошедшей войне. На территории комендатуры тогда располагался зал, в котором маршал Жуков вместе с союзниками по антигитлеровской коалиции подписал акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии. То есть, даже сама территория комендатуры была кусочком истории, символом победы советского народа. В комендатуру брали самых заслуженных и достойных участников войны, служить в ней было почетно. У немецкого населения Центральная комендатура в Берлине, несмотря на провозглашение республики в 1949 году, по-прежнему считалась высшим органом военно-административной власти на Востоке Германии.

Я, в то время еще совсем молодой военнослужащий, с душевным трепетом вошел в кабинет с исторической надписью «Политотдел штаба Управления военного коменданта советского сектора г. Берлина». Представился. Инструктор политотдела ознакомился с моими документами. Вижу на его лице недоумение, сменившееся явным недоверием:

— Как? Ты четыре года учился. Говоришь, что закончил военный институт и даже с отличием? И тебя выпустили не офицером, а сержантом? — подал мне чистый лист бумаги. — Пиши! Когда и за что тебя лишили офицерского звания, какие взыскания, выговоры были. Пиши все, как есть. Перед партией надо быть честным! А ты к тому же еще и особист!

Я безуспешно пытался разъяснить, что все мои слова — правда. Спохватившись сказал:

— Да вы спросите об этом моего начальника полковника Шаталова. Он подтвердит достоверность моих слов.

Услышал в ответ:

— Зачем нам твой Шаталов? Мы и сами разберемся! Я, несмотря на то, что окончил институт с отличием, ходил все еще сержантом, как и мои сокурсники из ПГУ. Сказалась организационная неразбериха в верхах осенью 1953 года, после смерти Сталина: снятие Берии и его арест в конце июня 1953 года, отсутствие законно утвержденного министра госбезопасности. Такова история, под колесами которой трещали человеческие судьбы. Кстати, первые офицерские звания «лейтенантов» пришли нам только в конце ноября 1953 года, через три с лишним месяца после окончания ВУЗа!

Инструктор политотдела предложил мне выйти в коридор и подождать его решения. Нас разделяла тонкая перегородка. Слышу разговор по телефону этого инструктора видимо с руководителем:

— У меня тут на приеме один «бериевец»… Да… Да. Он, видите ли, плетет тут мне, что учился четыре года… Нет… не гражданский, а окончил якобы четырехгодичный военный институт… Я так же думаю, что вранье!

Молчание. Он слушал указания собеседника. И снова:

— Да… так точно! Пошлем запросы, ну а затем вкатим ему по полной мерке… Да… слушаюсь!

Я не выдержал и, не дождавшись повторного приглашения в кабинет, вышел из двери с исторической табличкой «Политотдел штаба Управления военного коменданта советского сектора г. Берлина».

«Бериевец», да что у меня общего с Берией, почему я должен нести ответственность за его преступления?! Я пришел служить Родине, а тут выходит, что в глазах партии я являюсь соучастником Берии!

В отделе секретарь парторганизации спросил меня — встал ли я на учет в политотделе комендатуры? Я рассказал о результатах разговора с инструктором политотдела. Секретарь тут же повел меня к Шаталову. Мне сказали:

— Успокойся, возьми себя в руки. Это, к сожалению, еще один из моментов оперативной обстановки, в которой мы сейчас работаем. Но, несмотря ни на что, надо работать! Мы тут еще и не такое слыхали. Но выжили, а ты привыкай!

Для полнотыизложения следует упомянуть, что вскоре этого инструктора из политотдела комендатуры перевели на другое место службы.

Эпизод в политотделе с «бериевцем» имел неожиданное продолжение. Я тогда был еще не женат и питался в столовой центральной комендатуры. Украшением офицерской компании была группа дежурных офицеров центральной комендатуры. На них возлагались задачи по поддержанию контактов с представителями союзнических комендатур, прием посетителей из местного населения. Здесь нужно заметить, что немцы, несмотря на то, что ГДР была создана еще в 1949 году, а речь идет о событиях осени 1953 года, все еще, по привычке времен оккупации, обращались с жалобами на органы местных властей ГДР в Центральную комендатуру. Видели в ней высшую военно-административную и справедливую инстанцию в республике. На это повлияло также и временное введение военного положения в городе в июне 1953 года и его последствия, как неуверенность немцев в правильности действий своих властей.

Я частенько помогал «сверхурочно» этим офицерам, участвуя в приеме посетителей из местного населения (явно не хватало военных переводчиков). Это была для меня дополнительная практика перевода. Кстати, эта практика приема посетителей по линии военной комендатуры мне впоследствии очень пригодилась в оперативной работе, уже по линии третьего отдела. Мне, молодому, не видевшему войны офицеру было, со своей стороны, лестно общаться с офицерами центральной комендатуры. Интересно послушать их рассказы о войне. Это были все старшие офицеры — фронтовики, орденоносцы, уважаемые в гарнизоне люди. Завидев меня при входе в столовую, они, бывало, приглашали в свою компанию. В выходные дни не обходилось и без доброй чарки спиртного.

Так вот однажды, в разгар вечеринки, вдруг слышу фразу:

— Мужики! Поосторожней с разговорами, с нами же «бериевец»!

Понял, что это булыжник в мой огород. Под влиянием спиртного, уже не соблюдая принятую в военной среде субординацию (лейтенантик в среде боевых старших офицеров) я вспылил. Но обратился к разуму присутствующих:

— Вы мне скажите, вам понравится, если я вас назову «власовцами»?! — всеобщее бурное возмущение. — Ведь Власов — бывший генерал Советской армии, вы служите в Советской армии. Значит коллеги, сослуживцы? Я знаю, кто он, знаю, и кто все вы. И Это сравнение было бы глубоко оскорбительно для вас, вашей чести. Это я хорошо понимаю. Но поймите и меня! Глубоко оскорбительно для меня также сравнение с Берией. Да, ведомство одно, но что у меня общего с его деятельностью? У меня тоже есть понятие о чести офицера, я служу Родине, как и вы, в этом наша общая задача.

Меня успокоили, одернули офицера, причислившего меня к «бериевцам». На другой день в отделе уже знали о моей «застольной» речи в воскресной дискуссии с фронтовиками. Одобрили ее содержание, но дружно рекомендовали избегать впредь этой компании.

Глава V

На «обводе», или внешней границе Большого Берлина.

Я уже упоминал выше, что одной из моих основных задач была работа с оперсоставом на «обводе».

На «обводе» — внешних границах Берлина — охрану наружной городской черты обеспечивали три обычных мотострелковых батальона, совершенно не имеющие опыта пограничной службы. Охрану внешних границ Демократического сектора города Берлина обеспечивал батальон, дислоцировавшийся в городе Кенигс Вустерхаузен. Здесь вел хозяйство капитан Рожков.

Рядом с городом возвышались громадные мачты радиостанции. В фашистское время там размещалась подчиненная Геббельсу «Заморская служба». При нацистах это была служба радиоперехвата, контролировавшая содержание всех заграничных радиопередач. Опять прямое напоминание о преддипломной практике, во время которой пришлось просмотреть много папок с отчетами этой службы, подчинявшейся непосредственно Геббельсу.

Два других батальона несли охрану внешних границ Западного Берлина. Один батальон дислоцировался в местечке Штансдорф, на юге Берлина, второй на севере, в поселке Гросс Глинике. Обслуживались эти батальоны старшими оперуполномоченными капитаном Фроловым и майором Барсуковым. Оба фронтовики, опытные сотрудники. Я как переводчик участвовал в их работе по «окружению». На «обводе» я стал свидетелем и участником многих событий. Бывал у них наездами, по два, иногда три дня. Они передавали меня из рук в руки. Так, начав рабочую неделю на Юге Берлина в Штансдорфе, я объезжал по внешнему кольцу западную границу города, попадая в Гросс Глинике. Оттуда, завершив объезд северной части города по внешней границе Западного Берлина, возвращался в отдел в Карлсхорсте уже с севера, наполненный впечатлениями и материалами, на перевод которых не хватало времени на месте. И так — неделя за неделей. Здесь я получил так же наглядное представление о реальном состоянии охраны этой границы.

Для пополнения информации об окружающей обстановке мы работали с агентурой из местного населения, проживающего около границы, поддерживали постоянные контакты с местными властями, народной полицией, разведотделами и командованием погранвойск ГДР. Принимали участие в проверках чрезвычайных происшествий на границе, проводили опросы нарушителей и т. п.

Вместе с нашими батальонами границу охраняли и пограничники ГДР. Наши военнослужащие часто жаловались на их халатность. Уйдут с постов или из секретов в укромное местечко, «замаскируются» плащами и спят. Наших солдат это, естественно, раздражало:

— Они спят, службу не несут, а мы охраняй их покой!

Помню, на этом фоне был такой инцидент. Немецкие пограничники заснули в секрете, надежно укрывшись большой прочной палаткой. Возмущенные таким нахальством (даже палатку в секрет притащили!), выбрав момент, когда немецкие часовые дружно захрапели, наши солдаты намертво прикрепили кольями к земле и деревьям эту плащ-палатку над спящими и удалились. Проснувшимся и перепугавшимся немецким часовым показалось вначале, что их захватили в плен. Шуму было много. Сначала командование немецкого погранполка истолковало данный факт даже как «провокацию с Запада».

На эту «дружескую» шутку немцы ответили обещанием «поднять уровень» воспитательной работы.

В одну из командировок в Штансдорфе вдруг случил; ся подъем среди ночи. Редкое событие! Задержан немец при переходе границы из Западного Берлина. Нарушитель границы. Идем на допрос. А накануне была сменена «штатная» дислокация секретов. Наши посты и немецкие поменяли местами. И вот, у нас сразу же и задержание. «Нарушитель» удивленно спрашивает:

— В чем дело, почему меня задержали?

Устанавливаем личность. Оказался жителем Штан-сдорфа, данного местечка.

— Как попал в Западный Берлин, зачем ходил?

Он удивленно нам в ответ:

— Да вы что? Я уже лет 10 там работаю и всегда так езжу домой. Да об этом в поселке все знают и бургомистр. А что тут такого?

— Так ты зачем ходишь через границу? Ведь по правилам нужно ездить через Демократический Берлин.

Он, удивленно посмотрев на меня, терпеливо разъяснил, что для поездок на работу «по правилам» ему нужно ежедневно тратить до 2–3 часов и кучу денег! А здесь он на велосипеде от работы до дома, естественно, через границу, тратит всего минут 30.

— Наши пограничники меня знают и никогда не задерживают!

«Нарушителя» отпустили домой, а сами еще раз убедились в ненадежности официальной информации наших «немецких друзей» по системе охраны границы. Припоминается еще один редкий случай по этому району, напомнивший мне наши бдения при изучении истории КПСС. Я питался солдатским пайком «расходом», оставляемым в столовых воинских частей для запоздавших. По состоянию здоровья мне было трудно переносить эту пищу из-за появляющихся болей в желудке (позже выявили нарушение кислотности, гастрит и т. п.).

И я, по возможности, питался иногда вечерами в местных ресторанчиках — «гастштетах». Это не осталось незамеченным хозяином и немногочисленными посетителями.

При одном из таких посещений ко мне подходит владелец «гастштета» в Штансдорфе и спрашивает, не смогу ли я поговорить с одним из его хороших знакомых. Я ответил, что согласен:

— Где он?

Хозяин замялся и дипломатично уточнил:

— А разрешается ли советским офицерам разговаривать со всеми немцами?

Затем добавил, что люди бывают с разным убеждениями.

Я сказал, что знаю об этом:

— В чем же дело?

Тогда хозяин выдавил из себя, что этот человек — «кулак», разрешается ли офицерам говорить с «кулаками»?

Это русское слово «кулак» в немецком контексте звучало необычно. Хозяин заверил меня, что знает значение этого термина и поэтому хочет упредить меня. Я дал согласие на встречу с «кулаком», и мы обусловили встречу на завтра в этом же ресторанчике. Я доложил о разговоре и на следующий день пришел на ужин. В руках у ожидавшего меня собеседника я заметил какой-то сверток и книгу. Он поблагодарил за согласие на встречу и сказал, что хотел бы поделиться своими раздумьями в частной беседе с советским гражданином. Я сразу же спросил, почему в поселке его называют «кулаком», знает ли он политическое значение этого термина? В состоявшейся беседе он подробно, аргументировано изложил свое мнение о направленности проводимой ГДР политики по кооперированию сельского хозяйства в республике на примере своего поселка. (Перегибы в этой политике привели к массовому бегству крестьян на запад и стали также одной из причин путча в ГДР в июне 1953 года. Эти перегибы были впоследствии принципиально исправлены.)

С его слов, в кооперативы пошли люди, сами плохо работающие на земле, в расчете на помощь со стороны и из желания пожить за чужой счет. Показал список членов кооператива, давая многим из них как людям, работающим на земле, резко отрицательную характеристику: «Сами из-за лени себя разорили и других разорят!» Сказал, что он открыто отказался вступать в это общество лентяев, даже не желающих толком работать на себя, а жаждущих подачек!

Вот за отказ вступить добровольно в такой кооператив бургомистр и обругал его публично на собрании «кулаком» и пообещал его поведение «так не оставить».

При этих словах он положил передо мной книгу. К моему большому удивлению, это был «Краткий курс истории ВКП(б)» на немецком языке. Собеседник, волнуясь, раскрыл книгу и ткнул пальцем в раздел «Liquidirung des kulakentums» — «Ликвидация кулачества». Он заверил, что изучил внимательно всю книгу, особенно этот раздел.

Отдельные его положения были подчеркнуты красным карандашом. Спросил прямо, что с моей точки зрения его ожидает, учитывая личную позицию бургомистра, будет ли ему ссылка в Сибирь? Он, прочитав учебник, внутренне уже приготовился к неизбежной высылке. Спросил меня, знаю ли я сам, что это такое — Сибирь? Действительно ли там ходят вокруг домов медведи и у людей из-за мороза отмерзают руки?

— Моя старуха уже приготовила мне шапку для Сибири, какие я вижу зимой у ваших солдат.

Спросил, не смогу ли я ему продать такую же? Тут он вынул сверток и достал из него сшитую руками его жены имитацию шапки-ушанки. Сокрушенно сказал:

— Она у меня не может сделать по-настоящему, как у ваших солдат. В этой, наверное, уши отмерзнут!

Вот так «кулак»! Он блестяще, с наших позиций того времени, проанализировал причины провала первого этапа кооперирования в ГДР, которые были исправлены властями несколько позже. Но «Краткий курс», почерканный во многих местах при изучении, — это впечатляло.

Я, как мог, обрисовал возможную, известную в то время, перспективу развития событий в ГДР. Рассказал ему подробно, что такое Сибирь, сказав, что, по существу, я сам сибиряк и что лично я уверен в том, что высылка ему не грозит.

Он спросил моего совета, как же быть ему с кооперативом, вступать ли ему туда, ведь давят? Я сказал, что это дело его совести, без убежденности в правоте начинания там делать нечего. Собеседник, поблагодарив за встречу, вдруг неожиданно сказал:

— Товарищ офицер, не верьте нашему бургомистру. Он только для вида носит партийный значок. В действительности он сам все думает иначе!

Вот тебе и на! «Кулак» добровольно дает значимую для обстановки информацию. А ведь мы к этому бургомистру сами заглядывали. Через несколько лет, уже будучи на другой работе в Потсдаме, я узнал, что бургомистр Штансдорфа бежал на Запад.

В памяти осталось также одно тяжелое, трагическое событие, происшедшее в этом районе осенью 1953 года. Я был в тот день на севере Берлина, в Гросс Глинике.

Работали с майором Барсуковым в «окружении». Приходим около обеда в расположение батальона, заходим в кабинет. Нервно звонит телефон, а сержант, дежуривший у телефона не берет трубку. Увидел нас и с облегчением воскликнул:

— Ну наконец-то!

— Ты почему не отвечаешь на звонки? Для чего поставлен? — строго спросил его майор Барсуков.

— Из Берлина все время требуют разыскать вас и переводчика, а где я вас найду? — виновато зачастил он. — Я в батальоне вас не нашел и уже говорил, что нет вас, а там требуют, найди немедленно. Вот я и не беру трубку — нечего мне сказать!

После минутного разговора — в машину и немедленно на юг, в Штансдорф. Там серьезное ЧП, суть не пояснили. Промчались через Потсдам, в Бабельсберге поворот на шоссе, ведущее вдоль границы в сторону Штансдорфа. Стоп! Дорога перекрыта броневиком. Вижу — на отвороте лежат по кустам и в канавах солдаты в касках, наши и немецкие пограничники. Проезд по этой дороге закрыт, нас не пускают. Подбегает офицер, знакомый по батальону в Штансдорфе. Спрашиваю:

— Что там?

Он в ответ:

— А вы разве не знаете? — помолчав, добавил: — Да все уже вроде бы закончено, стрельбы не слышно.

Везде по пути та же картина, граница закрыта. Мчимся через Штансдорф, нас остановили. Вижу представителей Берлинской комендатуры. Впереди, через большое поле, уходит направо грунтовая дорога. Через глубокую как ров дренажную канаву — горбатый бетонный мостик. У моста машины, военнослужащие, группа офицеров. Среди них вижу человека в польской военной форме. Все возбуждены, напряжены, немногословны. Рядом две грузовые машины с трупами, их пересчитывают, грузят в машины какое-то оружие, подобранное в поле. Среди громадного широкого поля, примерно в двух километрах от дороги и километрах в трех от границы с Западным Берлином, выделялся на местности невысокий холм, состоящий из валунов, собранных с поля и поросший редкими соснами. Тут и разыгралась трагедия. Около двух часов шел бой. Мы прибыли уже после его окончания.

На этом участке состоялось боестолкновение с группой дезертиров из польской армии, численностью, кажется, в 17 человек. Они пытались с боем прорваться в Западный Берлин, но были своевременно остановлены на этой возвышенности. Все они в бою были уничтожены. Не зная местности, они укрылись на одиноком холме среди большого чистого поля. На неоднократные предложения сдаться отвечали огнем. Вечерело, местами уже появлялся туман. После последнего предупреждения снайперам из немецкого погранотряда была дана команда стрелять на поражение, так как существовала реальная опасность прорыва дезертиров в Западный Берлин.

Ко времени нашего прибытия решался вопрос — снимать ли оцепление? Было не ясно, что делать дальше. По спискам польского представителя, в шифровке значилось на одного человека больше, чем число убитых в бою. Где же еще один? Высланные немцами группы поиска с овчарками дважды прочесали местность, но никого не обнаружили. И их уже возвратили в расположение части.

В тот момент, когда, стоя на мостике, мы обсуждали, где же может быть еще один дезертир, из-под мостика вдруг раздается сиплый мужской голос:

— Камарад, камарад, пук-пук нихт мэр?

Я и не заметил, как все офицеры вокруг меня попадали.

Меня дернули за ногу, и я тоже упал. Кто-то крикнул:

— Ты что не соображаешь, он шмальнет из-под моста гранатой и подчистит всех!

Польский офицер с руганью кричит по-польски. Хорошо понимаю все, что он говорит: предлагает дезертиру вылезать и сдаваться. (Вот так впервые на деле опробовал свои знания польского языка!) В ответ на польский — под мостом напряженное молчание. Толкают меня:

— Ну-ка, скажи ему по-немецки, чтобы вылезал!

Я прокричал это требование. А так как ругаться по-немецки я в то время еще не умел, то пообещал, теперь уже от себя, бросить ему гранату под мост. В ответ отчаянный крик:

— Не бросайте, не стреляйте, я крестьянин, я здешний!

Ага, понял! Кричу вновь:

— Вылезай!

Вскоре нашим глазам предстал весь испачканный в тине, водорослях и грязи дрожащий мужчина. Он рассказал, что пахал на этом поле примерно в километре от места перестрелки, и показал где. Услышав стрельбу как старый солдат бросился в укрытие — проходящую поблизости дренажную канаву. И по ее дну он прополз более километра под этот мостик, выбрав его надежным укрытием. Вдруг крестьянин попросил бинокль и, посмотрев в него на дальний конец поля, даже радостно подпрыгнул. Я спросил, что он увидел, и взял бинокль.

Крестьянин ответил:

— Вон моя лошадь! Она большая умница, никогда не уходит с места, где я ее оставляю.

Он боялся, что услышав стрельбу, лошадь может побежать и попасть под пули. Рассмотрев в дальнем углу поля одиноко стоящую лошадь и уточнив данные на крестьянина, мы его отпустили. Обрадовавшись, он побежал через поле к своей кормилице.

А недостающий дезертир все же нашелся на немецкопольской границе. Он был тяжело ранен. Рядом лежал труп немецкого шофера с захваченной дезертирами кооперативной машины. Оказывается, после перехода границы между поляками произошла ссора, и раненый отказался идти дальше, требуя не убивать шофера с захваченной машины. Дезертиры за это расстреляли его вместе с немцем.

Меня разыскивали до обеда, полагая, что со знаниями польского языка я могу потребоваться в этой ситуации. Но, работая вне части в «окружении», мы не оставляли в батальоне свои координаты. Поэтому я не попал своевременно к месту этих событий. Да, может, оно и к лучшему!

Теперь вернемся к некоторым памятным событиям на севере Берлина, в Гросс Глинике, в зоне ответственности майора Барсукова.

Вспоминается один скандальный эпизод, получивший огласку также на всю Европу. Через зону охраны этого батальона проходило гамбургское шоссе, перекрытое в районе местечка Штаакен. На границе с Западным Берлином, в Штаакане, с обеих сторон были оборудованы КПП, хотя движения практически не было.

Мой земляк, пермяк, кажется, выходец из Кунгура, заканчивал здесь осенью 1953 года свою срочную службу.

Сержант Назаров служил честно, отлично характеризовался командованием. До конца службы ему оставалось около недели. И, по памяти, это был чуть ли не последний его наряд на границе.

Из его искреннего объяснения следовало, что в тот день ход его мыслей в карауле был примерно следующий.

— Вот я закончил службу, был на границе с Западным Берлином. В нарядах, каждый день лицом к лицу со штуммовскими полицейскими. Вон у них на КПП какие шикарные будки для часовых оборудованы. Спросят меня земляки — как же жили эти штуммовцы? А я и не знаю.

У него созрела дерзкая мысль — навестить своего соседа с противоположной стороны и посмотреть, как же он устроился в своей будке. Погода стояла сырая и прохладная, а штуммовец, уютно укрывшись в будке, не показывался, видимо, сладко дремал. Назаров решил использовать ситуацию и осторожно прошел ничейную полосу. Подошел к будке. Полицейский действительно спал. Рассмотрел внутреннее убранство: столик, стул, термос, бутерброды. Чисто и тепло. Удовлетворив свое любопытство, хотел уже возвращаться (другого и в мыслях не было). Но дальше события пошли не по задуманному плану.

Полицейский очнулся, с ужасом увидел у себя под носом дуло русского автомата и солдата-богатыря. Но страх — страхом, а тревожную кнопку все же успел незаметно нажать. Назаров понял, что ситуация изменилась в худшую для него сторону. У полицейского карабин! А что, если полицейский при отходе выстрелит ему в спину? Ведь он сам нарушил границу, находится на чужой территории и подлежит задержанию. Попытался знаками объяснить полицейскому, чтобы тот сдал оружие, и вытеснил его из будки, чтобы лишить штуммовца доступа к винтовке.

В этот момент с воем сирены к месту события стремительно примчался джип английской военной полиции, с разгону проскочил будку и въехал на нейтральную полосу. Тут Назаров, видя уже нарушение наших рубежей, поднял автомат и объяснил знаками, что они сами нарушают нашу границу. Увидев русский автомат, направленный на них, англичане дружно подняли руки вверх. Назаров объяснял англичанам знаками, показывая шоферу-негру, чтобы тот взялся за руль и дал задний ход от нашей границы. Последний упрямо тряс головой, держал руки поднятыми и не понимал, что от него требуется. Сообразив наконец, он схватился за руль, дал резко задний ход, увозя английских полицейских в красных фуражках с поднятыми вверх руками. Дотошный фоторепортер, примчавшийся вслед за английским военным патрулем, успел сделать снимок.

Этот кадр: ствол русского автомата, трое англичан в джипе с поднятыми руками и штуммовский полицейский, сиротливо стоящий возле будки, — появился на страницах всех газет и журналов, издающихся в Западном Берлине. Мой земляк «с миром» ушел на свой пост, полицейский был в шоке от увиденного. Западная пресса бурлила, смакуя в деталях это событие.

Назаров на другой день честно изложил в объяснительной мотивы своего поступка. Они, естественно, перепроверялись. Но все подтвердило правдивость изложенного, и он уехал спокойно домой на родной Урал.

Это все были фрагменты хроники военно-исторических событий того времени. А оперативная работа продолжалась. Весь отдел напряженно работал над раскрытием причин измены Родине военнослужащего из охраны памятника «Победы» в Тиргартене. Возникали на «обводе» и другие вопросы. Например, поиск спрятанного оружия, брошенного пограничными полицейскими ГДР во время июньского путча 1953 года.

По пути в Берлин от Барсукова, в местечке Глинике, где стояла рота, охранявшая уже советский сектор Берлина, меня перехватил капитан Рожков, курировавший этот участок:

— Пойдем, есть сигнал!

Заехали в роту. Передает серый кусок оберточной бумаги:

— Читай!

На нем крупными буквами, явно старческой рукой, готическим шрифтом было написано: «Товарищи, будьте осторожны! Кулаки попрятали много оружия!» И дальше:

«Рот фронт!» Откуда это? В рапорте командира роты говорилось, что вчера, поздно вечером, солдату наружного поста эту записку передал неизвестный старик, который быстро ушел от поста в сторону дачных поселков. Рожков сообщил мне, что это — серьезный сигнал. Во время событий 17 июня 1953 года недалеко от Глинике стоял батальон немецких погранвойск, который разбежался, побросав оружие и снаряжение. Этот факт, известный нам, был одним из элементов обстановки на этом участке границы. Рожков сказал:

— Нужно искать заявителя. Придется в выходные поработать у меня вне графика (дело происходило в пятницу, и я уже навострился было отдохнуть в отделе в Берлине). А что ты остаешься у меня в отделе — я сам доложу руководству.

Из бесед с офицерами выяснилось, что дачный поселок (Laubenkolonie) занимает площадь около 5 квадратных километров, внутри имеются два ресторанчика, часть домов капитальная, есть большие сады. Пришли к выводу: придется искать мне. Других возможностей под рукой нет.

В субботу с утра я пошел знакомиться с поселком дачников. Посетил рестораны, попробовал яблоки, побывал на отдельных участках. Пожилых людей не заметил. С обеда — вновь по этому же маршруту. Видя мое бесцельное гуляние, хозяин дальнего ресторана, указав на сумку купленных на разных участках яблок, спросил — зачем я это делаю, в магазинах яблоки лучше, эти безвкусные.

Виной тому климат: сыро и мало солнца. Я сказал по легенде, что мы хотели бы подарить их жене командира.

Она родилась на юге, и мы не можем ей угодить, вот и взял фрукты с разных участков. Ресторанщик, стараясь помочь мне, посоветовал посетить три участка, обрисовал их местоположение и объяснил, что их хозяева — опытные садоводы-экспериментаторы, каждый год сажают новые сорта. У них могут быть и более вкусные яблоки, которые понравятся русской даме, но предупредил, что эти хозяева очень неохотно торгуют своими фруктами.

Я обошел два указанных участка — безрезультатно. Звоню в третий. Хозяйка долго не открывала, видя, что у калитки советский офицер. Открыла с нескрываемым неудовольствием. Я извинился, заявил, что обращаюсь к ней по рекомендации хозяина ресторана. Чтобы смягчить ситуацию, похвалил заранее ее сад и попросил продать яблок с наиболее красивых деревьев. Плоды висели высоко! Она с неохотой дала согласие. Сама не тронулась с места. Закричала громко:

— Герхард, Герхард! Иди же сюда! У нас гости. Где ты пропадаешь?

Из глубины сада из маленького сарайчика вышел старик, нездоровый на вид. Смотрю, по описанию солдата — похож! Он взял стремянку, стал устанавливать ее у дерева. Я бросился помогать ему. Хозяйка кричит мне:

— Не волнуйтесь, он сам все сделает. Он только с виду такой хилый.

Я осторожно спрашиваю, не хочет ли он что-нибудь сказать мне? Старик, опасливо оглянувшись, прошамкал:

— Да, да! Я передавал записку!

Я с трудом его понимал, так как оказалось, что во рту у него совсем не было зубов. При сборе яблок со второго дерева мы договорились о встрече вечером в субботу.

В сумерках он пришел на обусловленное место и сообщил нам, что 17 июня 1953 года он был в этом дачном поселке.

Видел, как паниковали немецкие пограничники. Наблюдал их бегство. На другой день разбросанное оружие и снаряжение собрали в окрестностях богатые торговцы овощами, которые содержат большие теплицы на дальней границе поселка. Туда они и сносили все собранное, там, по-видимому, и укрыли.

О себе рассказал, что он — бывший коммунист, с 1944 года сидел в концлагере. Гестаповцы повыбивали ему все зубы, сломали левую руку. В лагере он приобрел хроническую болезнь желудка. Семья погибла при бомбежках Берлина. После прихода наших войск живет из милости у богатых родственников. Летом живет в сарайчике на их дачном участке на положении раба. Плакал. Мы спросили, почему же он не оформляет пособие как бывший узник фашизма? Он сказал, что власти потребовали указать свидетелей по концлагерю. Этого он не смог довести до конца, так как постоянно болен, плохо видит и говорит, шепелявя. Это раздражает чиновников. Мы записали его координаты, установочные данные, поблагодарили Герхарда за информацию и попросили по возможности следить за дальнейшими событиями в этом районе.

В воскресенье утром я добрался до Берлина. Несколько позже было организовано прочесывание этой местности группой саперов с миноискателями. Оружие действительно обнаружили в указанных им теплицах.

Нашего знакомого местные власти срочно восстановили во всех правах как узника фашизма, подлечили и освободили от рабской «опеки» родственников, поселив его в дом ветеранов.

Глава VI

На карнавале.

У немцев с давних времен широко отмечаются карнавальные праздники. С размахом, масштабно, шумно, разгульно и весело, приобретая общенациональный характер. И все это с широким освещением в печати бытующих ритуалов и хода этих празднеств. Избираются «короли» и «королевы» карнавалов, в свите которых демонстрируется блистательное сопровождение из молоденьких полуобнаженных красавиц — «гвардейцев».

Нечто подобное появляется сейчас и у нас. Нельзя ведь нам «отставать» от просвещенной Европы!

Из литературы о существовании такой традиции теоретически знали и мы как будущие переводчики. Но на практике, конечно, карнавалов не видали. Начинаются эти гуляния по традиции в ноябре, с магического числа «11»: одиннадцатого числа, одиннадцатого месяца, в одиннадцать часов, одиннадцать минут. То есть в середине ноября. К этому моменту я не прослужил в отделе еще и трех месяцев. Вызвал меня начальник отдела полковник Шаталов и сходу озадачил вопросом:

— Что такое карнавалы у немцев, ты знаешь?

Я смог неуверенно ответить, что это какие-то не то праздники, не то гулянки. Он заметил, что, судя по разговорам, это больше гулянки, и в такой мне сегодня предстоит участвовать. Он ввел меня в курс дела и поставил задачу.

Американский разведчик из Западного Берлина Курт Голлин, организовавший побег нашего солдата с памятника «Победы» в Тиргартене, готовит новую провокацию. Планирует вывод на Запад «втемную» одного из офицеров Берлинского гарнизона, кого — пока не известно. По полученной информации, исполнительница — жительница Западного Берлина, нам не известна. Все должно произойти предположительно этой ночью на карнавале.

Он состоится в здании спортзала и столовой клуба обслуживаемого нами авторемонтного завода в Обершеневайде.

Завод я уже знал. В ремонтных цехах завода работали немцы, начальниками цехов были наши офицеры, нам часто приходилось там бывать. Клуб, спортзал и столовая располагались в отдельном помещении, вход из города туда был свободный. Знаю, что это помещения большие, вмещают несколько сотен человек.

Моя задача состояла в том, чтобы выявить среди сотен гуляющих исполнительницу плана американского разведчика и принять участие в ее задержании и допросе. Для этого на месте уже была группа оперработников во главе с моим наставником майором Рамзаевым.

Я, естественно, спросил, как же я среди сотен гуляющих и подвыпивших людей в масках должен узнать ее. Мне было сказано, что эту задачу я буду решать не один. Там будет и агент — наша помощница. Она знает меня в лицо и укажет в этой толпе исполнительницу плана. Все мои дальнейшие действия после получения информации от агента должны быть направлены на ее задержание. Чтобы помощница могла увидеть и найти меня в этой маскированной полупьяной толпе среди многих людей, мне необходимо быть в форме. Иначе, при необходимости, меня не найти. Ведь не известно, как сложится реальная обстановка. На таких гулянках тайком в штатском бывают и наши офицеры, но им не нужно выделяться и привлекать к себе внимание. А я должен быть заметным для своих и чужих.

Внутри у меня осталось опасение, что мне может еще что-то помешать. Некоторые члены этого немецкого трудового коллектива из числа немцев-руководителей завода знали меня в лицо и мое служебное положение. Но, к счастью, немецкое руководство завода не гуляло здесь, видимо, из идеологических соображений.

Вооруженный напутствием начальства, я отправился на первый в моей жизни немецкий карнавал. Однако осложнения для моего участия в этой гулянке возникли сразу, буквально с порога, там, где мы их и не ожидали.

При входе в клуб меня сразу же решительно остановили, не пропуская, его организаторы. Спросили:

— Куда и зачем идете, да к тому же в форме?

Я недоуменно спросил:

— Что, разве офицеру советской армии не позволительно присутствовать на карнавале? Вы что, друзья, с каких это пор нас ограничивают? И по чьему указанию?

Услышав мой немецкий, встречающие смущенно пояснили:

— Нет, нет! Мы не это имеем в виду! А знаете ли Вы, товарищ офицер, что такое карнавал, как там себя надо вести? Да и почему Вы пришли именно в форме?!

Они указали мне на красочный лозунг, висевший над входом: «Входящий сюда, оставь все свои заботы на улице! Вход без масок запрещен!»

— Смысл карнавала — жизнь без забот! А у Вас такое серьезное лицо! Имейте в виду, что с серьезными посетителями допустима любая, даже неприятная для Вас шутка, которую Вы можете воспринять, как шутку над вашим мундиром, оскорбление чести мундира. А подгулявшие женщины все могут, они такие!

Встречающие дружно посоветовали мне сходить домой и переодеться в штатское. Я отпарировал, что недавно прибыл на службу в Берлин, и у меня еще нет штатского платья. Тогда один организатор предложил дружескую услугу: сходить к нему домой, он живет рядом, и он одолжит мне свой костюм. Правда… за скромную плату. И я спокойно прогуляю в нем эту ночь. Зная, что без формы может пропасть весь смысл задуманной операции, я решительно отказался. Сказал, что мне, как новичку в Германии и знающему немецкий язык, уж очень хочется посмотреть карнавал в реальности. Организаторы, к их чести, решительно заявили, что предупредили меня и не берут на себя никакой ответственности за возможные, неприятные лично для меня, последствия. Уже при подъеме в зал меня неожиданно догнал один из них и сказал:

— Пойдемте в зал, я покажу Вам, где наш основной буфет.

Буфетчик, увидев меня в форме, удивленно поднял брови и поглядел на сопровождающего меня организатора с немым вопросом: «Что это еще такое?!» Спутник, подведя меня к стойке, вдруг заявляет:

— Вам надо выпить!

Мелькнула мысль: напрашивается на угощение, надо его отблагодарить. Заказал пару двойных порций корна, угостил его. Выпили, глядя в зал. Он говорит:

— Заказывайте еще!

Заказываю повторно. Собеседник отказывается и говорит мне:

— Я знаю, русские пьют для начала веселья по сто грамм. Восемьдесят грамм Вы уже выпили, у вас спала напряженность в лице, вы уже не такой серьезный!

Будешь тут серьезным! Знал бы он о цели моего посещения, хотел бы я тогда посмотреть на его лицо!

— Не обижайтесь, что я не выпил повторно с вами, мне ведь предстоит сегодня встречать и провожать гостей.

Он ушел. В мой дополнительный «инструктаж» включился буфетчик:

— Вы впервые на карнавале?

— Да.

— Тогда, чтобы стать его полноценным участником, вам нужно приобрести специальную марку.

— А что это?

Он кивнул в сторону, указав место, где их продают.

— Будете покупать и спросите, Вы ведь говорите по-немецки, там вам и объяснят ее большую значимость! Особую ценность марки мне объяснил их продавец: — Вы платите пять марок, а она бесценна! Она стоит поцелуя той девушки в маске, которой Вы подарите эту марку. Это начнется в два часа ночи, при смотре-параде масок.

Подумал — вот и получил дополнительный инструктаж, действительно полезный для дела. Чувствую некий спад внутренней напряженности. Подействовали две порции корна, выпитые без традиционной закуски, общая атмосфера веселья, музыка, танцы. Нужно входить в обстановку!

Место приобретения марок бдительно наблюдалось присутствующими. Ведь там появлялись новые маски.

Их нужно заранее оценить, как возможных конкурентов в смотре масок, и прикинуть свои шансы. Но это все мне объяснили позже.

Я направился в зал, но был остановлен тремя женщинами в масках — «дамами из гарема». Одна из них, взяв меня за рукав кителя, спросила:

— Это что у тебя, маскарадный костюм или служебный мундир? Если это маскарадный костюм, то ты сразу же должен надеть маску, врученную продавцом марок (я держал ее в руке), и ты будешь иметь колоссальный успех, так как до такого еще никто не додумался — нарядиться на карнавале советским офицером! Но если это твой служебный костюм, то маска не обязательна.

После этих слов я с удовольствием засунул маску в карман.

— Это служебный мундир, а в мундирах маски носить не положено.

Собеседницы, удовлетворенные моим объяснением и тем, что я не являюсь им конкурентом по костюмам и маскам на карнавале, довольно бесцеремонно подтащили меня обратно к стойке и предложили обмыть наше знакомство. Разумеется, за мой счет. Я заказал три рюмки немецкого коньяка по 20 грамм (Normalglas), не забыв и себя. Мы выпили и направились в зал, в толпу гуляющих.

Дамы предложили мне в их компании роль шаха. Я не согласился, сославшись на форму. Тогда эта троица присвоили мне титул «начальника охраны шахского гарема». Делать нечего, приходилось подыгрывать.

Позиция новичка: я ничего не знаю, объясните мне, что это значит, — оказалась в информативном плане чрезвычайно выигрышной. Меня водили из зала в зал, показывали редкие по идее маски, спрашивали мнение. Помню, в этом многообразии масок меня поразила своим каким-то отталкивающим содержанием одна пара. Мужчина и женщина в длинных до пят ночных рубашках, в домашних шлепанцах.

Вот только что встали с кровати! В руках — стеклянные ночные горшки. В них налито пиво, по виду, через стекло, как моча. Они предлагают гуляющим маскам понюхать содержимое, те шарахаются. Еще чего не хватало — нюхать чужую мочу! Тогда владелец горшка сам понюхал, изобразив отвращение на лице. Крикнул после этого:

— Пить хочу! Дайте же мне пить!

Прикладывался к ночному горшку, делал несколько глотков со словами:

— О, как же это вкусно!

При виде этой сцены кругом визг, дикий восторг, хохот, крики:

— Пей больше!

Одна из сопровождающих меня дам из гарема включилась в игру, понюхала содержимое кружки, шепнула:

— Да у них же там пиво налито! Вот кто наверняка получит первый приз! Ну и молодцы!

Спросили меня, не хотел бы я отдать этой паре свою марку? Я ответил, что такие сцены не в моем вкусе! Вижу, ответ им не очень понравился.

Весь вечер я, естественно, с напряжением, ожидал появления нашей соратницы, стараясь быть повсюду на виду, чтобы ей было легче увидеть меня. Уже подумал, что может быть, что-то сорвалось, ведь она из другой части Берлина. Было около двух часов ночи, разгар гулянки. Организаторы уже обращались к присутствующим с призывом готовиться к смотру-параду масок. Во время танца с очередной партнершей, вдруг ощущаю сильнейший щипок в спину, с вывертом. Маска — автор этого покушения, решительно отбивает меня у партнерши. Такие ситуации уже не раз были в течение вечера, это было реакцией на мундир советского офицера. Обычно в таких случаях меня вкрадчиво спрашивали, нравится ли мне их маска, и не отдам ли я им свою марку. Подумал, что это очередная соискательница моей марки. Но никто меня так варварски еще не щипал! Слышу «ласковое» такое обращение:

— Где тебя, черт побери, носит?! Бегаю, весь вечер, как дура, по залам, ищу его! Чего ты связался с этими дамами из гарема? Из-за них нет никакой возможности естественно подойти к тебе. — И строго спросила: — А ты не забыл сохранить свою марку для меня?

Ну наконец-то! Хоть не напрасна эта гулянка! Эта полуголая гвардия также усиленно добивалась от меня выдачи им марки. Я с удовольствием отдал марку нашей помощнице. Она провела меня в танце в конец большого зала и показала на ожидаемую нами исполнительницу американских планов. Это была внешне приятная женщина в зеленом бархатном платье. Она была тоже в маске, сидела на коленях у мужчины. Пора действовать! Мы попрощались. Нахожу взглядом среди гуляющих страховавших ситуацию сослуживцев, бывших, естественно, в штатском. Даю им знать о месте предполагаемого действия — запасной выход из клуба. Подхожу к маске в зеленом бархатном платье и приглашаю ее на танец. Она отказывается.

— Вы отказываете в приглашении офицеру советской армии?

Изобразил легкое недоумение слегка подвыпившего человека. Это было бы для нее внешне неприлично: люди в форме в Германии всегда были в почете. Да и окружающие стали оглядываться, кто это отказывает в приглашении офицеру? Она нехотя встала с колен мужчины, вышла из-за стола. Я боялся потерять эту маску в толпе, и мой взгляд был сосредоточен на ней. Мужчина, на которого я до этого даже не посмотрел, вдруг на русском языке, голосом сильно подвыпившего человека, заявил мне:

— Слушай, лейтенант! Я тоже советский офицер, ты что повел мою бабу?! Вот мои документы!

Он хотел предъявить мне свои документы, но никак не мог: руки сильно опьяневшего человека не попадали в карман. Оперработники, наблюдавшие эту сцену, прикинули, что это, видимо, и есть предполагавшаяся жертва покушения американской разведки.

Танцуя с женщиной в зеленом платье, я почувствовал в ней внутреннее напряжение. Она необычно пристально разглядывала меня в лицо через прорези маски. Мы благополучно протанцевали к запасному выходу, где нас уже поджидала группа поддержки.

На допросе после непродолжительного возмущения порядками, царящими в советском секторе, где порядочному человеку и отдохнуть спокойно не дают, где нет никакой свободы и прочее, выговорившись, маска повела себя на удивление благоразумно.

Она призналась, что прибыла из Западного Берлина по поручению американца. Изложила суть своей задачи. По поручению Курта Голлина, она должна была привезти в Западный Берлин, якобы к себе на квартиру, этого сильно подвыпившего советского офицера, ее знакомого. Офицер не знал, что она с Запада. Для реализации задания предполагалось сесть в городскую электричку, станция которой находилась рядом с местом проведения карнавала, и выйти на первой остановке, но уже в Западном Берлине. Это всего 30–35 минут езды. Там, на квартире, их и ожидал американец, некий разведчик Курт Голлин.

Она подробно сообщила места явок этого разведчика, где и когда она с ним познакомилась, его служебные телефоны для связи, дала его подробный словесный портрет.

Сомнений не было. Это был опять тот самый американский разведчик Курт Голлин, который организовал побег нашего солдата от памятника советским воинам в Тиргартене.

Но его план на этот раз сорвался. Мы выполнили свою задачу, предотвратили преступление. А намечавшейся жертвой американцев оказался офицер берлинского полка правительственной связи, дислоцировавшегося в районе Кепеник.

В завершение допроса, однако, она преподнесла нам и ложку дегтя. Маска, как-то мстительно улыбнувшись, подчеркнуто вызывающе обращаясь ко мне, заявила:

— Вас-то я уже до этого случая знала. Вы же действительно переводчик из контрразведки? Теперь-то я в этом сама убедилась. Правильно мне о вас говорили. Вы думаете, что только вы все знаете?

Молчание с обеих сторон… Ведь я в Берлине всего каких-то неполных три месяца!

— Что? Откуда?! Рассказывай!

Оперработник, ведший допрос, даже встал с места. Маска увидела, что ее реплика произвела на нас впечатление, и, махнув рукой, рассказала, как все просто иногда узнать, если хочешь. Напротив КПП, обеспечивающего контроль входа в административный городок Карлсхорст, располагался, через дорогу, большой немецкий универсальный магазин. При входе в магазин был вместительный стеклянный отапливаемый тамбур, откуда хорошо просматривались все люди, заходящие к нам через КПП в административный городок Карлсхорст и выходящие оттуда.

Оказалось в рамках всего Берлина существовало некое интернациональное содружество девиц легкого поведения.

Причем необязательно профессиональных проституток. Они обменивались между собой информацией. Так, например, они знали дни получения зарплаты русскими, американскими, английскими ифранцузскими военнослужащими. Делились между собой информацией — насколько щедры их клиенты при расчетах. Выявляли и предупреждали друг друга, если кто-нибудь из их компании стал жить не по средствам. Вызнавали источники поступления дополнительных средств, часто по этой причине подозревали подруг в сотрудничестве с контрразведкой.

Оказалось, что признаком принадлежности советских офицеров к контрразведке считалось их участие в работе по пресечению нежелательных контактов наших военнослужащих с асоциальными элементами из местного населения, как правило, по информации, получаемой из криминальной полиции. В этой работе приходилось участвовать и мне как переводчику. Иногда от имени комендатуры, иногда вместе с полицией.

Так вот, в дни наших получек и праздников в Карлсхорсте такие компании группировались в тамбуре указанного магазина, а дамы, попадавшие ранее под нашу профилактику, просвещали наглядно своих товарок о том, кто есть кто.

Так, оказывается, уже в первые же месяцы работы я был кем-то опознан и определилась моя профессиональная принадлежность к контрразведке! Об этом с удовольствием и видимым злорадством проинформировала нас эта дама.

Глава VII

Конец деятельности «фирмы» Курта Голлина. Предатели среди советских граждан в Берлине. Истинное лицо американской разведки.

Память настойчиво возвращает к событиям, связанным в той или иной степени с упоминавшейся уже ранее американской «фирмой» Курта Голлина, действовавшей в Западном Берлине. Этот выходец из Прибалтики часто появлялся под разными именами. Так перед советскими гражданами он выступал «по-простецки»: «Зовите просто — Курт». Перед другими представлялся как «профессор» или «доктор Кляйн».

Следует признать, что это был действительно профессор по части совращения женских душ, умело манипулирующий дамской психологией. Они просто таяли от непривычно «чуткого» обхождения, принимая его наигранное поведение за искренние излияния чувств, выражение симпатии к ним и человеческую доброту.

Представьте себе такую картинку. Обходительный «профессор» демонстрирует прелестной незнакомке из Демократического Берлина преимущества западного образа жизни, и где — в крупнейшем универмаге КДВ (Kaufhaus des Westens) Западного Берлина, имевшем заслуженную репутацию витрины западного образа жизни. В процессе осмотра магазина, как бы между делом, он предлагает даме примерить шикарную шубку, которую та только во сне видела. Наша «заблудшая овечка» убеждается в зеркале, что шуба ей идет и как на нее сшита. Не думала наивная душа, что «профессор» уже заранее знал ее размеры, когда планировал вытащить свою жертву из Карлсхорста в Западный Берлин. Наша дама, смущенно посмотрев на ярлык с ценой шубки, пытается снять ее.

«Профессор» спрашивает с располагающей улыбкой:

— Ну что, понравилось?

И слышит искренний ответ:

— Да, да!

Мы ведь, русские, такие, стараемся говорить правду. «Профессор» в ответ:

— Не снимайте, ради бога, не снимайте! Она ведь вам даже по размеру подходит — считайте, что она ваша. Да вот и продавец говорит, что в этом размере она последняя. Да вам же просто повезло! — он ласково целует ручку.

— А расходы на покупку? У меня же нет таких денег!

— Ну, какие мелочи. Я все улажу, оплачу. Я дарю вам эту шубку!

Просто заслуженный артист республики!

Именно так описывала на допросе обходительность «профессора» одна «заблудшая овечка». Кто же она? Теперь можно и рассказать об этом, отметив как досадный исторический факт. Нельзя было отнести эту советскую гражданку к разряду неопытных, ничего не видевших в жизни. Она — участница Отечественной войны, имела награды, носила звание капитана Советской армии, служила в Берлинском филиале Главного разведывательного управления. Жила она, естественно, в строго охраняемом городке Карлсхорст, о системе охраны которого я писал выше. Назовем ее Коршунова Аня. Ясно, что не овечка, но оказалась заблудшей. Нет смысла говорить о путях ее грехопадения.

Но вот как она оказалась в поле зрения Особого отдела Берлинского гарнизона, стоит рассказать. А мое участие здесь самое скромное, читатель. Я пока только переводчик, но очевидец и участник последующих событий.

Мы как раз собрались с майором Рамзаевым в город для работы в окружении, по своему обычному графику.

Вдруг поступает команда: Рамзаеву график работы отменить, переводчику быть на месте — может понадобиться. Сижу, жду. А события в это время разворачивались не шуточные. Поступил тревожный сигнал. На территории строго охраняемого городка Карлсхорст появился подозрительный человек. Описанные далее события полностью достоверны. Этот факт еще раз подтверждает истину, что в разведывательном деле нет мелочей! Черт прячется именно в деталях!

Представьте себе место событий. Отдельно стоящая двухэтажная вилла на две семьи. На первый этаж два входа, двери расположены рядом. Напротив каждой двери — своя калитка, хотя по нашим, русским понятиям можно бы обойтись и одной. И от каждой калитки ведет бетонированная дорожка к входной двери. Так положено по немецким строительным нормам, принимая во внимание и их аккуратность в ведении хозяйства. Содержанием домов занималась гарнизонная КЭЧ (коммунальноэксплуатационная часть), и она, естественно, перенесла все пороки российского ЖКО на немецкую землю. Дверь калитки, левой по фасаду здания, была неисправна. Ну не дошли заботы КЭЧ до такой мелочи. Неисправная калитка была расположена напротив той двери, куда должен был войти американский агент-связник. А номер дома один, общий на обе квартиры.

Проинструктированный Куртом Голлином связник беспрепятственно вошел в строго охраняемую зону административного городка Карлсхорст, для этого у него были неплохо сработанные — естественно, поддельные — пропуска. Нашел указанный ему разведчиком адрес, утвердился в правильности номера дома и спокойно вошел… но в открытую, исправную калитку. Она была расположена напротив другой, соседней квартиры, где связника не ждали. Звонок, открывает жена советского военнослужащего.

Связник к ней с паролем: «Здравствуйте, вам привет от Курта. Он, кстати, просил передать вам платочки, которые вы заказывали». И достает из кармана красивый нейлоновый платочек. Тогда это был «шик моды». Женщина правильно оценила странность ситуации. Курта она не знала, платочек не заказывала, гость по виду напряжен, говорит по-русски тщательно выговаривая слова с едва заметным акцентом. Он почему-то сразу с улицы хотел нырнуть, буквально под руку, в ее квартиру. Женщина решительно преградила ему путь, заявила: «Извините, я сейчас не одна, заходите через три часа!» — и закрыла дверь перед незнакомцем. Затем она сразу же сообщила об этом в Особый отдел гарнизона. Примерно часа через два меня вызвали к руководству для уточнения деталей операции.

Было принято решение: для захвата «визитера с платочками» привлечь немецкую службу наружного наблюдения. Ее руководитель владел «в общих чертах» русским языком и понял суть предстоящего. Но его мучили несколько «если», на которые он хотел получить детальные разъяснения, уже на немецком языке. Как быть, если незнакомец окажется американцем? Если он будет оказывать ожесточенное сопротивление, насколько сильно можно ему отвечать, допустимы ли увечья, внешние повреждения, например, на лице и так далее? Чтобы потом к ним не было претензий. Я разъяснил ему все по-немецки, он понял, согласился.

У участников группы захвата было, видимо, предчувствие жестокой схватки. Исходная информация оказалась точной. Через три часа посланец американцев вновь появился у исправной калитки.

Он оказался физически крепким, хорошо тренированным, прошедшим полную разведывательную подготовку, но не по линии военной разведки. Выучка была другая, боле основательная. Синяки и значительные физические травмы появились у наших сотрудников, участников группы захвата. Но они не дрогнули, задачу выполнили, «упаковали» посланца американцев.

Что же было дальше? Дальнейшие события пошли стремительно по принципу разжавшейся пружины. Примерно через сутки агент-связник дает показания о том, к кому он шел и зачем. Платочки предназначались для соседки заявительницы — Ани Коршуновой. Связник знал, к кому шел. Даже описал внутреннее убранство ее квартиры. К счастью, Ани не было дома, когда у ее калитки брали связника. Будь она свидетельницей этой сцены, а связной не сразу стал разговорчивым, она бы могла уйти к своему «профессору» на Запад. Ведь контрразведка только догадывалась, что она могла быть получателем платочков. Эти догадки и подтвердил арестованный связник.

Потом, на основе показаний связника, последовал арест Коршуновой. На допросе в Потсдаме она не была такой упрямой, как связник.

Раскрыла всю историю своего падения, описала подробно, как попала в объятия «фирмы» Курта Голлина. Для целостности восприятия событий я должен прервать этот рассказ и напомнить читателю трагедию у советского памятника «Победы» в Тиргартене: бегство часового с поста в августе 1953 года, организованное этой «фирмой».

Напомнить карнавал в Обершеневайде и задержание женщины агента — исполнительницы плана вывода на Запад «вслепую» советского офицера из полка правительственной связи.

Что значит вывести «вслепую» советского офицера в Западный Берлин? Необходима расшифровка этого профессионального термина, хотя бы для истории. «Вслепую» — значит обманом, без ведома этого человека.

На чем строился тогда расчет американцев, психологически тонко продуманный? Объект посягательства, офицер полка связи «ВЧ», увлекся немецкой женщиной.

Он не знал, что она постоянно проживает в Западном Берлине. Их первое знакомство произошло в обществе других девиц свободного поведения, но гражданок ГДР. Он домогался интимной близости от подруги, но не было условий. Она твердо держала марку, давая офицеру понять, что она не такая, как «эти» ее знакомые. Была лучше и чище одета, держалась с гонорком. На карнавале она дала понять крепко подвыпившему офицеру, что сегодня после всеобщего веселья, они могут отдохнуть у нее на квартире — тетки нет дома, куда-то уехала.

Предполагалось вывести его в Западный Берлин на электричке. От клуба в Обершеневайде, где проходил карнавал, до ближайшей станции электрички (тогда еще было сквозное движение электропоездов из демократического сектора Берлина в западную его часть) идти минут десять, на электричке ехать минут 35, через несколько остановок от места отъезда — уже Западный Берлин. Следовательно, на все мероприятие необходимо менее часа.

Теперь следующие психологические детали. Офицер сильно подвыпил, об этом позаботилась та же подружка. Она сообщает о том, что они сегодня вечером смогут наконец-то встретиться у нее на квартире, уйдя с вечеринки до окончания карнавала. Естественно в электропоезде, будучи в плену сексуальных ожиданий и под воздействием винных паров, он и не подумает в какую сторону его везут. Да знал ли он вообще, с какой платформы поезда следуют на запад, а с какой на восток. Хотя строго по инструкции офицерам Берлинского гарнизона в поездах ездить не разрешалось.

Вот и здесь, в деле Коршуновой, фигурирует тот же самый «профессор».

Судя по всему, Коршунова была искренна, раскаиваясь в содеянном. Как теперь принято говорить: сотрудничала с органами следствия.

Дня через два — очередной сюрприз. Коршунова дала показания, что по заданию американцев изучала и выводила в Западный Берлин для знакомства с американцем свою подругу, служащую КЭЧ Берлинского гарнизона, некую Вяткину. Голлин ей тоже подарил шубу. Вяткину я знал лично. Руководитель отдела иногда давал мне хозяйственные поручения, и для их выполнения частенько приходилось заходить в КЭЧ. Бывали случаи, что из КЭЧ от Вяткиной поступали в отдел звонки с жалобами, что некоторые сотрудники нашего отдела не своевременно или не полностью вносят квартплату. Меня, как нейтральное лицо, и направляло начальство для проверки объективности жалоб, а о результатах проверок я докладывал начальнику отдела и по его указанию напоминал о задолженности забывчивым сослуживцам.

В КЭЧ Берлинского гарнизона Вяткина выполняла функции аналогичные функциям паспортистки в системе ЖКО. Она вела картотеку на всех военнослужащих гарнизона, имеющих свою жилплощадь, знала номера служебных телефонов руководителей самостоятельных подразделений, номера их воинских частей. В ее картотеке находился весь офицерский состав спецучреждений (сотрудники ГРУ, разветотделов ГСВГ, разведки Балтийского флота, сотрудники Особого отдела гарнизона и тому подобные). Кроме того, она знала в лицо многих военнослужащих, которые по долгу службы ходили в штатском, и их служебные координаты. Запахло дымом, когда узнали об этих показаниях Коршуновой. Да ведь то, что лежало в сейфе Вяткиной, было бы бесценной информацией для американской разведки.

Меня кратко ознакомили с показаниями Коршуновой, с решением Вяткину немедленно задержать и доставить в Потсдам. Поскольку она меня знает по квартирным делам — мне и действовать. Я вспомнил злополучный карнавал. Ну там хоть нужен был мой немецкий! А здесь, взимание задолженности по квартплате!? Ну, назвался груздем — полезай в кузов.

Идем на задержание вдвоем с капитаном Селезневым. Машину поставили у входа в КЭЧ, входим. Вяткина на месте. Лицо не свежее, как обычно. Встретила как-то напряженно:

— Ну, с чем пришли, что опять нужно?

Я говорю, что в своей последней справке по нашему хозяйству она что-то напутала с состоянием квартплаты, начальник остался недоволен моей информацией, сказал, что я не разобрался.

— Вот, видишь, даже капитана послали, — кивнул на Селезнева, — одним словом, начальник просит забрать у тебя все учетные карточки на наших офицеров, капитан их унесет сам на доклад для разбирательства ваших жалоб, а мне, как видишь, дают отставку.

Вяткина нерешительно собрала карточки на сотрудников Особого отдела, передала их капитану Селезневу. Я направился к выходу, слышу Селезнев обращается к ней:

— Собирайся, пойдем со мной.

Вяткина резко:

— Это еще зачем?!

— Да ты пойми. Я-то ведь ничего по сути ваших дел не знаю, а лейтенант что-то напутал или не понял. Вот ты сама и расскажешь все нашему полковнику, а картотеку я уж сам донесу, не тащить же этот груз женщине.

Вяткина нехотя собралась и, оказавшись между нами, вышла на улицу. Селезнев открывает дверцу машины, предлагает ей сесть. Вяткина опять насторожилась:

— Это что еще за такие нежности? Картотеку неси, а я и сама пешком дойду, тут ведь рядом.

Мой спутник мягко посадил упирающуюся женщину в машину на заднее сидение. Там уже сидел один наш оперработник, я сел рядом, Вяткина оказалась между нами.

Машина тронулась, но пошла на выезд из Карлсхорста, а не внутрь городка. Вяткина встревожено спросила:

— Куда же вы везете меня?

— В Потсдам, в Потсдам, голубушка!

Она как-то обмякла, замолчала. Примерно полдороги ехали молча, и вдруг ее прорвало:

— Я так и думала, так и думала! Два раза забегала к Ане (это Коршунова), а ее все почему-то нет и нет дома…

Ведь говорил же мне Курт: «Ты будь с ними осторожна. Они теперь все с высшим образованием!»

Это было сказано с такой яростью в наш адрес, что физически почувствовалось присутствие противника.

Теперь, читатель, внимание! Мы, работники органов госбезопасности, совсем недавно, до этого разговора с Вяткиной, были ознакомлены с секретным приказом КГБ СССР, где сообщалось о решении комитета впредь принимать на работу в органы лиц только с высшим образованием. Это что же получалось? Не читал ли американский разведчик этот приказ в одно с нами время?!

Мы благополучно доставили Вяткину в Потсдам и сдали на руки следователям.

Хочу завершить неприятные воспоминания, связанные с нашим противостоянием с «фирмой» Курта Голлина. Для сохранения непрерывности воспоминаний по этой теме придется несколько ускорить хронологически изложение дальнейших событий.

Несколько позже, в другом качестве и с позиции уже третьего отдела Управления, мне пришлось опять принимать участие в работе по этому разведоргану американцев.

Помню один очень яркий эпизод, характеризующий его очень дерзкий, агрессивный стиль деятельности, далекий от методов обольщения наивных, падких на лесть женщин.

При анализе поступающих материалов по этой разведслужбе противника был выявлен активный помощник Голлина среди жителей Западного Берлина. Мы, по возможности, следили за его деятельностью. Назовем его Шульцем. На одной из встреч, которую мы проводили вдвоем, агент, помогавший нам в этой работе, вдруг говорит: «А вы очень уж скромные люди, работаем вроде по одному делу, а информация односторонняя, только от меня к вам. Нет взаимности. Не хотите даже поделиться новостью!» Мы недоуменно смотрим друг на друга. В чем дело, что за вступление? Наш соратник: «Да, черт с вами и с вашей конспирацией! Дайте хоть поздравить вас с успехом! Я ведь знаю, что Шульц, которым вы так активно интересовались, уже неделю как сидит в Демократическом секторе Берлина, в уголовной тюрьме Рум-мельсбург. Только в толк не возьму, почему вы упрятали его в уголовку, а не в тюрьму госбезопасности? Да и тут догадываюсь, это же рядом с Карлсхорстом. Так сказать, для удобства в работе».

Принято к сведению и исполнению. Срочно проверяем. Да, оказывается, правда. Действительно, этот Шульц сидит в Руммельсбурге. Договариваемся, через соответствующих офицеров связи, о нашем допуске для беседы с заключенным. Все согласно принятой в то время схеме взаимоотношений с высшими инстанциями ГДР. Получили номер телефона начальника тюрьмы, с которым я должен был договариваться о приемлемом для них дне и времени нашей встречи и беседы с заключенным Шульцем. Звоню в тюрьму. Первый разговор сразу не понравился по тональности.

— Да, я получил такое указание. Но позвольте, что вам, советским, делать в нашей уголовной тюрьме? В чем дело?

Со своими уголовниками мы сами разберемся. Спрашиваю:

— Вам недостаточно указания министерства, нужны дополнительные?

— Нет, волю министра мы выполним, но позвоните завтра…

Докладываю руководству отдела. В ответ в свой адрес слышу резонное замечание: «Дело срочное, не терпит отлагательства, а ты, имея все согласования сверху, не можешь договориться с низшей инстанцией? Ты, может быть, по-немецки разговаривать разучился?» Звоню на следующий день. Слышу снова:

— Да, помним вашу просьбу. Уточняем фамилию заключенного, о нем ли было указание министра.

И, сославшись на какие-то неотложные внутритюремные дела, наконец-то дает согласие на наш визит в тюрьму, несмотря на мой нажим… только через двое суток! Ну ладно. Пусть будет так. Поехали в Руммельсбург, нас любезно встретили. Провели в кабинет начальника тюрьмы.

Он, узнав меня по голосу, спрашивает:

— Это вы мне звонили?

— Да, я.

— Вы настаиваете на встрече с Шульцем?

— Да.

Мнется.

— Я думаю, что это не имеет смысла. Ну, вообще-то идите, убедитесь сами.

Сопровождавший нас сотрудник тюрьмы пояснил реплику начальника, готовя нас к встрече с Шульцем:

— Видите ли… Дело в том, что сегодня ночью он совершил попытку побега, и его немножко побили и, так сказать… изувечили при задержании. Да вы сейчас сами все увидите.

В приготовленном для беседы помещении нам был предъявлен, по беглой внешней оценке, инвалид первой группы. Голова разбита, на затылке — большой пластырь, лицо отечное, один глаз в кровавых подтеках, челюсть провисла. Завидев нас, он попытался встать, что-то неразборчиво бормотал. Картина убедительная — беседовать не с кем.

Думаем, в чем дело? Почему так долго тянули с нашим допуском в тюрьму? Почему побег, если он был, произошел именно в канун согласованной встречи? Может, охранники проболтались Шульцу — с кем ему предстоит встречаться, и он, понимая, что это может для него значить, решился на отчаянный шаг? Или даже сюда дотянулась рука американцев? Лишили нас важного свидетеля. Беспощадной и жестокой оказалась «фирма» Курта Голлина, даже по отношению к своим.

Известная мне часть истории противостояния с этой разведывательной организацией американцев закончилась, к сожалению, неудачей для нас.

Однако на первом этапе выигрывали мы. К тому времени мы неплохо освоили пути и методы их работы, знали кадровых исполнителей. Курт Голлин заглотил нашу приманку. Но далее последовал провал. «Анжелика» — основная исполнительница плана — не вышла на очередную явку, а осталась в Западном Берлине.

Несколько позже американцы «отомстили» нам ее публикациями за настырность — мы наступали им на пятки!

Они напечатали в нескольких номерах западногерманского журнала «Шпигель» серию статей под названием «Анжелика не вернулась с задания». Я читал некоторые из статей. Впечатление от них… Знаете, в разведке бывают ситуации, когда твой радист попадает в руки контрразведки противника. Его заставляют работать под диктовку, и он вынужденно передает в наш разведцентр то, что нужно противнику. Все статьи я не видел, но некоторые статьи из «Шпигеля» просматривал. Они не производили впечатления искреннего изложения событий, личного злорадства, наконец, стремления отомстить нам, что ли. Материал явно шел на заказ, под диктовку! И еще мне лично не было ясно: она под давлением была изобличена американцами как наша сотрудница или добровольно перешла на их сторону? Есть разница! Хотя исход один — предательство.

Позже, при детальном разборе этой ситуации, вскрылась наша грубая профессиональная ошибка, повлиявшая на выбор основного исполнителя для работы по вполне правильно составленному плану. Налицо была и недооценка противника. Мы наивно полагали, что имеем дело с военной разведкой противника, с ней все попроще. А это оказалась куда более опытная, изощренная в работе, мощная организация. Сыграло свою роль и искусство перевоплощения основного американского разведчика — Курта Голлина. Сказалась и разобщенность в работе советских спецслужб. Наш старший брат из ПГУ тоже топтался на этом следе, пытаясь, с одной стороны, взять в руки ситуацию как старший по служебному положению, с другой — не желая брать на себя ответственность за судьбы наших военнослужащих, бывших объектами посягательств американской разведки.

Дотошный читатель спросит, какова моя роль в этом деле. Да, причастен. Как соисполнитель ряда пунктов общего плана по делу. План вел опытный оперработник, активный участник партизанского движения в Белоруссии. План составил грамотно. Но… «слишком вошел в роль» при выполнении одного из пунктов этого плана.

Спутал «dienstlich» и «privat». В работе по делу начались зигзаги, которые тоже повлияли на провал. Горько говорить, но так было!

В истории с Шульцем, с моей точки зрения, наиболее убедительно и наглядно раскрывается истинный облик, методы работы этого американского разведоргана. Его действительное лицо, резко отличающееся от внешней стороны медали — показной обходительности и любезности с намеченными им объектами вербовок из числа женщин.

Американцы — по существу, обманом — сманили на Запад молодого солдата Гарифуллина, еще ничего не видевшего в жизни парня, призванного в армию из провинциального городка Березники Пермской области. Он охранял памятник в Западном Берлине. Как и что ему было обещано — стало позже известно со слов немки, его подружки. Она глубоко разочаровалась в Голлине, когда американские разведчики просто вышвырнули ее в ответ на требование вознаграждения за «труды» и встречи с возлюбленным. Одурманенный Гарифуллин скоро и вполне закономерно оказался в Мюнхенской тюрьме, видимо, также разочаровавшись в посулах своих новых хозяев. Что его ждало впереди?

Аналогичный жульнический трюк с обманом — попытка вывести «втемную» в Западный Берлин с карнавала в Обершеневайде пьяного офицера из полка правительственной связи, не способного в этом состоянии определить — в какую сторону его везут.

Учтите изломанные судьбы Коршуновой и Вяткиной.

Об участи связника американцев, решившегося на дерзкий визит в строго охраняемый городок Карлсхорст, разговор особый. Это — профессионал, хорошо подготовленный кадровый агент американской разведки, прекрасно представлявший, на что идет. Его судьба — «издержки производства» его профессии и сочувствия не вызывает.

Несколько позднее описываемых событий нам стало известно, что шефом западноберлинской базы ЦРУ США в начале 50-х годов был известный в американской разведке Генри Гекшер. В его подчинении находилось и отделение «REDCAP». Сам Гекшер прославился тем, что в июне 1953 года просил у конгресса США разрешения на вооружение погромщиков, организованно засылаемых американцами в демократический сектор Берлина во время массовых беспорядков, но получил отказ. Видимо, личностью руководителя ЦРУ в Западном Берлине, его дерзким, агрессивным, ковбойским характером и объясняются методы работы его подчиненных из «фирмы» Курта Голлина.

В дальнейшем о деятельности Курта Голлина нам больше слышать не приходилось. Видимо, почувствовав, что мы много о них знаем, американцы сменили вывеску, заменили кадры и пересмотрели методы работы. Таковы законы разведки.

Мое изложение событий, описывающее характер деятельности «фирмы» Курта Голлина и причастность к ней ЦРУ США, подтверждается ставшими сейчас документально известными задачами американского отделения «REDCAP» в Западном Берлине. Это также подтверждается воспоминаниями Д. Мерфи об изменнике Родины Игоре Орлове, работавшем там именно в годы моей службы в Берлине.

Современная мемуарная литература (книга Д. Прохорова и О. Лемехова «Перебежчики») дает возможность читателю ознакомиться с фотографиями Орлова во время его пребывания в Западном Берлине в указанный период.

В заключение по этой теме — чтобы снять, хотя бы частично, напряженность от тяжелых воспоминаний — хочу сказать о комичной стороне сложившейся ситуации.

Просвещенный читатель понял, что «искусители женских сердец» из американской разведки часто вербовали кадры исполнителей из числа девиц легкого поведения.

У многих из них имелись вполне официальные «крыши», именуемые на Западе «салонами», «пансионатами» и т. д. Это ведь не как у нас русских прямо, открыто и даже грубо — «дом терпимости». Нет у нас такой изощренности в подборе названий, как в просвещенной Европе.

Так, хозяйка одного из «салонов», принимая новых претенденток на вакантные места и инструктируя о нормах поведения «на работе», говорила, что она категорически запрещает общение с некоторыми американцами: «Так как они кроме личных вопросов занимаются здесь и служебными делами. Совращают девиц возможностью «дополнительно подзаработать». Я знаю, что за этим стоит.

Если только узнаю, что кто-то из вас пошел на эти «дополнительные заработки», немедленно выгоню — останетесь без работы. Я не хочу, чтобы мое честное имя склонялось в газетах как причастное к грязному шпионажу».

Действительно, беда, если название такого «салона» попадало в прессу, а уж она-то любит смаковать пикантные детали. Молва о причастности «салона» к делам о шпионаже — горе его хозяйке. Такая слава отпугивает порядочную клиентуру, а это — потеря дохода. Вот они, законы рынка в действии!

Это вынуждало хозяйку «пансиона» организовывать свою службу «внутренней безопасности», сортировавшую клиентов на тех, которые приходят по личным нуждам (эти проходили по графе «privat»), и тех, которые совмещают приятное с полезным (эти шли в графу «dienstlich»). Последние и предлагали дамам кроме оплаты за личные услуги возможности дополнительных заработков, кончающихся иногда тюрьмой. Вот эти господа и представляли реальную опасность для репутации «салона», о чем хозяйка предостерегала свои кадры.

Как сложны и запутаны порой пути развития общества! С происками «фирмы» Курта Голлина боролась не только наша военная контрразведка, но также были вынуждены заниматься такой профилактикой-хозяйки «салонов», «пансионатов» и т. п. А что там скрывается за этим скромным названием, попробуй угадай.

Глава VIII

Особенности службы в столичном гарнизоне. Встреча в Шенефельде В. М. Молотова. На приеме в посольстве 23 февраля 1954 г. Советский балет в Берлине. Проведение деловых встреч в клубе посольства в Карлсхорсте с видными государственными и общественными деятелями.

На службе в Особом отделе Берлинского гарнизона, а положение столичного гарнизона к этому обязывало, предполагалось участие в некоторых важных государственных мероприятиях, проводившихся в столице ГДР.

В памяти сохранились события, связанные с прибытием в январе 1954 года в ГДР министра иностранных дел СССР В. М. Молотова для предстоящих переговоров с союзниками о намечавшемся заключении мирного договора с Германией.

Встречали В. М. Молотова на аэродроме Берлин-Шенефельд. Этот аэродром в то время обслуживался Особым отделом, так я и оказался среди очевидцев. Впервые, из дипломатических соображений, для встречи важного гостя был выстроен почетный караул из числа военнослужащих ГДР. Стремились подчеркнуть существование ГДР как самостоятельного государства. Подготовленная для этого случая рота почетного караула из советских военнослужащих салютовала министрам иностранных дел союзных государств уже только в советском посольстве в Берлине, когда здесь проходили заседания. Она уступила свое место при встрече Молототова на аэродроме почетному караулу ГДР. Мы видели тренировки немцев на аэродроме. Они тщательно готовились, перенервничали. Понимали, что впервые на международном уровне представляют свою страну как суверенное государство.

В январе 1954 года в Берлине стояла относительно теплая погода, снега не было. В. М. Молотов, выйдя из самолета и покачав, для приветствия, поднятой шляпой, сказал облетевшие весь мир слова: «У вас тепло, а у нас в Москве уже зима!» Прошел мимо почетного караула, поприветствовал встречавших, сел в машину и убыл.

На другой день вся западная печать, цепкая на сенсации, запестрела броскими заголовками. Они рассматривали это природное явление как некое предзнаменование:

«Русский министр привез зиму на хвосте самолета!», «Возможное похолодание отношений между союзниками!» и т. д. и т. п., предрекая неудачу переговоров.

Длительные, но безуспешные переговоры действительно провалились!

Примерно через месяц после встречи на аэродроме В. М. Молотова, 23 февраля 1954 года, мне пришлось присутствовать на приеме в посольстве СССР в ГДР, посвященном дню Советской армии.

От имени вооруженных сил нашей страны прием давал заместитель главнокомандующего Группой советских войск в Германии генерал Федюнинский. На такие приемы приглашались и бывшие союзники по антигитлеровской коалиции — представители американских, английских и французских войск из Западного Берлина.

Здесь на приеме я встретился со старшим лейтенантом Шацким, прибывшим в Берлин из третьей гвардейской армии вместе с ротой почетного караула, участие которой планировалось при встрече нашего министра иностранных дел.

Шацкий был под стать его гвардейцам из роты почетного караула — высокий, стройный. Мы с ним разговорились.

До этого я с ним не встречался, но у нас оказались общие знакомые по курсам немецкого языка в Штраусберге. Он также владел немецким языком. Не дожидаясь приезда всех приглашенных, мы решили ознакомиться с залом, где будут проходить торжества. Поднялись на второй этаж.

Было интересно, все видели впервые.

В большом банкетном зале стояли громадные столы, уставленные яствами, но не было стульев. В правом углу зала вижу группу знакомых офицеров из Берлинской комендатуры в парадных мундирах, при орденах. Среди них наши союзники по войне — французы и англичане. Все оживленно беседуют, явно уже отведали спиртного. Французы производили необычное для военных, опереточное впечатление. Черные, обтягивающие фигуру мундиры, красные эполеты и… при шпагах! Английские офицеры выглядели скромно. Американцев пока не было видно, они появились буквально за 5 минут до официального открытия банкета.

Играла музыка. Гости из числа представителей немецких властей, штатские группками дружно угощались со стола, беседовали, танцевали. Мы осмотрелись, посетовали, что при фуршете в зале приемов нет стульев. За день оба физически устали, нам хотелось присесть и немного отдохнуть. В поисках условий хотя бы для временного отдыха мы прошли в левое крыло зала и, к своему удивлению, обнаружили небольшое уютное помещение. Там было накрыто примерно 10 столов со стульями. Мы решили, что гости, стоя выпивающие и закусывающие в большом зале, видимо, не знают о существовании этого помещения. Присели за понравившийся нам столик, попробовали закуски, угостились коньяком, оценив его высокое качество, и стали с удовольствием беседовать, поглядывая в большой зал на публику. В наш укромный уголок изредка заходил официант, бросая взор на двух отдыхающих лейтенантов. При этом было заметно, что он часто поглядывал на часы. Мы сидели довольные, расслабленные, так хорошо отдыхали! Вдруг официант подходит к нам и на немецком языке вежливо просит у нас разрешения убрать со стола использованные нами приборы и заново накрыть стол. Он мимоходом заметил, что это место предназначено для президента республики ГДР В. Пика и генерала Федюнинского, проводившего прием, а они уже скоро придут.

Так эти места предусмотрены для президента ГДР и заместителя главкома ГСВГ?! Вот почему здесь стулья и никто, кроме нас, сюда не заходит! Мы быстро ретировались. Зашли в большой зал, встали где-то у стенки, скрывшись за толпой танцующих гостей, и принялись посмеиваться, глядя друг на друга. Чьи закуски и коньяк мы попробовали!

Нужно сказать, что мой спутник был действительно писаный красавец-мужчина, истинный гвардеец петровских времен, такие наверняка нравятся женщинам. Словно в подтверждение моим мыслям к нам подпорхнула молодая приятная женщина и со словами: «Darf ich bitten?» — увела моего спутника в толпу танцующих. Со стороны эта пара смотрелась! Они о чем-то оживленно беседовали.

А дама напрямую спросила его: «Как советские люди относятся к личности премьер-министра ГДР Отто Гротеволя после трагических событий в республике в июне 1953 года?» На что Шацкий, еще не зная, что его пригласила на танец жена Гротеволя, но хорошо понимая политическую значимость своего ответа, уверенно и вполне дипломатично заявил, что в сложной ситуации Гротеволь проявил себя как зрелый руководитель и стойкий сторонник демократии. И тут же был приглашен для личного знакомства с премьер-министром.

После окончания тура вальса вижу, что эта дама тащит неохотно следующего за ней Шацкого к толпе гостей — членов правительства ГДР. Среди толпы выделялась своим ростом фигура премьер-министра Отто Гротеволя. Дама подвела Шацкого к Гротеволю со словами:

— Отто, ты должен пожать руку этому молодому человеку!

Что Гротеволь и сделал. Шацкий, несколько смущенный таким поворотом событий, быстро удалился из окружения членов правительства ГДР, разыскал меня, и мы, не задерживаясь больше в банкетном зале, ушли на первый этаж в служебные помещения. Хватит, ознакомились! Откушали и попробовали коньяка со столика президента и заместителя главкома ГСВГ, поболтали с женой премьер-министра, получили рукопожатие его самого. Не много ли на первый раз?

О содержании милой беседы с женой премьер-министра Отто Гротеволя Шацкому, кстати, пришлось вскоре докладывать начальнику Управления генералу Г. К. Циневу.

В мае 1954 года в культурной жизни города Берлина произошло одно яркое событие. Как-то вернувшись в субботу вечером из очередной командировки по внешней границе Большого Берлина, получаю звонок от приятеля.

Он сообщил, что в воскресенье состоится последний концерт советской балетной труппы. Выступления нашего балета предназначались для демонстрации достижений советского искусства в Париже. По пути во Францию труппа была вынуждена сделать остановку в столице ГДР, так как французы по неизвестной причине закапризничали с выдачей виз, несмотря на уже имевшиеся предварительные договоренности. Вся труппа остановилась в Берлине, неделю выступала перед немецкими зрителями, и мне улыбнулся случай увидеть цвет советского балета в последний день его гастролей в ГДР.

В воскресенье с утра я просмотрел местную прессу с освещением этих гастролей. Балетная труппа была сводная из числа артистов государственного академического Большого театра в Москве и ленинградского театра оперы и балета им. С. М. Кирова. Делегацию возглавляла всемирно известная балерина Галина Уланова.

Пресса ГДР за прошедшую неделю была полна восторженных отзывов об уровне мастерства классического танца наших артистов. Поскольку о предстоящем выступлении советского балета во Франции ранее оповещалось на весь мир, ценители этого вида искусства со всей Европы хлынули в Париж. Узнав, что гастроли во Франции не состоятся, значительная масса этой богемной публики — специалисты-искусствоведы и представители западной прессы — бросились в демократический Берлин через Западный сектор города. Все хотели посмотреть и оценить наш балет, естественно, не имея никакой реальной возможности заказать заранее билеты. Эту существенную деталь в сообщениях местной прессы я почему-то недооценил, и чуть было не нажил себе неприятности во время посещения концерта.

В обед приятель забежал ко мне, передал два билета на предстоящий концерт и сказал, что может немного опоздать. В этом случае минут за десять до начала я должен был зайти в зал и занять места, положив программку на его кресло. Он же в случае опоздания сумеет войти в зал, используя свои дипломатические привилегии, но при условии, что я сохраню его кресло свободным.

Минут за 30 до начала концерта я уже был на месте. Последнее выступление наших артистов проходило в центре города, во дворце Фридрих-Штадт-Паласт, у станции электрички Фридрих-Штрассе, недалеко от советского посольства.

Меня удивила громадная толпа народа. Сотни людей собрались на площади перед зданием театра. Я присмотрелся. Все солидные, хорошо одетые, интеллигентные люди, явные театралы по виду и разговорам, много фотокорреспондентов. Пройдясь несколько раз через всю площадь, я понял, что основная масса стоящих здесь людей приехала с Запада. Все они надеялись перехватить лишний билетик. Разговаривали о наших балеринах только в превосходной степени. Оценив обстановку, я осторожно протолкался к одной из входных дверей театра, где мы договорились встретиться с приятелем. Масса ожидающих как-то незаметно оттеснила меня от этого входа в сторону. У меня осторожно стали интересоваться, почему я не захожу, кого я жду, нет ли у меня лишнего билетика, кто я по национальности и по своему положению. Несколько энергичных дам, услышав, что я русский, подтолкнули ко мне представительного мужчину средних лет. Он, узнав, что я жду приятеля и что у нас есть билеты, начал мою обработку.

На ломаном немецком языке неизвестный представился искусствоведом из Стокгольма, сказал, что он является членом Шведского Королевского общества любителей балета. По поручению самого короля вылетел в Париж, чтобы сделать потом квалифицированный обзор на одном из заседаний общества в присутствии самого короля.

— Но французы не пустили к себе ваш балет!

Из Парижа этот театрал прилетел в Берлин, и два дня не может ни в одной из официальных инстанций получить билет на концерт. Сегодня последнее выступление наших артистов, и он просит продать ему один билет. Цена билета его уже не интересует! И он стал настойчиво совать мне в руки толстый бумажник, плотно набитый купюрами, говоря при этом:

— Ведь вы в Москве можете всегда посмотреть своих балерин, а мне едва ли уже представиться такая возможность!

Сопровождающие его дамы поддержали его просьбу, заявляя, что «это будет разумный и дипломатический компромисс с моей стороны», а они о моем благородном поступке напишут в газетах! На эти домогательства я ответил шведу, чтобы он посоветовал своему королю установить дипломатические отношения с ГДР, тогда не будет проблем с получением билетов на концерты советских артистов в Германии, а также можно будет пригласить эту труппу на гастроли в Стокгольм. За нашими «переговорами» внимательно следила толпа людей, плотным кольцом окруживших нас и тоже, надо полагать, желающих приобрести билет.

Через головы столпившихся театралов я с трудом увидел моего коллегу, который уже был у дверей, на месте намечавшейся встречи, и глазами искал меня. Мои попытки продвинуться в его сторону не имели успеха, блокада была плотной. Я не выдержал и крикнул по-русски:

«Я здесь!» — и махнул рукой над головой. Он с большим трудом прорвал кольцо моего окружения, используя свои дипломатические документы, иначе никто не желал отодвинуться с места. Видимо мой разговор со шведом породил и у других театралов надежду, что я, может быть, продам и второй билет.

Приятель отчитал меня в гардеробе театра за неосмотрительность. Вступив в беседу с иностранцем, я невольно породил у него надежду на возможность приобретения у меня билета. В обстановке всеобщего ажиотажа у театра уже были неприятные инциденты с нашими гражданами, о чем я, разумеется, не знал.

Еще до входа в зал мы услышали самые лестные слова о нашей юной балерине, восходящей звезде советского балета в пятидесятые годы, Раисе Стручковой, солистке Московского государственного академического Большого театра. В зале мы смогли воочию убедиться в восторженности приема выступлений этой артистки публикой. Восхищение зрителей ее мастерством не знало предела. Едва она появлялась на сцене — весь зал вставал. Выступление Стручковой проходило под сплошные аплодисменты и крики: «Браво! Брависсимо!». Особенно хороша была эта балерина в партии принцессы Авроры из балета П. И. Чайковского «Спящая красавица». Личное впечатление от ее выступления захватывало, и стали понятными публикации немецкой прессы, где подчеркивалась лиричность ее исполнения, грациозность танца, пластика и высокий уровень техники танцовщицы.

Выступления Галины Улановой воспринимались зрителем тоже хорошо и горячо. Бурные аплодисменты вызывало и появление на сцене Натальи Дудинской из Ленинградского театра оперы и балета им С. М. Кирова.

Но самый неподдельный восторг зрителя, искреннее восхищение, бесспорно, принадлежалипредставительнице молодого послевоенного поколения артистов советского балета — Раисе Стручковой. На первых страницах газет, иллюстрированных журналов, критических обзоров тех дней ее фотография была на первых страницах и сопровождалась заголовками: «Восходящая звезда советского балета».

С чувством гордости за достижения нашего балета, глубоко удовлетворенные увиденным, уходили мы с этого памятного концерта. А программу концерта с фотографией балерины Стручковой на титульном листе я храню до сих пор как семейную реликвию.

В середине 50-х годов почти каждый закордонный агент приносил нам с Запада открытую информацию по материалам крупных западногерманских изданий. Газеты, иллюстрированные журналы, специальные брошюры пропагандистского характера были полны сенсационных сообщений о последних американских прогнозах «Мировых кризисов», или «Дуги мировых кризисов», которые ожидают в ближайшее время народы мира. Автором этой теории был видный американский социолог, государственный и общественный деятель Збигнев Бжезинский. Он выступил также автором теории наступления технотронной эры. По его мнению, в этих условиях будут постепенно преодолеваться противоречия буржуазного общества.

Мы внимательно просматривали материалы газет и журналов по вопросам ожидающих мир кризисов, особенно в части прогнозов Бжезинского о судьбе национальных окраин СССР. Как сейчас помню цветные иллюстрации к статье об ожидающих мир кровавых конфликтах в западногерманском журнале «Der Spiegel». На многоцветной карте советского Закавказья каждая краска от красного, переходящего в бордовый, до серого и зеленых тонов обозначала степень интенсивности предстоящих межнациональных конфликтов.

На этой карте ярко выделялось кроваво-красное пятно со словом «Карабах», обозначавшее высшую степень ожесточения ожидавшихся межнациональных раздоров. Как известно, этот прогноз полностью подтвердился спустя два с лишним десятилетия.

На вопросы наших соратников с Запада, как мы оцениваем прогнозируемую американцами вероятность вооруженных межнациональных конфликтов на территории СССР, мы тогда уверенно отвечали, что национальный вопрос в СССР решен окончательно, у нас в стране все национальности равны, дружны и едины в общем устремлении построить социализм. «Дуга кризисов» кроме Закавказья предсказывала нам кровавые конфликты в Узбекистане и Таджикистане. Тревожным цветом была покрыта Чечня как район вероятного конфликта.

Из других районов карта «Дуги кризисов» предвещала затяжные этнические конфликты в Пакистане, Афганистане, Палестине и Израиле. Эти районы нами тогда тоже оценивались потенциально опасными как возможные очаги военных столкновений, и здесь расхождений с американскими оценками положения в мире не было.

Карта американцев о районах предполагаемых конфликтов преподносила еще один сюрприз, вопреки устоявшимся тогда у нас оценкам положения в Европе. Югославия! По степени интенсивности и близости по времени ожидавшихся межнациональных распрей она была на равных с Израилем. Югославо-албанская граница и прилегающие к ней районы контрастно выделялись кровавокрасным цветом, как наш Карабах в Закавказье. Вся эта славянская страна была спрогнозирована как сплошная арена жестоких межнациональных «разборок».

Прошли десятилетия, изменилась наша страна, появилось другое отношение к идее строительства социализма.

Во время службы, вплоть до выхода на пенсию, мне много приходилось заниматься идеологическими и пропагандистскими проблемами. Однако я до сих пор не видел и не слышал ни одного солидного научного критического анализа советских ученых теории Бжезинского о «Дугах кризисов» в мире. Наши такие крупные научные академические заведения, как институты Америки и Азии, десятки титулованных академиков попросту обошли эту проблему молчанием, не сочли возможным дать научную оценку этим работам американского социолога и тем самым как-то предостеречь наше руководство. А ведь Бжезинский оказался прав в своих прогнозах, и такое забвение или игнорирование его предсказаний дорого обошлось России! Ведь не напрасно говорят, что предупрежденный вооружен. А, судя по накалу и продолжительности межнациональных конфликтов на окраинах нашего государства, никаких упреждающих мер или выводов о грозящей нам опасности в правительстве и руководстве страны своевременно сделано не было. За что мы до сих пор расплачиваемся жизнями наших солдат. Помешала наша явная идеологическая предвзятость ко всем общественнополитическим анализам, прогнозам и теоретическим обобщениям положения в мире, исходящим с Запада, так как марксистско-ленинская теория в то время считалась единственно научной и, следовательно, непогрешимой в своих выводах о перспективах развития общества.

Клубом посольства СССР в городе Берлине была введена очень хорошая традиция, когда приезжающие в ГДР крупные руководители ЦК КПСС, министры советского правительства, известные деятели искусства и культуры, а также отдельные видные деятели ГДР выступали в узком кругу представителей советской колонии в Карлсхорсте.

Благодаря моим коллегам по Ленинградскому институту, которые были разбросаны по различным «крышам», я получал приглашения на такие встречи и с большой пользой для дела посещал их, если позволяли условия работы.

Хорошо помню несколько встреч с В. Н. Новиковым, бывшим председателем Госплана и первым заместителем председателя совета министров СССР. По линии совета министров он курировал развитие экономики ГДР, особенно увязку наших общих народнохозяйственных планов. Разговор о состоянии дел был очень откровенным, и от коллег «под крышами» он получал много острых вопросов и замечаний по этим проблемам. Так как они владели материалами по развитию отраслей экономики ГДР. Новиков благодарил за «выявленные проблемы», иногда сам переходил к критике «наших недостатков», к сожалению, не владея полностью материалом.

Так, он однажды посвятил нас в проблему, которую он уже несколько лет не мог решить с правительством ГДР. По послевоенным решениям правительство Германии должно было в порядке репарации передать СССР бывший прогулочный лайнер Гитлера, который уже несколько лет модернизировался на верфях в ГДР. Уже дважды из Союза приезжала приемочная комиссия, и каждый раз при ходовых испытаниях в море обнаруживались недостатки, корабль вновь возвращался на верфь. На третий год приемки картина повторилась, и советские представители решили с недоделками увести лайнер в Ленинград, хотя немецкая сторона и в этот раз возражала против передачи его в наши руки, поскольку налицо были новые недоработки.

Новиков закончил информацию словами: «Ведь это явный саботаж! Куда вы все смотрите?!» На что получил ответ от двух компетентных руководителей, что такая задача перед советскими представителями органов госбезопасности нашим правительством не ставилась, и о наличии такой проблемы мы не знали. Такой ответ привел его в немалое смущение.

Припоминается продолжительное по времени выступление перед советской колонией кандидата в члены ЦК КПСС, академика, известного советского философа Ф. В. Константинова. Основной теоретической и политико-пропагандистской направленностью его деятельности были труды по историческому материализму, критике буржуазной идеологии и ревизионизма в наше время. Он частенько приезжал в ГДР по приглашению ЦК СЕПГ для консультаций по идеологической работе в Академию государства и права им. Вальтера Ульбрихта в Бабельсберге, пригороде города Потсдама.

Делясь с нами своими впечатлениями о состоянии идеологической работы в этом учебном заведении, он рассказал, что большинство профессорско-преподавательского состава немецкой академии очень небрежно относится к его рекомендациям по критическому отношению к идеям буржуазного ревизионизма, не доводит до слушателей всю степень опасности идеологического перерождения и больше увлекаются идеями социал-демократии на Западе, чем его методическими рекомендациям от имени ЦК КПСС. И здесь он также, как Новиков, поставил перед нами вопрос: «А вы-то куда смотрите? Почему это допускаете?» Такая постановка вопроса вызвала бурную ответную реакцию в аудитории. Константинову было прямо заявлено, что убеждать слушателей академии в верности марксистско-ленинской теории — его личная задача как члена КПСС, теоретика и академика, а не дело правоохранительных органов. Ему сказали, что, видимо, в его аргументации не хватает убедительных доводов в правоте нашей теории, и поэтому профессора их немецкой академии ищут ответы на свои вопросы на Западе, а не у него в Москве.

Такая критическая направленность дискуссии с представителем ЦК КПСС Константинову явно не понравилась, и я больше не слышал о его выступлениях перед представителями советской колонии в Берлине.

Не могу обойти в своих воспоминаниях имя своего коллеги по профессии, переводчика русского языка из числа граждан ГДР Вернера Эберлейна. Я дважды присутствовал на встречах с ним в клубе советского посольства. Его личность, громадная эрудиция, манера рассказа и общения с аудиторией, сама внешность чем-то напоминали выступления нашего народного артиста Черкасова, которого мне не раз посчастливилось слушать в Ленинграде.

Вернер Эберлейн был личным переводчиком русского языка секретаря ЦК СЕПГ Вальтера Ульбрихта и «всего политбюро» (с его слов). Он был в то время уже членом ЦК СЕПГ и заведующим идеологическим отделом ЦК. На всех старых фотографиях его можно видеть, во время официальных приемов руководством ГДР советских делегаций, рядом с В. Ульбрихтом. Он был высокого роста, с приятными, интеллигентными чертами лица.

Хорошо помню его комментарии по переводу выступления Н. С. Хрущева на Восточном вокзале. Наша делегация прибыла тогда поездом, и встреча происходила на перроне Восточного вокзала. Н. С. Хрущев был в этот раз как-то очень эмоционален, возбужден. Обращаясь с приветствием к Ульбрихту, он сказал дословно:

— Ты, Вальтер, немец, я, Вальтер, русский… Ты столяр, я шахтер… — и тому подобное.

Начальнику протокольного отдела советского посольства при таком выступлении Н. С. Хрущева на официальной встрече стало плохо. Его срочно вывели из шеренги встречающих официальных лиц, сделали укол и с поддержкой двух коллег вернули на его место среди встречающих.

Эберлейн, видя явное отступление от норм протокола при встрече официальных лиц, переводит на немецкий язык эти слова следующим образом: «Ты, Вальтер, гражданин Германской Демократической Республики. Я, Вальтер, гражданин Союза Советских Социалистических Республик. Ты, Вальтер, столяр по профессии. Я, Вальтер, шахтер по профессии…»

Эберлейн пояснил нам, что не мог же он публично опуститься при переводе официальной речи перед телекамерами на всю Европу до уровня застольных разговоров уже хорошо знакомых и подгулявших друзей. Застольные беседы ведь не транслируются на весь мир. В данном случае Эберлейн как переводчик, понимая важность протокольной стороны перевода, взял всю ответственность за содержание переводимого на себя. Интересны были его рассказы о том, как он работал над совершенствованием знаний русского языка. Ежедневно он просматривал всю советскую центральную прессу, наиболее популярные издания, информационные бюллетени. Сразу же выписывал все вновь встретившиеся термины, искал их расшифровку в энциклопедиях и толковых словарях и, если не был удовлетворен их толкованиями, вечерами занимался поисками компетентных советских коллег, полагаясь на их разъяснения. Знакомые, работавшие «под крышами», уже привыкли к ночным звонкам Володи (так его звали в кругах советских журналистов), когда он просил о помощи в толковании при переводе некоторых новых явлений в жизни нашего общества.

На встречах он частенько жаловался нам, что в жизни так много нового и интересного, что для познания всего ему хронически не хватает времени. Спал он не более четырех часов в сутки.

— Иначе ничего толком не успеваю! А не уяснив для себя встретившийся новый термин, я не могу заснуть!

Его русский язык был удивительно точен в изложении мысли, мягок, его очень приятно и интересно было слушать. Эберлейн был интересный рассказчик и идеальный переводчик. Не знаю точно, как сложилась его дальнейшая судьба. Судя по немецкой прессе, до начавшейся перестройки в ГДР он был уже секретарем окружного комитета СЕПГ в одном из округов республики. После смерти Уль-брехта он стал неугоден новому руководству в столице, и его «выдвинули» для работы на периферии.

Глава IX

Знакомство по службе со «штатскими» из Потсдама. Первые представления о задачах разведки. Мой первый наставник по оперативной работе. В роли преподавателя немецкого языка оперсоставу отдела. Оценка уровня моих знаний немецкого в трамвае. Перевод в разведотдел в Потсдаме.

В январе-феврале 1954 года в Берлине проходили заседания министров иностранных дел СССР, США, Англии и Франции по вопросам смягчения международной напряженности и разоружения в Европе. Вторым пунктом повестки дня на совещании был «Германский вопрос» — пути и перспективы объединения Германии. В это время заметно увеличилось число сотрудников в штатском, приезжавших в Берлин из Потсдама. Им предоставлялись отдельные кабинеты в отделе. Эти товарищи изредка заговаривали со мной, иногда давали для перевода какие-либо незначительные документы. Проблем с переводом не было. Однажды ко мне обратился симпатичный, скромный по поведению штатский в очках со словами: «Ты говорят хорошо «рубишь» по-немецки?

Я тоже знаю немецкий. Вот этот документ прочел, вроде бы все ясно, но возникли сомнения вообще по смыслу.

Пойдем, посидим». Сели, читаю. Неизвестный мне автор сообщал, что американская военная разведка на период проведения совещания министров иностранных дел в Берлине получила указание об участии в политическом «обеспечении» этого мероприятия. Далее автор предупреждал нас о ряде конкретных подрывных акций американцев, нацеленных на срыв этого совещания. Все ясно и понятно. Правда, стиль изложения какой-то тяжеловатый, не по-газетному. Я быстро все перевел, прокомментировал отдельные наиболее сложные положения рукописного документа. Товарищ в очках поблагодарил меня, сказал, что в общем-то он и сам также понял, но засомневался, решил себя перепроверить. Я добавил, что с моей точки зрения, ни одно из положений этого документа не может быть истолковано двусмысленно. Так в чем же сомнения? «Да видишь ли, — отвечает он, — американская военная разведка никогда не занималась политическими делами, у них другие задачи. Вот это и вызвало у меня сомнения, так ли я понял. Это что-то новое у них! Спасибо, я побежал, может еще встретимся…» Как в воду глядел. Мы действительно несколько позднее встретились. Примерно через неделю вызывает к себе начальник отдела полковник Шаталов. Вижу у него в кабинете сидит штатский. Начальник отдела сказал: «Познакомьтесь, это наш сотрудник из Потсдама».

Штатский встал, протянул руку, представился — майор Бутенко. Шаталов сказал, что порекомендовал меня в качестве переводчика (в отделе было еще два человека на этой должности). «Думаю, что справишься, — добавил Шаталов, — ну, а что и как дальше — он тебе сам все расскажет».

По пути на конспиративную квартиру в центре города Бутенко рассказал, что нужно провести встречу с одним нашим соратником с Запада. «Как личность, этот человек с очень тяжелым характером, — предупредил он. — Не удивляйся, если он будет резко критиковать меня и нашу систему. Переводчицу, ранее работавшую со мной, доводил иногда до слез. Циник, грубоват… но нужен как источник информации».

Характеристика, данная этому человеку майором Бутенко, оказалась точной, в чем я имел возможность убедиться во время последующей беседы. Вводная настроила меня на соответствующую волну. Было ясно, что вежливое «Sie" (Вы) придется видимо заменить на «Du» (Ты). И тональность беседы, возможно, будет пожестче.

Разговор шел содержательный, долгий, уровень информации собеседника приятно удивил. Так вот куда забрались эти «пиджаки»! Манера поведения собеседника? Он хорошо знал себе цену и держался с гонором, позволяя себе язвить в наш адрес. Однако после напоминания майором Бутенко какого-то эпизода из его биографии критика поутихла, и беседа снова вошла в деловое русло.

Циник? Да. Он поделился со мной своим отношением к женщинам и попытался прозондировать мое мнение по этому вопросу. Стало понятно, почему переводчица иногда плакала. Тут никакие нервы не выдержат.

Полдня мы посвятили этой встрече. Вопросов для обсуждения накопилось много. Наш собеседник не имел возможности часто бывать в Демократическом Берлине, а лишь от случая к случаю. Личное впечатление от беседы было такое, что я как будто снова сдал очередной экзамен.

Все очень серьезно, ответственно, информативно спрессовано. Моего словарного запаса хватило для перевода всех необходимых нюансов оперативной работы в разведке.

После встречи, проведенной с майором Бутенко, мой первый наставник по работе в Особом отделе Берлинского гарнизона майор Рамзаев как-то бросил мне между делом реплику:

— Ты будь поосторожнее с этими штатскими из Потсдама, не очень-то старайся, они к тебе присматриваются.

— Я в чем-то провинился?

— Да нет, пожалуй, наоборот, увести могут за собой! Я уже тоже начал об этом подумывать. Но ведь в Берлинском отделе я только немногим более полугода, скажут, рано мне. Однако «сваты» появились раньше, чем я мог предполагать, и не оттуда, откуда я начинал ожидать.

Пригласили меня в кабинет начальника отдела, дежурный сказал, что у меня хотят взять «интервью».

Начальник отдела в командировке. Захожу в кабинет Шаталова. Встречает неизвестный мне до этого майор.

Чистая, опрятная, ладно подогнанная и отутюженная форма, на груди орден Красного Знамени, подтянут. Представился: следователь из группы советских советников при немецкой военной контрразведке. Помогают друзьям налаживать следственную работу. Учат их, в основном, по материалам их же следственных дел. Нужен переводчик, мне предлагается эта работа. Спрашиваю о характере предполагаемой работы. Он отвечает:

— Главное — работа с документами, их анализ, составление справок. Наши переводчики не справляются, не владеют чекистской и юридической терминологией, долго и путано переводят, не все ладится с анализом. Я слышал, у тебя по этим вопросам нет проблем.

— За комплимент спасибо. Может быть, это и так. Но что же получается, с утра и до вечера я должен сражаться с этими документами, писать справки по делам? Согласен, это тоже задачи переводчика, но работы с людьми ведь не будет. Это же однобоко. Так я и разговорную речь разучусь понимать, сидя над бумагами.

Он мне в ответ:

— Напрасно ты так. Наша работа ценится. И потом — это штаты Управления, а не Отдела на периферии.

И как-то небрежно стряхнул пылинку с кителя, где был прикреплен орден. Я категорически отказался от этого предложения.

Выходя, я подумал: «Нет, уж лучше я останусь работать здесь в Отделе. Здесь каждый день что-то новое, живое дело». Мне нравилась многогранность проблем, решаемых постоянно в работе с людьми, подход Рамзаева к этим задачам. Особенно если принять во внимание саму личность моего первого наставника.

Свой первый орден, а это был тоже орден Красного Знамени, майор Рамзаев получил, как он говорил, «еще будучи пацаном», на дальневосточной границе, в боях у озера Хасан. Тогда Миша был политбойцом в погранотряде. В то время были такие должности, что-то вроде младшего помощника младшего политрука. Потом война, Сталинград, нелегкие боевые дороги до Берлина. Они кроме ранений отмечались и орденами. Рамзаев — татарин по национальности. Мы жили в одном общежитии, но нам и в голову не приходило думать о каких-то своих национальных особенностях. Нравилась и его искренность.

Он прямо говорил, что слегка завидует мне, так как я начинаю службу, уже имея за плечами высшее образование.

Ему удалось закончить лишь восемь классов, правда, по документам у него десятилетка. Ну, помогли, сделали…

Никогда в беседах со мной не кичился своим званием, заслугами в прошлом. В праздничные дни, когда офицеру по протоколу положено быть в парадной форме и при всех наградах, он как-то менялся. Выглядел смущенным, что ли, но очень торжественным. Не стряхивал небрежно пылинки со своих орденов. Бывая со мной в совместных разъездах по Берлину, постоянно теребил меня, расспрашивал: «Что это за здание, чей там стоит памятник, в честь кого названа эта улица?» — и тому подобное. Пополнял свои знания по обстановке, не ленился почитать иногда предлагаемую мной литературу на русском языке по той или иной проблеме. Не давал мне покоя, когда я читал немецкие газеты: «Не читай только для себя, поделись новостями».

Расскажу еще об одном незначительном, но очень памятном для меня событии, связанном с моей службой в Берлине еще в качестве переводчика.

Несмотря на то, что в работе оперсостава по окружению, то есть среди немецкого населения, участвовало трое переводчиков отдела, их усилий не хватало. Мы трое с трудом обеспечивали потребность в работе по плану-графику. Но ведь жизнь часто не вписывается в эти графики, возникают непредвиденные ситуации, как правило, неотложные. Да и переводчик может заболеть, уйти в отпуск и т. д. Возникали бреши в обороне. Я по графику «на обводе», в Берлине остался один переводчик — не рвать же его на части. А оперативная обстановка буквально кипела — так была насыщена значимыми событиями. Надо было всюду успеть вовремя. Я попытался в своих заметках в какой-то степени показать состояние оперативной обстановки в то время. Не знаю, насколько убедительно это у меня получилось. Руководство отдела искало выход из положения. Требовать увеличения штатов — нереально. Выход из этой ситуации усматривался только один — начать, в приказном порядке, плановое обучение знаниям элементарных основ немецкого языка всего оперсостава. Чтобы они при непредвиденных ситуациях могли самостоятельно, без участия переводчика, принять информацию, обговорить меры по дальнейшему контролю возникшей ситуации и доложить документы руководству. И позднее передать полученные ими материалы для дословного перевода уже одному из переводчиков. А так как из моих коллег у меня одного было высшее образование, то руководство решило, что мне и карты в руки. Поручили вести эти занятия. Теперь представьте себе эту аудиторию. Люди в возрасте, старше меня по званию и положению, заслуженные — в основном, участники войны. Им в жизни не пришлось, не по их вине, а по их беде, получить основательное образование. И вот теперь они должны сесть за парту по приказу. Я прекрасно понимал, как нелегко учиться в их годы. Хотя и они тоже понимали, что все это нужно в интересах службы.

Начальник отдела периодически терпеливо заслушивал меня о ходе наших занятий.

Среди моих слушателей был один не очень прилежный и внимательный ученик — капитан Селезнев. Не все получалось у него, и к тому же он имел свои представления о немецком и отстаивал их на занятиях публично.

Спрашивать его лишний раз, поднимать с парты для ответа я остерегался. Между мной и Селезневым обычно завязывалась бестолковая дискуссия. Мои разъяснения об основных правилах грамматики или фонетики он игнорировал со словами: «А меня и так немцы понимают, без этих…» Мы знали, что он объяснялся в ресторанах словами: «Шеф, коньяк гутен таг, а водка ауфвидерзеен!» Это устраивало его, но не меня. Например, даже при чтении слова «товарищ» — «Genosse» — он упорно читал «Геноссе», а не «Гэноссэ». Моя аудитория при этом разражалась громким хохотом. Замечания о том, что этот звук мы уже проходили, он обычно парировал: «Ты, лейтенант, много хочешь! Быть умнее книжки! Тут написано это слово с буквой «е», «Genosse», я так и читаю». А то, что пишется это слово действительно через «е», а произносится «э», ну никак не мог он усвоить! Это забавляло остальных и было предметом для шуток.

Так было и в тот памятный день. В конце занятия мои слушатели уже подустали и решили подначить меня, снять, так сказать, напряженность. Слышу реплику с места: «Товарищ лейтенант, это не справедливо. Вы нас всех гоняете, спрашиваете. Вот мы уже каждый по три раза вставали, этот уже всем надоевший текст читали. Стараемся! — в тексте было три абзаца. — А у вас есть любимчик. Вы его даже ни разу не подняли, он не работает вместе с нами, а отдыхает! — шутники явно метили в Селезнева. — Это несправедливо, мы будем жаловаться начальнику отдела.

Заставьте его прочитать, ну не все три, так хотя бы последний абзац. Мы ведь понимаем — ему трудно!»

Я тоже изрядно подустал и уже не помнил, что в этом злополучном третьем абзаце два раза встречается слово «Genosse». Поднимаю Селезнева, предлагаю ему прочесть, по просьбе масс, хотя бы последний третий абзац. Он читает с подъемом текст, так как отдохнул на занятии, и выдает мне дважды «Геноссе» вместо «Гэноссэ». Аудитория довольна, все дружно хохочут. Деловой настрой сорван. Слава богу, хоть к концу занятия. Дискуссию с Селезневым на этот раз я завязывать не стал, чувствуя, что бесполезно.

Автором этой маленькой провокации был конечно мой друг-наставник майор Миша Рамзаев. Позже он мне посоветовал, как выйти из этого положения. Оперработники — народ изворотливый. Он шепнет Селезневу, что якобы уговорил меня ставить ему крестики в журнале, где отмечалось присутствие или отсутствие на занятиях, если даже он и не придет. Это Селезнев примет с восторгом. А я, пойдя на определенный подлог отчетности, получу взамен возможность спокойно проводить занятия, так как остальные слушатели активно и старательно в них участвовали, понимая, что получаемые знания — серьезное подспорье в их оперативной работе.

Едва закончилось занятие, а нас уже ждала работа по графику. Мы с Рамзаевым быстро сели на трамвай, идущий от Карлсхорста в район Обершеневайде. Устроились на сидении, ехать было минут 30–40. Вот тут в трамвае неожиданно и получилось естественное продолжение урока немецкого языка, только что прерванного очередным выступлением Селезнева. Напротив нас сидела молодая со вкусом одетая женщина, интеллигентного вида. Вместе с ней — аккуратный и опрятный ребенок. Малыш в возрасте примерно четырех лет, увлеченно лопотал, показывая маме пальчиком, рассказывал все, что он видит из окна трамвая. Но как удивительно чисто, ясно и разборчиво он говорил! Заслушаешься! Я обратил внимание Рамзаева на малыша, ведь мы только что с урока сорвались:

— Слушай внимательно, как он произносит отдельные слова, звуки.

Рамзаев тоже вслушался в речь ребенка.

— Ну, надо же! Все ясно и понятно, — сказал он восхищенно. — Между прочим, — заметил он мне, — малыш говорит лучше тебя, Аркадий, хоть ты нас и учишь! — чем ущипнул мое самолюбие.

Потом еще заинтересовано послушал речь ребенка, и у него непроизвольно вырвалась восторженная реплика:

— Вот это да! Такой маленький и так хорошо говорит по-немецки! — и при этом даже хлопнул себя руками.

Мать ребенка, видя наше восхищение ее сыном, неожиданно для нас обратилась к нам на ломаном русском языке. Она сказала, что в основном поняла смысл нашего с майором разговора, что мы едем с какого-то занятия по изучению немецкого языка. Но она не поняла фразу, начинающуюся словами «такой маленький…».

Я перевел дословно. Женщина от души расхохоталась на весь трамвай. Сказала, что очень довольна, что нам понравился ее малыш и его речь. Она рассказала нам подробно, уже по-немецки, что для того чтобы получить такую чистую речь у ребенка в этом возрасте, с ним нужно работать и работать!

— Мой, например, когда стал говорить, ужасно торопился, обрадовавшись, что может излагать свои мысли и имеет возможность поделиться впечатлениями. Не договаривал слова, глотал окончания, не излагал до конца начатую мысль, а перескакивал с одной мысли на другую, нечетко произносил звуки. Сейчас мы работаем с ним над проблемой плохих и хороших слов, какие слова допустимо употреблять дома, но не в обществе. Вот смотрите, опять!

При этом мальчик рассказывая об увиденном в окне грузовом автомобиле, употребил слова: «Кук маль мути!» (Посмотри, мама!). Она хлопнула его по плечику и спокойно сказала:

— На людях, в обществе, не говорят «Кук маль», а нужно говорить «Зи маль», повтори.

Мальчик послушно повторил:

— Зи маль, мути.

Она назидательно сказала малышу:

— Если ты еще раз скажешь на людях «кук маль», то не получишь в обед сладкого на десерт.

Я перевел ее беседу с малышом Рамзаеву, на что он отреагировал словами: «Вот это мама, вот это воспитание!»

Оставив ребенка, мама обратилась ко мне:

— Скажите майору, он, видимо, ваш начальник, что ваш немецкий хорош. Но… как вам сказать… — она замялась. — Вы знаете разницу между терминами «angelemt» и «angeboren», что значит «выученный» и «врожденный»?

— Да, я это знаю, — подтвердил я.

— Так вот, ваш немецкий «angelernt» — хорошо выучен. Если к вам прислушаться, то это заметно. А у моего мальчика, что вас так восторгает, немецкий язык «angeboren» — врожденный. А это для специалиста большая разница!

Ну, вы скажите, не язва ли был этот мой наставник Миша Рамзаев, который устроил мне дополнительный экзамен в трамвае в отместку за свои муки на наших занятиях?

Позже я проштудировал словари — обычные и толковые (тоже, скажу я вам, толковые словари читать вредно тем, у кого повышенное самомнение). Так вот, некоторые авторы толковых словарей даже дают такое «вредное» толкование этого термина, что значение слова «angelernt» имеет оттенок «посредственный» (посредственные знания изучаемого языка). Значит, все зависит от того, с какой меркой подходить к этим знаниям.

Я лично при оценке своих знаний иностранного языка стал исходить из оценок, данных собеседницей в берлинском трамвае и толковым словарем. Это надежно избавило от излишних иллюзий и «головокружения от успехов». По службе за все годы я не получил каких-либо нареканий по части владения иностранным языком. Наоборот — именно этот уровень знаний и послужил причиной моего участия в некоторых «общественных» делах и острых чекистских мероприятиях, не входивших напрямую в мои должностные обязанности. Однажды, в сердцах, мой бывший начальник возмущенно спросил меня: «Ты где работаешь? У меня или по поручению!? Я тебя на месте вижу меньше, чем других!» Что поделаешь, все это было.

Ведь у военнослужащего не спрашивают, чего он хочет, а говорят ему, где он нужен и что должен делать для решения задач, которых нет в его должностных обязанностях, но есть у управления в целом.

А беседу в берлинском трамвае с дамой и ее очаровательным малышом я часто вспоминаю даже сейчас — будучи на пенсии. Очень поучительным и запоминающимся было ее содержание в части моего уровня владения немецким языком. Чтобы не зазнавался. Мало ли, что там другие говорят.

В должности переводчика Особого отдела Берлинского гарнизона мне довелось прослужить недолго — около 10 месяцев, но в очень сложной обстановке. Что же мне дала эта деятельность как будущему оперативному работнику?

Я на деле изучил сложную, быстро меняющуюся оперативную обстановку вокруг Большого Берлина (по «обводу» и в центре города), состояние охраны границы с Западным Берлином, задачи решаемые нашими солдатами на многочисленных КПП вокруг города, порядок взаимодействия наших военнослужащих с пограничниками ГДР. Знал положение дел на КПП Новавес (на границе Бабельсберга), через который шло основное сообщение западноберлинских гарнизонов наших союзников с ФРГ. Получил четкое представление о положении дел внутри самого Берлина, разделенного на две части: Западную и Восточную. Знал положение на внутригородских сетях (электричка, метро), имевших в то время сквозное движение с Востока на Запад. Имел представление, как выглядит на деле условная граница между Востоком и Западом внутри города, в некоторых его районах, порядок общения между жителями города, проживающими в разных его частях. И получил реальное представление об уязвимости обслуживаемых отделом объектов для посягательств спецслужб противника, убедившись в его агрессивности и в реальной опасности для наших военнослужащих.

Стало ясно, что враг рядом, он опытен, дышит буквально в затылок, и нужны максимальная собранность, умение и бдительность. Лично участвовал в делах по расследованию ряда посягательств на советских военнослужащих со стороны американской разведки, действовавшей под крышей «фирмы» Курта Голлина. Получил представление о путях и методах, с помощью которых можно выявить и держать на прицеле деятельность разведоргана противника. Понял сложность и значимость работы в окружении. Это все очень помогло мне в будущем и стало хорошей основой для оперативной работы уже в городе Потсдаме, в Управлении особых отделов по линии 3-го отдела. Я чувствовал сам, что созрел как будущий оперработник. Как переводчик за это время я хорошо освоил оперативную лексику, теоретически вник в берлинский диалект, уже разбирался в австрийском диалекте. Мне доставляло удовольствие в беседах с немцами иногда перейти на «берлинский».

С большим увлечением расшифровывал вместо кроссвордов статьи двух известных журналистов из городских газет, писавших свои фельетоны на берлинском диалекте. Находил закономерности, приводил в соответствие с «хохдойч». Вел тетрадь с этими заметками (до сих пор не знаю, где и когда я ее потерял).

Забегая вперед, скажу, что об этом моем увлечении какими-то путями стало известно одному компетентному представителю из Москвы, который приезжал к нам в Потсдам по линии отдела кадров. Со слов местных руководителей отдела кадров, эти представители из Москвы приезжали с целью изучения вопроса, как мы, бывшие переводчики, входим в оперативную работу.

Мой собеседник из Москвы прекрасно владел немецким языком. Спросил, знаю и понимаю ли я берлинский диалект. У нас завязалась интересная профессиональная беседа. Я рассказал, как я самостоятельно искал закономерности берлинского произношения, сравнивая его с «хохдойч», и что из этого получилось. Он поинтересовался, сталкивался ли я с другими диалектами. Я ответил, что знаком с некоторыми особенностями австрийского произношения, например, с венским жаргоном. Собеседник уточнил, приходилось ли мне сталкиваться с баварским наречием. Я сказал, что пока нет. Тогда он, не менее увлеченно, стал рассказывать мне об истоках близости австрийских и баварских диалектов. Тут я далеко не все понял, поскольку не было практики. Да и не думал я, что мой интерес к диалектам может иметь для кого-то значение.

Этот приятный в общении коллега прозондировал мое отношение к вопросу «углубления знаний диалектов на практике, с переходом на другую, более ответственную работу, с полным использованием знаний немецкого языка». Я дал свое согласие. Знаю, что еще кое-кто из моих коллег по Ленинградскому институту ответил так же, как я гостям из Москвы.

Эта беседа не прошла для меня бесследно. Местные управленческие кадры были начеку. Через несколько дней меня пригласили в отдел кадров Управления и последовал жесточайший разнос. О чем это я договорился на немецком языке с представителем из Москвы? Именно при такой постановке вопроса и появляются люди, забывающие Родину. Хочешь вечно болтаться по заграницам?! Не будет этого, будешь служить здесь, у нас, ты — в наших кадрах. Нечего договариваться о чем-то за нашей спиной, хоть они и из Москвы. Забудь об этом и не ходи больше на эти собеседования, ничего у них не получится. Иди и работай!

Действительно, приятные собеседники из центра по линии кадров, но хорошо владеющие немецким языком, вскоре уехали из Потсдама.

В конце мая 1954 года меня пригласил к себе начальник Особого отдела Берлинского гарнизона полковник Шаталов и сообщил, что есть решение о моем переводе на работу в 3-й отдел Управления особых отделов в Потсдаме.

Поблагодарил за службу в Отделе и сказал, что в июне я могу пойти в отпуск, за это время подберут переводчика на мое место. После отпуска, введя нового переводчика в курс дел, я должен буду отбыть в Потсдам в распоряжение 3-го отдела Управления особых отделов.

Глава X

Начало службы в УОО КГБ СССР по ГСВГ. Общие задачи второго и третьего отделов Управления. Внутренние осложнения в их работе. Значимость работы по выявлению и закрытию каналов утечки к противнику секретной информации. Причины осведомленности противника об организации нашей военной контрразведки в Германии. Предатели среди своих. История «о том парне» достойна отдельного исследования.

Далеко не все излагаемые мной последующие события могут быть понятны современному читателю, ввиду специфики и отсутствия доступной литературы по затрагиваемым темам, так как ранее они считались закрытыми.

Поэтому считаю необходимым дать краткую историческую справку о задачах и структуре органов государственной безопасности СССР по линии военной контрразведки в ГДР. Контррразведка обеспечивала решение своих задач в соответствии с постановлениями нашего правительства, действовавшими в то время международными соглашениями и другими нормативными актами, направленными на обеспечение государственной безопасности в советских войсках в Германии.

Группа советских войск в Германии, дислоцированная на территории ГДР, была в пятидесятые годы XX века основной ударной силой Варшавского пакта, призванной быть передовой линией обороны нашей родины перед консолидированной военной силой — блоком НАТО, противостоящим Варшавскому договору. Обеспечение интересов государственной безопасности, ответственность за сохранность государственной и военной тайны и за безопасность наших военнослужащих, являющихся постоянными объектами посягательств со стороны военных разведок стран НАТО, при активном участии в этом деле ЦРУ США, являлось главной задачей Управления особых отделов КГБ СССР по ГСВГ. Таково полное историческое название этого органа государственной безопасности, действовавшего на территории ГДР, разместившегося сразу после окончания войны в городе Потсдаме. Его юрисдикция распространялась только на войска и все военные и гражданские учреждения, призванные обеспечивать интересы этой группировки.

Группировка войск имела в своем составе несколько сухопутных и танковых армий и одну воздушную, со штабами в городах Ваймар, Дрезден, Магдебург, Фюрстенберг, Эберсвальде, местечке Форет Цинна. В группировку входила и одна воздушная армия со штабом в Бюнсдорфе. Штаб воздушной армии и всей Группы войск в Германии размещался в местечках Бюнсдорф и Цоссен.

При каждом армейском, дивизионном или крупном гарнизонном войсковом штабе имелся Особый отдел, отвечавший за вопросы обеспечения государственной безопасности на вверенном ему объекте.

Следовательно, управление всей этой массой самостоятельных органов военной контрразведки осуществлялось сверху вниз по схеме: Управление особых отделов по ГСВГ — Особые отделы армий — Особые отделы дивизий и крупных гарнизонов (Берлинский, Лейпцигский, Франкфуртский и др.).

Отчетность в управление шла в обратном направлении, то есть снизу вверх. В особо важных случаях отделы дивизий и гарнизонов выходили на Управление напрямую, в обход армейских отделов, которым они подчинялись. Но Особыми отделами армий эта инициатива не особенно приветствовалась.

В этой устоявшейся системе управления Особый отдел Берлинского гарнизона занимал особое место. Он подчинялся напрямую начальнику Управления.

Основными «рабочими лошадками» в Управлении особых отделов являлись 1, 2 и 3-й отделы. Первый отдел жил обособленно. Он размещался в Бюнсдорфе при штабе ГСВГ. Наше служебное и личное общение с его сотрудниками было минимальным в силу территориальной разобщенности.

Второй и третий отделы размещались в г. Потсдам в одном здании Управления. Мы, то есть сотрудники третьего отдела, на третьем этаже здания, сотрудники второго отдела — на втором этаже, вместе с начальником и двумя руководителями Управления. Всегда под рукой у руководства.

Главной руководящей структурой Управления был второй отдел. Он был призван направлять и организовывать контрразведывательную работу подчиненных органов, координировать ее, а где следует — и поправлять.

Важные задачи решались этим отделом, они требовали чекистского опыта, знания оперативной обстановки и военного дела. Но это была работа с документами, штабная служба, не связанная непосредственно с агентурной работой. Сотрудники этого отдела могли, если нет неотложных дел, в 18.00 спокойно сложить документы в стол и идти отдыхать. В своей основе все это была «военная косточка», как правило, кандидаты на выдвижение на руководящую работу в низовых Особых отделах, гарнизонов, дивизий и армий.

Второй отдел держал на контроле также информацию по вскрытию и пресечению важных каналов утечки из войск секретной информации к противнику, обосновано полагая, что им может быть действующий вражеский агент разведки, оказавшийся в войсках. Эти общие усилия второго отдела и периферийных органов по установлению источников утечки секретной информации приводили иногда к парадоксальным, неожиданным выводам, было их немало. Сошлюсь только на два убедительных примера, свежих в памяти.

Второй отдел искал источник утечки секретной информации о нашем новом танке, новинке вооружения, поступившем в части Группы войск. Разведка противника располагала всеми тактико-техническими данными. Такими сведениями мог располагать только офицер-штабист Группы войск, танкист по военной специальности. Напряженные и мучительные поиски привели… на мусорную свалку в районе города Фюрстенберг, куда из штаба второй танковой армии порой выбрасывали мусор. Потом по цепочке нашли и офицеров секретной части, следивших за сохранностью секретных конспектов слушателей, которым читали лекции по этой новинке вооружения. Виной всему оказались халатность офицера-слушателя, утерявшего свой конспект, и забвение своих прямых служебных обязанностей офицерами секретной части, не доложившими сразу по команде о факте утраты конспекта, а покрывшими это неприятное для них событие. И, как результат, группа разгильдяев в военной форме «проинформировала» американскую военную разведку о наших достижениях в военном деле.

Частенько второй отдел получал подобную информацию об утечке и из нашего — третьего отдела.Хотя имелись и другие источники настораживающей информации (из Москвы, аппарата Уполномоченного КГБ СССР в Берлине, органов МГБ ГДР, разведотдела штаба Группы войск и др.).

Однажды во втором отделе меня попросили уточнить содержание перевода с немецкого языка на русский одного документа, полученного ими из нашего отдела. По нему велся активный розыск источника утечки секретной информации. Меня спросили, имеет ли текст брошюры характер официального документа на немецком языке или это обычный пересказ содержания.

Это была фотокопия небольшой брошюры на немецком языке. Надпись: «Строго конфиденциально. Только для военного руководства штаба НАТО». Название документа: «Доклад маршала Жукова». Пролистал бегло страницы. Речь шла о военно-штабном анализе состояния сил и средств НАТО и Варшавского пакта, с перечислением числа военнослужащих, техники (танков, самолетов, орудий и т. д.); о направлении возможных ударов НАТО, с указанием наших сил и средств, имеющихся в распоряжении ГСВГ и так далее.

Знакомивший меня с документом майор Дерябин из второго отдела сообщил, что на первом этапе работы над этой информацией они оценили ее как «очередную пропагандистскую фальшивку Запада», о чем открыто заявили на совещании у руководства. Несколько позже, когда они занялись «математикой», изучением цифр, указанных в «фальшивке», и сравнили эти данные о силах и средствах ГСВГ со сведениями штаба ГСВГ по этому вопросу, то пришли в ужас: сведения практически совпадали.

Жуков действительно был в ГСВГ, выступал перед комсоставом группы, а присутствовали на его докладе люди от командира дивизии и выше. Одни заслуженные и проверенные в делах генералы. Поскольку цифры из «фальшивки» соответствуют фактическим данным штаба ГСВГ о наших силах и средствах, то утечка секретной информации могла произойти только из этой среды или из числа работников штаба группы войск.

Я не смог однозначно ответить на поставленный вопрос, но, естественно, не удержался:

— Что, неужели кто-то из генералов виноват в утечке? — Нет, на сегодня мы полагаем, что не генералы, а кто-то из их близкого окружения. А тут работы… непочатый край. Для утверждения своей версии мы запросили помощь в Москве. Нужно заключение экспертов по тексту документа. По иностранному переводу можно допустить, что брошюра — не копия с доклада, а, скорее всего, устный пересказ его содержания. Это поменяло бы направление поиска в пользу нашей версии и юридически реабилитировало бы генералов.

Ответ из Москвы, полученный вторым отделом, авторитетно подтверждал, что материалы брошюры под названием «Доклад маршала Жукова» не являются фотокопией подлинника доклада. Анализ текста, по заключениям специалистов, гласил, что документ является свободным, близким к тексту изложением содержания доклада. Для дальнейшей работы по розыску источника этой информации во втором отделе был создан специальный штаб, координировавший всю розыскную работу на периферии.

И эта, колоссальная по своему объему, работа закончилась вполне успешно.

Среди сомнительных лиц из окружения генералитета Группы войск в поле зрения контрразведки попал подполковник П. С. Попов, сотрудник разведуправления штаба ГСВГ. При его первичной проверке выявился компрометирующий материал бытового характера. Во время службы в военной разведке в Австрии он установил интимные отношения с гражданкой Австрии Коха-нек, на которую в военной контрразведке уже имелись сведения о ее возможной причастности к спецслужбам противника. В 1955 году в связи с выводом войск из Австрии Попов был откомандирован в СССР, а вскоре появился в городе Шверине, в штатах военной разведки ГСВГ. Вот на этом этапе работы по уже определившемуся возможному каналу утечки секретной информации Особому отделу КГБ в городе Шверине было поручено присматривать за Поповым, на которого пало подозрение в предательстве.

По воле случая, эта задача в конце пятидесятых годов выпала на долю бывшего оперработника Пермского областного управления КГБ, временно проходившего службу по линии военной контрразведки в ГСВГ, майора А. И. Болотова. Он тогда оперативно обслуживал подразделение военной разведки в городе Шверине, где и проходил службу подполковник Попов.

О своих «успехах» как «закордонного работника» на службе в военной контрразведке А. И. Болотов с гордостью поведал в интервью, опубликованном в пермской областной газете «Звезда» от 14 апреля 2001 года, № 56, под заголовком «Я провалился в Перми». А. И. Болотов с порученной ему задачей не справился. Мимо его внимания прошли два контакта Попова с разведчиками из английской военной миссии в городе Штральзунде, установление объектом наблюдения международной переписки из Шверина с Австрией со своей любовницей Коханек, регулярные ежемесячные приезды из Берлина в Шверин на встречу с Поповым связника американской разведки немца Радке, два выезда проверяемого из Шверина в Западный Берлин на личные встречи с американским разведчиком Кизевальтером. Заслуживающих оперативного внимания материалов на Попова Болотов как контрразведчик не получил.

История предательства советского разведчика Попова и его изобличение как ценного агента американской разведки подробно описаны в книге одного из руководителей ЦРУ США Д. Мерфи «Поле битвы — Берлин» и в книге «Перебежчики» Л. Прохорова и О. Лемехова.

Более того, свою несостоятельность в деле Попова Болотов «дополнил» еще одним своим проступком. Он, с молчаливого одобрения начальника своего Особого отдела, скрыл от руководства Управления особых отделов полученный им сигнал о подозрительном поведении, похожем на шпионаж, члена центрального правления Общества германо-советской дружбы в Берлине — немки Мансфельд. Мансфельд была позднее изобличена органами госбезопасности ГДР как крупный агент БНД, проводивший активную шпионскую работу против ГСВГ. Этому не мало способствовала позиция невмешательства Особого отдела КГБ в г. Шверине.

В своем рассказе Болотов раскрыл личность офицера, помогавшего ему в проверке Попова, что также является должностным преступлением для оперативного работника любых спецслужб.

Комментария по этому интервью от ФСБ по Пермской области не последовало. Совет ветеранов Управления ФСБ по моему письменному обращению осудил содержание этой статьи на основании данных мной разъяснений.

Так закончилась, уже в наши дни, еще одна история об утечке секретной информации в пятидесятые годы, в условиях военной службы в ГДР.

При этом вскрылась еще одна существенная деталь.

Генерал, присутствовавший на докладе Жукова, который охотно, по-приятельски общался с Поповым, являлся в прошлом его коллегой по службе в военной разведке. Ранее этот генерал служил в ГРУ, а потом перешел на строевую службу, став командиром дивизии. С Поповым он беседовал по-дружески о делах службы и общался как с бывшим сослуживцем, видимо, зная о его высоком и влиятельном покровителе в Москве в звании генерал-полковника, тогдашнем руководителе ГРУ. Комдив был с Поповым откровенен, доверяя перевертышу и не зная, что тот продал душу американской разведке еще во время службы в Австрии.

Что же представлял собой третий отдел Управления особых отделов КГБ по Группе советских войск в Германии к осени 1954 года, когда я был принят туда на оперативную работу из Берлина с должности переводчика.

Основная задача третьего отдела, если передать ее в популярном изложении, состояла в том, чтобы путем проведения активных, наступательных контрразведывательных мероприятий внедриться непосредственно в военные разведывательные органы стран НАТО в Европе или их ближайшее окружение. Держать под наблюдением, по возможности, их планы в отношении Группы советских войск в Германии, пресекать наиболее опасные разведывательные операции противника и его отдельные подрывные акции в отношении военнослужащих ГСВГ. Это были обычные задачи внешней контрразведки в классическом понимании этого термина. Насколько их удавалось решать третьему отделу, я попытаюсь показать в дальнейшем, по ходу своих воспоминаний.

Работников третьего отдела постоянно, органически связывала со вторым отделом передаваемая для реализации информация о замыслах органов военной разведки противника, о воинских частях ГСВГ, в отношении которых активизировалась их деятельность, ориентировочные сведения (а они никогда не бывали полными) о некоторых агентах противника, действовавших против Группы войск. То есть мы им давали получаемую нами из-за кордона информацию. В бытовом общении они нам говорили, что мы «заставляли» второй отдел работать на третий, постоянно принося им лишние хлопоты. Себя они считали выше нас — «пиджаков» по служебному положению. Нам от такого сотрудничества была и своя польза. Мы проверяли через них достоверность получаемой информации.

При ее подтверждении или не подтверждении убеждались в надежности или не надежности своих помощников. На деле такое взаимодействие было выгодным в интересах общего дела. Мы же иногда морально страдали от их «настырности». Естественно, они требовали от нас дать более полную информацию по деятельности того или иного органа разведки противника. А у нас зачастую просто не было никаких реальных возможностей узнать что-либо дополнительно. Но это сотрудников второго отдела мало беспокоило. Сказал «А» — говори и «Б»… Мы, естественно, помогали им в организации работы по серьезным делам и сигналам через свои оперативные возможности на территории ГДР. При этом они не упускали возможности уколоть нас: «Не все нам, второму отделу, бегать по вашим сигналам, теперь поработайте и вы на нас!» Ниже я расскажу о ряде интересных оперативных разработок, бывших уже на контроле во втором отделе, в которых мне пришлось лично участвовать на стадии реализации этих дел. Это самая простая, понятная и безобидная сфера нашего взаимодействия. На деле бродили и более глубокие, глухие, вредящие общему делу процессы, уходящие в самые корни, подрывающие весь смысл контрразведывательной работы. Сейчас это называется ведомственная разобщенность. Это страшно пагубная для общего дела вещь, когда в рамках одного ведомства в борьбе с противником, вместо удара по нему кулаком, получается жалкий тычок растопыренными пальцами.

Если публицистически упрощенно вскрыть эту проблему, не вдаваясь в существенные детали, можно суть ее показать так.

Задача органов военной контрразведки, курируемых вторым отделом, говоря нарочито грубо, упрощенно, состояла в том, чтобы найти шпиона, арестовать его и с гордостью доложить в вышестоящий орган о результатах. А чем ты их больше выловишь возле охраняемого тобой объекта, тем тебе больше почета. Просто и ясно. В эту благостную ситуацию отчетов с мест об успехах, полученных зачастую с помощью немецких органов госбезопасности, вмешивался третий отдел. При анализе дел, поступивших на арестованную агентуру, отдел ставил вопрос следующим образом: «Нашли, выявили — очень хорошо! Но, скажите, почему нужно всех сажать в тюрьму? Что вам это даст? В ваших делах, как в густом тумане, совсем не видно органа военной разведки противника, который так обложил вас шпионами. Завтра он наймет новых исполнителей и натравит их на ваши объекты. И опять все заново? Вы же ничего не знаете о противнике. Кто он, где сидит, каковы методы его работы? Через кого и почему ему удается выявлять в ГДР людей, располагающих информацией о ваших объектах, и успешно вербовать их?

Это же глухая бесперспективная оборона. Вы бьетесь вслепую, ничего толком не зная о противнике и даже не принимая возможных в ваших условиях мер. Например, почему каждого шпиона нужно прятать в тюрьму? Если посмотреть на него повнимательнее, то можно попытаться сделать из врага друга и с его помощью и под вашим руководством (разумеется, и под контролем третьего отдела управления) попытаться навести необходимые справки: кто же этот невидимый враг, так жестко взявший на прицел ваш гарнизон?»

При подобной постановке вопроса начинались возражения. Глухие, невнятные, потому что наша оценка ситуации была принципиально правильной с точки зрения наступательной контрразведывательной работы, и официально возразить было нечего. Однако неофициальное сопротивление было даже физически ощутимо. Такой руководитель рассуждал обывательски и тоже вполне понятным нам образом. Во-первых, в годовом отчете будет на одного изобличенного шпиона меньше, отчетность страдает. Во-вторых, будет ли из этого шпиона друг и помощник — неизвестно. Как знать, кто кого еще обведет вокруг пальца — ты американцев или они тебя.

К тому же нового друга нужно постоянно перепроверять и воспитывать, хлопот не оберешься. В-третьих, в случае успеха победные лавры может присвоить себе третий отдел Управления, а исполнителя отодвинут в сторону, а то и вообще все дело возьмут в Управление.

Наглядным примером такой позиции может послужить отношение руководства Особого отдела в Шверине к сигналу на немку Мансфельд, скрывшего наличие этой информации от Управления.

Известны были и методы решения этих внутренних противоречий. Это совместный подробный план мероприятий, с указанием конкретных исполнителей на отдельных этапах работы, сроков реализации, мер поощрения сотрудников, координации действий. Утверждались такие планы на высшем уровне. Работа по ним — большая, трудоемкая и очень напряженная. На деле, даже при наличии таких планов, исполнители на местах «забывали» о своей роли, отведенной им, начинали действовать самостийно, по старой обывательской привычке, и проваливали весь хорошо продуманный план. А ведь возможность ведения активной наступательной контрразведывательной работы, исходя из реальных, а не надуманных условий в ГДР, далеко не ограничивалась указанной выше ситуацией со шпионами из числа местного населения.

Мы, работники третьего отдела, естественно, докладывали по инстанции о глухом противостоянии некоторых руководителей Особых отделов на местах. В нашем присутствии они произносили официальные лозунги о совместной работе, а после нашего отъезда говорили подчиненным: «Делай, как я говорю!» Это трактовалось так: требования третьего отдела — для сведения, но не для исполнения в работе, и своих дел достаточно!

Но и это еще не все причины. Работа контрразведки в активном наступательном режиме требует максимальных умственных и физических усилий, постоянного напряжения на все время проведения операции, особенно на ее начальной стадии. А это — большая и ответственная работа, что далеко не каждому по душе.

Однажды, на фоне этого глухого противостояния, на совещании всего руководящего состава периферийных Особых отделов ГСВГ заместителем начальника Управления в форме приказа был провозглашен тезис: «Успешная работа Особых Отделов группы войск во взаимодействии с третьим отделом будет оцениваться как высшая форма оперативного мастерства со всеми вытекающими отсюда последствиями». Это должно было, по идее, стимулировать работу особистов на местах, по увязке их мероприятий с третьим отделом. Как и по каким вопросам — в Особых отделах армий имелись соответствующие руководящие указания.

Основными организаторами такого взаимодействия на местах выступали третьи отделения в штатах Особых отделов армий, работа которых направлялась третьим отделом УОО КГБ по ГСВГ в г. Потсдаме.

Возникает естественный вопрос о допустимости «разглашения» информации об общей системе организации работы военной контрразведки по ГСВГ в послевоенные годы.

История советской военной контрразведки в Германии имеет несколько печальных страниц.

Так, в июле 1949 года изменил Родине и перебежал вместе с женой и детьми к американцам старший лейтенант Рафаил Гольдфарб, бывший начальник штаба переводчиков в Управлении. После побега на Запад он активно сотрудничал с ЦРУ США, работал в должности советника разведки, периодически появлялся в Западной Германии, активно участвовал в допросах советских военнослужащих, дезертировавших в разные годы из ГСВГ, пытаясь выявить среди них наших разведчиков. Часто выступал под фамилией «Петров».

Много информации об Управлении в г. Потсдаме — в том числе и о работе третьего отдела — американская разведка получила по «шпионскому тоннелю» (известная операция ЦРУ «Золото»). Иногда ими прослушивались даже переговоры начальника Управления Г. К. Цинева с руководством Третьего управления КГБ СССР в г. Москве. Об этом подробно пишет один из руководителей ЦРУ США Д. Мерфи в книге «Поле битвы — Берлин».

Наконец в середине пятидесятых годов значительный объем информации о нашей военной контрразведке в ГДР попал к американцам через предателя из ГРУ подполковника П. С. Попова.

Служебные помещения ГРУ в г. Берлине, где служил Попов, располагались в одном жилом комплексе со зданием Особого отдела Берлинского гарнизона. Здесь также частично располагался в те годы и третий отдел Управления. Часто сотрудники нашего и Особого отделов совместно с офицерами ГРУ занимались зарядкой. Американцы особо инструктировали Попова по этому вопросу, правда, они подозревали, что при таком общении ведется слежка и за их агентом.

Как видим, для американцев уже не являлась секретом общая организация работы военной контрразведки в ГДР, ее структурные подразделения и их руководители.

В настоящее время все вышеизложенное является лишь достоверной исторической справкой о былом. После вывода наших войск из ГДР и расформирования ГСВГ эта информация носит только поясняющий характер по ходу моих воспоминаний, она нужна для более точного восприятия читателем излагаемых событий, ставших уже достоянием истории.

Мои первые впечатления от общей атмосферы, царившей тогда в третьем отделе, были положительными. Хорошая, деловая обстановка в отделе формировалась его тогдашними руководителями — товарищами Устиновым, Большаковым, Зимбулатовым. Мое становление как молодого сотрудника разведки проходило под их непосредственным влиянием и руководством.

Примерно в конце 1955 года к нам в Потсдам приезжал начальник Первого главного управления (ПГУ) КГБ СССР генерал А. М. Сахаровский, руководитель всей внешней разведки КГБ СССР. Свое выступление перед нами он назвал не лекцией, а просто беседой с «коллегами-конкурентами». Беседа продолжалась около четырех часов, у нас были свои вопросы к докладчику, на которые он отвечал обстоятельно, аргументировано и убедительно. Встреча с руководителем советской внешней разведки оставила яркое положительное впечатление.

При прощании, когда мы благодарили его за визит и за полученные знания, он, как-то шутя, бросил примерно такую фразу, что тоже был рад посмотреть на своих «конкурентов».

Позднее, делясь впечатлением об этой встрече, я спросил одного из руководителей третьего отдела — в чем же дело, какие мы «конкуренты» ПГУ? Ведь в моем представлении ПГУ и мы — это слон и моська — величины несопоставимые. Почему в адрес отдела, хоть и вскользь, прозвучал комплимент из уст первого руководителя разведки Союза? Мне было сказано, что в свое время я все узнаю, — почему отделу дается такая оценка.

К нам постепенно прибывали новые сотрудники со знанием немецкого языка. Стали появляться мои коллеги по Ленинградскому институту, служившие до этого в Австрии. Поле вывода наших войск из этой страны они были направлены для продолжения службы в ГДР. Это было обычное, не вызывающее удивления пополнение кадров.

Но вдруг в отдел прибыл новый сотрудник, не знающий иностранного языка. Мы подступили к нему с вопросом:

«А тебя-то каким ветром сюда занесло, именно к нам? Ты же немецким не владеешь!»

Наш новый коллега принадлежал к числу людей, которые с первого же знакомства вызывают симпатию своим поведением, искренностью, манерой вести разговор. Фамилия его была Береговой. Он подробно нам рассказал, как и почему, работая в территориальных органах КГБ Белоруссии, он добивался назначения в военную контрразведку, именно в наш отдел. «Знали бы вы, сколько комаров я накормил в лесах родной Белоруссии, работая по вашим упреждающим ориентировкам на путях и в местах вероятного появления американской агентуры.

После завершения таких операций мы обычно думали, где же эта служба, добывшая такую точную информацию, и кто же тот «парень», передавший эту информацию в наши руки?» Рассказал он и о последней операции. Несколько суток сидели они в засаде у одной белорусской глухой деревеньки, на краю большого болота у опушки леса. В деревеньку, чье название было указано в нашей ориентировке, вела единственная дорога — через речку, вытекающую из этого болота. Местные люди все прекрасно друг друга знают, укрыться и замаскироваться негде. Чекисты подозревали, что в этой деревне у американской агентуры должна быть явка и засланные диверсанты на нее обязательно выйдут. Эти несколько суток наши оперработники, в том числе и Береговой, ремонтировали мостик через речку. Днем ремонтировали, а ночью разбирали.

И все сначала. Стали подходить местные жители, предлагали помощь, приглядывались к «шабашникам». А из леса за работой бригады внимательно следили посланцы из американской разведшколы. Ничего подозрительного не обнаружили и пошли в деревню через этот мостик, остановились, попросили закурить у «шабашников», те охотно заговорили. В результате двое иностранных разведчиков были без стрельбы и шума надежно «повязаны».

Спокойная обстановка на опушке леса сняла настороженность оставшихся в лесу американцев, дорогу к которым указали задержанные.

Поэтому капитан Береговой и попросил руководство КГБ Белоруссии, чтобы его направили туда, откуда шла такая точная боевая информация. Его определили в пятое отделение третьего отдела, агентурные кадры которого состояли в основном из людей русскоязычных. Их мы между собой называли «антисоветчики». Отделение тогда возглавлял Симулин Петр Павлович.

Полковник в отставке П. П. Симулин после выхода на пенсию много лет проработал проректором Пермского технического университета. В городе Перми его знают многие ветераны военной службы.

Чтобы закончить объяснения о том, на какую же службу я попал, не зная детально существа предстоящей работы, расскажу еще об одной стороне деятельности разведки, ранее мне совершенно неизвестной.

Работа разведки и контрразведки на деле — не прекращающаяся война, поле боевых действий в мирное время.

Как водится на войне — с потерями с обеих сторон.

В мирной жизни такие факты изредка озвучиваются СМИ как громкие шпионские процессы. Иногда находятся и другие формы разрешения этих конфликтных ситуаций, без шума и излишней сенсационности. Одной из задач разведки в таких ситуациях, о чем я не знал, является принятие всех возможных и невозможных (по представлению лиц, непосвященных в суть этой работы) мер для спасения своих агентов или разведчиков, попавших в руки контрразведки противника, — облегчение их участи, возможное снижение или отмена наказания, грозящего им по решению суда противной стороны.

Видимо, памятуя о моем вопросе, почему начальник ПГУ СССР генерал Сахаровский вскользь похвалил работу отдела как достойного «конкурента» ПГУ, руководство подключило меня к работе по оказанию помощи и облегчению участи попавшего в тюрьму в Западной Германии нашего очень ценного источника информации. Работу с ним проводили «антисоветчики» из отделения П. П. Симулина. Изучением причин случившегося занималась специальная комиссия при участии работников из Центра, но она не смогла однозначно определить причину провала. Все это действовало угнетающе на сотрудников, работавших по данному делу. Давил тяжелый моральный груз ответственности за происшедшее и на начальника отделения П. П. Симулина.

Меня познакомили с краткой справкой по этому делу и поставили чисто техническую задачу. Я должен был встретиться в демократическом секторе города Берлина с адвокатом, доктором Каулем, и передать ему справку по делу. Это был единственный адвокат в ГДР, допущенный западногерманской юстицией для работы по политическим и уголовным делам, рассматриваемым в судах ФРГ. Естественно, согласие на участие доктора Кауля в слушаньях западногерманского суда по этому делу было получено на высшем уровне.

Наряду с передачей документов адвокату мне поручалось уточнить, какой, по его мнению, возможен исход.

Есть ли иные пути для более успешной защиты, нужна ли от нас какая-либо дополнительная аргументация по делу или иная помощь.

Я договорился по телефону о встрече с доктором Каулем на его квартире. Меня встретила на пороге его жена, провела в рабочий кабинет. Навстречу поднялся из-за стола хозяин кабинета. Сразу заявил мне, что у него мало времени. Стоя, бегло ознакомился с содержанием справки, переведенной мной заранее на немецкий язык, задал ряд уточняющих вопросов. Я спросил его мнение по перспективам защиты, есть ли возможность расшатать позиции обвинения. Он с улыбкой ответил, что западногерманская юстиция (я знал об этой позиции обвинения из западногерманских газет) сама загнала себя в угол.

Она с азартом подняла шум о том, что западногерманская контрразведка пресекла «невиданное по масштабам преступление» против «дружественной ФРГ американской армии». Это утверждение только на руку защите, поскольку у НТС (Национально-трудового союза), под крышей которого работала американская разведшкола, было иное мнение. НТС не хотел, чтобы по материалам суда и прессы он выглядел как организация, состоящая в штатном расписании американской армии. Это обстоятельство, тщательно скрываемое НТС от общественности, опрометчиво выпячивали представители суда и следствия.

Такая позиция обвинения была выгодна юстиции, так как именно по этой статье уголовного кодекса обвиняемому грозило максимальное наказание — около 12 лет заключения, что могло расцениваться как высокий показатель работы суда и прокуратуры.

Адвокат рассказал мне, что намечаемая линия защиты принципиально будет построена именно на этом разногласии — между желанием юстиции ужесточить наказание за преступление против американцев и стремлением НТС показать на суде свою политическую независимость и самостоятельность.

«Я думаю подыграть НТС, считая его «независимой организацией», и таким образом снять обвинение в наличии преступления против американской армии, то есть автоматически снизить меру наказания. Но я буду просить суд признать наличие преступления против НТС. В этом меня сторонники НТС, видимо, поддержат. А далее мы с широкой оглаской займемся статусом этой «независимой политической организации». Если она официально признана правительством ФРГ, то должна иметь аккредитацию. В этом случае дело должно рассматриваться как преступление против ФРГ, и мера наказания будет ниже. А я уже проверил и убедился, что НТС нигде и никогда не был признан властями Западной Германии как самостоятельная и независимая политическая организация, то есть не имеет официальной аккредитации. А это значит, что отпадает и следующая статья уголовного кодекса с обвинением в преступлении против ФРГ. Таким образом, отклонив утверждения обвинения в наличии преступления против американской армии и не видя оснований утверждать, что имело место преступление против властей ФРГ, мы детально займемся вопросом: что же такое на самом деле этот НТС? Этого нам, ввиду «неудобства» темы для широкого обсуждения, как для американцев, так и для самого НТС, видимо, сделать не дадут и попытаются свернуть процесс, а именно это нам и нужно. Мы будем выдвигать утверждение, что в данном случае имела место некая междоусобица внутри самой организации НТС. Однако подобная ситуация не может рассматриваться как преступление, предусмотренное уголовным кодексом ФРГ, и являться предметом обсуждения в суде.

Я полагаю, что ввиду грубых ошибок юстиции и усердия западной прессы, принявшей эти ошибки за истину, они примут нашу «подсказку» как желаемый компромисс в этом нелегком деле. Такой вариант даст возможность Западногерманской юстиции сделать хорошую мину при плохой игре и избавит суд от необходимости «трясти грязное белье» перед общественностью и выяснять подробности: почему НТС оказался в штатном расписании американской армии, в чем именно был нанесен ущерб американцам и в каких размерах (а от этого зависит мера наказания) и прочие нежелательные для оглашения детали. Другого выхода для них я пока не вижу. Поспешная и «достоверная» информация об успехе контрразведки ФРГ создала такую неудобную для суда ситуацию, которую мы надеемся полностью использовать».

Далее доктор Кауль спросил, не будем ли мы возражать, если он привлечет для участия в этом деле своего хорошего знакомого — адвоката из Франции, имеющего опыт защиты в делах представителей левых партий и организаций. Я ответил, что этот вопрос мы оставляем на его усмотрение. Если он видит возможную пользу от участия француза в этом деле, то мы поддерживаем его приглашение.

На этом наша встреча закончилась. Но у меня остался небольшой осадок. Мне впервые в Германии при беседе не предложили присесть. Разговор занял не пять минут, как предполагалось вначале, несмотря на данную мне при встрече вводную о нехватке времени. Мы беседовали стоя, якобы ввиду отсутствия времени. Вероятно, таким образом мне дали понять, что я не соответствую уровню моего собеседника. Здесь, как у дипломатов, каждый жест и слово имеют определенный смысл и значение, тем более у такого опытного юриста европейского масштаба.

Но это мелочь. Я готов засвидетельствовать свое глубокое уважение доктору Каулю и его коллеге из Франции за ту роль, которую они сыграли в деле нашего разведчика. Линия защиты, изложенная им при нашей первой встрече, была успешно реализована. Обвинение, как и предполагалось, поэтапно с шумом проваливалось. Представители НТС на первом этапе, не почувствовав «доброжелательно» подготовленной им ловушки, схватились за «руку помощи» и вместе с защитой отвели самую опасную статью обвинения — вменяемое ими преступление против американской армии. А далее, по логике событий, отпала и вторая часть обвинения, поскольку НТС действительно не имела официальной аккредитации. Западная пресса даже поднимала вопрос: как же этот «независимый НТС» вообще попал в ФРГ, если его никто из властей ФРГ не приглашал? Опять в Западной печати всплыла тема, что «его нашли и взлелеяли американские оккупационные власти», а не ФРГ как государство.

Одним словом, суд с трудом смог натянуть примерно такую — уже политическую — формулировку обвинения, как «преступление против организации дружественной американской армии». За это могло быть назначено тюремное заключение только до четырех лет, а не восемь-двенадцать лет, как это вначале предполагалось обвинением. При рассмотрении кассационной жалобы адвокатов и эта мера была снижена, чего мы и добивались.

Когда наш разведчик был освобожден из тюрьмы, западная пресса оповестила мир: «Советский мастер-шпион поехал в Кремль получать орден Красного Знамени».

Несколько слов об информации, которую «антисоветчики» под руководством П. П. Симулина получали из американской разведшколы, действовавшей в ФРГ под крышей НТС и его закрытого сектора, возглавляемого Околовичем. КГБ СССР из третьего отдела Управления особых отделов получал данные на агентуру американской разведки, готовившуюся для заброски с воздуха с территории Греции, через южные и юго-западные границы СССР. По этой информации части ПВО страны на юге и юго-западе приводились в готовность № 1, поднимались по тревоге пограничные заставы, дивизии и полки внутренних войск. Комитеты госбезопасности Молдавии, западных областей Украины и Белоруссии, Ростовской области имели информацию о времени и предполагаемых местах заброски агентуры, снабжались словесными портретами забрасываемых, получали иногда и дополнительные сведения об их биографиях, связях в СССР и прочем. Одним словом, Центр и соответствующие органы государственной безопасности страны получали своевременную упреждающую информацию о планах американской разведки, исполнителях этих планов, местах их выброски и районах, где они будут проводить шпионскую и диверсионную деятельность, создавать вооруженное антисоветское подполье.

Последняя плановая заброска группы выпускников этой американской разведшколы, кажется, не состоялась, но виной тому предательство связника и последовавший за этим арест нашего источника информации. Поступление упреждающей информации — в этом прямая заслуга перед Родиной нашего разведчика.

Не все гладко было в жизни «нашего парня». Его послевоенная судьба сложилась очень непросто. Он служил в Группе советских войск в Германии. Под давлением обстоятельств, а среди них был и подлый поступок вышестоящего начальника в погонах, бежал в ФРГ вместе с подружкой — немкой из граждан ГДР. Смалодушничал.

Мог бы, наверное, на предстоящем суде доказать свою невиновность. За побегом офицера на Запад следовало автоматическое заочное осуждение к высшей мере наказания.

В Западной Германии к дезертиру со всех сторон подступили «сваты». Предлагали пойти на сотрудничество с разведками бывших наших союзников по Отечественной войне. Не обходили вниманием НТС, ЦОПЭ (Центральное объединение послевоенных эмигрантов) и другие антисоветские организации. Предлагали сотрудничество с прессой, обещали большие деньги, другие льготы, славу «борца со сталинизмом», как это было в деле генерала-предателя Власова. Но он не пошел на все это, не хотел вредить своей вынужденно покинутой родине. А раз так — он вмиг стал никому не нужен. Живи, как хочешь! И жил на жалкие гроши, работая простым рабочим на одном из заводов в Западной Германии.

Этот человек поверил военным чекистам. Он согласился искупить свою вину, пошел на смертельный риск.

Под их руководством стал нужным человеком в закрытом секторе НТС Околовича, служил преподавателем и экзаменатором для подонков, которые сначала предали нашу родину фашистским оккупантам, а потом пошли в услужение к американской разведке и готовились к новым боям уже на территории нашей страны…

Что было дальше, как сложилась его судьба на Родине, кто же он — «этот парень»? Это знают архивы и бывшие руководители Второго и Третьего главных управлений КГБ СССР, и, естественно, оперработник, ведший в пятидесятые годы дело «нашего парня» и ныне скромно проживающий в Москве. Все это, конечно, знал и бывший начальник его отделения П. П. Симулин, которого уже нет в живых. Он не любил вспоминать эту историю, слишком тяжел был моральный груз ответственности за судьбу нашего соратника. Для истории же это — неизвестная пока страница деятельности советской военной контрразведки.

Она ждет своих исследователей. Задача возможного облегчения его судьбы легла на плечи третьего отдела, и мы с ней успешно справились. В этом деле, как видите, мне также пришлось принять посильное участие.

Глава XI

В третьем отделе. Мои наставники в разведке. Значимость проблемы оценки и проверки достоверности материалов, получаемых из-за кордона, дело «Франца». Провал попытки американской разведки объединения антисоветской эмиграции на слете в Гамбурге. Командировка в Росток. Реакция жителей Западного Берлина и беженцев из ГДР на события в Венгрии и работа по упреждению провокаций американской разведки. Суэцкий кризис и западная пресса.

Мой первый наставник в третьем отделе — начальник отделения подполковник Мухачев — был очень опытным работником, тонким психологом и непревзойденным мастером оперативной комбинации. Порой из, казалось бы, простейшего и ничего собой не представляющего материала в его руках вдруг возникала острая наступательная операция с далеко ведущими возможностями и богатыми источниками информации. Так, под его руководством было осуществлено оперативное проникновение в нужную нам среду в Западном Берлине под условным наименованием «Рынок резидентов». Здесь отдел имел возможность «расширять свой кругозор». Получать сведения о направленности интересов военных разведок государств НАТО в отношении ГСВГ, о наиболее шустрых их исполнителях. А слишком «зарвавшихся» органы безопасности ГДР призывали к порядку, да и Особые отделы на местах имели упреждающую контрразведывательную информацию.

Все это было очень наглядно и поучительно для меня и для других сотрудников отдела.

Когда я подробно рассказал Мухачеву о своем опыте работы в контрразведке, полученном мной в Особом отделе Берлинского гарнизона, он сразу же определил, кого из моих знакомых по Берлину можно «поставить в строй» в интересах работы в отделе. Далее он с разочарованием констатировал, что у меня нет теоретической разведподготовки. Не давали нам ее в Ленинграде. Зато учили быстро печатать на пишущей машинке с русским и немецким шрифтами. Ох, и не любил я эти уроки машинописи: не укладывался в нормативы. Мои совсем не музыкальные пальцы загребали на мелкой клавиатуре по 2–3 буквы сразу. Морока, одним словом.

Для пополнения моего образования начальник отделения решил сделать из меня «архивариуса». Раз в полгода оперсостав подчищал свое хозяйство — оперативную документацию. Отправляли ее из ГДР, из полевых условий службы, в Москву, где все тихо и спокойно, нет регулярных тревог и ночных подъемов, во время которых вся имеющаяся в наличии документация срочно пакуется и готовится к эвакуации. Мешков с подобным содержимым здесь должно находиться минимальное количество.

Оперсостав отделения с восторгом принял решение своего начальника о моем назначении, и вскоре мой новенький сейф был загружен делами, предназначенными для сдачи в архив… Но все это был еще сырой материал.

Мне надлежало сначала изучить инструкцию о порядке сдачи дел в архив. В разведке этот порядок намного жестче, чем, скажем, просто в территориальных органах КГБ. Потом, согласно ей, прошить, пронумеровать и составить опись, а также проверить — все ли лица, проходящие по делам, поставлены на учет (на деле, как правило, не все, поскольку оперработнику в текучке забот было просто не до этого). Далее, в делах имелась масса документов на иностранных языках. Их нужно было перевести, заверить перевод полным служебным титулом, местами проверить точность переводов, сделанных оперработником, который вел дело.

Но главная сложность оказалась впереди, точнее внизу здания Управления, в помещениях учетно-архивного отдела. Здесь правил специалист из Москвы по учетноархивному производству, капитан по званию, в моем тогдашнем восприятии — «педант, сухарь и формалист». Вот уж тут-то я прошел школу архивного дела. Почти все мои многочисленные карточки, сопровождающие сдаваемые в архив дела, браковались им как «неправильно» или «неразборчиво» заполненные. Некоторые я в его присутствии заполнял заново по 2–3 раза. Не выдержал, у нас возникла перепалка. К следующему моему приходу он выложил на стол инструкцию, где было проиллюстрировано — «как нужно писать». Мне-то казалось, что у меня почти так же получается. Но бдительный начальник архива постоянно находил у меня какие-нибудь закорючки, направленные не в ту сторону. Пришлось даже вспомнить занятия по начертательной геометрии в Свердловском горном институте и образцы написания разных шрифтов. После восстановления навыков, полученных еще в Свердловске, мой придирчивый начальник архива, внимательно рассмотрев очередную порцию карточек, воскликнул: «Ну вот, ведь можешь, когда захочешь!» Полюбовавшись моими шрифтами, он всю партию карточек без придирок разложил по алфавиту и принял у меня дела. По оформлению самих дел у него не было ко мне замечаний.

Этот вид оперативной деятельности примерно через неделю стал меня тяготить, и я поделился своим недовольством с сидящим напротив соседом. (О случайном знакомстве с ним еще полгода назад в Особом отделе Берлинского гарнизона я писал выше. Тогда я не знал, кто он, где и кем работает.) На мои сетования, что я сюда шел не за тем, чтобы чужие бумажки подшивать и в архивной пыли копаться, майор Ионов Борис Васильевич спокойно и вразумительно объяснил мне, что я, по его мнению, неправильно работаю, так как неправильно понял свою главную задачу. Судя по темпам, я поставил себе целью поскорее отделаться от этих бумаг, и хотя это тоже задача важная — сдать их в архив, но не главная для меня. Главное в работе с переданными мне документами — изучение по сдаваемым в архив делам реальной оперативной обстановки в работе отделения. Чего добились оперработники, приобретая эти источники информации, и почему стало бесполезным дальнейшее продолжение связи с ними. Читая эти дела, я должен ставить себя на место оперработника: а как бы поступил я, будучи на их месте? Какую оценку дал бы я получаемым материалам? Вижу ли я ошибки в их работе, что, с моей точки зрения, можно было бы сделать лучше, чем они? Как иначе построить эту работу?

Да, это спокойное, деловое объяснение главной цели как-то сразу прояснило сознание. А ведь он совершенно прав! В стремлении поскорее отделаться от этой нудной бумажной работы я действительно упустил те вопросы, над которыми мне как молодому опреработнику следовало бы хорошенько подумать. Последующие дела я анализировал именно с этой точки зрения. Иначе видел все эти ситуации и судьбы людей. И тут меня кольнула мысль. Ведь в двух делах, уже сданных мной в архив, были ситуации, над которыми следовало бы подумать именно с этих позиций. Я стремительно кинулся в архив, на первый этаж, перехватить эти дела, пока они не ушли в Москву, чтобы посмотреть на них другими глазами, иначе я их больше не увижу. Но этот «сухарь» в архиве и тут преподнес мне урок.

Оказывается, строго по инструкции, сданные мной дела в архив — уже не мои дела, а собственность архива. А для получения их обратно нужен специальный документ за подписью начальника моего отдела. То есть для этого следовало снова бежать на второй этаж. Я едва добился согласия на повторный просмотр этих дел в кабинете архива под личным и бдительным контролем его начальника.

При повторном просмотре этих дел я пришел к выводу, что кое-где я бы, пожалуй, поступил иначе.

Дальнейшая работа со сдаваемыми в архив делами уже не угнетала меня, а пробуждала живейший интерес к каждому документу, так как это был действительно убедительный, наглядный учебный материал, дающий знания и опыт, которых у меня пока не было.

Оглядываясь назад, на годы моей службы, могу подтвердить, что это было мудрое решение начальника моего отделения. Он обучал меня на примерах текущейоперативной работы, а главное — в сжатые сроки.

Бурная жизнь отдела не давала времени на спокойное теоретическое осмысливание происходящего, всюду нужно было успевать. Едва «расправившись» с переданными мне архивными делами, я вместе с начальником отделения принял участие в работе по одному угасающему делу, где не просматривались перспективы получения необходимой для нас информации. Суть сводилась к следующему. Вся полученные от этого агента сведения не нашли подтверждения, других возможностей оказать нам помощь у него нет, возможно, он просто не хочет или боится предпринимать дополнительные шаги для получения уточняющей информации. Мне было поручено по материалам дела — назовем его условно «Франц» — самому подготовить соответствующее заключение. В разделе о мотивах прекращения связи рекомендовалось указать — «дезинформация», потому как другие оценочные критерии к его личности не подходили. Мне надлежало сдать дело «Франца» в архив уже от своего имени. Я исподволь изучал дело, приводил его в соответствие с требованиями архива. Заготовил карточки, где указывалось, что я работал с источником и дал оценку его материалам как дезинформации.

В это же время мы с начальником отделения провели с «Францем» еще две встречи перед расставанием для уточнения некоторых деталей сотрудничества и сведений, полученных от него.

Этот человек не произвел на меня впечатления авантюриста или любителя «продать информацию». Кстати, на этих двух встречах обнаружилась моя языковая и теоретическая несостоятельность в области фотодела и специальной фотографии. Мы вынуждены были разбирать причины некачественных фотоснимков документов, переданных нам агентом. И тут я «поплыл», так как не владел ни специальной терминологией, ни основами фотодела в этой специфической области фотографии, преподаваемой в разведшколах. Наш соратник принял деятельное участие в переводе на русский язык деталей фотопроцесса, рассказал мне, в каких условиях он делал снимки. Выяснилось, что он был очень ограничен во времени, к тому же не мог передвинуть на чужом столе чужую лампу, чтобы сделать освещение документа таким, как требовали наши специалисты. Он сделал то, что было возможно сделать в тот краткий момент и в тех условиях освещенности, чтобы его не застали на месте фотографирования. Коротко говоря — он сделал все, что мог.

На второй, уже прощальной, встрече он искренне заявил нам: «Жаль, что вы мне не верите. Я действительно не знаю, для чего предназначены эти колонки цифр или букв. Но это документы какого-то секретного американского учреждения. Адрес и место дислокации я вам указал.

Больше я действительно ничего не знаю, хотите — верьте, хотите — нет». Проверка адреса этого «учреждения» по центру нам тоже ничего не дала. Принять другие меры по его «просвечиванию» у нашего отдела не было возможности, тем более что в Москве никому и ничего о его существовании не было известно, а нам самим из Потсдама до этого городка не дотянуться. Далеко, ведь это был милый курортный городок на юге Баварии в ФРГ. Если бы нам из Москвы сказали, что это известно, интересно и важно, тогда нашлись бы и силы, и средства, и другие возможности. А так, конечно, — «дезинформация».

Так мы и расстались с «Францем». А я впервые столкнулся с проблемой проверки достоверности получаемой информации. Позже я убедился, что это по существу «ахиллесова пята» в работе каждого разведчика, насколько успешно решает он эту задачу, настолько более весомы его оперативные результаты. И вскоре, в текучке будней, эта рядовая по значимости ситуация забылась.

После ознакомительной и поучительной работы с документами меня повели «в массы» — подключили к работе по еще одной, непонятной для меня на первом этапе боевой ситуации.

Хочу пояснить, под термином «боевая ситуация» я имею в виду ведущуюся оперативную работу по конкретным следам разведывательной деятельности спецслужб противника против Группы войск в ГДР или его агентуры, уже выявленной в республике. Сюда же входит и весь комплекс мероприятий внешней контрразведки, особенно по выявлению, пресечению и изучению способов связи такого органа противника с агентурой на территории ГДР. Это и тайники или почтовые ящики (по-немецки «Versteck» — укромное место, где прячут добытую секретную информацию, или «der tote Briefkasten» — это в переводе буквально звучит как «мертвый почтовый ящик», который все знает, но молчит). Термины придуманы тоже не без юмора. Задачей контрразведки также является выявление и возможный перехват его связников или курьеров, засылаемых регулярно с Запада в ГДР для руководства, действующей здесь агентурой противника, перепроверки поступающей от нее информации, финансового и материально-технического обеспечения, действующих здесь агентов и многое другое, что входит в круг служебных задач разведки противоборствующей стороны.

Так вот, руководители спросили меня, знаю ли я, что такое «тайник» в работе разведки и как я себе это представляю. Я выложил свои теоретические познания о предмете разговора, которые, в общем и целом, соответствовали действительности.

Тогда мне поставили задачу. Нужно принять участие в проверке информации, полученной издалека, о наличии такого тайника на территории ГДР. Особенность дела состояла в том, что нам не было известно, ни кому он предназначался, ни когда вражеский агент будет им пользоваться. Судя по месту закладки, он был предназначен не для моментального изъятия. Дело усугублялось еще тем, что поблизости располагался военный объект Национальной народной армии ГДР (ННА ГДР). Организация стационарного поста наблюдения в этих условиях невозможна, да и передавать эти сведения органам госбезопасности ГДР на данном этапе было пока нецелесообразно. Но убедиться в том, что закладка в тайник произведена, нужно. Тогда можно верить источнику информации. Мне было предложено в одиночку, под видом любителя «тихой охоты», то есть сборщика грибов, отыскать это место и проверить щупом наличие или отсутствие закладки в названной точке. Было известно, что вложение находиться не глубже 40-50 сантиметров. Мы знали так же, что при въезде на этот участок леса висели щиты с предупредительной надписью, что присутствие посторонних в этом районе леса запрещено, так как тут находится объект, охраняемый национальной народной армией ГДР.

Ну, а если здесь будет задержан один советский военнослужащий, любитель грибов, так ведь для «этих русских грибников» законы не писаны, да он, как советский гражданин, не может представлять опасности для армии ГДР. А грибы — они имеют странное свойство! Хорошо растут вблизи заборов особо охраняемых объектов. Нормальных и законопослушных грибников из числа граждан ГДР эта надпись отпугнет, а значит, сохранит растущее поколение грибов. Ну а русским любителям «тихой охоты» это только на руку.

Усвоив существо задания и легенду прикрытия, я отравился на его выполнение. В форме, с корзинкой и щупом в руках под видом палочки, с какими обычно ходят грибники. Машину с шофером оставил недалеко от грозной таблички, а сам пошел искать закладку.

Место нашел без особых затруднений. Недалеко был зеленый забор и колючая проволока перед ним. Для начала я набрал грибов. Вышел на опушку леса. Ориентиры закладки были выбраны действительно безупречно, со знанием дела. Любой зрячий определит это место. Я тщательно замерил расстояние между двумя запоминающимися соснами. Расстояние соответствовало данным ориентировки. Перепроверил дважды — точно все так. Теперь точно на середине должна быть закладка. Я присел на этом месте, осмотрелся, стал перебирать собранные грибы, сомнительные выбросил на землю. Должно же быть видно, что тут кто-то собирал грибы. Ну а между делом, определив квадрат примерно в 1,5 м2, стал зондировать почву подо мхом и остатками моих грибов щупом-палочкой на глубину 50 см, на щупе была метка по этой глубине. На отмеренных мной 1,5 м2 щуп спокойно входил в землю, не показывая наличия закладки, камней или каких-нибудь препятствий. Ничего! Мягкая песчаная почва, пусто! Этот условный квадрат от точки закладки я прошел еще дважды, на расстоянии спичечного коробка от каждого прокола. Пусто, ничего нет. Отдохнув, я еще раз проверил ориентиры — сосны на имеющейся у меня схеме. Никаких сомнений, место то, что на схеме, но закладки нет. Осмотрел окружающую местность. Сказывалась близость воинской части. По обе стороны от приметных сосен виднелись полуосыпавшиеся неглубокие окопы — следы солдатских учений. Я высыпал под одну из сосен остатки собранных грибов, как червивые. Вышел из леса к ожидавшей меня машине и поехал в Потсдам на доклад о результатах моих неудачных поисков тайника на местности.

Знаю, что после меня в этот злополучный лес направлялись уже вместе два «любителя грибов», которые подтвердили результаты моих неудачных поисков.

Ситуация пошла на контроль к опытному в таких поисках руководителю. Он пригласил меня, разобрал подробно мой отчет и результаты проверки моего отчета коллегами и обратил внимание на одну существенную для него деталь.

Вот она — истинная цена практического, а не теоретического опыта! Он взялся за анализ обстановки на местности, окружавшей тайник. Расспросил меня в деталях, действительно ли я видел у сосен следы вырытых ранее окопов? Может это просто естественные провалы почвы в лесу, а не окопы? Я воспротивился, нет, это не природные ямки, а именно бывшие окопы, так как их следы были видны вдоль всей опушки леса, где я предварительно прошелся, собирая для маскировки грибы. Тогда он спросил, куда же солдаты могли сбрасывать землю при рытье окопов, вглубь леса или на полянку, где мы искали тайник? Куда им было удобнее бросать землю? Конечно же, на полянку! Так как позади окопчиков была густая поросль леса, она бы затрудняла эту работу, бросать удобнее из-за обеих сосен на полянку. А ведь эта земля могла увеличить глубину закладки тайника, если, конечно, тайник был заложен раньше, а не после этих учений в лесу. Следовательно, искать надо было вновь на этом же месте, но не на глубине 40–50 см, а, допустим, 80 см.

Перепроверка этой версии уже другими сотрудниками подтвердила, что после солдатских учений закладка оказалась на глубине 75 см. А это значит, что данные агента были достоверны, источнику информации можно было полностью доверять, а не делать из него «дезинформатора».

Это, естественно, вдохновляло оперработника на дальнейшую работу с агентом, заставляло больше думать о мерах его защиты и поощрения, о тщательной отработке перспективы дальнейшего сотрудничества.

Следующим этапом моего обучения, а точнее вхождения в работу третьего отдела по новой для меня области служебной деятельности была работа под непосредственным руководством тогдашнего начальника третьего отдела полковника Устинова.

Я бы это, с позиции сегодняшнего дня, назвал вполне обосновано, академическими курсами, а не рядовой практикой оперативной работы.

Опыт и знания, полученные мной под его непосредственным руководством, известны в чекистской практике под названием «оперативные игры с использованием перевербованных агентов-радистов». Это, пожалуй, одна из вершин контрразведывательных устремлений, взобравшись на которую, хорошо видно, что хочет знать разведка противника, видны ее силы и технические средства. На практике на агентов-радистов возлагается передача срочной наиболее важной информации в разведцентр. Это, как правило, агентура на перспективу, а не на потребности одного дня, их разведка хорошо обучает, экипирует, проверяет и готовит для работы «в особых условиях», то есть в военное время. В ряде случаев их готовят для участия в работе резидентур. По личным качествам такой агент должен соответствовать физически определенным требованиям, чтобы сохранить свое место в жизни, особенно в обстановке военного времени. Я уже не говорю об адском объеме работы для подготовки дезинформации, необходимой для передачи разведке противника, необходимости постоянной перепроверки такого агента, изучения новой радиотехники, условий работы на ней и многого другого. Кроме участия в решении новых задач эта работа потребовала от меня знакомства с основами радиодела в разведке и значительного пополнения словарного запаса немецкого языка в данной специфической области знаний. Не случайно мой начальник отделения Мухачев, когда узнал, что меня опять «увели на сторону» из рамок работы отделения, в этот раз сказал: «Ничего, работай, учись. Тебе это только на пользу. А потом полученный опыт и знания будешь сам передавать уже нам в отделении».

Обычно Мухачев очень ревниво относился к таким отвлечениям меня из рамок отделения на сторону, даже бросал мне иногда реплики: «Ты сам напрашиваешься на такие отвлечения!» Ну что мог я поделать, если все это происходило помимо моей воли и желания. Хотя при этом был и мой вклад в успешное решение ряда серьезных задач, стоящих перед отделом в целом.

Опять, только затронул болезненную для себя тему, всплыла в памяти ситуация первого года работы в отделе. На этот раз в кабинет к Мухачеву пришел начальник «антисоветского» отделения П. П. Симулин. Мухачев пригласил меня. Вижу в руках у Симулина пачку документов.

На верхнем листе синим карандашом жирно наложена резолюция (так писал на документах только начальник Управления генерал Г. К. Цинев) и указана моя фамилия. Мой начальник отделения расписался под этой резолюцией и сказал: «Закрывай сейф. Срочно в распоряжение Симулина! — И добавил в сердцах: — Дали мне работника, я его в отделении редко вижу!»

И все срочно. Быстро сели в машину, где нас уже поджидал, тоже новичок в отделе, как и я, капитан Береговой. Я было начал выпускать «пар»:

— Что же вам еще надо? У вас в отделении есть теперь хороший переводчик (его предшественник явно «не соответствовал» и был заменен), это неплохой специалист, зачем выдернули меня? Вы же слышали, что говорит мой начальник отделения! И я не переводчик! У меня свои оперативные задачи!

Симулин дал мне «разрядиться», а затем сказал, что резолюцию я видел, так что это не только его личная воля.

При этом он сунул мне в руки документ:

— Читай. Это совершенно другой уровень решения поставленной задачи.

Во время нашей перепалки Береговой не проронил ни слова. Мы мчались из Потсдама в Коттбус. Дорога не ближняя. Я занялся изучением документа… Задание! Да такой степени сложности!

Задачка, изложенная на пяти страницах мелкого машинописного текста. Сложнейшая оперативная ситуация.

Пути решения указаны в нескольких вариантах. В том числе и «отступной». Это на случай задержания нашего агента чужой вражеской контрразведкой. Кроме того, он должен также четко проинструктировать о линии поведения одного нашего соратника на Западе, который будет участвовать в крупном мероприятии американской разведки в Гамбурге. Там затевалось создание новой антисоветской организации, объединяющей под свою крышу все существовавшие до этого эмигрантские антисоветские организации в Западной Германии.

Прочитал, схему понял. А словарный запас? Читаю снова — хватает, справлюсь, мысленно уже перевел. Чувствую, что много придется комментировать нашему посланцу. Все написано слишком оперативно плотно, спрессовано по смыслу.

Вдруг возникает вопрос:

— Ребята, вы молодцы, все грамотно и понятно написано! Но скажите честно, сколько времени вы творили эту бумагу, причем коллективно?!

Береговой спокойно отвечает:

— Неделю работали, дней 5–7 в целом.

— Да поймите же и вы, наконец! Вы трудились спокойно неделю над содержанием этого документа. Мне даете на ознакомление с ним и осмысление его один час.

В остальное время я должен перевести его на немецкий, еще не осознав всех деталей до конца: что важно, а что и не очень. Потом нужно все это довести до нашего соратника за 3–4 часа такой важной встречи. Ведь я отвечаю за усвоение, правильную передачу всех деталей задуманного вами. Вложить в сознание нашему соратнику ваши идеи, причем не за неделю, как вы работали, а за 3–4 часа явки. Разве нельзя было заранее посвятить меня в суть дела и дать обдумать спокойно все варианты перевода?

Мои собеседники согласились, что да, действительно, это можно было бы сделать, но как-то не подумали об этом. Встречу мы провели. Инструктаж и разбор вариантов продолжался не 4, а 6 часов. Но наш соратник остался доволен полученными наставлениями. Все нюансы ясны, все уточнено и разобрано. Он сказал, чтобы я почаще приезжал на такие инструктажи. С этим мы отправили его в дальний и опасный путь.

Вскоре я позабыл об этом очередном отвлечении от своих прямых служебных обязанностей: много было других важных для меня дел.

По истечении какого-то отрезка времени я случайно столкнулся в коридоре с П. П. Симулиным. Идет навстречу, улыбается. Я знал, что он уже собирается по замене в Союз, готовит дела к передаче. Симулин, взяв меня за руку, неожиданно заявил: «Я твой должник, ты нас тогда здорово выручил! — напомнил поездку в Коттбус. — Пойдем ко мне, я тебя кое с чем ознакомлю». Этим «кое-чем» оказался объемный отчет нашего «спецкорреспондента» со слета разномастной эмигрантской антисоветчины, проводившегося под крышей и опекой американских спецслужб в Гамбурге. Вот это был документ! Кто там собрался, как их зазывали, готовили к слету. Что от этого сборища ожидали американцы. Какие планировалось решать задачи от имени этой компании и т. д. и т. п.

Все это есть в архивах, в них можно при желании заглянуть, имея на это, естественно, соответствующее разрешение.

Не могу удержаться, чтобы не передать одну картинку с этого съезда, свидетельствующую об атмосфере, в которой проходило это сборище.

Кроме рабочих заседаний, изучения политических платформ для возможного объединения, была, естественно, и культурная программа, в том числе обеды и ужины с обильным и дармовым угощением. Во время такого мероприятия за одним столом оказались представители разных поколений русских эмигрантов: белая эмиграция периода гражданской войны; власовцы и другие времен Второй мировой войны; НТС и особенно ЦОПЭ (центральное объединение послевоенных эмигрантов), которые явно претендовали на лидерство, и небольшая группа «гражданских», бежавших за границу уже в условиях мирного времени, после ликвидации в СССР последствий военной разрухи.

За этим столом, в результате «выяснения отношений» между разными поколениями русской эмиграции за рубежом, возникали постоянные потасовки. Поводом для первой драки послужила перепалка между генералами из белой эмиграции и власовцами и их сторонниками. Началось с того, что кто-то из власовцев во время ужина бросил соседу, но так, чтобы слышали бывшие генералы белой армии, фразу: «А помнишь, как мы, разутые и раздетые, дали этим выкормышам Антанты? Как мы лупили их!»

Это, конечно, вызвало гневную реакцию со стороны белой гвардии и ее сторонников, возникла первая потасовка.

После примирения сторон, наступившего при участии американцев как организаторов мероприятия, — новая вспышка неприязни. На этот раз схватились сторонники ЦОПЭ и группа «штатских» (основная масса присутствовавших считала себя «военной эмиграцией» или «эмиграцией военного времени»). Они упрекнули «штатских»: «Ну, а вам-то что не жилось в России? Уже не было ни войны, ни диктатуры Сталина!» «Штатские» обиделись. У них были свои резоны. Тогда ЦОПЭ и их сторонники схватились со «штатскими» — изменниками родины… Последовало очередное вынужденное перемирие! Наряду с организаторами мероприятия подвыпивших и разбушевавшихся соотечественников разнимали и представители НТС, считавшие себя, видимо, наравне с американцами морально ответственными за проведение сборища, вместе с действительными хозяевами. За таким поведением представителей НТС внимательно следили сторонники всех группировок, сидящие и выпивающие за столами. После очередного тоста все они дружно осудили поведение НТС на слете как «вызывающее и нахальное». Уже после одобрения такой оценки большинством присутствовавших все принялись сообща лупить «этих революционеров, этих лизоблюдов» из НТС.

Именно на фоне такого «единодушия» и провалился этот Гамбургский слет антисоветской эмиграции в Западной Германии. Американцы всего-то только и хотели реанимировать идею Гиммлера, воплощенную в ноябре 1944 года в Праге провозглашением «Конфедерации народов России» во главе с генералом Власовым. Выводов из уроков истории американцы не сделали. Их попытка через 10 лет после войны создать что-то подобное опыту Гиммлера тоже с треском провалилась.

Интересна в этом отношении оценка бывшего директора Берлинской оперативной базы ЦРУ США, а позднее директора советского отдела ЦРУ Дэвида Мерфи антисоветских эмигрантских сообществ в Европе: «Эмигрантские группы — в высшей степени нестабильные, ненадежные, раздираемые личным соперничеством и идеологическими разногласиями, в первую очередь озабоченные утверждением собственного положения в западном мире»^[1]. Мнение о роли антисоветских эмигрантских организаций, высказанное американскими разведчиками, полностью подтверждает достоверность информации, получаемой третьим отделом в те годы.

В отделе остро ставился вопрос об умении вписываться в окружающую обстановку, хотя бы на первом этапе не бросаться в глаза. Пришлось многое пересматривать в своей личной экипировке и поведении. Неумение вписаться в окружение заметили даже наши ярые противники — НТС. Они, однажды, сумели провести акцию в Потсдаме, подобное, говорят, было и в других городах. Разбросали вблизи мест проживания советских военнослужащих листовки с надписью: «КГБшники — шляпочники!». Действительно, стоило в выходной день посмотреть на улицы города Потсдама — все русские мужчины в шляпах. Ну, уж такой был у нас тогда менталитет. Есть деньги, почему не купить именно шляпу. Тем более шляпа у нас в Союзе считалась предметом роскоши и гордым украшением мужской одежды. Если посмотреть на этот головной убор с позиций европейских обычаев, то здесь шляпа признается, но носится, в основном, по особо торжественным случаям и редко в будни.

Прически. Однажды на учебных занятиях два сотрудника службы наружного наблюдения (НН) осмотрели наши прически. Оказалось, из 50 человек присутствовавших только двое имели немецкие прически, так как эти двое стриглись в немецких парикмахерских. Остальные 48 человек стриглись в военторговских парикмахерских: здесь дешевле. Стригли русские парикмахеры, естественно, и прически русские. Учили присматриваться, как одевается местное население в будни и праздники.

Вот так и учился я, почти еженедельно, чему-нибудь новому. Очень много пришлось выслушать и учесть на будущее от своих доброжелательных критиков из числа агентуры немецкого населения. Только на пользу дела были такие замечания, несмотря на то, что они, порой, и затрагивали мое самолюбие.

Таковы только отдельные штрихи из затронутой здесь большой проблемы. Фактически, это постоянная забота для иностранца — следить, чтобы его внешность соответствовала облику жителей страны пребывания, если он не хочет выделяться из окружающей среды. А мы, по существу, и являлись таковыми. Для оперработника третьего отдела на первом этапе службы этого было уже вполне достаточно. Умение не выделяться из окружения являлось большим подспорьем в оперативной работе. Кто хотел этого, тот учился постоянно, у своих наставников и у своих подчиненных, в лице агентуры и других лиц из местного населения, с кем постоянно приходилось иметь дело.

Уже в первое же время службы в третьем отделе пришлось ознакомиться с организацией и ролью в нашей работе бригад НН, взаимодействовать с ними при решении ряда оперативных задач. При грамотном и целенаправленном использовании их возможностей, добивались качественного решения многих оперативных вопросов. А в случае халатности исполнителей, небрежности, порой формального отношения к решению получаемых от отдела заданий мы имели большие осложнения в оперативной работе. Из-за их промахов порой терялась уверенность в возможностях этой службы.

Все это познавалось в процессе текущей оперативной деятельности, методом проб и ошибок. Нарушив хронологию событий, сошлюсь на один пример не очень удачного взаимодействия со службой НН третьего отдела, основанный на личном опыте.

От одного закордонного, еще не проверенного источника поступила отрывочная информация о том, что через несколько дней (указывалась дата события) на побережье Балтийского моря в ГДР, в г. Росток, должен прибыть агент-связник разведки противника. Он, предположительно, должен провести встречу с другим вражеским агентом, проживающим в этом городе. Давалось неплохое описание внешности связника, даже указывалась какая-то особая примета. Сообщалось также, что этот связник поедет в Росток поездом через Берлин.

Как проверить достоверность этих сведений?

Что можно реально выжать из такой отрывочной информации? Посоветовались со специалистами из службы НН. Взять под наблюдение в этот день берлинские вокзалы — утопия! А вот в Ростоке наши ребята из НН уже бывали. Утром туда приходит из Берлина один поезд.

Здесь можно попытаться вычислить гостя уже на вокзале.

Одним словом, две бригады НН взялись за решение этой задачи, но только по городу Ростоку. Я был включен в эту бригаду на случай, если посланца с Запада они действительно выявят по приметам среди прибывших в это утро гостей города и будут работать по нему и его связям. Люди же по прибытии в чужой город обычно звонят по телефону своим знакомым. Вот тут могла потребоваться и моя помощь — прослушать и перевести их разговор.

А дальше? Дальше теоретически предполагалось, что после встречи с агентом — жителем города Ростока одна часть НН будет работать по установке его личности, а другая должна была, по идее, задержать связника и передать его мне для «откровенного» разговора. Таков был план!

А что было на деле? На первом этапе служба НН сработала блестяще. Выявили в живом потоке гостей города Ростока посланца с Запада, привели его в центр. Здесь он напрасно ждал кого-то минут 15–20. После этого стал нервничать, проверяться. Естественно, стали волноваться и ребята из бригады НН. Это мы слышали на своем подвижном КП, ловили их встревоженные реплики. Потом поняли, что объект идет в наш район ожидания, по направлению к телефонной будке, которая была недалеко от места нашей стоянки, через дорогу.

Настало время действовать и нашему КП. Мы трогаемся с места, разворачиваемся на ближайшем перекрестке, переезжаем на ту сторону дороги, где стоит телефон у маленького парка. Нам нужно подтянуться на определенное расстояние к будке, чтобы технические средства перехвата разговора по телефону сработали уверенно. Но тут перед нами возникло препятствие. Недалеко от будки стояла легковая машина. Водитель возится у мотора, подняв капот. Объехать эту машину будет нахальством: прямо за спину объекта наблюдения. Пристраиваемся вынужденно за этой злополучной машиной с водителем. Мы даже из-за машины видим объект у телефонной будки. Перед ним стояли две молодые девушки. Одна — в телефонной будке, другая в приоткрытую дверь что-то говорила ей, обеим весело, хохочут. Ну а девушки, как известно, коротко не говорят. У нас было время осмотреться и сосредоточиться. После окончания разговора девушка вышла из будки, телефон освободился. Объект зашел в телефонную будку.

Вижу, берется за трубку. В это время мне суют наушники. Настало мое время действовать. Слышу потрескивание — идет набор номера. Наконец-то! И тут у стоящего перед нами разгильдяя-водителя заработал молчавший до этого мотор. С треском, громкими выхлопами, облаком вонючей гари. А потом, как водится, следовала еще и перегазовка. Надо же было ему убедиться, что двигатель наконец-то заработал. Одним словом, я ничего не услышал из телефонного разговора этого связника. Видел лишь из-за клубов дыма, как он вышел из телефонной будки опять в ту же сторону, откуда пришел. То есть он не прошел мимо нашего КП. Я снял с головы уже никому не нужные наушники. На этом мое личное участие в работе бригады НН в Ростоке и закончилось.

А дальше было совсем плохо. После разговора по телефону связник заволновался, стал усиленно проверяться и… оторвался от бригады НН, скрылся от них. Город ребята почти не знали, да и силы были слишком малы. На деле ни мы — сотрудники третьего отдела, ни они не верили, что удастся выявить его на вокзале Ростока, сразу по прибытии. Поэтому и не было должного количества людей, необходимых в таких случаях. Решили просто поэкспериментировать.

Что мы реально получили? Номер телефона, который набирал незнакомец. Тут техника не подвела, записала. Разговор был, но я его не слышал из-за работы мотора. Мы знали дату и время события, но этому на первом этапе мы не придали должного значения. Мои планы по линии третьего отдела остались на бумаге.

При проверке номера телефона, выяснилось, что он принадлежит штабу Военно-морского флота ГДР. Третий отдел информировал органы военно-морской контрразведки ГДР о том, что по выявленному нами номеру телефона работает агент разведки противника.

Командировки в Росток в составе НН осталась у меня в памяти и потому, что после потери объекта, примерно в 16.00 мы все встретились на пляже Варнемюнде, недалеко от Ростока. Обе бригады НН горячо обсуждали причину неудачи, решали, как докладывать: так хорошо начали и так плохо закончили! Мне докладывать было нечего, и я, чтобы охладить свои негативные эмоции от пережитого, решил искупаться. Разделся и поплыл от берега. Сгоряча заплыл далеко. Вода оказалась ужасно холодной (был июнь месяц, и прекрасный большой пляж Варнемюнде был заполнен отдыхающими немцами, но почти никто из них не купался). Это я заметил лишь, когда вылезал из воды, с левой ногой скрюченной от судорожной боли в мышце. Ведь только мы, русские, зовем это море Балтийским. Немцы зовут его Северным (Nordsee). В июне месяце роза ветров здесь еще не благоприятствует купанию: основные ветры дуют с севера, гонят ледяную воду от берегов Скандинавии, отсюда и название моря.

Прошло, видимо, около года. Я давно позабыл об этой поездке в Росток. Вызывают к руководству отдела. Вопрос: помню ли я свою командировку в Росток? Сейчас по этому делу есть ко мне вопросы. А дело было в том, что по ориентировке третьего отдела органы военной контрразведки ГДР провели большую работу по владельцу выявленного техникой НН номера телефона. Хозяином телефона оказался вице-адмирал, начальник политического управления ВМФ ГДР. Немецкие друзья прислали к нам для ознакомления дело на него. Они пришли к выводу, что этот человек не может быть агентом иностранной разведки и спрашивали у нас совета, как быть дальше, так как ситуация в разработке у них тупиковая, а информация, послужившая основанием для заведения дела, исходила от нас. Я ознакомился с содержанием сопроводительной записки по делу. Друзья спрашивали, насколько надежен наш источник информации и нет ли у нас дополнительных данных по этому вопросу. Я бегло пролистал дело на начальника политуправления ВМФ ГДР. Жизнь и дела этого человека вызывали глубокое уважение: с юных лет в организованном рабочем движении, стойкий коммунист по убеждениям, участник боев в Испании, работа в аппарате Коминтерна, загранкомандировки в годы войны по линии подполья и др. Прочитав такую биографию, хотелось встать по стойке смирно или глубоко поклониться ее обладателю.

Да, я тоже согласен с выводом немецких коллег. Этого человека нельзя подозревать в причастности к разведке противника, не для этого он жил и работал! Но в то же время, ведь номер телефона в гостинице его! Интересуюсь:

— А почему друзья спрашивают, надежен ли наш источник информации? Мы что, разве написали им, что это агентурные данные? Ведь к выявлению его номера телефона ни один наш агент не причастен!

Мой собеседник лишь развел руками:

— Не знаю, не я писал ориентировку, а кто писал, того уже в ГДР нет. Составить же ответ в контрразведку Военно-морского флота ГДР поручено нам, мне и тебе, как свидетелю. Так что же будем писать?

Что мы написали, помню и сейчас. Слишком уж велика была цена каждой буквы в этом ответе. А мы ответили примерно такими словами: «Источник информации надежен, сомнений не вызывает. Разговор по известному вам телефону происходил: дата и время события». Этого раньше в нашей ориентировке не указывалось, так как тогда, видимо, посчитали это несущественным. Такие детали сейчас могут пригодиться.

Они действительно пригодились и решили исход дела. Примерно через полгода после ответа из Потсдама, в третий отдел из Ростока поступила радостная для нас информация. Подозрения с начальника политотдела было полностью снято. Он имел железное алиби, так как в день известного нам телефонного разговора находился в командировке. Был в море на учениях флота. Его телефоном, а тот был установлен в его номере гостиницы штаба ВМФ, в которой жил вице-адмирал, ловко воспользовался в его отсутствие другой офицер военно-морского флота ГДР, капитан-лейтенант по званию, сотрудник штаба.

Последний был изобличен как агент разведки противника. Об этом, несколько позже, облегченно проинформировала третий отдел военно-морская контрразведка ГДР. А я с облегчением подумал, что не пропали напрасно мои плановые старания. Больше веры стало и первоисточнику информации из-за кордона, давшему нам знать о приезде неизвестного связника в Росток.

Путч в Венгрии в октябре 1956 года резко осложнил оперативную обстановку в ГДР. В ФРГ сразу активизировалась деятельность всех органов военных разведок стран НАТО. Это достоверно известно сейчас. А как же это сказалось на нас, сотрудниках военной контрразведки, в то время?

С получением первой информации о боях в Венгрии были резко повышены требования к мобилизационной готовности всего личного состава. Далее, резко возросли требования к оперативности получения информации от закордонной агентуры. В воздухе ощущалась явно предгрозовая атмосфера.

Буквально на второй или третий день после начала событий в Венгрии меня подняли через посыльного около 6 часов утра с приказом срочно явиться к месту службы. Бегу из жилого городка в служебный.

При входе в Управление меня встречает… начальник учето-архивного отделения. Этот «сухарь», который учил меня сдавать дела в архив. Тут же он едко бросил мне, что из-за меня ему спать не дают, когда все порядочные люди отдыхают, и сунул мне в руку учетную карточку с псевдонимом сданного мною в архив дела агента «Франца» со словами: «Иди срочно к начальнику своего отдела и докладывай сам!» Я недоуменно посмотрел на него и на данную мне карточку и побежал наверх.

В кабинете начальника третьего отдела полковника Устинова кроме хозяина кабинета оказался также один неизвестный мне до этого офицер, подполковник по званию с петлицами связиста. Я доложил о прибытии. Незнакомый мне подполковник с неподдельным любопытством сразу засыпал меня градом вопросов, указывая на карточку в моей руке: «Так это вы работали с «Францем»? И почему же вы решили, что он дезинформатор? Почему вы прекратили сотрудничать с ним?» Устинов прервал эту атаку своим вопросом: «Почему я не знаю этого агента? Ведь, судя по происшедшему, я должен был знать о его возможностях!»

Я доложил начальнику отдела, что «Франц» находился на связи у начальника отделения, а я, в учебном порядке, провел вместе с Мухачевым лишь две последние встречи и сдал его дело в архив. Кто подписывал от имени руководства это заключение, я не помню. Все попытки, а делалось шесть запросов в разные инстанции в Москве, уточнить суть информации, получаемой от «Франца», окончились безрезультатно. Никто в центре не посчитал ее заслуживающей оперативного внимания. Ввиду этого и было принято решение о прекращении сотрудничества, что я и сделал.

Тут следивший за моим докладом офицер, а это оказался представитель радиоконтрразведки подполковник Ворона, не выдержал, встал из-за стола и продемонстрировал мне из толстой папки документов пачку только что расшифрованных радиограмм американского разведцентра. «Да как вы смеете это утверждать?! Дезинформатор?!

Только этой ночью мы дешифровали с помощью кодов, полученных через вашего «Франца», около двух десятков телеграмм, адресованных агентуре в ГДР! Как оказалось, коды предназначались для связи с агентурой в предвоенный и военный период. Сейчас этот период, по мнению американцев, уже наступил — коды заработали. Теперь вы понимаете, что все это значит?»

Я бегло просмотрел несколько радиограмм. Боже мой, что это была за информация! В первом документе ставились задачи агенту, явно работающему на железнодорожном узле, детально, со сроками исполнения. Во втором документе указания давались агенту-женщине, портнихе по специальности, владеющей русским языком.

Помню такую деталь в ее задании по выявлению мобилизационных признаков среди жен офицеров: «Жены каких офицеров по званию и положению срочно отзывают свои заказы на пошив одежды, — служащих в штабах или проходящих строевую службу?» А в третьей шифровке речь шла, по-видимому, о резиденте, так как ему вменялось в обязанность уточнять поступающую информацию о передвижениях войск сразу у нескольких лиц.

Я был, конечно, просто оглушен полученной при беседе информацией и тяжело задумался о своей роли в данном деле. Устинов сказал, чтобы я шел на свое рабочее место, а он срочно вызывает к себе моего начальника отделения для решения вопроса, можно ли вообще что-либо предпринять, чтобы поправить ситуацию и восстановить связь с «Францем».

После прихода Мухачева и его доклада начальнику отдела мы пришли к выводу, что поправить положение мы не сможем, где сейчас находится «Франц» — мы просто не знаем, да и захочет ли он иметь с нами дело, когда мы оттолкнули его руку, протянутую нам. Чувствуя мое состояние, Мухачев сказал: «Ну, не все так уж плохо! Хотя «Франца» и нет с нами, а полученная через него отрывочная информация о кодах уже действует. Ты же видел папку дешифрованных радиограмм! Значит, работа с ним была не напрасна!»

Октябрь — ноябрь 1956 года. Вооруженные столкновения в Венгрии и последовавшее затем резкое возрастание напряженности в Западном Берлине. Здесь, в открытую при поддержке спецслужб НАТО, формировались колонны погромщиков на базе лагерей беженцев из ГДР, особенно в Мариенфельде как самом крупном лагере беженцев Западного Берлина. Погромщики готовились в Демократический сектор города Берлина под лозунгами: «Разъясним братьям на Востоке правду событий в Венгрии!» Разъяснение, убеждение — дело мирное, политическое. Причем же здесь задачи на организацию погромов, призывы к физической расправе с представителями правоохранительных органов ГДР или к организации погромов в правительственных и партийных учреждениях. Все было продумано тщательно, аккуратно, по штабной выучке. Определены руководители колонн, их маршруты следования из Западного Берлина в демократический сектор, объекты погромов для каждой колонны, способы вовлечения граждан ГДР — жителей Демократического Берлина в эти колонны для маскировки демонстрантов как людей, пришедших из Западного Берлина, для придания этим массам внешнего вида якобы взбунтовавшихся граждан ГДР. Предусматривалось обеспечение таких шествий фотокорреспондентами, которые должны были документировать «стихийные массовые беспорядки» в Демократическом Берлине. Организационно оформленные и заранее проинструктированные колонны на базе лагерей беженцев должны были служить их мобилизующим стержнем. Предварительную работу по организации погромов следует дополнить и тем, что накануне и в день выступления вся эта наэлектризованная масса «добровольцев» получила внеочередные «пособия по безработице» и была в состоянии изрядной степени алкогольного опьянения. А пьяному, как известно, море по колено: эта масса была готова на любые «подвиги».

Организаторов мероприятия явно пьянил успех в реализации подобных замыслов 17 июня 1953 года. Но тогда этому способствовало внутриполитическое положение ГДР, нерешительность действий советской военной администрации в городе Берлине, отсутствие у нее необходимой информации о планах подрывных действий западных «союзников» в этой обстановке.

В октябре 1956 года обстановка в ГДР была совершенно иной. А советские контрразведывательные органы полностью контролировали действия наших «друзей» на Западе, то есть держали руку на пульсе событий и заранее приняли решительные меры для их предотвращения. За сутки до намечавшихся погромов к условной границе внутри города были подтянуты необходимые силы и средства и надежно укрыты от посторонних глаз. А рано утром, в день намечавшихся погромов, в правящий сенат Западного Берлина явилась группа советских военных и гражданских полномочных представителей и заявила, что советской стороне известны в деталях планы организации предстоящих погромов. Представителям западногерманского сената был предъявлен ультиматум: предложено в течение двух часов принять все зависящие от них меры для предотвращения массовых беспорядков. Было сказано, что маршруты движения колонн и их руководители нам известны, на пути продвижения колонн уже выдвинуты войска и, в случае попыток прохода в Демократический Берлин, войскам отдан приказ применять силу.

Вся вина за тяжелые последствия ляжет на сенат Западного Берлина. Два часа давалось сенату не на размышления, а для принятия срочных неотложных мер для предотвращения кровопролития. Такие же представления были сделаны и чисто по военной линии — военным комендантам бывших союзников в Западных секторах г. Берлина.

Первыми на представление по военной линии отреагировали англичане. Уже через час они выслали усиленный наряд военной полиции к памятнику нашим воинам у рейхстага и в районе Тиргартен, а это был английский сектор. Англичане установили служебный контакт с нашим командиром роты, возглавлявшим караул в этот день, и заверили, что они не допустят погромщиков к советскому памятнику.

Просили, чтобы наши солдаты только не стреляли в случае беспорядков, а уж они, англичане, защитят и памятник, и наших солдат, ведь в этом секторе они — хозяева.

Перед нашим памятником с запада на восток проходит широкое прямое как стрела шоссе. В западной части Берлина оно начиналось около исторического памятника города — Колонны победы (Sieges Saeule). А заканчивалось шоссе у восточной части города, у начала демократического сектора Берлина и упиралось в символ города — Бранденбургские ворота иплощадь около них — Паризер платц (Pariser Platz). Это шоссе, именовавшееся ранее Шарлотенбургским, после памятных событий 1953 года с попыткой государственного переворота в ГДР, сопровождавшихся массовыми погромами и беспорядками, было переименовано сенатом Западного Берлина в улицу Имени 17 июня 1953 года.

Я думаю, читатель понял, что мы не только внимательно следили за тревожными сообщениями в газетах этих дней, но и активно, наступательно действовали. Уже в конце октября 1956 года около 70 % личного состава третьего отдела было переведено из Потсдама в Берлин — поближе к источникам боевой информации и месту намечающихся событий. Нас перевели здесь на казарменное положение, то есть с неограниченной продолжительностью рабочего дня. Домой прибегали накоротке, только отоспаться. Наши «глаза и уши» — все имеющиеся оперативные средства — активно участвовали в наблюдении за реализацией планов противника в западном Берлине и деятельностью противостоящих разведслужб НАТО в этой обстановке.

Угроза глобального вооруженного конфликта явно нарастала. Впрочем, угрозы в то время носили не только глобальный, но и локальный и даже вполне персональный характер применительно к нам, сотрудникам советских спецслужб. Поскольку переезд третьего отдела из Потсдама в Берлин проводился в срочном порядке, то на первом этапе ряд сотрудников получил жилье в Карлсхорсте, вне охраняемой зоны. Буквально через пару дней после переезда эти коллеги, направляясь к месту службы, извлекли из своих почтовых ящиков листовки с надписью: «Смерть русским шпионам!» — с красочными рисунками людей, казненных на виселицах. В виду этого наших ребят в этот же день срочно разместили в охраняемой зоне городка Карлсхорст. Листовки подобного или близкого к нему содержания стали обнаруживать и на территории охраняемой зоны. Их к нам подбрасывали с воздуха, так как воздушный коридор западных авиакомпаний проходил прямо над городком Карлсхорст.

Чтобы полностью развязать нам руки для службы и снять нарастающую угрозу для безопасности наших семей, со второй половины ноября мы начали планово, без паники и шума, отправлять своих близких на родину, в Союз. Свою семью, молодую жену и годовалого сынишку, я отправил одних на родной Урал, в село Ильинское Пермской области.

Приведу лишь несколько картинок этого жаркого по накалу событий дня — 6 ноября 1956 года.

Во-первых, буквально через 30–40 минут советского демарша сенату Западного Берлина вся западноберлинская полиция и пожарные части были подняты по тревоге.

С воем сирен, в сопровождении мигалок колонны грузовиков с западноберлинскими полицейскими мчались к границе Демократического сектора Берлина с задачей перекрыть со стороны Западного Берлина основные маршруты движения колонн в сторону ГДР и не допустить их проникновения в Демократический Берлин. Тревожно было и за судьбу нашего памятника у рейхстага, стоящего как раз на пути движения колонн погромщиков.

Первую колонну полицейских и пожарных машин возглавлял тучный полицейский в каске в звании майора. Он приказал поставить несколько пожарных машин у Бранденбургских ворот. Пожарные сноровисто развернули шланги. Но гидрантов для подачи воды в западной части не хватило, а, может, они не работали. Этот майор, взяв под козырек, обратился к смешанному патрулю в составе советского и немецкого офицера из ННА ГДР с просьбой разрешить подключиться к гидрантам на нашей стороне, так как при этом приходилось «нарушать границу». Такое разрешение он получил. Вода пошла. Пожарные быстро разбросали на асфальте у ворот около десятка больших брезентовых полотнищ и стали поливать их водой. В это время полицейский майор, очень волнуясь, на ломаном русском языке говорил нашим офицерам: «Вы только не волнуйтесь, не стреляйте! Мы их остановим! Они все очень, очень, немножко пьяни! Мы их будем дубинками угощать! Да, да, резинова дубинка! Если они не будут нас слюшайт, то мы их холодна вода поливайт, в брезент пеле-найт и на машина, вег отсюда, в полицай ревир! Мы их все равно остановим!» — и подкреплял это фразой из русской ненормативной лексики. От волнения он вспотел, снял с головы каску и бегал вдоль шеренг западных полицейских, выстраивая из них защитный кордон с западной стороны перед Бранденбургскими воротами.

Примерно такая же картина наблюдалась на других маршрутах движения колонн демонстрантов в Демократический сектор Берлина.

Вот ведь истинное лицо западной демократии на деле, когда их поймали за руку, пробирающуюся в чужой карман! А до этого ультиматума они о чем думали? Не знали, что происходит? Теперь они засуетились, нашлись силы, средства и «понимание» возможных последствий.

Для оценки опасности сложившейся обстановки и решительности нашего ультиматума сенату Западного Берлина можно указать, что в заключение беседы нашими представителями было заявлено примерно следующее: «Если власти, сенат Западного Берлина сами не в состоянии навести у себя в городе элементарный демократический порядок, то в такой обстановке советская военная администрация будет вынуждена ввести свои войска в Западный Берлин для прекращения беспорядков, используя свои законные права как Верховного комиссара в Германии, потому что прибегать к этому праву его вынуждает сама политика сената в Западном Берлине».

Еще одна любопытная ситуация, сложившаяся в это время в Западном Берлине около памятника советским солдатам у рейхстага в районе Тиргартен. У Бранденбургских ворот полицейские и пожарные стали активно останавливать колонну, энергично двигавшуюся с Запада на Восток и напиравшую на жидкую цепь полицейских, которые усердно поливали «демонстрантов» холодной водой и лупили их беспощадно резиновыми дубинками. На особенно сопротивляющихся полицейские набрасывали мокрый брезент, заталкивали их в грузовики и увозили с места событий. Движение всей колонны замедлилось: у нашего памятника началась толкучка, возник затор. Из-за тесноты людские массы стали выходить с широкого шоссе, заходить на газоны и скверы парка у памятника, обтекая его со всех сторон. Стихийно сформировались группы беседующих друг с другом людей, так как движение колонны застопорилось. В такой обстановке агрессивность пьяных людей «интернациональна», то есть они морально готовы на любые бесчинства. Им лишь бы бить и громить, не думая кого и за что. Им надо действовать!

В одной из таких группок после распития очередной дозы спиртного возник разговор примерно такого содержания:

— А почему мы стоим?

— Почему, почему! Русские уже, наверное, выставили танки у Бранденбургских ворот, пока мы все собирались да примерялись! Вот и стоим поэтому.

— Да что это мы все про русских да про русских?

— А как же иначе! Ведь они воюют против венгров, и в газетах об этом пишут!

— А ты сам вообще читал газеты? Ведь сегодня воюют не только одни русские. Англичане, французы и евреи тоже воюют, но только против арабов. Они хотят снова отобрать у Насера Суэцкий канал.

— Да откуда ты это все взял, наверное, коммунистических газет начитался?

— Да ты что, совсем обалдел по пьянке? Да я их в руки не беру, не хочу мараться!

При этих словах инициатор разговора достал из кармана «случайно» оказавшуюся у него широко известную и издающуюся в ФРГ газету и говорит:

— Вот, смотри, здесь на первой странице большими красными буквами написано, как русские воюют против венгров, а на четвертой странице мелким шрифтом набрано, что происходит в Египте. Ты ведь, наверное, читаешь только то, что пишут на первой странице!

На четвертой странице сообщалось, что с 31 октября 1956 года авиация англичан, французов и израильтян успешно бомбит столицу Египта — Каир и города в районе Суэцкого канала. Что войска объединенной коалиции готовятся к решительному штурму города и порта Порт-Саид, чтобы вернуть себе контроль над Суэцким каналом.

— Вот это да, новость! Англичане, оказывается, сегодня тоже воюют! А мы-то все подальше, с претензиями к русским норовим.

А тут и патруль английской военной полиции пришелся как раз кстати. Вот он, рядом, в ста метрах. Полицейские все — в красных фуражках, лица тоже красные — от волнения и напряжения.

— А они ведь здесь, в нашем городе, ведут себя, как оккупанты, вон выставились. Да что мы стоим и смотрим, покажем англичанам, что мы тоже за арабов, как и за венгров, раз их англичане обижают!

Эта идея понравилась пьяной, жаждущей действий толпе. В патрульные машины англичан полетели пустые бутылки из-под пива и других алкогольных напитков. Несколько человек прорвались к ближайшему английскому джипу и принялись раскачивать машину, грозя перевернуть ее вместе с пассажирами. Остальные английские полицейские вышли из джипов и попытались отогнать «демонстрантов», но те, настроенные на драку, всей массой набросились и на них.

В результате возникшей потасовки поле боя осталось за «демонстрантами». Как трофеи победителей стояли джипы, брошенные убегающими полицейскими. Наиболее активные «демонстранты» преследовали убегающих англичан. Те стремились добраться до своих казарм, которые находились в нескольких километрах от места драки. Вторая часть английских полицейских, тоже на джипах, стоявших по другую сторону советского памятника, быстро ретировалась с глаз «демонстрантов» под защиту нашего караула.

Решительный вид советских солдат заставил погромщиков отступить с территории, окружавшей наш мемориал и оставить этих англичан в покое.

Значительная часть «демонстрантов» из общей колонны, двигавшейся в сторону Бранденбургских ворот, с возгласами: «А там что-то происходит!» — обтекая территорию памятника с двух сторон, через парк, скверы и газоны, быстро ушла в сторону английских казарм. Шоссе перед советским памятником опустело, напор «демонстрантов» на полицейские кордоны у Бранденбургских ворот ослаб. Вскоре из центра Западного Берлина появились колонны городских автобусов, собиравших «бесплатно» несостоявшихся погромщиков и увозивших их в сопровождении полиции в центр города на «сортировку».

Наш караул у памятника выполнил свой союзнический долг: взял под защиту английских полицейских, прибывших с задачей охранять советский памятник и наш караул от посягательств погромщиков.

На этом, в основном, закончилась, провокация, запланированная нашими недругами в Западном Берлине, на фоне трагических событий в Венгрии и Египте.

Как уже показали события по нейтрализации попытки этого путча чисто локального характера, на возникновение идеи путча значительно влияли и возникшие вооруженные конфликты далеко от Германии и Западного Берлина. Я имею в виду Суэцкий кризис 1956 года. Как судили о Суэцком кризисе того времени и что о нем знали «демонстранты» из Западного Берлина — я уже показал.

А вот, что мы почувствовали в настроении жителей Западного Берлина и ФРГ в связи с событиями в Египте. Придется рассказать, так как это показательно и небезынтересно, что думали люди на Западе о роли СССР в оказании помощи Египту в отражении англо-французскоизраильской агрессии.

Почти каждый агент, приходящий с Запада в эти дни — а это было в первую половину ноября 1956 года, приносил с собой «разведывательную информацию»: издающиеся на Западе газеты и журналы. В них, примерно, двое — трое суток подробно освещались военные действия союзной эскадры, направленные на попытку генерального штурма города Порт-Саида в Египте, который состоялся 5 ноября 1956 года.

В ответ на широко разрекламированные планы объединенной коалиции о предстоящем генеральном штурме ключевой позиции египтян в районе Суэцкого канала — города и порта Порт-Саид наше правительство выступило с предостережением к мировому сообществу: «…внять голосу благоразумия и остановить войну в Египте». Конечно же, не вняли, пошли на штурм.

Любители сенсаций, фотокорреспонденты западных СМИ были, естественно, на месте предстоящих ожидаемых победных действий англо-французской эскадры.

И вот что они увидели. Утром 5 ноября 1956 года объединенная англо-французская эскадра пошла с моря на штурм города и порта. Эскадру возглавлял французский крейсер, который огнем с моря поддерживал высадку десанта. Ему в кильватере следовали другие корабли поддержки десантников. Западная пресса сообщала, что в разгар операции по высадке десанта «…французский крейсер как-то странно задрожал, окутался клубами пара и на глазах всей эскадры стал рассыпаться». На помощь к нему стремительно бросился миноносец сопровождения, который «вдруг на что-то налетел и взорвался, не дойдя до терпящего бедствие крейсера». Никто из экипажей этих двух кораблей не спасся. Видя происшедшее, десантники, частично зацепившиеся за египетский берег, панически бежали на кораблях поддержки. Вся объединенная эскадра срочно покинула поле боя.

Естественно, «свободная» пресса на Западе первые два-три дня в ноябре 1956 года публиковала потрясшие весь мир снимки и сдержанные комментарии к ним. Наша агентура штурмовала нас этой «разведывательной» информацией с прямым вопросом: «Что же такое вы сделали с этими французами?»

После этих событий последовала и соответствующая реакция со стороны стран-участников антиегипетской коалиции. Правительство Израиля уже 5 ноября 1956 года отдало приказ войскам о прекращении агрессии против Египта, а правительства Англии и Франции отдали такие приказы на другой день, то есть 6 ноября 1956 года. К двум часам утра 7 ноября 1956 года все военные действия против Египта были прекращены. (См. Дипломатический словарь, том 1, стр. 122)

Так что же случилось с западной прессой? Почему она вся и в одно время замолчала, забыла об этом событии?

Ведь мировая сенсация, только бы и поговорить!

Злые языки утверждают, что этой прессе было сказано примерно так: «Господа, это же не хорошо и не патриотично, расписывать в таких тонах чужие успехи в научнотехническом прогрессе. Да так можно и весь мир перепугать!

Вы только подумайте, что будут люди про нас говорить!!!»

И вот результат. Будто бы и не было генерального «победоносного» штурма союзной эскадрой Порт-Саида. Все все позабыли. А газеты этих дней? Снимки хода высадки десанта? Газеты — это же однодневки, они не живучи. Говорят, что прессу этих дней даже не доставляли в Лондон, чтобы факты не попали на учет в книгу рекордов Гиннеса, но об этом знают все в Лондоне и Париже.

Корреспонденты на Западе писали, что, якобы, французский президент, во время очередного визита, спрашивал у Н. С. Хрущева: «Что же вы сделали с нашим крейсером у Порт-Саида?» На что получил вполне дипломатичный ответ: «Так вы же с Насером воевали. Вот у него и спросите!»

Нам приходилось, рассматривая снимки из западных газет и журналов начала ноября 1956 года, так же отвечать на вопросы своих заграничных помощников: «Что произошло с кораблями эскадры агрессоров — об этом знают в Египте». Но содержание сообщений их родной — буржуазной, а не коммунистической — Западной прессы было для них впечатляющим — нас поздравляли.

Я согласен — нехорошее это дело, ставить ультиматумы. Но, давайте подумаем, а что же было бы, если бы не такая твердая позиция нашего государства в отстаивании своих интересов. Опять кровь и погромы в Демократическом Берлине, разруха и нестабильность на всем Востоке Германии? А что было бы с Египтом и его соседями?

В такой обстановке приходится из двух зол выбирать меньшее. Не мы нападали, а нападали на нас. Мы же, фактически, оборонялись. Но оборонялись активно, наступательно, зная заранее планы противника. И как результат такой политики — успешное пресечение агрессивных замыслов против нашей Родины.

Глава XII

«Комиссионер». «Черный рынок» в Западном Берлине. Пробелы в знании оперативной обстановки в Берлине. История достопримечательности города-ресторана «Последняя инстанция».

После ввода американский оккупационных войск в Западный Берлин осенью 1945 года здесь стихийно возник и постепенно утвердился «черный рынок», где спекулянты перепродавали продукты, кофе, сигареты, одежду, предметы военного снаряжения и другие товары, похищенные американскими военнослужащими со своих складов и баз тылового обеспечения. Сформировались свои воровские обычаи и утвердились неписаные законы.

В работе «черного рынка» видную роль играли местные граждане из числа жителей города Берлина, которые исполняли роль посредников. Сами себя они именовали комиссионерами. Роль посредников была значительна.

Именно из их рук сбывался покупателю товар, ворованный на военных складах. Сам американский военнослужащий оставался при этом в тени; он лишь передавал товар комиссионеру, определял цену и получал из рук комиссионера вырученные деньги. По усмотрению и настроению американца посредник получал комиссионные из его рук за сбытый товар. Цены на товары колебались в зависимости от сезона, что давало возможность американскому хозяину-поставщику товара иногда «кидать» своих посредников со ссылкой на изменившуюся конъюнктуру рынка. Это вызывало с их стороны озлобленность и недовольство своими американскими компаньонами по сделкам.

Несколько позже, с возникновением в Западном Берлине крупных лагерей беженцев из ГДР и других социалистических стран, в районах их размещения появились также свои «черные рынки». Предметами спекуляции здесь служили посылки с гуманитарной помощью, направляемые в лагеря беженцев по линии международных и американских организаций Красного Креста. Распределением посылок среди беженцев зачастую занимались сами американцы. Здесь работала другая группа берлинских комиссионеров, специализировавшаяся на сбыте гуманитарной помощи.

Практика обмана комиссионеров была также хорошо известна местному населению, участвовавшему в работе рынка. В случае конфликтов, чтобы «свести счеты» с американцами-кидалами, они не имели возможности жаловаться в полицию, а были вынуждены искать свои меры «возмездия» к зарвавшимся американским партнерам по сделкам.

В этой связи припоминается судьба одного из таких комиссионеров, принадлежавшего ранее к одной из организованных групп перекупщиков в Западном Берлине, кормившихся с конца 1945 года на подачки американских военнослужащих. Это были зачастую сотрудники разведслужб, воровавших и сбывавших военное и гуманитарное имущество. Их жажду к преступной наживе не останавливали даже строгие кадровые инструкции для служащих американских разведок. Среди них был один житель Западного Берлина, назовем его условно «Комиссионер». Он активно сотрудничал с нами, скорее, из накопившегося у него желания отомстить своим американским партнерам по сделкам на «черном рынке», чем по материальным или идеологическим соображениям, так как американцы неоднократно «кидали» его. Он «завязал» свои знакомства в Западном Берлине с немецким полууголовным сообществом, и это нас устраивало, так как снимало вопрос угрозы его личной безопасности со стороны криминальной полиции.

Однажды через соответствующего офицера связи в Берлине получаем информацию, что наш «Комиссионер» сидит в следственном изоляторе городского управления полиции демократического сектора города Берлина (полицайпрезидиума). Офицер связи сообщил также, что, по мнению начальника следственного отдела, задержанный возможно имеет служебные контакты с представителями советских властей. Срочно выезжаю разбираться. Думаю, хорошо, что здесь есть возможность что-то предпринять для его спасения. А если бы это случилось в Западном Берлине?

Начальник следственного отдела полицайпрезидиума на мой вопрос, почему он допускает возможность наличия у нас с задержанным служебных взаимоотношений, заявил, что он впервые видит такого политически грамотного рецидивиста. Уже на втором допросе «Комиссионер» заявил ему, что он, начальник следственного отдела, неправильно трактует вопрос «борьбы за социализм».

По мнению «Комиссионера», если он случайно, стоя на «шухере», помог своим старым знакомым в Западном Берлине ограбить крупный универмаг, то этот факт здесь, в ГДР, надо расценивать не как банальное воровство, а как реальные действия по подрыву экономических устоев капитализма на Западе. Это не пустая газетная болтовня о борьбе с капитализмом! И если его думают выдать шуммовской полиции как участника ограбления универмага в Западном Берлине, то это будет акт пособничества капиталистическому строю. После такой политической аргументации задержанного начальник следственного отдела решил искать истоки его политической грамотности и обратился к советскому офицеру связи.

Мы договорились о форме «закрытия» дела и освобождении «Комиссионера».

Последующая встреча с «Комиссионером» показала мне, как мало мы порой знаем о людях, сотрудничающих с нами, далеко не всегда вникаем в детали, при каких условиях они добыли интересующую нас информацию или каковы их истинные взаимоотношения с окружающими людьми. Я спросил «Комиссионера»: что его толкнуло на возобновление связей со своими старыми дружками по «черному рынку»? И при этом просил его быть максимально искренним, иначе больше не может быть и речи о доверительных отношениях между нами.

Ответ был для меня первой неожиданностью: он пошел «гасить» старый долг.

К нашему «Комиссионеру» зашли бывшие дружки по городскому сообществу американских торговых посредников и напомнили ему, что за ним есть давний «должок». Они сказали ему, что уважают его позицию, знают, что он «завязал». Ему было заявлено, что они оказались в безвыходном положении, у них готово «дело», но в последний момент выпал один соучастник, который планировался для страховки. Сам он в краже участвовать не должен, и делиться с ним украденным тоже не будут. Но, учитывая старый «должок», просят погасить его сейчас и принять участие в акции, будучи только на страховке. Все спланировано заранее. Откладывать нельзя. И он вынужденно пошел на помощь. Через несколько дней после удачного завершения этой операции по ограблению крупного универмага кто-то из ее участников попался на сбыте ворованного, и западноберлинская полиция стала искать других сообщников, обоснованно полагая, что часть из них может скрываться в Демократическом Берлине, и обратилась за помощью в полицайпрезидиум демократического сектора.

Я, естественно, иду дальше: так что же это за старый «должок»?

Мой собеседник с трудом, неохотно, стал пояснять суть дела. Это было еще раньше. Тогда со мной работал другой ваш сотрудник. Я передал ему рукописные копии с трех удостоверений офицера американской военной разведки, работавшего часто в лагере беженцев из ГДР Мариенфель-де; он спекулировавшего гуманитарными посылками и товарами американского Красного Креста. Мои друзья помогали ему при сбыте, но он часто даже не платил за их работу комиссионные, обманывал их или платил жалкие гроши, не возмещавшие даже расходов при перепродаже.

Естественно, росло их возмущение таким беспардонным поведением американского партнера. Решали коллективно: как отомстить ему?

Реально это можно было сделать только при условии, если они будут знать: где конкретно и кем он служит? кто его начальник? какой номер его служебного телефона?

Об обращении в местную полицию думать не приходилось, так как за друзьями имелись грешки уголовного характера.

Сказано — сделано. После очередной удачной акции по сбыту посылок Красного Креста и вручения в ресторане выручки американцу, он опять «задержал» выплату комиссионных подельникам. Тогда его уломали на обильное угощение участников сделки. В ходе выпивки один из комиссионеров вытащил у американца бумажник с документами и деньгами, а пьяного хозяина срочно отправили домой на такси. После этого друзья-уголовники изучили документы американца, сняли с них рукописные копии, записали номера служебных телефонов в американских учреждениях, в которых он числился работающим. Деньги не тронули из-за принципа, чтобы не выглядеть ворами, оставили все в сохранности. Копии служебных документов передали нашему «Комиссионеру», так как он единственный из них мог сносно читать и говорить по-английски. Он же должен был потом жаловаться американскому начальству по телефону на офицера американской армии, ворующего гуманитарные посылки из лагеря Мариенфельд.

На другой день незадачливый американский партнер по спекуляции явился в тот ресторан в поисках своих пропавших документов. Ему сообщили, что их «случайно» обнаружили под стулом, на котором висел его пиджак.

Попросили в присутствии всех пересчитать деньги, проверить все ли документы на месте. Американец подтвердил публично, что все в порядке, деньги и документы целы, все на месте. Тогда от него потребовали «отблагодарить» их за находку и обеспечение сохранности денег и документов, что он и сделал.

Исполнить планы друзей-комиссионеров нашему помощнику не пришлось. Их американский посредник вскоре после этого происшествия исчез из поля зрения. Основания для жалоб американскому командованию отпали, а копии удостоверений оказались в распоряжении советской военной контрразведки.

Это были интересные для исследователя документы. По одному удостоверению американец-спекулянт значился офицером связи главной американской квартиры на Клей Аллее в Целендорфе с сенатом Западного Берлина. По другому документу он числился руководящим сотрудником американского Красного Креста в Западном Берлине, а по третьему он был офицером американской военной разведки. И все в одном лице.

Конечно, о своем «должке» перед западноберлинской братией наш помощник скромно умалчивал перед нами, что и привело его в объятия полиции в Демократическом Берлине.

Все происходящее, безусловно, осложнило на время решение наших текущих задач. «Комиссионеру» пришлось менять место жительства и род занятий, порвать все отношения с бывшими братками. А я получил соответствующее внушение по службе за недостаточную воспитательную работу со своими агентурными кадрами.

Припоминается еще один поучительный для оперработника случай, который преподнес мне этот «Комиссионер». Очередная встреча с ним у нас была назначена в центре Берлина, на Александрплатц. Мы попытались было заглянуть в ряд кафе и ресторанов на площади, но нигде не было свободных мест — время обеда. Тогда я предложил ему пройти в уже известный мне спокойный ресторанчик, расположенный в двух кварталах от центра города. Мы пришли в этот район — остатки старой Берлинской городской стены, где размещался ресторан под названием «Цур лецтэн инстанц» («Последняя инстанция»). Подойдя к двери ресторана, я предложил спутнику пройти впереди меня. Он остановился, недоуменно посмотрел на меня и с выражением смятения на лице резко заявил: «Вы мне предлагаете войти сюда? Ну, уж нет, я не заслужил этого!» — и, повернувшись, пошел прочь от меня.

Я с трудом догнал своего помощника. Вижу его открытое недовольство моим предложением посетить этот немноголюдный ресторанчик, но никак не могу взять в толк, чем же я вызвал у него такое сильное раздражение. Мы устроились для беседы в одной из закусочных. Собеседник был немногословен, сдержан, явно чем-то озадачен, сбивался с темы намеченного ранее разговора. В заключение встречи он, собравшись с духом, резко заявил мне: «Я не ожидал от вас такого отношения ко мне! Если вы недовольны нашим сотрудничеством, то скажите прямо. Я понимаю, основания для этого у вас могут быть, особенно после знакомства со следователем в полицайпрезидиуме.

Но я прошу еще раз: скажите мне об этом прямо, открыто, без намеков, а не как с этим предложением посетить «Последнюю инстанцию».

Ответ ошеломил меня:

— У моих бывших товарищей по бизнесу она имеет свое символическое значение! Больше меня туда не приглашайте! У него дурная слава!

Видя озадаченное выражение моего лица, он в сердцах бросил:

— Сходите в Берлинский краеведческий музей и там все узнаете про этот ресторан!

Делать нечего. Надо срочно пополнять свои знания по оперативной обстановке в городе. В ближайшее же воскресенье иду в Берлинский краеведческий музей (Museum fuer Heimatkunde).

Музей создан руками людей, действительно любящих историю своего города. Это видно по поведению экскурсоводов, оформлению стендов, любовному сохранению и оформлению реликвий, собраниям графических рисунков художника Хейнриха Цилле. Он с юмором отображал в этих рисунках жизнь простых людей на городских окраинах.

В собрании музея были также исторические схемы развития и становления города из провинциального местечка в столицу прусского государства. При ознакомлении с чертежами старых границ города и фотографиями остатков сохранившейся городской защитной стены наталкиваюсь на целый стенд, посвященный истории ресторанчика «Последняя инстанция».

Раньше, когда город находился еще внутри защитной стены, этот ресторанчик разместили непосредственно в ней, вблизи от городских ворот.

Был в средние века такой обычай: всех преступников, осужденных на смертную казнь, выводили за стены города и вели к месту казни мимо это ресторана. Осужденный имел право на последнее волеизъявление. Он мог с разрешения охраны зайти в этот ресторан и угоститься бесплатно, за счет казны, после чего шел к месту экзекуции.

Именно поэтому данный ресторанчик и получил название «Последняя инстанция», то есть последняя в жизни перед смертной казнью. Таков исторический смысл его названия, сохранившегося и в наши дни.

В уголовной среде его название имеет символическое значение. Им пугают сообщников, не очень твердо исповедующих законы уголовного мира или решившихся на заранее обреченную на провал какую-либо бессмысленную преступную авантюру, при реализации которой ничего, кроме тюрьмы или казни, нельзя ожидать…

Дважды перечитал стенд, посвященный истории этого заведения. Да… Не знал я этого ранее! Безусловно, с моей стороны, с учетом прошлого нашего агента, было бестактно и большой ошибкой приглашать его сюда на бесплатное угощение. Это могло быть истолковано как скрытая угроза. Пришлось сообщить на следующей явке моему соратнику о посещении Берлинского краеведческого музея и принести свои извинения за плохое знание местных условий. Нормальные служебные взаимоотношения были восстановлены.

Глава XIII

Проверка на деле знания польского языка.

Уже в первый год моей службы в третьем отделе управления в Потсдаме, в конце 1954 года, судьба устроила мне экзамен по практическим знаниям польского языка. Выше я рассказывал, что вторым иностранным языком у меня по диплому был польский. Глубоких знаний по нему мы не получили, выучили небольшой по объему запас польских слов и некоторую служебную терминологию. Знали основы грамматики и произношения, умели пользоваться словарем. Разговорной речью на практике не владели, но многое понимали по-польски, учитывая близость этого языка с русским по словарному составу.

Управление в Потсдаме тогда имело прямой контакт с представителями польской военной разведки и контрразведки в Берлине.

Однажды в ГДР вернулся из ФРГ польский перебежчик Юзеф. Бывший военнослужащий, дезертировавший из польской армии несколько лет назад. Столкнувшись на Западе с объятиями спецслужб американцев и их настойчивыми попытками завербовать его и заставить работать против родной страны, Юзеф сумел обмануть их бдительность, перешел в ГДР и обратился в посольство Польши в Берлине с просьбой вернуть его на Родину, на милость правосудия.

После первичной беседы с Юзефом польский военный атташе выяснил, что этот бывший дезертир располагает ценной информацией по двум органам американской военной разведки в ФРГ, которыми интересовалось управление особых отделов, и одной антисоветской организации, активно работающей под руководством американской военной разведки против ГСВГ.

Атташе привез дезертира в Потсдам и на двое суток оставил Юзефа в нашем распоряжении для допроса. Однако сложность задачи состояла в том, что этот поляк не владел ни русским, ни немецким, хотя прожил в Германии уже около двух лет. Руководство отдела мудро решило, что раз я ранее изучал польский язык, то мне и вести его опрос по интересующим нас разведорганам. Мои возражения, что знания польского языка у меня имеют сугубо теоретический характер и это задание мне не осилить, оставили без внимания.

— Больше некому! Ты хоть буквы польские от немецких можешь отличить. Тренируйся! У тебя две ночи впереди. Имей в виду, этому дезертиру атташе заявил, что его сотрудничество с русскими в интересующих нас вопросах будет Юзефу зачтено на предстоящем суде в Варшаве. Так что он очень заинтересован в даче развернутых сведений!

Я попросил принять меры, чтобы где-то срочно разыскать польско-немецкий или польско-русский словарь.

Для беседы с поляком меня снабдили развернутыми вопросниками по личному составу одного из отделов НТС в Мюнхене и руководящему составу его «закрытого сектора» во главе с Околовичем.

Отдельный вопросник был и по личному составу американского разведцентра Европейского командования США в городе Обер Урзель и его лагеря «Кемп-Кинг», а также по разведоргану США в городе Кауфбойрен в ФРГ.

После знакомства с Юзефом и трехчасовой беседы с ним по ряду вопросов, подлежащих выяснению, я убедился, что без польско-немецкого словаря наш разговор напоминает диалог немого с глухим. Требовался точный перевод ключевых терминов с польского языка, иначе наша беседа теряла всякий смысл. Перевод по интуиции был просто опасен.

По тому, как сник мой собеседник, я понял, что такая ситуация в Варшаве может быть расценена не в его пользу. А все из-за того, что я не могу понять и изложить на бумаге его рассказ. Разговор мы начали в обед, а часам к восьми вечера нам на конспиративную квартиру принесли польско-немецкий словарь. Увидев его, Юзеф даже перекрестился.

Мы вцепились оба в спасительную для нас книжку, забыв про ужин. Оба принялись ревизовать по словарю результаты нашей предыдущей беседы: нашли явные грубые ошибки, неточности. А часам к 12 ночи у нас появилась уверенность, что мы справимся с заданием. К этому времени мы успешно, в деталях разобрались с окружением Околовича в НТС в Мюнхене. Я понял, что поставленная задача разрешима, к тому же я стал более точно улавливать смысл польской речи Юзефа, при недопонимании мы пользовались словарем. Он также стал разбираться в моих корректировках по-немецки.

Сработались! И тут оба вспомнили среди ночи, что мы не ужинали.

После небольшого отдыха, мы, не теряя темпов, принялись за изложение информации, имевшейся у него по органам американской военной разведки. К обеду следующего дня мы закончили справку по разведцентру в городе Обер-Урзель и передали обе справки для ознакомления руководству отдела через пришедшего к нам сотрудника, выделенного для связи с руководством, а сами, сморенные ночной работой, уснули.

После короткого перерыва нам принесли несколько дополнительных вопросов. По количеству вопросов и отсутствию письменных замечаний я понял, что нашей работой довольны.

К ночи второго дня работы мы уже закончили составление документа по американскому разведоргану в Кауфбойрене. И эту справку передали в отдел для ознакомления.

Вторую ночь мы с Юзефом посвятили обобщению сведений по НТС и его польской секции, пытавшейся вести работу также на советскую Белоруссию через Польшу.

Пересмотрели еще раз всю записанную информацию по американцам. Он кое-где внес дополнения. Чувствовалось, что Юзеф передал нам все известные ему сведения. Я уже довольно точно мог задавать ему отдельные вопросы по-польски.

Результатом наших двухсуточных бдений явилась большая справка объемом в 30 листов печатного текста о двух органах американской военной разведки и одном из филиалов НТС. К приезду польского атташе эта справка была уже даже отпечатана.

Экзамен на внезапную проверку моих знаний польского языка я выдержал.

После завершения плановой работы я поинтересовался у Юзефа мотивами его запутанных поступков. Сначала дезертирство со службы в армии и бегство на Запад. Теперь осознанное возвращение в Польшу, где его ждет военный трибунал за нарушение присяги.

— Как тебя понять? Только честно!

Приложив руки к сердцу, Юзеф рассказал мне, что виною тому воспитание в доме родных. В нем было глухое неприятие идей социализма. Попав на Запад, он понял, что кроме идеи строительства социализма есть еще чувство Родины, а это больше чем любые идеи.

— Ведь американцы стали готовить из меня шпиона и учить воевать против моей Родины, Отчизны, а значит, и против моих родных и всего дорогого мне, что осталось в Польше! Против моей Отчизны я никогда не пойду!

— Я знаю, что меня будут судить, видимо, накажут. Но Родина меня примет и виноватого. Я ей не причинил никакого вреда, отказался выступать в печати на Западе с антипольскими заявлениями. Я также отказался и от других враждебных акций против Польши. Зато после отбытия наказания я буду жить в Польше, на Родине и никто не будет настраивать меня против моей Отчизны!

Поскольку Юзеф понял, будучи в американских лагерях, что он не сможет жить в Германии, как это делали многие польские изменники, он не прилагал особых усилий к изучению немецкого языка. Посчитал, что это ему не нужно.

Юзеф спросил меня, доволен ли я нашим сотрудничеством по интересовавшим советскую контрразведку вопросам. Я ответил, что лично я доволен: мы подробно осветили все поставленные вопросы. Но нужно еще узнать мнение об этом моих руководителей. Чисто по-человечески в течение прошедших двух суток у меня появилось сочувствие к запутанной судьбе этого еще молодого польского парня. У меня сложилось также убеждение в искренности поступка Юзефа вернуться с раскаянием домой.

К обеду следующего дня мы с Юзефом уже отдохнули. Он, шутя, поздравил меня с успехом в освоении польского разговорного языка: «Еще неделя, две и тебе не понадобится этот словарь!»

Когда приехал военный атташе Польши, руководство отдела официально дало в присутствии нашего невольного гостя хорошую оценку переданной Юзефом информации, подтвердило его полную готовность к сотрудничеству с нами. Я рассказал о наличии взаимопонимания с ним и со своей стороны поблагодарил парня за помощь. Вижу, Юзеф даже расчувствовался. На прощание мы обнялись и расстались друзьями.

Военный атташе официально заверил нас, что добровольная помощь советским органам будет принята во внимание на суде с учетом нашего мнения об искреннем желании Юзефа помочь нам.

Глава XIV

Презентация в октябре 1955 года кинофильма «Эрнст Тельман — вождь своего класса». Встреча с Розой Тельман и соавтором сценария фильма Михаэлем Чесно-Хелль.

Наряду с решением текущих вопросов оперативной работы в разведывательном отделе в Потсдаме на мою долю выпало несколько ответственных, но не входящих в непосредственные служебные обязанности поручений.

Иногда приходилось выступать в роли обычного переводчика, как это было на встрече с Розой Тельман.

Однажды в октябре 1955 года, в конце рабочего дня, а было уже около 18.00, срочно вызывает к себе начальник отделения Мухачев и с натянутой улыбкой говорит: «Сворачивай свои дела, закрывай сейф, есть для тебя неотложное “общественное поручение”». Ранее он одергивал меня, чтобы я сторонился подобных поручений и больше уделял внимания непосредственно своему участку работы. А тут сам посылает: «Сейчас в Потсдамском доме офицеров политотделом гарнизона проводится важное мероприятие по линии общества германо-советской дружбы. Для советских и немецких зрителей будет демонстрироваться премьера второй серии кинофильма об Эрнсте Тельмане под названием “Эрнст Тельман — вождь своего класса”».

Первую серию этого фильма под названием «Эрнст Тельман — сын своего класса» немецкие зрители видели на экранах в 1954 году.

На просмотр второй серии были приглашены жена Эрнста Тельмана — Роза Тельман, авторы сценария, среди них известный писатель Вилли Бредель, весь коллектив артистов киностудии ДЕФА, принимавших участие в съемках фильма, руководящий партийный и хозяйственный актив округа Потсдам. С советской стороны пригласили офицеров Потсдамского гарнизона с семьями, командование, работников политотдела.

Мероприятие вел сам начальник гарнизона, генерал-лейтенант (фамилию его, к сожалению, запамятовал).

Книг или статей Розы Тельман я к тому времени не знал, но книги Вилли Бределя мы изучали в ленинградском институте. Кое-что из них было в учебной программе. Помню, с удовольствием я прочел книгу Бределя об Эрнсте Тельмане. Увидеть или поговорить с автором этой книги вживую было бы интересно.

— У них внезапно заболел переводчик, принимавший участие в подготовке этого мероприятия. Ты должен его заменить. Надо выручить политотдел.

Вот это поручение! Как снег на голову! Пытаюсь, аргументировано возразить:

— Не для меня сейчас эта гласность.

К этому периоду службы в Потсдаме я уже успел поучаствовать в нескольких серьезных мероприятиях, связанных с прямым выходом на спецслужбы противника. Не считая тех мелочей, над которыми пришлось работать до этого в качестве переводчика в Особом отделе Берлинского гарнизона. На мои доводы начальник отделения ответил, что знает все это, с моей оценкой нежелательности популярности согласен, докладывал об этом… Заявил, что может только добавить, что он меня понимает, но изменить указание вышестоящего руководителя не может, не имеет права.

— Советую тебе от себя одно — не лезь в объектив!

— Да что же я смогу сделать, ведь это же мероприятие деятелей киноискусства, для них никакие законы не писаны!

— Действуй по обстановке! Хорошо, что ты сегодня в штатском, а то пришлось бы бежать домой переодеваться, на все время нужно. Машина ждет, туда опаздывать нельзя.

Прибыл в Дом офицеров. Вижу, что меня ждали. Встречает адъютант начальника гарнизона, проводит на громадную сцену драмтеатра, закрытую занавесом. Я заглянул в зал вместимостью человек на 700 — зал заполнен полностью. На сцене большая толпа — люди, приглашенные в президиум собрания для официального открытия мероприятия. Много немцев. Ищу глазами в толпе известных мне по портретам писателя Вили Бределя и Розу Тельман. Узнаю Розу Тельман, стоящую рядом с генерал-лейтенантом. Адъютант подводит меня к ним со словами: «А вот и наш переводчик». (В ходе вечера я узнал, что писатель-сценарист Вили Бредель действительно был приглашен на это мероприятие, но из-заболезни не смог принять в нем участие.)

Сказав «Пора начинать!», генерал взял меня под локоть и посадил рядом с собой в центр президиума — громадного стола посреди сцены. С другой стороны от меня села Роза Тельман. Сзади устраивались в четыре ряда члены президиума. Медленно раскрылся занавес. Перед нами большой зал, набитый зрителями. Генерал пододвинул микрофон ко мне, со словами «Приступай к работе». Из зала доносилось жужжание фотокамер, и мелькали огни вспышек. Куда же мне деться от этих фотоаппаратов? Не нырять же под стол президиума на глазах всего зала. Вот и выполни тут ценное указание: «Не лезь в объектив!»

Переведя слова генерала о предстоящем выступлении артистов, я бросил взгляд в сторону трибуны направо от стола, прикинул расстояние от этой трибуны до центра, где я сидел, и с ужасом понял, что не смогу расслышать все, что будет говориться на трибуне.

— А как же я буду переводить? — говорю генералу.

Он в ответ:

— Не могу же я сейчас на глазах всего зала поднимать президиум, чтобы пропустить тебя к трибуне! Переводи, что услышишь!

(Такие мероприятия готовятся заранее, обговариваются все детали: кто и где стоит, кто, когда и как говорит, определяется и место переводчика, обычно рядом с выступающим. В этих репетициях и участвовал гарнизонный военный переводчик из политотдела. Меня же «доставили» на мероприятие, когда на закрытой от зала сцене уже были собраны все члены президиума. Генерал, руководивший мероприятием, этих деталей о месте «дислокации» переводчика не знал. Ему было лишь доложено о готовности мероприятия и «болезни» их переводчика. Так я и оказался в центре президиума!)

Я переводил, что слышал. Конечно не дословно, с трудом улавливая основной смысл речей выступавших. Видел и слышал бурные аплодисменты из зала. Мой перевод воспринимался зрителями. Это как-то ободряло, несмотря на всю нелепость моего положения. Особенно доставил забот перевод приветственных речей наших артистов из второго драмтеатра.

Ну, что за народ эти артисты! Обратите внимание на их речь. Ведь они не говорят нормальным русским языком, а излагают свои чувства высокопарными, возвышенными словами. При переводе всегда желательно заранее знать, каким слогом будет излагаться переводимый текст, настроиться на эту волну, прикинуть, а иногда и пополнить свой словарный запас, и только тогда можно вставать рядом, а не поодаль, как я, с таким артистом, и переводить его речь. А я работал без всякой предварительной подготовки, да еще физически чувствовал устремленные на меня из зала сотни пар глаз. Ощущение, как у стоящего под расстрелом. А ведь артисты к тому же — каждый индивидуальность. Каждый высокопарен по-своему. Вот и поймите мое состояние.

Этих двух артистов из Потсдамского драмтеатра я раньше не слыхал и не видал. Но пришлось переводить!

Зал опять аплодировал. Напоминаю, что зритель был смешанный: половина представителей немецкого актива города Потсдам, половина — советские граждане.

Торжественная часть закончилась. Объявляю, что после перерыва впервые будет демонстрироваться фильм «Эрнст Тельман — вождь своего класса».

Закрылась сцена, президиум начинает подниматься и расходиться. Сидели-то в четыре ряда. Я раздвигаю стулья, помогаю выйти из-за стола Розе Тельман. Генерал ободряюще, видимо понимая, в какое нелегкое положение он меня поставил, сказал: «Ничего, ничего. Несмотря ни на что, справился. Ведь зал то хлопал, значит, все правильно поняли!»

Голова от перенапряжения шумит. Пропускаю весь президиум вперед себя. Вдруг из толпы немецких гостей выходит до этого мне неизвестный мужчина высокого роста и обращается ко мне на хорошем русском:

— Ну, что они с тобой сделали! Да кто так делает? Я тоже из приглашенных. Пришел сюда за час до начала мероприятия. Вижу, у них суета, какая-то неувязка, слышу — заболел переводчик. Ведь мы сорок минут торчали тут на сцене, за закрытым занавесом, ожидали переводчика. Вижу, адъютант генерала тащит тебя. А какого черта они не предложили мне сделать этот перевод? Но я бы ни за что не дал затащить себя в президиум, ведь здесь почти ничего не слышно. Как ты переводил? Я очень переживал за тебя!

Я недоуменно смотрю на незнакомого собеседника, сочувствующему моему положению.

— Слушай, а ты кто?

— Я кинорежиссер киностудии ДЕФА, соавтор сценария этого фильма. До этого три года учился в Москве, а вашем ВГИКе. В Москве меня звали Миша. Теперь уже год в Бабельсберге, на киностудии ДЕФА, участвовал в работе над этим фильмом.

— А где Бредель?

— Он заболел, поэтому не приехал.

Познакомились. Он вдруг говорит:

— Да ну их всех к черту! Пойдем, бросим по сто грамм, чтобы снять эту напряженность.

Я спрашиваю:

— А где?

— Да ты что? Вон там, налево малый зал, там шикарно накрыты банкетные столы. Тебе же там опять трудиться, но это проще чем из президиума. Всех видно и все слышно.

Мы выбрали с собеседником столик в малом зале. Он заменил стандартные немецкие рюмки (вместимостью по 40 граммов) и притащил откуда-то русские сотки, разлил водку. Мы намеревались снять мое стрессовое состояние, отметить и развить наше знакомство, состоявшееся при не совсем обычных обстоятельствах… Не получилось. Появился адъютант со словами: «Вас ждут!» (Я, между прочим, до сих пор недолюбливаю эту должность: они всегда появляются с какими-то особыми срочными поручениями.) Мой собеседник бросил мне вслед: «Не волнуйся, иди, я выпью это за нас обоих», указав на стопки.

Сразу видно, что человек пожил в России, чтит и понимает наши традиции.

Адъютант провел меня к богато сервированному банкетному столу, указал место. Напротив меня сидел генерал-лейтенант — организатор мероприятия. Рядом с ним Роза Тельман, возле нее артист Гюнтер Симон, исполнявший в обеих сериях фильма роль Эрнста Тельмана.

Справа от меня посадили жену Гюнтера Симона Карлу Рункель. Она играла в фильме роль Анки, убежденной коммунистки, верной соратницы своего мужа Янзена, являвшейся в фильме образцом лучших представителей рабочего класса.

Первым выступил начальник гарнизона. Он поздравил с успехом коллектив, постановщиков кинофильма. А это был, как писала пресса позже, «…первый политический фильм киностудии ДЕФА — чрезвычайно важное событие в политической и культурной жизни страны».

Выступает Роза Тельман. Я внутренне, как говорят переводчики, «настраиваюсь на волну». Видимо, будет благодарить за увековечение в кино памяти ее мужа Эрнста Тельмана. Но слышу другое! Передаю по памяти, но за достоверность сказанного ручаюсь.

Вот примерно ее слова: «Каждый раз, когда я встречаюсь с советскими людьми, независимо от того, по какому поводу, я всегда предлагаю свой первый тост за здоровье советских женщин!».

Услышав и поняв смысл не очень тактичной реплики одного из присутствовавших офицеров: «Сегодня же не день 8 марта?!», она продолжила: «Да, да! Не удивляйтесь! Вы, видимо, еще не совсем понимаете или знаете, какие они в действительности ваши русские жены!».

Далее Роза Тельман сказала, что жизнью своей она обязана группе советских женщин, сидевших вместе с ней в годы войны в концлагере Равенсбрюк. Они укрыли Розу в своем бараке, когда гестаповцы искали ее сразу после убийства мужа в 1944 году, чтобы расстрелять. Подполье концлагеря предупредило своевременно об этой угрозе.

При участии советских женщин им со старшей дочерью был организован побег. В ходе поисков бежавшей Розы Тельман гестапо вышло на барак, где она укрывалась. Все заключенные этого барака, все русские женщины, укрывавшие ее, были зверски расстреляны гестаповцами в назидание другим. И снова: «Теперь вы понимаете, почему я так свято чту эту память о советских женщинах, отдавших жизни за то, чтобы жила я и наше общее дело».

В другом, следовавшем за этим, тосте Роза Тельман поблагодарила исполнителя роли Эрнста Тельмана — артиста Гюнтера Симона за проделанную работу. Рассказала, как он несколько раз встречался с ней, расспрашивал о муже, о том времени и условиях, в которых они тогда жили и работали.

Мне было все хорошо слышно и видно. Переводить застольные речи — нет проблем. Я тоже приобщился к торжеству, попробовал (пригубил), что там было в рюмках налито. Гости оживленно беседуют, общаются…

Стоп, вот это уже потеря бдительности! Дама рядом, справа от меня, Карла Рункель (по фильму Анка), а я по правилам этикета обслуживаю ее, сидит скучная, не ест и не пьет. Бокал вина, налитого мной, стоит полный. Ага, наверное, я налил не то вино, не спросив, какое бы она желала. На столе был богатый выбор вин. Я спрашиваю соседку, почему она не угощается. Видимо, я по незнанию налил ей не тот сорт вина, так я это мигом исправлю. Она остановила мою руку, взявшую бутылку другого вина:

— Нет, ничего не нужно.

— Простите, но может быть, я что-то не так сделал?

— Нет, спасибо, все хорошо.

Скучный вид моей соседки, состояние ее прибора и напитков на столе заметил сидящий напротив генерал и бросил мне реплику:

— Ну что же это вы, молодой человек, плохо ухаживаете за такой молодой прекрасной дамой? Она не ест и не пьет. Да как же это так?

Я решился обратиться через стол к ее мужу Гюнтеру Симону:

— Помогите мне, у меня проблемы. Вашей жене не нравится, видимо, мое обслуживание. Она не притронулась к вину, не участвует в нашем застолье.

Он со своей стороны осмотрел стол, закуски, поставленный перед женой полный бокал красного вина и, перегнувшись через стол, прошептал мне:

— Убери вино и налей ей полный бокал «Столичной» водки!

Я неуверенно спросил:

— Может быть, водку налить в рюмку?

— Нет, нет! Налей именно в бокал, а не в рюмку. И все будет в порядке.

Я подозвал официанта, попросил поменять бокал вина на бокал «Столичной». Он быстро сделал замену, видимо решив, что я хочу «освежиться». Я поставил бокал перед соседкой, она пригубила его, удостоила меня поцелуя в щечку, и застолье пошло своим чередом. Генерал, заметив перемену в настроении моей соседки, не упустил возможности сказать:

— Вот молодежь, все учить вас надо.

В перерыве (ждали горячих блюд) все присутствовавшие советские граждане бросились фотографироваться с Розой Тельман, группами и в одиночку. Непрерывно жужжали кинокамеры, мелькали вспышки фотосъемки.

Ведь Роза Тельман — историческая личность. Не только супруга вождя компартии Германии, но и сама видная участница движения Сопротивления фашизму, член ЦК СЕПГ, заведующая отделом ЦК. В такой толкучке неизвестно кто фотографировал и куда пойдут эти фотографии. Я был вынужден заняться делом, уходя от неизвестных объективов. Как-то упорядочил толпу желающих сняться, рассортировал их и давал всем возможность пройти впереди меня. В этой сутолоке адъютант дергал меня пару раз за рукав, затаскивая в группу офицеров, предлагал сняться вместе с ними и Розой Тельман.

— Да снимайтесь же вы, вы же все в форме, а я в штатском, буду вам общий фон портить. Я еще успею. (Сейчас думаю, что жаль, хоть было бы что внукам показать, уже изучающим историю XX века.)

Но вскоре начальник гарнизона пригласил меня проводить Розу Тельман, еще раз поблагодарив ее за участие в этом мероприятии. Она устала, сказывался возраст, да и общество уже начинало шуметь, местами слышались песни. Я вернулся, проводив Розу Тельман, и спросил у генерала разрешения быть свободным от своих обязанностей переводчика. Он дал согласие, поблагодарил за выручку и сказал:

— Да приобщайтесь же вы к нашему столу.

Я прошел по залу, хотел было найти сценариста Мишу, так переживавшего за меня во время перевода на большой зал. Но не нашел его. Направляюсь к выходу. Меня остановил немец, высокий стройный мужчина, подал руку. Рука была большая, натруженная, мозолистая — рука человека, знакомого с тяжелым физическим трудом. Представился:

— Я секретарь парторганизации киностудии ДЕФА. Работал с этим творческим коллективом, ставившим фильм о Тельмане. Ты себе представить не можешь, чего все это мне стоило! Ведь старый кадровый состав киностудии еще не освободился от геббельсовской фашистской идеологии. Ведь Геббельс здесь торчал постоянно.

Не зря его называли «бабельсбергским бычком». Саму идею политического фильма о Тельмане встретили в штыки.

Я включаюсь в дискуссию:

— Ну, а молодежь? Ведь есть же молодежь?

— Да, есть. Вот наша надежда — Гюнтер Симон и его друзья, и ваша соседка по столу, эта блондинка. Но у них еще не достает мастерства перевоплощения, вхождения в образ. Этому надо учиться у старых опытных артистов, а те отвергают наши социалистические идеи! Вот и крутись тут с этими образованными культурными буржуями. Они даже артистов, которых я принял в партию, пытаются как-то творчески изолировать. Я ведь человек от станка, мне все это непросто.

И показал на свои руки. Поскольку давать рекомендации, а к этому клонил разговор мой собеседник, по организации идейно-политической работы на киностудии ДЕФА не входило в мою компетенцию, я попытался свернуть беседу. Спросил, кто у них такой Миша.

— А, Миша. Вы уже знакомы с ним? Да это тоже легендарная личность.

— А где он сейчас?

— Миша уехал домой перед отъездом Розы Тельман.

Парторг неожиданно спросил:

— А какое у вас звание, где и кем вы служите? Передал мне свои служебные телефоны, желая наладить встречи и беседы по волнующим его проблемам воспитательной работы. Тут же он заметил:

— Вы что же, плохо знаете, кто такая сегодня Роза Тельман? Да одного ее звонка достаточно, чтобы работа по любой проблеме тут же завертелась. Это наша живая история. Почему же вы не захотели встать рядом с ней для фотографирования? Я думаю, что это была бы честь и для вас! Я же все видел, как вы подталкивали все время впереди себя под объективы других! Я видел даже и то, как вы подавали нашей блондинке — Анке водку вместо вина. Как вы это догадались?

— Очень просто. Спросил ее мужа об этом, и он мне сказал, что надо делать.

Парторг весело рассмеялся. Под нажимом партийной критики я сказал собеседнику:

— Если вам где-то и с кем-то придется обсуждать мое поведение на этом вечере, и чтобы это не было неверно истолковано как мое неуважение к памяти Эрнста Тельмана, к личности и заслугам Розы Тельман, могу вас заверить, что я очень люблю их обоих. Глубоко уважаю их как истинных революционеров мирового масштаба, достойных подражания и для нас, советских людей. Ну, а что касается того, что мне не удалось сфотографироваться, так я как-то все старался помочь другим и не знал, что Роза Тельман так быстро уйдет. Вот так и получилось. Очень сожалею!

Он недоверчиво посмотрел на меня, напомнил о своих номерах телефона и сказал:

— Понимаю — это служба!

А ведь молодец парторг, правильно понял, хотя и не одобрил мое поведение. Я так и не воспользовался данными мне номерами телефона. Работа парторга киностудии ДЕФА направлялась непосредственно ЦК СЕПГ. Он в разговорах в вышестоящей партийной инстанции по простоте души (а это чувствовалось, что он не дипломат) мог сказать, что по тому или иному вопросу воспитательной работы советские товарищи имеют иное мнение. Это вполне обоснованно могло быть истолковано как прямое вмешательство во внутреннее дело их партии. Поэтому лучше подальше держаться от проблем идеологической работы на киностудии ДЕФА.

Несколько слов о моем случайном собеседнике на том мероприятии по имени Миша, морально поддержавшем меня как переводчик переводчика в нелегкой ситуации, в которую я попал ввиду организационной неразберихи. Парторг был прав, когда сказал, что Миша — легендарная личность. Позже я узнал, с кем меня свел случай.

Михаэль Чесно-Хелль (Michael Tschesno-Hell) — писатель, режиссер и автор сценариев многих фильмов. Имел, кроме творческих, и большие заслуги перед германским рабочим движением. Революционер, борец против фашизма, один из организаторов акций солидарности международного рабочего движения за освобождение из-под ареста Эрнста Тельмана, активный борец за проведение в жизнь идеи германо-советской дружбы. Скончался Михаэль 24.02.1980 года.

Глава XV

На мусорной свалке у Перлеберга, или чем иногда заканчивались вылазки в ГДР любителей легкого заработка.

В первой половине пятидесятых годов американская военная разведка проводила масштабные акции по сбору информации о советских войсках в ГДР путем осмотра свалок в районах дислокации наших воинских частей. Спросом пользовались все документы о внутренней жизни части: наглядная агитация, листовки, стенды о боевой истории части, брошюры и журналы из воинских библиотек и отходы из туалетов (Schesspapier), конверты от советских писем, которыми пользовались военнослужащие за отсутствием нормальной туалетной бумаги. Последние, испачканные солдатами треугольники, ценились и пользовались у американцев большим спросом. Именно на них имелась самая нужная разведывательная информация — номер воинской части (в/ч), полевая почта (п/п).

При анализе материалов внешнего наблюдения за воинской частью (артиллеристы, танкисты, мотопехота и др.) и наличии номера воинской части, полученного на свалке, выяснялась ее идентификация. А по перемещениям, например, конкретной танковой части разведка могла уже делать выводы о возможных изменениях стратегических замыслов командования ГСВГ.

Например, конкретная танковая дивизия ранее располагалась в тылу группировки, на германо-польской границе. Если обнаруживается ее перемещение из тыла непосредственно на границу с Западной Германией, то это могло свидетельствовать об изменении задач ГСВГ, переход от стратегии обороны к планам наступательного характера. Отсюда и цена солдатского конвертика и спрос на него в американской разведке.

При американских размахах, их глобальности в постановке задач, кадры для решения этих задач подбирались также в массовом порядке без особой подготовки. База для их подбора — лагеря беженцев из ГДР в Западном Берлине, биржа труда безработных уже из числа жителей самого Западного Берлина. В этой работе активно участвовал и «рынок резидентов» в Западном Берлине, о существовании которого я уже упоминал выше и где третий отдел имел определенные оперативные позиции и возможности следить за направленностью разведывательной деятельности американцев и других разведслужб бывших союзников.

Обычно вербовочный подход американского разведчика к выбранной им жертве начинался с безобидного вопроса: не желает ли это лицо «подзаработать», так как по имеющейся у него информации этому немцу живется тяжело, а он, американец, всегда готов помочь нуждающемуся, прийти ему на помощь.

Отметив заинтересованность собеседника, разведчик ставил вполне «простую и безобидную» задачу. Съездить в определенный район ГДР и по месту дислокации советской воинской части поработать на мусорной свалке.

Места нахождения свалок, названия населенных пунктов, средства транспорта, имеющиеся в этом районе, и др. американец подробно называл любителю легкого заработка. Обговаривали и условия оплаты за найденное на свалке — что и сколько будет стоить. Ну, а дальше шли «профессиональные» детали: по какому номеру телефона в Западном Берлине докладывать о результатах посещения свалок в ГДР, места явок и др.

Расскажу о конкретном примере поездки в ГДР одного из таких «агентов из-за нужды», который был задержан на свалке в районе города Перлеберга в начале пятидесятых годов.

Это был уже пожилой человек, бывший солдат, прошедший войну, знавший содержание пропагандистских мифов Геббельса о русских. Назовем его условно Штюрмер.

В Перлеберг из Западного Берлина на выполнение задания американцев Штюрмер выехал вдвоем со знакомым.

Быстро, по данной американцем схеме, нашли свалку. Принялись за «работу» по сортировке мусора.

Здесь нужно заметить, что все советские штабы воинских частей были ориентированны на максимальную утилизацию отходов внутри части, а при невозможности полного их уничтожения у себя, они должны были регулярно путем патрулирования контролировать свалки своих отходов вне части до их полного уничтожения немецкими властями.

В то время, пока Штюрмер и его напарник работали на свалке по сортировке мусора, из расположенной поблизости части вышел дневальный, чтобы проверить сигнал, полученный от постовых наружной охраны, что на свалке появились посторонние люди.

На наше счастье дневальным оказался солдат, бурят по национальности, из разведывательного батальона, хорошо обученный «брать языка» и конвоировать его.

Подойдя скрытно к свалке, он заметил двух нарушителей. Солдат подкрался к Штюрмеру сзади, схватил его за воротник и резко применил к нему физический прием на «удушение», в результате чего у того сразу пропало желание сопротивляться. Потом солдат громко словами «Хенде хох!» заставил Штюрмера поднять руки вверх и повернул его к себе лицом. Тут у задержанного от страха совсем помутилось сознание. Перед Штюрмером стоял солдат с монголоидными чертами лица, на котором читалось жесткое выражение решимости к дальнейшим действиям; в его руках был плоский штык-нож.

Солдат отпустил ворот задержанного и быстро показал ему рукой на пояс брюк и ширинку. Штюрмер этот жест истолковал так, что этот странный по виду, не славянского происхождения солдат, видимо, хочет по своему азиатскому обычаю лишить его — немца мужского достоинства. Он вдруг ясно припомнил одну из листовок последнего года войны, в которой Геббельс писал, что придут азиаты из глубин России и будут резать всех немцев без разбора.

Видя «непонятливость» задержанного, солдат с силой расстегнул у того пояс на брюках, вырвал ремень из петель брюк, рывком раскрыл ширинку, штыком срезал все пуговицы на ней, сдернул с нарушителя брюки ниже колен… и бросился на свалку ловить его напарника. Штюрмер остался стоять посреди свалки с поднятыми руками и брюками, спущенными ниже колен. Напарник оказался более шустрым, да и был намного моложе Штюрмера, он сумел убежать от нашего солдата.

Штюрмер, переживший сильнейший стресс, уже плохо соображал. Как в тумане помнил он дальнейшие события. Был удивлен, когда прибежавший после неудачной погони солдат не стал применять свой штык, а приказал поднять брюки и придерживать их обеими руками, и отконвоировал его в таком виде к дежурному по части. Последний передал задержанного вызванному оперработнику контрразведки.

Дар речи полностью вернулся к Штюрмеру только после ухода солдата-бурята из кабинета оперработника.

Солдат написал рапорт об обстоятельствах задержания немца на свалке, передал вместе с рапортом пакет с бумажными отходами, отобранный им у задержанного, а также вернул ремень от брюк Штюрмера, изъятый у того при захвате.

Дальнейшую искреннюю беседу с работником военной контрразведки Штюрмер воспринял как благословление судьбы. А свой испуг при появлении бравого солдата с азиатской внешностью он объяснял позже остатками влияния на свое сознание лживой нацистской пропаганды.

Бойцов разведбатов в то время учили и на опыте финской кампании. А учили их тому, например, как делать при 40-градусных морозах беззащитными задержанных финнов и правильно их конвоировать. Это солдат и применил успешно на деле.

Здесь же Штюрмер смог в полной мере оценить «доброжелательность» американского разведчика из Западного Берлина, толкнувшего его за жалкие гроши на край пропасти, злоупотребившего по существу его бедственным положением безработного.

Глава XVI

Экскурсия по парку Сан-Суси и дворцу Цецилиенхоф в Потсдаме с членом Политбюро ЦК КПСС Д. Т. Шепиловым в июне 1957 г,

В июне 1957 года, в один из субботних вечеров, редко бывавших свободными, мы отмечали у приятеля-сослуживца какое-то событие. Были еще молодые и здоровые. Заметно «расслабились» — отошли от забот текущих. Довольные проведенным вечером пришли с супругой домой. Я блаженно заснул.

Ну, надо же! Около шести утра неожиданная побудка — посыльный с лаконичной запиской: «В восемь часов быть в управлении у дежурного. В форме».

Я явно еще не доспал. Пришлось срочно дважды принять холодный душ, размяться, принять другие профилактические меры, чтобы стряхнуть с себя дрему.

Одел форму, попросил жену критически осмотреть меня и в 7.20 вышел из квартиры.

Подхожу к управлению. У выхода сталкиваюсь с начальником управления генералом Г. К. Циневым. Поприветствовал по уставу. Слышу вопрос: «Почему опаздываете?» Протягиваю записку, где стоит время явки 8.00. На часах было еще семь минут до восьми. Посмотрев записку, он вернул ее мне со словами: «Инструктаж получите у дежурного!» Дежурный встретил меня словами:

— Ты где пропадаешь? Генерал тебя не дождался.

Я говорю в ответ:

— Да вы что? Вот же ваша записка, читайте. Там стоит: быть к 8.00, а сейчас без пяти минут восемь. Какие претензии?

Надо было указать другое время, и я бы пришел раньше.

Есть у немецких военных мудрая поговорка: «Fuenf Minuten vor der Zeit, ist des Soldaten Puenktliclkeit» — «Быть на месте за 5 минут до назначенного времени, такова точность солдата». Правы они. Ведь у начальства после команды вызвать тебя всегда что-то может измениться, а ты об этом и не знаешь. Поэтому надо являться до, а не после назначенного времени. Это дисциплинирует, порой просто выручает и может уберечь от неприятностей. Эту солдатскую мудрость я взял на вооружение, и она, как видите, уже оправдывала себя на деле.

Дежурный коротко ввел в суть дела.

В Группу советских войск в Германии прибыл известный политический и государственный деятель, секретарь ЦК КПСС по идеологии, кандидат в члены Президиума ЦК КПСС, он же главный редактор газеты «Правда» Шепилов Дмитрий Трофимович.

Шепилов высказал пожелание познакомиться с достопримечательностями города Потсдама, прежде всего с парком Сан-Суси и дворцом Цецилиенхоф. Мне поручено выступить в качестве гида-переводчика и познакомить его с городом. Д. Т. Шепилова сопровождает начальник Политического управления ГСВГ генерал-полковник (фамилии сейчас не помню). Я попытался было как-то оценить ситуацию, спросил:

— А что, в Разведуправлении Штаба Группы войск разве нет своих переводчиков?

Дежурный ответил:

— Разговор беспредметен — это приказ. Да и они через 30 минут уже будут здесь. Иди, встречай и действуй, нет времени для обсуждений. Машина подъедет к входу в наш служебный городок.

Это было знаменитое место в Потсдаме. На развилке трех дорог рос могучий столетний дуб. Я направился вы-поднять указание. У дверей меня остановил «человек в штатском», руководитель нашей службы наружного наблюдения. Взяв меня за рукав, сказал:

— Мы с тобой.

Дежурный крикнул мне вслед:

— Забыл напомнить! Шепилов ведь охраняемое по закону лицо, так что взаимодействуй там с ребятами. Они будут охранять!

Вышли от дежурного вместе. Спрашиваю, в чем суть моего взаимодействия, я ведь никогда еще не работал с охраняемыми государством лицами, да еще такого высокого положения. Руководитель «НН» пояснил, что моя задача очень проста: следить, чтобы при посещении залов и экспозиций, при переходе из зала в зал немцы-экскурсоводы не закрывали двери перед охраной.

— Вас-то они пропустят и будут вам кланяться, а перед нами обычно закрывают дверь.

Договорились, что я буду говорить гидам, что «эти товарищи тоже с нами» и следить за тем, чтобы нас не разделяли. У дуба уже стояла скромная машина с нашей бригадой «НН».

Минут через десять, мягко шурша шинами, подкатил правительственный ЗИС. Машина остановилась, вышел генерал-полковник, открыл дверцу у первого сидения. Оттуда вышел высокий пожилой, но энергичный человек в штатском с приятными интеллигентными чертами лица. Я представился. Д. Т. Шепилов подал руку, спросил:

— Так это вы будете нашим путеводителем? Что вы хотите нам показать?

Я назвал комплекс дворцов в парке Сан-Суси, дворец Цицилиенхоф в парке Новый Сад и гарнизонную церковь, известную тем, что там якобы венчался Гитлер. Шепилов сразу отвел как объект осмотра гарнизонную церковь:

— Она может представлять интерес только для бывших поклонников Гитлера, а в архитектурном отношении ничего не значит.

Затем спросил:

— А у вас нет ли каких-либо затруднений по ходу осмотра?

— Есть.

— В чем дело?

— При осмотре комплекса дворцов в Сан-Суси и картинной галереи, где выставлены собрания работ известных французских, фламандских и итальянских мастеров искусства, гиды часто переходят на французский язык, чтобы блеснуть перед посетителями своими познаниями. Та же ситуация при осмотре летней резиденции короля и кабинета Вольтера. Могут возникнуть паузы в переводе, так как французский я не знаю, и о чем они там говорят — передать не смогу. В новом дворце, в музее под названием «Мушельзал» (музей палеонтологии и полудрагоценных камней, по существу — геолого-минералогический музей) гиды часто переходят на латынь, которой я тоже не владею.

Опять будут паузы в переводе.

Шепилов как-то дружески хлопнул меня по плечу, пытаясь, видимо, подбодрить, и сказал:

— А вы, знаете, не робейте. Вдвоем мы наверняка справимся. Французским я владею, латынь еще не позабыл. А немецкую часть перевода берите на себя. То, что вы там уже побывали и представляете себе обстановку — это уже половина дела.

Вот так мы и «распределили» обязанности по ходу намечаемой экскурсии.

При осмотре дворцов на меня произвели глубокое впечатление тактичность Д. Т. Шепилова, знание им ряда аспектов французской живописи и философии, немецкой военной истории, мировоззренческих взглядов многих прусских королей и вообще истории Германии, и, наконец, его познания в области палеонтологии и минералогии. Последнее меня особенно удивило. Должен напомнить, что до учебы в Ленинграде я закончил первый курс Свердловского Горного института. Сдавал зачеты по минералогии, бывал в Свердловском геолого-минералогическом музее, то есть уже имел представление об этой отрасли знаний.

В памяти осталось несколько наиболее характерных эпизодов этой экскурсии. Так, в одном из дворцов Сан-Суси, в летней резиденции короля, нам была представлена комната отдыха одного из прусских королей. Шепилов внимательно выслушал объяснения гида и шепнул мне:

«А теперь давай “подопрашиваем” этого гида. Внимательно переводи мои вопросы и также точно, буквально дословно его ответы».

— Так вы говорите, что это комната отдыха вашего короля?

— Да.

— Охарактеризуйте его мировоззренческие взгляды, его пристрастия, увлечения, любимая музыка и так далее.

Гид подробно ответил на вопросы.

— И это — диван, на котором он отдыхал? Он стоял на том же месте, где стоит сейчас?

— Да.

— И предметы тоже на своих местах, диван, картина, висящая на стене напротив дивана? Французского философа Вольтера, говорите? Расскажите о мировоззренческих взглядах этого философа.

Гид начинает отвечать по-французски. Шепилов включается с ним в диалог на французском. Переводит мне:

— Он сказал, что этот философ был, по существу, идеологическим противником этого их короля.

И обращаясь ко мне:

— Теперь ты спроси его, неужели королю доставляло удовольствие в минуты отдыха наслаждаться прекрасно написанным портретом Вольтера — своего идеологического противника? Все ли выставленные здесь предметы действительно сохранены так, как это было при короле?

Гид остановился, замолчал. После некоторого замешательства заявил, что портрет француза, видимо, попал в эту комнату случайно и что он сам вообще-то за этот раздел музея не отвечает. Данный раздел музея ведет его коллега, который болен, а он, так сказать, вынужден вести его раздел «по совместительству». Шепилов бросил: «Так, начинают делать реверансы! Но это не для перевода». На что я кивнул понимающе.

В одном из последующих залов, кажется в библиотеке короля, был ряд стендов, посвященных войне России против Наполеона и участию в ней прусских войск вместе с русскими. Шепилов стал подробно, детально «потрошить» гида об этом интересном периоде истории Германии, так как вопрос был актуален и в сегодняшнее время. Ведь речь шла об истоках русско-немецкого братства по оружию. О том, как немцы и русские вместе били французов. Это, по существу, задача дня в рамках популяризации идеи германо-советской дружбы.

Вымотав гида до изнеможения по этой проблематике, Шепилов обратил свой взор на начальника политуправления, предупредив меня, что для немца перевод их разговора делать не нужно. Он спросил генерал-полковника, насколько широко эти исторические корни германо-русского братства по оружию политуправление пропагандирует среди личного состава ГСВГ? Знает ли об этом хотя бы офицерский состав, включено ли это в план политучебы?

И так далее, и тому подобное.

Мне было не очень удобно слушать этот довольно острый разговор двух руководящих политработников: секретаря ЦК КПСС по идеологии и начальника Политуправления ГСВГ. Я немного посторонился и услышал шум за закрытой дверью в зал — ее кто-то явно дергал с другой стороны.

Я осмотрелся и не заметил наших сопровождающих. Вредный гид успел захлопнуть дверь перед их носом, а я, увлеченный его «потрошением», не заметил этого. Пришлось быстро нырнуть к двери, впустить сопровождающих и вновь обратиться к гиду:

— Ведь я же просил вас, говорил, что они «тоже с нами». Прошу еще раз: не закрывайте перед ними дверь, а пускайте их вместе с нами.

Гид молча развел руками, мол, пардон, извините.

Закончив «собеседование» с начальником политуправления, Д. Т. Шепилов вновь обратился ко мне:

— А ну-ка, давай еще раз попытаем твоего гида!

Я не удержался:

— Почему моего?

— Но ведь ты же ходил и договаривался с ним.

— Да я…

— Давай-ка пощупаем его еще, что он сам-то думает о своей роли в пропаганде истоков германо-советской дружбы.

Последовал ряд наводящих вопросов гиду. Как он оценивает значимость экспонируемых документов по проблематике «немецко-российского братства по оружию»?

Есть ли у них еще материалы по этой теме? Где они? Кто над ними работает? Считает ли он достаточным скромный материал, выставленный здесь? Видит ли он актуальность этой темы в настоящее время? И другие.

Взмокший гид явно начал вибрировать. Сказал, что в общем и целом понимает значимость данной проблемы. Материалы по этой теме у них есть, выставлены не все.

Но ведь они не очень вписываются в научный профиль их музея. Для этого специально нужно создавать отдельный музей с военно-историческим уклоном. Но это же не их задача.

Шепилов бросил начальнику политуправления:

— Слышишь, что они говорят?

Перед посещением минералогического музея Шепилов сказал мне:

— Договорись в дирекции, чтобы нас в музее сопровождал не временно исполняющий, а кандидат наук, а еще лучше — сам директор этого «мушельзала», компетентный в камушках, выставленных там.

Перед тем как пойти снова в дирекцию музея и видя удрученного гида, я спросил Шепилова:

— Теперь меня, наверное, спросят о вас: кто же этот господин? Что отвечать?

— Скажите, что это личный гость, ну, родственник что ли генерала. С них хватит!

В дирекции я изложил просьбу Шепилова о компетентном гиде по следующему намеченному к осмотру музею.

Немцы дружно кинулись к окну, оценили машину, посмотрели на удрученный вид своего коллеги и сказали, что через 30 минут там будет сам директор «Мушельзала» — палеонтологического и минералогического музея, он кандидат геолого-минералогических наук. Задали вопрос о служебном положении «того штатского возле генерала», на что я ответил в соответствии с договоренностью.

Во время вынужденного отдыха в парке Шепилов сказал:

— С этим музеем, похоже, не совсем чистая история. Во время войны немцы ограбили киевские музеи и увезли в Германию ценнейшую коллекцию минералов. Есть слухи, что они разместили киевскую коллекцию якобы в этом «Мушельзале», куда мы сейчас пойдем. Посмотрим, что они нам там наговорят и покажут.

На пороге «Мушельзала» нас встречал директор. Он представился и сказал, что он геолог, кандидат геологоминералогических наук.

При осмотре экспозиции этот гид действительно давал пространные комментарии по латыни. Я слушал их тоже в переводе охраняемого лица. Осмотрели окаменелости, моллюски, раковины, образцы полезных ископаемых. Обошли весь громадный зал.

Посреди зала был ряд колонн, выложенных полудрагоценными камнями. После пространных объяснений гида Шепилов сказал:

— Переведи ему, что мы сами хотели бы походить и полюбоваться камнями.

Гид согласился и сказал, что если будут вопросы, то он к нашим услугам.

При повторном осмотре зала Шепилов сосредоточил свое внимание на колоннах. Указал мне, что на двух из них просматриваются относительно свежие, вмонтированные образцы. Было заметно, что при сравнении с другими колоннами, где был цельный рисунок монтажа образцов, на двух виднелись нарушения в местах склейки, образцы выглядели свежее.

— Да это и есть, скорее всего, киевская коллекция. Минералы-то не из германской земли, а из наших, российских недр, а вот и уральские камешки. В этом-то я немного разбираюсь! — заметил он.

Мы продолжили прогулку по залу. Через некоторое время Д. Т. Шепилов предложил мне спросить гида, какие образцы минералов выставлены на всех четырех колоннах. Гид уверенно заявил, что все это — сокровища германских недр.

— Правда, могут быть отдельные образцы из Чехословакии.

На это Д. Т. Шепилов бросил реплику:

— Ну, вот и получили ответ!

Дальнейший осмотр парка и дворца Цецилиенхоф прошли ровно, без осложнений. Начальник Политуправления как экскурсант вел себя очень пассивно. От него я не получил ни одного вопроса или просьбы.

В последующие дни я подробно рассказал сослуживцам об этой экскурсии и с восторгом высказал свое восхищение эрудицией и тактичностью Д. Т. Шепилова…

А в это время в Москве уже проходил июньский Пленум ЦК КПСС 1957 года «О преодолении культа личности и его последствий», который признал Маленкова, Молотова, Кагановича и «примкнувшего к ним Шепилова» виновными в выступлении против политического курса партии. На этом пленуме решалась дальнейшая судьба Д. Т. Шепилова как политического деятеля.

Позже на одном из партсобраний, на котором мы обсуждали документы этого пленума ЦК КПСС, кто-то из сотрудников отдела, прибывший к нам из Москвы, в довольно язвительной форме предложил дополнить резолюцию партсобрания словами: «Шепилов и примкнувший к нему Корнилков». Видимо, не всем понравились мои впечатления о личности Д. Т. Шепилова.

Данное «предложение», конечно, не прошло и в протокол не попало.

На меня произвела огромное впечатление интеллектуальная мощь личности Д. Т. Шепилова. Его биографии до этого я не знал, и меня заинтересовали истоки такой эрудиции. Я узнал, что он не только «партийный и государственный деятель», но также профессор, член-корреспондент Академии наук СССР, председатель Комиссии Верховного Совета СССР по международным делам, министр иностранных дел, написал много книг.

Забавляла мысль, а как бы выглядел наш гид в Сан-Суси, если бы я ему перевел все титулы Дмитрия Тимофеевича Шепилова. В дальнейшей службе мне пришлось столкнуться со многими партийными руководящими работниками в родной Пермской области. Я невольно сравнивал их поведение с поведением Д. Т. Шепилова. Увы, сравнение было далеко не в их пользу.

Глава XVII «Шпионский туннель». Операция разведок НАТО под кодовым названием «Золото»

Западный Берлин в руках наших бывших союзников по последней войне регулярно поддерживал свою репутацию «фронтового города» путем организации провокаций или различных секретных операций в мирное время, направленных на поддержание международной напряженности.

Так было и с операцией «Золото». В ее подготовке принимали участие разведки НАТО: БНД, которая выкрала чертежи расположения телефонных кабелей на южной границе Большого Берлина; британская и американская разведки финансировали, спланировали и осуществили мероприятия по строительству туннеля и прокопались к военным линиям связи ГСВГ и правительства ГДР.

Место подключения находилось на территории ГДР, прямо на «обводе», в районе грунтового КПП Альт Гли-нике, при выезде из столицы в сторону аэродрома Ше-нефельд. Работы по строительству велись с территории американских казарм в районе Рудов.

Шпионский туннель обнаружили в апреле 1956 года связисты Группы советских войск в Германии.

С 22 апреля 1956 года осмотр этого шпионского сооружения производился многочисленными представителями западной и международной прессы и других средств массовой информации. Это было внушительное по своим размерам инженерное сооружение протяженностью около 300 метров; он находилось на глубине пяти метров. Высота туннеля — 1 метр 80 сантиметров. Стены были укреплены капитальными железобетонными конструкциями с расчетом использовать его длительный срок.

На территории ГДР было сделано подключение к пяти кабелям, в каждом из которых было от 60 до 80 пар проводов. У кабелей был смонтирован электрощит. Здесь имелись два американских телефонных кросса, соединенных боксами с прослушиваемыми кабелями. По этим линиям осуществлялось управление воинскими частями и военными учреждениями в Берлине из Штаба ГСВГ в Бюнсдорфе. Здесь же проходила постоянная телефонная связь Особого отдела Берлинского гарнизона и Третьего отдела в Берлине с Управлением особых отделов в Потсдаме. По этим же каналам проходила правительственная связь ГДР.

По заключению руководства ЦРУ США в Западном Берлине, в ходе проведения операции «Золото» самый большой ущерб был нанесен подразделениям советской военной разведки. С мая 1955 до апреля 1956 года прослушивалось 25 линий, обслуживавших потребности ГРУ советского Генштаба, а также связь отделов и отделений Разведуправления Штаба ГСВГ, разбросанных по всей территории ГДР.

Частично контролировались переговоры начальника Управления военной контрразведки Г. К. Цинева с начальником Третьего Главного управления в Москве генералом П. И. Ивашутиным, особенно во время периодических инспекционных приездов последнего в ГСВГ.

О работе нашего разведотдела в отчетах ЦРУ сообщалось, что «…через туннель была получена информация о Третьем, или Оперативном, управлении в Потсдаме, которое руководило агентами, работавшими против западных разведок в Западном Берлине и Западной Германии…»

Ничем кроме информации об общих задачах нашего отдела американская разведка не смогла похвалиться.

Нас, сотрудников военной контрразведки в Потсдаме и Берлине, эта акция американцев коснулась непосредственно, так как служебная связь между отделом и управлением проходила как раз через контролировавшиеся американцами каналы военной и гражданской связи. Мы с конца 1955 до начала 1956 года периодически получали предупреждения об ограничении времени и сдержанности по содержанию телефонных разговоров со своим руководством. Мы иногда получали стенограммы наших бесед, искаженных до неузнаваемости по содержанию.

Для нас это был не просто лозунг: «Осторожно, враг подслушивает!», а горькая реальность, которую нужно было постоянно учитывать.

Входило в привычку: прежде чем снять телефонную трубку, подумай, как и о чем ты можешь говорить. Таковы были условия службы по соседству с этим «фронтовым городом».

Перевод материалов прослушивания, полученных в ходе операции «Золото», продолжался в США до 1958 года — еще три года спустя после пресечения этой разведывательной акции американских спецслужб.

Американские аналитики из разведки до настоящего времени не могут разобраться, чего же они получили больше: заранее подготовленной, выверенной дезинформации от русских или все же серьезных секретов и планов советской стороны.

Бесспорно одно: международный публичный скандал о грязных методах работы британской и американской разведок не прибавил им авторитета, и они получили заслуженное осуждение мировой общественности.

Так бесславно закончилась тщательно спланированная спецслужбами НАТО операция под кодовым названием «Золото», дальнейшее развитие которой пресекли советские органы государственной безопасности.

Читатель, интересующийся деталями операции «Золото», может ознакомиться подробно с американской точкой зрения на эту операцию ЦРУ в книге «Поле битвы Берлин». Авторы книги, изданной в 2002 году московским издательством «Эксмо», Дж. Бейли, С. Кондрашев, Д. Мерфи. Один из них — Дэвид Мерфи — возглавлял берлинскую оперативную базу ЦРУ в самые критические периоды «холодной войны», в середине 50-х годов, то есть во время моей службы в Берлине.

Глава XVIII

Продвижение дезинформации на Запад.

В конце 1955 года состоялось Женевское совещание министров иностранных дел четырех держав — участниц антигитлеровской коалиции, где советская делегация внесла ряд предложений о возможных путях объединения Германии в новой обстановке.

Для создания более благоприятных условий объединения Германии нашей делегацией предлагался также и вариант вывода в трехмесячный срок основных вооруженных сил союзников из центра Европы.

Этот женевский вариант «свободной прессой» Запада произвольно дополнялся другими предложениями: сокращение советской группы войск и замена наших выводимых частей войсками стран — участниц Варшавского пакта, чешскими или польскими контингентами, значительное увеличение численности армии ГДР для замены выводимых частей ГСВГ и др.

Порой страницы западной прессы полностью посвящались военной тематике, были полны мнениями экспертов из НАТО о «военном будущем Европы» и др.

В этой обстановке по просьбе коллег из ПГУ перед третьим отделом была поставлена необычная задача: продвижение на Запад дезинформации по ряду вопросов, широко муссирующихся в западной прессе и военных кругах НАТО. Мы были ознакомлены с существом поставленной перед нами задачи. Нам предложили обдумать, есть ли у кого-нибудь возможности для ее реализации. А случай для решения этой задачи неожиданно представился мне.

В тот день, утром, я как раз сдавал в Берлине дежурство по отделу, был в форме. В момент сдачи дежурства поступил звонок из службы дежурных комендантов Берлинской комендатуры о том, что в их приемную явился какой-то важный посетитель с Запада. Но у них некого направить для беседы с ним, так как по графику день неприемный, да и под рукой нет переводчика, поэтому они просят заменить их и принять посетителя. Подобные просьбы бывали и ранее, и по таким вопросам мы взаимодействовали. Я доложил о звонке бывшему зам. начальника третьего отдела М. М. Зимбулатову и получил от него указание сходить и побеседовать с посетителем, так как я, кстати, в форме после дежурства, а другим сотрудникам для подготовки к беседе нужно идти домой и переодеваться, впустую тратить время.

При подходе к вилле службы дежурных комендантов я увидел блестящую новенькую иномарку с западногерманскими номерами. Дежурные солдаты с любопытством рассматривали это сияющее чудо западной автомобильной техники.

В приемной меня ожидал респектабельный господин, производивший впечатление наглядной демонстрации благополучия западного образца жизни. Новый, современного покроя, сшитый по фигуре темно-серый костюм, безукоризненно завязанный галстук; манжеты сверкающей белизной рубашки выглядывали из рукавов пиджака на 3–4 пальца (ровно по стандарту); на манжетах впечатляющие по размеру и блеску модные запонки. Брюки тщательно отглажены, из-под них демонстрируются носки в тон цвета галстука и платочка, торчащего из нагрудного карманчика с левой стороны пиджака. Модные замшевые ботинки светло-коричневого цвета дополняли его убранство. При нем был какой-то небольшой портативный портфельчик с набором блокнотов и блестящих пишущих принадлежностей — от ручки «Паркер» до 2–3 вариантов шариковых ручек.

Да, для жителя глубинки с окраин ГДР это был бы ослепляющий образец преуспевающего бюргера из Западной Германии. Я же подобные сюжеты уже хорошо знал по витринам лучшего супермаркета «КДВ» в Западном Берлине. Неужели он рассчитывал произвести впечатление своим внешним блеском и благополучием на старшего офицера-фронтовика? Или этим нарочито подчеркивалась солидность «фирмы», которую он имел честь представлять?

Кстати, ни солидной визитки, ни демонстрации изданий газет, представителями которых обычно называли себя подобные визитеры, им представлено не было. На мой вопрос: «С кем я имею честь беседовать?», он ответил, что никого не представляет, является человеком свободной профессии — журналист-историк. Интересуется проблематикой военной службы во всех армиях мира. По его мнению, у всех военных много общего, вот это и есть основное направление его деятельности. Эти проблемы, по его мнению, имеют интернациональный характер.

Слушая его пространный ответ на поставленный мною вопрос, я обдумывал свою линию поведения в беседе, учитывая уже полученную информацию, что собеседник профессионально изучает положение военнослужащих в обществе, и решил избрать роль «гражданского на военной службе».

Наконец мой гость переключил беседу на меня, на степень владения мною немецким языком и др. Спросил, где я изучал иностранный язык — в военном или гражданском вузе. Я сказал, что ранее окончил педагогический институт в городе Иваново, потом был призван на военную службу и с трудом вхожу в строгости военной службы и т. п. Вот после этих слов мой собеседник сразу же перешел на явную и открытую лесть, стремясь, очевидно, завоевать мое расположение.

Прежде всего он авторитетно заявил, что впервые слышит иностранца, так хорошо владеющего немецким языком. Во-вторых, он сразу зачислил меня в патриоты России, в ряды лучших представителей своего народа. Он аргументировал эти утверждения тем, что из общения с военнослужащими многих стран он вынес убеждение, что все военнослужащие — лучшие представители своего народа.

После этой решительной и «убедительной» аргументации о моих достоинствах мне вспомнилась известная басня Крылова «Ворона и лисица» («Вертит хвостом, с вороны глаз не сводит… Голубушка, как хороша…»), я окончательно укрепился в решении «бросить тухлый сыр» этому «доброжелателю» русских военных, слить ему дезинформацию.

В ходе дальнейшей беседы я «пожаловался», что нас, переводчиков, в штаб даже не пускают. Рассказал о частых совещаниях в последнее время, проходящих при участии старших офицеров, о разговорах про возможную передачу всех функции военной комендатуры властям ГДР, о возможном выводе всех советских войск из Берлина и сокращении частей ГСВГ, так как «офицеры гадают», в какой внутренний военный округ в СССР они попадут и т. п.

В ходе моих «откровений» о разговорах старшего офицерского состава комендатуры, собеседник стал от нетерпения или радости даже ногами перебирать, часто переставляя их с места на место.

В завершение нашего разговора я демонстративно ознакомил «важного» посетителя с расписанием дней и часов приема у дежурного коменданта, висевшим в приемной и исполненным на английском и немецком языках. Мой собеседник даже не записал часы приема, чем немало удивил меня.

Вернувшись в отдел, я составил справку о состоявшейся беседе и передал ее руководству отдела, а сам ушел отдыхать после дежурства. Это было рутинное, обычное поручение, и о нем я вскоре позабыл.

Недели через две после упоминаемой беседы зам. начальника отдела М. М. Зимбулатов на совещании с сотрудниками отдела ознакомил нас с содержанием моей справки, и сравнил его со статьей из одной западноберлинской газеты. На страницах этого издания подробно смаковалось содержание нашей дезинформации, принятое на Западе за истинные намерения нашего военного командования.

Задача по продвижению дезинформации к противнику была выполнена. «Лисица» с радостью утащила и употребила в пищу подброшенный мною «сыр», даже не почувствовав в азарте его непригодность для еды и «отталкивающий» запах. Правы народные пословицы: «На вкус и цвет товарищей нет!», «О вкусах не спорят!»

Да я и не пытаюсь спорить, лишь вспоминаю о фактах из своей служебной биографии.

В 1953 году я частенько помогал в качестве переводчика службе дежурных комендантов на приеме посетителей в Берлинской комендатуре. Навыки этой работы, несомненно, помогли мне правильно определить личность визитера, понять цель его появления, а соответственно и выработать свою линию поведения.

Глава XIX

Может ли так поступать разведчик, или еще раз к вопросу оценки достоверности получаемых из-за кордона материалов.

В середине 50-х годов, то есть в первые годы моей работы в разведотделе управления, начальник отделения однажды передал мне для ознакомления небольшой по объему материал по Западному Берлину и сказал, чтобы я дал свою оценку его содержанию в части достоверности изложенных в нем событий. Если я согласен с изложенной в документах версией, то он имел в виду поручить мне дальнейшую работу по данной ситуации.

Я взял тоненькую папочку, в ней было всего 16 листов. Из переданных мне документов усматривалось, что высокопоставленный чиновник американской военной администрации в Западном Берлине, возможно военнослужащий, но «ходит в штатском», настойчиво добивается согласия на брак у отца молодой девушки, коренного берлинца Клингера. Отец с дочерью проживали в рабочем районе Веддинг. Глава семьи Клингер, уже пожилой человек, высококвалифицированный специалист, всю жизнь посвятил одному предприятию. Он хорошо зарабатывал, владел большой четырехкомнатной квартирой, в которой жила и его дочь Дора, ей был 21 год. Жена Клингера умерла вскоре после войны.

Старик по своим мировоззренческим взглядам был убежденный националист, сторонник идей «великой Германии». Он не любил иностранцев, особенно представителей оккупационных войск в Берлине. Но, на его горе, дочь стала принимать ухаживания солидного американца, по словам дочери, к тому же уже женатого.

Несмотря на патриархальный уклад жизни в семье, дочь все более выходила из-под влияния отца, который и слышать не хотел о ее знакомстве с американцем. Своими огорчениями Клингер делился с родственниками и знакомыми, жившими в ГДР. Он даже призывал на помощь одного своего знакомого для оказания дополнительного влияния на Дору, чтобы склонить ее к разрыву отношений с американцем. Ухажера дочери Клингер не допускал даже на порог квартиры. Однако американец очень настойчиво добивался личного знакомства с отцом Доры, хотел убедить его в искренности своих чувств к ней.

Однажды между Клингером и американцем произошла такая сцена. Дора, несмотря на запрет отца, все-таки привела знакомого домой, чтобы представить их друг другу. Американец (назовем его Майкл) начал было объяснять старому Клингеру свое отношение к его дочери. Упрямый старик показал тому на дверь, не желая вступать в диалог с иностранцем. Тогда Майкл достал из своей деловой папки большой канцелярский конверт, опечатанный сургучными печатями, и передал его Клингеру со словами: «В подтверждение искренности моих намерений я передаю вам этот конверт. Передавая его вам, я вручаю в чужие руки свою судьбу, так как за его утрату я могу предстать перед американским судом за халатное обращение с секретной информацией. Здесь отчет моей службы, и в нем сведения на очередную группу наших агентов в ГДР. Вы только подумайте, что я вам даю в руки?!».

Старый Клингер в раздражении бросил конверт в американца, метил прямо в лицо Майклу. Но пакет спланировал вверх, ударился о стену и упал за большой старомодный шкаф с одеждой. (Позже Дора с Майклом с трудом вытащили этот конверт из-за шкафа.) Соискателю руки Доры ничего не оставалось, как молча покинуть квартиру. Ему в спину неслись слова: «Я не буду пачкать свои руки о твои шпионские бумаги!»

Вот, по существу, и все, пожалуй, что было написано о содержимом этой тонкой папочки, о семье Клингер и предположительно сотруднике американской разведки некоем Майкле.

Передо мной был поставлен вопрос: «Может ли, по моему мнению, так поступить настоящий разведчик? Достоверна ли эта информация?»

После напряженных раздумий я решил: «Нет, не может. Не должен!» Об этом и доложил начальнику. В ответ услышал: «Ты уже не первый так говоришь!» Он взял папку обратно к себе.

Так и лежала без движения эта папка на Майкла длительное время в сейфе у руководителя. Никаких активных мер, кроме чисто технических, по данной ситуации нами пока не предпринималось. Никто не верил в реальность изложенного.

Во время одного совещания опять вспомнили об имеющихся материалах на семью Клингера и американца Майкла. Для принятия окончательного решения один из присутствовавших оперработников предложил выяснить только один вопрос: «А что собой представляет юная Дора Клингер как женщина? Видел ли кто-нибудь ее? Может ли в нее действительно сильно, до безрассудства влюбиться зрелый мужчина, к тому же уже женатый, чтобы добиваться ее руки с риском для собственной карьеры?».

На этот вопрос в материалах не было ответа. Проверить данную версию поручили одному из наших агентов, жителю Западного Берлина. Через некоторое время мы получили ответ на свой вопрос. Ответ был по содержанию неожиданным для нас и даже шокирующим. Агент доложил, что юная Дора удивительно красива, обаятельна и ее внешность с трудом вписывается в обстановку простого рабочего квартала. Такая красавица достойна большего.

Сам агент, человек уже пожилой, бросил реплику: «На такой можно жениться, даже не спрашивая ее имени! Это будет украшение семьи!»

Именно эта информация заставила нас изменить свои взгляды, поверить в наличие глубоких чувств между Дорой и Майклом. С учетом строгости воспитания, полученного девушкой в семье, случайный флирт исключался.

Ситуация мгновенно приобрела форму дела, конкретного плана оперативных действий, определения исполнителей мероприятий и оперативных средств.

В основу плана легла идея проработки вопроса: при каких условиях старый Клингер согласился бы на их брак? Следовало также проверить искренность намерений Майкла жениться на Доре. А для этого надо было попытаться склонить Майкла к разводу с первой женой, жившей в Америке. Эту мысль энергично подхватила и сама Дора.

Вскоре Майкл привез Доре из США нотариально заверенный документ о разводе и выразил надежду на их совместную жизнь в будущем, так как его больше ничего не связывало.

Отец Доры, при зондаже его позиции, категорически отверг вариант выезда дочери с американцем в США или вообще за границу: «Где угодно, но только не там!»

Жизнь в нейтральной стране или в ФРГ им тоже исключалась. Старый Клингер рассуждал так: «Развод с женой в США не пройдет бесследно для карьеры Майкла. Уйти в нейтральную страну, бросив службу, это для него дезертирство и перспектива уголовного преследования. Жизнь в ФРГ возможна, но для этого надо увольняться со службы, а это потеря заработка, престижной работы и полная неясность материального положения на перспективу».

Тут Клингеру осторожно подали мысль: жить в ГДР тоже можно; это же не Америка! Здесь никто не будет преследовать Майкла за то, что он бросил работу в разведке.

Ну, а старый Клингер всегда сможет посещать их семью и видеться с будущими внуками. Это все-таки Германия, а не какая-нибудь заграница.

Такую мысль отец Доры не отверг, как обычно. Подумав, он заявил, что об этом надо кому-то поговорить с Майклом. Но разве он будет с незнакомцем вести разговор о своей судьбе?

Дора была в растерянности. К ведущимся разговорам с отцом прислушивалась. В беседе с их знакомым, приезжавшим из ГДР, она пообещала узнать мнение американца о возможности их перехода в Демократический Берлин и на каких условиях это бы его устроило. На что они будут жить? Где и кем он может работать?

Через некоторое время Дора без ведома отца пригласила в Западный Берлин для разговора знакомого из ГДР.

Дора сообщила знакомому содержание беседы с Майклом по этому вопросу. С согласия американца она передала нам его ответ.

Ответ сводился к следующему.

Майкл видит возможную перспективу совместной жизни с Дорой в ГДР. Но для этого ему нужны гарантии. Их могут дать только русские.

Майкл просил передать, что он является руководящим сотрудником американской разведки в Западном Берлине, располагает сведениями, которые нужны русским, и он готов передать их. В качестве вознаграждения просит предоставить ему политическое убежище в ГДР, выделить отдельную виллу, дать право заниматься журналистской работой со статусом «специалиста свободной профессии» и не разглашать его место жительства.

На окончательное решение и проработку этого вопроса Майкл отвел нам 10 дней. Он назначил также встречу для «советского парламентера» на Юге Германии, недалеко от границы со Швейцарией, в одном из пансионатов на озере Боден-Зее. Указал свой адрес, назвал дни и приемлемое для него время встречи, передал пароль для связи нашему «парламентеру». До полного разрешения ситуации он намеревался отдохнуть на Боденском озере. От переговоров в Западном Берлине он отказался.

У нас началось срочное согласование его условий с высшими правительственными инстанциями в ГДР и подготовка «парламентера» для решающих переговоров с американцем. Подготовка агента на роль «парламентера» выпала на мою долю.

Кандидатура «советского парламентера» руководством управления была одобрена. Мне оставалось получить его согласие на эту рискованную акцию и заняться срочно отработкой задания, линии поведения, документацией и легендой прикрытия для поездки в этот укромный уголок Южной Германии. Главные усилия сводились к тому, чтобы агент усвоил все психологические тонкости данной ситуации, которые позволяли надеяться на удачный исход операции. Три дня напряженной работы пролетели как один. Остались томительные дни и часы ожидания возвращения нашего посланца с переговоров. Никто не мог нам гарантировать, что все закончиться благополучно.

Риск был большой, но мы пошли на него, так как теперь чувствовали реальность сложившейся ситуации.

Начало беседы Майкла с «парламентером» было драматичным. Майкл пошел на дерзкий эксперимент. Он пригласил нашего агента в лодку, как бы для прогулки по Боден-Зее. На озере американец завез его в укромное местечко, достал пистолет и заявил, что сейчас расстреляет его как советского агента, и никто ничего не узнает о его судьбе. «Парламентер» сохранил самообладание и заявил, что убрать его не сложно, но ведь это будет выстрел и в его любовь с Дорой, совместную жизнь с которой в ГДР агент и приехал ему гарантировать! После этих слов Майкл выбросил пистолет в озеро, и беседа перешла в деловое русло.

Майкл принял наши условия: обещанные гарантии безопасности его устроили. Он сказал, что предполагал такой ход развития событий. Майкл даже успел сделать «аванс» для русских. Он сообщил, что уже подготовил для передачи нам сведения на американскую агентуру его разведоргана в ГДР, примерно человек на 80. Первую, зашифрованную часть этой информации на нескольких фотопленках он уже вынес в Демократический Берлин и заложил в тайник. Майкл тут же передал «парламентеру» координаты тайника и предупредил, что там только первая часть информации, без указания имен, адресов и мест работы агентов. А вторую часть информации он будет иметь при себе и передаст властям, которые поведут с ним разговор о предоставлении политического убежища.

Был согласован день, время и место его перехода в ГДР вместе с Дорой. Ему был дан также наш номер телефона для связи.

Мой «парламентер» полностью выполнил свою задачу. Из отчета агента также следовало, что Майкл не имеет отношения к американской военной разведке, а, следовательно, его информация не будет относиться к сфере деятельности нашей военной контрразведки. На этом основании было принято решение передать его немецким инстанциям для дальнейшей работы.

В обусловленном месте Майкл с Дорой в согласованное время перешли в Демократический сектор Берлина и были переданы компетентным представителям органов госбезопасности ГДР.

К сожалению, власти ГДР опубликовали в печати и огласили в других средствах массовой информации факт перехода в ГДР руководящего сотрудника американской разведки, что не предполагалось при наших переговорах.

Не знаю, давал ли Майкл свое согласие на оглашение этого факта представителям местных властей.

Спустя некоторое время, органами госбезопасности ГДР для проверки полученных сведений были проведены контрольные аресты части агентуры этого американского разведоргана. Они подтвердили информацию Майкла.

Это оказалась широко разветвленная по республике американская резервная агентурная сеть, организованная, обученная, хорошо оснащенная. Она, как снаряженная запасная обойма в кобуре пистолета, была всегда готова к действию.

Опознавательным знаком у этой агентуры было изображение красного паука (Rote Spinne). Кусочек ткани с таким изображением вшивался в лацкан пиджака, уголок полы костюма или другое место верхней одежды. Паук служил опознавательным знаком резидента при установлении связи со своей агентурой.

Для удобства управления агенты сводились в группы.

На особый период резидент имел тайник с материальными ценностями (украшения из золота и серебра, драгоценные камни и прочее); наличие денег в тайниках не отмечалось.

Имелись законсервированные рации и другие средства конспиративной связи.

Министерство госбезопасности ГДР подтвердило принадлежность Майкла к американской разведке. Ну, а объем ущерба материального, не считая политического, нанесенного им США, наверняка скрупулезно подсчитывала американская контрразведка.

Вот так в жизни могут оборачиваться иногда ситуации из личной жизни разведчиков противника, когда невероятное становится очевидным. А моя первичная оценка этого материала, что такого не может быть в поведении разведчика, была опровергнута реальной действительностью.

Со временем я понял истоки своей ошибки. Я не сумел сразу всесторонне и глубоко оценить этот материал, так как на первом этапе не было достаточной информации. А чего именно не доставало, сам не смог определить. Мне не удалось правильно понять сложившееся положение, так как я судил о поведении Майкла только по признаку его профессиональной принадлежности. При первичном изучении материала, видимо в силу своего жизненного опыта, я не посмотрел на ситуацию шире, с точки зрения человеческих отношений. Упустил из виду возможное влияние человеческого фактора — любви между мужчиной и женщиной. А это чувство иногда движет поступками людей вопреки общепринятым понятиям и здравому смыслу, в чем мне пришлось убедиться на деле.

Глава XX

На тихом хуторке под Ораниенбаумом. Пресечение утечки секретных сведений из учебного центра ВВС в ГСВГ.

Наряду с решением главных задач — проведение закордонных контрразведывательных мероприятий против органов военной разведки стран НАТО в Европе, нацеленных на Группу советских войск в Германии, — на третий отдел возлагалась также задача оказания помощи особым отделам ГСВГ в работе по серьезным делам и сигналам на граждан ГДР, обоснованно подозреваемых в шпионской деятельности против советских военных объектов в Германии.

В реализации одной из таких серьезных разработок по шпионажу мне пришлось принимать участие лично.

В книге С. 3. Острякова «Военные чекисты», выпущенной «Воениздатом» в 1973 году, по данному делу на странице 249 написано дословно следующее:

«…Бывало, что западные разведки снабжали свою агентуру из местных жителей оптическими приборами для наблюдения за советскими военными объектами.

Около одного нашего аэродрома был задержан немец, который на чердаке своего дома установил фотоаппарат с мощным телеобъективом и через специальное отверстие в черепичной крыше фотографировал самолеты на аэродроме примерно с расстояния в 1000 метров…»

А вот как на самом деле проходила операция по задержанию этого опасного агента английской военной разведки.

В июне 1958 года руководство третьего отдела направило меня на совещание во второй отдел управления, где началось обсуждение серьезного мероприятия по пресечению шпионской деятельности агента противника, работающего против одного из аэродромов воздушной армии ГСВГ. Спрашиваю, разве нельзя в этом мероприятии использовать возможности МГБ ГДР? Мне разъяснили, что именно для совместных действий с сотрудником МГБ ГДР при аресте и намечается мое участие. Всю операцию поручать немецким органам госбезопасности нецелесообразно: слишком серьезен наш объект, которым заинтересовалась разведка противника.

Я узнал на этом совещании, что военный аэродром в местечке Ораниенбаум является единственным учебным центром на всю ГДР. Командный и инженернотехнический состав 24-й воздушной армии ГСВГ имел возможность знакомиться здесь с новой авиационной техникой, поступающей на вооружение советских ВВС. Но этими самолетами вооружаются пока только внутренние военные округа в СССР. Ввиду новизны разработок, а естественно, и их степени секретности, данные типы самолетов за границу на вооружение сейчас не поставляются из-за опасности утечки секретной информации.

Сюда, на аэродром в Ораниенбаум, время от времени прилетают, так сказать, «демонстрационные» экземпляры.

Здесь с ними знакомят командиров авиационных частей и старших инженеров полков, а потом самолеты улетают обратно в СССР. Таким образом, отпадает необходимость командировок летчиков из ГДР в Союз для знакомства с новой техникой.

Естественно, требования к охране и режиму секретности этого аэродрома в Ораниенбауме были повышенные. Особый отдел, ответственный за его контрразведывательное обеспечение, в процессе оперативной работы вышел на одного подозрительного человека, жителя близлежащего хутора, которого предстояло арестовать, чтобы убедиться, насколько основательны наши опасения.

А начало этой истории было самым банальным для военных объектов ГСВГ в ГДР.

Несколько раз вблизи данного аэродрома были обнаружены разбросанные листовки на русском языке зарубежной антисоветской организации ЦОПЭ (Центральное объединение послевоенных эмигрантов). Последние варианты листовок были с ухищрениями. Чтобы привлечь внимание наших солдат и заставить их поднять с земли листовку, на одной ее стороне печаталось изображение денежной купюры ГДР (50, 100 марок), а на другой текст на русском языке с обращением к советским военнослужащим.

Оперативник особого отдела, занимавшийся розыском распространителя листовок, подошел к работе творчески и проявил дотошность опытного криминалиста. Он добился увеличения количества наружных постов охраны аэродрома, установил между ними телефонную связь, четко проинструктировал солдат о задачах выявления подозрительных лиц по периметру аэродрома, открыл два дополнительных поста, снабдил часовых биноклями. Кроме того, он подготовил служебно-розыскную собаку — овчарку, освежил свои навыки консервации запаха на предметах, причастных, возможно, к преступлению (свежие листовки, их упаковка, следы на месте разбрасывания и т. д.). Его усилия оправдались.

При обнаружении рано утром в очередной раз новых листовок два поста зафиксировали появление неизвестного пожилого мужчины на велосипеде, удалившегося от аэродрома в сторону хутора. В бинокли часовые определили, что он вошел, ориентировочно, в первый дом при въезде на хутор, в котором насчитывалось всего шесть дворов.

Утверждать однозначно, в какой дом вошел неизвестный, часовые не могли, так как первый дом от аэродрома был скрыт деревьями. Со стороны аэродрома хорошо просматривалась только красная черепичная крыша этого дома.

Оперработник особого отдела с собакой и понятыми немедленно прошел по периметру аэродрома. Они обнаружили в нескольких местах разбросанные листовки и свежие следы от колес велосипеда. Нашли также одно место, где неизвестный слезал с велосипеда и разрывал упаковку от пачек листовок, которую он бросил на землю. Упаковка была предъявлена собаке и аккуратно сложена в присутствии понятых в приготовленные для этого полиэтиленовые пакеты. С собакой тщательно обследовали то место, где неизвестный топтался на земле, разбрасывая листовки. Все это было задокументированно.

Через полтора часа группа солдат и оперработник с собакой пробежали через хутор под видом сдачи кросса.

Собака дважды садилась у входной калитки первого дома (при пробеге через хутор вперед и назад), дав знать, что она нашла известный ей запах. Так окончательно определился дом, в котором скрылся в то утро неизвестный, разбросавший листовки. Но кто он? Хозяин этого дома или гость, приезжавший из города? Это еще предстояло выяснить. Понятно, что с этого времени часовые на аэродроме, несшие круглосуточную охрану, да временами и сам оперработник, не спускали глаз с хутора и его первого дома, утопающего в зелени. Хоть аэродром и располагался на возвышенности по отношению к хутору, однако просматривалась хорошо, как уже говорилось, только крыша дома. Поэтому не было возможности выяснить, кто посещает этот дом и кто там фактически живет.

Через пару дней — новое открытие! Один из наблюдавших доложил оперработнику, что в крыше этого дома он какое-то время наблюдал появление темного окна или отверстия. Потом его не стало. Обратили внимание других постовых на эту деталь. Наблюдение в бинокли с двух точек подтвердило факт появления и исчезновения в крыше темного отверстия на фоне красной черепицы.

Зафиксировали время его явления. Опять открытие! Оно совпадало со временем выкатывания на летном поле «демонстрационного» типа самолета и начала занятий с очередной группой обучающихся!

Стало ясно, что окно служило для наблюдения за аэродромом. Но расстояние только по прямой было около полутора километров. Значит, там, под крышей, должно находиться мощное оптическое устройство. Эти детали и заставили бить тревогу.

На данном этапе работы этому особому отделу была оказана вся возможная срочная помощь со стороны управления особых отделов. Было установлено круглосуточное наружное наблюдение (НН) за хутором и его первым домом. Бригады НН подтвердили результаты войскового наблюдения. С появлением самолета на летном поле на крыше дома отодвигались изнутри две черепичные плитки, и в темноте слегка просматривался блеск оптического прибора. При удалении самолета с летного поля отверстие в крыше изнутри закрывалось.

Через МГБ ГДР срочно выяснили, что в доме живет пожилая супружеская пара. Брак не зарегистрирован.

Мужчина по фамилии Краузе — выходец из отошедшей к Польше Силезии, где во время войны работал каким-то чиновником. Больше пока ничего выяснить не удалось. Правда, соседи знали, что у этого мужчины якобы есть родственники в Западном Берлине, куда он изредка ездит. Близких отношений с соседями он не поддерживает. В мансарде этого дома имелась небольшая жилая комната.

Данные сведения означали, что противником, возможно, раскрыто истинное предназначение аэродрома в Ораниенбауме как учебного центра воздушной армии ГСВГ, в котором изучалась новая авиационная техника, и возникла реальная угроза оптического наблюдения или фотографирования образцов новейшей техники. Этот факт был взят на контроль в Москве. Для координации работы по нему срочно прибыл представитель центрального аппарата.

Было принято решение предотвратить возможную утечку секретной информации. Стало ясно, что хозяин этого дома, Краузе, кроме распространения листовок ЦОПЭ, а доказательства его причастности к этому уже имелись (консервация запаха, собака, показавшая калитку), также ведет оптическое наблюдение за новой техникой с крыши своего дома. А вот этот состав преступления предстояло еще доказать.

С этой целью для Краузе устроили небольшую приманку, на которую он должен был отреагировать. К вечеру самолет не убрали с летного поля в ангар, как обычно делали раньше, а оставили на летном поле, только закрыли чехлами на ночь и выставили часовых. Как и предполагалось, а наружное наблюдение подтвердило это, «окошко» в крыше не было закрыто на ночь. Дали возможность предположить вражескому наблюдателю, что рано утром у самолета начнутся новые занятия (кстати, так уже бывало раньше, и он мог об этом знать). А он, закрыв окошко, может упустить шанс пронаблюдать новые детали конструкции самолета. Вот в такой ситуации и было принято решение сделать рано утром обыск у Краузе на чердаке и в квартире и провести его арест.

Оперативная группа, участвовавшая в этом мероприятии, была выстроена часов около пяти утра на аэродроме.

Инструктаж участников проводил представитель центрального аппарата. Я в строю стоял рядом с сотрудником МГБ ГДР. Он и рассказал мне о результатах установки по дому и хутору. Я переводил ему существо главной задачи, выпавшей на нашу с ним долю.

Быстро и скрытно сотруднику госбезопасности ГДР предстояло через веранду проникнуть в жилище с тыльной стороны строения, а оттуда на чердак. Здесь ему надлежало обнаружить «окно» в крыше со стороны аэродрома, внимательно осмотреть обстановку с целью обнаружения улик шпионской деятельности и при их обнаружении взять это место под охрану.

Наша главная задача состояла в том, чтобы не дать Краузе опередить нас. Чтобы он не смог до нас попасть на чердак, закрыть «окно» и уничтожить возможно имеющиеся там какие-либо улики, изобличающие его в преступлении, и затруднить тем самым следствие по его делу. Если хозяева дома обнаружат присутствие постороннего на чердаке, я был обязан остановить и, не допуская их на чердак, объявить им об аресте. То есть, по замыслу, я снизу страховал действия оперработника органов госбезопасности немцев. Он, в свою очередь, должен был сверху дать мне знать о том, что он наверху у «окна», и я могу вызывать помощь.

Но так гладко все выглядело только на бумаге, в планах операции. Не у всех ее участников была полная ясность понимания своих задач и путей их решения.

На первом этапе все прошло хорошо. Мы проникли во двор, бесшумно открыв калитку. Немецкий оперативник ушел на другой конец дома, к веранде, и занялся входной дверью в нее. Я по его сигналу, вошел внутрь двора и подошел к окну на кухню, расположенному у двери в жилой дом.

Едва я подошел к окну, как на меня бросилась с громким лаем большая черная овчарка. К счастью, собака была посажена на цепь. Я отпрыгнул от нее на выступ фундамента у стены дома. Пес рвался с цепи, хрипел в ошейнике. Конура в углу дома, к которой была прикреплена цепь, стала поддаваться усилиям пса, пытавшегося дотянуться до меня.

Я растерялся… Пристрелить собаку не составляло труда, но делать этого было нельзя — неизвестно, чем это потом могло обернуться. Отходить от окна тоже нельзя — сюда нужно вызвать хозяина.

Так в один миг сорвалось скрытное проникновение на чердак дома, и пропал фактор внезапности ареста. Овчарки в наших расчетах не было. Мы, непосредственные исполнители плана, не знали о ней. Срочность подготовки операции не дала возможности нам изучить все детали, могущие повлиять на исход операции.

Лихорадочно думаю: «Где может находиться сейчас хозяин дома? Только бы он не бросился на чердак, полагая, что это обыск. Ведь тогда он может испортить весь наш замысел, убрать улики с места наблюдения и закрыть отверстие в крыше».

Свирепый лай собаки услышал оперработник МГБ ГДР, возившийся с дверью на веранде. К счастью, он имел опыт обращения со служебными собаками. Немец отвлек ее внимание на себя и стал толкать ей в пасть небольшие палки и поленья для растопки печи, которые были сложены в поленницу в углу двора. Он крикнул мне:

— Делать нечего, стучи в окно, вызывай хозяев!

Я энергично постучал в окно. На мой стук у окна на кухне появился пожилой мужчина в исподнем белье. Опознав в нем по описанию самого хозяина дома Краузе, я громко крикнул, направив через окно на него пистолет:

— Ни с места! Вы арестованы! Посылай жену, чтобы она открыла дверь и убрала собаку, иначе я ее пристрелю!

Краузе сделал было движение, чтобы отойти от окна, но я с яростью повторил:

— Ни с места! Руки вверх! Иначе я стреляю без предупреждения, — и пригрозил направленным ему в грудь пистолетом.

Хриплым, обрывающимся голосом Краузе вызвал жену. Та открыла дверь и затолкала хрипящую овчарку в чуланчик у входа в дом.

Немецкий оперработник немедленно воспользовался этим. Когда хозяйка занималась собакой, а хозяин стоял у кухонного окна с поднятыми руками, — нырнул в открытую дверь дома и устремился на чердак. Минут через пять я услышал сверху его громкий уверенный голос:

— Все в порядке! Вызывай срочно остальных. Все на месте!

По моему сигналу прибыла вторая опергруппа, уже в форме советских военнослужащих. Я передал им Краузе и плачущую хозяйку, которой я пока не разрешил заходить в дом, чтобы она не мешала во время обыска и допроса, и велел держать в чулане собаку.

Сам стремительно бросился на чердак. Да! То, что я увидел, было достойно документальной киносъемки и стоило всех наших хлопот. Чистое чердачное помещение.

«Окно» в черепичной крыше, выходящее в сторону аэродрома. У отверстия на треноге установлена труба — мощный телеобъектив длиной около 80 см с прикрепленным к нему фотоаппаратом. Возле фотоаппарата — стул, у стены — кушетка. Рядом на столике — две катушки с запасной фотопленкой, термос с кофе, одна чашка кофе недопита, на тарелке бутерброды. Да! Шпионить, так с удобствами!

Вот это чисто по-немецки!

Прибывший с опергруппой фотограф азартно фотографировал эту шпионскую «композицию». Все доказательства налицо. Цель шпионажа была также в кадре: в телеобъектив хорошо просматривался зачехленный «демонстрационный» самолет и часовой возле него.

При задержании Краузе пытался было убежать от окна, и я повторно крикнул ему, что буду стрелять без предупреждения. Он, видимо, уловил по моему произношению, что я не немец, а по моему решительному виду понял, что я действительно могу пристрелить его на месте.

У Краузе при осознании факта, что его арестовывает русский, случился шок, нижняя челюсть отвисла. Наверное, поэтому, когда во время допроса он увидел меня, входящего в помещение, он снова потерял способность связно говорить и придерживал рукой отвисавшую челюсть. По этой причине в допросе Краузе я не участвовал.

Когда рассвело и по нашей просьбе на аэродроме сняли чехол с самолета, то мы сами смогли ясно увидеть даже заклепки на узлах истребителя, его номер и узнавали по лицам оперработников, которые подходили к самолету.

Вот так! Новейший образец советского истребителя оказался в объективе разведки противника. Отснятые пленки, а их оказалось пять катушек, до натовских разведслужб, правда, не дошли. Советская военная контрразведка отреагировала точно и своевременно. Это дело вошло в историю работы Управления особых отделов КГБ по ГСВГ.

Через несколько дней после ареста Краузе на аэродром пришла его жена, представилась оперработнику и сообщила, что у нее есть дополнительные сведения, касающиеся арестованного сожителя. Пригласив в дом оперработника, она сказала, что под крышкой водонапорной колонки, стоявшей в центре двора, он что-то прятал. Подняв крышку, оперработник обнаружил хорошо смазанный исправный пистолет системы «Вальтер» с досланным в патронник патроном, магазин снаряжен. Рядом был второй полностью снаряженный магазин.

Женщина еще раз заявила, что о шпионской деятельности своего сожителя она ничего не знала и не одобряет ее, поэтому добровольно сообщает об этом тайнике советскому командованию.

Уже в тюрьме бывший гестаповец Краузе рассказал сокамернику о своих планах, связанных с хранившимся у него пистолетом. Он полагал, что рано или поздно его могут арестовать русские, так как он им сознательно вредил, как мог — и листовками, и фотографированием их самолетов, сотрудничая с западной разведкой.

Он рассчитывал, что при аресте его сначала будут допрашивать дома (на деле так и было), потом поведут в тюрьму. При выходе из дома (а здесь и стояла водонапорная колонка) он хотел попросить напиться и умыться, надеясь, что это ему разрешат. Тогда он намеревался выхватить из-под крышки колонки заряженный пистолет и перестрелять русских, арестовывавших его. На вопрос сокамерника, почему он так не сделал, Краузе ответил, что не смог. У него при аресте от испуга что-то случилось с головой, и он напрочь забыл о своих планах в случае ареста.

Поучительным для чекистов оказалось и прошлое Краузе. В конце Второй мировой войны он работал в Силезии то ли в гестапо, то ли в полиции, но активно сотрудничал с гестапо. Участвовал в арестах рабочих и шахтеров, противников фашистов. Первые послевоенные годы находился в Польше в розыске как пособник гестапо. Словом, являлся убежденным противником нашей страны.

В целом операция по своевременному обезвреживанию опасного шпионаанглийской военной разведки Краузе прошла успешно. После ее завершения был и детальный разбор результатов. У меня, естественно, возник вопрос: почему в сводках НН не оказалось упоминания о том, что у хозяев дома есть крупная овчарка, наличие которой должно учитываться при разработке операции по аресту объекта? Ведь бригада наружного наблюдения несколько дней следила на хуторе за домом. Знали и день предстоящей операции.

Руководитель службы НН майор Дроняев на этот вопрос никак не смог вразумительно ответить.

— Главное — мы следили за окном на крыше! — это все, что он смог сказать в свое оправдание.

В частных беседах с членами бригады НН выяснилось, что они наблюдали хозяйку дома, гулявшую по вечерам на хуторе с большой черной овчаркой, указывали это в сводках наблюдения, но их начальник майор Дроняев почему-то вычеркнул эту информацию из итогового документа и не доложил руководителю операции о наличии собаки у объекта разработки. О том, что он не понимал значимости этого факта, не может быть и речи. Так и осталось неясным, какими соображениями он руководствовался, скрыв эту информацию. А ведь майор Дроняев, прибывший в Управление особых отделов из Москвы, хвалился нам, видимо для поднятия своего авторитета, как успешно он следил за иностранными разведчиками, бывшими под крышей диппредставительств в нашей столице. Вот такой «опыт», если он был у него вообще, и халатное, безграмотное отношение к оценке получаемой информации чуть не поставили на грань провала важное мероприятие.

Вскоре после описанных событий этот руководитель службы НН был заменен. За ним значился еще ряд крупных провалов, бывших до этого случая.

События того дня до сих пор остаются в памяти. Еще долго во сне я видел то утро на небольшом хуторке в Германии. Тихое предрассветное время. Вижу в полумраке незнакомого двора внезапно бросающуюся на меня сзади с громким лаем большую черную овчарку. Физически чувствую ее близость, слышу хриплое дыхание, вижу красную оскаленную пасть с крупными белыми зубами, пытающуюся дотянуться до меня. Лихорадочно работает мозг. Почему мне нельзя защититься от этой угрозы, пристрелить собаку? Обычно в этот момент сна, уже как бы в поисках выхода, с облегчением просыпаюсь.

…Мне позже говорили, что справка по делу Краузе, фотоаппарат с мощным телеобъективом и другие вещественные доказательства демонстрировались в Центральном музее КГБ СССР. Здесь же прилагалась и выписка из материалов следственного дела МГБ ГДР в переводе старшего лейтенанта Корнилкова как память о моем участии в этой разработке.

Глава XXI

Встреча и охрана Н. С. Хрущева во время его визита в ГДР в августе 1958 г.

Руководство Управления особых отделов КГБ в Потсдаме периодически привлекало нас, сотрудников третьего отдела, к выполнению задач по охране руководителей партии и правительства при посещении ими Группы советских войск в ГДР.

Организация этой работы поручалась, как правило, начальнику второго отдела управления.

В августе 1958 года Германскую Демократическую Республику посетил с государственным визитом Н. С. Хрущев. В ГДР делегация прибывала самолетом. Это был первый показательный вылет за границу правительственной делегации СССР на реактивном лайнере ТУ-104.

Прием самолета с делегацией производился на военном аэродроме группы войск в местечке Брандт, недалеко от польско-германской границы, который предназначался для приема крупных самолетов бомбардировочной авиации.

Инструктаж о наших конкретных задачах по охране на этом аэродроме руководством второго отдела производился как-то на ходу, в автобусе, наспех. Мне было определено место несения службы на платформе около склада боеприпасов, к которой подходила железнодорожная ветка. У этой платформы будет поставлен правительственный поезд ГДР.

Мне было сказано:

— В общем, ты посмотри там за порядком, так как ночью склад освобождали от боеприпасов. Найдешь там начальника склада, майора по званию. Решай все вопросы с ним. А по прибытии правительственного поезда войдешь в контакт с начальником правительственной охраны ГДР.

На этом постановка задачи и закончилась.

По прибытии на аэродром мы разошлись по определенным нам местам. Я, ориентируясь по железнодорожной ветке, нашел складские помещения и нужную платформу, находившуюся возле отдельно стоявшего склада. Следы срочных перегрузочных работ были видны и на железнодорожной ветке, и вокруг складов, и на насыпи у платформы, где должен встать правительственный поезд. Всюду валялись листы промасленной бумаги, грязная ветошь, комки картона и какого-то другого упаковочного материала.

Уборкой мусора руководил сержант. Под его началом работали нехотя, вяло около десятка солдат. Вижу, они сворачивают работу и уже собираются уходить. Я подозвал сержанта, объяснил, что скоро прибывает самолет с делегацией, и к моменту его прибытия у этой платформы встанет правительственный поезд. Поэтому все эти кучи мусора нужно срочно удалить с путей.

Сержант собрал солдат, приказал им сбросить упаковочные отходы с рельсов к стене платформы. На этом посчитал свою задачу выполненной. А то, что под грудами пакли и бумаги могут оказаться оброненные в спешке боеприпасы, до него не доходило. Замечания «чужого» старшего лейтенанта для него не указ. Солдаты с путей ушли.

Пришлось срочно вызывать майора — начальника склада. Я объяснил ему нелепость ситуации. Видя груды мусора на месте стоянки правительственного поезда, его охрана просто может отказаться от постановки поезда здесь, так как не знает, что таится под этими кучами хлама.

Майор сразу же понял серьезность ситуации и нерадивость своих подчиненных, игнорировавших мои замечания.

Он прытко побежал куда-то и также бегом привел уже не десяток солдат, а человек тридцать с метлами, носилками, лопатами и заставил сержанта самого таскать мешки и носилки.

Под непосредственным руководством начальника склада работа закипела. Ее заканчивали уже под рокот реактивных двигателей заходящего на посадку самолета.

Я на всякий случай договорился с майором о способе срочной связи, если вдруг потребуется его помощь. Для этого он поставит солдата на расстоянии 200–300 метров от меня, на углу складов, расположенных по другую сторону железнодорожной ветки. Если этот солдат заметит мой сигнал — снятую с головы фуражку, он должен срочно оповестить майора, чтобы тот прибыл на платформу. Как эта предусмотрительность спасла нас, будет ясно при описании дальнейших событий.

Закончив «разборку» на путях у платформы, я вышел за угол склада и издали стал наблюдать посадку самолета.

Посадка реактивного лайнера действительно производила впечатление. Громадная металлическая масса под рокот мощных двигателей коснулась посадочной полосы как пушинка, легко и невесомо. Это была в то время наглядная демонстрация мощи советской авиации и мастерства наших летчиков.

Все члены правительственной делегации ГДР, бывшие уже на летном поле, мастерство советских пилотов приветствовали бурными аплодисментами.

Я ушел на свой пост, так как услышал шум приближающегося правительственного поезда к платформе. Поезд плавно подошел и встал на предназначенное ему место. Из вагона вышел начальник правительственной охраны, представился. Это был высокий, физически крепкий мужчина, с сильным рукопожатием, говоривший не на «верхненемецком» диалекте (Hochdeutsch). Мы вместе осмотрели платформу. Он обратил внимание на остатки упаковочных отходов, отодвинутых солдатами метров на 80 от места стоянки вагонов (полностью убрать их солдаты все же не успели). Но я успокоил его, сказав, что сам осмотрел эти кучи и велел их отодвинуть подальше от вагонов. Такое объяснение его устроило.

В это время из-за угла склада неожиданно появился начальник Управления особых отделов КГБ по ГСВГ генерал-лейтенант Г. К. Цинев. Попросил представить его начальнику правительственной охраны по полному наименованию его должности. Что я и сделал по-немецки.

Г. К. Цинев просил уточнить, нет ли замечаний у немецкой стороны по системе охраны проходящего мероприятия.

Мы получили ответ, что все в порядке. Г. К. Цинев ушел обратно на летное поле, где в это время проходила официальная часть встречи правительственной делегации СССР на немецкой земле.

Начальник охраны предложил мне посмотреть, как выглядит изнутри вагон, предназначенный для приема делегации. Мы поднялись в вагон, осмотрели его. Все чисто, уютно, опрятно. На столах цветы, освежающие напитки, тарелки с аккуратно подготовленными бутербродами, выложенными в виде узоров. В вагоне работали кондиционеры, был свежий воздух. Я остался доволен осмотром, о чем и сказал начальнику охраны. Вышли на платформу. Затем начальник правительственной охраны ГДР почему-то несколько раз спустился на платформу и поднялся в вагон. Потом сказал мне:

— Попробуй сам подняться в вагон несколько раз!

Я попробовал. Да-а, нижняя ступенька металлической лестницы вагона находилась высоковато от платформы. Не хватало эдак еще ступенек двух.

— Что будем делать? Ваш маршал Гречко — главком ГСВГ и наш премьер-министр Гротеволь со своим почти двухметровым ростом легко, конечно, поднимутся. Но товарищ Хрущев не сможет этого сделать, он же невысокий. Не будем же мы с тобой на руках вносить его в вагон, — начальник охраны обеспокоенно посмотрел на меня. — Решай! Ты ведь здесь принимающая сторона.

В этой ситуации я — рядовой исполнитель, просто советский постовой у правительственного поезда ГДР, а «не принимающая сторона». Самолет тем время уже сел. Время подхода к поезду делегации неумолимо приближалось.

Что же делать? Немедленно вызываю начальника второго отдела. Но я уже знаю удивительные способности этого руководителя ловко уклоняться от ответственности в сложной ситуации.

Принимаю свои меры — срочно, через оставленного солдата, взмахом фуражки вызываю майора, начальника склада.

Конечно, первым на «сигнал бедствия» отреагировал начальник склада. Я объяснил ему суть проблемы: срочно нужна небольшая дополнительная лестница на две ступеньки. Он понял остроту ситуации, замерил высоту и ширину ступенек, взмахом руки подозвал сержанта и нескольких солдат. Они быстро вскрыли вторую, удаленную от поезда дверь склада, и оттуда сразу же послышались звуки пилы и ударов топора.

Через несколько минут солдаты бегом принесли два варианта ступенек-подставок к вагону. Одна не подошла. Другую лесенку-подставку мы с немцем с трудом втиснули под металлическую лестницу вагона. Он проверил ее на прочность массой своего тела (а он ростом тоже был около двух метров). Подставка слегка качалась с моей стороны, но если я ее прижимал, то качание было почти незаметно.

Решение найдено и в срок! Майор с солдатами мгновенно исчезли с платформы. Взглянув им вслед, я заметил, что весь китель на спине удалявшегося начальника склада был черным, промокшим от пота.

В это время неожиданно для меня и начальника правительственной охраны ГДР, у нас за спиной, у стены склада, как раз напротив входа в правительственный вагон, стала выстраиваться большая группа генералов из штаба ГСВГ.

Об этом я не был предупрежден. Немец спросил меня:

— Зачем здесь генералы? Ведь официальная часть встречи, согласно протоколу, проходит на летном поле аэродрома!

Я ответил, что не знаю и что генералы у нас не имеют привычки докладывать о своих планах младшим офицерам.

Вот именно в это момент из-за угла склада появился мой руководитель по наряду, начальник второго отдела управления, вызванный мною по срочному сигналу неблагополучия на посту. Он, было, направился к правительственному поезду, где стоял я, но, увидев за моей спиной толпу генералов, просто испарился, исчез с глаз, как пушинка, унесенная резким порывом ветра, или джинн, выпущенный из бутылки. Бросил на произвол судьбы меня, своего подчиненного, который напрасно ожидал от него ценных указаний или хотя бы доброго совета в нестандартной ситуации.

Вскоре после волшебного исчезновения моего руководителя по наряду — начальника второго отдела появилась на платформе советская правительственная делегация, во главе которой бодро шагал Н. С. Хрущев. Рядом с ним, по обе стороны, шли маршал Гречко и премьер-министр ГДР Отто Гротеволь, существенно возвышаясь над фигурой Хрущева.

Мы с начальником правительственной охраны ГДР прижали к металлической лестнице вагона, добротно сделанной на заводе, нашу деревянную, самодельную подставку, чтобы она не качалась. Немец легко это сделал массой своего тела, а мне пришлось прижимать подставку левой рукой, держа правую у козырька фуражки. Делегация спокойно прошла в вагон по нашей чудолесенке. Она с честью выдержала государственные испытания. Спасибо находчивости и оперативности начальника склада: выручил и вовремя!

Руководитель правительственной охраны ГДР предложил мне вместе с ним войти в вагон вслед за делегацией:

— Посмотрим, как они там устраиваются!

Поднялись. Вижу, Н. С. Хрущев стоит посреди вагона, довольный увиденным. Потирая руки, сказал:

— Это что, наши хозяева хотят отделаться только одними бутербродами?

При выходе из вагона начальник охраны попросил меня перевести слова Хрущева, сказанные в вагоне. Я перевел на немецкий язык слова главы советской делегации начальнику охраны правительства ГДР так:

— Товарищ Хрущев очень доволен увиденным. Ему понравилось, как красочно и со вкусом оформлен правительственный вагон!

Немец посмотрел на меня с недоверием: правильно ли я ему перевел?

Я, кстати, до сих пор не знаю, владел или нет начальник охраны русским языком. Он сказал мне, что сам слышал из уст Хрущева слово «бутерброд», а оно почти одинаково звучит как по-немецки, так и по-русски. Я ему значение употребления этого слова Хрущевым не перевел. Но был вынужден «откорректировать» неполноту своего перевода и пояснил, что словом «бутерброд» Хрущев воспользовался, показывая на бутерброды, которые были узорно разложены на блюдах.

Мой собеседник согласился с разъяснениями:

— О да! Наши официанты прошли хорошую школу сервировки блюд!

На этом мы с ним попрощались. Начальник охраны поднялся в вагон и приступил к исполнению своих обязанностей в поезде.

В это время к правительственному вагону опять подошел начальник управления генерал Г. К. Цинев. Я доложил, что делегация в вагоне, разместились без происшествий. Последовал вопрос руководителя:

— А зачем ты заходил в вагон? Ведь это не наша сфера деятельности!

Я доложил, что был вынужден последовать за делегацией ввиду настоятельной просьбы начальника правительственной охраны. Сообщил о реплике Н. С. Хрущева при входе в вагон и просьбе начальника охраны перевести ее содержание с русского на немецкий.

Г. К. Цинев воскликнул:

— Вы что, так дословно ему все и перевели?

Я возразил, что своих не выдаем, несмотря на профессиональный долг переводчика точно переводить сказанное. Доложил подробно, как я разъяснил начальнику охраны смысл эмоциональной реплики Н. С. Хрущева. Замечаний на мои комментарии не последовало.

На этом можно было бы и закончить рассказ о моем участии во встрече Н. С. Хрущева на аэродроме Брандт.

Однако вынужден дополнить рассказ об этом эпизоде службы некоторыми деталями, которые предшествовали моему назначению в число участников наряда по обеспечению безопасности двух правительственных делегаций. Я дважды пытался отказаться от этого поручения.

Именно в день прибытия делегации у меня была, согласно графику работы, не основная, а уже запасная явка с одним ценным источником. Руководство третьего отдела знало об этом. Никто из сослуживцев не мог заменить меня на предстоящей встрече с агентом. Срыв запасной явки с закордонным источником — дело опасное. Это вынуждает оперработника прибегать к экстренным способам связи, что всегда нежелательно. Такие действия могут поставить под удар личную безопасность агента. За это я отвечал как оперработник, переживал и по-человечески чувствовал моральную ответственность за судьбу своего соратника.

На посту у правительственного вагона меня же мог заменить любой сотрудник третьего отдела. Однако предложение о моей замене в наряде руководством не было принято во внимание. Генерал Цинев не любил менять своих решений. Специфика работы в разведотделе просто не принималась им во внимание. Кто-то из руководителей отдела даже намекнул мне, что такой отказ может быть расценен как недостаточная степень моей политической зрелости, недопонимание важности решаемой задачи. Видимо, именно из-за отстаивания своей позиции, вызванной оперативной обстановкой, сложившейся на доверенном участке работы, меня не оказалось в числе сотрудников, поощренных за успешное решение служебных задач при встрече советской правительственной делегации во главе с Хрущевым.

Моя фамилия была вычеркнута из списка, который мне показал кадровик, готовивший приказ, росчерком мягкого синего карандаша, принадлежавшего начальнику управления. Список поощряемых лиц возглавлял начальник второго отдела. Хотя он, организуя охрану, не предусмотрел предварительную репетицию с пробной постановкой правительственного вагона у той платформы или необходимость замера расстояния между ступеньками вагона и платформой, где будет стоять правительственный вагон. Он просто бросил меня, своего подчиненного, на произвол судьбы в этой непростой ситуации.

Я по натуре не склочник, поэтому не писал рапорт на имя генерала об этом пакостном поведении руководителя. Традиционного «разбора полетов» не было. А анализ результатов мероприятия, по военной традиции, должен предшествовать представлениям к поощрению. Тогда бы я имел возможность доложить о существе претензий к своему руководителю при подведении итогов. Были нарекания к руководителю наряда и у других сотрудников, не только у меня. Но не мы руководили мероприятием, а второй отдел. Он же не счел нужным подвести итоги и выявить возможные организационные недоработки, чтобы не допускать их впредь, а доложил об успешном выполнении задачи. Причем эти организационные недостатки опять повторились и тоже в мероприятиях по охране Н. С. Хрущева, но только в другой обстановке.

Во время того визита в ГДР Н. С. Хрущев охранялся нами как «гость главнокомандующего Группой советских войск в Германии маршала Гречко». На долю сотрудников третьего отдела выпала задача охранять высоких руководителей на охотничьем участке штаба ГСВГ в районе Цоссена, где намечался их краткий отдых.

Около шести утра нас разбросали на территории лесного массива, внутри которого имелось озеро. Здесь разводился карп. Тут предполагалась рыбалка высокого гостя. На озере был хорошо оборудованный причал на несколько лодок и небольшой павильон для отдыха.

Для наряда по охране нам была определена полевая форма одежды с плащ-палатками. Однако на посту № 1 (так назывался причал и павильон для отдыха у озера), сотрудник должен был быть в парадной форме, то есть в белой рубашке, при начищенных орденах и медалях на мундире. Так почему-то решили во втором отделе. Но службу надо было вести скрытно, то есть в кустах или зарослях около павильона. И все это около лесного озера, где полно паутины, муравьев, комаров и другой кровососущей нечисти. А белая рубашка и блестящие ордена плохо поддаются маскировке даже среди густой зелени и явно не способствуют решению поставленной задачи.

Этот пост достался нашему уважаемому коллеге Саше Лапшину, заслуженному фронтовику. В чем состоял оперативный замысел этого указания о специальной форме одежды на посту № 1, мы так и не смогли коллективно догадаться, а второй отдел хранил в глубокой тайне свое нововведение.

Мне с товарищем предстояло держать под контролем дорогу, ведущую в этот лесной массив и к озеру. Часов около девяти утра, когда ожидался приезд высокого гостя, никто в лес не приехал. Ждем до обеда. Опять никого и никакой информации об отмене мероприятия. Стало жарко, хочется пить. Мы были голодны, так как нас ориентировали на пару-тройку утренних часов несения охраны, и мы не взяли с собой ни съестного, ни питья, надеясь к обеду быть уже дома в Потсдаме. Да и утром мы просто не успели перекусить — выезжали ночью.

Где-то около 12 часов дня мы заметили одинокого мужчину, примерно в километре от нас. Он ехал на велосипеде вдоль опушки леса. Незнакомец вел себя не как прогуливающийся на природе человек. Делал остановки, слезал с велосипеда, заходил на опушку леса, осматривал, не торопясь, в бинокль окрестности. Складывалось впечатление, что он или кого-то искал, или что-то внимательно изучал.

Мужчина медленно приближался к нам по тропке, ведущей в лес и к озеру. Нас он заранее не заметил и был задержан при подъезде к дороге. Спрашиваем, кто он, что здесь делает, куда едет, где живет и что он вообще ищет в лесу в такой день, когда все порядочные немцы сидят в ресторанчиках и пьют пиво?

Задержанный заявил, что является жителем города Цоссена, работает в лесничестве и по просьбе старшего лесничего района поехал в этот лес посмотреть, все ли в лесу в порядке. Он знает, что это охотничий участок отведен советским военнослужащим.

Поведение задержанного озадачило нас. На злоумышленника или диверсанта он не похож: нас не видел, при задержании не пытался бежать. На мой немецкий язык отреагировал как-то «по-коллегиальному». Я спросил, где находится служебное помещение «старшего лесничего» в Цоссене. Он подробно описал отдельно стоящую двухэтажную виллу, назвал улицу. Тогда я попросил его описать внешность «старшего лесничего» и назвать его фамилию. Он сказал: «Товарищ Кениг». Все точно.

Описание внешности «старшего лесничего» полностью совпадало с внешностью начальника райотдела МГБ ГДР в городе Цоссене товарища Кенига, улица и описание особенностей здания райотдела тоже совпадали. Ясно, что это свой человек. По заданию райотдела МГБ ГДР он контролировал обстановку с внешней стороны. Но если второй отдел договорился о координации действий с органами госбезопасности ГДР, то для таких случаев отрабатывается хотя бы пароль для связи. Этого не было сделано. А то свой своего не опознавши!

Мы уже раздумывали до этого разговора, что будем делать с задержанным. Не привязывать же его к ближайшей сосне. А покидать пост для конвоирования задержанного мы не имели права. Связи у нас не было.

Я убедил задержанного, что лично знаком «по охотничьим делам» со «старшим лесничим», на что он понимающе отреагировал. Я попросил передать ему привет от меня и назвал свой телефонный псевдоним, под которым я несколько раз разговаривал по служебным вопросам с Кенигом. Используя ситуацию, мы дали денег объездчику, человеку, нам совершенно незнакомому до этого случая, попросили его вернуться в Цоссен, доложить «старшему лесничему», что в лесу все в порядке и что мы надеемся на его помощь, так как хотим есть и пить.

Пусть он нам привезет бутербродов, сосисок, пива и воды.

Наш задержанный с энтузиазмом взялся выполнить это ответственное поручение: накормить своих голодных советских коллег.

Время шло. Мы уже было стали терять надежду на удачный исход нашей затеи. Смотрим, катит по дороге наш знакомый с корзинкой перед рулем. Вернул сдачу с переданных нами денег. Мы разложили на плащ-палатке доставленные им продукты. Все, что мы заказывали. Он даже предложил нам маленькую бутылочку «Корна». Мы вежливо отказались: нельзя, на службе. Кениг сказал ему, что доставку нам продуктов он должен рассматривать как задание. Мы поблагодарили нашего добровольного помощника и отпустили его домой.

В тот день нас сняли с наряда уже под вечер. Тут же объявили, что завтра в это же время — повторение задачи.

В тот день были сытыми и не страдали от жажды только трое из всего наряда: мы с товарищем, благодаря своему невольному помощнику, и Саша Лапшин на посту № 1.

Его буфетчица заставила поедать заготовленные вкусные бутерброды, которые она разложила в павильоне у озера в ожидании приезда гостей.

На другое утро не было напрасного и томительного ожидания. Около 9 часов утра мимо нас проследовал правительственный ЗИС. Интересные события происходили у поста № 1. После прибытия к озеру Н. С. Хрущев и маршал Гречко сразу сели в одну из приготовленных для них лодок. В ней уже лежали удочки.

На посту № 1 было также отмечено, что ботинки у Н. С. Хрущева были не чищены, один шнурок развязался, а сапоги маршала Гречко блестели, как зеркало. Было опасение, что маршал может заметить в зеркале голенищ своих сапог белую рубашку и парадный мундир охранника, демаскирующие его даже в густой зелени, росшей позади павильона.

Лодка с рыбаками плавно вышла на середину озера. Гречко снарядил удочку Хрущеву, забросил. Тут же лодку «обступили» стаи голодных карпов: их в ожидании рыбаков не кормили двое суток, чтобы гарантировать клев. Для неосведомленного читателя следует сделать небольшое отступление от повествования и рассказать, что культурное рыборазведение, особенно карпа, предусматривает двухразовое кормление рыбы — утором и вечером, в строго определенное время суток. Пища разбрасывается с лодок, тоже в определенных местах.

Так и в этом случае карпы после двухдневной голодовки, завидев лодку на привычном для них месте, дружно всплыли в ожидании корма. Они набросились на насадку, началась рыбалка. Н. С. Хрущев, торжествуя, вытащил первую добычу и после освобождения крючка на своей удочке удивленно спросил Гречко, глядя на рыбу, обложившую лодку со всех сторон:

— Слушай, что это с ними? Почему они окружили нашу лодку?

В это время рыбака так же дружно атаковали и комары, и он безуспешно пытался их разогнать. Гречко прокомментировал «странное» поведение рыбы в озере примерно такими словами:

— Да здесь, в Германии, почти во всех озерах так — полно рыбы!

Поскольку комары беспокоили Хрущева больше, чем его могли бы заинтересовать стаи карпов, навязчиво плававших вокруг лодки, он вдруг громко заявил:

— Да ну ее, эту рыбалку! Рыба какая-то ненормальная, от лодки не отходит, комары вздохнуть не дают! Поехали к тебе домой!

На этом отдых высоких гостей на озере закончился.

Они вскоре уехали, отведав у буфетчицы в павильоне свежей зельтерской водички, не притронулись ни к одному бутерброду и оставили в лодке запутанную удочку и одного еще живого карпа.

Нашему коллеге на посту № 1 опять пришлось помогать буфетчице. Не пропадать же добру: дорога домой — лесом, пыльная, а военторговский газик имел только потрепанный тент — бутерброды с икрой запылятся, потеряют товарный вид.

На этом воспоминания о службе в условиях ГДР по охране высокопоставленных лиц исчерпаны.

Но мои отрицательные впечатления о сомнительных личных качествах как организатора оперативной работы бывшего начальника второго отдела управления, направленного в ГСВГ из центрального аппарата в Москве, только усугублялись от мероприятия к мероприятию. Эти его качества проявились еще позже и значительно хуже, уже в условиях оперативной деятельности.

Поразительно было другое: когда мы стали открыто говорить об отсутствии у него необходимых организаторских качеств и его должностной некомпетентности в работе как руководителя, то он перешел в контратаку, заявляя, что эти «пиджаки» не привыкли переносить элементарные трудности военной службы. Оказалось, что допускаемые им по причине личной неорганизованности или некомпетентности «трудности военной службы» — явление для руководителя вполне терпимое. А мы-то — «пиджаки» — думали иначе. Тогда я еще не понимал, в силу небольшого опыта службы, что прав всегда тот, у кого на данный момент больше прав.

Никакого уважения со стороны подчиненных такой тип руководителя не вызывал, и тягостно было находиться в его подчинении, пусть даже временно.

Глава ХХII

Первый опыт решения личных перспектив дальнейшей службы. Пример руководителя, вдохновляющего на дело. Работа в г. Лейпциге по делу «Инженера». Контрабандисты из военных спортсменов. Особая роль для ГСВГ железнодорожного узла в г. Карл-Маркс-Штадт и арест агентурной пары американской разведки. Окончание первой загранкомандировки и направление в г. Пермь.

Несколько слов о кадровой политике в те годы, с которой мне пришлось столкнуться на грани интересов двух ведомств: военной контрразведки и территориальных органов комитета госбезопасности.

В августе 1958 года у меня заканчивался пятилетний срок загранкомандировки. По этому поводу я обратился с рапортом в отдел кадров Управления особых отделов в Потсдаме с просьбой о замене и откомандировании в Советский Союз в связи с истечением предусмотренного приказами срока службы за границей.

Разговор в отделе кадров по этому вопросу принял для меня неожиданный оборот. Кадровик, принимавший от меня рапорт, спросил, в какой внутренний военный округ я хотел бы замениться. На что я ответил, что согласен на любой внутренний округ при условии, если там предоставляется работа с использованием моих знаний немецкого языка и с учетом того опыта, который я приобрел на службе в ГДР.

В ответ кадровик в категорической форме заявил, что такой работы в особых отделах внутренних округов нет.

Нет там и должностей по штатному расписанию, предназначенных для лиц со знанием иностранного языка.

Поэтому такую просьбу они удовлетворить не могут. На это я аргументировано возразил, что при такой постановке вопроса я должен вычеркнуть из своей жизни десять лет службы, когда я приобретал знания иностранного языка и успешно использовал их на практике. Сказал примерно следующее:

— Это явно антигосударственная практика. Десять лет подготовки специалиста-контрразведчика — и теперь кадры мне предлагают об этом позабыть!? Я не могу понять такой логики кадровой работы! В таком случае я прошу оформить мой перевод в территориальные органы госбезопасности. Там знания иностранного языка будут использоваться, так как в особых отделах иностранный язык и приобретенный опыт не нужны.

Кадровик ответил, что здесь, в Потсдаме, такие вопросы не решают, и предложил мне подумать над выбором военного округа в СССР. На этом разговор был закончен.

Вразумительного ответа на свои вопросы о перспективах будущей службы я так и не получил:

— Ты в наших штатах! В территориальные органы мы не переводим! Определишься с военным округом, заходи!

От обсуждения возможных вариантов моей дальнейшей службы кадровики уклонились.

Естественно, для меня это было шоком! Стало очевидно, что представителей отдела кадров совершенно не интересуют перспективы дальнейшей службы или повышения квалификации сотрудника. Будет ли он совершенствоваться в своей профессии или деградировать как специалист — им все равно! «Мавр сделал свое дело — мавр может уйти!» Лишь бы в отделе кадров было поменьше хлопот с заменой оперсостава.

Позже я убедился, что внутриведомственная разобщенность Комитета госбезопасности в деле обучения и воспитания оперсостава была на практике выше интересов государства.

Некоторые из моих коллег по Ленинградскому институту, у которых тоже истек срок службы за границей, смирились с таким положением дел и уехали на службу в особые отделы внутренних военных округов СССР.

На мой второй рапорт в 1958 году с просьбой о переводе на работу в территориальные органы ввиду отсутствия работы с иностранным языком в военной контрразведке я также не получил никакого ответа. Меня даже изредка стали упрекать в нелояльности по отношению к системе, в которой служу. На мои возражения, почему же штаты нашего разведывательного отдела стали постепенно пополняться, взамен уезжающих, сотрудниками ПГУ, КГБ Белоруссии, Московского, Ленинградского областных управлений и других территориальных органов КГБ. Почему же мне нельзя пойти на их место в Союзе?

Более опытные сослуживцы говорили мне, что у меня же нет московской или ленинградской квартиры или хотя бы прописки у родственников в этих районах. Отсюда следовало, что для пригодности работы в разведке не так уж важен приобретенный тобой опыт, знание страны пребывания и иностранного языка, а все определяет наличие прописки в центральных областях Союза. Она, прописка, все и решала, будешь ли ты в будущем работать в разведке или нет. А ведь я прошел уже к тому времени серьезный этап испытаний на деле. Для меня, тогда еще молодого офицера, это была ощутимая моральная травма от родного ведомства. В моем представлении такая кадровая политика явно противоречила интересам службы и государства в целом.

Так начиналось для меня познание изнанки кадровой практики в КГБ, реальных условий, в которых придется служить дальше. В напряженной обстановке будней углубляться в детали будущего просто не было возможности. Да ведь и воспитывали нас тогда с верой в справедливость решений КПСС, под лозунгом: «Сначала думай о Родине, ее интересах, а потом о себе! О тебе позаботятся! Все личное устроится потом». Так и я руководствовался прежде всего интересами дела, доверенного мне, а не устройством личной судьбы.

Оперативная работа к концу первой загранкомандировки проходила с все большим напряжением. Возрастал и уровень решаемых мной задач, повысилась результативность. Я работал с полной отдачей сил и полученного опыта.

Так, осенью 1958 года мне вместе с одним из наших сотрудников пришлось принимать участие в ответственном и рискованном оперативном мероприятии в Западном Берлине. В форме офицера Советской армии я вступал в контакт с одним иностранцем. Моей задачей было от имени Советской армии дать ему гарантии личной безопасности при его выходе в Демократический сектор г. Берлина для встречи с нами. Я убедил собеседника, что он имеет дело именно с советской разведкой. Он мне поверил.

Дальнейшая работа с этим человеком была успешной. Мероприятием руководил М. М. Зимбулатов, бывший в то время заместителем начальника третьего отдела. С оперативных позиций оно было нами неплохо подготовлено. Именно в этой непростой ситуации наш руководитель проявил твердость характера, преданность порученному делу, взял на себя ответственность за его исход, несмотря на то что его прямой руководитель, зам. начальника управления по разведке и исполняющий обязанности начальника управления (Г. К. Цинев был в тот момент в отпуске) не дали своего согласия на проведение мероприятия на Западе, опасаясь провокаций.

Несмотря на отсутствие санкций руководства своего управления, Зимбулатов смог убедить военное командование Берлинского гарнизона в целесообразности проведения этого мероприятия и оправданности риска и получил поддержку.

Я привожу этот пример для того, чтобы показать роль настоящего руководителя при проведении ответственных, порой рискованных, оперативных мероприятий, который берет на себя ответственность за дело, умело, компетентно руководит операцией и добивается успеха. В своих воспоминаниях я обоснованно могу противопоставить поведение в критических ситуациях М. М. Зимбулатова и начальника особого отдела в г. Лейпциге Мануйлова (о нем речь пойдет ниже) с поведением бывшего тогда начальником второго отдела Управления особых отделов, который просто убегал от подчиненных, уклоняясь от принятия срочных решений по сложным вопросам.

Мне приятно сообщить, что обоим этим руководителям, и Зимбулатову, и Мануйлову, впоследствии были присвоены звания генералов.

Под руководством таких людей, решительных и компетентных, легко служить. Они вдохновляют подчиненных на разумный риск и инициативную работу, берут на себя ответственность в рискованных ситуациях, в них веришь, им хочется подражать в службе.

Противоположный тип руководителя, перестраховщика и администратора, как правило, мало компетентного в порученном деле, с которым также пришлось сталкиваться, вызывает отторжение, моральное неприятие его профессиональной руководящей роли и его роли как воспитателя, раздражение от путаницы и непоследовательности его указаний. Подобные начальники — горе и беда для подчиненных. Им не веришь, их опасаешься. Но они тоже были в моей жизни.

Если руководитель первого типа, как правило, не использовал для влияния на людей авторитет своей должности или высокого звания — ему хватало знания дела, то руководитель второго типа без упора на свое должностное положение и звание просто не мог и не умел вести за собой подчиненных, так как плохо знал свое дело. А на этой основе принятия им правильного и своевременного решения было трудно ожидать; он избегал этого, перекладывал ответственность на подчиненных. У него не было, как правило, авторитета компетентного руководителя, который зачастую подменялся голым администрированием.

1958–1959 годы памятны также и рядом других серьезных событий, в которых мне пришлось участвовать.

Так, при проведении одного проверочного мероприятия, которым руководил зам. начальника отдела М. М. Зимбулатов, мы получили неожиданный результат. Появилась информация о крупном действующем агенте американской военной разведки в городе Коттбус. При проверке этих данных агент был пойман органами МГБ ГДР с поличным при проведении тайниковой операции. Этот немецкий руководитель окружного ранга выбрал себе тайник в церкви, куда, конечно, не имела доступа наша служба НН. По занимаемой должности он курировал в округе Коттбус все контакты командования советских воинских частей с немецкой администрацией, так что знал немало, и американцы с его арестом лишились ценного источника информации.

Осенью 1958 года я получил указание руководства отдела оказать помощь особому отделу Лейпцигского гарнизона в разработке одного советского гражданина. Назовем это дело «Инженер».

«Инженер» по национальности украинец, приехал в ГДР по разнарядке военкомата, работал как гражданский служащий военного авторемонтного завода в Лейпциге. В Лейпциге проживал один. В поле зрения особого отдела он попал весной 1958 года во время проведения очередной международной ярмарки в городе Лейпциге. Международные ярмарки в Лейпциге тогда проводили два раза в год: в марте — весенняя, а в сентябре — осенняя.

Вызывали недоумение какая-то одержимость в поведении «Инженер» и его неестественное психоэмоциональное состояние. В те дни он почти не спал. В течение двух недель работы ярмарки «Инженер» вечерами регулярно посещал места отдыха гостей ярмарки с Запада, рестораны, где они обычно обедали или вели предварительные переговоры по заключению сделок.

Внимательно изучал специальные стоянки автотранспорта для гостей ярмарки из капиталистических стран, ходил на концерты, которые организовывались для них властями ГДР, часто посещал в выходные дни выставочные павильоны западных фирм. И повсюду он пытался завязывать знакомства с гостями ярмарки из ФРГ или Западного Берлина. По роду служебных обязанностей и профессии «Инженер» не имел никакого отношения к работе ярмарки…

Его необычный полуночный образ жизни раздражал соседей по общежитию и, естественно, вызывал нарекания. Странное поведение «Инженера» во время ярмарки стало предметом пересудов. Все это дополнялось усиленным изучением немецкого языка.

Служба наружного наблюдения подтвердила его неоднократные попытки поговорить с глазу на глаз с иностранцами с Запада, которые не шли с ним на контакт, и эти встречи не имели продолжения. После таких неудач «Инженер», судя по внешнему виду, огорчался, но продолжал попытки по налаживанию связей до окончания работы весенней ярмарки 1958 года.

В процессе проверки особым отделом Лейпцигского гарнизона сигнала о странном поведении «Инженера» была получена информация, что он решил усиленно готовиться к осенней ярмарке в Лейпциге в сентябре 1958. Эту ситуацию и решили использовать для капитальной проверки намерений «Инженера».

Поскольку «Инженер» усиленно старался заводить знакомства с кем-либо из представителей делового мира, приглашаемых с Запада на ярмарку, мне поручили подготовку такого человека из имеющейся у меня агентуры.

После детального изучения ситуации на месте предстоящих событий, я вместе с начальником особого отдела полковником Мануйловым уточнил требования к агенту, который будет участвовать в работе ярмарки. Мы выработали схему его «случайной» встречи с «Инженером» и варианты линии поведения в зависимости от того, какую просьбу выскажет «Инженер» нашему коммерсанту. Самым сложным оказалось получить его согласие на участие в проверке «Инженера».

На скрупулезную подготовку агента «Артура», его документации как приглашенного на ярмарку, обеспечения соответствующим транспортом и отработку линии поведения при выполнении этого задания ушло около недели.

Оказалось, время было потрачено не напрасно! Одна деталь тщательно разработанной «легенды» — когда, как и с кем, агент начал заниматься коммерцией в Западном Берлине — спасла весь наш план и решила исход мероприятия.

С начала работы ярмарки в сентябре 1958 года «Артур» был замечен «Инженером» на специальной автостоянке для гостей ярмарки с Запада. «Иностранец» поджидал в роскошном «мерседесе» запаздывавшую даму. «Инженер» даже успел изучить специальный пропуск на стекле машины, выданный гостю из Западного Берлина. Ввиду прихода дамы «Артур» от разговора с «Инженером» уклонился. Зато через день, когда агент опять поджидал на стоянке свою подругу, а она опаздывала, у них состоялся серьезный разговор. Он оказался решающим для разрешения ситуации.

«Инженер» в ходе разговора поинтересовался у агента, давно ли он занимается коммерцией. Тот ответил, что этому делу он научился еще от американцев, когда в 1945 году они пришли в Западный Берлин, и с тех пор он профессионально этим занимается.

«Инженер» неожиданно для «Артура» задал ему ряд вопросов о деталях работы черного рынка в Западном Берлине в 1945 году. Убедился по его ответам, что агент действительно знает эти детали, и заявил, что теперь он действительно верит, что «Артур» из Западного Берлина и знает, как и чем там торговали спекулянты на черном рынке с приходом американцев.

— А этим бумажкам, — «Инженер» кивнул на пропуск на автомашине «Артура», — я не верю!

Тут же он заявил, что хочет обратиться с просьбой к «Артуру» передать на Западе один документ от него, и добавил:

— Это тоже только коммерческая сделка!

— Если речь идет о коммерции, я готов помочь тебе, но не более! — ответил агент.

Через два дня «Инженер» подловил агента в районе автостоянки и вручил ему раскрытыйконверт с вложением.

На вопрос, что это за документы и что с ними надо делать, «Инженер» ответил, что конверт не запечатан, а когда он сам прочтет все, что там написано, то тогда и поймет, куда и кому его надо передать. Со словами: «Я надеюсь, ты поможешь мне, когда все прочтешь!» — он быстро удалился.

Естественно, эти контакты «Инженера» с агентом фиксировались службой наружного наблюдения.

На явке агент был явно взволнован. Он передал мне конверт от «Инженера» с вложением и заявил мне буквально следующее:

— Вот ты контрразведчик, хорошо ориентируешься в Западном Берлине. Тогда скажи мне, где там размещался черный рынок в 1945 году?

Я ответил неуверенно, что где-то в районе зоопарка, точно не знаю.

— Вот то-то, что не знаешь! А где были склады, куда пряталось ворованное американское имущество? Тоже не знаешь? А этот русский, которому ты меня подставил, все это знает не хуже меня! Знает и номера складов! Кому ты меня подставил, если он знает про Западный Берлин больше чем ты? И откуда у него эти знания?

Обеспокоенность «Артура» передалась и мне. Действительно, откуда такие познания о событиях 1945 года у объекта проверки?

Мы внимательно изучили с начальником особого отдела полковником Мануйловым документы, переданные нашему агенту «Инженером».

Это было обращение «Инженера» к американским властям в Западном Берлине с просьбой о предоставлении ему экономического убежища и разрешения жить на Западе. Оно было исполнено на немецком языке, довольно грамотно, подписано заявителем. Суть просьбы изложена понятно. Сообщались также его установочные данные для заполнения паспорта для иностранца или получения визы. Было в письме и примечание, что он боится просить политического убежища, так как об этом обычно пишут в печати. Он этой гласности не желает, поскольку опасается преследования своих родственников в Союзе в случае его перехода на Запад. Ответ просит сообщить через подателя его письма во время следующей Лейпцигской ярмарке в марте 1959 года.

Я сказал полковнику, что свою задачу мы с агентом «Артуром» выполнили. Выяснили для чего «Инженер» пытался завязывать контакты с гостями ярмарки, приезжавшими с Запада. Доказательства у него в руках, письмо исполнено рукой «Инженера», удостоверено его подписью. Мануйлов заявил, что по этому вопросу они также получили ряд материалов от оперативно-технической службы, все подтверждается.

Встал вопрос о легализации и немедленной документации полученных материалов, но для этого было необходимо согласие руководства управления. И тут вновь всплыла фамилия начальника второго отдела управления, с которым я столкнулся во время встречи Хрущева. У него на контроле была работа лейпцигского отдела по этому сигналу. Он должен был доложить генералу, заместителю начальника управления, суть и ход разработки и получить соответствующее разрешение на проведение очередных мероприятий: легализацию полученных данных, проведение первичных шагов по документации преступных намерений «Инженера» и др.

И неожиданно главным препятствием на пути решения возникших срочных вопросов по делу «Инженера» стал… сам начальник второго отдела. Середина рабочего дня, а начальника отдела не может разыскать в управлении ни одна служба. Ни дежурный по управлению, ни его подчиненные в отделе не знали где он. И это при наличии всех имевшихся тогда средств связи между Лейпцигом и Потсдамом: правительственной ВЧ-связи, оперативной военной дальней связи аппаратуры ЗАС, немецкой городской. Нам отвечают, что никто в управлении не знает, где находится в рабочее время начальник второго отдела управления.

В конце рабочего дня мы все же нашли его дома. По словам жены, он якобы заболел и даже не мог подойти к телефону. Так он уклонился от принятия решения, симулируя болезнь.

Начальнику особого отдела полковнику Мануйлову пришлось самостоятельно, с отступлением от всех правил, принимать решение. Я подписывал с ним эти документы как «представитель управления», не имея на это должностных полномочий, выступая, по существу, как свидетель неисполнения одним из руководителей управления прямых служебных обязанностей.

Преступные намерения «Инженера» были задокументированны. Интересно его поведение в ходе следствия. Он правильно оценил свое положение и понял, что только искреннее признание вины может смягчить его участь. Однако в ходе следствия по делу возникли осложнения. Так, один из представителей военной прокуратуры, видя необычность ситуации, когда военная контрразведка упредила планы преступника и однозначно доказала его намерение изменить Родине, вдруг заподозрил здесь «провокацию КГБ».

Рукописное заявление обвиняемого о предоставлении убежища на Западе он почему-то поставил под сомнение, сомневаясь в авторстве «Инженера». Сам обвиняемый, однако, не подыграл заявлению военного прокурора. Более того, он сделал на суде новое, усугубляющее его вину заявление. «Инженер» сказал, что хочет быть полностью искренним перед правосудием. Он неожиданно заявил, что уже давно вынашивал планы бегства с Родины. Проживая на Украине, он хотел уйти на Запад через границу. Для реализации своих планов, он купил пистолет ТТ, чтобы прорываться, если придется, с боем. Однако, изучив в двух приграничных областях режим охраны границы, он понял, что живым ему не удастся уйти. Для реализации плана подготовки перехода на Запад он выбрал другой способ и решил выехать на работу в войска в ГДР, здесь освоиться с обстановкой, изучить немецкий язык и связаться с иностранцами. А с их помощью попытаться изменить Родине. Здесь же он принял решение просить экономического, а не политического убежища. В подтверждение правдивости своих показаний он указал тайник на Украине, где у него на даче хранится пистолет ТТ и карты одного приграничного района Украины.

Судебные заседания были прерваны. Проверкой на Украине все показания полностью подтвердились, что свидетельствовало о раскаянии «Инженера». Представитель военной прокуратуры, заподозривший в деле «провокацию КГБ», был заменен на процессе.

«Инженер» также заявил, что в случае побега он не хотел заниматься на Западе политической деятельностью, наносящей ущерб СССР, а только думал улучшить свое материальное положение.

С учетом полного раскаяния в своих преступных намерениях «Инженер» был приговорен к минимальному сроку уголовного наказания.

В ходе расследования дела «Инженера» также было выяснено, что сразу после окончания войны он служил в Берлине, два месяца проживал в районе Тиргартена, которое в настоящее время относится к Западному Берлину. Неоднократно бывал в то время на черном рынке, возникшем в городе сразу с приходом американцев. Знал склады, где американцы прятали и перепродавали ворованные в частях продукты и снаряжение. Здесь он и получил первичное представление о западном образе жизни, богатом и разгульном.

Знание именно таких деталей агентом «Артуром» убедило «Инженера» в том, что он действительно имеет дело с жителем Западного Берлина, и по этой причине он доверил ему передачу своего обращения к американским властям.

Данную деталь своей биографии «Инженер» скрывал, и она не была известна особому отделу и мне, поэтому явилась для нас неожиданностью в ходе его проверки и произвела сильное впечатление на нашего агента.

Осенняя ярмарка 1958 года в Лейпциге оказалась для меня насыщенной оперативно значимыми событиями.

Мы сидели в кабинете начальника особого отдела, работали над проблемами документации по делу «Инженера», когда в кабинет вошел дежурный по военной комендатуре города в сопровождении двух немцев (особый отдел размещался в одном здании с военной комендатурой). Дежурный доложил, что к ним за помощью обратились два работника криминальной полиции г. Лейпцига. Речь идет о каком-то крупном преступлении, предположительно с участием советских военнослужащих. А поскольку это входит в компетенцию особого отдела, то он и привел полицейских к нам для согласования дела, да к тому же для уточнения деталей по существу просьбы полицейских — у них нет сейчас переводчика.

В беседе, состоявшейся с полицейскими, один из которых представился начальником криминальной полиции города Лейпцига, а другой оказался криминалистом, обслуживающим ювелирные магазины Лейпцига, выяснилось следующее.

Они ведут разработку крупной международной банды, занимающейся контрабандой бриллиантов. Полиция надежно внедрилась в эту группировку и выяснила, что основным поставщиком бриллиантов в Лейпциг является группа советских военнослужащих, доставляющих украшения в ГДР самолетом. Сбыт идет через центральный ювелирный магазин города. Завтра ожидается прибытие очередной большой партии, и полиция намерена задержать на месте преступления поставщиков контрабанды. У них имелся хорошо составленный словесный портрет курьера. Но поскольку это, предположительно, советский гражданин и, возможно, военнослужащий, то они обратились за санкцией к начальнику окружного управления полиции. Последний потребовал согласовать этот вопрос с Берлином. Процедура согласования длительная, времени для нее уже нет, так как, по оперативной информации, приезд поставщика с бриллиантами ожидается уже завтра. Чтобы не пропустить оперативно выгодный момент, они решили согласовать этот вопрос на месте и обратились в комендатуру за помощью.

В беседе с криминалистами о степени достоверности их информации и после ознакомления со словесным портретом поставщика-курьера, мы убедились в том, что их информация заслуживала доверия.

Судя по описанию внешности преступника и других косвенных данных о нем (периодические приезды в ГСВГ на соревнования на военном самолете), мы предположили, что здесь очевидно идет речь о военных спортсменах.

Мы одобрили планы собеседников из полиции на решительные действия при задержании преступника. Договорились, что при необходимости и по их сигналу им окажет помощь советский военный патруль, который будет соответственно проинструктирован и получит все необходимые указания для содействия им при задержании. Кстати, на деле этого не потребовалось. Видя решительность полиции, преступник предпочел не сопротивляться.

В этот день вечером я уехал в Берлин, так как свое задание, по которому был в командировке, выполнил успешно и полностью.

Позже от начальника особого отдела узнал, что в центральном ювелирном магазине Лейпцига криминальной полицией был задержан с поличным известный спортсмен-баскетболист сборной клуба ЦСКА. Выяснилось, что группа армейских спортсменов, используя военный самолет одного из маршалов, регулярно проводила крупные контрабандные операции в ГДР, так как военные самолеты не досматривались таможней.

Вся эта группа преступников-спортсменов предстала перед судом и понесла заслуженное наказание.

Весной 1959 года вместе с начальником отделения А. А. Чудиновым мне пришлось участвовать в другом ответственном мероприятии. Оно было связано с экстренной реализацией разработки особого отдела КГБ дивизии ПВО, которая дислоцировалась в Карл-Маркс-Штадте, на юге ГДР, на границах с Чехословакией и Польшей.

На совещании по этому вопросу, проводившимся вторым отделом Управления особых отделов КГБ, где эта разработка была на контроле, выяснились неизвестные мне ранее детали особой значимости железнодорожного узла в Карл-Маркс-Штадте для всей группы советских войск.

Объектом разработки были граждане ГДР, супружеская чета Шольц. Глава семьи Пауль работал в городе мастером на заводе счетных машин, передовом по тому времени предприятии республики. Его жена Клара Шольц являлась секретарем директора кустовой железной дороги округа Карл-Маркс-Штадт. Оказалось, что в планах Штаба Группы советских войск в Германии этому железнодорожному узлу отводилась особая роль.

В угрожаемый военный или предвоенный период этот железнодорожный узел становился основным центром снабжения советских войск в Германии. Сюда же по железной дороге получала выход Центральная группа войск из Чехословакии и Северная группа войск из Польши, имевшая в готовности пока не использовавшийся железнодорожный мост через реку Нейссе. Единственный существовавший железнодорожный мост через Одер в районе города Франкфурта, по расчетам нашего командования, может быть выведен из строя в первые же дни военных действий. Поэтому уже сейчас, в мирное время, на железной дороге округа Карл-Маркс-Штадт отрабатывались секретные мобилизационные мероприятия на особый период с участием немецкой дирекции железной дороги и советской железнодорожной комендатуры. Связующим звеном в их взаимодействии оказалась секретарь директора Клара Шольц, подозреваемая особым отделом в шпионской деятельности.

Разработка супругов Шольц находилась, по существу, только в начальной организационной стадии, то есть шел подбор агентуры, определялись их контакты, изучались возможные способы связи с разведкой противника. Пока же по делу не было получено никаких конкретных доказательств их шпионской деятельности. Подозрений было много, но их еще не успели задокументировать как факты преступной деятельности.

В основу разработки легли материалы о странном поведении фрау Шольц при поддержании служебных отношений с нашей железнодорожной комендатурой, руководившей воинскими перевозками.

По обусловленному с немецкой стороной порядку, их железнодорожная дирекция должна была передавать в нашу комендатуру сопроводительные документы на воинские составы еще до их прибытия на станцию.

На практике, особенно при ожидании поступления важных перевозок, этого не происходило. Секретарь появлялась на платформе зачастую после прибытия эшелона, когда его уже начинали разгружать. Она носилась вдоль платформы с документами, якобы разыскивая самого железнодорожного коменданта, заглядывала в вагоны и на платформы, где проводились работы по разгрузке, и грузы, естественно, раскрывались.

Секретарь уверяла всех, что должна передать документы только лично в руки самого коменданта ввиду их важности, а он в это время уже в эшелонах проводил приемку грузов.

Строго по инструкции — при разгрузке присутствие посторонних лиц запрещалось. Но к таким бесцеремонным визитам секретаря директора наши офицеры постепенно притерпелись. На прямые замечания о нарушении действующего порядка взаимоотношений между советскими и немецкими учреждениями она обычно отвечала: «Не могу же я разорваться, если директор дает одновременно несколько поручений. Вот я и не успеваю их вовремя выполнять!»

Такое поведение секретаря директора усугублялось и тем, что в дни прибытия важных военных грузов и их разгрузки на охраняемой от посторонних платформе обычно к концу рабочего дня появлялся и ее муж Пауль. Он приходил на воинскую платформу якобы забрать свою жену домой. Пауль обычно, ожидая ее, сидел на скамеечке у здания дежурного коменданта и терпеливо наблюдал работы по разгрузке составов. К его частым визитам на охраняемую платформу наши военные тоже уже привыкли — все же муж секретаря самого директора дороги. Жена в такие дни явно испытывала терпение мужа. Наши офицеры посмеивались над проделками взбалмошной женщины и великим терпением ее мужа. Как оказалось впоследствии, эти сцены ожидания предусматривались ими заранее к дням прибытия эшелонов.

Правда, однажды молодой солдат, охранявший вход на платформу, отметил странность в поведении мужа секретарши. Сидя на скамейке у комендатуры, он постоянно производил какие-то странные манипуляции с футляром от очков, как будто бы прицеливался им на воинские составы и грузы. Об этих наблюдениях солдат написал рапорт на имя начальника комендатуры. Данному факту командование не придало значения, и документ дожидался своего часа, когда в комендатуре уже стала работать оперативно-следственная группа.

Вялотекущий ход этой разработки буквально взорвало последнее сообщение нового агента, немца с завода счетных машин, где работал муж секретарши. Он был завербован особым отделом совсем недавно. Этот источник вначале сообщил, что мастер Пауль Шольц что-то тщательно прячет в цеховой раздевалке в металлических шкафчиках подчиненных ему рабочих, находящихся в отпуске.

Затем этот источник экстренно сообщил, что Шольц вместе с женой в начале следующей недели намерены бежать в ФРГ через Западный Берлин. Он просил нашего агента в первое время после их бегства на Запад присматривать за их квартирой. О мотивах бегства Шольц лишь невнятно заявил, что во всем виновата его жена.

Вот это своевременное предупреждение нового агента с места работы Пауля Шольца и послужило причиной созыва срочного совещания. Обсуждение проходило в четверг, утром. На следующей неделе подозреваемые уже могут быть на Западе вместе с собранной ими секретной информацией. Этого допустить было нельзя: Клара Шольц чрезмерно много знала о данном железнодорожном узле воинских перевозок Группы советских войск в Германии.

Срочно договорились с руководством окружного управления МГБ ГДР о приезде двух советских оперативно-следственных групп и оказании им помощи в задержании и первых допросах подозреваемых уже на следующий день, в пятницу на этой неделе.

Вместе со мной и начальником отделения А. А. Чудиновым, который тоже владел немецким языком, с нами выехали два следователя. Они и должны были, по замыслу руководства, вести допрос. Мы с Чудиновым должны были быть лишь переводчиками в ходе допросов и ведения переговоров с руководством МГБ ГДР.

По пути из Потсдама в Карл-Маркс-Штадт мы еще раз обсудили со следователями все известные нам материалы по делу супругов Шольц и пришли к выводу, что немцы, скорее всего, из-за отсутствия вещественных доказательств по делу воздержатся от дачи санкции на арест. Доказательства и дополнительные аргументы придется, видимо, срочно искать с их помощью на месте, убеждать немцев в немедленности действий по задержанию подозреваемых.

Единственным пока весомым оперативным аргументом неотложности задержания было сообщение агента, работавшего на заводе счетных машин, о намечаемом супругами Шольц побеге на Запад уже на следующей неделе. Для раздумий просто не было времени.

В окружном управлении МГБ ГДР нас уже ожидали. Встретил зам. начальника управления по оперативной работе. Он сообщил, что им подготовлены две группы оперработников для ареста подозреваемых, следователь и помещения для работы с задержанными. С проведением мероприятия придется поторопиться, так как была пятница, укороченный рабочий день. Он попросил ознакомить его с имеющимися материалами и изложить основания подозрений четы Шольц в шпионской деятельности против советских военных объектов. Зам. начальника управления с пониманием отнесся к настоятельной просьбе первые допросы и получение признательных показаний провести нами. Мы должны реально уточнить объемы и опасность для ГСВГ добытой ими шпионской информации.

Эту часть беседы начал на немецком языке А. А. Чудинов. Его скромный словарный запас не позволил вести дальнейшую основную часть разговора — изложение существа наших подозрений в отношении супругов Шольц и обоснование срочности их задержания. Этот разговор он поручил мне со словами:

— Давай веди дальше разговор ты, доказывай, что просто нет другого выхода. У меня для этого слов не хватит, а у тебя это лучше получится!

После моей информации по делу, оглашения имен и указания мест работы объектов разработки настроение хозяина кабинета заметно изменилось. Он довольно напряженно спросил нас, все ли мы знаем о личности подозреваемых. При этом он порывисто встал, взял с соседнего стола большой красный альбом с надписью «Почетные граждане города Карл-Маркс-Штадт», раскрыл первую страницу и положил альбом перед нами. На большой, красочно оформленной фотографии премьер-министр правительства ГДР Отто Гротеволь с улыбкой пожимал руку какому-то мужчине и вручал ему золотой значок почетного члена СЕПГ.

Мы недоуменно смотрим сначала на фотографию в альбоме, потом на зам. начальника управления МГБ. Он спросил нас, есть ли у нас с собой фотография мужа секретарши директора. Ее у нас не было. Тогда он перевернул фотографию в альбоме со словами:

— Вот читайте, здесь, на обороте.

На тонкой папиросной бумаге на обороте фотографии был отпечатан пояснительный текст следующего содержания: «Премьер министр ГДР Отто Гротеволь вручает золотой значок почетного члена партии ветерану Сопротивления и подпольной работы в годы войны против фашизма, своему товарищу по подполью, мастеру завода счетных машин Паулю Шольцу».

После моего перевода этих строк на русский язык оба следователя вскочили со своих мест (до этого момента они сидели молча и в нашей беседе не участвовали). Они попросили меня еще раз показать и перевести им текст, рассмотрели фотографию Отто Гротеволя, жавшего руку объекту нашей разработки, и озадаченно сели на свои места. У Чудинова невольно с раздражением вырвалась:

— А почему же об этом не было доложено в управление из особого отдела, ведущего разработку?!

Видя смятение на наших лицах, зам. начальника управления МГБ ГДР уточнил:

— Вы что же, действительно не знали об этом? Ведь эта фотография висит на городской Доске почета для всеобщего обозрения!

Такого поворота событий по вине особого отдела, отвечающего за разработку, мы, естественно, не ожидали.

После легкого смятения мы обменялись мнениями о создавшейся ситуации. Один из следователей высказал осторожное предложение, что надо бы срочно, ввиду «вновь открывшегося обстоятельства» по делу, снова передоложить и согласовать вопрос их задержания с руководством Управления особых отделов и Политуправлением ГСВГ, ведь, по существу, это затрагивает интересы и авторитет правительства ГДР.

Было уже около 12 часов дня. Времени для дополнительно согласования на высшем уровне, тем более в предвыходной день, явно не было.

Обращаюсь к зам. начальника управления, что, несмотря на новые и неприятные для нас обстоятельства по делу, мы настаиваем на задержании и допросе подозреваемых. Тогда он заявил нам:

— В какое положение вы меня ставите! Я же не могу с учетом личностей подозреваемых дать санкцию на арест без согласования с министром госбезопасности Мильке. Я, давая обещание о содействии в вашей миссии, не знал о ком персонально идет речь, а это личный знакомый нашего премьер-министра еще по подполью! Почетный член партии!!! Ведь это тоже что-то значит!

Тут мы схватились за последнюю ниточку. Предложили срочно сделать негласный досмотр по месту работы Пауля Шольца. Узнать, что он прячет в гардеробных шкафчиках рабочих, находящихся в отпуске. Может быть, тогда появятся вещественные доказательства. Время для проведения досмотра еще было.

Опергруппа немедленно выехала на завод и при содействии пожарной охраны провела осмотр шкафов отпускников. Перед досмотром Шольц подтвердил, что ключи от этих шкафов находятся только у него как у старшего мастера, то есть кроме него доступа к шкафам никто не имеет.

Минут сорок после выезда опергруппы в кабинете царила напряженная тишина: ждали звонка. От результатов досмотра зависел исход нашего мероприятия. Наконец звонок. Слышу в тишине доклад старшего группы.

В одном из трех шкафов отпускников обнаружен портативный фотоаппарат «Минокс» — стандартный предмет шпионского назначения. После этого слышу четкую команду:

— Факт обнаружения оформить на месте протоколом.

Шольца задержать и доставить в управление!

Вот так день! Вся дополнительная информация на месте одна другой сенсационней: то за упокой наших планов, то в их пользу.

Зам. начальника управления посмотрел на часы, молча подписал ордер на арест секретаря директора железной дороги округа Клары Шольц и направил другую оперативную группу для ее задержания. До конца рабочего дня оставался ровно час — мы еще успевали.

Зам. начальника управления вызвал дежурного по управлению, представил нас и поставил ему задачи, связанные с целью нашего появления в городе. Тут же он сказал дежурному:

— Для всех я болен. Я без телефонной связи, даже для звонков из Берлина. Завтра, в субботу, к 9 часам утра я буду в управлении, тогда и обсудим план дальнейших действий.

Нам он сказал, что до его приезда в управление, то есть за ночь, мы должны решить все интересующие нас вопросы с задержанными, чтобы утром предать их для дальнейших допросов немецкому следователю управления МГБ ГДР и проведения соответствующих процессуальных действий.

Между собой мы так распределили обязанности. Я со следователем Елизаровым займусь допросом Клары Шольц; начальник отделения Чудинов с другим следователем будут допрашивать ее мужа Пауля Шольца.

Фрау Шольц оказалась выдержанной, уверенной в себе женщиной. Она не производила впечатления испуганной случившимся. На начало допроса — установление личности подозреваемого — отреагировала довольно резко словами:

— К чему такие формальности? Вы должны знать, кто я такая!

Стремилась сразу свернуть разговор с нами, требуя немецкого следователя. Пришлось довольно жестко заявить, что поскольку она подозревается в преступлении, направленном против советских войск, то мы и будем решать ее дальнейшую судьбу, а пока она должна отвечать на наши вопросы.

Мои разъяснения статей УК РСФСР о значении дачи добровольных, правдивых показаний и сотрудничества со следствием как смягчающих вину обстоятельств, она оставила также без внимания. На наши уточняющие вопросы о причинах постоянных нарушений норм взаимодействия с советской железнодорожной комендатурой, она, как заведенная, отвечала одно и то же: она не успевала делать все по плану рабочего дня. Директор якобы давал ей массу поручений, которые надо было выполнять одновременно, и она вовремя не успевала:

— Вот и бегала как дура по воинским эшелонам, чтобы разыскать вашего коменданта и вручить ему лично документы от директора. Они ведь секретные! Признаю, что это было несвоевременное исполнение моих прямых служебных обязанностей, а не шпионаж! Я делала свое дело!

Так, примерно, проходил ее допрос почти до 2 часов ночи. Лист протокола допроса у следователя Елизарова был чист, не было никаких существенных показаний для их занесения в протокол.

В перерыве я заходил в соседний кабинет. Кстати, Клара не знала, что ее муж тоже арестован. Она даже просила разрешения позвонить домой, так как муж, возможно, ищет ее уже через полицию, беспокоится.

В соседнем кабинете обстановка была иной. После короткого запирательства Пауль Шольц был вынужден встать на путь сотрудничества со следствием. Не тот был у него характер! Он признал вскоре, что уже несколько лет сотрудничает с американской военной разведкой.

Обнаруженный у него на работе фотоаппарат «минокс» получен от американцев, им он фотографировал секретные военные советские грузы, вагоны и их номера, иногда процесс разгрузки. Фотоаппарат ему вручил американский разведчик полковник Квин. По звонку жены с просьбой встретить ее на вокзале он приходил на воинские платформы к зданию комендатуры. Жена в таких случаях преднамеренно опаздывала в нашу железнодорожную комендатуру. Ожидая жену, он имел возможность наблюдать процесс разгрузки и фотографировал содержимое вагонов, их номера, образцы грузов и вооружения. «Минокс» был у него закамуфлирован в футляр из-под очков. Вот эти манипуляции Шульца с футляром однажды и заметил наш часовой на платформе. Однако этот сигнал ввиду халатности офицеров комендатуры не дошел своевременно до особого отдела, ведущего эту разработку.

Ввиду явно тупиковой ситуации у меня с допросом секретарши директора, мы попросили Пауля написать собственноручное признание в шпионской деятельности в пользу американской разведки, о существе передаваемых им американцам материалов, роли в этой шпионской деятельности его жены и указать псевдонимы и адреса американских разведчиков в Западном Берлине, руководивших ими.

После перерыва Клара Шольц пришла в решительное контрнаступление. Она популярно объяснила нам, кто такой ее муж, бросив следователю:

— Пишите все это, пишите!

Заявила, что он личный друг по движению Сопротивления в годы войны против фашизма самого премьер-министра республики Отто Гротеволя!

— Вы чините беззаконие! Они вместе с вами боролись против фашизма, а вы подозреваете меня в шпионаже против ваших войск! Чушь какая-то! Пауль завтра же позвонит Отто, а Гротеволь пожалуется на ваше беззаконие самому Хрущеву! Вас сошлют за это в Сибирь! Да, да, туда, где лес рубят! Мы этого вам не простим! Жена почетного члена партии арестована ни за что! Я-то все бегом бегала к вашим офицерам с директорскими бумагами! Старалась, дура!

Мы опять сделали перерыв. Я зашел в соседнюю комнату. Собственноручное признание Пауля было готово. Ознакомился с документом. Для начала вполне достаточно.

Перейдя в свой кабинет, сказал следователю, чтобы он записал следующий вопрос:

— Вам предъявляется рукописный документ с подписью и указанием даты и времени написания. Вам знаком этот почерк? Обратите внимание на дату и время его написания.

После записи в протокол этого вопроса я передал Кларе Шольц подписанный мужем лист. Она взглянула на текст и сразу заявила:

— Этот почерк я узнаю, это рука моего мужа, — и, не читая текст, положила его на стол.

Теперь уже по настоянию следователя мы заставили ее вслух прочесть документ. Медленно с остановками она дважды прочитала текст, бросила лист на стол со словами:

— Я всегда знала, что он жалкая тряпка!

Наступила тяжелая пауза. Чтобы не затруднять нашего следователя пустыми вопросами, я предложил Кларе написать также собственноручно признательные показания о своей шпионской деятельности в пользу американской разведки. Дали ей ручку, бумагу, принесли кофе и сигареты. Я напомнил опять статью УК РСФСР о значимости добровольных показаний как смягчающего вину обстоятельства при рассмотрении дела в суде.

Этот документ Шольц писала тяжело, с остановками, иногда спрашивала, как об этом написал муж, боясь, очевидно, написать больше. Подписывая показания, она разорвала пером бумагу — нервы сдали.

Часам к 4 утра наше собеседование с Кларой было закончено. Она замкнулась, сказала, что устала, и ее увели.

Расставаясь с Кларой Шольц, я сказал, что теперь у нее будет время подумать о своей судьбе и угрозах о нашей ссылке в Сибирь за ее задержание. Где им отбывать наказание, будет решать правительство ГДР, наверное, при участии Отто Гротеволя.

В соседней комнате Пауль Шольц дал неожиданно новые, дополняющие дело, существенные показания. Так, он рассказал, что они действительно на следующей неделе хотели бежать в Западный Берлин. Но до побега в эту субботу к 12.00 он должен был заложить в тайник на конечной остановке трамвая красную книжечку на русском языке, которую похитила из сейфа директора железной дороги Клара Шольц. У директора случился инфаркт, и из-за внезапности приступа он не успел закрыть служебный сейф.

Клара немедленно воспользовалась этим. После ухода врачей изъяла из сейфа красную книжечку, значение которой она хорошо знала — это была какая-то секретная инструкция о порядке перевозки советских военных грузов. Директор никогда не оставлял ее на столе и не читал в присутствии посторонних лиц.

Затем Клара сдала ключи от сейфа в секретариат. В конце предстоящей недели врачи обещали выписать директора домой. При его выходе на работу пропажа секретной книжки, естественно, обнаружится, и подозрение падет, конечно, на секретаря.

Подполковник Корнилков Аркадий Николаевич

Таким я ушёл в сентябре 1949 г. из села Ильинское Пермской области на службу в органы государственной безопасности.

В. Меркулов и А. Корнилков после окончания курсов немецкого языка в Германии. Июнь 1950 г., г. Штраусберг.

Три земляка из Пермской области Ю. Яковлев, В. Конохов и А. Корнилков после окончания курсов немецкого языка. Июнь 1950 г., г. Штраусберг.

А. Корнилков — курсант IV курса Ленинградского института иностранных языков МГБ СССР.

Фотография с доски отличников учёбы.

Июнь 1952 г., г. Ленинград.

Языковая группа: стоит Н. Моржовилов, во втором ряду — Г. Фролов и В. Пьянков, в первом ряду — А. Корнилков, В. Гайдуков и Е. Осипов. Апрель 1953 г., г. Ленинград.

Шествие недовольных рабочих от Бранденбургских ворот.17 июня 1953 г., г. Берлин.

Приказ советского военного коменданта Берлина о введении в городе чрезвычайного положения с 13 часов 17 июня 1953 г.

Мирный протест перерастает в насилие. Демонстранты громят полицейский участок на Фридрихштрассе.

Уничтожение вывески общественной приёмной президента ГДР. 17 июня 1953 г., г. Берлин.

Танки Т-34 в центре Берлина. 17 июня 1953 г.

«Обвод», или граница Большого Берлина и граница внутри Берлина.

1 — места дислокации батальонов охраны внешней границы Берлина: Кёнигсвустерхаузен, Штансдорф, Гросс Глинике;

2 — КПП «Нововес», через который шло передвижение на запад союзнических войск из Берлина;

3 — МБ — место боестолкновения с польскими дезертира

4 — место, где был обнаружен «шпионский тоннель» у грунтового КПП Альт Глинике.

«Шпионский тоннель» в Альт Глинике.

Американский центр прослушивания.

Сотрудник ЦРУ США Игорь Орлов работал «под крышей» военного специалиста одной из американских военных частей, дислоцировавшихся в Германии.

Документ прикрытия И. Орлова

Памятник советским воинам в Тиргартен-парке.

Роза Тэльман (жена Эрнста Тэльмана) на митинге.

Михаэль Чесно-Хелль, автор сценария фильма об Эрнсте Тельмане.

Раковинный зал и музей минералов нового дворца Сан-Суси в г. Потсдам.

Спальня и рабочая комната короля во дворце Сан-Суси в г. Потсдам.

Подготовка к встрече Н. С. Хрущёва на аэродроме Брандт.

Команда городошников 3-го отдела на первенстве Управления Особых отделов: П. Иванов, Кочерганов,А. Н. Корнилков, М. М. Зимбулатов, С. Н. Котов. Июль 1958 г., г. Потсдам.

Команда 3-го отдела — победительница соревнований по Управлению Особых отделов в стрельбе из личного оружия: майор А. П. Тарасов, лейтенант Н. Н. Гусев, старший лейтенант А. Н. Корнилков, лейтенант И. Я. Немцов, старший лейтенант И. К. Игнатов — выпускники Ленинградского института иностранных языков КГБ СССР.

Май 1958 г., г. Потсдам.

На обязательных утренних занятиях физкультурой: И. Я. Немцов, А Н. Корнилков, М. М. Зимбулатов, Л. Подойницын, И. К. Игнатов. Июль 1959 г., г. Берлин.

Министр госбезопасности ГДР генерал-полковник Эрих Мильке.

Супруги Шольц рассчитывали, что за эту книжечку они получат от американской разведки большие деньги, и оставаться в городе после ее хищения им было просто нельзя.

Пауль также добровольно показал, что у него на квартире в спинке дивана хранятся 64 копии шпионских сообщений, направленных ими американцам за время сотрудничества. Копии они тоже намеревались захватить с собой на Запад как подтверждение своей лояльности ФРГ. В том же диване спрятана была и красная книжка на русском языке.

На квартиру к Шольцу немедленно выехала немецкая опергруппа. В нее включили и переводчика особого отдела для поиска секретной книжки на русском языке.

Показания Пауля полностью подтвердились. К 7 часам утра пачка копий агентурных сообщений семьи Шольц для американцев и красная книжечка уже были в наших руках.

Эта красная книжечка имела гриф «Совершенно секретно», регистрационный № 3 и называлась по-русски «Инструкция о порядке перевозки советских воинских грузов на территории ГДР в угрожаемый и военный период», изданная Генеральным штаба Советской армии. Ее мы взяли с собой.

Позднее во втором отделе управления нам рассказали, что на территории ГДР имелось всего три экземпляра упоминаемой совершенно секретной инструкции: одна в штабе группы войск в Бюнсдорфе, другая — в правительстве ГДР, и третий экземпляр — у директора кустовой железной дороги в Карл-Маркс-Штадте ввиду особой значимости этой дороги в случае возникновения войны. Следовательно, мы вырвали эту инструкцию буквально из рук американской военной разведки.

Немецкому следователю мы оставили лишь фотокопию обложки этой инструкции и копии агентурных сообщений.

После обыска на квартире немецкая опергруппа выехала вместе с Паулем на осмотр места тайника, в котором он должен был заложить советскую инструкцию. Тайник был обнаружен, в него заложили муляж книжки и сразу же организовали наблюдение за этим местом с целью захвата курьера.

Таким образом, к 9.00 утра, ко времени приезда на работу зам. начальника управления МГБ ГДР по округу Карл-Маркс-Штадт, все было подготовлено для доклада ему по делу супругов Шольц:

признательные их показания;

вещественные доказательства их шпионской деятельности;

информация о сов. секретной советской инструкции, похищенной секретаршей директора дороги;

результаты выезда с Шольцем на место нахождения тайника, о закладке в него муляжа и организации засады в том месте с целью ареста курьера американской разведки, который должен был приехать за инструкцией.

Мы посчитали свою миссию на этом докладе полностью выполненной. Опасность утечки секретной информации об организации воинских перевозок трех групп советских войск за границей (ГСВГ, СГВ и ЦГВ) в случае осложнения международной обстановки была предотвращена, агенты — супруги Шольц, поставлявшие американской разведке эту важную информацию, арестованы.

Инструкция, похищенная ими, в наших руках.

Мы договорились с зам. начальника управления МГБ ГДР, что о результатах задержания ожидаемого курьера, его показаниях и ходе следствия по делу супругов Шольц они будут нас информировать, а все возможные новые мероприятия по этим делам будут согласовываться с нами. Коротко доложили по телефону о результатах работы в Потсдам и получили разрешение возвращаться домой…

Рабочий день в понедельник начался с новых и неожиданных известий по делу супругов Шольц, уже от офицера связи КГБ из этого города и из аппарата уполномоченного КГБ СССР в ГДР. Следователь МГБ ГДР, которому было поручено ведение дела супругов Шольц, оказался на редкость «самостийной» личностью. Есть среди немецких криминалистов такой тип следователя, вошедший даже в литературу. О них говорят коллеги, что когда такой следователь ведет дело, то «он больше значит, чем Папа Римский» (Er ist paepstlicher, als der Papst selbst). Это значит, что когда такой следователь берется за раскрытие преступления, то для него существует только его интуиция и закон. Он не признает указаний своего руководства, действует стремительно, руководствуясь исключительно складывающейся ситуацией и своим опытом.

Следователь по делу супругов Шольц оказался из этой категории юристов. После задержания с поличным у тайника курьера американской разведки он быстро получил от него признательные показания и склонил его к сотрудничеству со следствием. Курьер дал показания на двух жителей Демократического Берлина, экспедиторов одной крупной транспортной фирмы, которые при его участии изучались американской военной разведкой и были тоже завербованы.

Процессуально оформив арест курьера и его показания, уже в субботу ночью следователь, без ведома руководства управления города Карл-Маркс-Штадт, выехал в Берлин «для проверки показаний».

В Берлине с помощью местной полиции он арестовал обоих экспедиторов, которым предъявил показания арестованного курьера. Таким образом он добился от них показаний о сотрудничестве с американской разведкой. В воскресенье к вечеру он оформил процессуально их арест и сдал обоих в Берлинскую тюрьму МГБ как уже изобличенных агентов американской разведки. При передаче арестованных вскрылся сам факт «самостийных» действий периферийного следователя в столице ГДР без соответствующего согласования в инстанциях органов госбезопасности. Но победителей, говорят, не судят. А с беспорядками в своей системе госбезопасности немцы еще долго разбирались.

Таким образом, арест супругов Шольц потянул за собой аресты еще трех агентов американской военной разведки (курьера и двух жителей Берлина). Через пару недель окружные и городские газеты г. Карл-Маркс-Штадт опубликовали информацию об аресте супругов Шольц как «опасных государственных преступников». Указали в газетах и на то, что Шольц в годы войны был в рядах Сопротивления фашистскому режиму, и обратились к населению с просьбой об оказании помощи следствию информацией об этом периоде его жизни.

На это объявление откликнулось несколько старых коммунистов. Они добровольно дали показания, что подозревали Шольца в сотрудничестве с гестапо в годы фашизма, так как он в некоторых случаях выступал при арестах подпольщиков в качестве гестаповского опо-знавателя членов подпольных социал-демократических и коммунистических групп в округе Хемнитц, где тогда работал в подполье Отто Гротеволь. На следствии, будучи специально допрошенным по существу заявлений немецких коммунистов-подпольщиков, Шольц признался, что в годы войны являлся агентом гестапо и по его заданию работал в подполье. Старые подпольщики, подозревавшие Шольца, но знавшие о его личной близости к Отто Гротеволю, не хотели бросать тень подозрения в беспечности на своего партийного вождя.

Как мне известно, судом ГДР по совокупности обоих преступлений — сотрудничество с гестапо в годы войны ишпионаж против Группы советских войск в Германии — супругам Шольц было определено наказание в 14 лет каторжной тюрьмы без права помилования. Это был максимум по законам бывшей ГДР.

На разборах результатов разработки особым отделом дивизии ПВО в Карл-Маркс-Штадте этой супружеской пары я не присутствовал. Не знаю, как они объяснялись во втором отделе Управления особых отделов в Потсдаме об очевидных провалах в работе по данному делу. Но не знать о том, что проверяемый тобой человек является почетным гражданином города и к тому же другом премьер-министра страны, в которой ты служишь, а об этом широко оповещала городская Доска почета, просто недопустимо! Трудно понять действия такого чекиста.

Половину интересующей американцев информации секретарь директора фрау Шольц добывала при посещении ею железнодорожной комендатуры. Только благодаря халатности при исполнении служебных обязанностей наших офицеров, терпевших нарушения существовавших воинских порядков. Этому поведению военнослужащих особый отдел тоже ничего не противопоставил. Оперработник даже не знал о рапорте солдата, заметившего странное поведение Пауля Шольца у воинского эшелона и его манипуляциях с футляром от очков, хотя вел их разработку.

Таковы мои воспоминания об опыте работы в пятидесятые годы по реальным делам о военном шпионаже в условиях ГДР, о реальных успехах и промахах в этой работе. Так было.

Заслуживает внимания еще одна деталь. Пауль Шольц из города Карл-Маркс-Штадт и агент Краузе, арестованный на аэродроме в городе Ораниенбаум, о котором я рассказывал выше, оба в прошлом гестаповцы. Убежденные враги России и Советской армии. Значит, при подборе агентурных кадров, особенно по важным делам, органы военной разведки НАТО уделяли должное внимание их идеологической надежности. В то же время эти перевертыши умело маскировались под друзей новой власти, скрывая свое преступное прошлое. Разоблачить такого двуликого Януса — нелегкая задача и существо призвания военного контрразведчика.

В июле 1959 года мы готовились в Потсдаме к очередному совещанию по результатам работы за последние три года с участием зам. председателя КГБ СССР и начальника Третьего Главного управления генерал-полковника П. И. Ивашутина.

Руководство третьего отдела и отдел кадров меня предупредили, чтобы я был готов к выступлению на этом совещании. Дела по оперативной работе у меня в то время шли вполне благополучно, было о чем доложить. В этой связи, поскольку мне давали слово для выступления, я решил воспользоваться моментом и обратиться напрямую на совещании к заместителю председателя КГБ П. Ивашути-ну с просьбой о замене в СССР. Предварительно уточнил, что обращения по личным вопросам к вышестоящим руководителям на служебных совещаниях допускаются, если тебе дают слово, а твою проблему местное руководство не решает. Мой третий рапорт в отдел кадров по замене в СССР у меня даже не взяли.

После краткого доклада о состоянии работы на доверенном мне участке, одобрения имеющихся результатов и ответа на два уточняющих вопроса П. И. Ивашутина, я обратился к нему с просьбой по личному вопросу — о замене на Родину. Изложил суть просьбы и наши разногласия с отделом кадров. К моменту моего выступления срок службы за границей составлял уже шесть лет, и я сказал, что просто физически устал так долго работать в режиме постоянно сжатой пружины. Тут же на совещании, в присутствии всех, зам. председателя КГБ заявил, что моя просьба будет удовлетворена, я в этом году получу замену.

Видя реакцию московского руководства на мою личную просьбу прямо из зала, после моего выступления к П. И. Ивашутину обратился мой приятель с Украины Ваня Игнатов, который, как и я, тоже уже шесть лет служил в ГДР. Выслушав Игнатова, Ивашутин также пообещал удовлетворить его просьбу. Реакция моих руководителей управления и отдела кадров, бывших в президиуме совещания, была далекой от одобрения нашей инициативы.

Действительно, недели через две после этого совещания мы с Игнатовым получили указание о передаче дел и выезде в Советский Союз. Нам в отделе кадров с раздражением заявили, что направляют нас в распоряжение территориальных органов госбезопасности, где нас оформляли на службу. Я получил направление в родную Пермскую область. Так закончилась моя первая шестилетняя заграничная командировка. Я уезжал в СССР с должности старшего оперуполномоченного разведотдела управления в звании старшего лейтенанта. Срок присвоения очередного офицерского звания по занимаемой должности был через три месяца.

Позади были десять месяцев службы в качестве переводчика в особом отделе Берлинского гарнизона и пять лет напряженной оперативной работы в разведывательном отделе управления в Потсдаме. Это были годы наиболее ожесточенного противостояния натиску спецслужб США, Англии и Франции на СССР с позиций их передового плацдарма в Европе — Западного Берлина. В 50-е годы я прошел школу реальной, а не академической борьбы с деятельностью военных разведок стран НАТО в условиях провозглашенной ими «холодной войны» против нашей страны и ее союзников. О личном участии в этих событиях я в своих воспоминаниях смог рассказать лишь частично.

Теоретическая контрразведывательная подготовка, полученная мною в Ленинграде, хорошо подкрепилась на практике в условиях службы в ГДР, в Группе советских войск в Германии.

Что буду делать в Перми — я не знал. Предварительной проработкой вопроса о моем должностном трудоустройстве в Перми кадровики военной контрразведки просто не занимались, так как это выходило за их ведомственные интересы. Смотреть вперед в деле подготовки кадров, специалистов на перспективу по линии разведотдела они не привыкли. Это было для них явно обременительно, да и решение этого вопроса переходило на более высокий уровень — в Управление кадров КГБ СССР, а не отдельных его главков.

Первого сентября 1959 года мы с женой и четырехлетним сыном проследовали через КПП Бреста. Начальник погранотряда, проверявший наши документы, возвратил их с улыбкой:

— А с тебя ведь причитается! Поздравляю с юбилеем! Ровно через шесть лет ты возвращаешься назад домой!

Я удивленно взял свои документы, сверил даты въездных и выездных виз. Верно, прав был внимательный пограничник! Мы с женой в хлопотах со сборами как-то упустили этот момент. Ну, ничего, до Москвы еще было время наверстать упущенное.

Что там будет в Перми? Думать как-то не хотелось. Едем, во всяком случае, домой, на Родину!

Часть 2

Глава I

В аппарате Уполномоченного КГБ при СМ СССР по г. Березники (сентябрь 1959 г. — апрель 1962 г.) — Дело К К Майера. Очередная командировка в ГДР.

После возвращения из ГДР на родину летом 1959 года свой очередной отпуск мы провели, как обычно, в поселке Ильинский Пермской области, где жили родственники мои и моей жены.

По направлению Управления кадров КГБ СССР в Москве в конце августа 1959 года я прибыл в город Пермь в распоряжение отдела кадров Управления КГБ СССР по Пермской области.

После краткой ознакомительной беседы в отделе кадров меня представили заместителю начальника управления полковнику Д. В. Кремлеву. У нас состоялся короткий, по сути — формальный, разговор. Он даже не попытался выяснить степень моей подготовленности к самостоятельной оперативной деятельности. Его не интересовал мой опыт оперативной работы, приобретенный в ГДР.

Кремлев заявил мне, что свободных штатных должностей для оперсостава с использованием знаний иностранного языка в управлении нет. Я сказал, что просил предоставить мне работу с учетом знания немецкого языка и опыта службы, полученного за границей. Полковник заметил в ответ, что я не имею опыта службы на родине, поскольку прежде не работал в СССР и не владею оперативной обстановкой здесь. Он заявил, что может предложить только должность оперуполномоченного в периферийном подразделении в городе Березники Пермской области.

Беседу закончил словами:

— Других возможностей у нас нет.

Я осторожно заметил, что в данном случае я подвергаюсь двойному понижению по службе: прибыл с должности старшего оперуполномоченного разведотдела управления, а мне предлагается работа в качестве начинающего службу оперуполномоченного на периферии. На раздумье мне дали сутки, не оставив, по сути дела, выбора. Обстоятельства складывались против меня. Квартиры в Перми не имел. Выслуга лет на военной службе составляла к тому времени только десять лет, то есть в случае увольнения я не получу даже пенсии. На иждивении семья — жена и четырехлетний сын. Поэтому на другой день я вынужденно дал согласие на продолжение службы в городе Березники.

В Березники я с семьей приехал в начале сентября 1959 года. Новое место службы называлось довольно длинно и вычурно: Аппарат Уполномоченного КГБ при Совете министров СССР по городу и пристани Березники. Аппарат размещался в одном здании с Березниковским горотделом милиции, в правом крыле второго этажа. Мне определили кабинет № 14.

К тому времени Березники представляли собой крупный промышленный город на севере Пермской области.

Это был центр большой химии, первенец первых пятилеток и гордость химической индустрии нашей страны.

Калийный, азотно-туковый и титано-магниевый комбинаты, содовый и анилинокрасочный заводы, возводящиеся корпуса второго калийного комбината окружали город плотным кольцом дымящих труб.

Весь этот промышленный пейзаж дополняли железнодорожный узел, где шла основная перевалка калийных удобрений в вагоны, и пристань Березники. Химическое производство вносило свою лепту в экологическую обстановку букетом специфических запахов, далеких от благоухающих ароматов окружающей природы.

Жилой массив находился внутри кольца промышленных гигантов. Население города, возникшего в годы первых пятилеток, насчитывало тогда около ста шестидесяти тысяч человек.

По своему составу оно было очень неоднородно. Здесь жили энтузиасты, прибывшие по комсомольским путевкам и зову сердца строить столицу советской химической промышленности. Как и на всех великих промышленных стройках того времени, здесь работало много бывших заключенных, оседавших на жительство после отбытия наказания. В городе проживало немало бывших спецпоселенцев разных времен — от периода массовой коллективизации до Великой Отечественной войны: бывшие раскулаченные, высланные на север; лица немецкой национальности, определенные на режим спецпоселения только по национальному признаку. К послевоенным спецпоселенцам относились участники фашистских вооруженных формирований: бывшие власовцы, полицейские, члены различных «национальных» легионов — татарского, туркестанского и других. Немало проживало в городе и бывших пособников немецких оккупационных властей, репатриированных на Урал после освобождения нашими войсками временно оккупированной фашистами советской территории.

Тревожным обстоятельством в 1959 году явилось наличие групповых эмиграционных настроений среди немецкого населения города Березники, которые активно поддерживались через курьеров-немцев, имевших связи непосредственно с посольством ФРГ в Москве. Велась прямая агитация среди местных немцев, игнорируя их гражданскую принадлежность и в обход советских официальных инстанций. Распространялись посольские анкеты, создавались инициативные группы, выбирались курьеры для доставки анкет в посольство. Наиболее подверженными этому влиянию оказались семьи немцев, которые проживали в войну на временно оккупированной территории. Многие мужчины из таких семей ушли с отступающими немецкими войсками. Как правило, они состояли на военной службе в карательных фашистских формированиях и имели заслуги перед оккупационным режимом. Понятно, что потом они боялись возмездия со стороны вернувшейся советской власти за пособническую деятельность врагам. Часть из них еще в период оккупации подавали заявления о получении гражданства фашистской Германии. Среди таких людей посольство ФРГ искало и находило свою опору.

Тот факт, что эти немцы являются гражданами СССР и решение вопросов об их судьбе находится в компетенции МИД и МВД СССР, посольством полностью игнорировался. Оно все еще руководствовалось представлениями военного времени о своих правах по отношению к советским гражданам немецкой национальности. Вот с этой проблемой — пресечением эмиграционных настроений и влияния посольства ФРГ на советских немцев в городе Березники — мне и пришлось столкнуться в первую очередь.

Подчинялся я непосредственно заместителю начальника аппарата. Знакомство со мной он также начал словами:

— Ты не знаешь наших условий работы. Нужно активно входить в новую обстановку! Здесь совсем иные условия работы, чем в ГДР.

Правда, ознакомление с обстановкой принимало порой очень своеобразные формы, поначалу совсем непонятные мне.

Вот характерный пример того, как здесь меня учили осваивать новую оперативную обстановку. В ходе проверки отдельных лиц приходилось писать много запросов. Согласно существующему тогда положению о секретном делопроизводстве, черновик секретного запроса докладывался руководителю. После его визы и корректировки запрос печатался, вновь подписывался начальником, и секретарь направлял его в адрес.

Мои документы, имевшие зачастую однотипный характер, вдруг стали возвращаться без подписи моего руководителя как «неправильно исполненные». Это стало нервировать меня. Из разговоров с ним я не мог уловить суть претензий ко мне, в чем выражается моя некомпетентность при составлении оперативного документа.

Посоветовался с сослуживцами. Коллеги рекомендовали обращать внимание на настроение шефа в день подписи документа. Чтобы убедиться в том, что он — человек настроения, они предложили мне поэкспериментировать и принести ему на подпись один и тот же документ через день, как «заново переделанный в соответствии с его замечаниями». Проведя такой эксперимент несколько раз, я убедился в правоте сослуживцев.

Выявив явную предвзятость со стороны руководителя, я перешел на новый для аппарата способ исполнения секретных документов, но принятый тогда в системе особых отделов, которым я пользовался на службе за границей. Там проекты секретных документов исполнялись не на отдельных, заранее зарегистрированных листах, а в специальном журнале, зарегистрированном в секретариате и с пронумерованными листами, что исключало утрату черновиков документов. Удобная форма учета копий секретных документов. Она дает возможность, особенно начинающему оперработнику, спокойно анализировать свои ошибки по отдельной тематике в свободное для него время.

Я перешел на такую форму учета не без сопротивления руководства. Когда через три месяца, во время очередного дежурства, я сел с журналом за изучение характера своих ошибок, то в очередной раз убедился, что рукой моего начальника водило дурное или хорошее настроение, а не степень грамотности исполнения мной оперативного документа.

Позже я разработал шаблоны для некоторых типовых служебных документов, с большим трудом добился их утверждения. Тем самым снял вопрос «правильности или грамотности» их исполнения и исключил возможность придирок к подготовленной мною документации.

При становлении как оперработника в разведотделе в Потсдаме меня учили действительно делу, умению разобраться в оперативной обстановке для успешного решения стоящих задач. Причем делалось это компетентно, убедительно, с явным желанием объяснить новое и помочь мне поскорее подключиться к активной оперативной работе. Здесь же, в Березниках, я с горечью констатировал преобладание явно бюрократического принципа: «Я — начальник, ты — дурак. Делай только так, как я говорю!», без разъяснения сути ошибок подчиненного. Замечания носили чаще характер придирок.

При решении главной поставленной передо мной задачи — нейтрализации влияния посольства ФРГ на разжигание эмиграционных настроений среди немецкого населения города — инициатива предоставлялась мне. Это направление работы было организационно в забвении, и многое приходилось начинать заново. Я быстро убедился, что среди немцев в городе разное отношение к вопросу выезда в Германию на постоянное жительство. Влияния городских властей на эту проблему не чувствовалось.

Практически никто не вникал в причины наличия таких настроений. Не было официально организованного пропагандистско-правового разъяснения этого вопроса. Такая задача ставилась кулуарно, наличие этой проблемы как-то стыдливо замалчивалось. Сходились все в одном: виновато прошлое, режим спецпоселения в годы войны, обиды, унижения, нанесенные невинным людям. Дальше констатации этого факта дело не продвигалось.

Многие не понимали, что между самими немцами, в силу разного военного прошлого, существовал раскол мнений по этому вопросу. Большинство людей, бывших в годы войны на спецпоселении на Урале и в Сибири, ничего не связывало с фашистским оккупационным режимом в западных районах СССР. И наоборот, часть немцев, находившихся в войну на временно оккупированных территориях, морально, материально и физически были связаны с оккупантами: пособничали, имели льготы от фашистских властей, нередко уже в то время считали себя «гражданами Великой Германии». Именно эта часть немецкого населения являлась возмутителем спокойствия и служила опорой для демаршей посольства ФРГ.

Немцы, бывшие трудармейцы на Урале, понимали их пагубную роль. Но ввиду пассивной позиции властей и отсутствия какой-либо организованности по национальному признаку, не могли активно им противодействовать. Бывшие спецпоселенцы понимали, что репатрианты из их среды могут навлечь беду на всех немцев огульно. Их агитация за массовую эмиграцию из СССР в обход местных властей могла повлечь за собой вновь административное или уголовное преследование всех лиц немецкой национальности без разбору.

Ошибки КПСС в национальной политике во время войны были слишком очевидны. Сторонники и противники советской власти были ею одинаково гонимы. Пагубность такой практики военного времени сыграла огромную негативную роль в судьбах отдельных конкретно взятых людей. Мне довелось изучить эту проблему в масштабах города. У меня возник вопрос: где бывший партийносоветский актив из числа немцев, переселенных на Урал с Украины, Поволжья, Кавказа? Ведь на местах бывшего их проживания они сами осуществляли все властные функции.

Местные немцы подсказали мне некоторые адреса своих бывших активных партийных, советских работников, а также военных. Не буду называть их фамилии, в этом нет необходимости. Суть происшедшего с ними будет ясна и так.

На содовом заводе меня познакомили с человеком, работавшим на скромной должности кладовщика. Рекомендовали как безупречно честного, преданного делу человека с тяжелой судьбой за плечами.

На родине, в Николаевской области, в своей немецкой колонии он был одним из организаторов советской власти.

Работал председателем сельского совета, был активным участником коллективизации. В период коллективизации его дважды пытались убить. При втором покушении нападавшие всадили ему в спину вилы-тройчатки.

Он выжил, поплатившись двумя сломанными ребрами.

В конце двадцатых годов он также занимался работой по нейтрализации эмиграционных настроений среди немецких колонистов. В начале 1941 года был призван в армию, а после объявления войны выслан на Урал на режим спецпоселения. Работал на стройках химических предприятий с бывшими земляками, немецкими колонистами из Николаевской области, которых он раскулачивал в годы коллективизации. Они часто издевались над ним: «Что дала тебе твоя советская власть? Что дала тебе твоя партия? Сейчас ты тоже только спецпоселенец и сидишь вместе с нами».

А вот биография одного немца из Одессы. В годы Гражданской войны он воевал в рядах легендарной бригады Г. К. Котовского. Лихой кавалерист, был дважды ранен в боях за советскую власть. После второго тяжелого ранения Котовский лично перевел его на хозяйственную работу. Был награжден комбригом дарственными серебряными часами и почетной грамотой. Выслан на Урал в числе других немцев-колонистов. Работал в Березниках на рядовой хозяйственной должности. Его заслуги перед советской властью в годы Гражданской войны никто не принял во внимание.

Вспоминается история еще одной немецкой семьи. На сей раз речь идет о трагической судьбе немцев-репатриантов, попавших под оккупацию и вывезенных на Урал уже после освобождения нашей территории от фашистов. Это семья бывшего сотрудника органов госбезопасности СССР, работавшего на Украине в Запорожской области в предвоенные годы. В числе первых в поселке в их дом явились гестаповцы и полевая жандармерия. Обыскали дом, заявили жене, что им известно, что ее супруг разведчик, сотрудник органов госбезопасности, и подлежит аресту. Жена ответила гестаповцам, что она не знает, где находится муж. Гестаповцы запретили ей и ее детям покидать дом без разрешения немецкой комендатуры. Во время каждого советского праздника в доме размещалась засада, фашисты ждали появления хозяина. Оккупанты заявляли, что им якобы известно, что ее муж в партизанах. Так продолжалось два года оккупации. Жена и дети верили, что их муж и отец мстит фашистам в рядах Красной армии за надругательства над ними.

С приходом советских войск в Запорожье семья была репатриирована на Северный Урал вместе с другими немцами только по национальному признаку. Они проживали в Красновишерске. Спустя два года жена узнала, что ее муж, бывший сотрудник органов госбезопасности, с 1941 года находился на режиме спецпоселения в Средней Азии, а не воевал против фашистов в рядах Красной армии. Семья воссоединилась вновь на Урале. Но после сильнейшего нервного потрясения, вызванного этим фактом, женщина стала инвалидом. Судьба человека была навсегда искалечена.

Знакомство на объектах треста «Севзападуралспец-строй» с положением дел на стройках и немцами, работавшими на них, укрепило мои предварительные выводы о том, что основная масса немецкого населения города не поддерживает деятельности некоторых групп немцев в пользу массовой эмиграции в ФРГ в обход действующих в стране законов. Они осуждают ее и рассматривают их активные связи с посольством Западной Германии как действия, направленные на компрометацию в глазах общественности всего немецкого населения города перед советской властью.

Эта точка зрения была предана гласности и поддержана городскими властями. Инициативной группе из числа авторитетных немцев предоставили возможность выступить в прессе и на местном радио. Их позиция была озвучена и поддержана администрациями предприятий, где работало значительное количество немцев. Властями стало уделяться больше внимания их социальному положению. Были приняты дополнительные меры по ускоренному переселению немцев из бараков военного времени.

Все это положительно сказалось на локализации и свертывании деятельности актива посольства ФРГ в городе. Мне пришлось лично познакомиться с отдельными активистами посольства и заняться их профилактикой для пресечения противоправных действий.

Одной из активисток, организовывавшей прямые контакты с посольством ФРГ, являлась фрау Шмидт. Это была одинокая пожилая женщина, репатриированная в Березники из Николаевской области, где она проживала в период оккупации. По характеру — натура волевая. На родине у нее была семья из шести человек.

Муж и два сына с приходом оккупантов с ее одобрения сразу ушли на службу в немецкую армию. Невестки работали в оккупационной администрации. С отступлением фашистов они бежали на Запад.

Фрау Шмидт гордилась, что оккупанты признали их своими, а ее только в силу возраста при отступлении не взяли с собой. Сама себя она считала преданной Германии, райхсдойче, потому что ее муж в конце войны успел получить немецкое гражданство. Она трижды посещала посольство в ФРГ в Москве в связи с желанием выехать в Германию, привозила из столицы чемоданами анкеты для немцев, стремящихся на жительство на Запад. Однако передавала их всем желающим только за деньги. Причем после каждой поездки в Москву цена за анкету росла.

Дважды ее пытались профилактировать в паспортном столе горотдела милиции, но она заявила, что плохо понимает по-русски. Считала себя, как немка, гражданкой Германии.

Оформлять выездные документы через паспортный стол отказывалась, якобы плохо понимая, что от нее хотят. Документы для выезда в ФРГ она сама отвезла и сдала в посольство без помощи местной милиции.

Во время беседы со мною фрау Шмидт вела себя напористо и уверенно. Говорила, что она всегда была хозяйкой в их большой семье и все мужчины выполняли ее требования беспрекословно. Я оценил в разговоре ее решительный характер, инициативность, но заметил, что пришел предостеречь от опрометчивых шагов.

Я заявил фрау Шмидт, что хорошо знаю нравы, национальные традиции и менталитет немцев. Мне известно, что для них характерно уважение к законам страны проживания. Подчеркнул, что все в мире законопослушность считают национальной чертой немцев. В то же время фрау Шмидт, немка, своим поведением в городе Березники демонстрирует полное пренебрежение советскими законами. Честность в общении с властями и согражданами — тоже национальная черта настоящих немцев. Слово «честность» я подчеркнул уже по-немецки: «Ehrligkeit ist der Deutschen Tugend». О какой же честности в поведении фрау Шмидт можно говорить, если при выходе из посольства ФРГ в Москве она прячет от милиции под одеждой стопки анкет, ведет себя как последняя воровка, хорошо понимая, что уже только этим фактом нарушает закон? Затем продает в Березниках за деньги своим же согражданам анкеты, доставшиеся ей в посольстве бесплатно. Все это не вяжется с понятием «deutsche Ehrligkeit» — немецкая честность, а напоминает скорее повадки мелкого жулика. Подобное поведение ставит ее на грань нарушителя закона и может повлечь за собой уголовное преследование.

После моей оценки правовой стороны действий фрау Шмидт она сказала, что плохо понимает по-русски и, по ее мнению, никаких правонарушений в своих поступках не видит. Тут же попыталась оправдаться. Заявила мне, что я не прав и пытаюсь запугать ее:

— Ведь милиционер, охраняющий посольство, пропустил меня туда. Он же и выпустил меня, не задержал, не обыскал. Значит, я ничего не нарушила.

Зная, что Шмидт каждый раз выносила спрятанные на себе пачки анкет, я сказал:

— Уходя из посольства, вы взяли на себя обязательство выполнять их поручения в Березниках и агитировать людей за выезд из СССР. Вы ведь это не сообщили милиционеру? Следовательно, вы умышленно обманули представителя власти и злоупотребили его доверием. Зачем прибегать к обману, если вы ни в чем не виноваты?

Поняв шаткость своих аргументов, фрау Шмидт вновь заявила, что плохо понимает по-русски. Поэтому дальнейшую беседу с фрау Шмидт пришлось провести полностью на немецком языке. Это стало для нее неприятным сюрпризом.

В ходе последовавшего разговора, уже на немецком языке, она вынуждена была признать, что как советская гражданка она допустила нарушение закона. Игнорировала предостережение местной милиции от посещений посольства ФРГ. В действительности каждый раз, вернувшись из Москвы, она выполняла поручения сотрудников посольства: распространяла их анкеты и агитировала березниковских немцев за выезд в Германию на постоянное жительство. Более того, распространяла посольские анкеты за деньги с целью личной наживы. Шмидт обещала мне прекратить в Березниках всякую деятельность по заданию посольства иностранного государства, поняв, что иначе подвергнется уголовному преследованию.

Дабы исключить возможность возврата Шмидт к прежним поступкам, я предложил ей в письменном виде изложить факт признания ею свой вины и осознания допущенных правонарушений. Но она вновь сослалась на плохое знание русского языка. После некоторых колебаний она согласилась написать свое признание на немецком языке. Уже приступив к нему, неожиданно скомкала исписанный лист и сказала, что латинским шрифтом она якобы тоже плохо владеет. От моей помощи отказалась. Писать она может якобы только «старонемецким письмом», то есть готическим шрифтом. Я согласился получить ее признание на готике.

Вскоре фрау Шмидт передала мне два листа, исписанных убористым готическим шрифтом. Первый, скомканный ею лист на немецком, я уже изучил. Ознакомившись с новым признанием, я обнаружил, что в нем нет изложения фактов посещения посольства, содержания полученных от сотрудников консульства заданий, признания своей вины в нарушении наших законов и обещания не нарушать их впредь. Шмидт явно рассчитывала на то, что я не знаю немецкого готического письма, и думала, что я удовлетворюсь ее полупризнанием. Зачитав вслух по-немецки содержание ее объяснений, я был вынужден сделать ей резкое замечание и потребовал, чтобы ее письменное признание своих правонарушений соответствовало устному.

После этого Шмидт уже беспрекословно описала свои проступки и дала им нужную оценку. В объяснении она добавила, что ей внятно по-немецки был разъяснен преступный характер ее поступков. Она заверила, что впредь не станет прибегать к подобным действиям.

Беседу я закончил напоминанием, что Шмидт имеет право официально оформить документы для выезда на постоянное жительство в Германию через паспортный стол милиции. Однако этим правом Шмидт в дальнейшем не воспользовалась, но активную агитацию за выезд немцев в ФРГ прекратила.

Тему эмиграции из СССР осенью 1959 года активно поднимали в своих письмах березниковским родственникам немцы, проживавшие в ФРГ. Западногерманское отделение общества Красного Креста организовывало акции по массовой засылке посылок с гуманитарной помощью в адреса немцев, проживающих в России. Утверждалось, что делается это по просьбе самих родственников. Но люди, чьи имена указывались в качестве адресатов этих посылок, отказывались на почте от их получения, заявляя письменно, что они не просили о помощи и в посылках не нуждаются. Психологический прессинг, направленный на разжигание эмиграционных настроений среди немцев, проживающих в СССР, был организован в Германии явно на государственном уровне и требовал ответных действий с нашей стороны.

Актуальность проблемы удваивалась еще и потому, что осенью 1959 года готовился прибыть с государственным визитом в Москву канцлер ФРГ Аденауэр. Властями города Березники было организовано выступление в местной печати и на радио наиболее активных представителей немецкого населения города с изложением их патриотической позиции и осуждением подстрекательских действий со стороны властей ФРГ. В отношении местных организаторов таких акций нами были проведены профилактические мероприятия. К концу 1959 года острота данной проблемы значительно спала, ее регулирование перешло в правовое русло в рамках визово-паспортной системы МВД.

В ходе разбирательства с активными организаторами и сторонниками массовых эмиграционных настроений среди немецкого населения города Березники неоднократно всплывала личность Кондрата Майера, известного бригадира строителей треста «Жилстрой». В газете «Березниковский рабочий» было опубликовано две статьи о нем, характеризовавшие его как прекрасного организатора и бригадира, успешно выполняющего плановые задания.

По нашим оперативным данным он был знаком почти со всеми активистами посольства ФРГ, твердо поддерживал их усилия, направленные на выезд в Германию, но от участия в групповых встречах уклонялся и избегал высказываний на эту тему в присутствии других лиц.

Одно время у нас даже возникала мысль о возможном использовании его как авторитетного лица среди немецкого населения города в интересах профилактики эмиграционных настроений. Чтобы убедиться в целесообразности этой идеи, я провел несложный эксперимент.

В одной из бесед с секретарем парторганизации треста «Жилстрой» я узнал, что он готовит для приема в партию двух молодых рабочих, немцев по национальности.

Это были целеустремленные молодые специалисты с хорошей трудовой биографией и репутацией порядочных людей. Парторг намеревался обсудить их кандидатуры со старшим прорабом участка Кунцем, тоже немцем по национальности.

Я лично знал Кунца как человека кристально честного, принципиального, умеющего работать с людьми. Я передал парторгу газетную заметку о Майере и просил, чтобы в разговоре с Кунцем он попросил охарактеризовать Майера как одного из возможных кандидатов в члены партии.

Парторг передал шокировавший меня ответ Кунца: «Пока я жив, никаких рекомендаций Майеру я давать не буду!

Разговаривайте с тем, кто готовил материал в газету». Кунц явно что-то знал, но, учитывая его порядочность, не хотел делиться негативной информацией.

Его отзыв насторожил меня. Пришлось внимательно пересмотреть имеющиеся в отделе материалы фильтрационного дела. Из справки по материалам полевого фильтрационного лагеря, составленной наспех при его пленении, усматривалось:

Майер Кондрат Кондратьевич, 1919 года рождения, уроженец села Старо-Мирское Армавирского района Краснодарского края, немец, беспартийный, образование среднее педагогическое. Закончил перед войной педагогический техникум в г, Энгельс. Служил в Красной армии с января 1940 года по призыву Ново-Кубанского райвоенкомата. В июле 1941 года попал в плен.

В январе 1942 года добровольно поступил на службу в немецкую армию, где служил якобы в транспортной роте ездовым. Проходил службу в Польше в городах Травники, Сухиничи, Майданек, Варшава и Познань.

Был судим за службу в немецкой армии по ст. 58-1 «б» УК РСФСР.

Упоминание в фильтрационных материалах таких мест службы Майера на территории Польши, как Травники, Майданек, Варшава, невольно возродило в памяти зловещие лагеря смерти, где погибли сотни тысяч жителей Европы и СССР. Эта информация побудила к организации детальной проверки военного прошлого Майера.

В узком кругу знакомых Майер рассказывал о хорошей работе советской разведки в период войны: «Вы представляете, русские были еще на дальних подступах к Варшаве, а их разведгруппы работали уже на берегах Одера, где их и вылавливали немцы!» Невольно возникал вопрос: откуда мог знать об этом простой ездовой транспортной роты, не имевший отношения к разведке или контрразведке? Поскольку ему это было известно, то оставалось предположить, что служил он очевидно далеко не в транспортной роте.

Такие факты и поступающие вновь оперативные материалы на Майера, его осторожное поведение и внимание к работе аппарата КГБ в городе Березники, что также стало известно от наших источников, — все это заставляло детально заняться его личностью. Было заведено дело, составлен план мероприятий. Начались поиски возможно имеющихся трофейных материалов по местам его службы.

Учитывая его возможную причастность к карательным органам фашистской Германии, было принято решение произвести документальную проверку по всем архивам КГБ и МВД на местах, где до войны компактно проживали лица немецкой национальности. Это был очень большой объем работы, так как трофейные документы военного времени были рассредоточены по всем областям СССР — от Молдавии до Кавказа и Саратова.

Изнурительная переписка с архивами по всей стране все-таки начала давать отдачу. В Краснодарском крае были обнаружены на Майера трофейные кадровые документы варшавской полиции безопасности и службы СД (SD) фашистской Германии. Только после второго запроса их выслали нам для ознакомления. Часть трофейных документов на него поступила уже из другой области. Это были также кадровые документы по учебному лагерю войск СС Травники. При тщательном изучении полученных документов фашистской службы безопасности были восстановлены основные вехи военной биографии Конрада Майера, бывшего солдата 275-го стрелкового полка Красной армии.

В июле 1941 года он оказался в плену. Находясь в лагере военнопленных, в сентябре 1941 года добровольно дал согласие служить фашистской Германии и был направлен в учебный лагерь войск СС в местечке Травники в Польше.

Здесь готовили будущих карателей для лагерей и тюрем на территории Польши. В Травниках Майер обучался до января 1942 года. Был командиром отделения, проводил занятия с подчиненными. По окончании учебы принял присягу на верность фашистской Германии. Ему было присвоено звание старшего надзирателя — «обервахман».

Применял меры дисциплинарного воздействия к нерадивым надзирателям.

Во время нахождения в Травниках Майер проходил практику на пригодность к будущей службе в частях СС. Он участвовал в облавах на еврейское население и иных карательных мероприятиях против польских граждан. Принимал участие в расстрелах, конвоировании задержанных лиц к местам их уничтожения и был там в оцеплении.

За образцовое прохождение службы в Травниках в апреле 1942 года Майер был направлен в порядке поощрения в полицию безопасности службы СД в варшавскую тюрьму «Павяк». Здесь его назначили командиром взвода охраны тюрьмы и переводчиком русского языка.

Руководил расстрелами заключенных во внутреннем дворе тюрьмы. Особенно показательной явилась высокая оценка службой СД преданности Майера рейху. В июле 1943 года ему было предоставлено гражданство фашисткой Германии и присвоено звание «шарфюрера» войск СС с правом ношения формы частей СС. Он пользовался полным доверием со стороны руководства. Поэтому из Варшавы Майер неоднократно выезжал в командировки на оккупированную территорию Украины и Белоруссии для подбора кадров из рядов местных полицейских для службы в Варшаве. Отбирались только те полицейские, которые зарекомендовали себя участием в карательных операциях.

Обнаруженные трофейные документы по лагерю Травники и варшавской тюрьме СД были в хорошей сохранности. Особенно материалы личного дела Майера из СД Варшавы. В делопроизводстве службы безопасности было принято вести документацию на готическом шрифте.

Фотография и подписи Майера были в хорошем состоянии. Сохранились и его заверения в его чистом арийском происхождении.

Эти документы указывали и на состав преступления: личное участие в карательной деятельности фашистских оккупационных властей. Они подтверждали, что измена Родине носила с его стороны осознанный и добровольный характер.

Анкеты, фотографии и подписка позволяли начать оперативно-следственные действия по изобличению передового бригадира-строителя треста «Жилстрой» в Березниках К. К. Майера в его преступной деятельности в годы войны.

Особого внимания заслуживал один документ из варшавской тюрьмы СД «Павяк». Это была ведомость для поощрения вахманов, участвовавших в расстреле очередной партии заключенных. С немецкой пунктуальностью был составлен список команды, участвовавшей в расстреле, с указанием места призыва в СС, фамилии и имени, звания, размера и вида поощрения (деньги, водка, продукты) и росписью в получении. Руководил операцией Майер, что он удостоверил своей подписью при получении премии.

В ведомости значилось более десяти человек.

Отсюда сразу же возникла другая задача: необходимо было срочно заняться установкой и розыском на территории СССР лиц, находившихся в подчинении Майера в Варшаве. Их также следовало изобличить и, по возможности, привлечь в качестве свидетелей по делу Майера.

Полученная из трофейных документов информация значительно проясняла источники осведомленности Майера о работе советской разведки в годы войны, о чем мы узнали ранее со слов нашего помощника. Становилось ясно, что скромный ездовой транспортной роты, за которого он выдавал себя во время фильтрации в лагере военнопленных, был, скорее всего, одним из участников расстрела в Варшаве советских разведчиков, попавших в руки нацистской службы безопасности на территории Польши. Все совпадало.

Принятые меры для подтверждения личности Майера по фотографии с трофейных документов не дали ожидаемых результатов. Лишь один из опознавателей заявил, что человек на фото под номером 3 очень напоминает молодого Майера. Направили запрос для проведения опознания в УКГБ по Свердловской области, где имелась тогда солидная экспертно-криминалистическая служба. Через некоторое время был получен обескураживающий ответ за подписью эксперта Великанова. Он не нашел идентичности между фотографиями строителя Майера и Майера с кадровой анкеты службы СД.

Начальник аппарата КГБ в городе Березники, который довольно скептически относился к оценке материалов по делу Майера, после ознакомления с ответом экспертизы из Свердловска наложил на документе разгромную резолюцию примерно следующего содержания: «Возню по делу Майера прекратить! Подготовить материалы на профилактику!»

Я был озадачен таким поворотом событий. Было ясно, что требуется дополнительная работа для идентификации объекта по трофейным документам, поиски иной свидетельской базы. И она уже имелась к тому времени. Только на Украине было установлено десять человек. Одного возможного свидетеля нашли уже в не столь отдаленных местах заключения. Вся работа была еще впереди. В голове не укладывалось: как можно прекратить работу и профи-лактировать явного карателя? По правовым нормам, профилактика проводится в отношении людей ошибающихся, случайно вставших на путь преступной деятельности, где есть надежда на исправление человека. Но не в случае, когда мы имеем дело с убежденным врагом государства, бывшим карателем.

В том, что Майер не «случайный попутчик фашизма», что в духе геббельсовской пропаганды он считает русских людьми низшей расы — унтерменшами, мы имели возможность убедиться достоверно. В узком кругу знакомых в Березниках он последовательно пропагандировал идею о том, что немцы являются представителями высшей расы в отличие от русских: «Им бы лишь поллитра водки да хвост селедки!» Править миром все равно будут немцы: «Захватив Восточную Пруссию, русские устроились там, как аист в чужом гнезде. Все равно Пруссия будет нашей. Всем немцам из России надо уезжать в Германию. Там их будущее».

За годы службы фашистской Германии Майер неплохо овладел основными постулатами нацистской пропаганды о величии немецкой расы, что с успехом демонстрировал ближайшему окружению в СССР.

Теперь становилось понятным, почему отказался давать характеристику на Майера старшийпрораб Кунц, когда мы об этом попросили. Очевидно, зная его истинные настроения и не одобряя их внутренне, он не хотел говорить неправду, чтобы не вводить нас в заблуждение. Сказать же правду, видимо, выглядело в его глазах как добровольный донос на соотечественника. Поэтому Кунц предпочел воздержаться от комментариев и не вступать в сделку с совестью.

Это было понятно мне, но не руководителю аппарата КГБ в городе Березники. Мои доводы не были приняты им во внимание. Реакция на мою попытку отстоять дело была близка к негодованию. Однако мой непосредственный руководитель, являвшийся заместителем начальника аппарата, с моими возражениями согласился. Это позволило нам продолжить работу по делу Майера. Подготовили повторный запрос на экспертизу по фотографиям, но на сей раз в Москву. Выслали напоминания на Украину — в Николаев, Запорожье, Днепропетровск и Киев — об ускорении розыска подчиненных Майера по Варшаве.

Вскоре был получен ответ экспертов из Москвы. Он был обстоятельный, в том числе с указанием ошибок, допущенных свердловским экспертом Великановым. Вывод однозначный: строитель Майер и каратель Майер — это одно и то же лицо. Этот вывод подтверждал и один из моих соратников. Он видел фотографию молодого Майера у его родственников, где он был снят перед призывом в армию. Она очень похожа на фотографию объекта проверки из личного кадрового дела службы СД.

Из Комитета госбезопасности Украины мы также получили лаконичный ответ, что интересующие нас лица на Украине установлены и по нашей информации взяты в разработку. Об их принадлежности к фашистским карательным органам в годы войны ранее ничего не было известно. До окончания проверки их использование в качестве свидетелей по делу Майера невозможно. Разработка этих лиц находится на контроле непосредственно в центральном аппарате КГБ УССР. Нам дали понять, что переписка по этому групповому делу должна вестись с Киевом только через Москву. Ответы из ряда областных управлений КГБ Украины, куда мы обращались с запросами и напоминаниями, пришли несколько позже. В них также говорилось, что переписка относительно интересующих нас лиц должна вестись с Киевом.

Досягаемым для нас остался лишь один свидетель, бывший подчиненный Майера, приговоренный к пожизненному заключению и отбывающий наказание в Дубравлаге в Мордовской АССР.

Мы направили в Дубравлаг мотивированный запрос с листом опознания. Осужденный на пожизненное заключение каратель, бывший эсэсовец Милюшенко, от проведения официального опознания Майера отказался.

В беседах с сокамерником, по словам которого вызов на допрос для опознания очень взволновал Милюшенко, он заявил: «Если они взяли Майера, и он станет давать показания, то нас всех по меньшей мере повесят! Да это же такой зверь, который стрелял и чужих, и своих! Он даже вахмана застрелил во дворе Варшавской тюрьмы за то, что тот не попал в стоявшего перед ним заключенного, приговоренного к расстрелу». Давать в протокол оперработнику какие-либо показания Милюшенко отказался. Мы были вынуждены довольствоваться лишь этой оперативной информацией.

В конце 1961 года Березники неожиданно посетил прокурор Уральского военного округа, прибывший из Свердловска. Цель его визита в наш город мне не была известна. Фамилию его я тоже не помню. Генерал-лейтенант попросил ознакомить его с делом К. К. Майера.

После детального изучения материалов, а к тому времени два тома дела насчитывали примерно 720 страниц, он имел со мной подробную беседу. Прокурор детально разобрал значимость полученных на Майера компрометирующих материалов, дав им юридическую оценку, чего начальник нашего аппарата никогда не делал. Суть его выводов и рекомендаций по делу сводилась к следующему. Вина К. К. Майера очевидна. Его причастность к фашистским карательным органам доказуема. Для доведения дела до суда необходимо основное внимание сосредоточить на выявлении свидетелей и иной доказательной базы совершенных преступлений. Здесь ожидаются большие трудности, так как карательная деятельность объекта развивалась в основном на территории Польши, и, по существу, он должен быть судим там. Если, конечно, у поляков появится на это желание.

Прокурор рекомендовал срочно подключить к работе следственный аппарат пермского управления, а само дело передать в производство областного управления. Через Москву следовало запросить органы безопасности Польши о возможно имеющихся у них других материалах по тюрьме «Павяк» в Варшаве. Совместно с поляками и Киевом нужно было довести это дело до логического конца. Возможно, кого-либо из его бывших подчиненных удастся склонить к даче развернутых показаний на Майера и его роли в карательных операциях.

Осенью 1961 года произошло общее обострение международной обстановки, и возникла угроза военного нападения на СССР. В связи с этим в ноябре, уже в разгар уральской зимы, в окружении Березников срочно стали размещать ракетный полк ПВО. До этого момента город не имел прикрытия на случай нападения, и воинские части там не дислоцировались. Все это вносило дополнительную напряженность в оперативную обстановку в городе.

В январе 1962 года нам удалось зафиксировать следующий факт. Встретив на новогоднем базаре знакомых немцев, Майер интересовался у них, видели ли они, как ночами с железнодорожной станции Березники целую неделю возили ракеты. По его мнению, появление ракет ужесточит режим проживания немцев в городе: «Если раньше американцы нацеливались, наверное, только на большую химию, то теперь, с появлением ракет, они точно нанесут удар по городу». На вопрос собеседников, что же делать в этом случае, Майер сказал: «Нужно срочно уезжать из всех этих больших городов на Урале. Например, на Алтай, в сельскохозяйственные районы. Там у меня есть знакомые»

По поводу этого сообщения мы вновь разошлись с моим руководителем в оценке его сущности. Он усмотрел в ней признаки шпионских действий — сбор данных военного характера. Я категорически был не согласен с этим: какой шпион, получив доступ к важной информации, будет убегать от нее? Ведь Майер собирался уехать из Березников. Первой задачей шпиона является возможное приближение к добываемым секретам, для чего он длительное время вживается в разведываемую среду.

Получив доступ к желаемой информации, он не может все бросить и уехать. Майер просто внимательно следит за городскими событиями, но сам хочет держаться подальше от военных дел. Его поведение логически не вписывается в задачи шпиона.

В итоге я получил замечание по причине недооценки важности полученных сведений, незнания и непонимания сути шпионажа. Мне было предложено срочно подготовить докладную записку в управление КГБ г. Перми о работе по делу. В проекте докладной я указал, что «объект интересуется сведениями военного характера» в связи с появлением военных в городе и собирается уехать на Алтай. Докладную записку я исполнил в журнале для черновиков секретных документов, а не на отдельном листке, который после печатания подлежал уничтожению. Придравшись к моей оценке поведения Майера и в очередной раз заметив, что я не умею писать докладные, начальник потребовал оставить проект у него. После этого в журнале для черновиков появились слова, написанные на моем проекте докладной его рукой, что Майер «занимается сбором шпионской информации». В таком виде документ был отправлен в Пермь без согласования со мной.

Позже по факту такой оценки деятельности объекта было начато служебное разбирательство. Проверяющим из управления я предъявил свой журнал с проектами секретных документов. Им стало понятно, что правки были внесены не моей рукой и другими чернилами. Налицо было документальное подтверждение расхождения наших с начальником взглядов на деятельность объекта дела, которое постоянно осложняло всю мою работу в Березниках.

В Управлении заранее были подготовлены в мой адрес обвинения в необъективности посылаемой руководству области информации. Я попросил переадресовать претензии заместителю начальника березниковского аппарата, так как право правки и подписи документов было за ним. Чем закончилась беседа посланцев управления с моим непосредственным руководителем — я не знаю. Но претензий с их стороны в мой адрес не было. Зато примерно через неделю после их отъезда последовал звонок в Березники из секретариата управления. Мне было запрещено вести специальный журнал для секретной переписки, где надежно хранились настроения моего руководителя и делаемые под их влиянием оценки и указания по оперативной работе, которые он делал. А они далеко не всегда были в интересах дела, в чем убедились сами проверяющие.

Ввиду моего перевода по службе я передал два тома дела Майера на 720 страницах заместителю начальника аппарата КГБ в городе Березники. Дальнейшие события по нему происходили уже без моего участия. Сейчас мне сложно судить о мотивах последовавших нелепых и поспешных шагов в работе по этому делу. Вопросы об их обоснованности остаются уже для исследователей истории управления КГБ в Перми. Вместо проведения скрупулезной документации преступной карательной деятельности Майера, как это рекомендовал военный прокурор, с участием следственного аппарата управления КГБ, привлечения сил и средств центрального аппарата КГБ, было принято непродуманное решение о профилактике объекта, что и предопределило последовавший провал его разработки.

Начальник аппарата КГБ в г. Березники и руководитель второго отдела управления в конце апреля 1962 года провели первичную, зондажную беседу с Майером в здании аппарата КГБ с целью склонения его к осуждению своей карательной деятельности в годы войны. Насколько непродуманны были эти действия, можно судить хотя бы по тому, что официальный вызов объекта разработки в служебное помещение КГБ не был оперативно подстрахован. На что рассчитывали эти руководители? Чтобы убежденный враг принял обличие раскаявшегося грешника, осудил свои преступления перед нашим народом? Они просто забыли, что такие преступления, которые совершил Майер, даже по международным законам не имеют срока давности. Планируя такую беседу, они не учли, что нам было достоверно известно о стойких враждебных взглядах Майера по отношению к советской власти и всему русскому, что Майер был убежденным сторонником нацистской расовой теории. Он считал себя гражданином Германии, а не России, так как в годы войны принял гражданство фашистской Германии. Он гордился своей принадлежностью к «высшей расе». Пойти на любой компромисс с представителями власти значило для него нечто большее, чем вынужденный и временный отказ от своих убеждений.

Мои бывшие руководители, видимо, не смогли понять элементарной вещи: то, что советскими законами трактовалось как преступление против русского народа, — в сознании Майера это было его заслугой перед фатерландом. И пусть даже вынужденное, но публичное раскаяние в своих деяниях во время войны как преступлениях перед человечеством навсегда закрыло бы ему путь для выезда на постоянное жительство в Германию. Об этом он втайне мечтал и делился этой мыслью со своими близкими. Разве мог он наступить на горло своей заветной мечте?! Все эти данные о Майере были отражены в его деле.

Поэтому результат этой авантюры был предсказуем. Сразу же после состоявшейся беседы Майер беспрепятственно направился на железнодорожный вокзал, сел в первый проходящий поезд и бесконтрольно уехал из города. После безуспешных попыток найти Майера в Березниках или в пределах Пермской области, он был объявлен во всесоюзный розыск.

В ходе поисковых мероприятий, которые продолжались с мая по сентябрь 1962 года, Майер был обнаружен в Усть-Каменогорске Восточно-Казахстанской области, где он работал техником-строителем в райпотребсоюзе.

Майер был арестован 21 сентября того же года.

9 августа 1963 года по делу Майера в г. Усть-Каменогорске состоялся военный трибунал Туркестанского военного округа в составе: председательствующего — подполковника юстиции Никитинского, народных заседателей — майора Добрянского и майора Столярова, при секретаре — капитане Мозговом с участием представителя государственного обвинения в лице помощника военного прокурора Туркестанского военного округа подполковника юстиции Дьякова, адвоката Сидоренко и переводчика Кеслера.

В закрытом судебном заседании, состоявшемся в помещении Восточно-Казахстанского областного суда, трибунал рассмотрел дело по обвинению бывшего военнослужащего 275-го стрелкового полка Майера Кондрата Кондратьевича, рождения 13 августа 1919 года, уроженца села Старо-Мирское Армавирского района Краснодарского края, немца, беспартийного, со средним образованием, женатого, ранее не судимого, до ареста работавшего техником-строителем Самарского райпотребсоюза Восточно-Казахстанской области, служившего в Советской армии с января 1940 года по июль 1941 года, в преступлении, предусмотренном ст. 50 части 1 УК Казахской ССР.

Рассмотрев в судебном заседании собранные по делу доказательства, военный трибунал округа установил:

Майер, находясь на фронте Великой Отечественной войны, в июле 1941 года попал в плен к немецким войскам. Будучи в лагере военнопленных, в сентябре 1941 года, изменив Родине, добровольно согласился служить фашистской Германии и выехал для обучения в учебный лагерь СС в местечко Травники, готовивший карателей для лагерей и тюрем на территории Польши. До января 1942 года Майер обучался в этом лагере, являясь командиром отделения, проводил занятия с подчиненными.

По окончании учебы принял обязательство (присягу) на верность службы фашистской Германии и получил звание обервахмана.

В марте 1942 года Майер вместе с подчиненными вах-манами участвовал в двух облавах на еврейское население близ местечка Травники: в первом случае находился в оцеплении села, из которого немцы выгоняли еврейское население в лагерь, а во втором — изымал мебель из домов евреев, угнанных немцами.

В апреле 1942 года Майер был направлен для несения службы в полицию безопасности СД г. Варшавы, где вначале занимал должность командира отделения вахманов, несших службу по охране тюрьмы «Павяк», в которой содержались польские патриоты и советские граждане.

В период службы в полиции безопасности СД г. Варшавы Майер принимал участие в конвоировании заключенных к месту расстрелов и их избиении.

Осенью 1942 года Майер в канцелярии тюрьмы участвовал в избиении двух заключенных за попытку совершения побега и летом 1943 года — одного задержанного.

Весной 1943 года Майер совместно с вахманами Диким и Коваленко конвоировал к месту казни в 30 км от Варшавы польского патриота, при этом Коваленко набросил петлю на шею обреченного, а один из немцев выбил из-под его ног табурет.

С июля 1943 года Майер являлся старшим группы вахманов и одновременно переводчиком.

В июне — июле 1943 года Майер и подчиненные ему вахманы находились по указанию немцев в оцеплении развалин домов около тюрьмы «Павяк», где было расстреляно немцами до 50 человек заключенных евреев. Осенью 1943 года Майер вместе с вахманами конвоировал к месту расстрела 5–7 заключенных, нес охрану места расстрела и закапывал яму с трупами расстрелянных.

В середине 1943 года по распоряжению немцев Майер и поднятые им по тревоге вахманы конвоировали из тюрьмы «Павяк» в лес около Варшавы 150–180 заключенных-заложников к месту расстрела, где Майер отдельных заключенных подводил лично к ямам, а солдаты немецкой полиции расстреливали их.

Осенью 1943 года Майер вместе с другими вахманами конвоировал к месту казни на территорию аэродрома 3–4 польских патриотов и нес охрану места казни, осуществленной немцами.

В марте 1944 года Майер поднял по тревоге вахманов, которые по указанию двух немецких офицеров конвоировали к месту расстрела группу заключенных в количестве 10-15 человек.

В мае — июне 1944 года Майер вместе с немцами и вахманами участвовал в конвоировании на расстрел 280–300 заложников из тюрьмы за попытку организовать восстание в тюрьме.

Летом 1944 года немцами при участии Майера и вахма-нов в пригороде Варшавы — Праге было повешено около шести заключенных.

В июле 1943 года Майер принял германское гражданство и получил чин унтершарфюрера, а затем шарфюрера.

Осенью 1944 года при приближении наступающих советских войск бежал в г. Сухачев, а затем в Познань, где в феврале 1945 года был захвачен в плен частями Советской армии.

Виновность Майера в изложенном выше преступлении доказана следующими фактическими данными, установленными в суде.

В суде Майер признал себя виновным в том, что он в июле 1941 года, оказавшись в плену у немцев, дал согласие служить фашистской Германии, в учебном лагере СС, находившемся в местечке Травники, где занимал должность командира отделения. В марте 1942 года вместе с вахма-нами и немецкими оккупантами дважды участвовал в облавах на еврейское население в Травниках и прилегающих к ним населенных пунктах.

По окончании учебы принял присягу на верность службы фашистской Германии и получил чин обервахма-на. В апреле 1942 года был направлен для несения службы в полицию безопасности г. Варшава, где вначале являлся командиром отделения, а с июля 1943 года исполнял обязанности снабженца и переводчика немецкого языка.

Майер признал свое участие в следующих карательных операциях, проведенных немцами в отношении польских патриотов и лиц еврейской национальности: в марте 1944 года поднял по тревоге вахмана Обозного и других, которые по указанию немцев конвоировали заключенных; в июне — июле 1943 года во время расстрела немцами 50 человек евреев вместе с вахманами находился в оцеплении места расстрела; осенью 1943 года конвоировал 5–7 заключенных тюрьмы к месту их расстрела; в середине 1943 года участвовал в конвоировании 150–180 заключенных из тюрьмы, во время расстрела которых только подводил обреченных к ямам, где их расстреливали немцы.

Кроме того, Майер пояснил, что в июле 1943 года им действительно было принято германское гражданство с правом ношения формы одежды и знаков различия вначале унтершарфюрера СС, а затем шарфюрера СС. Осенью 1944 года бежал с немцами и вахманами в Познань, где в феврале 1945 года был захвачен советскими войсками.

Свидетель Тютюнник показал, что в период учебы в травниковском лагере Майер являлся командиром отделения, переводчиком, весной 1942 года дважды участвовал в оцеплении села, из которого немцы угоняли местное население. Тютюнник подтвердил, что он по указанию Майера летом 1943 года в числе других вахманов рыл ямы на окраине города, вместе с Майером конвоировал заключенных из тюрьмы к месту расстрела и находился в оцеплении. По указанию Майера нес охрану места казни четырех заключенных в районе аэродрома. Как показал свидетель, Майер был для него ближайшим начальником и применял меры дисциплинарного воздействия в отношении провинившихся.

Свидетель Прилипко в суде подтвердил, что в травни-ковском учебном лагере Майер являлся командиром отделения, а с 1942 по 1944 год — старшиной и переводчиком смены вахманов варшавской тюрьмы «Павяк». В 1942 году Майер участвовал в облавах против еврейского населения в районе местечка Травники, а летом 1943 года он конвоировал заключенных из тюрьмы к месту расстрела.

Свидетель Гречанюк показал, что летом 1943 года он был поднят по тревоге Майером и в числе других вахманов конвоировал заключенных из тюрьмы в лес, где последние были расстреляны шуцполицией.

Свидетель Дзюбенко пояснил, что в начале 1943 года он в числе других вахманов находился в оцеплении места расстрела свыше 100 заключенных, где Майер лично подводил обреченных к ямам, расстрел которых производила шуцполиция. Весной 1943 года Майер участвовал в повешении 4–5 заключенных.

Свидетель Обозный показал, что в марте 1944 года он, будучи поднятым по тревоге Майером, участвовал в конвоировании на расстрел группы заключенных в количестве 10-15 человек, которая была расстреляна немецкими офицерами. Майер, показал далее свидетель Обозный, наказывал отдельных вахманов за совершенные ими проступки.

Служба Майера в варшавской тюрьме и участие его в избиении заключенных подтверждены показаниями бывшего узника этой тюрьмы Сливицкого, проверенными в судебном заседании.

Принятие Майером германского гражданства и присвоение ему чинов службы СС подтверждено трофейными документами — личной анкетой от 28 февраля 1942 года и письмом от 31 мая 1944 года на имя начальника учебного лагеря местечка Травники (т. 3, л. д. 146, 196).

Что касается предъявления Майеру обвинения в том, что он: в 1943 году вместе с немцами и подчиненными вахманами неоднократно выводил в развалины гетто небольшие группы евреев, которые там расстреливались; летом 1943 года или 1944 года участвовал вместе с немецким офицером в расстреле группы заключенных тюрьмы «Павяк» в количестве примерно 30 человек; в июне 1944 года вместе с немцами конвоировал группу евреев из 12–13 человек к стене тюрьмы, где они были расстреляны, то данные обвинения не нашли подтверждения на судебном следствии.

Сам Майер виновным себя в этих эпизодах обвинения ни на предварительном следствии, ни в суде не признал.

Обвинение его в этом органами следствия было основано на показаниях единственного свидетеля — бывшего вах-мана варшавской тюрьмы Лысого.

В суде Лысый хотя и подтвердил свои прежние показания в этой части, однако при отсутствии других доказательств, объективно подтверждающих участие Майера в совершении указанных выше действий, показания Лысого не могли быть положены в основу обвинения. В связи с этим указанные выше эпизоды были исключены из обвинения Майера.

На основании изложенного военный трибунал признал Майера виновным в измене Родине, т. е. в совершении преступления, предусмотренного статьей 50 части 1 УК Казахской ССР.

Принимая во внимание, что Майер совершил особо опасное государственное преступление, военный трибунал при назначении наказания Майеру нашел необходимым направить его для отбытия наказания в ИТК строгого режима.

Руководствуясь статьями 287, 290, 291 УПК Казахской ССР, военный трибунал округа приговорил:

«Майера Кондрата Кондратьевича на основании статьи 50 части 1 УК Казахской ССР лишить свободы в исправительно-трудовой колонии строгого режима сроком на пятнадцать (15) лет без конфискации имущества и без ссылки.

Зачесть в срок назначенного наказания десять (10) лет лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях, отбытых Майером Кондратом Кондратьевичем по первому приговору (т. 3, л. д. 162).

Считать к отбытию наказания по настоящему приговору Майеру Кондрату Кондратьевичу пять (5) лет лишения свободы в ИТК строгого режима, исчисляя начало этого срока, с зачетом предварительного заключения, с двадцать первого сентября 1962 года.

Меру пресечения в отношении осужденного К. К. Майера, до вступления приговора в законную силу, оставить прежнюю — содержание под стражей в подразделении почтовый ящик УТ 155/17 в городе Усть-Каменогорске.

В соответствии со ст. 82 УПК Казахской ССР взыскать с осужденного Майера К. К. в доход государства судебные издержки в сумме 1409 рублей 22 копеек, связанные с оплатой суточных, проездных и квартирных свидетелям по делу…

Председательствовал по делу подполковник юстиции Никитинский».

Принадлежность Майера в годы Отечественной войны к карательным подразделениям войск СС подтверждается также трофейными документами полиции безопасности СД по лагерю «Травники» на территории Польши в годы войны, где Майер проходил учебу. Эти документы явились также доказательствами по делу в ходе судебного процесса.

Читателю предлагаются для ознакомления их копии на 11 листах: справка о службе в учебном лагере СС «Травники», анкета К. К. Майера, подписка на согласие к службе в войсках СС и копия заседания суда войск СС над Милюшенко, в котором К. К. Майер принимал участие в качестве заседателя.

Имевшиеся в нашем деле оперативные материалы о карательной деятельности Майера на территории Польши не могли быть использованы полностью на том процессе, так как основные свидетели, его бывшие подчиненные по Варшавской тюрьме СД, проживали на Украине и в то время еще активно разрабатывались. Никаких попыток для использования возможностей органов госбезопасности Польши Управлением КГБ по Пермской области не было предпринято ввиду бегства Майера за пределы области.

Хочу отметить, что наши запросы и ориентировки о карателях из тюрьмы СД — бывших подчиненных Майера в Варшаве, которые я отправлял на Украину, не пропали бесследно. Органы КГБ Украины пять лет занимались их разработкой. О финале этого дела в газете «Правда» от 11 февраля 1967 года была опубликована информация под заголовком «Пришло возмездие». В заметке сообщалось о работе выездной сессии военного трибунала Киевского военного округа в Днепропетровске. Здесь рассматривалось групповое дело изменников Родины, бывших карателей, военнослужащих войск СС фашистской Германии. По делу проходили А. Зуев, Т. Олейник, И. Загребаев, Н. Мамчура, Г. Лынкин, А. Лазаренко.

Таким образом, в результате работы по делу карателя Майера было выявлено, изобличено и предано судам военного трибунала семь военных преступников: один в Казахстане и шесть на Украине. В основу их обвинения был положен факт массового уничтожения в 1941 году около 600 мирных жителей разных стран Европы близ польского местечка Белжец. Из материалов работы трибунала Туркестанского военного округа не просматривается какого-либо взаимодействия с КГБ УССР по ходу следствия в Киеве и Днепропетровске с целью получения дополнительных материалов по делу К. К. Майера. Не оказалось заинтересованных лиц в его полном разоблачении, несмотря на то что совершенные им преступления не имеют срока давности. Ограничились полумерами.

Майер был освобожден из заключения по апелляции.

В 1966 году он вернулся в Березники, оформил здесь выездное дело и убыл на постоянное местожительство в ФРГ.

Таков известный мне финал разработки одного из последних карателей военного времени, выявленных в Пермской области.

Как складывалась моя служба в городе Березники, кто и как знакомил меня с особенностями оперативной работы в СССР, я частично рассказал выше.

В 1961 году оперсостав отдела выбрал меня партгрупоргом. Коллеги по службе стали делиться со мной своими проблемами во взаимоотношениях с начальником аппарата, возникающими по причине его нетерпимых методов руководства.

Летом 1961 года ожидался приезд в Березники нового начальника отдела кадров Управления КГБ по Пермской области. Узнав об этом, коллеги по работе поручили мне от имени партгруппы переговорить с ним о слабой компетентности нашего руководителя и его нетерпимом стиле и методах работы.

Общие указания по службе, произвольное определение сроков исполнения мероприятий, голое администрирование, а не деловой анализ и разбор оперативных ситуаций были его основными методами руководства.

Он скрыл от нас регулярное поступление в аппарат информационных материалов из Центра по обмену опытом, с которым был обязан в приказном порядке знакомить своих подчиненных. Содержавшиеся в них рекомендации выдавал нам за свои новые идеи, что стало известно всему оперсоставу.

Такие бездарные методы руководства порождали ответную негативную реакцию опрерработников и создавали удручающую моральную атмосферу в коллективе. Здоровый моральный климат в коллективе был тогда предметом заботы парторганизации. Поддерживать его — прямая обязанность партгруппорга. Исполняя эту обязанность, я обратился к представителю руководства управления от имени и по поручению коллектива. В ответ я услышал от начальника отдела кадров только длинный монолог об обязанности партгрупорга всячески поддерживать авторитет нашего руководителя. Получалось, что я должен был от имени партии поддерживать авторитет начальника, который он подрывал своими действиями, а не завоевывал честной службой.

Мне было заявлено неоднократно безапелляционным тоном, что наш начальник беспредельно предан партии.

Складывалось впечатление, что по степени преданности партии он, видимо, впереди всех членов Политбюро. А мы в Березниках не видим и не ценим столь преданного стране руководителя. Было очевидно, что вникать в суть нашего коллективного обращения и в фактическое положение дел в аппарате новый руководитель отдела кадров и не собирался. Наше обращение не было услышано, разговора по душам не состоялось.

Обоснованность тезиса о «беспредельной преданности партии» нашего березниковского руководителя кадры управления тщательно хранили в тайне. Хотя этот секрет был необычайно прост: его брат после командировки в США служил в то время в Отделе административных органов ЦК КПСС. Об этом начальник рассказывал сам, стремясь произвести на меня впечатление значимостью положения своего родственника.

Кстати, начальник отдела кадров первым из руководства управления ознакомился с делом Майера. Никаких рекомендаций по делу от него не последовало. Он только начинал служить в органах госбезопасности, куда пришел после работы в комсомоле.

В начале 1962 года, вскоре после визита в Березники военного прокурора Уральского военного округа, меня неожиданно вызвали в Пермь в отдел кадров управления КГБ. Мне было предложено вторично выехать в загранкомандировку в ГДР. Кадровик мотивировал это тем, что я хорошо владею немецким языком и являюсь опытным оперработником.

Я задумался: с чего бы эта переоценка? До сих пор я занимал должность всего лишь оперуполномоченного.

Мой прошлый оперативный опыт полностью игнорировался. В тылу я был приравнен к новичкам, изучающим на практике азы оперативной работы. А для работы на «передовой» я вдруг рекомендован управлением как опытный оперработник. Где логика и каковы критерии оценки зрелости и опытности оперативника?

Эти вопросы я задал кадровику, выразив надежду на ясный ответ. Естественно, внятных объяснений я не получил. Подумав, я ответил отказом и написал рапорт об увольнении со службы в органах. Пойти на этот шаг меня вынудила вся практика моей службы в Березниках и та беседа с начальником отдела кадров управления, о которой я вспоминал выше. С тяжелым чувством я вернулся в Березники: служить бы рад, но прислуживать дутым авторитетам и чужим прихотям больше желания не было.

Вскоре последовал новый звонок из Перми. На этот раз я получил приказ через неделю явиться в Москву в распоряжение отдела кадров КГБ СССР. Я решил, что моему рапорту дали ход, и теперь меня вызывают для оформления увольнения со службы. Я рассказал обо всем жене. Она меня поддержала, потому что давно видела и понимала мое моральное состояние. Я даже попытался найти предполагаемую работу на гражданке. Решил, что буду работать на кафедре иностранных языков в Свердловском горном институте, где в то время работал мой родной брат.

Москва. Начало марта 1962 года. Разговор на Лубянке начался действительно с моего рапорта, но принял совершенно неожиданный оборот. Мне было брошено обвинение в дезертирстве. Я потребовал объяснений.

— А как же иначе? — сказал кадровик. — Как только вы ознакомились с приказом № 100 и поняли, насколько все серьезно и опасно, вы тут же написали рапорт об увольнении. Вы струсили идти на передовую. Дата написания рапорта почти совпадает со временем ознакомления личного состава с содержанием приказа!

Я опешил. Я ничего не слышал о приказе № 100 и не был знаком с его содержанием. Руководитель кадровой службы, беседовавший со мной, попросил подчиненного поднять учеты по рассылке приказа № 100 по регионам. Вскоре выяснилось, что в Пермскую область этот приказ не рассылался, поскольку там не было разведывательного подразделения, которым этот приказ был адресован.

Отпустив подчиненного, мой собеседник, сменив тональность, сказал:

— Ладно, приказ ты не видел, поэтому дезертиром тебя нельзя считать. Но почему ты все-таки решил увольняться в такое время? И что ты там окопался в своих Березниках?

Получалось, что виноват я сам был в том, что кадры не пожелали меня использовать в соответствии с имеющимся опытом. Ведь никто не стал мне объяснять, почему без всяких на то оснований я был понижен в должности. Еще раз взглянув на мой рапорт, он заметил, что вопрос о звании и должности — дело поправимое.

Ознакомил меня с основными положениями приказа № 100. В нем объявлялась мобилизационная готовность для всех разведслужб в связи с резким обострением международной обстановки. Потом он спросил меня, как я теперь смотрю на свой рапорт. Я ответил, что более не настаиваю на нем, так как считаю, что этот приказ напрямую касается меня, учитывая опыт предыдущей службы в ГДР.

Беседу со мной он закончил словами:

— Значит, договорились. Вставай в строй. Тебя уже ждут в кадрах Третьего Главного управления. Там, кстати, сейчас находится и твой новый руководитель — начальник Третьего отдела УОО КГБ по Группе советских войск в Германии, он приехал в командировку. Вот сразу с ним и познакомишься!

В Третьем Главном управлении меня действительно ждали. Встретил сотрудник отдела кадров, которого я знал еще по первой загранкомандировке. Он тут же познакомил меня с новым начальником разведотдела Управления особых отделов полковником С. В. Захаровым. Он сразу сказал мне:

— Я приехал сюда за кадрами. А то наш отдел в Берлине совсем обезлюдел, оголились целые участки работы!

Я, естественно, спросил, куда же делись сотрудники. Оказывается, их бросили дальше на Запад, ближе к Америке. Он назвал ряд фамилий тех, кто уже был на Кубе или на пути туда. Упреков в том, что я «окопался» в тылу, я не принял, сказав, что в этом «заслуга» отдела кадров.

Полковник Захаров был хорошо знаком с моей оперативной биографией по прежней командировке, рассказал о судьбе моих бывших немецких соратников, обрисовал в общих чертах предстоящие задачи. Я заметил, что пока еще служу в Перми. У меня там не закончено одно интересное дело; я не должен бросать все на полпути. В ответ я услышал, что все уже решено. До конца марта я должен сдать дела в Березниках, в апреле сходить в отпуск, а в первых числах мая меня ждут в Берлине. Коллектив Третьего отдела уже знает о моем предстоящем возвращении.

По прибытии в Березники я узнал, что местные кадры принимают организационные меры для изменения моего должностного статуса и для присвоения мне очередного воинского звания. Дела я сдал быстро, передал начальнику аппарата ордер на свою квартиру, потому что возвращаться обратно под начало этих руководителей у меня не было ни малейшего желания.

В апреле 1962 года я был отозван из аппарата КГБ в г. Березники и направлен во вторую загранкомандировку в Берлин для дальнейшего прохождения службы в разведотделе Управления военной контрразведки в Германии.

Глава II

Опять в Берлине. Вторая загранкомандировка (май 1962 — апрель 1967 года).

Сборы в дальнюю дорогу всегда хлопотны. Квартиру в Березниках я сдал по месту службы, остатки имущества распродали. Желания возвращаться в этот город не было. Зима кончалась. Начались обычные для этого времени весенняя распутица и бездорожье. Мы с трудом перебрались из Березников в поселок Ильинский, на родину. Там, как обычно, мы и провели свой отпуск. С огромным удовольствием я занялся весенней рыбалкой: подледный лов на Обвинском заливе в конце зимы, перед началом ледохода, всегда удачен. Правда, когда лед начинает подтаивать, удовольствие это становится весьма рискованным, но не менее увлекательным. Время пролетело очень быстро. Распрощавшись с родными, после майских праздников мы были уже в Москве.

7 мая поезд Москва — Бюнсдорф доставил нас в Брест. Знакомый вокзал, привычная процедура таможенного досмотра и проверка выездных документов пограничниками. Вдруг через некоторое время в купе вернулся капитан, старший пограничного наряда, и попросил у меня предписание к новому месту службы:

— Вы ведь едете в хозяйство Матвеева?

Я подтвердил. Тогда он предложил выйти из купе и пройти с ним. По его просьбе я осмотрел противоположную платформу: там толпились в основном женщины и дети, ожидающие поезд на Москву. Мужчин среди них не было. Капитан сказал, что большинство из них из хозяйства Матвеева. Видя мое недоумение по поводу его сообщения, он продолжил:

— Вы что, действительно ничего не знаете? Ведь по группе войск в ГДР есть приказ по возможности отправить в Союз на лето женщин и детей. Войска освобождаются от их присутствия. Этого требует международная обстановка. Напрасно вы везете туда беременную жену и сына! Вскоре вам придется возвращать их на родину.

Капитан предложил мне свое содействие, если я соглашусь отправить их обратно. Он был готов без лишних формальностей проводить мою семью на соседнюю платформу, и через час поезд мчал бы их обратно в Москву.

Я поблагодарил пограничника и объяснил, что на родине у нас фактически нет своего жилья, поэтому мы с женой решили быть вместе. Хотя сложная международная обстановка вполне может внести коррективы в наши планы.

Утром 9 мая 1962 года мы прибыли в Берлин. На Восточном вокзале нас встречали сослуживцы, знакомые нам еще по прошлой командировке в ГДР. Карлсхорст был в праздничном убранстве, военнослужащие — все в парадной форме, при орденах и медалях. Мы с женой молча переглянулись. С дорожными хлопотами и переживаниями мы совсем забыли, какой сегодня день. Только торжественный вид военного городка напомнил нам о Дне Победы.

Нам сразу предоставили резервную квартиру КЭЧ гарнизона. В этом доме нам уже довелось жить в прошлый раз. Жена с сыном остались разбирать чемоданы и обживать квартиру, а меня срочно вызвали на работу.

Начальник отдела С. В. Захаров представил меня сотрудникам, со многими из которых я был знаком раньше.

Он коротко ввел в курс дела.

Во время нашей ознакомительной беседы постоянно раздавались звонки по немецким городским телефонам. Дежурный давал справки по поступающим звонкам, приглашал к аппарату сотрудников. Из разговоров было ясно, что звонившие немцы настаивали на немедленных встречах, мотивируя их важностью и неотложностью вопроса.

Я спросил, что за аврал? Ведь сегодня выходной, и немцы отлично об этом знают. Мне терпеливо объяснили суть происходящего. То, что я узнал, было новым и очень серьезным элементом складывающейся оперативной обстановки. Народная палата ГДР приняла закон, согласно которому гражданам ГДР запрещались всякие неслужебные контакты с представителями спецслужб социалистических стран.

Были отпечатаны и разосланы на места тексты подписок, требующих фактически явки с повинной от всех госслужащих, работников крупных госпредприятий и членов СЕПГ. Граждане ГДР должны были сообщать о наличии у них таких контактов. В случае их сокрытия предполагалась уголовная ответственность, увольнение с работы или другие меры наказания. В подписках указывался срок их сдачи в отделы кадров. Естественно, что такие подписки получили и наши помощники. Люди нервничали и хотели поскорее получить рекомендации о линии своего поведения в новой обстановке.

Фактически новый закон наносил правовой удар на государственном уровне по всей системе союзнических отношений соцстран, способный ощутимо дезорганизовать оперативную работу. Народная палата ГДР к этому времени уже дезавуировала данный правовой акт как ошибочный. Немцы объясняли его появление фактом особой позиции румынского правительства по вопросам сотрудничества в рамках Варшавского договора. Якобы к СССР он не имел отношения. Однако сила инерции этого закона еще продолжала действовать, и поползли слухи об особой позиции руководства республики по отношению к СССР.

На предприятия и в госучреждения продолжалась рассылка текстов подписок, из ряда госучреждений их «забыли» отозвать. Неопределенность будущего, естественно, волновала наших помощников, они вправе были получить компетентные ответы из первых уст, а не из путаных объяснений восточногерманских властей. Мне было предложено завтра же подключиться к этой работе.

Вторым важным для отдела событием было намеченное на 12 мая совещание в Потсдаме всего руководящего состава особых отделов КГБ в ГДР по вопросам изменения оперативной обстановки в республике после закрытия в 1961 году границы с Западным Берлином. На совещании предполагалось выступление министра госбезопасности ГДР генерал-полковника Эриха Мильке. Это был его первый визит к работникам советской военной контрразведки. Раньше ему не доводилось бывать в Управлении особых отделов.

В истории нашей группы войск в Германии, как оказалось, этот визит стал единственным и последним визитом министра госбезопасности ГДР. Данная встреча также требовала подготовки оперсостава, а именно: необходимо было определить круг вопросов, которые можно задать приехавшему министру.

Весь следующий день у меня ушел на изучение обстановки. Я встречался с людьми, разъяснял нашу позицию, успокаивал их. Времени на адаптацию к новой действительности у меня не было, и иногда я ловил себя на том, что мысленно я еще в Березниках, а не в Берлине. Но в конце дня я исправно доложил начальнику о результатах встреч. Заслушав меня, он напомнил, что завтра утром мы всем отделом выезжаем в Потсдам на ответственное совещание с министром. Одеты мы должны быть строго по протоколу: черный костюм, белая рубашка, галстук в тон, все должно быть начищено и отутюжено. Осмотрев меня критически, начальник поинтересовался, смогу ли я явиться завтра в подобающем виде. Я ответил, что костюм у меня имеется, только чемоданы еще не распакованы.

Поэтому следующим указанием было: «Иди домой и займись гардеробом!»

Оказалось, что выполнить это указание было не так-то просто. Жена только руками всплеснула: вода из крана почти не течет, свет в двух комнатах не горит, розетки неисправны. Я срочно связался с дежурным по КЭЧ и попросил прислать сантехника и электрика. Вскоре пришел немец, дежурный слесарь. На ломаном немецком языке я высказал жалобы, показал поломки. Он же, с истинно немецким педантизмом, стал мне объяснять, что руководитель КЭЧ должен был произвести осмотр квартиры до ее заселения. До ее ревизии я не должен был въезжать в квартиру. Таков порядок.

Слесарь показался мне слишком назойливым. Несмотря на мое нежелание поддерживать разговор с ним, он не умолкал:

— А вы раньше уже бывали в Германии? Кажется, мне знакомо ваше лицо.

Я сделал вид, что не понимаю, о чем он говорит. Разговор прервался. И тут в квартиру с улицы вбежал мой взбудораженный сын и сообщилновость: он встретил во дворе знакомого мальчика, который «тоже уже жил здесь с папой»!

Немец, посмотрев на сына, тут же заявил:

— Ну, конечно, я же сразу узнал вас. Вот и мальчика вашего помню!

Он даже назвал расположение нашей бывшей квартиры. Все точно. Опознание состоялось. Этот разговорчивый, интеллигентного вида слесарь из КЭЧ и раньше привлекал наше внимание. Его частенько замечали в Карлсхорсте у спортплощадок, где мы в спортивной гражданской одежде по утрам занимались спортом. Американская агентура имела прямое задание выявлять штатских в военном городке, занимающихся по утрам физкультурой. Эти лица противником уверенно идентифицировались как принадлежащие к советским разведслужбам.

Кстати, этот любопытный слесарь из гарнизонной КЭЧ вскоре все-таки был изобличен как агент американской разведки и больше не докучал нам своим угодливым вниманием ни при обслуживании квартир, ни при занятиях спортом.

Таковы были условия проживания в Карлсхорсте, и здесь ничего нельзя было изменить.

Утром 12 мая всем отделом мы прибыли в Потсдам. Среди тех, кто служил и проживал там, я с радостью встретил сослуживцев по первой командировке. Мы разговорились, вспоминали общих знакомых, расспрашивали друг друга о том, как у кого сложились судьбы. Я коротенько рассказал, как служил в Березниках. Нашу теплую беседу прервал начальник отдела:

— Ты где пропал? Тебя требует начальник управления генерал Матвеев. Еще я должен тебя представить генерал-майору Федорчуку, который курирует работу разведотдела.

В приемной начальника было полно народа. Он быстро провел меня в кабинет руководителя. Генералов было трое: А. И. Матвеев, В. В. Федорчук, а также начальник Третьего Главного управления военной контрразведки страны генерал-лейтенант И. А. Фадейкин. Его я встречал во время прошлых визитов в ГДР.

Полковник Захаров представил меня генералам и неожиданно сказал:

— Я рекомендую товарища Корнилкова в качестве переводчика министра Мильке.

К такому повороту событий я не был готов и попытался возразить своему начальнику. Я сказал, что у меня два года не было активной языковой практики. Прошло всего лишь два дня, как я вернулся в языковую среду, и я не успел еще восстановить былые навыки. Высказал сомнения в том, что справлюсь с синхронным переводом речи министра. Заметив мое смятение, ко мне подошел Фадейкин и сказал, что раз руководители мне доверяют, надо соглашаться.

В этот момент в кабинет руководства стремительной походкой вошел министр Мильке в сопровождении своей свиты.

Я быстро оглядел сопровождающих, втайне надеясь увидеть кого-нибудь из знакомых сотрудников советниче-ского аппарата ЛГУ в Берлине. Может, кто-нибудь из них мог бы взять перевод на себя, ведь текст доклада наверняка с ними обсуждался заранее. Однако знакомых лиц я не увидел, надежды на замену не оставалось. В окружении немецких генералов я приметил женщину с папкой в руке и предположил, что у них есть своя переводчица.

После взаимных представлений Мильке спросил на ломаном русском, кто будет переводить его доклад. Генерал Федорчук представил меня министру. Тот подозвал женщину и взял у нее папку. Осмотрев меня, министр спросил:

— Как будем работать? В этой папке перевод всего моего доклада на русский язык. Ты можешь взять его и просто читать вслух по ходу выступления. Но имей в виду — я буду говорить, как Хрущев!

С этими словами он передал мне текст доклада. Присутствовавшие при этом генералы попросили уточнить у Мильке, что значит «говорить, как Хрущев?»

Хитро улыбнувшись, Мильке ответил:

— Это значит, я буду говорить иначе, не по готовому тексту. Ведь Хрущев всегда так поступает!

После этих слов я вернул референту министра перевод доклада и сказал, что в таком случае он мне не потребуется, буду переводить синхронно.

На выходе со всеми вместе из кабинета я успел отловить своего начальника и высказал ему свое недоумение тем, что он даже не удосужился меня предупредить о таком ответственном задании заранее. Захаров ответил, что просто не успел этого сделать, потому что две другие предложенные им кандидатуры на должность переводчиков Мильке были отклонены генералами. Времени на доработку и обсуждение деталей предстоящего совещания попросту не осталось.

Мы с Захаровым успели договориться только о том, что для контроля за ходом моей работы и моральной поддержки он и его заместитель А. И. Кузмишин сядут в зале заседаний прямо перед трибуной министра. Они будут мне подавать сигналы о качестве моего перевода: если все четко и понятно — поднятый вверх большой палец, большой палец вниз — есть погрешности в переводе, будь внимательнее.

И пока министр Мильке выступал с докладом, мои начальники сидели напротив с дружно поднятыми вверх большими пальцами. Да и по их лицам я тоже видел, что все идет хорошо.

С тех пор минуло много лет. Я, конечно, не могу вспомнить содержание всего доклада министра госбезопасности ГДР Мильке. Но хочу напомнить читателю, что совещание происходило через девять месяцев после закрытия границы с Западным Берлином. Это событие существенно повлияло на общую обстановку в центре Европы, значительно затруднило нашим противникам по НАТО проведение открытой подрывной и разведывательной работы против ГДР и Группы советских войск в Германии. Поэтому основные тезисы доклада Мильке я помню и сейчас.

Во вступлении министр обозначил политические, экономические и контрразведывательные предпосылки для принятия решения о закрытии границы с Западным Берлином. Он напомнил о меморандуме № 58, принятом Советом национальной безопасности США, где звучал призыв к американскому правительству быть в готовности к использованию военной силы для решения «берлинского вопроса» и «защиты прав союзников на Западный Берлин», к увеличению численности американского военного гарнизона в городе. Были озвучены требования конгресса США о принятии мер, способствующих дестабилизации обстановки в Восточной Германии.

Мильке напомнил, что к моменту возведения защитной стены внутри города в его западной части насчитывалось более восьмидесяти центров милитаристских и реваншистских организаций, это без учета разведслужб НАТО, которые вели активную подрывную работу против социалистической Германии. Их деятельность активно поддерживалась американской радиостанцией «Риас».

По сведениям МГБ ГДР, в Западном Берлине размещался самый большой заграничный полевой орган ЦРУ США — Берлинская оперативная база, которая полностью перешла под прикрытие армии США.

Питательной средой для спецслужб противника являлись перебежчики. По словам Мильке, за десятилетний период через Западный Берлин бежало около семисот тысяч граждан ГДР, потому что граница внутри города была открыта. В лагере беженцев Мариенфельде ежегодно проживало около двадцати тысяч беженцев, которые представляли собой благодатный материал для организации подрывной работы против республики.

Сооружение защитной стены внутри города и закрытие границы позволили перекрыть поток беженцев на Запад. Был закрыт 81 уличный переход, 13 переездов на станциях городской электрички и метро. Для общения граждан ГДР с жителями Западного Берлина и ФРГ был введен особый паспортный режим.

Мильке оценил также экономический ущерб, который был нанесен ГДР во времена открытой границы с Западом. Так, по причине разницы в курсах валют в ГДР и на Западе Германии за десять лет республика недосчиталась 30 миллиардов марок. Процветала валютная спекуляция.

В Западном Берлине полулегально действовало около 80 обменных пунктов, где марки ГДР менялись на западные по курсу 1:5. Спекулянты беспошлинно вывозили на Запад продукты, оптику, пишущие машинки, другие товары, соответствовавшие по качеству высшим мировым стандартам.

С введением пограничного режима Западный Берлин утратил значение центра политических и экономических диверсий против ГДР. Это существенно изменило характер контрразведывательной работы, направленной на пресечение подрывной и разведывательной деятельности разведслужб НАТО против ГДР и Группы советских войск в Германии. Закрытие границы с Западным Берлином лишало западные спецслужбы возможности прямых контактов с их агентурой в ГДР для сбора информации, дачи новых указаний и передачи технических средств для ведения шпионской деятельности и вручения материального вознаграждения.

— Явочная квартира для агентуры противника под названием Западный Берлин закрылась! — пошутил министр.

Личное руководство западных разведчиков своей агентурой стало невозможным. Они вынуждены были прибегнуть к другим, безличным способам связи: использовались средства радиосвязи, тайнопись, тайники и курьеры. Деятельность разведслужб НАТО стала менее эффективной, потому что подобные способы связи сделали ее более уязвимой для противника, ограничили объем передаваемой информации и снизили оперативность ее поступления в разведцентр. Добывая и передавая информацию, вражеская агентура подвергалась возросшему риску. Все это, в свою очередь, существенно облегчало задачу контрразведки по разоблачению и пресечению подрывной и разведывательной деятельности, направленной против Восточной Германии.

Эрих Мильке привел ряд фактов, развенчивающих миф о всемогуществе и безупречности работы БНД. Для проверки технических возможностей противника было принято решение использовать в оперативных играх несколько арестованных западногерманских агентов-радистов. Но вопреки обычным правилам игры, выявленных агентов-радистов БНД не оставили на свободе под контролем оперработников, а заставили их вести регулярный радиообмен с техническими центрами БНД прямо из тюрем, расположенных территориально в разных местах ГДР. Такие игры продолжались более года, а западногерманская разведка так и не смогла установить, что радиопередачи ведутся из тюрем, а не с мест проживания их агентов.

Закрытие границы потребовало усиления внимания контрразведки к работе почты. Из-за отсутствия возможности частых личных встреч граждан ГДР и ФРГ многократно возрос поток корреспонденции. Это привело к значительному росту загрузки этой службы. Характеризуя обстановку по каждому из 14 округов, Мильке приводил конкретные цифры по видам и объему ежедневных почтовых отправлений. Они были шестизначными. И в этих миллионных потоках открыток, посылок и писем нужно было обнаружить тайнописные сообщения агентов из ГДР, посылаемые на подставные адреса разведцентров противника в ФРГ.

В зале присутствовали руководители советской военной контрразведки со всей территории ГДР. Стремясь показать вклад контрразведки МГБ ГДР в борьбу с общим противником, министр обильно снабдил свой доклад статистическими данными по каждому району ГДР. Эта статистика была действительно очень важна для оценки реальной обстановки на местах, в особых отделах дивизий и армий.

Доклад продолжался уже более часа, и я начал заметно уставать. Мне необходим был перерыв. Я оглянулся в президиум. Генералы, не поднимая головы, дружно записывали данные из моего перевода. Ведущий совещание генерал Федорчук поймал мой просящий взгляд, оглядел президиум, но, так и не поняв что меня волнует, продолжил свои записи. Чувствую, что я уже не могу так концентрироваться, чтобы удерживать в памяти шестизначные колонки цифр и безошибочно переводить статистику. Я дважды обратился к Мильке с просьбой помедленнее озвучивать данные. Но он оба раза даже не среагировал на мою просьбу. В третий раз я практически был вынужден дернуть его за рукав, чтобы он, наконец, услышал то, о чем я его просил.

На сей раз Мильке остановился и бросил в зал фразу на ломаном русском языке:

— Наш переводчик устал^[2]!

После минутной паузы, с моего согласия, мы продолжили работу. Но теперь, оглашая статистику по другим направлениям работы контрразведки, министр больше так не спешил. Наши генералы не могли не заметить мою «недипломатическую» форму общения с Эрихом Мильке. После совещания они пожурили меня за это.

Но главное, что больше проблем с переводом у меня не возникло. После окончания двухчасового доклада ведущий объявил перерыв. Опустившийся занавес отгородил сцену от зала.

Генерал Федорчук спросил, что я хотел от президиума. Я объяснил ему, что мне просто необходим был перерыв.

— У тебя ж в руках был микрофон, — услышал я в от вет, — сам бы и объявил перерыв!

Я, конечно, никогда не стал бы этого делать сам, потому что у меня не было полномочий вести совещание.

Так я отработал все совещание, в два раза превысив по времени норму для синхронного переводчика. Генерал дал высокую оценку моей работе: все было четко, понятно, логично.

После перерыва участники совещания могли обратиться с вопросами к министру госбезопасности ГДР.

С переводом этой части встречи технических проблем не возникло, но остался неприятный осадок. Причиной тому стало слабое знание оперативной обстановки и непонимание структуры органов госбезопасности Восточной Германии рядом наших руководителей особых отделов. В ответ на один такой нелепый вопрос Мильке язвительно посоветовал обратиться за разъяснением к советским советникам, консультирующим его министерство.

В заключение министр призвал к усилению взаимодействия особых отделов и областных управлений МГБ ГДР в процессе выявления действующей против Группы советских войск в Германии агентуры военной разведки противника. МГБ ГДР предоставило уже десятки документальных ориентировок по действующим агентам противника, выявленным на каналах почтовой связи. Но отдачи от реализации их информации пока не было заметно. С учетом продолжавшегося совершенствования работы этой службы объем получаемой информации должен только увеличиваться. Поэтому совместная работа по розыску авторов шпионских отправлений должна быть усилена. После закрытия границы почтовый канал стал единственным, самым доступным каналом получения шпионской информации из ГДР.

Несколько дней после этого совещания я находился в состоянии тяжелого нервного напряжения. Мои руководители, товарищи С. В. Захаров и А. И. Кузмишин, тоже слегка выговорили мне за вольное обращение с министром, но сам перевод доклада оценили положительно.

Вот так, как говорится, с корабля на бал, а точнее — прямо с поезда, я был вынужден с головой окунуться в напряженную оперативную работу за рубежом. Неотложность решаемых задач, их новизна, существенное изменение оперативной обстановки в Германии и стремительное нарастание международной напряженности — все это быстро отодвинуло в сторону прошлые переживания и не радужные воспоминания о работе на родине. Обстановка требовала полной и максимальной отдачи сил и использования всего накопленного опыта.

Личный состав Третьего отдела УОО к маю 1962 года заметно обновился и укрепился. В его составе уже не было оперработников и руководителей без знания немецкого языка. Более того, некоторые сотрудники владели двумя иностранными языками, имели опыт работы в московском и ленинградском управлениях центрального аппарата.

Ряд бывших сослуживцев находились на Кубе, на самом передовом рубеже.

Примерно через месяц неожиданно для меня я был избран секретарем парторганизации Третьего отдела.

Основных аргументов для такого решения была два: мне не нужно тратить время на вхождение в оперативную обстановку в стране и наличие положительных отзывов по службе и общественной работе во время первой командировки за рубеж.

Отказываться от общественного доверия было не принято.

Так я получил серьезную общественную нагрузку.

Это был нелегкий груз. Это стало понятно после беседы с руководителями отдела о личном составе. Коллектив был новый, еще несформировавшийся.

Вскоре последовало указание генерала Федорчука: с целью оказания помощи отправиться в командировки в особые отделы 18, 8-й и 1-й гвардейских армий. Сюда получили назначение новые руководители разведывательных подразделений. Необходимо было помочь им сориентироваться в меняющейся оперативной обстановке, подсказать, как найти свое место в общей работе контрразведки на местах. Отрадно было, что после наших встреч все заместители начальников особых отделов армий, курировавшие работу третьих отделений, доложили В. В. Федорчуку, что они полностью согласны с моими рекомендациями.

Новый паспортный режим на границе с Западным Берлином естественным образом осложнял и нам оперативную работу на западной территории. Защитная стена явилась для разведок обоюдоострым мечом. Сокращались и усложнялись встречи с агентурой на Западе. Подготовка и проведение явок стали более трудоемкими и рискованными для обеих сторон, участвующих в них. Нужно было срочно искать новые способы связи и руководства нашими помощниками. На деле это означало увеличение объема оперативной работы.

В этих условиях некоторые сотрудники, оценив сложность стоящих перед ними задач и свою непригодность для их решения, поставили вопрос о переводе их в войсковые особые отделы. После персональных разбирательств я лично как парторг отдела содействовал переводу некоторых из них в войска, о чем ходатайствовал перед руководством.

Разведки противника тоже не стояли на месте. Осенью 1962 года мы впервые отметили пока непонятную для нас особенность в работе американских разведслужб в Западном Берлине. Среди военнослужащих американского гарнизона в городе появились такие, которые хорошо владели русским языком. Предположительно, они были русскими по происхождению либо выходцами из национальных республик Закавказья. Их русские фамилии звучали теперь на английский манер.

Занявшись более глубоким изучением этого факта, мы, к своему удивлению, обнаружили целую группу русскоговорящих военнослужащих американских войск. Мы в то время еще не могли знать, что западногерманский филиал ЦРУ перешел под крышу армии США. Этот факт подтверждают в своих мемуарах Д. Мерфи, Д. Бейли и С. Кондрашев в книге «Поле битвы — Берлин».

В ходе наблюдения за этой группой военных у нас появился целый ряд подозрений относительно характера их пребывания в Западном Берлине. Они часто появлялись в местах, никак не связанных с военной службой в этом городе. Сфера их интересов была гораздо шире, чем просто служба в берлинском гарнизоне. Нам удалось зафиксировать их временное пребывание на советском Черноморском побережье — в Одессе и Ялте, в ряде районов Прибалтики. Они появлялись в окружении наших военных делегаций в Западной Германии. Мы сделали вывод, что подобный масштаб деятельности не свойственен представителям военной разведки США.

В отношении одного из них, выходца из Прибалтики, мы провели детальную проверку. В ходе нее был выявлен факт его причастности к заброске в свое время американской агентуры в прибалтийские республики. После подтверждения данных проверки этого выходца из Литвы в Берлин, в аппарат уполномоченного КГБ, срочно прибыл в командировку представитель республиканского аппарата КГБ. Он связался со мной и подробно ознакомил с разведывательной биографией нашего нового знакомого из берлинского гарнизона, прибывшего на службу в Германию из американского форта Брегг.

Так группа американских военных русского происхождения была однозначно идентифицирована нами как сотрудники ЦРУ США. Направленность их интересов, методы работы при сборе информации, а также зачастую наглое поведение в отношении советских военнослужащих берлинского гарнизона, напомнили нам практику подрывной работы американской разведки против наших военных под крышей фирмы Курта Голлина, работавшей в Западном Берлине в пятидесятые годы.

Цели были те же: выявление советских военнослужащих, склонных к дезертирству, склонение их к побегу на Запад, а если удастся, то и вербовка их — «дезертирство на месте», как это звучало согласно американской служебной терминологии. Было ясно, что план ЦРУ под названием «Redcap» продолжал действовать. Берлинское отделение «Redcap» перешло под военную крышу, несколько изменило состав исполнителей, формы и методы работы, но международная программа «стимуляции дезертирства» была у них по-прежнему на вооружении.

Определив новый облик противника, уяснив его цели и задачи, мы завели несколько конкретных дел на разведчиков и вполне успешно противодействовали посягательствам берлинского отделения ЦРУ «Redcap» на наших военнослужащих в новых условиях — в обстановке закрытой границы с Западным Берлином.

Мне пришлось работать над рядом дел, связанных с разоблачением американской агентуры, действовавшей против Группы советских войск в Германии. Некоторые из них я помню очень хорошо.

В одном из подразделений Третьего отдела был получен сигнал на гражданина ФРГ, жителя города Штутгарта, якобы работающего на американскую разведку. Материал по принадлежности попал в наше отделение. Стали уточнять детали. Выяснилось, что упоминаемый гражданин ФРГ, назовем его Хабек, постоянно работал истопником при штабе американской армии в Штутгарте, был увлечен спортом. В свободное время подрабатывал у американцев в качестве тренера. Источник этой информации не был проверен, в своих рассказах путался, но говорил, что лично встречался с Хабеком. Однако у него удалось все же выяснить, что Хабек неоднократно заявлял своим знакомым, что он «умеет жить», что он «работает и на американцев, и на русских», от всех получает хорошие деньги и водит их за нос.

Проверка по учетам погранвойск показала, что он изредка бывает в ГДР. Оперативная спецпроверка по всем имеющимся учетам ничего не дала. Однако принадлежность Хабека к обслуживающему персоналу американских войск позволяла предполагать возможную причастность к этой ситуации нашей военной разведки — ГРУ. Мы допускали, что в их агентурной сети мог оказаться двурушник. Заместитель начальника по разведке генерал Федорчук, изучив материалы дела, дал однозначное указание: «Завести на Хабека дело как на вероятную подставу американской контрразведки в агентурную сеть ГРУ!»

Легко сказать — завести дело! Объект проверки в Штутгарте, в ФРГ, а мы в другой стране — Восточной Германии, и между нами государственная граница. Как его проверять?

Начали с личного контакта с генерал-лейтенантом Роговым, руководителем берлинского филиала ГРУ Советской армии. Мы сообщили о получении сигнала общего плана о возможной причастности Хабека к ГРУ. Нам хотелось знать, так ли это. В ответ мы не услышали ни «да», ни «нет». Мне было сказано, что эта фамилия им неизвестна, но, возможно, она известна в Москве. Но мне все же был задан прямой вопрос: «А что вам о нем вообще известно?» Я тоже, разумеется, ничего конкретного в ответ не сообщил.

После нашего дополнительного запроса в Москву, Рогов пригласил меня к себе в кабинет и ознакомил с телеграммой московского руководства, дающей нам право изучать материалы военной разведки на Хабека. Он также предоставил в наше распоряжение сотрудника ГРУ, работавшего с ним. Рогов отметил, что этот человек известен тем, что он «выжал» из них почти все известные способы связи с агентурой. Изучение материалов на Хабека как источника информации советской военной разведки и реализация оперативных мероприятий по его изобличению были поручены нашему оперработнику А. Г. Савину.

Состояние рабочих материалов военной разведки на Хабека вызвало у нас недоумение. Раздел дела с графой «Наличие сведений с сигналами неблагополучия в поведении источника» оказался почти чистым. Они, в нарушение действующих инструкций, не фиксировались. Хотя в откровенной беседе с сотрудником военной разведки выяснилось, что таких данных было немало. Он рассказал нам также, что Хабек под разными предлогами браковал предлагаемые ему способы связи. Он «терял» или уничтожал «по ошибке» копирки для нанесения тайнописи, нарушал правила исполнения тайнописных сообщений и требовал новых средств, более стойких. Каким образом он сам проверял стойкость тайнописи, не выяснялось.

Хабек настаивал на организации тайников для связи с ним в соседних с ФРГ странах — в Швейцарии и Франции.

Он выносил с территории американского штаба использованные карты воинских учений и другую документацию, которая сдавалась для сжигания в кочегарке, и закладывал их в тайники в этих странах. Он не особо боялся, что при пересечении границы эти документы будут обнаружены при нем.

Настоял на нескольких вариантах радиосвязи без выяснения причин, по которым он браковал предыдущие варианты, и получил их.

Хабек часто обращался к оперработнику с просьбой дать ему теоретическую разведывательную подготовку.

Иногда он приезжал на несколько дней в ГДР через другие страны — Австрию, Чехословакию, хотя кочегарам такие отлучки в течение года не полагались, не считая отпуска.

Нравилось ему отмечать советские государственные праздники: день Великой Октябрьской социалистической революции и День Советской армии. В эти дни он, как правило, приезжал из ФРГ на внеплановые встречи по собственной инициативе, якобы «из уважения к Советской армии», и отмечал эти праздники вместе с сотрудниками ГРУ.

Таким «странностям» в поведении Хабека в ГРУ не давалось соответствующей оценки. Никаких мер для его проверки в связи с необычностью таких поступков не предпринималось. Даже при поверхностном изучении материалов его дела складывалось впечатление, что он совершенно не боялся приезжать в ГДР, не давая при этом естественных объяснений, вызывающе игнорировал требования конспирации при поддержании связи. При этом он рисковал личной свободой и благополучием своей семьи, будто личная безопасность для него ничего не значила.

Сотрудник ГРУ соглашался с нашими доводами, заверял, что о его поведении докладывал своему руководству, но никаких указаний по этому поводу не получал: «Москва оценивала положительно материалы, получаемые через Хабека!» Все всех устраивало.

Было принято решение вызвать агента из ФРГ на внеплановую встречу. Его попросили взять отпуск на десять дней и в телеграмме намекнули, что это связано с его пожеланиями об учебе.

Мы рассчитывали, что контрразведка американцев использует этот шанс. И не ошиблись: Хабек прибыл без промедления. Он был поселен один на конспиративной квартире под контролем соответствующих технических средств и обеспечен охраной.

На встрече оперработник ГРУ представил Хабеку нашего сотрудника А. Г. Савина как своего коллегу, который теперь будет с ним работать. Согласно подготовленной легенде, ему сообщили, что прежний сотрудник ГРУ возвращается по замене на родину. Новый сотрудник должен с ним познакомиться, так как видит его в первый раз. При этом, естественно, были допустимы любые вопросы, уточнения, обмен мнениями по поводу многолетнего негласного сотрудничества с ГРУ. Были заданы в письменном виде и «неудобные» для Хабека вопросы. Предложили написать отчет, в порядке обмена опытом, о пятилетием сотрудничестве с ГРУ. Его попросили указать недостатки и дать предложения по совершенствованию работы.

Уже на вторые сутки «работы над отчетом» нервы двурушника стали сдавать. Он пытался отказаться от полного ответа на поставленные вопросы, уклонялся от объяснения «странностей» своего поведения и пытался убедить нас, что мы напрасно теряем время по пустякам.

Ему твердо дали понять, что без письменного отчета по всей форме нельзя будет приступить к учебе. Мы полагали, что именно ради учебы американцы отправили его на сей раз на явку. Если он не пройдет обучение, это будет означать невыполнение их задания. Наше требование ставило его в безвыходное положение.

Завершая отчет, Хабек почувствовал, что, отвечая на наши письменные вопросы, он запутался в противоречиях.

Во второй половине дня он вызвал оперработника, как он выразился, — «для душевной беседы», а не для написания «бюрократических бумаг».

Визуальный контроль зафиксировал, что поведение Хабека говорит о психологическом надломе. Воспользовавшись его состоянием, Савин предложил ему не мучить себя, оттягивая время, а написать всю правду. Тут же ему была разъяснена соответствующая статья уголовного кодекса РСФСР о явке с повинной, и что чистосердечное признание заменит написание отчета, который он так и не смог закончить.

Хабек принял это предложение и уточнил, на какие вопросы он должен дать ответ. Таким образом, он фактически дал согласие на сотрудничество со следствием.

Основные вопросы были следующие: когда и при каких обстоятельствах он был завербован американской разведкой; какие задания выполнял; кто руководил его деятельностью; какие указания от американцев он получил, отправляясь на эту встречу с нами.

К концу второго дня пребывания в Берлине Хабек написал признательные показания о сотрудничестве с американцами.

На следующий день, по договоренности с МГБ ГДР, прибыл следователь немецкой службы госбезопасности для оформления ареста и ведения следствия по его делу.

Вечером я зашел к генералу Рогову и проинформировал его, что Хабек полностью признался в сотрудничестве с американской контрразведкой и показал, что на протяжении пяти лет он работал против ГРУ под руководством американцев. Рогов не стал знакомиться с его письменными признаниями, но попросил ознакомить его с первым протоколом допроса немецкого следователя, который будет вести дело Хабека.

На третий день, как и было обещано, я зашел с немецким протоколом допроса к Рогову. Я сказал, что для дальнейшего ведения следствия мы намерены вечером официально передать Хабека в МГБ ГДР и на этом прекратить оперативную игру с американцами с его использованием.

Тут генерал энергично возразил:

— Нет, сейчас нельзя!

Я поинтересовался, в чем причина. Наша цель достигнута: двурушник изобличен и обезврежен. Рогов возбужденно объяснил, что сначала он должен предпринять ряд мер. С этим агентом работали еще семь сотрудников ГРУ, находящихся в разных странах под дипломатическим и торговым прикрытием: в ФРГ, Франции и Швейцарии.

Они обрабатывали тайники, куда Хабек закладывал свои материалы. Разведчиков нужно было вывести из-под возможного ответного удара контрразведки противника и срочно отозвать в СССР. Для этого нужно время, чтобы они могли подготовить убедительные оправдания их срочного отъезда из стран пребывания, не вызвав при этом подозрения в их окружении. Для подготовки отъездов требовалось два-три дня. Только когда они будут на территории СССР, можно будет передавать Хабека в следственную тюрьму МГБ ГДР.

Эти обстоятельства не были нами учтены, и мы не могли их предусмотреть в своих планах по делу Хабека. Пришлось еще несколько дней содержать его под охраной.

Когда наши военные разведчики были уже дома, мы, с согласия генерала Рогова, передали Хабека немцам.

Следствие велось скрупулезно. Налицо была хорошо продуманная классическая подстава агента контрразведки противника в действующую сеть нашей военной разведки.

За всеми «странностями» его поведения скрывались конкретные задания американской контрразведки: изучение способов и средств связи, применяемых в ГРУ, выявление наших разведчиков под дипломатическим прикрытием, сбор материалов на разведчиков, руководивших его работой, выявление явочных квартир, номеров телефонов ГРУ в Берлине.

Следствие по делу также показало, насколько низок уровень оперативного обслуживания филиала ГРУ в Берлине со стороны нашей военной контрразведки. По штатной расстановке за его контрразведывательное обеспечение отвечал особый отдел берлинского гарнизона.

Им ничего не было известно о наличии в филиале ГРУ целого букета сигналов неблагополучия в работе с этим человеком. Особый отдел вообще не уделял внимания работе по выявлению и проверке сигналов такого рода в работе с негласным аппаратом. Таковы были неутешительные выводы для военных контрразведчиков.

Территориально здание филиала ГРУ в Берлине и особый отдел берлинского гарнизона располагались рядом. Часто бывало, идя утром на работу, мы сталкивались на улице с генералом Роговым. Иногда он с улыбкой интересовался, нет ли у нас чего-нибудь нового. Мы вежливо отвечали, что пока новостей нет, но если что-то появится, мы обязательно поставим его в известность.

В середине шестидесятых годов МГБ ГДР совместно с аппаратом уполномоченного КГБ СССР в Берлине вело активную разработку известного в Европе крупного ученого в области радиофизики. Условно назовем этого агента противника Крамер. Он был профессором, доктором технических наук, руководителем одного из филиалов академии наук республики. Поскольку этот немецкий ученый периодически выезжал в Москву в рамках межгосударственных соглашений для решения общих проблем в области радиофизики, к его разработке подключался и центральный аппарат КГБ.

Немцам стало известно, что он сотрудничает с американской разведкой, по убеждениям — стойкий националист. Его вербовка противником проходила в два этапа.

Сначала его привлекли к сотрудничеству от имени БНД^[3] а потом передали на связь американской разведке. Она была якобы заинтересована в решении ряда технических проблем, которые важны именно для американцев.

В ходе коллективной разработки было установлено, что Крамер не проявлял интереса к новейшим достижениям СССР в области радиофизики. Равнодушно он относился и к космической тематике, вопреки предположениям инициаторов разработки, которые организовывали его командировки в Москву. Дальнейшая работа по его делу в условиях ГДР показала, что интерес он проявлял далеко не к космосу, что было бы объяснимо по причине близости этой тематики к его научной деятельности. Его интерес был обращен буквально к земле! Он сосредоточенно изучал линии советской военной проводной связи, особенно между Берлином и штабом ГСВГ в Бюнсдорфе.

Были установлены факты, когда он сам закапывал в землю какие-то предметы у столбов с проводами, обслуживаемыми советскими солдатами. Решено было разработку на этом закончить.

После ареста, признав факт своего сотрудничества с американцами, профессор Крамер стал давать развернутые показания о направленности своей шпионской деятельности. Американская разведка нацеливала его на организацию бесконтактного прослушивания советских военных линий связи между Берлином и штабом ГСВГ в Бюнсдорфе. Сначала американцы давали ему электронные прослушивающие устройства, закамуфлированные в виде автомобильных канистр для горючего.

Поскольку качество записи разведку не устраивало, профессор сам занялся усовершенствованием американской прослушивающей аппаратуры. Ему удалось значительно улучшить качество снимаемой информации, о чем ему сообщили разведчики.

Затем американцы передали Крамеру подробную карту прохождения кабельной линии связи, проложенной в земле, но невидимой сверху. При аресте эта карта у него была изъята и явилась доказательством по делу.

Следственный отдел МГБ ГДР официально запросил у аппарата уполномоченного КГБ в Берлине заключение о том, действительно ли у нас имеется кабельная линия связи между Берлином и Бюнсдорфом, невидимая сверху, и используется ли этот кабель для передачи секретной информации. Подготовка ответа была поручена оперработнику нашей группы Смагину — помощнику офицера связи КГБ в Берлине по линии военной контрразведки.

На официальный запрос в штаб ГСВГ с приложением копии карты от управления связи штаба поступил ответ, что у них нет на обслуживании такой линии связи. Немцы торопили с ответом, поскольку дело готовилось к передаче в суд. А ответ, по сути, получался отрицательный.

Но не могли же американцы слушать просто землю! Для прояснения ситуации я пригласил заместителя начальника берлинской станции правительственной ВЧ-связи. Мы попросили помочь нам разобраться в этой ситуации и дали ему американскую карту, где было показано прохождение нашего кабеля.

Спустя некоторое время он вернулся к нам сильно взволнованный, держа в руках другую карту. Его экземпляр карты был с грифом «совершенно секретно» и надписью о том, что это секретный кабель правительственной связи между Карлсхорстом и штабом ГСВГ. И на нашем, и на американском экземпляре карты координаты прохождения кабеля абсолютно совпадали.

Оказалось, что наши секреты хранились не только в сейфах руководителей правительственной связи, но и у американцев. Этот факт стал неприятным открытием для руководителя правительственной связи в Берлине.

Немцы хотели использовать изъятую у Крамера карту как вещественное доказательство на суде. Нас они просили подтвердить ее значимость. Вариант ответа следственному комитету МГБ мы попросили подготовить наших правительственных связистов совместно с Москвой.

Выяснилось также еще одно неприятное обстоятельство. Особому отделу берлинского гарнизона, оказывается, вменялось в обязанность оперативное наблюдение за территорией прохождения этого секретного кабеля. Они должны были фиксировать необычное поведение местных граждан в этом районе: расположение на отдых, временные стоянки легковых автомобилей, земляные работы, закладки в землю каких-либо предметов на этой территории.

Все эти подозрительные действия в охраняемой зоне на протяжении длительного времени проделывал Крамер. Но эти факты не были зафиксированы контрразведчиками из особого отдела берлинского гарнизона.

На следствии по делу Крамера стало известно, что координаты прохождения кабеля правительственной связи американцы определили при прокладке траншеи еще осенью 1945 года. В те времена мы являлись добрыми союзниками по антигитлеровской коалиции.

Дело Крамера стало веским основанием для того, чтобы наши технические специалисты всерьез озаботились степенью защищенности правительственных линий связи. Крамер, как авторитетный специалист в этой области, доказал, что практически с них возможно бесконтактное снятие информации. Американцы были довольны его работой…

Приведу из своей практики еще один случай, поучительный и типичный после закрытия границы с Западным Берлином. Речь идет о разоблачении еще одного известного ученого, являвшегося агентом американской военной разведки.

В тот период для нас особенно актуальной стала задача розыска агентуры противника по обнаруженным в материалах переписки тайнописным сообщениям, направлявшимся в подставные адреса разведки противника. Разработка проходила по служебной переписке как дело Ферстера.

Ферстер был известен в европейских научных кругах еще до войны. Он был крупным специалистом по проблемам лесовосстановления. По убеждениям — ярый приверженец нацистской идеологии. К концу войны занимал крупный пост в Министерстве сельского и лесного хозяйства рейха. После войны подлежал уголовному преследованию по закону о денацификации, но его не судили. Было принято решение сохранить его как ученого-лесовода для ГДР.

Ферстера выслали из столицы без права возвращения в Берлин и дали в районе Лукенвальде должность участкового лесничего. В его обслуживании находилось лесничество Форст Цинна, где в то время размещалась наша танковая дивизия и другие воинские части. Проживал Ферстер на опушке леса в маленькой деревушке со статусом сельского совета. Там он слыл «буржуем», потому что в деревне был единственным крупным собственником — владельцем двухэтажного каменного дома, гаража, двух легковых машин, мотоцикла и большого сада. Но он создал себе в районе репутацию безупречного защитника природы и леса. Как прекрасного специалиста его высоко ценили в Министерстве сельского и лесного хозяйства ГДР. Ферстер серьезно занимался научной работой в области лесоведения и вел активную переписку с несколькими европейскими университетами и академиями по данной тематике.

Особый отдел, обслуживавший эту дивизию, давно подозревал Ферстера в шпионской деятельности, но не мог подступиться к его разработке. Ни один значительный момент в жизни дивизии не проходил мимо его внимания.

Будь то выезд на учения, тренировочный выход на рубеж сосредоточения, обучение молодых танкистов вождению танка на местности, выезд на полигон с погрузкой на железнодорожные платформы — Ферстер повсюду сопровождал на своем мотоцикле наши танки и технику под предлогом фиксирования возможного ущерба, нанесенного лесу. Он фотографировал факты «варварского» отношения русских к природе, писал письма с жалобами в районное управление в Лукенвальде, в Министерство сельского хозяйства. Иногда сам добивался аудиенции у командира дивизии и предъявлял иск для возмещения ущерба, нанесенного природе военной техникой.

Было очевидно, что служебное положение и характер работы позволяли Ферстеру беспрепятственно держать под наблюдением жизнедеятельность воинского соединения.

Учитывая высокий общественный статус объекта проверки и большие трудности в организации его разработки на месте, особый отдел довел сигнал на Ферстера до сведения управления. Третий отдел получил прямое указание от руководства управления об оказании помощи в его разработке.

По приезде на место был составлен совместный план и достигнута договоренность о координации действий с МГБ ГДР, оговорена ответственность сторон за выполнение пунктов плана.

Мы еще раз проанализировали всю информацию на Ферстера. В классическом понимании шпионаж условно подразделяется на три составные части. Важно было определиться, на каком этапе этот вероятный агент противника был наиболее уязвим.

Сбор информации: Ферстер имел служебное прикрытие, действовал один. Нам на данном этапе не за что было ухватиться.

Хранение полученных сведений: места хранения были нам практически недоступны.

Передача полученной информации: это было, пожалуй, его наиболее уязвимое место. Следовало внимательно продумать, каким образом он это делал и на чем его можно изобличить.

Было организовано тщательное наблюдение за появлением Ферстера у воинских колонн, возле штаба части.

Правда, сначала мы ограничили задачу: фиксировались только время и сам факт его появления. Как показали дальнейшие события, этого было недостаточно.

Особый отдел решил задачу частичного оперативного наблюдения за образом жизни объекта и его семьи. К разработке подключили вновь завербованного рабочего из близлежащей деревни, который на деле проявил себя очень толковым соратником. Он помогал Ферстеру в ремонте и эксплуатации личных автомобилей, а иногда работал в его саду. Кстати,привлечение к сотрудничеству этого рабочего, слесаря из местного лесхоза, не одобрял второй отдел управления. Слишком уж разными были эти люди по их социальному положению: объект проверки — доктор наук, а наш помощник — простой автослесарь. Такое положение дел противоречило действовавшим тогда приказам.

Полагая, что в условиях закрытой границы передача собранной информации может происходить, скорее всего, посредством почтового канала, мы дали поручение райотделу МГБ в Лукенвальде установить контроль за его международной перепиской.

Буквально через пару месяцев нас информировали о том, что райотдел в Лукенвальде не в состоянии выполнить наше поручение, потому что объем переписки Ферстера с западными странами слишком велик. Только за два месяца было выявлено 32 адреса в смежных с ГДР странах, с которыми он вел активную переписку. Поэтому они вынуждены были прекратить контроль до тех пор, пока мы не уточним адреса, переписка по которым подлежит наблюдению.

Перед помощником была поставлена задача: узнать, как семья Ферстера поступает с получаемой корреспонденцией. Выяснилось следующее. Всю почту обрабатывают и готовят главе семьи для ознакомления в его рабочем кабинете жена или дети. Но корреспонденцию из города Бремен он никому не разрешает вскрывать и читает ее сам в одиночестве. Были установлены бременские адреса. Мы поставили их также на контроль в Берлине, что оказалось очень правильным решением.

Выше я рассказывал о докладе министра госбезопасности ГДР Мильке, после которого была поставлена задача усилить розыскную работу по установлению авторов выявляемых на почтовом канале шпионских отправлений.

Из МГБ ГДР поступило несколько ориентировок по поводу почтовых отправлений, где сообщалось о железнодорожных перевозках наших танков с указанием их маршрутов и номеров. При проверке танковых номеров на предмет принадлежности к определенным воинским частям группы войск выяснилось, что в одном из тайнописных шпионских сообщений речь шла о танках из дивизии, расположенной в Форст Цинна. Совпадала и дата погрузки, и факт присутствия Ферстера в тот день возле железнодорожной платформы. Но, к сожалению, не было задокументировано ни с чьих слов стало известно о появлении Ферстера во время погрузки, ни номеров машин, находившихся на платформе в момент его присутствия там.

Потребовалась немедленная корректировка заданий всем задействованным силам и средствам, поскольку констатации времени и факта самого появления Ферстера стало недостаточно. Необходимо было подробно документировать эти моменты, вплоть до скрытого фотографирования объекта у штаба или железнодорожных платформ, чтобы потом с достоверной точностью можно было воспроизвести то, что было доступно его зрению в данный момент, вплоть до номеров танков и техники.

Вскоре предстояли поэтапные выезды частей дивизии на полигон. Этот момент был аккуратно и оперативно подстрахован. Два факта назойливого появления Ферстера во время погрузки боевых машин на платформы были подробно задокументированы. Он, естественно, поспешил передать информацию на Запад. А через неделю мы получили очередную ориентировку из МГБ ГДР.

Информация в тайнописном сообщении, отправленном на один из адресов в Бремен, полностью совпадала с той, которую он мог зафиксировать в момент своего пребывания на железнодорожной платформе. Сейчас мы могли подтвердить это документально.

Сомнений в том, кто был автором данного шпионского отправления, теперь не было. Необъясненным остался только один факт: шпионское послание в Бремен было отправлено из Берлина, а не с местной почты. Каким образом оно оказалось в Берлине? Достоверно было известно, что сам Ферстер никуда не уезжал. Эту ситуацию помог прояснить наш соратник. Он сообщил, что в день отправки шпионского письма в Берлин ездила жена Ферстера. Она посещала сестру. Круг замкнулся. Это означало, что Ферстер работает на американцев в паре с женой. Она помогала ему в осуществлении связи.

Мы проверили, где находилась его жена в день, когда было отправлено первое перехваченное шпионское письмо. Оказалось, что она тоже выезжала в Берлин. Это смог подтвердить тот же источник, потому что он знал, что в дни ее отлучек Ферстеры всегда привлекали для уборки в доме женщину из соседней деревни.

Стала понятной схема, по которой Ферстер осуществлял связь с американской разведкой. Некоторые тайнописные указания он получал с другого известного нам в Бремене адреса. Отправителем указывалось какое-то научно-исследовательское учреждение. Об этом нас информировали органы госбезопасности ГДР. По сведениям МГБ ГДР, им неоднократно удавалось отфиксировать прохождение в этот адрес разных отправлений с тайнописными сообщениями.

Известная нам теперь система связи Ферстера по линии агент — разведцентр была использована для его изобличения.

После очередных крупных учений в дивизии жена объекта опять отправилась в Берлин, но на сей раз под оперативным наблюдением. Она была поймана с поличным при отправке письма с тайнописным сообщением, где содержалась информация, собранная ее мужем во время учений. После задержания она не стала запираться, согласилась сотрудничать со следствием и дала развернутые показания о преступной деятельности мужа.

Разработка агента американской военной разведки Ферстера была успешно завершена. Ее следует рассматривать как типичный пример контрразведывательной работы особых отделов КГБ в то время в условиях ГДР…

В те годы мне доводилось выполнять и необычные задания. Два раза я выступал в роли гида: возил по Западному Берлину на экскурсии представителей особого отдела и механиков-водителей танковой дивизии из города Бернау. Показывал им основные транспортные магистрали и маршруты следования по западной части города в американском секторе Берлина, наиболее значимые административные объекты и, естественно, известные нам адреса расположения органов американской военной разведки. Это требовалось для расширения кругозора оперработников дивизии. Американцы все еще грозились усилением своего военного присутствия в городе. Нам, естественно, приходилось готовиться к принятию возможных контрмер в ответ на эти домогательства.

Также мне пришлось побывать в роли бизнесмена из Западного Берлина, приехавшего на Лейпцигскую ярмарку, и апробировать свой немецкий в не совсем привычных и рискованных для меня условиях.

В 8-й гвардейской армии, дислоцировавшейся в Тюрингии, был получен редкий по характеру сигнал. Старший лейтенант, проходивший службу на одном из полигонов армии, обратился к местному немцу с просьбой купить у него или продать на Запад один воинский секретный документ. Этот немецкий гражданин являлся информатором особого отдела. Он доложил о содержании разговора оперработнику. Но поскольку сам информатор не владел русским языком, то не смог уточнить у офицера, о каком документе шла речь. Он отказался приобретать этот документ, сославшись на то, что не может оценить его значимость. Однако пообещал свести «продавца» с одним бизнесменом из Западного Берлина, которого могло бы заинтересовать это предложение. Ранее он совершал с этим офицером мелкие спекулятивные сделки по покупке и обмену товара: сигарет, кофе, женских принадлежностей западного производства. Поэтому наличие у него знакомых на Западе не было новостью для нашего офицера.

Начальник управления генерал А. И. Матвеев принял решение использовать эту ситуацию и предложил мне выступить в роли коммерсанта из Западного Берлина. При выборе моей кандидатуры для этой цели определенную роль сыграло мое удачное участие в аналогичной ситуации в прошлой командировке. Тогда мы в Лейпциге тоже изобличали потенциального изменника Родины. В этот раз в нашем распоряжении было только трое суток.

Офицер уже знал, что через три дня я должен буду вернуться в Берлин. Такой цейтнот серьезно осложнял ситуацию. За два дня нужно было подготовить документы жителя Западного Берлина, экипировку бизнесмена, ознакомиться с обстановкой на предполагаемом месте событий и, наконец, войти в рабочий контакт с источником, который должен был познакомить меня с советским офицером. Мы не успели даже проговорить запасные варианты на случай, если объект заподозрит что-то неладное и возникнут осложнения. После знакомства с посредником я попросил его критически оценить мой внешний вид на предмет соответствия западным стандартам. С натяжкой он сказал: «Сойдет!»

Встреча с советским офицером, любителем продавать военные секреты, состоялась. При знакомстве я сказал, что мои родители родом из Польши, поэтому я немного понимаю по-русски. На мои уточняющие вопросы, которые я задавал по-немецки, ничего вразумительного он ответить не мог, явно не понимая, о чем речь. Я объяснил, что со слов нашего общего знакомого (нашего информатора), мне известно, что их связывают деловые отношения (Gesch fte machen). Но я хотел бы понять, какую сделку на этот раз он предложил моему другу.

В ответ на мой вопрос, заданный на смеси русского, польского и немецкого языков, старший лейтенант взял планшетку, вынул из нее красную книжечку с грифом «Секретно. Только для служебного пользования». Заголовок гласил: «Кодовая таблица позывных для полевых учений». Используя отдельные немецкие слова, он попытался объяснить мне, что это очень важный военный документ для командного состава. Я сделал вид, что не понял смысла слова «код». Общими усилиями мы определили его как «шифр». Несмотря на настойчивые объяснения офицера, что это очень важный и ценный документ, я ответил, что не понимаю, какая мне может быть от него польза. Старший лейтенант принялся меня горячо заверять, что если я в Западном Берлине предложу эту книжечку американским военным, то получу за нее большие деньги.

По-прежнему используя для диалога русско-немецкопольскую языковую смесь, я уточнил, правильно ли я понял последнюю мысль офицера. Получив положительный ответ, я возразил: «Но это же шпионаж! Торговля чужими секретами — это есть черный бизнес, плохая сделка!!! Я не хочу рисковать, я — честный коммерсант, а не шпион». Я тут же предложил ему другую сделку: «Я знаю, что ты торговал с моим другом кофе. Ты даешь мне два мешка кофе в зернах, это 50 килограммов. Взамен ты можешь получить от меня коробку дамских нейлоновых чулок, это тысяча пар. Это все, что у меня осталось к концу ярмарки.

Идет? К этому я готов». Для убедительности я продемонстрировал ему пару дамских чулок. Поняв смысл моего делового предложения, он воскликнул: «Где я возьму тебе 50 кг кофе?! У меня столько нет. Мы из отпуска привозим по 2–3 кг!»

Далее наша беседа сопровождалась употреблением спиртного «за знакомство». Я сказал, что, видимо, наша встреча не будет иметь делового продолжения, потому что предложенный офицером документ меня не заинтересовал. На этом встреча с ним закончилась.

Позже при его профилактике в особом отделе он рассказал, что встречался с одним дельцом из Западного Берлина и пытался продать ему кодовую таблицу, которую он изъял из документов, предназначенных для уничтожения.

Все удивлялся, почему приезжий коммерсант не пошел на эту сделку: «А нам здесь говорят, что западные торгаши согласны на любую сделку, лишь бы деньги заработать.

Видимо, это не так, я сам в этом убедился!» В подлинности «бизнесмена из Западного Берлина» он не усомнился и к организатору встречи не имел никаких претензий…

После переезда Третьего отдела из Берлина в Потсдам я был назначен старшим группы оперработников Третьего отдела в Берлине, занял должность заместителя начальника отделения Управления особых отделов. С появлением нового руководства отдела меня, наряду с привычными задачами оперативной работы, постепенно стали нагружать новыми для меня проблемами. Увеличилось число поручений по координации деятельности периферийных подразделений Третьего отдела, требовалась разработка обобщающих рекомендаций по моей линии работы для особых отделов на местах.

Затем последовало поручение о подготовке проекта учебного пособия для Новосибирской школы военной контрразведки. Нужно было обобщить опыт Третьего отдела по проведению наиболее удачных наступательных контрразведывательных операций в отношении органов военной разведки стран НАТО в Германии. Отказаться от этого «общественного» поручения мне все-таки не удалось. Перечислив наиболее значимые дела для включения в проект, заместитель начальника отдела А. А. Чудинов сумел «доказать», что большинство из них мне известно. Я или лично принимал в них участие, либо работал над документами, или знакомился с ними при выездах на места для анализа материалов. С его слов получалось, что нет более подходящего кандидата, который смог бы справиться с написанием учебного пособия. Пришлось потратить на эту работу около трех месяцев.

Интересна дальнейшая судьба этого проекта. Начальник Новосибирской школы военной контрразведки, получив из ГДР пособие, позвонил по правительственной связи в Потсдам и поблагодарил начальника нашего управления за интересный учебный материал из «сегодняшней практики» работы особых отделов. Начальник Управления особых отделов в Потсдаме, ничего не зная до этого разговора о проделанной работе, назначил служебное расследование. В результате руководитель Третьего отдела Б. В. Теплов получил замечание за отправку учебного материала в Новосибирск без его ведома. Моей подписи под этим документом не было, так как исполнителем значился Чудинов. Позже выяснилось, что составление этого пособия начальником отдела поручалось лично ему.

Я сделал для себя соответствующие выводы из этой ситуации. В дальнейшем был вынужден настороженно относиться ко всем поручениям Чудинова по берлинской группе, которые не входили непосредственно в мои служебные обязанности. Он обычно сопровождал их словами:

«Для того вы и сидите в Берлине!» К сожалению, иногда приходилось перепроверять их обоснованность через вышестоящее руководство. Такова была реальность!

Жизнь в Берлине после закрытия границы с его западной частью носила довольно тревожный характер.

Оперсостав уже втянулся в напряженный ритм службы.

Мы привыкли к изменениям и приближенности нашей жизни к полевым условиям. Но нашим близким, женам и детям это давалось непросто. По ночам иногда слышались взрывы в районе границы. В Карлсхорсте немедленно поднимались тревожные мобильные группы батальонов охраны, и машины БТР с мотострелками мимо наших окон выезжали к местам событий у «защитной стены» для подстраховки погранвойск ГДР. Часто приходилось самому проводить проверки на мобилизационную готовность самих членов семей: два тревожных чемодана на семью на случай срочной эвакуации и час на сборы для погрузки в автомашину. Иногда приходилось напоминать о требованиях, если они не соблюдались. Это тоже не поднимало настроение у жен и детей. Приходилось напоминать, что мы — воинская часть, полевая почта, и сборы должны быть короткими по-военному.

С закрытием границы в военно-административном городке Карлсхорст сняли с периметра внешнюю военную охрану, которую несли солдаты полка МГБ ГДР. Были упразднены и наши военные КПП на въезде и выезде из городка.

Среди клиентов ресторана «Волга» и магазинов для советских граждан, расположенных в Карлсхорсте, стали появляться американские военнослужащие, официально бывающие в нашей военной комендатуре. Как правило, они владели русским языком. Такие перемены вызывали чувство какой-то незащищенности. Хотя и раньше наличие внешней охраны на деле не являлось гарантией безопасности. Об этом я тоже упоминал, описывая нашу жизнь в Берлине в начале пятидесятых годов.

С переездом отдела в Потсдам нам вменили в обязанность ежедневно готовить для руководства обзоры западной прессы. Нас обязали также просматривать итоговые телевизионные вечерние передачи западногерманского телевидения. Цель была одна: выявление сведений, представляющих интерес для оперативной работы.

Рабочий день начинался в 8.00 утра с просмотра свежих газет и журналов, издаваемых в Западном Берлине. Доставку прессы обеспечивала комендатура, куда каждый день к этому времени ее привозили американцы согласно старым союзническим договоренностям. После просмотра периодической печати я брал на заметку содержание наиболее интересных материалов, прикладывал свои комментарии к газетам и в 9.00 организовывал их отправку в Потсдам.

В 9.00 я докладывал по правительственной связи генералу В. В. Федорчуку краткое содержание наиболее интересных публикаций. Таким же образом я докладывал в Потсдам о наиболее значимой для нас информации из вечерних телепередач.

Вспомнив о том, что раньше я изучал еще и польский язык, руководство управления поручило мне поддержание делового контакта с представителем польской военной контрразведки в ГДР. Мы встречались с ним регулярно, примерно раз в месяц, или по мере служебной необходимости, обменивались текущей информацией. Иногда возникали и общие проблемы, требовавшие решения.

Правило было одно: источники информации не разглашались. Его телефонный псевдоним был Адам. Он внушал мне глубокое уважение своей компетентностью и добрым отношением к России и СССР. В том, что он был нашим верным другом, у меня нет никаких сомнений и сегодня. Адам был участником войны, имел ранения. Одно из последних ранений получил вместе с нашим оперработником во время проведения операции, при которой наш сотрудник погиб.

Наш контакт внезапно оборвался из-за чрезвычайного происшествия в стане поляков. Изменил Родине его прямой руководитель по службе — начальник польской военной миссии в Западном Берлине, генерал польской военной разведки. Адама срочно отозвали в Варшаву, и я его больше не видел. Общение с Адамом было исключительно полезным для меня. Я значительно пополнил свои знания о положении в польских военных и территориальных органах госбезопасности, о позиции польских властей в связи с намечающимися изменениями в германском вопросе и их взглядах на состояние дел внутри стран — участниц Варшавского договора.

Кроме названных задач в мои обязанности входило также поддержание постоянного рабочего контакта с руководителями особого отдела берлинского гарнизона. Специфика работы отдела и задачи обслуживаемого им военного гарнизона были мне хорошо известны еще по прежней командировке. Наша группа располагалась в одном здании с особым отделом. Технически не было никаких препятствий для частых встреч, способствовавших успешной совместной работе.

Однако наше близкое соседство на деле не являлось гарантией взаимопонимания и единства в целях успешного решения общих задач. Проблема была в личности начальника органа. Я постоянно сравнивал склад оперативного мышления начальника отдела С. И. Мельникова и подчиненного ему оперсостава со стилем работы их предшественников. Это сравнение было явно не в пользу моих нынешних соседей. В 50-е годы берлинский отдел возглавляли товарищи Шаталов и Скнарин. Их действия отличала инициатива и оперативная настойчивость, наступательность в постановке задач, боевой настрой, стремление видеть дальше ограждения опекаемой ими воинской части, а не желание пассивно отсидеться за ее забором с колючей проволокой. Чувствовалась фронтовая закалка. Теперь же для решения наиболее серьезных вопросов совместной оперативной деятельности я был вынужден постоянно прибегать к составлению планов, принуждающих их к активной работе, с указанием конкретных исполнителей по каждому пункту намечаемых мероприятий, с их обязательным утверждением руководством управления.

Несмотря на это, когда по одному из серьезных мероприятий, как и предполагалось по плану, мы получили ожидаемую реакцию разведки противника, начальник берлинского особого отдела полковник С. И. Мельников самовольно, из корыстных соображений изменил ранее отработанную и утвержденную линию поведения одного из основных исполнителей. Так была провалена начавшаяся оперативная игра, совместно спланированная с одним из внутренних военных округов страны.

Практика работы по подобным мероприятиям и с другими руководителями особых отделов, к сожалению, свидетельствовала о том, что они порой просто недооценивали или не понимали остроту боевых задач, решаемых мероприятиями по подставам разведке противника. Чувствовалось, что сами они морально не готовы к их осуществлению. Не исключаю, что порой за внешней готовностью или за волокитой и срывами согласованных планов, появлением непонятных «ошибок» при их реализации, скрывалось обычное желание уклониться от ответственности за работу по серьезному делу…

В конце сентября 1966 года я возвращался поездом в Берлин из командировки в Лейпциг. Когда за окном замелькали знакомые пригороды столицы, я внезапно почувствовал себя плохо: давило в груди, мне не хватало воздуха. Я посмотрел на своих попутчиков-немцев. Никто из них не проявлял признаков беспокойства.

Я вышел в Карлсхорсте. На платформе я опять почувствовал, что мне нечем дышать. По пути домой я зашел в гарнизонную поликлинику, располагавшуюся поблизости. После беглого осмотра дежурный врач сказал, что мне необходима госпитализация. Пришлось вызвать дежурного из отдела. При передаче ему имевшихся при себе оперативных документов, табельного оружия, печати и ключей от сейфа я потерял сознание.

Пришел в себя только на другой день в палате госпиталя. Никогда до сих я не лежал в больнице, и на здоровье за свои 36 лет никогда не жаловался. Врачи констатировали предынфарктное состояние на фоне сильного физического переутомления организма. Весь последний год, действительно, приходилось работать почти без выходных. После дальнейшего обследования у меня диагностировали сильную мерцательную аритмию и рубец на сердце как следствие двух миокардитов. Как объяснили мне врачи, это явилось результатом двух ангин, перенесенных мною этой весной на ногах. К врачам обращаться было некогда. Два месяца в госпитале стали расплатой за самодеятельное лечение. От инфаркта врачи меня отстояли, но аритмия сердца стала моим спутником на всю жизнь.

Встал вопрос о моей пригодности для дальнейшей военной службы. От увольнения по состоянию здоровья комиссия воздержалась. Мне было всего лишь 36 лет.

Здоровье было не вернуть. Но время и молодость еще могли сгладить ситуацию. К этому времени я прослужил 16 календарных лет, имел звание майора. Для увольнения с правом получения пенсии выслуги лет не хватало.

Заключение — «ограниченно годен» для продолжения военной службы и сужение климатических зон для возможного проживания. Так закончилась моя вторая командировка в ГДР. Против возвращения на родину в Пермскую область медицинских противопоказаний не было. Мы с семьей снова оказались в Перми. Правда, домой мы вернулись уже вчетвером. В Берлине в 1962 году у нас родилась дочь.

Глава III

Возвращение в г. Пермь. Работа в пермском областном Управлении КГБ при СМ СССР. Цена ошибки переводчика.

Подготовка выездов за границу, или организация противостояния планам американской разведки под названием «Redcap» — стимуляции дезертирства из СССР. Контрразведка на дальних рубежах. Дело «английского партизана» из Чехословакии. Новое перемещение по службе.

В июне 1967 года, после окончания очередного отпуска, я прибыл, согласно направлению, в распоряжение отдела кадров УКГБ по Пермской области для дальнейшего прохождения службы.

Медицинское заключение о состоянии здоровья, выданное мне в берлинском госпитале, не находило понимания ни у кого из принимавших меня руководителей.

При личном знакомстве бывший начальник управления генерал Н. Н. Равинский счел необходимым прямо заявить, что никаких послаблений по службе, даже в первое время, мне не будет. Рекомендация врачей об освобождении меня на первые полгода от ночных дежурств с целью стабилизации состояния здоровья вызвала у него раздражение. В моем присутствии он снял телефонную трубку и демонстративно дал указание начальнику секретариата поставить меня в графике суточных дежурств на следующее же воскресенье.

Вопрос о моем назначении решался около месяца: в каком отделе и в каком качестве мне предстояло работать.

В это же время я получил указание полковника Н. И. Щербинина, бывшего тогда начальником второго отдела управления, просмотреть оперативную документацию, которая велась по группе австрийских военнопленных, отбывавших наказание в проверочно-фильтрационном лагере № 0302.

Лагерь, служебное название ПФЛ № 0302, размещавшийся в городе Кизел и его пригородах, был закрыт в 1956 году. После заключения мирного договора с Австрией все австрийские военнопленные были отправлены на родину. В основном это были военнослужащие полицейских формирований, охранявшие Вену и взятые в плен нашими войсками в конце войны.

Объем лагерных материалов оперативного наблюдения, переданных мне для изучения, оказался небольшим.

Это были небрежно оформленные папки с делами офицерского состава австрийских полицейских формирований.

Велись дела абсолютно формально, не исследовались даже служебные обязанности большинства офицеров полиции. Оперработники, судя по всему, не понимали, что имеют дело со спецконтингентом. Их не интересовало, где и чем занимались пленные во время прошедшей войны. Зато отметки о выполнении ими производственных заданий делались исправно. Было упущено из виду, что это не кадровые военнослужащие армейских частей, а офицеры одной из спецслужб воевавшего с нами государства. Заслуживающих оперативного внимания материалов наблюдения за ними я не обнаружил. Исторической ценности документы не представляли.

Закончив просмотр дел, я решил поискать сведения о служебных обязанностях австрийских полицейских офицеров в годы войны. В некоторых делах имелись удостоверения личности офицерского состава. Это были офицерские книжки, справки о состоянии здоровья и составе их семьи, различные обращения в вышестоящие инстанции. Документы, как правило, без перевода, хранились в конвертах с пометками на русском языке. Вот тут-то меня ждало неприятное открытие.

Мое внимание привлекло удостоверение личности одного старшего офицера полиции. Внешний вид этой офицерской книжки разительно отличался от всех других, уже просмотренных мною. Обычно другие удостоверения имели затасканный вид, потертые, с подтеками от влаги. Было видно, что владельцы постоянно ими пользовались.

Удостоверение этого старшего офицера выглядело относительно свежим, как будто он хранил его в служебном сейфе, а не носил постоянно с собой в кармане. Привлекала внимание и фотография. Это был человек с волевыми чертами лица и интеллигентной наружности. Своим холеным видом он сильно отличался от офицеров, которых я видел на других снимках. Я подтверждаю, что на обнаруженном мною удостоверении была именно такая фотография. В графе «занимаемое служебное положение» стояла лаконичная, ни о чем не говорящая запись: «Офицер штаба». У других же австрийских офицеров отмечалось до десятка перемещений по службе.

Прочитал в его удостоверении графы «фамилия», «имя»: Хеттль Вильгельм (Choettel Wilhelm). Потом положил его обратно в конверт и закрыл папку. Уже приготовился было бросить ее в стопу документов, подлежавших уничтожению. Вдруг что-то насторожило меня. Ну, конечно! На папке с материалами нашего оперативного наблюдения была указана другая фамилия «Кеттль», а не «Хеттль», как она должна была звучать согласно офицерскому удостоверению личности. Это была явная ошибка при переводе его фамилии с немецкого языка на русский. Поэтому в лагере военнопленных он был зарегистрирован под фамилией «Кеттль». По вине переводчика этот тип просидел десять лет в лагере военнопленных под другой фамилией.

Проверка Вильгельма Кеттля по спискам разыскиваемых государственных преступников результата не дала.

Зато при проверке его под фамилией Хеттль результат был ошеломляющий. Оказалось, что с 1948 года среди разыскиваемых международных преступников значится Вильгельм Хеттль. Он был объявлен в международный розыск решением Нюрнбергского военного трибунала по делу фашистских преступных организаций (СС, СД, гестапо). В годы войны в звании штурмбанфюрера СС он возглавлял в Вене филиал имперской службы безопасности нацистской Германии. Был начальником разведки на Балканах, в Ватикане, Румынии и Венгрии, на юго-западном направлении советско-германского фронта. Руководил внедрением агентуры в ряды антифашистского сопротивления в центре Европы. По должности в Вене значился также шефом полиции и службы СД. Прочитанное не укладывалось в сознании. Почему была допущена такая халатность? Я пригласил переводчиков с немецкого языка, работавших в то время в управлении. Показал им злополучную папку и офицерское удостоверение, имевшееся в конверте. Спрашиваю:

— Как будет правильно писаться по-русски фамилия этого человека?

Слышу в ответ:

— Кеттль, ведь на папке так написано!

— Но почему не Хеттль?

В ответ — молчание. Пришлось коллегам напомнить о грамматике Дудена и коварстве при переводе имен собственных, начинающихся с латинской буквы «С» на русский язык. Она далеко не всегда переводится как русская «Ц» или «К». При переводе на русский язык иностранных слов, начинающихся с этой буквы, если после латинской «С» следуют гласные «а», «о», «и», она переводится, как русская «К». Например: Calbe, Canaris, Cottbus, Coburg, Cuxhafen. Эти слова по-русски читаются и пишутся как Кальбе, Канарис, Коттбус и Куксхафен. Но перед гласной «е» буква «С» приобретает свое алфавитное звучание «Ц», как в названии города Целле (Celle). Однако в сочетании с буквой «h» она пишется и переводится как русская «X». Например: Chemnitz (Хемниц) или Chemie (химия). Следовательно, «Choettel» переводится как «Хеттль», а не «Кеттль»!

По этой причине на учете военнопленных Хеттль был ошибочно поставлен в алфавитной картотеке на букву «К», а не «X». Поэтому он и не был найден при проверке по спискам разыскиваемых международных преступников. Из-за ошибки наших переводчиков ему удалось избежать заслуженного наказания и разоблачения как высокопоставленного фашистского разведчика. Осталась не выявленной агентурная сеть нацистской разведки, созданная им в годы войны на юге и в центре Европы.

Я доложил о своей находке бывшему начальнику 2-го отдела полковнику Н. И. Щербинину, написал по данному факту справку. Знаю, что результаты моего открытия перепроверялись через Первое Главное управление и нашли полное подтверждение. Документы были приобщены к литерным делам 2-го отдела по переписке о военнопленных. Позже были якобы уничтожены.

О значимости личности Вильгельма Хеттля в истории разведслужб военного времени свидетельствует имеющаяся в настоящее время историческая и мемуарная литература.

Американские историки Норманн Полмар и Томас Б. Ален в книге «Энциклопедия шпионажа», вышедшей в 1999 году, упоминают Хеттля как «…одного из высших чинов немецкой разведки, работавшего по Ватикану и Балканам». Летом 1945 года он добровольно сдался американцам в плен.

Хеттль обратился с предложением передать американцам свою агентурную сеть, так как его агентура «воевала только против русских». Но он выдвинул при этом условие: «Если работа против СССР будет продолжена».

Хеттль был отпущен американцами из лагеря, так как в конце войны среди высшего военного командования США возникли разногласия по вопросу, допустимо ли сотрудничество с руководителями фашистской разведки.

Это противоречило их союзническим обязательствам по отношению к русским. Против этого возражал и Донован, руководивший американской разведкой в годы войны.

Не обходят своим вниманием личность Хеттля и наши мемуаристы. Советские авторы книги «Очерки истории российской внешней разведки» в главе 34 тома IV томе рассказывают о взаимодействии в годы войны разведок США и СССР. В служебной переписке руководителей двух союзнических разведок о Вильгельме Хеттле имеется следующее упоминание: «…23 июля 1945 года Фитин (руководитель советской внешней разведки в годы войны) получил письмо от Донована (начальника американской разведки), где сообщалось, что американцы захватили в Австрии руководителя германской разведывательной сети на Балканах штурмбанфюрера СС Вильгельма Хеттля и его штаб в австрийском городе Штейер вместе с сотрудниками и оборудованием. Хеттль был руководителем отдела разведки имперской службы безопасности на Балканах и в Ватикане».

Далее генерал Донован сообщал: «Хеттль, желая вызвать разногласия между Советами и американцами, выразил готовность передать всю существующую агентурную сеть американским военным властям с условием, что это будет использовано против советских интересов». Донован предлагал обсудить пути и возможность «ликвидации организации Хеттля», указав, что это дело он поручил своему помощнику по Европе Алену Даллесу, который в то время уже вел секретные переговоры с шефом нацистской разведки генералом Геленом. В письме Донована также указывалось, что главными сотрудниками Хеттля были Курт Аунер — в Бухаресте и Пауль Нойнтейфель — в Будапеште. Оба высокопоставленные офицеры немецкой разведки.

Против предложения Донована резко выступила объединенная группа начальников штабов. Военные опасались, что «…если Хеттль будет передан русским и об этом факте станет известно, то какой немец будет после этого работать на американцев».

Автор книги о генерале Доноване, американский историк А. К. Броун, пишет по этому вопросу: «Осталось неясным, состоялась ли совместная ликвидация сети Хеттля.

Однако в октябре 1945 года американцы освободили его из Нюрнбергской тюрьмы…»

В обстановке послевоенной неразберихи, при отсутствии единой позиции бывших союзников по войне и наличии прямых разногласий среди высшего американского военного руководства, Хеттль сделал рискованный и неожиданный ход. По документам офицера полиции, а он был по своей должности в частях СС одновременно и шефом венской полиции, он сдался в конце 1945 года в плен нашим частям как бывший полицейский, охранявший город Вену. Этот умный ход разведчика сработал.

Из встречавшихся мне книг и рецензий о мемуарах бывших сотрудников разведорганов противника помню отрывочную информацию о судьбе Вильгельма Хеттля после его возвращения из русского плена на родину. В то время у меня еще не было планов писать свою книгу воспоминаний и, к сожалению, все источники встречавшейся информации о его послевоенной судьбе мною не были зафиксированы.

Впервые развернутые литературные свидетельства о том, что Вильгельм Хеттль, бывший руководящий сотрудник германской внешнеполитической разведки, сейчас живет в ФРГ и написал мемуары о своей работе в годы войны в нацистской разведке, я встретил в публикациях широко известного своими антифашистскими исследованиями немецкого писателя-публициста и историка Гвидо Кноппа в книге «За спиной Гитлера».

Описывая главных организаторов и исполнителей планов фюрера по захвату Европы и борьбе за мировое господство, Кнопп постоянно ссылается на свидетельства Вильгельма Хеттля, лично участвовавшего в планировании и проведении специальных разведывательных операций нацистов в Чехословакии, Югославии, Венгрии, Румынии, Италии и Ватикане.

На основе личных наблюдений Вильгельм Хеттль дает яркие психологические портреты основных руководителей фашистских спецслужб: Гиммлера, Гейдриха, Шелленберга, Мюллера, Скорцени, Кальтенбруннера, Эйхмана и руководителя НСДАП Бормана. Многие из них были выходцами из Австрии, относились к ближайшему окружению фюрера. Хеттль был знаком с ними лично еще до восхождения нацистов к вершинам власти. Этот земляческий кружок «австрийских немцев» даже позволял в своем кругу называть Гитлера «онемеченным австрийцем». Его воспоминания о бывших основателях Главного управления имперской безопасности (RSHA) фашистской Германии Кнопп взял за основу своего исторического исследования о непосредственных исполнителях планов Гитлера.

В 2003 г. в России были переведены с английского на русский язык и изданы мемуары Вильгельма Хеттля о его службе в нацистской разведке: «Фальшивомонетчики Третьего рейха. Операция «Бернхард» и «Секретный фронт». Воспоминания сотрудника политической разведки Третьего рейха. (1938–1945 гг.)» В них автор выступает как тонкий аналитик, разведчик и организатор многих спецопераций, пишет об истории создания могущественного управления имперской безопасности Третьего рейха.

Он описывает методы работы германских секретных служб на территории Центральной, Юго-Восточной и Южной Европы, в Италии — стране бывшего союзника Германии.

Как опытный разведчик, Хеттль не раскрывает свои собственные формы и методы работы в борьбе против спецслужб стран антигитлеровской коалиции. Он политически выдержанно пишет о задачах, стоявших перед его разведслужбой в годы войны. Так, он четко разграничивает работу разведки СД и гестапо, входившего в IV управление РСХА. Главной задачей гестапо было осуществление карательных функций, к которым, по мнению автора, политическая разведка не имела отношения.

В гестапо служил его друг Эйхман, объявленный позже международным преступником. Он был организатором системы лагерей смерти для евреев Европы, ныне называемой историками «холокост». Это его стараниями было уничтожено и сожжено около пяти миллионов человек. Давая личности Эйхмана далеко не лестную характеристику, Хеттль умалчивает в своих воспоминаниях, что был дружен с ним еще с юношеских лет. Исследования Гвидо Кноппа говорят о том, что Хеттль и Эйхман вместе были членами австрийского легиона СС — полулегальной организации, выступавшей за присоединение Австрии к Германии, вместе служили в СД в Вене.

В 1944 году, ближе к концу войны, Эйхман находился в длительной командировке в Венгрии, где организовывал депортацию еврейского населения из Венгрии в Польшу. В это время Хеттль руководил там разведкой СД и абвера на южном участке советско-германского фронта. Значит, Эйхман работал в Венгрии под его руководством как старшего представителя СД. Но Хеттль старается дистанцироваться от решавшихся тогда Эйхманом задач. Что же узнает читатель о личности самого Хеттля из его мемуаров, охватывающих предвоенный и военный период?

В 1938 году, году насильственного присоединения Австрии к Германии, Хеттль оканчивает венский университет по специальности история. Он был принят Шелленбергом на работу в разведку VI управления, потому «…что еще не будучи сотрудником секретной службы, он успешно занимался изучением особенностей различных народов, населявших бывшую империю Габсбургов, и политических течений в ней. Специализировался по региону Юго-Восточной Европы. Изучался также менталитет различных национальных групп, входивших ранее в империю, и имевшиеся трения между ними и государством…»

В том же году Хеттль был направлен в Берлин, где сначала проходил стажировку у офицера Полте; первое время работал под руководством генерала Хайнца Иоста, активно проявившего себя во время гражданской войны в Испании. В 1939 году Иост возглавлял внешнюю разведку Главного управления имперской безопасности.

О своей карьере в разведке в годы войны Хеттль пишет: «С началом войны присвоение очередных званий и продвижение по службе шло довольно быстро. В 1943 году я был уже майором, а в 1944 году — подполковником, начальником отдела VI управления Главного управления имперской безопасности по разведке и контрразведке в Европе. Моя штаб-квартира находилась в то время в Будапеште в небольшом дворце графа Батиани в старинном районе города…»

В ходе войны характер его служебной деятельности изменился. Как пишет сам Хеттль, с политического направления служба была переключена «…на военные аспекты.

За последние полтора года войны мною было направлено за линию фронта довольно большое число агентов… Думаю, что из сказанного читатель поймет направленность и характер моей работы».

В начале 1944 года Гитлер как верховный главнокомандующий провел реорганизацию фашистских разведслужб. Абвер как основной орган военной разведки вермахта был расформирован, выведен из подчинения Генерального штаба и передан в ведение VI отдела имперского Управления государственной безопасности, занимавшегося до этого вопросами только политической разведки. Поэтому Хеттль отмечает в своих воспоминаниях появление «военных аспектов» в своей деятельности.

Подтверждение этому мы находим в книге «Досье разведчика» М. М. Батурина, резидента нашей внешней разведки в Турции. Он отмечает высокую активность нацистских разведслужб в Турции, активно использовавших «доброжелательность» турецкого «нейтралитета». Так, в эту страну в последние два года войны было направлено около 300 сотрудников фашистской разведки. Немцы активно использовали территорию страны для заброски своей агентуры в район советского Закавказья и в глубь нашей страны через Кавказ. В книге неоднократно упоминается куратор этого направления работы немецкой разведки — штурмбанфюрер СС, главный инспектор южных регионов Вильгельм Хеттль.

В мемуарах Хеттль также пишет о своих неудачных попытках в конце войны наладить в Швейцарии по заданию Шелленберга контакты с группой американских разведчиков во главе с Алленом Даллесом.

Как уже говорилось, после капитуляции Германии Хеттль по своей инициативе вступает в контакт с американцами, предлагает им сотрудничество. Но эти его планы потерпели фиаско. Американское военное командование еще не было готово к открытому сотрудничеству с разведкой бывшего противника по войне.

Узнав об этой инициативе Хеттля, внезапно проявил активность его бывший шеф, руководитель службы безопасности рейха Кальтенбруннер. К тому времени он уже находился в нюрнбергской тюрьме союзников.

Кальтенбруннер предложил американцам сделку: они выпускают его из тюрьмы, а он передает им Вильгельма Хеттля вместе со штабом разведоргана, радиоцентром и подчиненным ему личным составом. Хеттль находился тогда в районе австрийского города Штайер.

Американцы не пошли на эту сделку, потому что Кальтенбруннер был известен всей Европе и относился к разряду главных военных преступников. Его исчезновение из тюрьмы могло стать причиной разлада между союзниками. Хеттль же к июню 1945 года был в международном плане малоизвестной фигурой.

Тогда Кальтенбруннер избрал новую тактику: он попытался выдать себя за нераскрытогочлена группы сопротивления фюреру. Якобы в конце войны он не выполнял указания Гитлера или выполнял их частично. И якобы Хеттлю было об этом известно. По данному поводу Хеттлю пришлось дать американцам письменные показания. Он не смог подтвердить оппозиционные настроения своего шефа и был отпущен американцами на свободу. Выступив в 1945 году в процессе по делу главных военных преступников в качестве свидетеля, он не представлял для суда иного интереса.

В международном розыске находился и его друг Эйхман. Союзники разыскивали его в лагерях военнопленных. Характерен эпизод, свидетелем которого стал Хеттль. Американцами проводилась очередная проверка документов военнопленных. Эйхман предъявил им свое настоящее удостоверение личности и пояснил, что правильное произношение его фамилии «Экман», а не Эйхман. Американца объяснение устроило. Не зная, в каких случаях в немецком языке сочетание букв «ch» читается как «к», а в каких — как «х», он занес его в списки военнопленных как Экмана, а не Эйхмана.

В будущем Хеттлю пригодился опыт своего товарища. Он также успешно использовал вариант изменения произношения своей фамилии с «Хеттль» на «Кеттль», когда проходил регистрацию в советском лагере военнопленных.

Далее он предпринял деятельное участие в организации побега Эйхмана из американского лагеря военнопленных, обеспечив его документами прикрытия и деньгами, отработав маршрут побега через альпийские перевалы в Австрии, далее в Италию под прикрытие монастырей Ватикана. Оттуда с потоком беженцев Эйхман попал в Аргентину. Этим же отработанным маршрутом Хеттль переправлял в Южную Америку своих пособников из государств Южной Европы. Если бы Эйхман остался в Европе, он только компрометировал бы Хеттля, поскольку был широко известен как каратель и гонитель евреев.

Удалив друга юности из своего окружения, Хеттль занялся решением собственных проблем. Он хорошо понимал, что оставаться в Германии слишком рискованно. Хотя американцы освободили его из лагеря военнопленных и временно оставили в покое, никаких гарантий, что его не будут преследовать в будущем, не было.

Осенью 1945 года начинался Нюрнбергский трибунал над главными военными преступниками. Хеттлю было известно, что идет подготовка показательных процессов в отношении руководителей массовых репрессий против мирного населения, готовились материалы для суда над преступными нацистскими организациями СС, СД и гестапо. А здесь он имел все шансы вместо свидетеля оказаться на скамье подсудимых.

В Нюрнберге уже находились в заключении все бывшие руководители из разведки СД. В тюрьме был начальник службы безопасности рейха Эрнст Кальтенбруннер, который уже предпринимал попытку втянуть Хеттля в процесс о преступлениях СС. Здесь же находился в заключении и Вальтер Шелленберг, начальник разведки Главного имперского управления безопасности РСХА, в непосредственном подчинении которого работал Хеттль.

Здесь же содержался ряд видных руководителей других нацистских спецслужб, также хорошо знавших его. Не было никакой уверенности, что они обойдут молчанием его деятельность, когда захотят облегчить свою вину во вменяемых им преступлениях, как это уже попытался сделать Кальтенбруннер.

Забегая вперед, хотелось бы отметить, насколько точен был Хеттль в оценке складывавшейся ситуации. Об этом говорят дальнейшие события: его прогнозы сбылись.

В июле 1946 года в Нюрнберге начался процесс по делу преступных нацистских организаций СС, СД, гестапо. И только через два года, в апреле 1948 года, был провозглашен приговор. Осуждено было 24 человека, высшие чины этих организаций. Из них 14 функционеров были приговорены к смертной казни, а 10 человек были судимы заочно и объявлены в международный розыск. В их число вошел и оберштурмбанфюрер СС Вильгельм Хеттль, руководитель последнего разведоргана нацистов на территории Германии.

В сложившейся послевоенной обстановке в Германии, в условиях продолжавшихся розыскных мероприятий по выявлению военных преступников, перед Хеттлем, естественно, встал вопрос: что предпринять для собственного спасения? Оставаться в Германии было просто безрассудно. Он был слишком известен и доступен преследователям. Бежать в Южную Америку? Там уже укрылись от правосудия люди, которым он помогал бежать из Европы и был им тоже хорошо знаком. Спасая себя, они в любое время могут выдать его. В поисках выхода из сложившейся ситуации, у него, очевидно, появилась мысль, скрыться от суда победителей в советском плену. В СССР его в лицо никто не знал. Едва ли там предпримут активные меры по его розыску.

Спрятаться в стране противника, против которого воевал — идея абсурдная. Но чем он рисковал? Этот ход свидетельствует о дерзости Хеттля, незаурядном уме и чутье разведчика. Ну, а если провал и разоблачение?

В этом случае он всегда готов был поторговаться: в его руках была информация об агентурной сети. Это могло спасти ему жизнь. Благо моральные принципы представителя «высшей расы» позволяли ради собственного спасения пренебречь судьбой агентов — «унтерменшей», людей другой крови.

Принимая рискованное решение сдаться добровольно в плен русским, Хеттль обеспечил себя необходимыми документами прикрытия. В наш плен он попал, имея на руках офицерское удостоверение служащего полиции. Видимо, были продуманы и варианты отвлечения внимания Международной организации уголовной полиции от его действительного местонахождения. В книге есть пометка рецензента о том, что в мае 1953 года в западногерманском журнале была инициирована статья, посвященная судьбе Вильгельма Хеттля, из которой можно было сделать вывод, что он проживает в Германии. Во всех случаях, знакомясь с его воспоминаниями, следует помнить, что мы имеем дело с опытным разведчиком, что описанные события могут носить характер тонкой дезинформации. Даже в выходных данных книги отсутствует информация о том, где и когда автором были написаны мемуары.

Первые две книги Хеттль выпустил под псевдонимом Вальтер Хаген. Известно лишь, что они издавались в Австрии на немецком языке. Второе и дополненное издание книги «Секретный фронт. Воспоминания сотрудника политической разведки. 1938–1945 годы» вышло за границей уже на английском языке. Книга переведена полковником Р. Стивенсом, бывшим сотрудником британской секретной службы. Вот как он отзывается о мемуарах Хеттля: «Когда я закончил перевод книги Хеттля «Секретный фронт», то находился под сильным впечатлением. Во-первых, автор изложил в ней свои личные переживания и наблюдения.

Во-вторых, книга написана смело и критически, с привлечением неопровержимых доказательств. И, в-третьих, факты, лично ему известные, он представил честно и объективно — без былых пристрастий и предубеждений…»

Ян Колвин, рецензент книги «Секретный фронт», ограниченной временными рамками 1938–1945 гг., дает понять читателям, что «…вне всякого сомнения, мы еще услышим об этом авторе». Не обо всех периодах своей жизни он рассказал, и читателям остается только ждать появления новой книги. Но и анализ событий периода 1938–1945 гг., описанных Хеттлем, дает возможность понять логику его решения спрятаться от уголовного преследования там, где его меньше всего ожидали — в плену у злейших врагов, у русских. Нестандартные решения в военном деле часто приносят успех. Эти методы решения сложных проблем нужно не только знать, но и умело применять на деле.

Пишу об этом для сохранения исторической памяти об имевших место событиях в родном краю. Надеюсь, что опыт прошлого будет воспринят новыми поколениями офицеров российской контрразведки…

В июле 1967 года я был назначен на должность заместителя начальника отделения второго отдела Управления КГБ по Пермской области. На сей раз я не был понижен новым назначением в должности по сравнению с должностью, которую я занимал в ГДР. Основной задачей отделения являлась организация контрразведывательной работы на каналах выезда жителей Пермской области за границу в качестве туристов, специалистов, по частным приглашениям, а также въезда в область иностранных гостей по частным и служебным делам. Приходилось много заниматься подготовкой проектов заключений по выездным делам для комиссии обкома КПСС, с материалами ОВИР УВД и с руководителями предприятий, принимающих иностранных специалистов.

Работа по ограждению наших людей от возможных посягательств иностранных разведок во время их пребывания за границей мне была достаточно знакома. За время своих загранкомандировок я приобрел значительный опыт в этой сфере деятельности: реально представлял как, почему и с чего начинаются вербовочные подходы противника к советским людям, находящимся за рубежом, а также попытки склонения их к бегству за границу. Международная программа «стимуляции дезертирства» под кодовым названием «Redcap», разработанная ЦРУ США, была не мифом, придуманным нашей контрразведкой, а являлась руководящим документом для всех сотрудников американской разведки. Заинтересованного читателя я отсылаю к мемуарам бывшего директора ЦРУ и начальника русского отдела ЦРУ Д. Мерфи. В книге «Поле битвы — Берлин» он откровенно пишет об этом. С методами их работы мне пришлось сталкиваться в условиях реальной обстановки в Берлине. Откровения иностранного разведчика рассеивают любые скептические оценки работы КГБ в упоминаемый период.

Приобретенный опыт помогал мне верно оценивать поступающие оперативные материалы, уверенно и четко руководить действиями оперработников и в конечном итоге грамотно решать основные задачи, стоявшие перед отделением. Подводя итоги и оценивая нашу работу на том этапе, могу сказать, что мы не допустили ни одного факта измены Родине со стороны жителей Пермской области. Это, прежде всего, результат добросовестного и профессионального исполнения своих должностных обязанностей сотрудниками второго отдела УКГБ по Пермской области, которым поручалась эта работа.

То, что служба наша была далеко не безоблачной, я покажу на нескольких примерах. Из них станет ясно, как не просто было порой отстаивать свою позицию при рассмотрении выездных дел комиссией обкома КПСС по выездам за границу.

Опасность иногда таилась там, где ее, по существу, и не должно было быть, откуда мы ее не могли даже ожидать.

Однажды мы получили на заключение материалы на бывшего начальника аэропорта на Бахаревке по фамилии Ёлкин. Буквально через сутки после поступления к нам документов мне последовал звонок из обкома КПСС с просьбой «не тянуть с решением вопроса», так как это «дело ясное и срочное». Я удивился необычности просьбы, запросил материалы, которые сам еще не видел. При ознакомлении с ними у меня сразу же возникли вопросы, ставящие под сомнение обоснованность этой просьбы.

Помню, что кандидат на загранкомандировку проработал в Перми только четыре месяца. Согласно положению, характеристики могли предоставляться не ранее, чем через полгода работы в Перми или Пермской области. Это было первое, причем принципиальное нарушение. Такие документы мы возвращали обычно без рассмотрения.

Еще через сутки из обкома КПСС последовал звонок аналогичного содержания начальнику управления. Мне озвучили просьбу обкома КПСС, но теперь уже в виде указания, хотя я доложил своему руководству о нарушении инструкции по порядку предоставления документов. Характеристика на Ёлкина была составлена неубедительно, формально. Гражданин Ёлкин ранее был намечен Свердловским зональным управлением Аэрофлота на должность руководителя советского представительства в одной из стран Африки. Затем из Свердловска он был направлен в Пермь. Не проработал у нас и полгода, а теперь его из Перми собирались отправить за границу. Было непонятно, зачем его из Свердловска переводили в Пермь.

Обычная в таких случаях спецпроверка ничего не дала: не был человек официально в конфликте с законом.

А еще через сутки раздался звонок из УВД. Говорил незнакомый мне сотрудник. Он сказал, что ему известно, что мы рассматриваем возможность направления за границу начальника Бахаревского аэропорта Ёлкина, он видел наши спецпроверки. Он сообщил, что полученные нами из УВД ответы не соответствуют действительности. Оказалось, что на проверяемого заведено уголовное дело, и он фактически находится под следствием по факту попытки изнасилования одной пассажирки-студентки. Само дело на Ёлкина вместе с карточками учета сейчас в сейфах «у больших руководителей».

Начальника аэропорта в момент совершения преступления обнаружил на запасной стоянке самолетов сотрудник охраны аэродрома. Он отбил девушку из рук Ёлкина. Он же выступал свидетелем в ходе дознания, проводившемся оперработником милиции. Сотрудник УВД, который занимался расследованием этого дела, был срочно переведен из Перми на службу в район области на другое место. Стрелка охраны уволили с работы в аэропорту. По моей просьбе звонивший сообщил установочные данные и домашний адрес бывшего охранника аэропорта. Я срочно направил к нему нашего сотрудника.

Через два часа передо мной лежала справка и его заявление. Информация, сообщенная мне по телефону неизвестным офицером УВД, полностью подтверждалась.

Честный сотрудник милиции не смог пройти мимо служебного подлога и фальсификации фактов своим руководством. Он нашел возможность проинформировать нас.

Мы срочно подготовили отрицательное заключение по представлению на начальника Бахаревского аэропорта Ёлкина и отдали его на доклад.

На следующий день из обкома КПСС опять поинтересовались, готово ли наше заключение по делу. Я ответил, что все готово, и мы намерены дать ему отвод от загранкомандировки. Кандидат для поездки за границу фактически находится под следствием за совершение уголовного преступления. Тогда звонивший попросил нас не направлять в обком наше заключение по этому запросу, сказав: «Мы сами решим, как быть дальше!»

Через некоторое время начальника Бахаревского аэропорта Ёлкина из Перми вернули в Свердловск. Один обкомовский работник рассказал мне потом, что суета вокруг этого дела объяснялась настойчивыми просьбами «замять» его. Просьбы исходили из Свердловского обкома КПСС. Тогда я еще не знал, что зав. отделом свердловского обкома КПСС тоже носит фамилию Ёлкин. Поэтому его угодливые подчиненные столь усиленно пытались пристроить однофамильца на работу за границей.

Мы выяснили, что коллегами по работе в Свердловске он также характеризовался отрицательно, ему было отказано в доверии. Тогда изворотливые свердловские обкомовцы провели кадровую рокировку и командировали Ёлкина на полгода в Пермь в надежде, что здесь никто не станет возражать против направления его на работу за границу. Однако он и в Перми проявил порочность своего характера и совершил преступление. Это был для меня предметный урок на тему: как относиться к настойчивым просьбам «уважаемых людей» из обкома.

Аналогичная ситуация сложилась и при подготовке заключения на Иванова — одного из пермских руководителей СМУ. Его кандидатура рассматривалась в связи с направлением на работу в одну из арабских стран в качестве ведущего специалиста на строительстве крупного объекта, который возводился нами в этой стране по договору.

Политическая обстановка внутри государства там была неспокойной, что не могло не сказываться на положении наших граждан, проживавших там в советской колонии.

К подбору кандидата следовало подойти внимательно, так как он мог сразу попасть в обстановку внутренних конфликтов, подогреваемых с Запада.

Предложенный для направления в командировку начальник этого СМУ Иванов характеризовался как человек опытный. Но стиль и методы его руководства привели к тому, что вверенный ему коллектив напоминал глухо бурлящий вулкан, готовый к извержению в любую минуту. Даже при самой поверхностной проверке данной информации она нашла свое подтверждение. В ходе подготовки коллективом рекомендации на него произошел раскол между руководителями общественных организаций СМУ.

У нас возникли серьезные сомнения по этому кандидату. Но вскоре раздался звонок из обкома КПСС. Звонил руководитель отраслевого отдела. Он всячески заверял меня в безупречности выдвигаемой кандидатуры. Тогда я задал вопрос звонившему: почему под рекомендацией кандидата нет его подписи, если он так уверен в достоинствах рекомендуемого? Это упростило бы дело. Мой собеседник умолк.

Наша проверка показала также, что кандидат на выезд страдает периодическими запоями. В состоянии алкогольной горячки с ружьем в руках преследует по округе свою тещу, грозясь ее убить. Участковый уполномоченный дважды обезоруживал его, пьяного и полураздетого, в соседних подъездах, где теща искала укрытия от хулигана.

Конечно, мы не могли допустить такого человека к выезду за границу в длительную и серьезную командировку.

Потом оказалось, что отраслевой отдел обкома партии, рекомендуя его в загранкомандировку, решал таким образом свои кадровые проблемы. На освобождаемую должность руководителя у них был подготовлен другой, хорошо знакомый и угодный им кандидат. А то, что человек, страдающий подобными пороками, будучи за границей, наверняка скоро попадет в поле зрения разведки противника, может стать уязвимым объектом любой провокации или станет его легкой добычей, напрямую начальника отраслевого отдела обкома КПСС не касалось. Он не нес ответственности за решение этого вопроса, не поставив своей подписи под рекомендацией. Более того, он попытался скрыть от нас известные ему негативные моменты, характеризующие кандидата, и стремился повлиять своим звонком на ход дела в ущерб интересам государства.

Мы договорились в отделении, что впредь звонки «сверху» нужно рассматривать только как настораживающие признаки возможного неблагополучия по рассматриваемому материалу. К этому выводу нас подтолкнула практика.

Я подробно останавливаюсь на этом этапе работы и на бытовавшей практике подбора наиболее достойных кандидатов для выезда за рубеж, потому что этого требовала международная обстановка того времени.

Знание методов работы противостоящих нам разведслужб противника помогало нам при рассмотрении и оценке материалов, мотивировке обоснованности предлагаемых решений. Я сошлюсь лишь на выдержку из воспоминаний корифея американской разведки Алена Даллеса, имеющих прямое отношение к затронутой проблеме: «…Не существует ни одного порока, ни одной человеческой слабости, которую бы не пыталась использовать разведка в своих целях».

Наша задача именно в том и состояла: не дать противнику людей с явными пороками и человеческими слабостями, что облегчило бы его разведке создание условий для вербовочных подходов к нашим людям. Работа по подбору кандидатов логически дополнялась профилактическими беседами и лекциями для выезжающих о формах и методах работы спецслужб противника за рубежом. Ее наиболее успешно проводил в отделении Н. П. Вракин. Предупреждая, мы тем самым вооружали знаниями своих земляков.

И эта работа оправдывала себя. Иногда в ходе подготовки выездов за границу появились сигналы о том, что человек, добивающийся выезда за рубеж, возможно, планирует его использовать в преступных целях.

Так в поле нашего зрения попал житель города Кунгура, который настойчиво стремился выехать за границу в качестве туриста. Назовем его условно «Инспектор».

Как выяснилось, ни одна из организаций, где он работал, не хотела давать ему рекомендацию. По своим личным качествам он не заслуживал ни уважения, ни доверия.

Пытаясь добиться выезда за границу, он взывал к соблюдению «прав человека», «свободы передвижения» и т. д., но общественной поддержки нигде не находил. Ввиду такой назойливости пришлось взять «Инспектора» в проверку с целью выяснения его истинных намерений.

Не найдя понимания в Перми, «Инспектор» вознамерился воззвать к помощи американцев и отправился в Москву. При попытке проникнуть в американское посольство он был задержан, обыскан и выдворен из столицы. При дальнейшей проверке выяснилось, что он хотел обратиться к американцам с просьбой о предоставлении политического убежища. В качестве доказательства того, что на родине он является «политически преследуемым лицом», «Инспектор» взял с собой в американское посольство вырезку из кунгурской городской газеты, где его обоснованно критиковали за антиобщественное и аморальное поведение. К сожалению, при досмотре в Москве заметки из газеты при нем обнаружено не было. Этот факт стал известен позднее.

После неудачи в Москве «Инспектор» отправился на юг страны и объехал все Черноморское побережье — от Батуми до Крыма и Одессы. Дважды задерживался в погранзоне как подозрительное лицо, изучавшее режим охраны государственной границы. Убедившись в бдительности пограничников, он отказался от своих планов нелегального ухода за рубеж, так как посчитал это опасным для жизни.

По пути с юга в Кунгур «Инспектор» остановился в Удмуртии. Здесь он решил подзаработать денег: поиздержался, когда скитался по Черноморскому побережью. В Кунгуре и Перми он подрабатывал преподаванием автодела на курсах шоферов-любителей. Хорошо зная правила дорожного движения, он иногда «шабашил» в роли дружинника — добровольного помощника ГАИ: останавливал на второстепенных дорогах незадачливых водителей-частников и «штрафовал» их за нарушение правил дорожного движения. Для этих целей он возил с собой жезл инспектора ГАИ и красную повязку дружинника.

За этим занятием в Удмуртии он был по нашей просьбе задержан и привлечен к уголовной ответственности. Так планировавшееся преступление по измене Родине было упреждено еще на стадии его подготовки. После отбытия наказания по уголовному делу у «Инспектора» больше не возникало желания ставить вопрос о поездке за границу в качестве туриста…

А дальше следовал наиболее трудный этап контрразведывательной работы среди выезжающих, собственно основная ее оперативная составляющая. Ставилась задача найти и выявить за границей агентуру подрывных организаций, используемых разведкой противника, и разведчиков вражеских спецслужб, пытающихся изучать жителей области на каналах выезда.

В современной публицистической печати часто встречается устоявшийся журналистский штамп, характеризующий этот этап контрразведывательной работы, грубо искажающий ее суть. Многие «труженики пера» утверждают, что сотрудники КГБ «пасли» советских граждан за границей, чтобы они не сбежали. Совершенно нелепое и нереальное по самой постановке вопроса утверждение.

«Пасти» после факта выезда за рубеж — поздно! В нашу задачу входило выявление в стране пребывания людей, которые занимаются изучением и сбором информации на советских граждан. Необходимо было выяснить: это житейский интерес иностранца или за ним что-то кроется? Подлинное лицо и цель сближения с советскими людьми иностранцев обычно и проявлялись при последующих навязчивых контактах с их стороны. Но к этому нужно было подготовить оперработника и негласных помощников, иметь представление о стране пребывания.

В круизах по Дунаю, особенно во время стоянок в Вене, на маршрутах следования наших туристов появлялась интеллигентная дама «из бывших русских», как она себя представляла. Мы взяли ее на заметку. И в одном из последующих круизов снова встретили ее. Беседуя с незнакомкой, наш помощник «разоткровенничался» и сказал, что дважды в одну страну у нас не дадут съездить по путевке, а он так хотел бы посмотреть всю Европу: «Ведь от официально прикрепленного гида всего не узнаешь!»

Дама поинтересовалась, в какую страну он хотел бы поехать в следующий раз, и услышала в ответ: «В Чехословакию! В июле будущего года». Незнакомка тут же сообщила, что у нее там есть друг: интеллигент, профессор, который будет рад знакомству с русским с Урала. Она вручила ему пражскую визитку своего знакомого и сказала, что предупредит своего друга письмом о том, что в июле следующего года его навестит гость из России. Узнать тот ли это человек, о котором она написала в письме, ее друг сможет по своей же визитке.

Нам было ясно, что нашего агента передавали из рук в руки с целью дальнейшего изучения. В качестве повода они умело использовали его «интерес к Европе». Оперативная проверка владельца пражской визитной карточки только подтвердила наши предположения о принадлежности той дамы и ее знакомого из Праги к спецслужбам противника.

«Профессор» оказался объектом розыска Московского управления КГБ СССР с послевоенного времени как бывший сотрудник немецких спецслужб. Нас поблагодарили из центра за информацию, но дальнейшую разработку этой пары запретили. Дело взял в свои руки КГБ СССР.

Мы знали о том, что разведка противника при изучении наших людей в условиях заграницы пытается учитывать их менталитет, национальные особенности и традиции.

Для этого в спецслужбах противника работали штатные ученые-психологи, определявшие линию поведения своей агентуре с учетом профессиональной и территориальной принадлежности наших граждан. Сейчас их работу мы часто можем видеть при просмотре детективов и боевиков, а тогда это направление еще только начинало внедряться на практике.

Характерен в этом отношении и ряд примеров из нашей работы по обеспечению безопасности жителей Пермской области во время относительно редких тогда визитов пермяков в ФРГ, Испанию, Австрию.

При нахождении групп пермских туристов в ФРГ в их окружении оказался «земляк», живший когда-то в Перми. Он живо интересовался у туристов: «Как там наша Пермь?» Говорил, что скучает по Родине, что ради возможности пообщаться с пермяками он бросил якобы все дела и прилетел из Стокгольма в Германию. От ответа на резонный вопрос как же он, живя в Швеции, узнал о дате приезде в ФРГ туристов с Урала, бывший пермяк уклонился.

«Землячество» — вот удачный повод для общения с туристами, на который многие клюнули. Любопытный гость из Швеции оказался на деле эмиссаром НТС^[4] Сорокиным, который в послевоенные годы действительно проживал в Перми. Позже, получив высшее образование в Москве, изменил Родине. Как видите, земляк из Стокгольма оказался с «начинкой». Его многократное появление рядом с группой в самых разных местах — в гостинице, музее, на вокзале — было под оперативным контролем. Избранная им основа для общения в условиях заграницы срабатывала. Наши туристы охотно шли на общение с «земляком».

Аналогичный предлог для знакомства и общения с нашей туристической группой избрал другой «земляк» из ФРГ, представлявшийся как «журналист Алик». Он, пытаясь разговорить наших людей, о себе сообщал мало.

Саму Пермь знал плохо, проявил некоторые знания только в отношении наших горнозаводских районов.

Предлагал нашим туристам познакомить их с достопримечательностями Германии, не входящими в официальную программу пребывания. Дальнейшая спецпроверка этого гражданина показала, что под псевдонимом «Алик» выступал член НТС, сотрудник редакции радио «Свободная Европа». До 1953 года он жил в городе Кизел Пермской области. Его настоящая фамилия Ашихмин. Изменил Родине во время срочной службы в Группе советских войск в Германии.

Практика показала, что если во время пребывания наших людей за рубежом велась целенаправленная контрразведывательная работа, то уже на дальних подступах к Перми мы выявляли агентуру противника, используемую в изучении наших граждан, и могли еще за границей принять необходимые контрмеры.

Приведу еще один поучительный пример. Во время гастролей в Мадриде пермского творческого коллектива были выявлены признаки подозрительного внимания к одному из наших артистов. Его явно активно изучали.

Он не отличался особой выдержкой, позволял себе в присутствии иностранцев бестактные высказывания в адрес своего художественного руководителя, легко сорил своими небольшими командировочными деньгами. Это не осталось без внимания иностранцев, и около него сразу же появились зарубежные «поклонники его таланта».

Они соблазняли его дармовыми угощениями, готовили интервью с ним для местной прессы, которое обещали оплатить отдельно. В конце концов, когда весь творческий коллектив должен был вылететь в Париж, наш герой обнаружил в аэропорту, что у него пропала куртка вместе со всеми документами.

Ситуация складывалась драматическая. Все уже готовы были идти на посадку, только одного пассажира не пропускали в самолет по причине отсутствия документов, удостоверяющих личность. Иностранные «друзья», пришедшие проводить этого артиста, вызвались помочь ему отыскать документы и обещали потом отправить следом за всеми в Париж: не отменять же рейс! Руководитель группы и оперработник, внимательно отслеживавший ситуацию, твердо заявили решительный протест организаторам гастролей, обвинив их в преднамеренном нарушении условий контракта. Сохранность вещей артистов не была обеспечена в должной мере, в результате у одного из них пропала куртка вместе с документами. Поэтому принимающая сторона должна будет взять на себя материальные обязательства за все возникающие последствия этой кражи и срыв запланированного вылета.

Видя непреклонность позиции руководителей советской стороны, испанцы сами предложили перенести вылет на два часа и пообещали принять все возможные меры по розыску пропавшей куртки с документами. Действительно, через некоторое время куртка вместе с документами была обнаружена. «Поклонники» его таланта заметно поубавили свою эмоциональную активность на проводах. Только во время полета виновник этих событий с трудом осознал, в какой ситуации он оказался по вине своего легкомыслия. Так была сорвана готовившаяся провокация против члена нашего творческого коллектива.

После успешных гастролей в Париже они благополучно вернулись на Родину.

Кстати, почти по такому же сценарию спустя два года была организована провокация против труппы ленинградского Мариинского театра. Ее исход был другим.

Контрразведчики не заметили подготовки провокации, с опозданием и неорганизованно прореагировали на ее возникновение, и враждебная акция, к сожалению, была претворена противником в жизнь…

Приведу один поучительный эпизод, иллюстрирующий наше сотрудничество с ОВИР УВД Пермской области.

Начиная с 1969 года в паспортный стол Мотовилихинского района неоднократно обращалась гражданка Механошина, пенсионерка, в прошлом рабочая завода им. Ленина.

Она настойчиво ходатайствовала о разрешении приезда в гости к ней сына из братской Чехословакии. Сын проживал там с послевоенного времени, имел семью. В письмах он не раз писал родным о желании повидать мать и своих земляков из «революционной Мотовилихи».

Беседуя с сотрудниками ОВИРа, гражданка Механошина показывала им эти письма сына, которые, по ее мнению, должны были их убедить в его высокой сознательности. На попытки сотрудников ОВИРа выяснить, почему же любящий сын не вернулся, как все, после войны домой, всегда следовал уклончивый ответ: всех мотивов его поступка она не знает. Мать высказывала предположение, что, скорее всего, причиной стала женитьба на чешке, которая заставила его принять гражданство ЧССР. Так он и остался за границей. Он дал о себе знать только в начале шестидесятых годов.

Было принято решение дать разрешение на въезд в Пермь бывшего земляка, а ситуацию по этому делу взять под контроль с проведением дополнительной оперативной проверки достоверности вышеизложенных сведений.

Работу по делу Механошиной квалифицированно и успешно провел сотрудник отделения Б. Н. Школин. Наши усилия по оперативному прояснению ситуации стали давать неожиданные результаты.

«Революционная» мотовилихинская сознательность сына Мехоношиной оказалась с двойным дном. К 1941 году он был осужден во второй раз и встретил начало войны в местах заключения. Когда тюремная баланда его утомила, то он в 1942 году изъявил желание прямо из мест заключения идти защищать Родину. Просьба его была удовлетворена. 1943 год он встретил на фронте в рядах штрафбата.

Дальше документально проследить его биографию не удалось — в рядах Советской армии не значился. Однако была получена информация, что в конце войны он сражался в рядах чешских партизан против фашистских оккупантов. После запроса в чешские органы безопасности стало известно, что Механошин в те годы воевал в рядах чешских партизан, но состоял он в партизанском соединении, созданном на базе английского разведывательнодиверсионного отряда, действовавшего в Чехословакии в конце войны. После окончания войны длительное время проживал в ЧССР как лицо без гражданства. Вопрос о выезде на Родину перед властями не поднимал. Чешское гражданство Механошин получил после оформления брака с местной жительницей.

Итак, нам предстояла встреча с бывшим мотовилихинским вором-рецидивистом, имевшим теперь паспорт гражданина ЧССР. Результаты спецпроверки давали основание для более внимательного приема бывшего земляка. Были своевременно согласованы мероприятия в отношении него с использованием средств технического слухового контроля. Пермь была в то время городом, закрытым для въезда иностранных гостей. Поэтому приезд иностранца, бывшего земляка, стал значимым событием. Было ясно, что кругом общения станут для него старые знакомые и бывшие сослуживцы матери по заводу им. Ленина. Речь шла о людях, работавших в оборонном комплексе предприятий города.

События в Мотовилихе вокруг гостя из Чехословакии развивались стремительно. Были оповещены родственники, его знакомые с довоенных времен и сослуживцы матери, которые приняли деятельное участие в подготовке встречи бывшего земляка. Сын Мехоношиной тоже основательно подготовился к встрече. Он привез с собой для продажи два чемодана женской и мужской обуви производства популярных в то время заводов «Батя».

Во время встреч Механошина с заводчанами живо и в подробностях обсуждалась реорганизация на мотовилихинском оборонном комплексе. «Ты этого еще не знаешь!» — так доброхоты-земляки в деталях сообщили гостю о создании нового ракетного производства, названного «завод ПЗХО». Они рассказали, что в каких цехах конкретно производится, кто возглавляет наиболее важные участки производства. Персоналии комментировались словами: «Да ты его должен помнить. Он раньше работал на заводе им. Ленина по пушкам!» Друзья охотно делились новостями, касающимися работ по системам залпового огня на заводе им. Ленина. Говорили, что заказы по ним вытесняют пушечное производство. За интересные и существенные новости Механошин поощрял рассказчиков парой дамской или мужской обуви фирмы «Батя».

В течение всей первой недели пребывания Механошина на родине мы с содроганием читали сводки с откровениями людей, посещавших его у матери. Слово «ракеты», которое мы не смели печатать в УКГБ, практически не сходило с уст собеседников. Складывалось впечатление, что находишься на производственном совещании на оборонном предприятии. Гости стремились приятно удивить своей осведомленностью бывшего земляка, осчастливившего их своим приездом из-за границы.

Проверка болтливых посетителей Механошина показала, что пятеро из них являются инженерно-техническими работниками и служащими завода им. Ленина и ПЗХО.

Все они имели допуск к работам и документам, представляющим государственную тайну. Об ответственности перед государством за ее сохранность все они были предупреждены под подписку!

Здесь необходимо сделать небольшое отступление.

В период описываемых событий, в конце шестидесятых годов, в пермском управлении КГБ по настоянию промышленного отделения второго отдела было введено жесткое правило: даже в секретной переписке управления, касающейся пермских оборонных предприятий, слово «ракеты» не разрешалось печатать. Вместо него в тексте документа делался прочерк, само слово вписывалось потом оперработником от руки. Все это преподносилось как образец сохранения государственной тайны, обеспеченный нашими коллегами на всех оборонных предприятиях города, где к секретной работе были допущены тысячи людей.

Так создавалась лубочная картинка полного благополучия в деле сохранности государственной тайны, которого якобы добились руководители второго отдела, курировавшие это направление служебной деятельности. Жизнь показала, что все это далекие от действительности, только желаемые кабинетные представления о степени режимной воспитанности людей, допущенных к совершенно секретным работам. Это мнимое благополучие рухнуло на наших глазах в процессе работы по делу Механошина.

Никого из словоохотливых гостей «английского партизана» не насторожили странные обстоятельства его исчезновения из действующей армии в годы войны, причины, по которым он не вернулся на родину в 1945 году, а остался жить за границей и принял чужое гражданство, обстоятельства, которые привели его в последний год войны под опеку англичан. Его уголовное прошлое перед войной воспринималось всеми как веселое жизненное приключение. Кстати, от вопросов на эту тему Механошин ловко уходил и отвечал примерно так: «За границей тоже жить можно!» Но почему он остался там, так никому и не ответил. Зато в беседах с земляками пытался напомнить о своем «партизанском прошлом» в годы войны, чтобы повысить свою значимость в их глазах.

В отдел промышленной контрразведки нами была передана информация о крайне низком уровне бдительности и житейской осторожности, а также о степени ошеломляющей откровенности в беседах с иностранным гостем сотрудников оборонных предприятий, являвшихся носителями государственной тайны. Это вызвало крайне нервозную реакцию с их стороны. Началась возня вокруг выявленных нами болтунов с заводов им. Ленина и ПЗХО.

Пытаясь запоздало локализовать провал в воспитательной работе среди носителей секретов, наши коллеги из отдела промышленной контрразведки, видимо, слишком грубо наступили на пятки кому-то из выявленных нами болтунов.

Гость из Чехословакии стал заметно волноваться.

Было очевидно, что кто-то из бывших друзей успел его предупредить. Несмотря на настойчивые просьбы матери остаться, он спешно собрался и уехал, оставив в Перми один чемодан с нереализованной обувью.

После того визита в Мотовилиху, гражданин Чехословакии Механошин больше в Перми не появлялся.

Интересна такая деталь. Вернувшись в ЧССР, он обратился к властям с просьбой предоставить ему официальный статус «партизан Второй мировой войны» с вручением медали «Партизан — участник Сопротивления». Эта награда кроме общественного признания заслуг перед государством давала право на хорошие льготы в ЧССР. Власти ЧССР Механошину в просьбе вежливо отказали. Ему ответили, что за партизанской медалью ему следует обратиться к английской королеве, которой он лично служил. А о его заслугах в годы войны в национально-освободительном движении Чехословакии им ничего не известно.

На этом, собственно, и закончилась активная часть оперативной работы по проверке сигнала на нашего земляка, «английского партизана», который воспылал любовью к своей родине через двадцать лет после окончания войны.

Его правовой статус как гражданина другого государства не позволил нам за столь короткое время довести его разработку до логического завершения. Нам требовалось для этого согласование всех деталей по межгосударственным каналам с чехословацкой стороной.

На упреки по этому делу от куратора из КГБ СССР, который в то время как раз находился в Перми в командировке, я ответил, что, занимаясь проверкой гостя, мы видели в его лице в первую очередь гражданина Механошина, бывшего пермского вора-рецидивиста, дезертировавшего в годы войны из рядов советских вооруженных сил. Он нашел покровителей в лице английских разведывательнодиверсионных служб, а от участия в чешском национальноосвободительном движении уклонился. Уже в те далекие военные годы он сознательно выбрал своих будущих хозяев. Ну, а вопрос с его иностранным гражданством мог бы быть со временем решен нами путем взаимных согласований с чехами. Но вот времени на это у нас как раз и не было. Чтобы прояснить ситуацию, нам необходимо было действовать. Что мы и делали.

Промышленное отделение второго отдела отправило в Москву сообщение «Об успешном выявлении и пресечении канала утечки секретной информации». Эта победная реляция должна была подтвердить надежность системы обеспечения сохранности государственной тайны в Пермской области. Да, докладывать тоже надо уметь, чтобы сделать из явного провала еще один заметный шаг вперед по совершенствованию работы. Наличие явного пробела в работе по укреплению бдительности непосредственно среди лиц, допущенных к решению важных задач по укреплению обороноспособности страны, в докладной отражения не нашло. Хотя реальность, с которой мы столкнулись в ходе проведения своих оперативных мероприятий, свидетельствовала совершенно о другом положении дел на этом участке работы…

В начале 1972 года меня направили в Киев на трехмесячные курсы переподготовки руководящего состава. В отделе кадров я высказал сомнения о целесообразности моей переподготовки. Состояние здоровья у меня неудовлетворительное, перегрузки на работе выводили меня из строя, приходилось часто прибегать к стационарному лечению. Заниматься в полной мере физической подготовкой я уже не мог. Да и календарная выслуга лет подходила к финишу. К тому времени у меня уже была выслуга 23 года — оставалось всего два года до выхода в запас. Меня даже упрекнули в неразумности отказа:

«Люди рвутся на учебу, хотят три месяца отдохнуть от работы. А ты отказываешься!»

Пришлось согласиться. Должен отметить, что программа переподготовки была хорошо продумана. Я получил дополнительные, очень важные для работы знания, начиная от криминалистики, юриспруденции до разработки и проведения чекистско-войсковых операций.

На полевых занятиях, хотя физически они не были очень напряженными, у меня случился сильный сердечный приступ во время решения в лесу учебной задачи. Хорошо, что я был в паре с другим курсантом. Пришлось израсходовать весь аварийный запас таблеток, пока мы вышли к своему транспорту. В результате — три дня госпиталя и десять дней освобождения от учебы. Врач предупредила, чтобы после окончания курсов я пролечился в Перми в стационарных условиях.

В это же время мне последовало приглашение от начальника отдела кадров на курсах. Это был мой старый знакомый по совместной службе в Берлине во время второйзагранкомандировки. Мы вспомнили с ним те времена, а потом он задал мне прямой вопрос: не скучно ли мне служить в Перми и не пора ли мне снова вернуться в Германию? Он сказал, что из Москвы уже был звонок в Киев, интересовались, как мне здесь «отдыхается». Вот ведь, бывает же так в жизни! Я сказал, что мой «отдых» вынужденно прервался, я пришел к нему на беседу из госпиталя, и что мои физические возможности, видимо, уже на пределе, раз элементарная прогулка по лесной пересеченной местности стала мне уже не по силам.

— Так и передай нашим общим знакомым в Москве. Для загранкомандировки я уже не пригоден по состоянию здоровья, — сказал я.

Так закончился тот кадровый разговор в Киеве.

По возвращении в Пермь у меня состоялся разговор по правительственной связи с Берлином. Звонил бывший сослуживец, занимавший к тому времени в ГДР в Управлении особых отделов один из главных руководящих постов.

Он выразил удивление моим отказом от предложения снова поработать за рубежом. Я был вынужден вновь подробно рассказать о причинах отказа, сказал, что не хочу никого обманывать и скрывать истинное положение дел с моим здоровьем. От этого могли пострадать, прежде всего, служебные интересы.

Скоро истекал положенный по закону 25-летний срок военной службы. Я понимал, что кадровикам нужно было принять какое-то решение относительно моего будущего.

Мне было предложено перейти на другую работу — в систему действующего резерва КГБ СССР. При этом я оставался в штате управления и сохранял свою должность начальника отделения и воинское звание — подполковник.

В Москве в Управлении кадров КГБ СССР я был утвержден, по согласованию с Министерством финансов СССР, в должности заместителя директора по кадрам и режиму Пермской печатной фабрики Гознака. Меня ожидала новая работа на производстве. Основные задачи были сформулированы так — охрана государственной тайны и защита экономических интересов государства.

Глава IV

Служба на Гознаке. На страже экономических интересов государства (1975–1988).

Что представляет собой Гознак в структуре органов государственного управления — мало известно широкому читателю. Отсутствует доступная информация о его работе. Хотя каждый из нас ежедневно сталкивается с одним из образцов его продукции — бумажными деньгами. Так что продукция Гознака постоянно сопровождает нас в повседневной жизни. Потребитель редко задумывается, сколько труда и усилий вложено в этот листок бумаги под названием «денежная купюра», который повседневно используется при расчетах за товары и услуги. Количеством наличных денег обычно определяется и уровень материального благополучия населения.

Расскажу кое-что из истории системы предприятий Гознака. В его прошлом легко можно найти объяснение, почему широкая гласность вредна и опасна для них.

Днем рождения типографского печатания бумажных денег России считается 21 августа 1818 года. Инициатором этого проекта был генерал-лейтенант А. А. Бетанкур, инженер-технолог, видный российский ученый и архитектор, по происхождению — испанец. Он рекомендовал царю построить в Петербурге специальное предприятие для изготовления бумажных денег, совместив в нем бумагоделательное и типографское производство. С одобрения Государственного совета царь Александр I своей краткой резолюцией «Быть по сему!» утвердил создание нового российского производства под названием «Экспедиция заготовления государственных бумаг». Она и положила начало предприятиям системы Гознака, которые по характеру своей работы всегда были режимными.

Интересна история возникновения понятий «режим», «охрана секретов технологии производства», обеспечение «сохранности продукции». Уже в 1818 году при утверждении царем штатов и положения об Экспедиции заготовления государственных бумаг предусматривалось введение особых условий работы и охраны предприятия.

В инструкции для экспедиции по этому вопросу предусматривалось следующее: «…Работники обязаны под страхом строжайшего взыскания сохранять молчание о деятельности предприятия… Состав и изготовление всяких государственных бумаг содержать в глубокой тайне от всех, не принадлежащих к Экспедиции лиц, и даже от своего семейства».

О некоторых технологических особенностях производства говорилось так:

«…Изготовленная ассигнационная и гербовая бумага передается из отделов… с подробным пересчетом листов…

При доме Экспедиции для содержания как внутренних, так и наружных хранилищ быть караулу военному…»

Все вышеуказанные требования инструкции по режиму строго выполнялись. Уже само создание такого важного для государства предприятия сразу же повлекло за собой утверждение специальных мер по защите содержания его работы, внешней охране, что оказалось даже в тех условиях очень своевременной и необходимой мерой.

Потому что уже через год после начала работы экспедиции качество русской бумаги для ассигнаций оказалось лучшим в Европе.

Этот факт вызвал ревностный интерес со стороны противников России. Их разведслужбы сразу же были нацелены на выведывание секретов русской бумаги. В августе 1819 года Министерство финансов России, основываясь на сведениях своей разведки, направило управляющему экспедицией секретное уведомление следующего содержания: «Некоторые злонамеренные люди в Англии намерены послать сюда нарочных для покупки бумаги, приготовляемой для делания ассигнаций или для узнавания состава, из которого она приготовляется. Посему считаю нужным предложить Вам принятие строжайших мер осторожности и надзора за производством работ при Экспедиции Заготовления Государственных Бумаг, особливо по части делания ассигнационной бумаги. Дабы, паче чаяния, не мог кто-либо из посторонних видеть или узнать способ такового производства или пропорции материалов, для того употребляемых…»

Еще один, не менее характерный, пример из истории работы экспедиции свидетельствует о попытках другого иностранного государства, Германии, выкрасть русские секреты. Тогда в России трудно было найти своих специалистов, поэтому грамотных иностранцев охотно брали на службу. Так, 1876 году на работу в экспедицию был принят прусский подданный, гравер по специальности, некто Карл Роберт Лау, родом из Берлина. По окончании контракта он вернулся в Германию и сразу приступил к изготовлению фальшивых русских кредитных билетов с целью наживы. Хотя больших успехов в печатании фальшивых денег он не достиг, но хлопот экспедиции и русскому казначейству доставил немало^[5].

6 июня 1919 года наркомфин РСФСР утвердил Положение «Об управлении фабриками заготовления государственных бумаг», назвав их «Гознак». Название группы предприятий, производящих деньги и ценные государственные бумаги, сохранилось до сих пор.

Важнейшей особенностью системы Гознака является непосредственное участие в происходящих внутри страны и за рубежом важных политических и экономических событиях. Провозглашенная после окончания Гражданской войны и разрухи Новая экономическая политика (НЭП) неоднократно сопровождалась мерами по стабилизации экономики и финансового положения в стране. Перед гознаковцами также ставились новые задачи.

Во время Великой Отечественной войны в интересах сохранения дееспособности государственных органов и бесперебойного функционирования советской экономики все предприятия Гознака из Москвы и частично из Ленинграда были срочно эвакуированы на Урал. А осенью 1941 года только что построенная в городе Краснокамске бумажная фабрика Гознака уже приступила к выпуску продукции. С этого момента началась история работы на Урале бумажного, полиграфического и металлургического производства Гознака.

Следующая веха в истории Гознака наступила после окончания Великой Отечественной войны, в период восстановления разрушенного народного хозяйства, когда в 1947 году в стране была осуществлена денежная реформа. Она положила начало введению новой послевоенной валюты в СССР, стабилизировавшей экономическое положение.

В конце войны предприятия Гознака в короткие сроки приступили к изготовлению новых денег и для освобождавшихся от фашизма стран Восточной Европы: Болгарии, Румынии, Венгрии и Германии. Китаю также была оказана помощь в восстановлении финансовой системы.

14 июля 1964 года в Перми завершилось строительство самого крупного полиграфического предприятия в его системе — Пермской печатной фабрики Гознака, расположенной по шоссе Космонавтов, 115.

Хорошо помню первую оперативку начальников цехов и отделов в начале 1975 года, когда директор фабрики А. Э. Михаэлис представил меня руководящему составу предприятия.

Я внимательно слушал доклады начальников цехов о ходе выполнения планов, проблемах в работе, о влиянии на эти процессы производственного отдела фабрики.

Я слушал и пытался определить для себя: где же мое место в этой работе? Естественно, что с первого раза мне не удалось найти ответа на этот вопрос. Я тогда имел только общее представление о специальном полиграфическом производстве.

Видимо, заметив мое смятение, Михаэлис пригласил меня к себе в кабинет и спросил, каково мое мнение о руководящем составе предприятия. Я откровенно признался, что мало понял из того, о чем говорилось на оперативки. Директор мне на это заметил:

— Для полного освоения особенностей производства потребуется время. Не думай, что на лету все схватишь! Для начала усвой основные технологические связи между цехами, чаще бывай на прямом производстве. А потом сможешь перейти к режимным вопросам. Без знания технологии их не решить.

А. Э. Михаэлис опытный инженер-полиграфист, заслуженный экономист, отличный организатор и знаток производства, имел в системе Гознака репутацию лучшего директора. Он руководил строительством фабрики в Перми и еще с 1941 года был хорошо знаком с инженернотехническим коллективом, который был эвакуирован из Москвы на Урал. Пермская фабрика Гознака всегда имела устойчивую положительную репутацию в городе и районе как передовое и экономически стабильное предприятие.

Хорошо была развита социальная сфера, в стадии завершения строительства находился дворец культуры Гознака.

К началу 1975 года на фабрике насчитывалось около 4200 сотрудников. При этом отмечалась значительная текучесть кадров, особенно в цехе контроля и в подсобных подразделениях.

Отдел режима был небольшим по численности. Основной его задачей была защита государственной тайны и проведение постоянных мер контроля, гарантирующих сохранность выпускаемой продукции. На фабрике имелся также специальный отряд военизированной охраны Министерства финансов СССР, отвечающий за охрану предприятия и поддержание необходимого пропускного режима при доступе на фабрику, а также за охрану при транспортировке полуфабрикатов и готовых изделий.

Детальное знакомство с работой отдела режима и общим состоянием дел по защите государственной тайны показало крайнюю запущенность этой работы. Новая государственная инструкция, регламентировавшая ее, действовала уже на протяжении нескольких лет, а на фабрике даже не был переоформлен картотечный учет работающих. Сам руководитель первого отдела не видел разницы между новым и старым документом. Если старая инструкция являлась по правовому положению документом органов госбезопасности, то новая инструкция являлась директивным указанием Совмина СССР, и ответственность за сохранность гостайны возлагалась на руководителей предприятия. За КГБ СССР оставалось только право контроля за ходом ее выполнения.

При обсуждении вопросов состояния режима в цехах на директорских оперативках нередко приходилось слышать: «Наше дело — выполнение плана. Режим — ваша забота. И оставьте нас в покое с этими проблемами!»

Нужно отметить, что мне нелегко далась перемена отношения к этому вопросу в умах руководителей. Михаэлис пытался даже обжаловать мои требования у начальника главка Н. П. Хрушкова. С ним у меня состоялся разговор во время его пребывания в Перми, в котором я объяснил мотивы «наступления на полномочия директора». Приходилось учитывать и авторитарный метод руководства, и непривычное для директора напоминание о его обязанностях по укреплению режима в свете новых решений правительства.

Ввиду такого отношения руководящего состава фабрики к вопросам режима мне пришлось детально проработать новую инструкцию с директором, поскольку на своих оперативках он не пресекал подобные заявления и не требовал от подчиненных изменения отношения к режимным задачам в соответствии с положениями инструкции. Мы вместе с ним сформулировали основной тезис: «Укрепление режима — дело каждого руководителя» и спрос за это будет с каждого из них.

После этого была проведена специальная оперативка с руководящим составом. В своем выступлении Михаэлис заявил, что он больше не намерен слышать от них оправданий при выявлении фактов нарушения режима, что режим — это забота не только первого отдела — ответственность за его несоблюдение несут в первую очередь руководители подразделений.

Такой постановкой вопроса, опираясь на авторитет директора, мы стали постепенно менять отношение к проблеме обеспечения сохранности государственной тайны на фабрике. В целом взаимопонимание было достигнуто: без моей письменной визы не проходили никакие распорядительные документы по режимной тематике. А при необходимости я напоминал директору о поддержке с его стороны предложений по укреплению режима на предприятии.

Почувствовав ответственность, руководители цехов и отделов стали просить провести с ними занятия по основным требованиям новой инструкции. В течение полугода отдел режима занимался этим по отдельному плану, согласовав предварительно эту работу с главком.

Предприятие стало получать значительные объемы международных заказов секретного характера. Обстановка требовала конкретных мер по упорядочению пропускного режима на фабрику и допуску в режимные цеха.

В обстановке планомерного укрепления статуса режимного предприятия неожиданно для нас прозвучала критика этих усилий со стороны Индустриального райкома КПСС. На районной партийной конференции первый секретарь райкома Уваров вдруг заявил, что «…режим на Гознаке мешает проведению политико-воспитательной работы в коллективе».

Удивительно: усилия по наведению государственной дисциплины не понравились партийному руководству!

Его слова мне передал директор фабрики, поскольку сам я в конференции участия не принял по причине болезни. Инструкторы райкома прокомментировать причины такой критики мне не смогли. Тогда я отправился на прием к первому секретарю РК КПСС. После двух часов демонстративного игнорирования моего присутствия в приемной я все-таки прорвался на прием к нему и попросил объяснить, чем вызвана такая оценка моей работы.

В ответ я услышал:

— Раньше все, кому нужно, кого посылал райком, ходили к вам на предприятие. А теперь не пускают!

Из обороны я перешел в наступление. Объяснил Уварову разницу между старыми и новыми требованиями инструкции по соблюдению режима, заострив внимание на том, что это решение правительства, а не КГБ. Поэтому мой долг — обеспечить ее неукоснительное выполнение.

Обратил также внимание Уваров на то, что инструкция согласована с ЦК КПСС, и я вправе рассчитывать на поддержку партийной организации в решении этой задачи, а не наоборот.

Несмотря на нежелание первого секретаря райкома смотреть «эти красные книжки из КГБ», он все-таки вынужден был ознакомиться с параграфом, регламентирующим порядок посещения фабрики. Тогда он спросил:

— А что же ваш секретарь парткома? Почему он этого не знает?

Я заметил, что объяснял ему это дважды, что он расписался за ознакомление с инструкцией, но, видимо, не считает ее документом для руководства в работе. А поскольку он в штате райкома, то райкому КПСС и удобнее спросить с него за несоблюдение требований документов, рекомендованных ЦК КПСС для руководства в работе.

И все же ответа на свой вопрос о причинах огульной критики я так и не получил. При прощании заметил, что такая инструкция имеется в спецчасти обкома КПСС.

Через неделю на приеме у начальника управления КГБ я узнал, что секретарь райкома Уваров, не доверяя моим толкованиям инструкции, посетил спецчасть обкома партии и ознакомился с ее содержанием. Затем он был на приеме у одного из секретарей обкома. Там состоялся разговор о причине моего визита к нему. Однако извинений за необоснованность публичного обвинения в создании препятствий партийной работе мне никто так и не принес, но и критики в свой адрес я тоже больше не слышал. Партия всегда была у нас права! Мое предложение заслушать меня на заседании райкома о состоянии работы по укреплению режима на фабрике также услышано не было.

Следующим этапом явилась работа с исполнителями секретных документов и лицами, допущенными к сведениям, составляющим государственную тайну. Мне было ясно, что только сознательное отношение к сохранности секретов может явиться залогом успеха в деле защиты и сохранности государственной тайны. У меня еще свежи были в памяти горькие уроки провала этой работы (точнее — результат ее отсутствия) с носителями секретов на оборонных комплексах в Мотовилихе, вскрытые моим отделением в работе по делу «английского партизана из Чехословакии». Мы также организовали учебу с этой категорией инженеров и служащих с последующим принятием зачетов по знанию требований инструкции.

Для повышения качества работы по укреплению режима были переработаны старые должностные инструкции контролеров первого отдела. Их предстояло учить работать на упреждение событий. Акцент был сделан на повышение требований к мастерам на производстве и усиление внимания контролеров к намечающимся изменениям в технологии работы цехов с секретными изделиями и продукцией строгого учета. Стали требовать от них предложений по упреждающим мерам, необходимость в которых могла быть вызвана предстоящими изменениями.

В целом стали просматриваться определенные положительные сдвиги в сознании сотрудников.

Стали давать результаты совместные усилия руководства фабрики, начальников цехов и отделов, исполнителей секретных работ и отдела режима, направленные на решение единой задачи — сохранность выпускаемой продукции и защита государственной тайны.

Соблюдение режима перестало быть делом только первого отдела. Хочу отметить в своих воспоминаниях одну важную черту, присущую коллективу гознаковцев: люди четко осознавали всю ответственность и свою причастность к решению задач государственной важности. Я бы назвал эту черту наличием государственного сознания в трудовом коллективе. Фабрика периодически получала внезапные правительственные задания, требующие срочного исполнения. В выходной день, а иногда и в праздничный, в связи с поступившей телеграммой срочно собирали руководящий состав, необходимый для решения поставленной задачи.

Ввиду срочности таких заказов сразу вводился трехсменный рабочий день. Я порой удивлялся постоянной мобилизационной готовности людей. Я никогда не слышал жалоб по поводу работы в три смены и не помню случаев отказа выхода на работу в выходной день.

Эту особенность основного костяка трудового коллектива фабрики я также остро чувствовал при решении своих специфических задач. Например, при подборе и подготовке лиц, сопровождающих грузы, направляемые за границу.

Их задачей было сопровождение и доставка продукции, изготовленной на фабрике для иностранных заказчиков. Возвращаясь из таких ответственных загранкомандировок, исполнители часто шутили: «Это как целовать львицу: страху и ответственности много, а удовольствия мало!»

Люди ехали в эти командировки несмотря ни на что; они понимали, что выполняют задачу государственной важности, которую нельзя доверить постороннему.

Международная тема, которой была посвящена почти вся моя предыдущая служба, стала для меня одной из основных и на Гознаке. Работа по подбору и подготовке кадров для заграничных командировок была мне хорошо известна. Только теперь мне нужно было еще учитывать и то, что их отвлечение на загранкомандировки не должно отрицательно сказываться на выполнении производственных планов.

В конце семидесятых — начале восьмидесятых годов фабрика получила ряд ответственных международных заказов по изготовлению бумажных денег и документации для ряда развивающихся стран. По условиям соглашений советская сторона должна была доставить изготовленную продукцию в страну заказчика и там осуществить ее передачу.

Все долгие годы военного конфликта в Афганистане пермская фабрика Гознака печатала для него деньги и доставляла их в Кабул. Там груз передавался представителям министерства финансов. «Афгани» были в ходу и у наших военных, проходивших там службу. За эти годы Кабул посетили с миссией сопровождения немало гознаковцев. Факт изготовления афганской валюты, пути и средства ее доставки, место передачи хранились тогда в секрете. Единственный действующий аэродром в Кабуле периодически подвергался ракетному обстрелу и был под постоянным наблюдением. Во время командировок возникали иногда и «нештатные» ситуации, свидетельствующие о рискованности этих поездок.

Обычно наши командированные после выполнения задания оставались ночевать в аэропорту Кабула, в левом крыле которого размещались помещения советского торгпредства и имелся небольшой холл для отдыха. Экономя и без того скудные командировочные, наши посланцы спали обычно в этом холле. Но однажды сопровождающие во главе с Н. С. Быковым лишь чудом остались в живых, изменив заведенной порядок. Они слишком долго ждали вылета из Ташкента, очень устали. Летчики сказали им, что в гостинице дали воду. Соблазнившись перспективой принятия душа, сопровождающие решили разместиться в гостинице.

Прибыв на следующее утро в аэропорт, они обнаружили на месте помещения торгпредства груду развалин.

Сотрудники торгпредства, подъехавшие немного раньше, разбирали завалы в поисках их трупов. Оказывается, моджахеды, отследившие прибытие самолета, рассчитывали накрыть их в помещении торгпредства.

Не менее напряженные ситуации неоднократно возникали при доставке готовой продукции в Кампучию. Груз доставлялся туда разными путями: по воздуху — с запада, через Индию, с востока — через Вьетнам, а также морским путем — из Одессы по Черному морю и Индийскому океану.

Кампучия тогда была, как сейчас принято говорить, горячей точкой на карте мира. В стране шла гражданская война. Положение усугублялось также противостоянием двух великих государств в Азии: полпотовцев поддерживал Китай, а новое правительство страны опиралось на поддержку вьетнамской армии.

Нашу первую группу по доставке продукции в эту страну возглавлял Б. В. Новопашин. Их путь в столицу Кампучии Пномпень пролегал через Ташкент и Индию. В Индии заранее согласованный маршрут был внезапно изменен. Вместо плановой остановки и отдыха в Калькутте, самолет посадили в Хайдарабаде.

Естественно, никто из наших дипломатов самолет не встречал. Что делать? Летчики ушли на отдых в гостиницу.

Индийские администраторы, принявшие самолет, запретили сопровождающим остаться в нем. Но по инструкции они не имели право отходить от груза, так как отвечали за его сохранность. С трудом удалось связаться с советским консульством.

Прибывший консул только в общих чертах знал о намечавшемся через Индию спецрейсе. Он знал также, что самолет ждали в Калькутте, и сам был не готов к его приему. Но-вопашин с трудом объяснил консулу необходимость охраны груза. Он пообещал помочь. Вскоре помощь прибыла в виде трех вооруженных индусов-полицейских, которые поняли свою задачу как личную охрану для русских, не желающих идти на отдых в гостиницу и беспокойно наблюдавших всю ночь из зала ожидания аэропорта за своим самолетом.

Сами индусы с наступлением ночи устроились на ночлег на полу на глазах удивленных гознаковцев, посчитав, очевидно, свою задачу выполненной.

В аэропорту Пномпень нашу группу ожидал другой сюрприз. Облетев аэродром, командир экипажа заявил, что аэропорт он знает, но на летном поле он не увидел ни одного пассажирского самолета. Обычно их бывает несколько. Ему показалось подозрительным, что аэродром пуст и оцеплен военными и бронетранспортерами. Может быть, у них произошел государственный переворот? Он пояснил, что у него есть инструкция на этот непредвиденный случай: при посадке не глушить полностью моторы и высаживать только старшего, то есть Новопашина. Он должен был разобраться с обстановкой и в случае опасности дать знак командиру экипажа, чтобы самолет с грузом немедленно взлетал без него. По этому поводу ему было сказано: «У тебя дипломатический паспорт. Тебя не бросят в беде. А груз надо спасать!»

Б. В. Новопашина встретил на земле незнакомый человек. Его внешность совершенно не соответствовала портрету сотрудника министерства финансов республики, с которым его знакомили перед отъездом. Новопашин через переводчика поинтересовался, где тот чиновник, который должен был их встречать. Стоящий перед ним человек ответил, что его не будет, пояснил, что он здесь главный и предложил незамедлительно начать выгрузку. Новопашин твердо заявил, что не имеет права нарушать протокол, и попросил для внесения ясности в вопрос о полномочиях встречающего срочно вызвать посла СССР.

Летчик нервничал, не глушил моторы и внимательно следил за ходом переговоров.

Вскоре на аэродроме показалась машина посла СССР. Новопашин представился послу, объяснил суть проблемы. Посол заверил его, что встречающий самолет человек является премьер-министром страны, подтвердил его полномочия. Потом посол лично присутствовал при приеме груза кампучийской стороной. Все окончилось благополучно, но каких переживаний это стоило старшему группы! Осознание важности выполняемой государственной задачи и жизненный опыт помогли ему в Индии и Кампучии найти правильное решение в непростых ситуациях. Обговаривая перед выездом за границу возможные осложнения, мы не могли предвидеть, как все обернется на самом деле.

Доставка продукции в эту страну каждый раз сопровождалась непредвиденными ситуациями. Ввиду постоянных изменений маршрута на воздушных трассах одну партию денег в Кампучию решено было доставить морским путем. Из Одессы груз отправился по Черному морю, далее через Суэцкий канал, Индийский океан, Южно-Китайское море до устья реки Меконг в Кампучии. Дойти по Меконгу до столичного порта Пномпень корабль не смог из-за резкого обмеления реки.

На сей раз группу возглавлял Ф. В. Глухих. Разгрузка была организована с трудом и происходила на временном, плохо оборудованном причале в устье Меконга. Вскоре скомплектовали первый конвой — колонну грузовиков с контейнерами под охраной. Пересчитали погруженное: это была одна треть от всей партии продукции. До столицы было порядка трехсот километров. Глухих собирался сопровождать головную колонну. Его отъезд был внезапно задержан сотрудником советского торгпредства, который срочно прилетел на вертолете. Он сказал: «Мы поедем вместе, когда прибудет новая охрана и необходимое количество грузовых машин. На трассе, ведущей в столицу, неспокойно, полпотовцы пошаливают!»

Когда прибыла охрана и транспорт, отгрузку с теплохода завершили, и новый конвой отправился в Пномпень.

В пути выяснилось, что первая колонна попала в засаду полпотовцев. Охрана была перебита, ее трупы были повсюду. Часть продукции была похищена. Стало ясно, что и в этой стране контрреволюционными силами отслеживались сроки поступления денег из России с целью их захвата.

Сопровождение иностранных грузов из соображений секретности оформлялось по документам как командировка в Москву. Когда таких командировок стало много, меня начали донимать звонками члены семей: почему в Москву отправляют так надолго? Поубавилось и число добровольцев, которых поначалу было много. Однажды я даже получил ультиматум.

Позвонила жена одного сотрудника, который уже побывал в деле и вскоре должен был отправиться в новую командировку. Сначала она уточнила, действительно ли я как руководитель кадровой службы направляю людей в длительные командировки в Москву «или куда-то там еще». Затем она сообщила, что у них двое детей, и она намерена сделать все, чтобы сохранить семью. Но если я еще раз отправлю ее мужа в так называемую Москву, то она разведется с ним. Таким образом, вина за распад семьи ляжет на меня. Угроза была серьезной.

Но не менее серьезным был тот факт, что наш сотрудник рассказал жене больше, чем имел право. Я пригласил его на беседу. Он признался, что рассказал жене о своей командировке. Я был вынужден официально предупредить его о нарушении им подписки о неразглашении и об отводе его от дальнейших загранкомандировок.

Инцидентов, подобных этому, больше не возникало.

Поэтому он не изменил общей картины понимания государственных задач, решаемых гознаковцами. Я свидетельствую в своих воспоминаниях об их добросовестном и сознательном отношении к своим обязанностям во время сложных заграничных командировок, которые стоили им и их семьям немалых переживаний. Мы не ошиблись в них, доверив им такое сложное и ответственное дело. Никто из них не обманул наших ожиданий.

Другой моей трудоемкой обязанностью на фабрике была работа с кадрами: прием и увольнение, подготовка и обучение вновь принятых рабочих. С учетом специфики гознаковского производства обучение они могли пройти только на фабрике.

Приходилось бороться с текучестью кадров. Не многие работницы выдерживали ручной монотонный труд в цехе контроля готовой продукции. Там требовалось жесткое соблюдение режима и хорошая нервная система. По причине низкой зарплаты высокой была текучесть в подсобных цехах.

Работа с кадрами тогда включала в себя и борьбу за укрепление трудовой дисциплины, борьбу с прогулами и пьянством, этим извечным российским злом. Я же занимался организацией участия сотрудников фабрики в сельхозработах. Работы носили сезонный характер: сначала помощь подшефным колхозам в ремонте техники перед посевной, потом заготовка кормов для животноводства, уборка зерновых и овощей. Выезды рабочих на поля, как правило, заканчивались только с «белыми мухами». Чтобы организовать размещение и питание рабочих фабрики в колхозах и совхозах, приходилось регулярно выезжать в Сивинский, Большесосновский и Пермский районы области. Иногда возникала необходимость урегулирования конфликтов с местным руководством. Все это происходило при постоянном одергивании со стороны Индустриального райкома КПСС, которое они называли помощью. Ничего, кроме раздражения, эта помощь не вызывала. Такие накачки ни коим образом не улучшали положение дел в колхозах и при этом еще изрядно портили нервы.

Особенно трудоемкой и изматывающей была работа «по коммунистическому воспитанию трудящихся», которая велась совместно с фабкомом в отношении пьяниц и нарушителей трудовой дисциплины. Она осуществлялась в цехах через группы дисциплины труда. Согласно должностным обязанностям, я, как заместитель директора по кадрам, также должен был ее возглавлять. Фабричная группа дисциплины имела свою стенную газету, стенды в цехах, через которые мы пытались создать обстановку нетерпимости вокруг таких проявлений.

Скоро я убедился, что только осудив их поведение непосредственно по месту их работы — в цехе, смене, бригаде, на участке, мы можем добиться реального результата. Этот вывод подтвердился путем анализа обстановки на местах в течение целого года, о чем я смело доложил на директорской оперативке. Неожиданно с этими своими выводами я попал в оппозицию к линии партии.

Я огласил свой опыт борьбы с этим злом на совещании директоров предприятий в горкоме КПСС. Но там я услышал совершенно иную точку зрения: с пьяницами и прогульщиками каждое утро должен заниматься директор предприятия лично. Тогда пропагандировался подобный опыт какого-то завода в Молдавии, на котором ранее побывал Л. И. Брежнев. Поэтому он считался передовым. В связи с этим на совещании был констатирован факт, что на Пермской фабрике Гознака не смотрят телевизор и потому не знают, что делать с пьяницами. То есть не следуют линии партии.

На следующий день на фабрику приехал секретарь горкома партии с задачей разобраться, почему здесь не перенимают передовой опыт борьбы с пьянством. Мне грозил выговор. К встрече я был морально готов.

Я предъявил годовые графики с анализом обстановки по всем цехам, итоговую справку по этой проблеме. Мы работали над ними с проверяющим с утра и до обеда. Я подробно осветил специфику этой работы в гознаковском коллективе, рассказал о своих усилиях, совместном вкладе в решение проблемы пьянства отдела кадров, фабкома, общественных организаций в цехах и профсоюза.

Я смог доказать секретарю горкома несостоятельность принятых на конференции решений в отношении борьбы с этим злом. Успешность нашего метода я подтвердил большой статьей из журнала «Работница», одобряющей именно такой подход на примере одной из подмосковных фабрик. К счастью, у проверяющего из горкома было искреннее желание разобраться в сути возникшего конфликта и методике нашей работы. Встреча закончилась его словами: «Я приехал с установкой: собрать факты и подготовить выговор вам и директору фабрики. Оказалось наоборот, ваша работа достойна того, чтобы ее пропагандировать как передовой опыт!»

От дальнейших попыток горкома втянуть меня в дело передачи нашего передового опыта я удачно уклонился. А после бесед с двумя инструкторами горкома я только убедился в своей правоте: опыт Молдавии они взяли на вооружение только потому, что там когда-то работал Л. И. Брежнев. Других аргументов в его пользу, кроме того что о нем говорили по телевидению, у них и не было.

В дополнение к этой работе партком фабрики и райком партии нагрузили меня еще одним общественным делом — руководством добровольной народной дружиной (ДНД) на фабрике. Под этим подразумевались организация и контроль выхода нарядов по графику, поддержание контактов с милицией до выхода нарядов на дежурство, разбор результатов дежурства. Работа ДНД тогда активно «направлялась» райкомом партии. А это, соответственно, требовало постоянного участия в бесконечных совещаниях и заседаниях.

Еще одной из бесчисленных граней воспитательной работы в трудовом коллективе и ее обязательным атрибутом была работа пропагандиста в сети партийнополитического просвещения. Им я был назначен также по инициативе парткома и вел эту работу все 30 лет своей службы на фабрике.

Обилие общественных поручений и расширенное толкование моих должностных обязанностей имело для меня один очевидный плюс. В максимально короткий срок я познакомился с руководящими кадрами, ИТР и служащими, со всем кадровым составом рабочих Гознака.

Нельзя не упомянуть еще об одной стороне производственной деятельности Пермской печатной фабрики Гознака, требовавшей также постоянного внимания. Это мощное полиграфическое предприятие выполняло не только секретные поручения правительства, серийно выпускало продукцию строго учета, начиная от банкнот, облигаций и других ценных государственных бумаг, до документов, удостоверяющих личность гражданского населения и военнослужащих. Оно выпускало также обычную полиграфическую продукцию, принимая заказы от городских и областных организаций. Именно на этом поприще общей полиграфии возникло несколько серьезных конфликтных ситуаций. При реализации этих заказов фабрикой возникла реальная угроза нанесения серьезного ущерба экономическим интересам государства, так как здесь, говоря нынешним языком рыночной экономики, фабрика вторглась в чужое поле деятельности.

По существовавшим в то время законам монополия на полиграфическую продукцию была закреплена правительством за Госкомиздатом. Он был в этой сфере монополистом и определял правила работы и имел строгие инструкции от Минфина. Речь идет о порядке печатания документов, имеющих у полиграфистов название «знаки расчета с населением». Проще говоря, это могла быть любая бумажка, на которой отпечатана типографским способом сумма денег, получаемая от населения за оказанную услугу.

Это мог быть трамвайный билет, абонемент в филармонию, квитанция из химчистки, билет в кино или театр, на посещение парка культуры и отдыха, талон на питание.

Министр финансов запретил системе Гознака печатать «знаки расчета с населением», предназначенные даже для внутреннего пользования у себя. Госкомиздатом был утвержден список типографий, имевших право на печать этих «знаков», порядок приема и учета заказов.

Согласно инструкции, заказы принимались типографиями только после согласования с областными финансовыми отделами. Облфинотдел брал на контроль сумму, которую заказчик мог получить после реализации отпечатанного тиража. По истечении определенного срока облфинотдел отчислял с предприятия-заказчика налог с оборота в государственный бюджет, ориентируясь на размер выручки. Могу привести пример, иллюстрирующий жесткость подхода Министерства финансов к выполнению требований о порядке печатания «знаков расчета с населением»: даже талоны для оплаты обеда в собственной столовой Гознак вынужден был заказывать в сторонней типографии.

Из фабричных архивных документов производственного отдела мне было известно, что в бытность работы на фабрике моего предшественника фабрика неоднократно выполняла заказы по печатанию «знаков расчета с населением», поступавшие от различных предприятий и организаций города. При этом никто на фабрике не мог дать мне вразумительного ответа, по какому праву фабрика шла на нарушение монополии Госкомиздата. Ни в одном из писем заказчиков я не увидел отметки о согласовании заказов с пермским облфинотделом.

Складывалось впечатление, что инструкция о печатании этих расчетных знаков либо не была доведена до сведения исполнителей, либо умышленно игнорировалась.

С этим вопросом я обратился к начальнику отдела Министерства финансов, приезжавшему на фабрику в качестве председателя комиссии министерства с целью проверки предприятия. На мою просьбу прислать из министерства дополнительное письменное разъяснение по этому поводу, он ответил согласием, хотя своего обещания так и не выполнил. А тогда он мне категорически заявил: «Фабрика не имеет право этого делать! Мы же видели ваши талоны в столовой. Вы правильно делаете, что печатаете их на стороне». Вот и все руководство к действию.

Эта скользкая тема неоднократно возникала в период моей работы на фабрике. Причем дважды такие срочные заказы поступали на фабрику именно в период моих отпусков. Чтобы предотвратить их попадание на производство, приходилось во время отпуска заезжать на фабрику «по пути», разговаривать с директором о поступлении заказов, о которых мне «случайно стало известно». Я напоминал Михаэлису об инструкции Минфина, и советовал вернуть заказчику заявки без исполнения «за отсутствием производственных возможностей». Приходилось объяснять, что такие заказы могут повлечь за собой серьезные уголовные расследования, что непременно подорвет репутацию государственного предприятия.

Конфликты не заставили себя долго ждать. Один раз заказ на огромную сумму исходил от областного комитета профсоюзов. Документ был подписан начальником финотдела и председателем Областного совета профсоюзов Н. А. Трофимюком, который был членом бюро обкома КПСС. Речь шла о печатании билетов для платных мероприятий во всех профсоюзных дворцах культуры области. Директор фабрики, оценив положение, занимаемое заказчиком, и наши предыдущие разговоры на эту тему, пригласил меня для выработки решения. Пришлось снова напоминать о запрете Минфина, об инструкции для бухгалтерии относительно порядка оформления подобных заказов и необходимости согласования их выполнения с облфинотделом. Мы договорились вернуть эту заявку с мотивировкой: «Для переоформления». Михаэлис заверил меня, что без моего письменного согласия заказ не будет принят. Когда же директору позвонил недовольный Н. А. Трофимюк, то он ответил ему, что это «возражения режима», переведя, таким образом, все стрелки на меня.

Вслед за этим у меня раздался звонок начальника финансового отдела облсовпрофа. Из разговора с ним мне стало известно, что он сам когда-то возглавлял финансовый отдел облисполкома. После этого мне осталось только напомнить ему о порядке согласования подобных заказов с облфинотделом, о чем он не мог не знать или не помнить.

Почему тогда, понимая истинную причину нашего отказа, он толкал меня на нарушение закона? На этом я прервал наш разговор.

Трофимюк не преминул нажаловаться начальнику УКГБ Н. И. Щербинину. Николай Иванович, выслушав от меня суть проблемы, одобрил мои действия, рекомендовал и впредь придерживаться позиции Минфина СССР. Но даже после этого история имела продолжение.

Вскоре во время работы на семинаре пропагандистов в Доме политпросвещения по громкой связи было сделано объявление: «Товарища Корнилкова просят срочно явиться в облсовпроф к члену бюро обкома КПСС товарищу Трофимюку!» Я сразу понял, что меня опять будут склонять к компромиссу по поводу этого заказа. Мне нужно было немного обдумать дальнейшую линию своего поведения, и я отправился в буфет выпить чашечку кофе.

Но сделать паузу мне не удалось, потому что ведущая семинара заметила, что я ушел не в том направлении, в которое она меня адресовала. Она догнала меня в буфете и выговорила мне за мою нерасторопность. Пришлось обдумывать свою позицию по пути к Трофимюку.

Кроме нас на встрече присутствовал еще заведующий финотделом Облсовпрофа. После серии лестных оценок о порядке на Гознаке мне был задан прямой вопрос: почему я возражаю против приема их заказа? Я решил быть лаконичным и согласился, что раньше подобные заказы выполнялись в нарушение прямых указаний Минфина и инструкции Госкомиздата, требующей взятия под контроль подобных заявок в областном финансовом отделе и КРУ. Но повторное нарушение этих документов недопустимо.

Для прекращения бесплодной дискуссии на тему «если нельзя, но очень хочется, то можно», я предложил единственно возможный выход. Облсовпроф переоформит заявку в соответствии с положениями бухгалтерского учета и получит визу осогласовании, заверенную гербовой печатью Пермского облфинотдела. Возможно также согласование с финотделом ЦК ВЦСПС с получением соответствующих виз. После этого мы гарантируем прием их заказа в работу и выполнение его в кратчайшие сроки.

Видя полное неприятие моих аргументов, я добавил, что мы не хотим быть вовлеченными в какие-либо разбирательства в связи с нарушением закона. Контроль за его соблюдением возложен на меня. Я не стал вступать в дискуссию об особом статусе профсоюзов, их особых правах.

В любом случае никто не освобождал их от уплаты налога с оборота и не давал права пренебрегать экономическими интересами государства. На этом моя «срочная и неотложная беседа» с членом бюро обкома КПСС закончилась. Но взаимопонимания мы не достигли.

Во время очередной проверки комиссией облсовпрофа соблюдения на фабрике норм трудового законодательства члены комиссии уделили самое пристальное внимание работе руководимого мною отдела кадров и приказам, которые я лично подписывал. С пристрастием они пытались определить, не зажимает ли режим трудовое законодательство. Я отнесся к этим фактам как к должным. Но был приятно удивлен итоговой беседой с председателем комиссии. Когда мы остались наедине, он сообщил мне, что ему была дана установка товарищем Трофимюком:

«Без выговора Корнилкову — не возвращайтесь». Председатель комиссии, однако, не обнаружил оснований для вынесения мне выговора. Я поблагодарил проверяющего за честную гражданскую позицию и высокую оценку работы всей кадровой службы. Мы расстались добрыми друзьями. Это стало логическим финалом всей истории с заказами от облсовпрофа.

Завершая эту тему, хочу заметить, что противостояние с облсовпрофом по поводу знаков расчета с населением было не единственным в этом ряду. Аналогичные заказы на фабрику пытались протолкнуть руководители пермской филармонии, трамвайно-троллейбусного управления, системы бытового обслуживания и балатовского парка культуры и отдыха.

Рычагом воздействия на меня деятели от культуры на сей раз избрали заместителя начальника управления КГБ.

Все руководители этих предприятий прекрасно понимали, что если заказ на печатание знаков расчета с населением попадет в типографии системы Госкомиздата, то это неизбежно потребует согласования с областным финансовым отделом. Предполагаемые суммы доходов будут учтены при расчете налоговых отчислений в государственный бюджет. Поэтому цель их была очевидна: разместить заказ на фабрике Гознака, уйти таким образом из-под контроля финансовых органов и получить возможность для финансовых злоупотреблений.

Поскольку подобные обращения на фабрику случались, как правило, в мое отсутствие, я задумался об источниках информированности потенциальных заказчиков о положении дел на предприятии и о наших производственных возможностях. Я умышленно задержал у себя на некоторый срок письмо из парка культуры и отдыха г. Балатово. Главный бухгалтер парка стал изводить меня настойчивыми звонками и уверять, что в цехе № 21 есть свободные производственные мощности. Кто помогал ему ориентироваться в нашем хозяйстве, стало понятно после визита ко мне на следующий день одной из сотрудниц бухгалтерии. На мой вопрос, понимает ли она, что лоббирует чужие интересы, которые идут в разрез с законом, она ответила: «Почему нельзя напечатать их заказ сейчас, если мы это делали для них раньше?» Я был вынужден посоветовать главному бухгалтеру подыскать для нее новую работу.

Я неоднократно поднимал эту проблему перед руководителями службы БХСС областного Управления внутренних дел. Они соглашались со мной, но оперативных мер по проверке вероятных финансовых злоупотреблений со знаками расчета с населением так и не предпринимали. Размеры денежных средств, выпадающих из-под контроля государства, были внушительны. Счет шел на миллионы рублей в старом исчислении. Работники БХСС ссылались на недоработки в законодательстве, но сами никоим образом не инициировали возможность поправок и пресечения злоупотреблений.

Не знаю, какие меры законодательного регулирования этой проблемы действуют сегодня в новых рыночных условиях, но до восьмидесятых годов прошлого столетия этот вопрос был актуальным с точки зрения защиты экономических интересов государства.

Вспоминаются еще несколько ситуаций, также связанных с приемом и размещением заказов.

В период подготовки олимпийских игр в Москве (Олимпиада-80) на фабрику приезжал представитель правительственной комиссии по организации этого мероприятия. Комиссию возглавлял заместитель председателя Совета министров И. Т. Новиков. У нас планировалось разместить заказ на изготовление «олимпийских денег», на обратной стороне которых шел пояснительный текст на английском, немецком и французском языках. Перевод на немецкий и английский языки, на мой взгляд, был безупречным. Французским языком я не владею, но схожесть в написании некоторых слов позволила мне усомниться в правильности перевода. Заказчик очень бурно отреагировал на мои сомнения и показал мне две гербовые печати московских специалистов, которыми был заверен перевод. Я объяснил, что могу ошибаться. Но цена ошибки переводчика может стоить гораздо больше. Заказ и так был привезен с опозданием, времени на его печатание едва хватало. А если его придется потом переделывать по причине ошибок в переводе, то он, скорее всего, будет сорван.

В конце концов, заказчик согласился с моими доводами необходимости проверки перевода текста на французский язык. За помощью мы обратились на кафедру иностранных языков Пермского государственного университета. Специалисты кафедры в официальном заключении подтвердили наличие в переводе грубых ошибок и предложили свой вариант французского текста. Именно с их переводом были отпечатаны «олимпийские деньги».

После завершения олимпиады в Москве я получил персональную благодарность за участие в ее подготовке, подписанную заместителем председателя Совета министров СССР И. Т. Новиковым.

С исполнением этого заказа было связано также одно неприятное событие режимного характера. В цехе контроля обнаружили при пересменке недостачу одного экземпляра «олимпийских денег», о чем мне сразу же доложили. В 23.00 я отправил в цех для организации расследования начальника первого отдела Н. П. Петухова. Смену задержали на рабочих местах. Быстро и четко организованное расследование дало свои результаты.

Подозреваемой оказалась новая сотрудница цеха, которая, согласно графику работы, ушла из цеха раньше, чем было начато расследование. Речь шла о хищении, а не просто о недостаче. Это было для фабрики чрезвычайным происшествием. После подготовки заключения о факте недостачи продукции строгого учета, было принято решение о выезде группы на квартиру подозреваемой. По моему настоянию в группу был включен работник ОБХСС. Он должен был предъявить свои полномочия только в том случае, если представители фабрики обнаружат на квартире похищенные деньги.

В четыре часа утра группа прибыла в Закамск по нужному адресу. Дома оказалась только мать виновницы.

После разъяснительной беседы мать сама рассказала, что вечером дочь принесла с работы какую-то бумажку. Она долго ее изучала, а потом в сердцах разорвала ее и бросила в мусорное ведро. Мать предъявила содержимое ведра. Прямо поверх мусора лежал разорванный экземпляр «олимпийских денег». Мы убедились, что правильно поступили, поехав к подозреваемой посреди ночи, как говорится, по горячим следам. Утром нам, скорее всего, уже ничего обнаружить бы не удалось бы.

Сотрудник ОБХСС нехотя предъявил свои документы и приступил к составлению протокола. Часам к семи утра с гулянки вернулась подозреваемая. Она в тот же день была уволена с фабрики по статье «отсутствие доверия администрации».

За период моей работы на фабрике это был единственный случай попытки хищения продукции строгого учета.

Припоминается еще один курьезный случай с влиятельным заказчиком из Москвы. Охраной был задержан при попытке пройти в дирекцию фабрики неизвестный, назвавший себя руководящим сотрудником Комитета народного контроля РСФСР. Он имел при себе только удостоверение личности. На просьбу коменданта охраны предъявить еще другие документы (справку о допуске, командировочное удостоверение, официальной заявки на оформление заказа) он угрожающе заявил, что разнесет нашу фабрику на кирпичики, вызовет военных и т. п. Я вышел познакомиться с посетителем и объяснить, что ввиду отсутствия у него документов на оформление заказа мы не сможем его принять. Он угрожал жалобами в Москву своему руководству. Я же предложил ему проехать в обком КПСС, разыскать там инструктора обкома, курирующего систему Гознака, и с его помощью решить все вопросы.

Выпроводив амбициозного и непонятливого посетителя, я сам позвонил в обком КПСС и попросил помочь разобраться в его полномочиях. Я предложил ознакомить его с инструкцией, регламентирующей единый порядок посещения режимных предприятий. Инструктор обкома КПСС лично звонила в Москву в Комитет народного контроля, чтобы установить его личность и цель приезда. Через два часа она привезла ко мне этого посетителя обратно и попросила принять заказ на печатание бланков удостоверений личности для сотрудников аппарата Комитета народного контроля в Москве.

Когда мы с ним приступили к обсуждению эскиза, то выяснилось, что требования его мало выполнимы.

Заказчик хотел, чтобы мы полиграфическим способом исполнили печать Комитета народного контроля на левой стороне удостоверения возле места для фотографии и на правой — возле места для подписи руководителя.

Пришлось объяснять, что печатью ведомства заверяют с одного уголка фото сотрудников и скрепляют сверху подпись руководителя, тем самым заверяют их достоверность и защищают от подделки.

Я категорически отказался принять в работу документы, которые заведомо легко подделать. В доказательство своей правоты я предъявил представителю комитета народного контроля свои служебные документы. Моему примеру последовала и инструктор обкома партии. Наши документы были оформлены надлежащим образом, согласно принятой практике. В конце концов, он согласился с нами: «Делайте, как у вас принято. Главное, я скажу, что вы приняли наш заказ». Я пытался еще рассказать заказчику историю возникновения печатей как способа защиты документов от подделок. Но по его виду я понял, что это ему неизвестно и неинтересно. В уме возник немой вопрос: что может «контролировать» этот представитель КНК при таком кругозоре и полном отсутствии знания дела?

Заказ Комитета народного контроля мы выполнили по своему усмотрению. К счастью, с этим заказчиком встретиться больше не довелось.

В военном деле и оборонной промышленности существуют понятия «двойная технология» или «продукция двойного назначения». Под этим подразумевается, что в мирное время подобная продукция или сооружения могут использоваться в гражданских целях. С наступлением же военной угрозы они приобретают военное значение и служат делу защиты мирного населения или используются как военные объекты вооруженными силами страны. Например, бомбоубежища в мирное время чаще всего используются как складские помещения.

Так, система учета, а иногда и технологии контроля качества выпускаемой Гознаком продукции, носят также характер технологий двойного назначения. Учет выпускаемых изделий и жесткие меры по его обеспечению гарантируют сохранность продукции строго учета. В тоже время хорошая организация учета имеет и другое применение. Данные этого учета являются эффективным оружием в руках правоохранительных органов, расследующих преступления, связанные с хищением денег из банковской системы страны.

Это было в начале восьмидесятых годов. Как-то глубокой ночью у меня на квартире раздался звонок из Нарьян-Мара. Звонил следователь прокуратуры — просил срочной помощи. С целью организации розыскных мероприятий необходимо было срочно поднять документацию по факту последней отгрузки денег в их адрес. Нужны были серии, номера банкнот, номинал купюр. Я объяснил, что все сопроводительные документы, содержащие запрашиваемые данные, закладываются нами в банковские мешки. Поэтому все необходимые им данные они смогут найти непосредственно у себя в банке. Тогда следователь объяснил мне суть проблемы.

Больше недели в Нарьян-Маре бушевала пурга. Аэропорт, естественно, не работал. Деньги были необходимы для выплаты зарплаты газовикам и нефтяникам, которые без них не могли вернуться по окончании вахты на материк. Было принято решение о доставке денег оленьими упряжками. Этот караван следовал без отдыха к месту назначения двое суток и прибыл глубокой ночью. Банковские мешки, вопреки инструкции, не распечатанными и не пересчитанными были загружены в банковское хранилище. Когда банковские служащие утром пришли на работу, они обнаружили хранилище разграбленным. Там, естественно, не осталось информации о доставленной денежной массе. Последняя надежда на получение необходимых данных была связана с нашей фабрикой.

Я понял, что действовать надо срочно. Позвонил начальнику цеха Е. А. Скворцовой и ввел ее в курс дела. В ответ я услышал обнадеживающие слова: «Отгрузка была недавно. В районы Крайнего Севера мы обычно отправляем деньги крупного номинала. Учет идет тщательный, с подстраховкой. Документы должны сохраниться».

Была уже середина ночи. Скворцова подняла трех кладовщиков, задействованных в отгрузке в тот день, и представителя отдела режима. Охране было дано указание на вскрытие кладовых. Глубокой ночью люди приступили к работе. К восьми утра у них была готова справка, содержавшая необходимую для следствия информацию. Я поблагодарил их за проделанную работу и сразу связался с прокуратурой Нарьян-Мара.

Примерно через неделю следователь перезвонил мне и тепло поблагодарил за своевременную помощь. Налетчики были арестованы в аэропорту, где они, дожидаясь вылета на материк, гуляли в ресторане на похищенные деньги.

Подобные запросы от правоохранительных органов поступали к нам неоднократно. Чаще всего такие ситуации возникали в районах Крайнего Севера и Магаданской области. Наши учеты всегда были на достаточном уровне для дополнительных требований.

Интересна еще одна история, связанная с темой «технологий двойного назначения». Только на этот раз речь пойдет об обычной полиграфической продукции — художественных конвертах, печатавшихся тогда громадными тиражами в бывшем конвертном цехе фабрики. Ввиду больших тиражей и значительного износа оборудования этого цеха на фабрику пошел поток рекламаций по поводу качества продукции. Машинистов конвертных машин, допустивших брак, не всегда удавалось выявить при таких объемах производства. Встала задача по совершенствованию мер контроля качества.

Начальник цеха П. П. Стряпунин вместе с рационализаторами цеха успешно решили эту задачу. Внедренная ими система контроля качества позволяла однозначно определить бракодела и предъявить ему штрафные санкции. Это быстро привело к повышению ответственности машинистов и, как следствие, к улучшению качества продукции и снижению числа рекламаций.

Я внимательно изучил нововведения, примененные в этом цехе, а также систему распределения и сбыта готовой продукции по всей стране. Возникла идея о применении основных принципов этих новшеств в розыскной работе правоохранительных органов. Вскоре представился случай проэкспериментировать.

Поступил тревожный сигнал из Прибалтики: в Латвии расследовалось дело о террористических актах. Участники группы планировали продолжение своей деятельности.

Они разослали письма еще некоторым руководителям республики с угрозой расправы. Для рассылки использовались художественные конверты Пермской печатной фабрики Гознака.

По рекомендации пермского Управления КГБ, коллега из Риги обратился непосредственно ко мне с просьбой помочь в расследовании. Я предложил ему приехать в Пермь, прихватив с собой образец конверта, в котором рассылались угрозы. Он не замедлил приехать. Изучив конверт, я выяснил, что выпущен он был недавно, малым тиражом.

Это некоторым образом облегчало задачу. Я порекомендовал в первую очередь установить по республиканской марочной базе количество экземпляров этих конвертов, полученных в Латвии, и приостановить их дальнейшее распространение. Нужно было запретить отпуск с базы оставшихся конвертов из этой партии. Надо было выявить точки, в которые они поступали на реализацию, и также изъять остатки из оборота. Цель этих действий: во-первых, сузить сферу распространения, а во-вторых, определить в каждой точке сбыта по номерам на пачках с какими номерами конверты уже были проданы.

Суть поисков заключалась в том, что на всех трех художественных конвертах, которые нам привезли из Прибалтики, стоял один и тот же номер машиниста конвертной машины. Это означало, что все они взяты из одной стандартной упаковки в тысячу экземпляров. Кто-то из террористов закупил сразу много конвертов. Номер машиниста на конверте или на местах склеивания не виден, и ни коим образом не портит внешний вид изделия. Оперработник из Риги вместе со мной осмотрел конвертный цех и ознакомился с самим процессом появления номера на конверте.

Рижские оперработники, вооруженные дополнительной информацией из Перми, выстроили свою розыскную работу в соответствии с моими рекомендациями. Дальнейшие усилия по поиску точки сбыта конвертов с нужными номерами привела их в одну из гостиниц города Калининграда. Киоскерша рассказала, что из двух полученных ею пачек конвертов она распродала только полпачки. Местное население не покупало их, потому что на конверте был портрет известного русским националиста из Прибалтики. Поэтому ее удивил один мужчина, купивший сразу несколько сотен этих конвертов. Она помнила также, что выговор у него был не местный. С ее помощью покупатель конвертов был установлен среди постояльцев гостиницы. Оставшиеся конверты с этим сюжетом были изъяты как вещественные доказательства. Из Калининграда ниточка привела в Ригу к группе лиц, которые ранее уже подозревались в принадлежности к вооруженному подполью.

На судебном процессе в Риге над группой террористов одним из доказательств по делу явилось и наличие одинаковых номеров на конвертах, которые были использованы ими. На фабрике же эти номера служили надежным средством контроля за качеством печатания художественных конвертов. Таково было их истинное предназначение.

Этот процесс по делу банды террористов в Риге послужил, очевидно, одной из причин международной шумихи, поднятой западной прессой в восьмидесятые годы в Австрии с подачи НТС и еще некоторых «правозащитников». Аналитики из западных спецслужб глубокомысленно предполагали, что КГБ СССР подбрасывает противникам своего государства помеченные конверты, на которых даже имеется условный номер проверяемого лица. Вот к каким «глубокомысленным» выводам привела наших недругов мнительность и беспомощность!

Руководство Пермской печатной фабрики Гознака было вынуждено дать через «Литературную газету» официальное опровержение по поводу этих измышлений.

Больше никаких комментариев с Запада в связи с нашим выступлением в прессе не последовало. Наверное, инициаторы той кампании устыдились своей глупости.

Стремительно пролетело 30 лет моей работы на фабрике. Знакомство с полиграфическим производством, освоение специфики Гознака, работа по совершенствованию режимных мероприятий и укреплению охраны предприятия, налаживание отношений с органами МВД и руководящими партийными структурами, при этом непосредственное участие в служебной деятельности Управления КГБ по Пермской области — все это требовало полной самоотдачи, большого напряжения физических и духовных сил. Работать в полсилы я не привык. Все это постепенно сказывалось на состоянии здоровья.

В 1986 году фабрику неожиданно посетил российский космонавт, наш земляк, Виктор Павлович Савиных. Он был еще молодым человеком со спортивной закалкой. Знакомясь с производством, Виктор Павлович стремительно передвигался по этажам. Я, будучи в его сопровождении, не в состоянии был успеть за ним и другими гостями. В результате к концу ознакомительной экскурсии по предприятию, перед тем как зайти в кабинет директора, у меня случился острый приступ стенокардии. В кабинет директора я зашел с опозданием, после того как привел себя в чувство с помощью пригоршни таблеток. Смотрю сейчас на памятную фотографию о той встрече и вижу, в каком неважном состоянии я был в тот момент.

Врачи все чаще стали дипломатично намекать мне о необходимости избегать излишних трудовых нагрузок.

В марте 1988 года я вышел на пенсию.

Трудовому коллективу Пермской печатной фабрики Гознака я благодарен за школу жизни, пройденную мною в его рядах, за понимание и поддержку в решении стоявших передо мною задач, а осознание государственной роли своего предприятия как одной из важнейших опор в экономике России.

Желаю всем гознаковцам счастья и дальнейших производственных успехов в условиях рыночной экономики нашей страны.

Глава V

Семейные традиции служения Отечеству. Николай Григорьевич Корнилков. Павел Иванович Козьминых. Алимпий Иванович Брюханов. Роза Ивановна Корнилкова. Виктор Николаевич Корнилков.

Под словом «традиция» мы обычно подразумеваем унаследованные от старших поколений нравы и обычаи, образ действий, представление о верности воинскому долгу перед своим Отечеством.

Перед молодыми людьми, начинающими военную службу, часто возникает вопрос, чьему примеру последовать. Как писал об этом В. В. Маяковский: «Делать бы жизнь с кого?»

Для меня эта задача не была сложной: было на кого равняться из наставников, сослуживцев, родных и близких мне людей. С самого начала моей военной службы мне, к счастью, повезло с компетентными руководителями и воспитателями, обучавшими меня оперативной работе.

В основном, это были опытные фронтовики, накопившие большой оперативный опыт в годы минувшей войны.

Мой первый наставник в особых отделах майор Рамзаев прошел с боями от Сталинграда до Берлина. Свой первый орден Красного Знамени он получил в 1938 году, будучи рядовым пограничником, за проявленный героизм в боях против японских захватчиков у озера Хасан.

Полковник Шаталов и подполковник Скнарин, руководители берлинского отдела, тоже были заслуженными фронтовиками и опытными оперативниками.

В разведотделе в Потсдаме моими руководителями были авторитетные специалисты, участники войны полковники И. Л. Устинов, Е. Н. Большаков, М. М. Зим-булатов, начальник отделения подполковник Мухачев и многие другие.

Продолжение их традиций — мои дела на службе в контрразведке. Я по сей день испытываю к ним чувство глубокой благодарности за полученные опыт и знания.

В своих кратких заметках о представителях старшего поколения, послуживших мне примером для подражания, я хочу рассказать о судьбе моих родственников. Меня с ними объединяет одна малая родина: мы все родом из Ильинского района Пермской области.

Трое участвовали в Великой Отечественной войне, многие годы жизни посвятили военной службе, делу защиты Отечества. Военная судьба этих родных стала для нас с женой верным жизненным ориентиром. Родственные узы только крепли год от года. Взаимопонимание, готовность помочь словом и делом, теплые отношения духовно обогащали нас всех.

Главным ориентиром в моей жизни был, естественно, отец — Николай Григорьевич Корнилков. Он воевал как на западе, так и на востоке; танкист.

Старший брат моей жены, Павел Иванович Козьминых, — моряк, кадровый сотрудник военно-морской разведки. Службу начал во Владивостоке, а закончил в Калининграде, на западном рубеже нашей Родины. Военной службе он посвятил 32 года.

Муж родной сестры моей жены, Алимпий Иванович Брюханов, — военный летчик. Стаж военной службы в авиации — 34 года. Вскоре после начала войны был откомандирован в Среднюю Азию, где в качестве летчика-инструктора готовил молодых пилотов для фронта. Позже служил в правительственном авиаотряде; побывал в составе экипажа в 53 странах мира.

Имеющиеся в семье фотографии довоенного и военного времени наглядно дополнят мой рассказ о них.

Сухие строки из найденных официальных документов о пройденном ими пути в рядах РККА и Советской армии я хочу оживить личными воспоминаниями и впечатлениями от общения с ними. Я считаю, что их жизнь и дела стоят того, чтобы стать примером для потомков.

П. И. Козьминых и А. И. Брюханов были близки мне не только как люди, но и как коллеги по службе. Они — представители разных видов Вооруженных сил. Однако по характеру служебных обязанностей у нас было много общего, что объединяло нас профессионально…

Мой отец, Николай Григорьевич Корнилков, родился 20 декабря 1902 года в деревне Пятково (ныне село Сретенское) Ильинского района Пермской области. Участник Великой Отечественной войны, танкист, старший техник-лейтенант.

Он вырос в многодетной крестьянской семье. Когда ему было 16 лет, семья осталась без кормильца. Будучи старшим сыном, он заменил четырем братьям и сестрам и отца, и воспитателя, стал надеждой и опорой матери.

Условия сельской жизни в то время были очень суровыми. Нужно было вести хозяйство, учиться навыкам ремесла.

Чтобы прокормить семью, юный Николай работал в кузнице. Здесь он получил опыт ремонта сельхозинвентаря; постепенно стал сельским ремесленником широкого профиля.

Получить среднее образование ему не довелось. Он имел только четыре класса сельской школы, где овладел основами чтения, грамоты и счета.

В начале 30-х годов родители переехали на жительство в село Ильинское, где отец поступил на работу в районную машинно-тракторную станцию (МТС). К технике у него всегда была непреодолимая тяга. Желание учиться ремеслу дальше и природная сметливость взяли свое. Вскоре отец становится механиком МТС по ремонту сельхозмашин.

После окончания в 1937 году курсов повышения квалификации при уфимском сельхозинституте его назначили старшим механиком МТС, а в апреле 1941 года — директором Ильинской МТС. На этой работе и застала его война. Мне в это время было 11 лет.

Уже на десятый день после начала войны отец был призван в ряды РККА. В тот день закончилось мое беззаботное детство. Я остался в семье за старшего. Брат был младше меня на полтора года.

В рядах Красной армии отец находился с июля 1941 до 20 февраля 1946 года, в действующей армии на фронтах Великой Отечественной войны и войны с Японией — с марта 1942 по октябрь 1945 года. Был дважды контужен.

Демобилизован инвалидом II группы из эвакогоспиталя № 973, который находился в Чите.

Из сохранившихся архивных документов Ильинского райвоенкомата, материалов Пермского госпартархива удалось восстановить страницы его фронтовой биографии. Их я дополнил имеющимися в семье личными документами и фотографиями военного времени. В памяти остались лишь отрывки из некоторых его писем с фронта, да отдельные эпизоды из его рассказов о фронтовых буднях. Вспоминая войну, был очень сдержан.

В июле 1941 года младший техник-лейтенант Николай Григорьевич Корнилков был назначен командиром взвода механической тяги 30-го запасного артиллерийского полка. Службу и учебу проходил в поселке Бершеть ныне Пермского района Пермской области. С января по март 1942 года находился на курсах усовершенствования командного состава (КУКС) в Свердловске. После их окончания и до февраля 1944 года воевал командиром взвода мотострелкового пулеметного батальона (мспб) при 118-й танковой бригаде 3-й ударной армии Калининского фронта. Там он получил очередное воинское звание «техник-лейтенант».

С апреля по ноябрь 1944 года отец воевал в войсках 2-го Прибалтийского фронта в качестве заместителя командира роты управления по технической части в 118-й отдельной танковой Двинской бригаде. Тогда ему было присвоено очередное воинское звание «старший техник-лейтенант».

С декабря 1944 года по июнь 1945 года в войсках 2-го Украинского и 3-го Украинского фронтов он был в должности заместителя командира роты управления по технической части в 208-й самоходной артиллерийской Двинской краснознаменной и ордена Богдана Хмельницкого бригаде.

В июле 1945 года бригада, в которой служил отец, была переброшена на Забайкальский фронт.

За годы войны на западе участвовал в освобождении Венгрии (г. Будапешт), Австрии (г. Вена), Чехословакии (города Прага и Братислава). На востоке освобождал Китай и Маньчжурию (г. Мукден).

За образцовое выполнение боевых заданий командования награжден двумя орденами Красной Звезды, медалями «За боевые заслуги», за взятие Будапешта, Вены, Братиславы, за освобождение Праги, а также медалями «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», «За победу над Японией».

За время войны на западе мой отец, Н. Г. Корнилков, получил восемь благодарностей от Верховного главнокомандующего:

— за активное участие в боях во время Рижской операции, в ходе которой были освобождены города Идрица, Себеж, Резекне и Двинск. В честь этой операции бригада стала называться Двинской;

— за участие в составе 2-го Украинского фронта в боях у озера Балатон в Венгрии и взятие городов Секеш-Фехервара, Веспрема, Папа и Девегера;

— за освобождение городов Чорна, Шарвара, Викера и Праги;

— за участие в боях в Венской операции и взятие горо дов Нойштадта (пригорода Вены), Знаймо, Яромержицы и освобождение Братиславы;

— за участие в боях с милитаристской Японией, осво бождение Маньчжурии и Мукдена;

— за успешное форсирование горного хребта Большой Хинган с войсками Забайкальского фронта.

Форсирование Большого Хингана отмечалось особо. До этой операции в мировой военной науке хребет считался недоступным для бронетехники, так как возвышался более чем на тысячу метров над уровнем моря. Японцы не ожидали появления русских танков с этого направления.

Бросок войск из Центральной Европы на Дальний Восток стоил солдату немалых сил и переживаний. Пройти войну от границ Воронежской области на запад до Прибалтики, через Белоруссию, Венгрию и Австрию, закончить ее победой в Праге — это уже казалось ему невероятным достижением. Счастье, что победили, и главное — остался жив! Такие радостные настроения были в письмах отца из Праги, когда после празднования победы он прислал нам свою фотографию и сообщил: «Ждите, скоро буду дома! В штабе составляют списки специалистов сельского хозяйства, которых будут демобилизовывать в первую очередь».

Кто, как не он, механик по ремонту сельскохозяйственной техники, мог рассчитывать на скорейшее возвращение домой. Как мы ждали его возвращения! Но с конца мая от него еще долгое время не было никаких известий. Только в середине июля мы получили долгожданное письмо отца из Читы: «Командование передумало!» Вместо желанной и скорой демобилизации был отдан приказ о срочной переброске войск на Дальний Восток.

В письме были непонятные для мамы строки: «Мы прибыли сюда для выполнения своих союзнических обязательств». В Ильинском райвоенкомате ей разъяснили их значение: предстояла война с Японией. Надежды на скорую демобилизацию больше не было. Вместе с последним письмом отец прислал нам в утешение свою фотографию с Забайкальского фронта в группе офицеров штаба бригады. Нам оставалось только ждать. Сейчас я смотрю на эту фотографию и вспоминаю наши чувства: никто не знал, чем закончится для нас и для отца еще одна война.

После возвращения домой в Ильинское отец сразу же пошел на работу. Здоровье его было сильно подорвано. Он скрыл от нас имевшуюся у него инвалидность и взялся за самый запущенный участок деятельности в райисполкоме: он дал согласие возглавить районный отдел сельского хозяйства, или райземотдел, как его называли в то время.

О бедственном положении дел в сельском хозяйстве в послевоенное время хорошо известно современникам. Запущенность севооборотов, низкая урожайность зерновых, разбитая и донельзя изношенная сельхозтехника, отсутствие качественных семян и исправного инвентаря, острая нехватка полноценных рабочих рук — вот с чем пришлось столкнуться фронтовику. Однако пасовать перед трудностями он не привык. В этой должности работал с полной отдачей сил с декабря 1946 года по июль 1949 года. Затем ему пришлось уйти с работы по настоянию врачей; слишком сильно ударила по здоровью война. Тогда мы впервые узнали правду: отец признался, что при демобилизации он был признан нетрудоспособным. Ему выдали на руки соответствующую справку о инвалидности.

Отца не стало в январе 1953 года. Похоронили его на родине, в селе Ильинское.

Хорошо помню отцовские напутственные слова, сказанные мне на прощание, когда я в августе 1949 года уезжал из дома для прохождения службы в органах госбезопасности: «Ты сам выбрал этот путь. Знай, что он потребует от тебя всех сил! Ты должен понимать, что все это ради нашей безопасности».

Он подарил мне свою фронтовую реликвию — полевой блокнот для заметок, выпущенный Политуправлением 2-го Украинского фронта. На обложке была надпись — «Блокнот парторга роты». Блокнот отец носил в полевой походной сумке, и он прошел с ним через две войны, побывал в трех странах Европы и в Китае. Я хранил его все эти годы, как самую дорогую память.

Мой отец, его отношение к жизни и Родине всегда были для меня самым ярким примером для подражания. Безупречное исполнение им воинского долга в годы Великой Отечественной войны, теплое и бережное отношение к семье, близким людям, самоотверженность в труде, несмотря на подорванное войной здоровье, — все это навсегда осталось в моей памяти. Мы с женой часто рассказываем об этом его внукам и правнукам, потому что хотим, чтобы память о нем жила и дальше…

Старший брат жены, Павел Иванович Козьминых, родился 11 декабря 1914 года в деревне Королево Ильинского района Пермской области в крестьянской семье, русский. На военной службе в рядах Военно-морского флота с 1936 по 1968 год. Участник Великой Отечественной войны. Вышел в отставку в звании капитана 1 ранга с должности начальника спецслужбы разведотдела Дважды краснознаменного Балтийского Флота.

После окончания школы-семилетки учился в Осинском землеустроительном техникуме Пермской области. С 1930 по 1936 год работал старшим техником-топографом на землеустроительных работах в разных районах Урала.

В январе 1936 года Павла призвали на службу в Военно-морской флот, в Амурскую краснознаменную военную флотилию Тихоокеанского флота.

В июле — августе 1938 года он участвовал в боевых операциях на канонерской лодке во время военного конфликта с японскими захватчиками у озера Хасан. Здесь впервые в истории Красной армии моряки обеспечивали высадку танкового десанта с плавсредств. Появление танков на поле сражения явилось для японцев полной неожиданностью, что и обеспечило нам победу.

После завершения боев у озера Хасан и изгнания японцев с советской территории молодой моряк подает рапорт с просьбой о зачислении его на сверхсрочную военную службу. Эта просьба была удовлетворена, и Павел Козьминых в сентябре 1938 года был направлен на учебу для получения специального высшего военного образования.

Павел с юных лет прекрасно играл на баяне. Его талант был замечен, когда он служил еще на канонерской лодке.

Он стал участвовать в концертах матросской художественной самодеятельности Амурской военной флотилии. Молодой, обаятельный, один из лучших баянистов флотилии Павел сразу обратил на себя внимание командования. На втором году службы его перевели в штаб. Пригодилась гражданская специальность: навыки в картографии и съемке местности. Так он оказался в разведотделе Амурской военной флотилии. А в военном деле особенно нужны подробные и точные карты сопредельной стороны, то есть по территории вероятного противника.

Как известно, во все времена гармонисты и баянисты пользовались особой популярностью у прекрасной половины человечества. А уж если баянист еще и моряк-красавец… Так было и с Павлом.

Осенью 1938 года, будучи в звании главстаршины, он стал слушателем военного отделения Дальневосточного государственного университета. Молодой девушке из Владивостока по имени Лида пришелся по душе симпатичный молодой баянист. Молодые люди явно симпатизировали друг другу. Правда, Павел вынужден был скрывать, по воле какого ведомства он поступил на учебу. Тут в историю их отношений вмешался его величество случай.

Летом 1939 года командованию Тихоокеанского флота стало известно, что японская разведка зафиксировала во Владивостокском госуниверситете студентов в военноморской форме, изучающих японский язык. Японцы вполне обоснованно предположили, что это готовятся будущие русские разведчики, их наиболее вероятные противники. Они дали указание своей агентуре заняться изучением курсантов. В такой обстановке командование ВМФ приняло срочное и вынужденное решение: факультет во Владивостоке немедленно закрыть, личный состав перевести на новое место учебы под строжайшую подписку о неразглашении будущего места нахождения.

Такой поворот событий вынудил Павла сообщить своей девушке и друзьям, что он срочно уезжает в длительную командировку, куда и на какой срок — неизвестно. С нового места службы курсанты не имели права писать своим старым знакомым во Владивосток. Так Павел вынужден был расстаться с Лидой осенью 1939 года. Эта история получила неожиданное продолжение в Берлине в 1966 году, когда я оказался в госпитале.

Я впервые заболел серьезно, болезнь переносил тяжело. Для психологической разрядки ко мне в палату положили моряка, проходящего медицинское освидетельствование перед увольнением на пенсию. Звали его Михаил. Мы оба были представителями спецслужб, поэтому общих тем для разговоров было достаточно. Нас навещали жены, приходили к нам прямо в палату. Время посещения больных устанавливалось для всех одинаково, поэтому они не раз встречались друг с другом в госпитале.

Однажды жена Михаила попросила его выйти из палаты, и они о чем долго и оживленно беседовали за дверью. Вернувшись, он долго не ложился и вдруг обратился ко мне с вопросом о девичьей фамилии моей жены. Я был крайне удивлен:

— Я же вас знакомил. Ее зовут Роза Ивановна. Зачем тебе ее девичья фамилия?

— Извини. Я хотел спросить: у нее есть братья?

— Да. Их было пятеро. Но не все вернулись с войны.

— А как их зовут?

Я начал перечислять:

— Герман, Вячеслав, Аркадий…

— А Павел? Есть у нее брат по имени Павел? — нетерпеливо перебил меня Михаил.

— Да, есть.

Михаил разволновался:

— А он жив? Разве не погиб?

— Павел Иванович жив и здоров. Служит на Балтике в звании капитана 1 ранга.

Михаил говорит:

— А мы-то думали, что он погиб! Тогда, в 1939 году, их срочно отправили в какую-то спецкомандировку, и больше мы о нем ничего не слышали… Моя жена Лида по каким-то неуловимым особенностям речи признала в твоей жене его сестру. Неужели это правда?

Она оказалась права. Как тесен мир! Через 26 лет Лида случайно встретила сестру когда-то любимого ею человека, которую никогда в жизни не видела. И по каким-то мельчайшим особенностям речи и внешности угадала в ней родную кровь того, чей образ не могла забыть до сих пор.

А тогда, в далеком 1939 году, новым местом продолжения учебы молодых моряков-дальневосточников стала Москва. Это был военный факультет Московского института востоковедения. Павел окончил его в июле 1941 года с дипломом референта-переводчика японского языка. Уже во всю шла война. Молодые выпускники рвались на фронт, писали рапорта. Командование охладило этот порыв суровым предупреждением о соблюдении воинской дисциплины и вскоре направило их в соответствии с «предназначением» для службы в разведке на Тихоокеанский флот.

В 1945 году Павел Козьминых участвовал в военных действиях против Японии. С 1951 по 1955 год служил в Москве старшим офицером в Морском генштабе, который с 1953-го стал называться Главным штабом ВМС, а с 1955 года — Главным штабом ВМФ. Здесь же он дополнительно изучил английский язык.

С 1955 по март 1968 года являлся командиром части, начальником спецслужбы разведотдела Дважды краснознаменного Балтийского флота в Калининграде. Вышел в отставку, имея выслугу 32 года. За годы службы П. И. Козьминых был удостоен 20 правительственных наград. Среди них орден Красного Знамени, два ордена Красной Звезды, орден Отечественной войны II степени, медаль «За боевые заслуги», медали «За победу над Германией в Великую Отечественную войну 1941–1945 гг.» и «За победу над Японией».

Вот как сложилась география его службы: начал он ее во Владивостоке, на крайних восточных рубежах нашей Родины, а закончил на Балтике — на западной границе страны.

Во время моей второй командировки в ГДР с 1962 по 1967 год Павел дважды приезжал в Берлин по служебным делам. Я знакомил его со столицей Германии, а жена угощала старшего брата своими лучшими фирменными блюдами — уральскими пельменями и беляшами. Мы оба, предвидя его скорую отставку и мой перевод в СССР по состоянию здоровья, решили возвратиться в родные края — в Пермь.

Мы всячески помогли ему и его семье при переезде и обустройстве в Перми, адаптации в гражданской жизни. С 1969 по 1986 год Павел Иванович работал в Перми заведующим отделением издательства «Правда» по Пермской области и Коми АССР, а в 1988 году был заведующим отделением газеты «Известия».

Павел был прекрасным семьянином. Он женился в 1944 году. Со своей будущей женой Соней познакомился в Хабаровске. Ее семья переехала на Дальний Восток из Горького, куда глава семейства, потомственный судостроитель, прибыл строить корабли для Тихоокеанского флота.

Софья Александровна повсюду следовала за мужем — от Дальнего Востока до Балтийского моря, стойко переносила все невзгоды военной службы. Биография их дочерей полностью отражает географию его службы. Старшая дочь, Наталья, родилась в 1945 году в Хабаровске. Средняя дочь, Елена — в 1952 году в Москве. А младшая дочь, Марина, родилась в 1963 году в Калининграде.

Павел был редкой души человек: исключительно интеллигентный, тактичный, добрый, прекрасно эрудированный. Он умел легко и быстро найти контакт с собеседником. Не отставал от жизни, внимательно следил за узкопрофессиональными событиями. С ним всегда было интересно и приятно побеседовать. Лично мне его очень не хватает.

Ушел из жизни Павел Иванович Козьминых в 1995 году, похоронен в Перми. Всю свою долгуюжизнь он честно и преданно служил Отечеству. Светлая память о нем жива в моем сердце, в сердцах его близких и друзей…

Представителем совсем другого вида Вооруженных сил, авиации, был уважаемый свояк, муж сестры моей жены Алимпий Иванович Брюханов. Мы звали его Леонидом. Он родился 9 декабря 1922 года в деревне Сучкино Ильинского района Пермской области в крестьянской семье. Учился в Ильинской средней школе. В предвоенный год по спецнабору из десятого класса школы пошел служить в авиацию. Войну встретил в авиационном училище в Ташкенте. Несколько месяцев после окончания училища был в действующей армии. Затем его неожиданно направили служить на «ташкентский фронт», так летный состав называл иронически службу в глубоком тылу, в Средней Азии, где Алимпий готовил молодых летчиков.

Позже был откомандирован на переподготовку в авиацию дальнего действия. В марте 1943 года Алимпий окончил Ташкентсткую авиашколу стрелков-бомбардиров, а в 1944 году — Павлодарскую школу пилотов ГВФ (по существу — авиации дальнего действия). С 1944 года проходил службу в Военно-воздушных силах в качестве командира корабля и шеф-пилота. Всего в авиации он прослужил 34 года, с 1941 по 1975 год включительно.

За участие в Великой Отечественной войне и безупречное прохождение воинской службы Алимпий Иванович Брюханов был награжден орденами и медалями СССР: орденом Красной Звезды, орденом Отечественной войны II степени, медалью «За боевые заслуги», медалями «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», «За победу над Японией» и еще десятью наградами. Награжден юбилейным знаком 40 лет АКДОН (Авиационный корпус дальней авиации особого назначения).

После окончания войны местом его службы стал правительственный отдельный 235-й авиаотряд, где он был вторым пилотом. Экипаж периодически вылетал за границу с правительственными делегациями. За время службы в этом отряде Алимпий посетил 53 страны Северной и Южной Америки, Африки, Европы и Азии. На борту его самолета побывали многие первые руководители нашей страны и члены Политбюро ЦК КПСС, вылетавшие за границу с государственными визитами. Выполнял он и специальное поручение правительства: представлял миру нашу национальную гордость — советских космонавтов.

Среди них были самые первые космонавты — Ю. А. Гагарин и Г. С. Титов. В семье сохранились фотографии о встрече с ними.

Само собой разумеется, что служба в таком авиаотряде обязывала к максимальной сдержанности в разговорах.

Подобные вылеты готовились заранее и в обстановке строжайшей секретности, в том числе и для родных и близких летного состава. Уходя из дома «на сборы», «на учебу» или «в командировку», на вопросы семьи он в шутку отвечал: «Читайте газеты!» И где-нибудь через неделю семья читала в центральных газетах о государственном визите первых лиц в какую-нибудь страну и гадала, когда же ждать возвращения главы семейства домой.

Так продолжалось многие годы. Часто маршруты таких визитов пролегали через Берлин, когда я служил там. Но правила службы не позволяли нам увидеться во время этих кратких остановок в столице Германии.

Следует заметить, что дипломатические миссии наших руководителей, имевшие целью налаживание взаимопонимания и хороших межгосударственных отношений, далеко не всегда получали радушный прием. Это особенно касалось стран Латинской Америки, где налаживанию наших отношений активно противодействовали США, борясь там за свои сферы влияния. Так случилось, например, в 1961 году во время визита в Южную Америку секретаря Президиума Верховного совета СССР А. П. Георгадзе.

Намечалось восстановление дипломатических отношений с Бразилией. Американцам стало известно об истинной цели визита. В то время в этой стране с их тайной поддержкой готовился государственный переворот. В таких условиях наша делегация была вынуждена задержать свое прибытие в Бразилию и была принята в качестве гостей посла в Аргентине. При размещении в гостинице сотрудники нашего посольства сразу предупредили Георгадзе, что против его делегации готовится серьезная провокация, и просили самостоятельно не выходить на связь с посольством. Его заверили, что при необходимости они с ним свяжутся сами и приедут в гостиницу.

На ночь Георгадзе с охраной и два экипажа самолета (основной и запасной) разместились в номере главы делегации. А обувь, согласно правилам, выставили у обоих номеров, продемонстрировав тем самым, что все безмятежно отдыхают.

В начале ночи в номер Георгадзе постучал дежурный портье и сообщил, что господина Георгадзе просят срочно позвонить в советское посольство. Помня о предупреждении работников нашего посольства, Георгадзе ответил, что он уже отдыхает, и попросил передать, что перезвонит в посольство утром. Портье вручили телефонный номер советского посольства, по которому он должен был передать ответ главы нашей делегации.

Примерно минут через десять после ухода портье гостиницу потряс сильный взрыв. Георгадзе с охраной и экипажи приняли решение забаррикадировать дверь и никому не открывать до появления сотрудников советского посольства.

Через некоторое время в коридорах гостиницы поднялся шум и беготня, были слышны голоса: «А где же русские?» В дверь стучали, уверяли, что это доброжелатели и представители прессы. В щель были видны вспышки фотокамер. Это пресса фотографировала обувь у двух номеров, где отдыхали русские.

Рано утром в дверь снова постучали. На сей раз это была полиция, представители нашего посольства и, конечно, вездесущие журналисты.

Члены советской делегации выразили «недоумение» в связи с ранним визитом и поинтересовались: в связи с чем столько шума? На вопрос посетителей: «Вы, что же, ночью ничего не слышали?!», русские ответили, что немного «расслабились» после тяжелого перелета и крепко спали. При этом продемонстрировали пустые бутылки.

В тот день все столичные газеты вышли под заголовками: «Бомба взорвалась, а русские не проснулись!» Одна из этих газет до сих пор хранится в семье Алимпия Ивановича как реликвия. А той ночью произошло следующее.

Набрав номер телефона советского посольства, портье привел в действие взрывное устройство, заложенное в телефон. Взрывной волной его труп выбросило на асфальт перед гостиницей. Газеты пестрели фотографиями с места этого ужасного события.

Благодаря своевременной информации советской контрразведки покушение на делегацию во главе с Георгадзе не удалось. Несмотря на противодействие противника, дипломатические отношения с Бразилией были восстановлены.

Аналогичная ситуация сложилась и во время посещения Индонезии нашими космонавтами.

Благодаря принятым мерам предосторожности при формировании очередности в процессии автомобилей с гостями, гранаты покушавшихся попали во второстепенный автотранспорт, а не в космонавтов. Осколки долетели до автомобилей с летчиками, но никто, к счастью, не пострадал. Визит был продолжен согласно программе, несмотря на агрессивные выходки оппозиции президенту Сукарно, пытавшейся омрачить советско-индонезийские отношения.

Кроме руководителей партии и советского правительства Алимпию Ивановичу довелось доставлять на борту своего самолета видных государственных деятелей иностранных держав. Среди них были Шарль де Голль — президент Франции, Джавахарлал Неру — министр иностранных дел и премьер-министр Индии, Хо Ши Мин — президент Вьетнама, Фидель Кастро Рус — председатель госсовета Республики Куба, Иосиф Броз Тито — президент Югославии, Шастри — премьер-министр Индии и многие другие.

За полет в сложной метеорологической и международной обстановке королем Лаоса Шри Савангом Ваттханом Алимпий Иванович был награжден высшим государственным орденом этой страны.

За долгие годы работы на международных авиатрассах он овладел английским языком и был допущен к ведению радиосвязи на международных авиалиниях на английском языке.

Со своей будущей женой Ниной Ивановной Козьминых (старшей сестрой моей супруги) Алимпий познакомился еще в Ильинской средней школе. В годы войны Нина окончила Пермский сельскохозяйственный институт, затем работала в его учебно-опытном хозяйстве.

В 1947 году они поженились и переехали на постоянное жительство в Москву. Разница в возрасте двоих сыновей и дочери была небольшой, но родились они в один и тот же месяц — май. «Штурманский расчет!» — шутил, бывало, наш летчик по этому поводу. Все его дети получили высшее образование, живут и работают в Москве.

После выхода на пенсию по состоянию здоровья Алимпий Иванович еще некоторое время работал в московских аэропортах «Внуково» и «Домодедово». Но слишком тяжело ему было провожать в небо других, когда у самого душа просилась в полет. Он решил уйти совсем из авиации, раз не суждено было больше видеть землю из кабины пилота. Поступил на одно из предприятий Гох-рана. Нам довелось даже встретиться в Москве на одном из служебных совещаний в Министерстве финансов: он — как представитель Гохрана, я — как представитель системы Гознака. Встреча была, как всегда, очень теплой и радостной.

Наш Алимпий всегда с большой теплотой вспоминал свою малую родину — Ильинское. При любой возможности приезжал в родные края для встречи с земляками, родными и близкими. Он был всегда желанным гостем.

Его не стало 2 февраля 1987 года. Похоронен в Москве.

В нашей памяти он навсегда остался обаятельным, веселым, бесконечно добрым, отзывчивым и верным товарищем…

Семья — это самое главное в жизни человека. Очень важна ее роль в жизни военного. Это наша опора, надежный тыл и та гавань, в которой всегда обретаешь душевный покой. Поэтому мои воспоминания о военной службе были бы неполными, если бы я, рассказывая о прожитом и пережитом за долгие годы, не поведал о своей неизменной спутнице, соратнице и единомышленнице, о моей любимой жене — Розе Ивановне Корнилковой. Ей я посвящаю книгу моих воспоминаний.

Роза выросла в многодетной крестьянской семье, где она была седьмым ребенком. С детства она была приучена к трудолюбию и самостоятельности, без которого в тех условиях прожить было невозможно.

Мы с Розой были знакомы еще со школьных лет. Окончили одну и ту же Ильинскую среднюю школу. Роза всегда выделялась жизнелюбием и общительностью. Она была заводилой в любом школьном мероприятии:

участвовала в школьных постановках, пела, танцевала, занималась спортом, трудилась наравне со всеми. У нее на все находилось время. И она просто заражала других своей искрометной энергией.

Роза притягивала к себе одноклассников своей добротой и открытостью. Родные с улыбкой вспоминают первые проявления самостоятельности у Розы в принятии решений. Дело было в первом классе. Всем ученикам делали профилактические прививки в кабинета врача, девочка укрылась в своем классе. А когда за ней пришли медработники, она со словами «А мамка не велела кожу портить!» вскочила на подоконник и сиганула на улицу на глазах у изумленных врачей и учителей. Инцидент был исчерпан позже с участием мамы Розы, но навсегда остался в памяти близких людей.

После окончания школы Роза поступила в Пермский педагогический институт на географический факультет.

Диплом получила в 1954 году. Все эти годы мы регулярно переписывались, встречались во время ее каникул и моих отпусков.

Незадолго до нашей свадьбы в одном из писем Роза наказала мне по пути из Берлина заехать в Москву к ее родственникам и сделать им официальное приглашение на нашу свадьбу в Ильинское. До тех пор ее московских родственников я видел только мельком, когда они приезжали в Ильинское. Конечно, я знал, что ее старший брат Павел служит на флоте, а сестра Нина замужем за военным летчиком, тоже родом из Ильинского, что их семьи вместе проживают в Подмосковье в двухсемейном доме. Больше о них ничего не знал.

В подмосковном Новогирееве я нашел нужный мне адрес. Был прекрасный воскресный июньский день.

Передо мной предстал небольшой одноэтажный дом с благоухающим фруктовым садом. В саду отдыхают за столом два офицера: моряк в чине капитана 3 ранга и летчик в звании капитана, рядом — молодая женщина с годовалым ребенком на руках. Двое мальчиков никак не могут поделить фуражку военного летчика и ссорятся из-за этого.

Преодолевая смущение, захожу через калитку в сад.

Наступает немая сцена: все разглядывают меня, молодого лейтенанта с погонами артиллериста. А я лихорадочно соображаю, как мне лучше представиться будущим родственникам: «Здравствуйте, я — ваш земляк!» или «Я — жених вашей сестры!»

Первым нарушил затянувшуюся паузу Павел. Он встал, одернул тужурку, надел фуражку с крабом и во всем блеске морского офицера шагнул мне навстречу.

— Простите, с кем имею честь? — спросил он, взяв под козырек.

Летчик тоже встал и напряженно изучал меня взглядом. Он никак не мог найти свою фуражку, потому что в ней щеголял один из его сыновей. В это время из дома с большой кастрюлей дымящихся пельменей вышла сестра Розы — Нина. Увидев меня, она быстро разрядила обстановку, воскликнув:

— А, вот и Розин жених пожаловал!

Я облегченно подтвердил:

— Да, ваш земляк, жених Розы.

Так было положено начало нашему знакомству и теплым родственным отношениям, которые продлились всю нашу жизнь. Добрые отношения с семьями Павла Ивановича и Алимпия Ивановича мы поддерживаем и по сей день.

Так в июне 1954 года, когда Роза завершала свое обучение в педагогическом институте, я приехал в Пермь, впервые находясь в отпуске «по семейным обстоятельствам».

Мы торопились со свадьбой. Поэтому, не дождавшись выпускного бала и официальной церемонии вручения дипломов, Роза досрочно получила на руки диплом о высшем образовании, и мы вместе уехали в Ильинское.

10 июля в кругу родных и близких нам людей мы отпраздновали свадьбу. Что я мог пообещать своей супруге в связи с избранной ею специальностью? Только «географию на колесах». Ведь военным людям не приходится подолгу засиживаться на одном месте. Роза может подтвердить: это обещание я выполнил. Ей неоднократно довелось проделать путь от центра Европы, Берлина, до ее восточных окраин — Уральских гор. Подрастающим детям она объясняла особенности родной природы по сравнению с европейским ландшафтом, глядя на мелькающие пейзажи из окон поездов.

Первым местом пребывания в Германии для нас стал Потсдам. Жена быстро адаптировалась к условиям новой жизни. Жить приходилось в постоянной готовности к перемене места. Сложная международная обстановка в середине пятидесятых годов буквально физически сказывалась на образе жизни семей офицеров. Осенью 1956 года, с началом событий в Венгрии, последовало обострение обстановки и в Берлине. Наши семьи были временно отправлены в СССР. Моя жена одна с годовалым сыном на руках уехала к родным на Урал. Я благодарен ей за проявленную в то время выдержку, твердость характера. Я ни разу не слышал от нее слов отчаяния или упреков за судьбу и выпадающие на ее долю лишения и трудности.

Когда подросли дети, тяготы неспокойной военной службы частично почувствовали на себе и они. Особенности работы были таковы, что семье неоднократно приходилось перебираться из Потсдама в Берлин и обратно.

Был случай, когда семью перевезли из одного города в другой без меня — я был в служебной командировке. «Домой» меня ждали уже в Берлине, а не в Потсдаме.

Я полностью согласен с точкой зрения, что все заслуги кадровых военных перед Родиной следует наполовину относить к их женам, их стойкости, мужеству, верности и способности к самопожертвованию. Моя жена не раз испытала на себе превратности военной службы и с честью справилась с выпадающими на ее долю испытаниями.

Просто мы вместе служили Родине.

Несмотря на бытовые сложности и постоянную готовность к переездам, среди семей сослуживцев в Потсдаме и Берлине Роза вскоре прославилась своим умением готовить. Особенно ей удавались беляши. Мои московские и ленинградские коллеги, не знакомые с уральской кухней, пытаясь объяснить своим женам неповторимый вкус и вид этого блюда, окрестили его «мясные пирожки с дырочками». Беляшами Роза угощала однажды моих друзей в Потсдаме, когда мы вернулись после успешной рыбалки. Приехав домой, в Берлин, они потребовали от своих жен приготовить такие же «пирожки с дырочками».

Начались телефонные звонки: «боевые подруги» хотели узнать рецепт. Так что, когда мы перевелись в Берлин, в Карлсхорсте Розу заочно уже знали жены многих моих коллег.

Так и жили мы в условиях чужой страны: трудно и дружно. Очень точно писала Валентина Саакаева в стихотворении «Офицерские жены» о наших любимых, «сединой и тревогами не пощаженных»:

Так было и у меня в семье. Служба забирала тебя всего, без остатка, не позволяла расслабляться. Как бы долго не отсутствовал, ни уставал, придешь домой — тебя ждут, дети ухожены, в квартире порядок. Не забуду один эпизод периода второй командировки в Берлин. Вернулся домой около одиннадцати вечера, устал до предела. Вдруг слышу голос дочурки, спрашиваю — почему она не спит. Жена говорит: «Тебя ждет, соскучилась. Хочет, чтобы папа рассказал перед сном сказку».

Пошел к малышке, она обрадовалась: «Папа, сказку расскажи!» От усталости на ум ничего не идет. Я вздохнул и начал, как обычно, по памяти моего любимого Пушкина цитировать:

Вдруг слышу громкий плач. Моя дочурка сидит в кровати и, вытянув от отчаяния ручку, говорит: «Ну, папа! Ты что-нибудь кроме дуба знаешь? Я это уже слышала!»

Мне пришлось с позором ретироваться. Дочь уснула под сказку, рассказанную мамой. А в нашей семье ее слова «Ты что-нибудь кроме дуба знаешь?» с тех пор стали нарицательными, означающими повторение всем известной истины.

После возвращения из ГДР на родину, в Пермь, Роза Ивановна поступила на работу в Пермский государственный технический университет на кафедру месторождений полезных ископаемых, трудилась на разных должностях, начиная с лаборанта до старшего инженера. Активно участвовала в организации учебного процесса и воспитании студентов, учившихся по специальности «геология нефти и газа». Многие выпускники по сей день хорошо помнят ее. В 1987 году вышла на пенсию.

Мы прожили вместе уже более 50 лет, вырастили и воспитали двоих детей. Сын — инженер, специалист по системам управления, дочь по образованию филолог. У нас трое внуков.

Мы с Розой Ивановной помогаем их воспитывать в духе лучших семейных традиций служения Отечеству на собственном примере и на примере наших близких. Так мы понимали и понимаем свой родительский долг.

Судьба наша сложилась, как в упомянутой мною уже песне об офицерских женах:

По приказу любви мы на службе бессрочной!

Свою любовь к Родине, верность идеалам старшего поколения мы передали своим детям. Надеемся, что эти традиции будут живы и в наших внуках…

В заключении я хотел бы рассказать о судьбе своего родного брата Виктора, поступившего на учебу в Свердловский горный институт в том же году, когда я ушел из него на военную службу. В начале воспоминаний я писал, что моей заветной юношеской мечтой было желание стать геологом-разведчиком и посвятить этой романтической профессии всю жизнь. Это привело меня в 1948 году в стены Свердловского горного института им. В. В. Вахрушева. Но обстоятельства сложились так, что моим планам не суждено было осуществиться. Мечту мою реализовал в полной мере родной брат, за что я ему искренне благодарен.

Мой брат, Виктор Николаевич Корнилков, родился 7 ноября 1931 года в деревне Пятково Пермского края. Окончил с отличием Свердловский горный институт им. В. В. Вахрушева по специальности «разработка месторождений полезных ископаемых» (1954), горный инженер. После окончания института оставлен на кафедре разработки пластовых месторождений. Специалист в области подземной разработки угольных месторождений; доктор технических наук, профессор (1986); кандидатская диссертация — «Выемка околоствольных целиков в условиях Челябинского бассейна» (1960); докторская диссертация — «Научные основы разработки мощных пологих и наклонных пластов без оставления целиков» (1985).

С 1980 года — заведующий кафедрой пластовых месторождений, с 1993 года — профессор кафедры. Подготовил 11 кандидатов наук.

Автор и соавтор 130 печатных работ. Основные труды посвящены вопросам совершенствования технологии подземной разработки угольных месторождений, проблемам бесцеликовой отработки мощных пластов с самовозгорающимися углями.

Член редколлегии журнала «Известия вузов. Горный журнал», Научно-методического совета, Учебнометодического отдела горных вузов и факультетов РФ по специальности «Подземная разработка месторождений полезных ископаемых». Член корреспондент Международной академии минеральных ресурсов (1995).

Награжден медалью «Ветеран труда» (1985), знаками «Шахтерская слава» III степени (1987) и II степени (2000), «Почетный работник высшего профессионального образования России» (1997), «Заслуженный работник высшей школы РФ» (2001).

Участник Международного горного конгресса (Москва, 1967 г.), многих всесоюзных и республиканских конференций.

До последнего времени Виктор Николаевич работал в Уральской государственной горно-геологической академии. Он является основателем научной школы в горном деле. В 2005 году вышел его учебник, предназначенный для студентов горных вузов и факультетов, под названием «Подземная разработка месторождений полезных ископаемых».

Скончался Виктор Николаевич 18 декабря 2007 года. Похоронен в Екатеринбурге.

В той же академии трудятся оба его сына, которые пошли по стопам отца и продолжили династию ученых-горняков по фамилии Корнилковы.

Старший сын, Сергей, стал специалистом в области технологий открытой разработки месторождений полезных ископаемых. Доктор технических наук, профессор. Сейчас руководит Институтом горного дела Уральского отделения Российской академии наук.

Младший сын, Михаил, специалист в области шахтного и подземного строительства, технологии и безопасности взрывных работ. Он также доктор технических наук, профессор, директор Института дополнительного профессионального образования.

Все они достойно продолжают наши семейные традиции служения Отечеству, но уже на поприще науки.

Каждый из нас на своем месте честно и добросовестно выполняет свою работу на благо нашей Родины.

Примечания

1

Мерфи Д., Бейли Д., Кондрашов Ф. Поле битвы — Берлин. — М., 2002. — С. 130.

(обратно)

2

Нормой для работы переводчика в синхронном режиме считается 40–50 минут (Авт.)

(обратно)

3

БНД — западногерманская разведка (BND — Bundesnachrichtendienst).

(обратно)

4

НТС — Национально-трудовой союз, или Народно-трудовой союз солидаристов. Антисоветская организация русских эмигрантов. Субсидировалась американцами.

(обратно)

5

См.: Михаэлис А. Э., Харламов Л. А. Бумажные деньги России / Ред. Ю. Г. Медведев. — г. Пермь, 1993 г.

(обратно)

Оглавление

Корнилков Аркадий Николаевич Берлин: тайная война по обе стороны границы

Предисловие

Часть 1

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

  Глава IX

  Глава X

  Глава XI

  Глава XII

  Глава XIII

  Глава XIV

  Глава XV

  Глава XVI

  Глава XVII «Шпионский туннель». Операция разведок НАТО под кодовым названием «Золото»

  Глава XVIII

  Глава XIX

  Глава XX

  Глава XXI

  Глава ХХII

Часть 2

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

*** Примечания ***