Вот он – в желтой кофте и с «Пощечиной общественному вкусу»:
– Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и пр. и пр. с Парохода современности.
И вот он – классическая статья «О разных Маяковских»:
– Милостивые государыни и милостивые государи!
– Когда вы смотрите на радугу или на северное сияние, – вы их тоже ругаете? Ну, например, за то, что радугой нельзя нарубить мяса для котлет, а северное сияние никак не пришить вашей жене на юбку? Или, может быть, вы их ругаете вместе и сразу за полное равнодушие к положению трудящихся классов Швейцарии?
– Не делайте, потому что у радуг есть свои определенные занятия, выполняемые ими талантливо и честно. –
Но вот, в базарном почете «искусство для… искусства».
Николай Асеев с эстрады заявляет о своем авторстве на термин: «социальный заказ»(?!).
По последнему крику моды величает себя в «Мастерской стиха» Владимир Маяковский:
– Не жрец-творец, а мастер-исполнитель социального заказа. –
Но опять внезапно Маяковский открывает никому неизвестного Александра Сергеевича Пушкина.
На одном из своих наступлений он гонит современных стихоплетов учиться у Пушкина «классической мощи»:
Две недели
ходил и твердил,
ходил и твердил
великолепные
пушкинские строки:
Я знаю, век уж мой измерен,
Но чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с вами днем увижусь я.
И это разношерстное мировоззрение, звериное, сказывается и в отношениях Маяковского к Хлебникову.
Признавая его своим гениальным учителем, он, как «профессор», издевался над его творчеством:
– Хлебников – не поэт для потребителей. Его нельзя читать. Хлебников – поэт для производителя.
– У Хлебникова нет поэм. Законченность его напечатанных вещей – фикция. Видимость законченности чаще всего дело рук его друзей. Мы выбирали из вороха бросаемых им черновиков кажущиеся нам наиболее ценными и сдавали в печать. Нередко хвост одного наброска приклеивался к посторонней голове, вызывая веселое недоумение Хлебникова. –
– …я добрыми глазами смотрел на друга, когда он читал: «Я тебя раскрою отсюда до Аляски». –
Эта кротость и чудесная ирония: «Вова! дай пожму твое копытце» – сменились у Хлебникова грустью и гневом:
Ах, жемчуга с любимых мною лиц
Узнать на уличной торговке!
Зачем я выронил эту связку страниц?
Зачем я был чудак неловкий?
«Всем».
Широкая железная осока
Перерезала воды его жизни.
Его уже нет…
Поводом было уничтожение рукописей
Злостными негодяями с большим подбородком
И шлепающей и чавкающей парой губ.
«Зангези».
II.
Творчество Хлебникова вне закона.
Его растаскали, как добычу.
«Леф» изувечил «Уструг Разина» и «Ладомира».
Обе поэмы с выбросками и в переделке.
Друзья-ли? Хлебникова забрасывают его отвратительными воспоминаниями.
Они злее брани Крученыха.
А ведь этот «футуристический иезуит слова»[1] в 1919 г. напечатал в тифлисской газете «41°» о Велемире Хлебникове статью с смрадным заголовком: «Азеф Иуда-Хлебников».
У Хлебникова стая воспоминателей.
Кроме объявившихся воспоминателей, существуют воспоминатели-кандидаты.
Николай Асеев объявил только название своих воспоминаний.
Название с пристрастием: «Черты из биографии неизвестного». В скобках: О Викторе Хлебникове.
Колумбовский тон о гениальном поэте, «написавшем столько песен, что их хватит на мост до серебряного месяца».
О Николае Асееве…
Но до этого отступление.
Московская критика выродилась в «науку».
«Формальный метод» стал фиговым листочком.
Под сень его стекаются и Жицы и «30-дневные» эрудиты.
Клок глупости:
– Владимир Маяковский – из поэтов революционной интеллигенции, пересоздав в
Последние комментарии
6 часов 8 минут назад
7 часов 41 минут назад
11 часов 34 минут назад
11 часов 39 минут назад
17 часов 1 секунда назад
2 дней 4 часов назад